1
Немало суровых бедствий подстерегало Дорогина на его долгом пути опытника. Случалось, будто на выбор, мороз подсекал его лучшие гибриды, на которые возлагались большие надежды. Но такого опустошения, как в этом году, ещё не бывало.
Размах бедствия открылся не сразу. В первые апрельские солнечные дни Трофим Тимофеевич заметил усыхание тонких ветвей прошлогоднего прироста. А полностью разгул опустошения стал ясен, когда пришла пора деревьям одеваться листвой: всюду торчали сухие, ужасающие своей скорбностью коряги.
— Аж страшно в сад зайти! — хлопала руками Фёкла. — Куда ни поглядишь — везде покойники! Силушку зря мы положили. Не видать нынче, бабоньки, яблочков. Не видать.
— Спиридоновна! — пробовал унять её садовод. — Раньше смерти в гроб не ложись, прежде времени не каркай.
— На коноплю надо уходить, — там прибытку больше.
— Можешь, хоть сейчас.
— А ты что меня сбываешь? — разъярилась Фёкла. — Я тебе всякую работушку сполняла не хуже других. И всё по агротехнике — точка в точку!
— Ну, так бери лопату. И всем звеном — на подсадку.
Вот когда пригодились саженцы! Их заботливо переносили из питомника и садили возле тех деревьев, на пробуждение которых уже не оставалось надежды.
Зашипели пилы. Дорогин спиливал те деревья, которые стояли в чулках здоровой коры, — у них ещё могут проснуться спящие почки и дать новые побеги.
В кварталах стланцев из каждого десятка уцелело каких-нибудь три-четыре яблони.
— Пиши — всё пропало. Руки опускаются, — грустили садоводы, наезжавшие в Гляден из соседних деревень. — Нынче, Тимофеич, ты тоже покорился морозу.
— Нынешний год, однако, из сотни — самый суровый, — успокаивал Дорогин. — Такие беды и на юге бывают. Иногда мороз добирается до Сочи. Так что же, репу там выращивать, что ли? Нет. Через два-три года подымаются новые сады. И у нас — тоже.
— Обиднее всего — ранетки помёрзли. Вон Пурпуровая — на что крепка и та поддалась.
— А сеянец Пудовщины целёхонек! — продолжал Дорогин. — Мороз-то явился суровым контролёром: «А ну-ка, опытники, что вы тут навыводили? Поглядим. На зубок попробуем». И грыз мороз покладистые для него деревья. А от упрямых отскакивал, как горох от стены. Вот посмотрите на гибриды: один поддался зимнему налётчику, а другой устоял. Живёт! И плодовые почки целы… Новые-то сады подымутся лучше старых!
Цвели в тот год лишь немногие яблони, и сад выглядел пятнистым. Но у Дорогина была отрада — его гибриды, а среди них — яблонька, которую Верунька назвала именем Анатолия. Правда, на этой яблоньке тоже были ветки с ожогами, и цветы на тех ветках засыхали, едва успев раскрыться. Но добрая половина кроны источала аромат — наилучший свидетель здоровья: будут яблоки!
Работу над книгой Трофим Тимофеевич забросил. Вера много раз настаивала.
— Посидим вечерок…
Он отговаривался:
— Лучше погодить… Мороз-то вон какие поправки внёс.
Однажды вечером, накинув на плечи пальто, он сидел у костра, где варилась к ужину похлёбка. Вера подошла к нему с листами бумаги в руках, села на чурбан:
— Послушай немного.
— Когда успела?! — улыбнулся отец. Настойчивость дочери ему была по душе.
— Это — из твоих тетрадей. Все мысли. Все наблюдения. Я только переписала в одно место. Если что не так — скажешь, поправим.
Вера читала новую главу. Время от времени старик останавливал её:
— Тут поставь крыжик. Сделаем добавленье…
2
Как всегда в весеннюю пору, птицы разноголосо, наперебой славили рассвет. Трофим Тимофеевич вышел на крыльцо и прислушался. В птичьем хоре недоставало основных голосов. А ведь те певцы, обитатели тёплых скворешен, бывало, в апреле по утрам, когда неподвижный прохладный воздух наполнялся сиреневой дымкой, просыпались раньше всех и слетались на высокие тополя весёлыми стайками, пошевеливая крылышками, то поодиночке, то хором посвистывали, щебетали, подражая и звону капель, падающих с крыши дома, и журчанью первых ручейков в снежных берегах. Этим весёлым сборищам срок был недолгий. Прошла неделя, и скворцы, расселившись попарно, стали петь у своих скворешен. А в мае наступила счастливая пора воспитания потомства, и маленькие птички от зари до зари отыскивали в саду гусениц, ловили бабочек и относили своим желтоклювым птенцам.
