1

— Трофим Тимофеевич! Вера-а! Где вы?

Векшиной никто не отозвался. Было раннее воскресное утро, и сад выглядел пустым. Идя по аллее, она время от времени останавливалась, слегка приподымала острый подбородок и повторяла свой клич.

Откуда-то из-за деревьев выбежала в сереньком линялом и запылённом платье Вера, всплеснула руками:

— Софья Борисовна! А я думала, кто так рано папу кличет? Он ушёл туда, наверх. — Девушка кивнула головой в сторону бора. — В молодой сад… А вы так рано…

— Торопилась к вам. Привезла…

— Папе? Я догадываюсь! Пойдёмте скорее искать его!

Трофим Тимофеевич перекапывал землю возле молодой яблони. Перевёрнутые комья рассыпались на крупинки, погребая подсечённые сорняки. Старик не слышал шагов и вздрогнул, когда возле уха, терявшегося в зарослях волос и бороды, прозвучал упрёк:

— Опять сам принялся копать!..

— Садовод без лопаты, как писарь без пера! — шутливо отозвался Дорогин, качнул в руках своё орудие. — Была бы полегче — всегда носил бы за ухом…

— Что у вас — молодых помощников не стало?

— Не хватает. Сад-то прибавился. А я не могу терпеть, когда сорняки подымают голову.

Старик глянул на золотой горбик солнца, показавшийся из-за далёких зубчатых вершин, покрытых розоватыми снегами, и закинул лопату на плечо.

— Однако пора подвигаться к дому. Алексеич, наверно, чаёк вскипятил…

Вера побежала вниз по аллее. Трофим Тимофеевич надеялся, что дочь накроет стол, но она забыла обо всём, кроме книг, которые лежали где-то в машине Векшиной.

Девушка распахнула дверцу. Вот они! Завёрнуты в плотную бумагу, перевязаны шнурком. Пахнут типографской краской!

— Вот радость-то!.. Радость отцу!.. — Вера бросилась навстречу, приподнимая свёрток. — Посмотри, папа, что привезла Софья Борисовна!.. Сейчас распакую. Сейчас…

Присела на крыльцо. Кривым садовым ножом перерезала шнурок и принялась разрывать упаковочную бумагу. Книги рассыпались по ступенькам. Первую Вера подала отцу, вторую — Софье Борисовне, третью стала рассматривать сама. На обложке — ветка яблони в цветах. Над ней — имя и фамилия. Внизу — две строки: «50 лет в сибирском саду».

Вера вслух прочитала название, будто видела его впервые, будто не сама писала на обложке рукописи, и только сейчас во всей глубине осознала величие полувековой работы отца. Сколько было помех и колючек на его пути! Сколько ударов обрушивал мороз на его голову. Сколько нерешённых загадок до поры до времени закрывали даль! А он всё шёл и шёл вперёд…

Трофим Тимофеевич, перелистывая книгу, останавливался на цветных вкладках. Там были запечатлены яблоки его гибридов.

Софья Борисовна пожала ему руку.

— Вам спасибо! — сказал Дорогин. — Если бы не тормошили меня… Нас с Верунькой… Мы, однако, никогда не написали бы…

2

То был день приятных встреч. Не успели закончить чаепития, как залаял Султан, и от ворот донеслись автомобильные сигналы. Вера выбежала на крыльцо, глянула на въездную аллею и, ударив в ладоши, позвала отца.

По аллее, запрокинув голову, вприпрыжку бежал мальчик в темносиних трусиках, бурый от загара. Увидев Трофима Тимофеевича на крыльце, он припустил ещё быстрее.

— Деда!.. Мой деда!.. — слышалось в перерывы между визгом. — Оранжевый!.. Золотой!..

— Серебряный! — шутливо поправила Софья Борисовна, стоя рядом со стариком.

Добежав до крыльца, Витюшка с разлёту запрыгнул на верхнюю ступеньку.

— Здравствуй, деда! — обнял Трофима Тимофеевича возле пояса. — Знаешь, я в тайге филина убил! Сам! Из своего ружья!

— А я для тебя припас шкурку удода! — в тон ему сказал старик и, улыбаясь, погладил шершавой ладонью его вихрастые, насквозь пропылённые волосы.

