1
Взволнованным приехал Вася в незнакомый ему город — центр соседней области, куда его пригласили на совещание по северному садоводству. Расстроиться ему было от чего. Два дня назад условился с Дорогиными, что все трое поедут одним поездом. Он ждал их на вокзале и не дождался. Что могло случиться с ними? Неужели заболел Трофим Тимофеевич? Вера не оставит его, не поедет одна… Завистники обрадуются: после прошлогоднего мороза, дескать, нечего показать на выставке и рассказать людям не о чем… Нет, Дорогины приедут. Наверно, им помешал буран. Вон как крутит-вертит — свету белого не видно. На железной дороге заносы. Вера с отцом приедут следующим поездом. А если не приедут?..
Большой шестиэтажный дом облисполкома был наполнен ароматом яблок: в фойе зала заседаний разместилась выставка. Вася, кроме яблок, привёз саженцы древесных пород. Всё это он разместил на отведённом ему стенде. По бокам поставил берёзки, выращенные из семян. Веруська приедет, войдёт сюда — сразу увидит. Полюбуется берёзками и, однако, сама себе скажет: «А не зря мы в тот день руки морозили!..»
Отойдя к окну, Вася глянул на улицу — там попрежнему кружились хлопья снега. Надолго раздурился буран! И не ко времени…
Выставки Вася как следует не посмотрел, даже не слышал беседы Арефия Петренко с экскурсантами…
Где-то на лестнице зазвенел девичий голос. Вера! Вася метнулся навстречу. Но там разговаривали незнакомые девушки в синих халатах. Они привезли экспонаты ботанического сада.
Вдруг Васю окликнули, как бывало в саду:
— Бригадир! — Голос Капы, но уже без прежнего надоедливого «пригрева», а с простой озабоченностью. — Чего ты пялишься в окошко? — Она кивнула головой в сторону выставки. — Вон начальники пошли глядеть твои достижения! Тебя спрашивают. Топай скорее!
Вася поспешил к своему стенду. «Что им неясно? Обо всём написано в табличках…»
Издалека он узнал Петренко и профессора Желнина. С ними, судя по всему, были представители соседних областей.
Сидор Гаврилович недавно вернулся из девятимесячной поездки по Китаю. Он изучил яблони всего света. Есть что рассказать собеседникам, есть что сравнить с сибирскими сортами. Связи с плодоводами других стран во многом помогли ему. Жаль, что сейчас из-за пресловутой «холодной войны», затеянной нашими недругами, эти связи обрываются. Ему повезло — успел побывать в Америке. Он надеется на лучшие времена: стремление народов к дружбе сметёт все преграды. Об этом он говорил на Всемирном конгрессе в защиту мира, Петренко поинтересовался, когда же выйдет в свет его труд. Желнин отвечал, разглаживая бороду: одну половину — вправо, другую — влево. Работа почти завершена. Первый том выйдет через месяц. Говоря о сибирской яблоне, он припомнил Дорогина:
— Чудесно у старика в большом колхозном саду! Чудесно! Но, что же с ним? Почему не приехал?..
Ответить никто не мог.
Подходя к своим экспонатам, Вася услышал восторженные слова профессора:
— Интересный стенд! И по содержанию и по оформлению. Эти берёзки стоят, как факелы!.. Садовод заботится не только о яблоках, но и о хлебе насущном, о поднятии урожайности полей. — Сидор Гаврилович припомнил всходы на грядках и разговор с Шаровым о лесных полосах; оглянувшись, заметил Бабкина среди слушателей. — А вот и он сам! За берёзку спасибо! Расскажи, как тебе удалось вырастить такие деревца?
Вася пожал плечами.
— Просто всё было…
— Да?! — удивился Петренко. — Будто и рассказать нечего?
— Василий Филимонович обдумывает, с чего начать, — вступился профессор за молодого садовода.
Филимонович! Это о нём, о Васе! И оттого, что его впервые с таким уважением назвали по имени и отчеству, парень смутился; стоял, не произнося ни слова.
Сидор Гаврилович взял его под руку и повернулся к стенду:
— Давай посмотрим всё повнимательнее. Что сейчас ты считаешь наиболее ценным в саду?
— Новый крыжовник. Хотя он ещё и не даёт урожая…
Профессор не отпускал его от себя, пока они не обошли всей выставки.
2
Как только Вася остался один, Капа подбежала к нему.
— Я ужасно рада за наш сад! Все хвалят!..
Она ждала, что молодой садовод разделит её восторги. Как же не радоваться в такую минуту?! Да и поговорить им есть о чём!
Но у Васи вдруг похолодело лицо, нахмурились брови.