На прошлой неделе вот в такую рассветную пору всполошились скворушки во всём саду. Сердито стрекоча, они слетелись к одной скворешнице и роем вились вокруг неё. Алексеич, глянув туда, крикнул:
— Сорока!.. Кыш, разбойница!
Трофим Тимофеевич поспешил с ружьём на выручку. Но сорока уже выдернула птенца из гнезда и понесла в сторону острова. За ней гнались скворцы, и стрелять было нельзя. Воровка появлялась каждое утро. Дорогин затаивался с ружьём в руках, но подкараулить налётчицу ему не удавалось.
А позавчера на рассвете серенькие скворчата, покинув гнёзда, расправляли неокрепшие крылья и мягкими клювиками пощипывали пёрышки. Не рано ли вылетели? У них ещё не хватало смелости перепрыгнуть на соседний сучок. А впереди их уже ждали испытания — в небе кружился, высматривая лёгкую добычу, ястреб. Родителям предстояло научить несмышлёнышей летать. Беспокойная, но тоже хорошая пора! Они принялись гонять малышей с ветки на ветку, а потом все скрылись в зарослях.
Трофим Тимофеевич прошёл возле тополевой защиты. Во всех скворешницах — тишина.
«Словно сговорились — улетели враз…»
Задумчивым вернулся Дорогин в дом. У него в семье давно началась пора разлёта… Оглянешься назад, и далёкое кажется близким. Будто вчера дети были маленькими. В доме часто звенел беззаботный смех. По вечерам старшие читали младшим сказки…
Прошли, отшумели неповторимые годы! Дети поднялись на крыло, разлетелись из дома… Осталась одна младшая, да и та давно на взлёте… Пока что в душе у неё нелады, где она совьёт гнездо — неизвестно. Но кто бы ни назвался скворцом, всякий будет лучше того перелётного дрозда…
Хоть бы внучонок приехал и на лето поселился бы у него… Может, Гриша с Марфой отпустят Витюшку? Надо написать им… Пока Трофим Тимофеевич собирался писать, пришло письмо. Марфа сообщала, что снаряжает Витюшку с отцом в экспедицию, а сама едет со своими учениками на Чёрное море. Она волнуется за мальчика, но уступает мужу, который настаивает: «Пусть попутешествует со мной». Когда мальчик узнал, что в экспедиции будут орнитологи, у него окончательно вскружилась голова. Поедут они по лесам и перелескам, пересекут степную равнину, заглянут в горы, Если всё будет хорошо, то в конце августа заедут в сад. Дедушка увидит Витюшку раньше, чем она, мать. Но есть одно серьёзное опасение — плохие просёлочные дороги, ведь на пути экспедиции — и заболоченные луга, и степные солончаки, и таёжные пади… Всё сердце изболит за него…
— Надо привыкать, — сказал Трофим Тимофеевич, словно Марфа была здесь, в его доме. — Парень в экспедицию махнул! Добро!..
Где-то совсем рядом с домом глухо гукал удод. У этой птички нарядный гребешок, но Трофим Тимофеевич не любил её: Сапыр Тыдыев и другие дружки в горах называли её — яман-куш — плохая птица, и не раз советовали: «Увидишь — стреляй: поразишь несчастье».
Удод продолжал гукать, равномерно, надоедливо, тупо.
«Заладил паршивец на целый час! И откуда его принесла нелёгкая?.. За все годы, с тех пор, как вырос сад, — третий раз…»
Нет, Дорогин не считал себя суеверным, не думал, что птица накличет беду, но тупые звуки «пения» удода раздражали его, как иных людей раздражает острый лязг ножа о железо. Он снял ружьё со стены и, вложив патроны с мелкой дробью, вышел на крыльцо. Неподалёку сидел на земле Алексеич, поджав ноги под себя, и плёл корзину. По одну сторону лежали пучки гибких прутьев тальника, по другую — горка немудрых изделий. Увидев Дорогина с ружьём, он поднялся и попросил:
— Дай-ка я стрельну его, холеру!
Старый солдат обладал непревзойдённым терпением. Бывало, ранней весной на островах за целую версту подползал к чиркам по холодной мокрой земле, затаивался, похожий на ком грязи, выжидал, едва сдерживая леденящую дрожь, а потом опять продвигался вперёд, целился так долго, что чирки, ускользая от выстрела, перелетали на соседнюю лужу. Алексеич полз за ними, полз до тех пор, пока не сгущались сумерки, и обычно всегда приносил «дичинку на похлёбку».
Дорогин отдал ему ружьё, а сам подошёл к верстаку под сараем и начал строгать бирки. Старик думал о внуке: большой парень вырос, своё ружьё в руки взял! Жаль, нет его здесь — пальнул бы в удода. Он, однако, ещё не видал такой птички. Разве что в музее?..