Ворота распахнулись, и в сад вошло два грузовика с высокими тентами из зелёного брезента. Они двигались медленно, боясь зацепить ветки деревьев, смыкавшихся над аллеей. Когда остановились против дома, из кабины передней машины выпрыгнул сухонький, быстрый на ногу, остроносый человек в очках, с полевой сумкой на одном боку и биноклем на другом. Это был Григорий. Сняв порыжелую фуражку, он расцеловался с отцом, с сестрой, пожал руку Векшиной и, повернувшись, представил своих спутников по экспедиции, уже успевших спуститься на землю из обоих фургонов.

— Сад поднялся! Похорошел!.. — Григорий направился к высоким и раскидистым деревьям маньчжурского ореха, продолжая про себя: — «Тут садили всей семьёй. Аллею наметила мама. От дома до реки… Отец копал ямки, я подносил малюсенькие саженцы. А теперь… Глянешь на вершинки — фуражка валится! Вон — орехи!»

Вспомнилось: из орехов, собранных здесь, уже выращены молодые деревца в ботаническом саду, в горзелентресте. Скоро они украсят улицы и бульвары сибирских городов. Мамино наследство! Григорий потрогал перистые листья. Здесь прошло его детство, промелькнула юность. Здесь пробудилась любовь к садам и лесам. И у Витюшки — искра отсюда…

Путешественники отправились на реку, чтобы смыть с себя дорожную пыль. А потом, сопровождаемые Трофимом Тимофеевичем и Векшиной, пошли осматривать сад.

Григорий пошёл один; останавливаясь возле высоких деревьев, вспоминал: когда-то они были ему по плечо. Вот клумба. Такая же, что была при маме… Сорвал белую астру и направился к сопке над рекой, где была могила матери и где росли кедры, привезённые отцом с далёких склонов горного хребта.

Вера и Витюшка сидели в беседке. Мальчуган торопливо, как бы захлебываясь радостью, рассказывал о бесчисленных зверьках и птицах, добытых двумя зоологами, о ночёвках у костра, о реках и озёрах, обо всём, что ему посчастливилось видеть на большом пути экспедиции.

Потом он вдруг затормошил свою собеседницу:

— Тётя Вера! А, тётя Вера! Ты удода видела?

— Удода? — Она задумчиво улыбнулась. — «Удод гукает к несчастью», — повторила старое поверье.

— Отгукал! — рассмеялся Витюшка. — Шкурка — мне на чучело. Видела?

Нет, она не видела.

— Эх, ты! На такую птичку не посмотрела! — безнадёжно махнул рукой Витюшка. — А сама каким-то старушечьим сказкам веришь. Смешно!..

— Да это к слову пришлось. — Вера похлопала племянника по плечу. — Ты будешь орнитологом?..

— Садоводом! Как деда. А птиц изучать тоже интересно. Друзья садов! Знаешь, у меня есть шкурка одной птички. Забыл как по-латыни называется. Такая серенькая. Походит на дятла. Короедов выклёвывает.

Из глубины сада возвращались путешественники. Трофим Тимофеевич приотстал от них, чтобы потолковать с Векшиной.

— Слышали, приглашают с собой? Дорогу им показать. Да меня и самого тянет в горы.

Старик не договорил, но Софья Борисовна и без того поняла, что ему, более всего, хочется поехать в горы с внуком. А мальчугану тоже интересно. Да и экспедиции — на пользу. И она сказала:

— Поезжайте. Забалуеву я скажу, чтобы не препятствовал. А в саду управится Вера. Вот так!

Два автомобиля с тентами из зелёного брезента мчались по тракту к горам. На переднем, возле шофёрской кабинки, сидели — лицом вперёд — четверо: слева — почвовед Забережный, молчаливый человек с коротко подстриженными сивыми усиками, справа — зоолог Кудрин, бронзовый от загара, тонкий и жилистый, как травяная дудка — медвежье ухо, а в середине — Трофим Тимофеевич с Витюшкой. Тёплый ветер, врываясь под брезентовый тент, трепал бороду деда и выжженные солнцем вихры внука.

В прежнее время на месте гравийного шоссе извивалась едва проезжая просёлочная дорога. По ней вот в такой же погожий день Трофим Тимофеевич вёз в горы профессора Томского университета. Профессор ехал посмотреть его случайную находку.

— Спервоначала я даже не знал, как те деревья называются, — рассказывал старик своим спутникам. — Привёз домой листочек. Жена глянула и вся посветлела, будто встретилась с подружкой. Детство своё вспомнила, российские леса! Отправили мы листочек в конверте… Вот профессор-то и примчался: «Где растёт? Показывайте».