«Наш сад»! — повторил он про себя. Прикидывается она, что ли? Если бы попрежнему считала сад своим — давно вернулась бы домой. А она устроилась на опытной станции. Как это называется?.. Дезертирство!.. И довольнёшенька своим поступком: ей всё нипочём. А её ждали. На неё надеялись. И больше всех ждал он. Считал своей заменой. Ну, на кого оставить сад?.. Вера не бросит Трофима Тимофеевича. Да и он, Вася, не заикнётся об этом. Но и сад, выращенный отцом, нельзя оставить на первого попавшегося человека…
Капе хотелось познакомить Бабкина с мужем, стоявшим неподалёку, в кругу работников опытной станции, а потом указать на его стенд: «Погляди, какой виноград вырастил мой Тыдыев! Полюбуйся!..» Но её насторожил и обидел хмурый васин холодок, — того и жди, при муже назовёт беглянкой да и его заденет каким-нибудь недобрым словом, — и она решила предварительно объясниться с ним:
— Чего ты, бригадир, дуешься на меня? — спросила вполголоса. — Я перед тобой ни в чём не виноватая. Ты, наверно, знаешь…
— Знаю. Всё знаю! — громко перебил Вася. — Вовка дома по тебе истосковался. А ты даже не спросишь, как там парнишка у бабушки живёт.
Капитолина позеленела. Дёрнул его дьявол за язык ни раньше, ни после! Рассердился на что-то и бухнул про Вовку да так громко, что муж не мог не услышать Вон насторожился, вытянул шею, как разбуженный гусак. И уже не слушает никого из своих собеседников.
— Опять ты о Вовке! И чего неймётся человеку? — зло спросила она. — Кем парнишка тебе доводится?
— Просто так. К слову пришлось… Мама-кукушка!..
Фыркнув, Капа отбежала от него. Она спешила затеряться среди посетителей выставки. Но её окликнул скуластый парень с растревоженными чёрными глазами, и, вслед за этим, Вася услышал упрёк:
— Что за Вовка такой? Почему сама не сказала? Хотела обмануть?..
Они отходили в сторону от людей.
— Нет, не собиралась… Думала только… — начала сбивчиво объяснять Капа, но Тыдыев перебил:
— Худо думала! Совсем худо!..
В это время распахнулись две двери, и пронзительный звонок стал настойчиво сзывать всех в зал. Раздражённое объяснение Капы с мужем потонуло в сутолоке.
Увлекаемый людским потоком, Вася вдруг заметил в коридоре, который вёл к выставке, белую бороду. Наконец-то, приехали его родные!..
Вслед за Трофимом Тимофеевичем незнакомые люди несли ящики с яблоками. Но Веры не было видно. Где же она?
Вася оглядывался до тех пор, пока его не втолкнули в зал заседаний. Он даже не заметил, что следом за ним та же людская волна внесла Капу…
3
В президиуме — секретари обкомов и крайкомов, председатели облисполкомов… Приятно, что совещанию придаётся большое значение. Одна обида у Васи — опоздал Трофим Тимофеевич. Вон пустой стул: для него приберегают!
На трибуну взошёл профессор Желнин. В начале доклада напомнил о прошлом:
— Сибирь и сады — это звучало странно и казалось несовместимым. Какие могли быть сады в краю горя и слёз, каторги и ссылки?
Ещё недавно Вася говорил себе, что будет записывать всё интересное, что услышит на совещании, но сейчас даже забыл достать блокнот. Сидя возле прохода, в верхнем ряду полукруглого зала, он держал левую руку на пустом кресле, а взгляд нетерпеливо перекидывал с одной двери на другую. Вот-вот приоткроется половинка, и в зал бесшумно войдёт Трофим Тимофеевич, а за ним… Узнать бы заранее — через которую дверь? Через ту или через эту?..
— Шея не болит? — спросила Капа, не сдерживая язвительной усмешки.
Вася покосился на неё. Зачем она села рядом? В отместку, что ли? Подошла и потребовала: «А ну-ка, бригадир, подвинься!..» Слева оказалось ещё одно свободное кресло, которое можно было приберечь для Веры, и Вася уступил своё место Капе.
Между тем, профессор продолжал:
— Лишь на рубеже двадцатого века появились кое-где такие напористые опытники-мичуринцы, как Дорогин…
Бабкин развернул блокнот, и под карандашом зашуршала бумага. О Трофиме Тимофеевиче надо записать всё, до последнего слова. Это он помог яблоне покорить Сибирь. Он, народный академик, положил яблоко на стол, где раньше знали одну горькую редьку.
Капа, толкая локтем в бок, ворчала:
— Зачем ты в нашу жизнь мешаешься? Какая тебе польза? Вот возьму и наговорю про тебя твоей крале…
— Нечего про меня наговаривать.
— А забыл, как с обнимками ко мне лез? В саду возле погреба. Могу ещё от себя прикрасить…
— Валяй, пока язык не намозолишь.