Удод передохнул немножко и снова загукал.
Щёлкнул выстрел. А вдогонку — голос Алексеича:
— Вот тебе, дуделка! Будешь знать, где охотники живут!
Через минуту сторож появился у сарая; помахивал добычей, держа её за одно крыло.
— Камнем пал! Ни разочка не трепыхнулся!
Взяв мёртвого удода, Дорогин оживился:
— Сейчас шкурку снимем!
— Не стоит мараться такой дрянью. Лучше сварить Султану.
— Витюшка приедет — поглядит.
Трофим Тимофеевич достал из кармана садовый нож. Алексеич остановил его:
— Не погань струмент. Сейчас принесу тебе сапожный. Ковыряйся им…
Уходя, потряс головой. Много лет он знает Трофима, а понять до конца не может. Ну, скажите на милость, какой ему интерес беречь для внучонка поганую шкурку? Поглядит и выбросит.
— Тоже придумал подарок! — проворчал громко. — Тьфу!
3
Для Веры лето было особенно щедрым на тревоги и требовательным на заботы об опытном участке.
Тревоги начались на краевом совещании передовиков. Возле снопика конопли, выставленного среди многочисленных экспонатов в фойе городского театра, останавливались все и расспрашивали звеньевую. Ей хотелось с трибуны рассказать обо всём, что задумала, но удерживала робость, пока она не столкнулась с Огневым. Обрадованный встречей, Никита Родионович отвёл её в сторонку и заговорил:
— Ну, рассказывай, рассказывай. Как там у нас и что? Я слышал, Забалуева оставили без конопляного масла? Правда? — и вдруг расхохотался: — Горе-то какое Сергею Макаровичу!
— От его горя даже маслобойка рухнула! — Вера тоже рассмеялась. — Сначала одна стена вывалилась, потом крыша набок сползла…
— Значит, негде Забалуеву полушубок подзеленить?!
— На дрова маслобойку пустили.
— Мудрое решение!
— Одно неладно: от раздачи семян соседям — колхоз в убытке. Деньгами, кроме Шарова, никто не заплатил, всё — взаймы, под расписки. Собирай потом с них! Забалуев говорит: «Пиши — пропало». А сам злится на меня. Конечно, не из-за этих моих опытов. На коноплю он только сваливает…
— Я тоже думаю.
Вера покраснела. «Да, да, — хотелось ей подтвердить. — Раньше он, вроде, сам не хотел меня в снохи, а теперь сердится, будто из-за меня сынок уехал». Но сказала она совсем другое:
— Хоть бы вы скорее возвращались.
— Может, меня по окончании школы пошлют в другой район.
— Ой, что вы! Мы напишем в крайком…
Вера рассказала Огневу о своих планах и злоключениях:
— Задумала вырастить два урожая конопли. И от своего не отступлюсь. Вчера пошла в Заготлёнпенька. Думаю, от нас сырьё они принимают, заинтересуются моим замыслом и что-нибудь посоветуют, подскажут. Прихожу. Комната большая. Столов в ней, как в стручке горошин! Сидят люди, арифмометры крутят, перьями скрипят. Спрашиваю главного специалиста. Фамилия у него Девяткин. Высокий. Волосы пепельные. Пенсне на шнурочке. Начала ему рассказывать. Он от удивления выпрямился, очки с носу чуть не сорвались. Садитесь, говорит, и слушайте, что я скажу. Села. Жду. Достал он брошюрки. «Тут всё для вас написано. Все стандарты тресты и волокна. Придерживайтесь их. И больше вам ничего не нужно. Не мудрите». Не взяла я брошюрки, — есть у меня такие инструкции. Сказала: «Мне их мало!» Может зря сказала?
— Ничего. Ты выступи с трибуны.
— Люди подумают — раньше времени хвалюсь.
— Все берут обязательства. А ты хочешь отмолчаться? Нет, ты скажи. Перед народом слово дашь — напористее будешь.
Сидя в зале, рядом с Огневым, Вера склонилась над блокнотом и быстро записывала нахлынувшие мысли; изредка поправляла прядь волос, падавшую на лоб.
Вскоре ей предоставили слово. На трибуне она, будто от солнышка, закрылась ладонью от жарких потоков света, направленного со всех сторон. Ещё не успела ничего сказать, а в зале уже гремели аплодисменты — награда за прошлогодний урожай. А эту награду следовало бы принимать Гуте Алпатовой, если бы та не сбежала из деревни.
Глянула Вера в зал, увидела: в первом ряду — человек с пепельными волосами, очки поблёскивают. В груди у неё шевельнулась досада, и начала она так громко, что сама удивилась своему голосу. Когда сказала о двух урожаях, по рядам покатился шумок, словно ветер в берёзовой роще перебирал листву на вершинках.