Дорога вонзалась всё дальше и дальше в горы. У едва заметного просёлочного своротка Григорий остановил машину и выпрыгнул из кабинки, чтобы поменяться местами с отцом. Витюшка приуныл, хотя и понимал, что никто, кроме деда, не сможет показать шофёру дорогу в заповедные леса.

Трофим Тимофеевич сел в кабину, и машина, осторожно переваливаясь с камня на камень, как бы прощупывая ненадёжную тропу, двинулась вверх по долине. Следом шёл второй фургон…

Слева — река, справа — река. Одна, белая — с ледников, другая, малахитовая — из горного озера. Между ними — зелёный клин незнакомой рощи!

Раздвигая руками ветви молодых деревьев, Трофим Тимофеевич шагал к слиянию рек. Тронутая ранними горными заморозками и начинавшая желтеть, густая листва шумела над головой, закрывая небо.

Вскоре вышли на стрелку. Там, как будто в дозоре, замер старый кедр. Перед ним — молодая поросль липы.

Григорий, скинув рюкзак, достал топор и принялся рубить побеги. Его спутники помогали ему расчищать полянку. Стеной возвышались старые липы. На одной — давнишний серый затёс, полузакрытый наплывами живой древесины.

— Эта липка была толщиной в запястье, — припомнил Трофим Тимофеевич. — Вот так стояла палатка. Тут горел костёр. Профессор сидел на раскладном стульчике, писал дневник. Он говорил, будто ледники в Сибири порушили липу. А здесь она сохранилась островком.

— Ценная находка! — подхватил Григорий. — Единственный рассадник на всю Сибирь!

— А в те годы знали одно — драть лыко на рогожи, — продолжал отец. — Могли под корень извести. Профессор вступился, главному лесничему написал, дескать, надо сберечь для будущего…

На следующий день все, кроме дежурного, разошлись по роще. Одних интересовали травы, растущие под пологом липы, других — птицы, гнездующие в зарослях, третьих — насекомые, враги леса. Почвоведы копали яму, чтобы взять разрез почвы. Григорий собирал со старого дерева семена — круглые орешки в тонкой бурой скорлупе.

Дед и внук отправились на охоту. По прибрежным валунам они прошли в ельник и там присели на валежину.

День был тихий, солнечный. Пахло хвоей да травой, убитой ранним морозом и подвяленной жарким солнцем.

Нигде — ни звука. Птицы, казалось, затаились на отдых. Полусонные ели застыли, опустив лапчатые ветки к земле. Лишь муравьи суетливо сновали по своей дороге, проложенной к муравейнику, что возвышался коричневой копной в конце валежины.

Трофим Тимофеевич достал пищик и, свистнув несколько раз, прислушался — не отзовётся ли где-нибудь рябчик? Но лес попрежнему молчал. Охотник повторил свой призывный посвист и снова прислушался. Где-то недалеко чуть слышно шуршала трава, словно струйка ветра, пробравшись в лес, пошевеливала её, пересчитывая листья.

Витюшка шепнул:

— Бежит!

— Нелётный! — усмехнулся дед.

— Молоденькие всё ещё не поднялись на крыло?

— Этот старенький!

Шелест прекратился.

— Осторожный. Прислушивается ко всему. А мы его сейчас подзадорим.

Едва успел раздаться призывный посвист, как шелест возобновился, но охотник умолк, и в лесу опять стало тихо.

С каждым новым посвистом — всё ближе и ближе лёгкие торопливые прыжки, всё слышнее и слышнее удары коготков о сухую чащу. Мальчик замер, всматриваясь в лесную гущину. Трофим Тимофеевич шепнул:

— Правее большой ёлки — голая кочка. Видишь? Смотри зорче: сейчас взбежит на неё.

Витюшка начал медленно, выдвигать вперёд ружьё, но дед одним движением указательного пальца остановил его: стрелять не придётся.

Как же так? Для забавы он, что ли, посвистывает в пищик?

— Рябушка бежит, да?

— Её сосед. Видать, проголодался.

Вот и пойми этого деда, — всегда у него шутки да прибаутки!

И вдруг он, слегка подтолкнув локтем, одними глазами спросил: «Видел?» Нет, Витюшка ничего не видел.

— Ушки! — шепнул дед. — Вот показались чёрные бисеринки глаз. А вот и вся мордочка!

Теперь видно — зверёк! Маленький, бурый, с тупыми ушами. Опёрся передними лапками о кочку, приподнялся и смотрит вперёд, прямо на них. Под горлом — белый нагрудничек.

— Соболь?! — спросил Витюшка горячим шёпотом.

— Горностай-разбойник!

— А чего он тут шмыгает?