— Из-за тебя мой Тыдыев рассвирепел. Гонит меня… — Капа, склонив голову, приложила платок к глазам. — И сам сгоряча куда-то убежал. Не натворил бы чего…
— Хватит нюнить, — раздражённо попросил Вася. — Не мешай слушать.
Перечисляя новые сорта яблони, докладчик опять заговорил о Дорогине. По рядам прокатился шёпот: «Лёгок на помине!..» В просвете приоткрывшейся двери белела голова старика. Бабкин приподнялся с места, выронив блокнот; смотрел поверх широких плеч Трофима Тимофеевича: не мелькнут ли там светлые волосы девушки?
Из соседних рядов, расположенных уступами, оглянулись на Васю. Кто-то поднял обронённый блокнот и подал ему.
— Меня унимаешь, а сам… — упрекнула Капа и бесцеремонно дёрнула за полу его пиджака. — Садись! Не смеши людей!..
Дорогина пригласили в президиум. Он сел на стул, пальцами размёл бороду и без того раскинувшуюся по всей груди.
Дочь старика, теперь уже никем не заслонённая, стояла в проходе и отыскивала глазами свободное место. Вася махал ей рукой. Ещё секунда, и он крикнет: «Сюда. Верочка! Сюда!..» Наконец-то, она заметила, улыбнулась и пошла к нему, бесшумно подымаясь по ковровой дорожке со ступеньки на ступеньку. Чем ближе к нему, тем быстрее и быстрее. Когда села рядом, он схватил её руку и стал шёпотом расспрашивать: что случилось? как доехали?..
А докладчик, стоя вполоборота к президиуму, говорил взволнованно и тепло:
— В народном Китае я часто рассказывал о тебе, Трофим Тимофеевич, нашим друзьям. И от них привёз тебе в подарок черенки маньчжурской яблони…
Вера и Вася всё ещё шептались. На них шикали. Но они ничего не слышали. Капа, дотянувшись, шлёпнула Бабкина по колену:
— Тебя хвалит!
Перекинув взгляд на трибуну, Вася прислушался. Профессор вышел за рамки своей темы:
— Веками крестьянин был недругом леса: знал одно — рубить под корень. Повелось это с тех давних пор, когда топор да огонь помогали нашим предкам древлянам отвоёвывать у леса полоски под пашню. Давным-давно расплеснулись степи по лицу земли. Остановиться бы надо лесорубам да призадуматься. Не тут-то было! Оголились поля. Высохли речки. Урожаи понизились. А вот сейчас мы видим: колхозник, как истовый хозяин, начал выращивать лес! Ведь это — целый переворот в сознании земледельца. На помощь пришли садоводы. Так, для Василия Филимоновича выращивание лесных полос уже стало простым делом…
Прижимаясь к плечу Васи, Вера чуть слышно прошептала:
— Ой, как я рада за тебя!..
— Твоя берёзка, товарищ Бабкин, — доносилось с трибуны, — будет оберегать от губительных ветров не только яблони в саду, но и хлеба в полях.
— Наша берёзка, — шепнул Вася Вере.
Объявили перерыв. Все поднялись с мест. Бабкин сказал:
— Познакомьтесь…
— Вы — Капитолина? Не удивляйтесь: мне Вася всё-всё рассказал.
— А что рассказывать-то? Про меня худого вспомнить нечего, а доброго… не знаю. — Капа окинула взглядом опустевший зал и вздохнула: — Куда умчался мой Тыдыев? Бог знает, что может подумать!.. А я ведь ни с какой стороны ни в чём не виноватая. О Вовке молчала скрепя сердце. Хотела, чтобы жизнь была спокойной…
И она побежала искать мужа.
4
В просторном зале полуподвального этажа обеденные столы были сдвинуты и напоминали огромную букву П. Застоявшийся запах кислого борща был вытеснен ароматом яблок. Выставка спустилась сюда на оценку придирчивых судей.
Тыдыевы сели далеко друг от друга. У Капы, которая всегда улыбалась, хохотала и всё превращала в шутку, лицо было беспросветно чёрным, и Бабкину стало жаль её.
Дорогина пригласили в кресло по соседству с председателем — профессором Желниным. Вера и Вася, набрав в тарелки яркокрасных ранеток, оделили ими всех. Трофим Тимофеевич поднялся и объяснил:
— Гибрид от искусственного опыления. Мать — Пурпурка. Отец — Пепин шафранный.
— Зимнее яблочко! — заметил Сидор Желнин. — Вот что ценно!
— Запишем — Дорогинское зимнее, — предложил Петренко.
Дегустаторы склонились над листами бумаги.