Андрей Желнин, сидя в президиуме, повернулся лицом к трибуне и подбадривал тёплым взглядом: «А ну-ка давайте! Давайте дальше!»
Вера, отыскивая доказательства, напомнила об опытнике, выступавшем до неё:
— Вы слышали, что у нас в Сибири сеяные травы можно косить два раза в лето.
— Но сеют-то один раз, — донёсся из первого ряда голос Девяткина.
— Сейчас отвечу. — Вера перекинула несколько листков в блокноте. — Нас кое-кто уже пугал: «Ранний сев конопли замёрзнет, а поздний — засохнет…» Мы сеяли и рано и поздно, а без урожая не оставались. Я говорю про опытные делянки, — уточнила она и продолжала: — Вы, конечно, знаете, как Лысенко вводил на юге летние посадки картофеля. Ему тоже со всех сторон каркали: «Ничего не выйдет…»
— Смелое сравненьице! — снова донеслось из зала.
— А я вам скажу: если не быть смелой, то не надо и называться опытником. Теперь кое-где на юге мичуринцы уже пробуют выращивать по два урожая картофеля…
— То на юге. А у нас по агроминимуму…
Председатель нажал звонок, призывая к тишине и порядку. Желнин посоветовал Вере:
— Не глядите на тех, кто, кроме инструкций, ничего не хочет знать. А инструкции-то, слушайте, всё время подправляются новаторским опытом передовиков…
Прознав обо всём, что произошло на совещании, Забалуев временно приунялся. «Пусть забавляется, — мысленно разрешил он, — до поры до времени… покамест голову не сломит на выдумках». Но чуть не каждый день наведывался к опытному участку.
Вера догадывалась об этом то по свежим следам колёс в дорожной пыли, то по росе, сбитой с травы, которой заросла межа возле бора. Эти подсматривания выводили её из себя, особенно злили свежие лысинки, остававшиеся после вырванных стеблей. «Образцы берёт, — негодовала она. — Кому-то отвозит. Наверно, Девяткину». Однажды она попеняла Забалуеву. Тот сразу же осадил:
— Хочешь бесконтрольно работать? Ишь, ты какая! А председатель на что поставлен? С меня за всё — первый спрос. Другая на твоём месте сама привозила бы образчики: вот, дескать, Сергей Макарович, погляди, полюбуйся на мои труды, на достижения! Да спросила бы совета, как у природного пахаря…
Уборку опытного гектара начали тридцатого июня. Теребили одним махом и посконь и матёрку, на которой только-только начало наливаться зерно.
— Ну, девка, — покачал головой Забалуев, — я гляжу, с твоего урожая блин не подмажешь!
— А я от первого урожая не обещала семян, — отвела упрёк Вера. — Выращивала только на зеленец — на волокно.
Чесноков, приглашённый Сергеем Макаровичем для составления акта, с глубокомысленным видом перебирал снопики, взвешивал на руке, измерял рулеткой высоту, отдирал волокнистый слой и пробовал на разрыв.
— Скоро ты насмотришься? — торопил Забалуев. — Выскажись «за» или «против».
— Здесь не собранье. И дело непростое. Тут требуется всесторонне… — тянул Чесноков, не привыкший делать оценки первым, без оглядки на «вышестоящих». — Если с одной стороны посмотреть, то… в Сибири земли много. Зачем здесь два урожая? А если, в то же время, с другой… смело задумано. Я уже подчёркивал на занятиях кружка. Новаторство у нас поощряется. А от практической стороны дела тоже никуда не уйдёшь…
— Ну, — махнул рукой Забалуев, словно опустил семафор, способный преградить путь вялому пустословию, — у тебя сегодня каша во рту. А по мне — лучше редька с квасом, чем каша. — И отошёл от него. У Веры спросил: — По твоим выкладкам, когда требуется пахать-боронить? К завтрему? Порядок! Мы тебе за ночь всё сварганим. Сей, матушка! Сей.
И грубоватая ирония, и неумное подзуживание, и довольно прозрачное опасение: «А чёрт его знает, чем оно кончится?» — всё смешалось в последних словах Забалуева.
— Конечно, посею! — отозвалась Вера. — И вот также приглашу на уборку.
Но не только к утру, а даже к обеду коноплянище не было вспахано. Забалуев объяснил это десятком неотложных дел. Боясь упустить время (каждый час был дорог!), Вера уже решилась посеять без вспашки, но тут Сергей Макарович сделал великодушный жест:
— Сей по парам. Полоса — рядом, земля — лучше твоей. Чего тебе ещё? Отхвати гектар и сей.
И Вера посеяла коноплю в паровом клину.