— Однако, позавтракать не успел… А рябчик-то сейчас улетит.

Слегка вытянув вперёд сомкнутые губы, старик выдохнул:

— Пурх! — И пальцами обеих рук, как птица крыльями, помахал в воздухе.

Зверёк метнулся в сторону и исчез за ёлкой.

— Деда! Зачем спугнул? Надо было застрелить.

— Из него, брат, супа не сваришь. А попусту губить не резон.

— Чучело бы можно… Для музея…

— Ну, там есть хороший, выходной.

Последнее слово рассмешило Витюшку, и Трофим Тимофеевич пояснил ему, что так называют зверей в зимней шубке. «Выходной» горностай белее снега.

— Пошли дальше, — сказал старик, закидывая ружьё за плечо.

— Ещё бы посвистеть.

— Тут горностай раньше нас всё опромыслил.

Они прошли по склону в тенистый распадок. Из-под самых ног вспорхнул рябчик и скрылся в чаще.

— Этот не уйдёт, — шёпотом обнадёжил внука Трофим Тимофеевич и, затаившись, начал подсвистывать.

Рябчик отозвался один раз, другой, третий. Потом перепорхнул на ближнюю ёлку.

— Стреляй. Прямо в хохолок.

Но Витюшка как ни всматривался в густую сетку из лапчатых веток, не видел головы птицы.

— Сейчас увидишь.

Раздался выстрел, и рябчик, мелькнув между веток, ударился о землю. Витюшка подбежал к нему, схватил обеими руками и стал рассматривать пёрышки…

4

На стан охотники прибрели в сумерки. На полянке пылал кудреватый костёр. Его суматошный свет кидался на липы, будто для того, чтобы пересчитать листья, но тотчас же забывал об озорном своём замысле и повёртывался в сторону задумчивого кедра. Два чёрных ведра, придерживаясь дужками за жёрдочку, нырнули в огонь, и над ними испуганно заклубился пар.

Путешественники управлялись с дневной добычей: укладывали для сушки растительные находки, снимали шкурки с малюсеньких пташек, писали дневники. Григорий, взвесив урожай, собранный по отдельности с нескольких деревьев разного возраста, подсчитывал, сколько семян может дать гектар. Вот в это время и вырвался из темноты Витюшка; подпрыгнув у костра, потряс рябчиками в обеих руках:

— Папка! Принимай добычу!

— Неужели сам настрелял?!

— Некоторых — сам… А вообще — мы с дедом…

— Стреляли в один котёл, — поспешил на выручку Трофим Тимофеевич.

— Зачем в котёл? — возразил Забережный. — Рябчик не для котла, разрешите на вертеле зажарить.

Прихлопнув в ладоши, Витюшка вызвался в помощники, и от рябчиков полетели перья.

— Деда, помогай! Папа! Дядя Миша! — приставал Витюшка ко всем. — Ну, скорей же!

И он поднял всех, кроме отца, не пожелавшего оторваться от своей тетради, словно для него рябчики на вертеле — не новинка, словно они ему приелись!

Рябчики ещё только дожаривались, а дежурный по лагерю уже пригласил к столу, и путешественники шумно рассаживались вокруг клеёнки. Но Григорий, увлечённый результатами подсчёта, потряс тетрадкой, прося минуту внимания:

— Ежегодно двадцать тонн семян! Урожая одного года хватит для посева четырёхсот гектаров сплошного леса! Ради этого стоило заехать сюда.

Приступили к ужину. Взрослые потянулись за селёдкой. Витюшка смотрел на рябчиков и глотал слюну, а перед ним поставили чашку супа. Но дед (как не назовёшь его и оранжевым и золотым!) взял одного, приятно пахнущего дымом, и торжественно преподнёс:

— Охотнику — первому! Пусть испробует!

Мальчуган обеими руками схватил горячего, будто налитого огнём, рябчика, стал дуть на него и перекидывать с ладони на ладонь. Он уже никого не замечал, и о нём все забыли, даже дед и тот включился в разговор об успехах экспедиции.

Григорий представлял себе леса будущего. В одном месте — сосновые боры, в другом — лиственничные массивы, в третьем — большие рощи, где вот эти липы будут шуметь под свежим ветром своей нарядной листвой.

Дежурный подбросил сухого хвороста, и снова стало светло на полянке. Григорий взялся за дневник, чтобы закончить запись. Витюшка, привалившись к деду, прошептал тем же милым голоском, какой помнился с тех пор, как мальчуган научился говорить.

— Деда, расскажи мне сказку.