Вася вернулся к раздаточному столу. Вера подала ему на редкость золотистое, как бы согретое внутренним светом, наливное яблоко и сказала горячим шёпотом:
— Это названо именем мамы… Ты бы знал, как я рада: в прошлом году любимые яблоньки уцелели от мороза! От такого лютого! Теперь пойдут… А вот эти — с молодого деревца. Я зову — «Анатолий». Тоже выстоял! Будет жить в садах! Посмотри, какой румянец. Вроде весеннего заката…
Затем появились: Юбилейное, Октябрьское, Сибирская красавица… До чего же богата жизнь у Трофима Тимофеевича! И сколько радостей принесёт людям его труд!..
Лет через пять все колхозы края обзаведутся плодовыми садами. И в каждом будут яблони Дорогина! А потом другие опытники скрестят его сорта и получат что-то новое. Может, ещё лучшее… Хорошая специальность — садовод!
Новых гибридов было всего лишь по нескольку яблочек, и Вера с Васей резали их на маленькие дольки, чтобы хватило всем за этим большим праздничным столом. Тут оценивался многолетний труд. Вкусы у людей — разные. Но Бабкин видел — почти все ставят на бумажках хорошие отметки…
— Завтра помологическая комиссия вынесет своё окончательное решение по этим сортам. Всё лучшее будет принято к размножению, — сказал профессор Желнин и поблагодарил Трофима Тимофеевича.
Сотрудники опытной станции внесли ящики с яблоками новых сортов Петренко, и Вера шепнула Васе:
— Теперь и мы с тобой будем дегустировать.
Отыскали свободные стулья и сели рядом. Капитолина положила перед ними бумажки, подала по ломтику яблока, а потом упрекнула Бабкина:
— Из-за твоей болтовни житья нет. К Тыдыеву ни с какой стороны нельзя подступиться…
Вася виновато покраснел. Уходила бы скорее, что ли. Со злости может брякнуть лишнее… Вера отвернулась от него. Они забыли про дегустацию. Капа напомнила:
— Жуйте. И пишите. Сейчас ещё принесу.
Когда разносчица ушла, Вера спросила:
— Чего она лезет к тебе с разговорами?
— Ты же знаешь… — Вася пожал плечами. — Я всё рассказал…
Они замолчали.
Капитолина снова появилась возле них.
— Ты, девушка, не хмурься на Васятку. Он и так по тебе высох…
— Как-нибудь разберёмся сами… — буркнула Вера.
— Лучше скажи — чьи яблоки слаще? — приставала Капа, теперь уже шутливо.
— Ещё не успели распробовать. Вы помешали.
— Я и говорю: жуйте! Нечего бездельничать. И я не буду мешать. А то, чего доброго, Тыдыев приревнует…
— «Золотая дубрава», — промолвил Бабкин, записывая название сорта.
— Удачно окрестили! — одобрила Вера. Она знала это яблоко, — отец, по просьбе Петренко, в течение нескольких лет испытывал его у себя на опорном опытном пункте.
— Мне тоже нравится, — Вася откусил половину ломтика и приготовился сделать отметку. — Кислотность…
— Пиши: «Средняя». Не знаю, как ты, а я люблю кисленькие.
— Я — тоже.
— А на улице всё ещё буран. Погляди — снежинки бьются о стекло. Я опять вспомнила, как мы с тобой сеяли берёзку… В избушке грызли мёрзлый Шаропай…
— Да ещё Мордоворот!..
Им положили новые ломтики. Вася переспросил название сорта и повернулся к Вере.
— Давай вместе заполним.
— Если вкусы во всём сойдутся, — улыбнулась та и взяла карандаш. — Говори свои оценки…
5
Асфальтовый тротуар обледенел и при свете электрических фонарей сиял, как зеркало. У Трофима Тимофеевича скользили валенки. Вера и Вася подхватили его под руки. Шли тихо, осторожно переставляя ноги. На площади переливалась всеми цветами радуги огромная ёлка, и туманная изморозь вокруг неё тоже была радужной.
Время катилось к полночи. Вася сказал, что пойдёт в гостиницу.
— Нет, уж ты не отрывайся, — возразил Дорогин. — Такого уговора не было.
— Поздно уже. Ночь…
— Трусишь? А ещё охотник!
— Да нет. Я — хоть куда. Но… будить людей неловко.
— Ну-у. Мы, однако, не чужие.
Бабкину было приятно, что отец (не отец Веры, а просто — отец), как он про себя называл Дорогина, считает его своим; от нахлынувшей радости и некоторой робости, знакомой, вероятно, всем счастливым женихам, он не находил слов и молча принял это, уже вторичное, приглашение. Вот он идёт в гости к родственникам своей, да, своей Веруськи!
В груди Веры слова отца пробудили ещё большую радость, и она тоже не находила слов.
«После этого вечера, — думала она, — Вася и для отца, и для Гриши, и для Марфы Николаевны, и для Витюшки — для всех будет своим. И хорошо, что всё решается так просто, без всякой церемонии».
А Трофим Тимофеевич, душевно расположенный к Васе с той первой ночной встречи, когда парень в обмёрзшем белом халате принёс весть о спасении девушек, был доволен: наконец-то, по-хорошему складывается судьба его дочери.
Григорий жил на пятом этаже. Нетерпеливая Вера убежала вперёд, глухо постукивая валенками по мраморным ступеням. Отец подымался медленно, с остановками на каждой площадке. Вася почтительно следовал за ним.
Вот наверху распахнулась дверь, послышались голоса, и тотчас же оттуда, как бы на крыльях, слетел долговязый подросток в новеньком вельветовом костюмчике, с чубом, ещё не привыкшим к зачёсу. Если бы не знакомый голос да не порывистость, Трофим Тимофеевич в полумраке плохо освещённой лестницы и не узнал бы внука. Так он вытянулся, «изрос» со времени последней встречи. И уже не визжал от радости, как бывало, и вместо: «Оранжевый! Золотой!» сказал просто: «Здравствуй!» Но, не выдержав, по-ребячьи прижался сбоку. Трофим Тимофеевич обхватил его рукой да так и вошёл с ним в квартиру, кивнув сыну, встретившему гостей на лестничной площадке.
Вася назвал свою фамилию.
— Бабкин? Василий Филимонович Бабкин? — переспросил Григорий, пожимая его руку. — Как лесник, я вдвойне рад видеть вас у себя. Сегодня на выставке любовался вашими берёзками. Замечательные!
— Они не только мои. Вдвоём сеяли… С Верой.
— Вот оно что! Вот в чём — секрет! — Григорий, улыбаясь, продолжал пожимать руку гостю. — Тогда я втройне рад. Проходи. — пригласил он, перейдя на «ты». — И когда же сеяли? Сестра даже не написала мне об этом. Неужели не придала значения? А ведь это — первый в колхозе массовый посев берёзки! Как лесник — хвалю!
— Сеяли в декабре. День был буранный… — рассказывал Вася, раздеваясь в передней… Чувство стеснённости, с которым он шёл сюда, как жених на смотрины, незаметно исчезло. Ему было хорошо, тепло в этой семье, и он разговаривал с Григорием запросто, как с давно знакомым и близким человеком.
А Витюшка уже водил деда по комнатам и показывал чучела птиц:
— Вот он — твой удод! Я сам набивал. Правда, правда… Конечно, мне маленько помогал дядя Ваня, музейный препаратор, но больше — я сам. А в папином кабинете, — пойдём-ка, пойдём, — есть варнавка! Знаешь? Такая, в красной жилетке…
Следом за ними Григорий ввёл в кабинет Васю, вернее, они втиснулись в ущелье, где возвышались утёсы из книг. Книги стояли на полках, грудами лежали на столе, громоздились возле стен до потолка, оставляя маленький просвет окна.
— Я зову папиной пещерой, — продолжал рассказывать Витюшка деду. — Походит, ага?
В «пещере» были не только книги. Нашлись места, чтобы примоститься на веточках золотокрылой иволге, крапчатой кедровке и ещё каким-то пташкам. В вазах стояли сухие ветки дуба, клёна, ясеня. Была там и ветка липы, привезённая с гор. Лежали свитки карт. Одна из них, раскрашенная цветными карандашами, висела на дверце шкафа. Григорий начал увлечённо расшифровывать её:
— Зелёные пятна — осина, оранжевые — сосна, красные— кедр… А вот здесь — зона лесостепей. Голубые пятна — берёзовые колки. Друзья земледельца, его помощники в борьбе за урожай…
О Вере вce, кроме Васи, забыли, а он не мог отойти от Григория, рука которого передвигалась из конца в конец карты:
— Взгляните сюда… Здесь мы наблюдали…
Пройдя в столовую, Вера залюбовалась каннами на подоконниках: широкие листья, на редкость жарко-красные цветы. Наверно, Марфа привезла откуда-нибудь с Кавказа? Надо попросить у неё…
В передней надрывался звонок. Никто не спешил на его зов, и Вера побежала открывать. Едва она успела приподнять крючок, как дверь рванули, и на пороге появилась рассерженная Марфа Николаевна. Увидев гостью, она сразу изменилась, — брови разгладились, губы потеплели от улыбки, — и бросилась целовать её.
— Здравствуй, дорогая! Здравствуй! А я на Гришу обиделась: не открывает. Минуты две звонила…
— Они все — там, — кивнула Вера на кабинет.
— Где им ещё быть? Конечно, в «пещере»!..
Оттуда доносилось:
— Здесь великая Сибирская равнина переходит в зону степей… Ковыль… Вековая целина…
Безнадёжно махнув рукой, Марфа сбросила беличью дошку и, повернувшись к Вере, взяла её за плечи:
— Ну, какая ты стала? Мамина дочь! Определённо мамина!