— Ну-у, охотнику, путешественнику и вдруг — сказку!

— А я сейчас не охотник. Просто — мальчик.

— Если так, то… пойдём в сторонку. Чтобы никому не мешать.

И они направились к кедру. Хвойный великан принакрыл их своим мягким зелёным пологом. Трофим Тимофеевич сел на сухую хвою. Витюшка свернулся рядом и, положив голову деду на колени, попросил:

— Только не из книжки. Свою. Новенькую сказку. Можно и быль…

5

Необычно ранний иней в тот год выпал не только высоко в горах, но и на Чистой гриве. В лесных полосах луговатцев пожелтели листья на тополях и клёнах. Омертвело повисли чёрные лопухи недозревших подсолнухов. Трофим Тимофеевич вспомнил о верунькиной конопле: злой заморозок, однако, не пощадил второго урожая? Не опустились бы у звеньевой руки, не пропал бы молодой задор. Хорошо, что Гриша остановится на часок: подбодрит сестру.

Но Веры не оказалось дома, а Григорий спешил в город, чтобы отправить Витюшку домой к началу учебного года. Наскоро поужинав в родительском доме, Григорий посмотрел на портрет матери и стал прощаться.

Витюшка, задержавшись дольше всех, прижался сбоку к Трофиму Тимофеевичу, запрокинул голову и, глядя в его увлажнённые глаза, позвал:

— Поедем к нам!.. — и чуть слышно добавил: — С тобой хорошо…

Он уже не говорил своё ребячье «деда», и старик понял, что навсегда провожает внука из его детства, что через год это будет уж подросток, утративший какие-то черты обаятельной непосредственности. Витюшка обвил ему шею руками, поцеловал в щёку и убежал к машинам, что стояли за воротами.

Когда Трофим Тимофеевич вышел на улицу, фургоны уже едва виднелись в вечернем сумраке. Вот они кинули вперёд себя по два снопа света и понесли их к городу. Вот вырвались из села. А Дорогин всё ещё смотрел вдаль.

Из переулка послышались быстрые шаги. Всё ближе и ближе. Вот сейчас — вдоль улицы. Вот уже — за самой спиной… Дорогин повернулся. В двух шагах от него, как бы споткнувшись, остановилась Верунька:

— Папа! Здравствуй! А Гриша уехал?.. Ой, уж не мог подождать!.. Я хотела всю экспедицию свозить в поле. Пусть бы поглядели. Сказали бы правду этим близоруким срывщикам…

— Мы сочли, что ты уже убрала весь урожай.

— И надо было убрать… Никого не слушать…

Старик подумал: «Рассердилась на своих противников. Это ничего. Сердитая смелее будет, дальше уйдёт».

— Я хотела выдергать коноплю на опытном участке сразу же после инея — Забалуев помешал, — рассказывала Вера. — Каждый день ставил звено на другую работу. Ваша конопля, говорит, подождёт. Один раз даже раскричался: «Не подводи меня под ответ. Приедут краевые работники, составят акт, тогда делай, что хочешь. Убирай свой урожай, хоть собаке на подстилку, ежели годится…»

Дорогины вошли во двор. Шагая рядом с отцом, Вера продолжала:

— И вот сегодня нагрянули. Был Девяткин, второй такой же стародум. И наш агроном с ними. Приехали к опытному гектару, смотрят, а у конопли после мороза скрючились недозрелые вершинки. Чесноков даже расхохотался. А у самого нос красный, как у петуха гребень. И голова запрокинута: дескать, правда на моей стороне! Полюбуйтесь, говорит, сплошными вопросительными знаками!.. Я вырвала коноплянку и отделила лубеной слой. «Вот вам волокно второго урожая! Не первый сорт, конечно, а всё-таки…» Девяткин перебил меня: «Какой же это, девушка, второй урожай?!. Если бы вы сеяли по тому же коноплянику… А вы почему-то залезли в паровое поле. У вас не два урожая, а два посева — ранний и поздний. Только и всего…» Будто ушатом холодной воды облил. Я чуть не расплакалась…

Отец тронул плечо дочери.

— Ничего, ты ещё успеешь опрокинуть таких похоронщиков.

Это подбодрило Веру, и она, войдя в дом, юркнула в кухню, сказав:

— Я сейчас, только умоюсь и переоденусь… Поговорим обо всём.

Трофим Тимофеевич прошёл в свою комнату, про себя произнёс то, чего не сказал вслух:

— «У неё характер — кремешок. И никакой ветер не погасит искры…»