Вера, в свою очередь, присматривалась к Марфе Николаевне.
— Что разглядываешь? — спросила та. — Постарела я?
— Наоборот, выглядишь моложе… Верно!
Марфа крикнула мужу:
— Гриша! Когда ты кончишь свои лекции? Уморишь гостей!
— Я помогу стол накрыть, — вызвалась Вера. Занятая хлопотами, продолжала присматриваться к Марфе Николаевне: она явно похорошела — лицо круглое, светлое, прямой ряд гладко причёсанных волос потерял былую строгость, а в широко распахнутых, каких-то весенних глазах — невысказанная радость. Отчего это? Ведь не только от встречи с родственниками? Это живёт в ней, глубоко в сердце… Платье шерстяное, стального цвета, поверх — серый коверкотовый жакет. Ей — к лицу… Пуговицы не застёгнуты, полы — вразлёт.
«Ах, вот оно что!.. Вот отчего она похорошела! — догадалась Вера. — Рада за них!.. Девчонку бы им…» И почему-то сама так покраснела, что Марфа забеспокоилась:
— Что с тобой, Веруся? Ты, как маков цвет!..
— Ничего… Наверно, мороз нарумянил…
— Ну-у… У мороза на такое сил не хватит!..
Григорий умолк, и мужчины вышли в коридор.
Марфа шла с тарелками в руках; увидев незнакомого парня, остановилась, удивлённая. Вера взяла у неё тарелки и убежала в столовую.
Глядя то на молодого гостя, то на жену, Григорий начал было: «Познакомьтесь…», но тут из-под его локтя вынырнул Витюшка и, обхватив руку Бабкина, сообщил матери:
— Это — дядя Вася!
— Очень приятно! — улыбнулась Марфа и слегка отстранила сына. — Поздороваться-то с дядей всё-таки дай!..
— Знатный садовод! И немножко лесовод! — говорил Григорий о госте.
— Ну, уж вы громко… — молвил Вася.
Сосед, — продолжал Григорий кивнув головой на отца. Пока что — сосед. Но, мне сдаётся, не надолго… Жильцов-то у папы в доме недостаёт на одного человека…
— А ты любишь забегать вперёд, — добродушно упрекнула мужа Марфа, довольная тем, что сразу всё прояснилось.
Она пригласила гостей в столовую.
— Дядя Вася… Извини, что я с тобой так запросто. Садись. — Указала на стул. — Вера — сюда. — Шевельнула соседний стул. — Папа — рядом. Ну, а хозяева сами разместятся.
— Я с дядей Васей! — объявил Витюшка, обрадованный тем, что мать впервые разрешила ему сесть за стол с гостями, наверно, потому, что теперь он уже не «детский мужчина», как называл себя когда-то, а бывалый путешественник, вроде взрослого. А может, потому она разрешила, что все гости — свои люди. Его не проведёшь, дядя Вася — верин жених. Интересно, что будет за столом? Поцелуются они или нет?
Марфа выбрала канну с самыми жаркими цветами и торжественно поставила на стол. По глазам Трофима Тимофеевича она поняла, что цветы ко времени, но, подымая рюмку, для начала предложила выпить не за молодёжь, а за «папины успехи».
У Витюшки чуть не сорвалось с губ: «Эх уж, мама! Недогадливая!» Но из-за общего шумного разговора и звона рюмок его могли и не услышать. Как только выпили, он обмакнул язык в рюмку и, посмотрев на всех, поморщился. Но и этого никто не заметил.
Григорий налил по второй и провозгласил:
— А теперь — за молодое поколение!
Мальчуган, опять обмакнул язык. Мать, наконец-то, увидела:
— Ты что балуешься? Не умеешь себя за столом вести!
— Что он? — спросил отец. — Что?
Теперь Витюшка на виду у всех ещё раз обмакнул язык.
— Видишь — лакает, — сказала Марфа Николаевна. — У котёнка научился!
— Я не лакаю… — пробормотал сын — Вино щиплется… Горькое! Эх, и го-орькое!
По всей комнате раскатился смех.
— Дурной! — прикрикнула мать. — «Мускат» не бывает горьким.
— А надо распробовать, — шутливо подхватил отец.
«Папа дело знает!.. — Витюшка озорными глазами уставился на Васю и Веру. — Раскраснелись! Значит, правда! И теперь не отвертятся!..»
Бабкин слегка захмелел, и ему хотелось, чтобы кричали «горько». Пусть это ещё не свадьба, но ведь уже скоро-скоро Вера будет женой. Они могли бы здесь пойти в загс, но мать обидится. Она давно предупредила: «Откуда бы невесту ни взял — регистрироваться будешь в своём сельсовете…» Вася ждал слов Григория. Тот начал с улыбкой:
— Устами младенцев глаголет истина!..
Но Вера перебила брата:
— Что ты, Гриша! У нас ещё ничем… ничего…
— В самом деле, — вступилась Марфа Николаевна и строго посмотрела на мужа, — повторяешь ребячьи выдумки…
— Тут без выдумок, — продолжал Григорий. — Я вижу. Меня не проведёшь…
— Ох, уж ты!.. — Вера повернулась к отцу. — Вот папа скажет…
— От Катерины Савельевны, васиной мамы, — заговорил Трофим Тимофеевич, — мы ещё ничего не слышали. Даже не виделись с ней… А её слово в таком деле — первое.
— Так и быть, погодим… — вздохнул Григорий. — Выпьем просто за молодых садоводов!
Больше ждать было нечего, и Витюшка разочарованно вышел из-за стола…
После ужина мать с отцом внесли в его комнату две раскладные кровати. Одну — для деда, другую — для дяди Васи. Веру уложили в столовой на диване. В квартире стало тихо. Все заснули, кроме Веры и Васи, — они думали друг о друге.
Васе понравилось, что его приняли, как своего, как члена дорогинской семьи. И напрасно Вера застеснялась. Пусть бы Григорий крикнул: «Горько!».
Вера чувствовала, что не заснёт до тех пор, пока не взглянет на Васю. Она осторожно, чтобы не скрипнули пружины, поднялась, на цыпочках прошла через комнату и замерла в дверях, прислушиваясь к дыханию спящих. Вася, кажется, тоже заснул. Всё равно он почувствует её слова.
— Спокойной ночи! — прошептала Вера и также беззвучно вернулась в свою постель.
6
Год оказался самым трудным из двух десятков. На неустроенных полях гляденского колхоза, открытых для жарких губительных ветров, хлеб сгорел: едва-едва собрали семена. Там, где в прежнюю пору стояли омёты соломы, нынче были маленькие копны. И трава на пустошах выгорела. Сена хватило только до января да и то по голодной норме. Истощённые овцы сбросили шерсть и гибли от морозов.
Взяв отпуск в школе, Огнев вернулся домой. Первым делом он съездил в Луговатку. Там кормов тоже было недостаточно, но Шаров убедил членов правления, что надо помочь соседям: отдали стог клеверного сена и разрешили собрать кучи соломы с одного из массивов.
На дворе — февраль. Хотя солнце и повернулось в сторону весны, но зима своё возьмёт: будут ещё морозы. И не маленькие. До первых проталин — два месяца. Чем кормить скот? Обещают прессованное сено из Белоруссии, но пока его привезут — коровы могут околеть.
С городской мельницы доставили бус — мучную пыль. Из Узбекистана получили хлопковые жмыхи… А где взять грубый корм? Без него не обойтись…
В конторе заканчивали годовой отчёт, и по селу разнеслась тревожная молва: на трудодень причтётся по две копейки!.. Всюду роптали и спорили:
— При Макарыче было всё же лучше…
— Не говори. Забалуев довёл! Его вина!.. Покатилась телега под гору, не вдруг её остановишь, не сразу вытянешь…
— В Луговатке, сказывают, по рубль двадцать! Да хлебом — по полтора кило! В такой тяжёлый год! А у нас…
На работу выходило каких-нибудь тридцать человек. А тут ещё подоспели «крещенские праздники»… Более двух десятилетий прошло с тех пор, как гляденцы отказались от церкви. Теперь, кроме старух, мало кто вспоминал о ней. Но древние житейские привычки глубоко пустили корни в сердца людей и держались, словно сорняки за землю. Каждую зиму по всей округе разносилось: «В Глядене — престольный!». Из окрестных деревень съезжались гости, гулянка шумела не менее трёх дней. И нынче тоже наварили пива, наделали «давлёнки» из сахарной свёклы. Оправдывая старую пословицу «Кто празднику рад, тот накануне пьян», многие начали попойку за день до «престола».
В эту трудную пору появился незнакомый молодой человек с раздвоенной верхней губой, затянутой — после пулевого ранения — тонкой розовой кожей.
— Из города я, — представился он Огневу. — Секретарь парткома судоремонтного завода. Фамилия — Аникин. Звать Яковом…
Никита Родионович обрадовался приезжему. Они тотчас же отправились на одну из ферм.
Скотный двор когда-то был покрыт соломой. Нынче её скормили скоту, и сквозь жердяной потолок проникал снег. Пол покрылся мёрзлым навозом.
Водопой был на реке. От холодной воды коровы дрожали и, спотыкаясь, падали, как подрубленные. Их подымали девушки; поддерживая за бока, гнали во двор.
Там подхватывали под живот верёвками, привязанными к потолку. Кормушки заправляли мелко изрубленными берёзовыми ветками, сдобренными бусом.
Вера, отложив работу в сортоиспытательном участке, всё своё время проводила здесь. Аникин приметил её, узнав фамилию, просиял:
— Письмо вам есть… И с Трофимом Тимофеевичем мне надо поговорить.
Он навестил Дорогина в сумерки. Старик пригласил его в свою комнату. Гость причесал волосы и прошёл широким строевым шагом. Взглянув на косульи рога над кроватью, припомнил рассказ жены: «Первейший охотник!»
— Много раз от Гути я слышал, что вы знаете всё кругом на сто километров! Каждое, говорит, болото исходил вдоль и поперёк.
— Бывало когда-то. А вот годы укоротили шаг. Да и глаза притупились. Однако, отстрелял своё.
— Расскажите по старой памяти…
Той порой Вера читала письмо. Гутя пеняла ей:
«Худая ты, подружка. Неверная. Совсем меня забыла. Глаз не кажешь. А я соскучилась. Повидаться хочется, поговорить. Когда Яшу пригласили в крайком, я сказала: «Просись в наш Гляден». Вот он и поехал к вам, как командированный на спасение животноводства…»
Аникин расспрашивал старика о пойме реки, о ближних и дальних островах, о тех немногих логах, что ответвлялись от Жерновки. Дорогин рассказывал не спеша. Из его слов возникали живые картины, будто вчера он отыскивал уток и куликов, затаивался между кочек, поджидая журавлей…
Но вскоре выяснилось, что ни навыками опытного охотника, ни птичьими повадками Аникин не интересуется. Ему нужно знать одно: много ли кочек на болотах, которыми, к сожалению, не богат этот край?
Собеседники заговорили о скоте. У Дорогина от возмущения топорщились усы:
— Тяжёлое наследство осталось после Забалуева…
— А там, говорят, он с хлебом. И корм у колхоза есть.
— На новом месте его выручил лес, прикрыл от жары. В горах дождей всегда больше… А у нас — засуха. И второй раз замахивается.
— Неужели и нынче тоже?
— А вы посмотрите: зима легла на сухую землю. Ветер содрал снег с полей. Не к добру… Шаров подготовился исподволь, а наши хлопали ушами, делали всё по старинке. Вот и стукнуло нас сильнее всех. Трудно будет навёрстывать…
Вера перечитывала строчки из письма:
«У меня растёт дочурка… В детских яслях она — в ползунковой группе, а уже говорит: «Ма-ма»… К лету встанет на ноги. Может, привезём в гости к бабушке. Мне и самой не терпится. Завидую Яше: увидит наш родной Гляден, острова на реке, Чистую гриву… Много у нас хорошего, милого… А когда я дома жила, будто и не замечала…»
Хотелось за чаем расспросить о подруге, но Аникин сказал, что пообедал у тёщи, и, взглянув на часы, напомнил Вере: им пора — на партийное собрание…
На следующее утро два десятка подвод вереницей двинулись в поле. В передних санях, вместе с Аникиным, ехали Юра и Егор. Теперь это были почти взрослые парни. Но, рассказывая про Язевый лог, они с прежней ребяческой запальчивостью перебивали друг друга. Если один говорил: «Там кочки до колена», то другой прибавлял: «До пояса!» Юра считал, что их хватит на неделю, Егор спорил: «На две!»
— Они волосатые, как ведьмы!
— Ух, придумал тоже! Как снопы из осоки…
Чистая грива была серой. Голая земля потрескалась от морозов. Только возле зарослей полыни белел снег.
Спустились в Язевый лог. В середине его торчали высокие кочки. Сухая осока, в самом деле похожая на волосы, шумела под ветром.
Юра и Егор первыми выпрыгнули из саней и, схватив топоры, начали с размаху подсекать кочки, промёрзшие насквозь. Скрежетала сталь. Сыпались мелкие ледяные крошки.
Вера изо всей силы нагибала кочку, приговаривая:
— Так, ребята, рубить ловчее. Ещё разок! Ещё!
Она укладывала в сани срубленные кочки. На ферме их изрежут намелко, запарят и сдобрят жмыхами…
Прошло полдня, а подводы всё ещё не были нагружены. Не лёгкое дело! Успеют ли заготовить сегодня, сколько нужно на сутки? Завтра, в воскресный день приедут парни с завода — помогут.
Аникин осмотрел весь лог: на полмесяца хватит. А тем временем отыщут другой массив.
Он тоже взялся за топор. Сбросив пальто, рубил быстро и ожесточённо. Скот будет спасён. И эта трудная зима заставит подумать о многом, поучиться у тех, кто не склоняет головы перед засухой, а вступает с нею в борьбу и одерживает победы…
Яков прожил в Глядене до первых проталин. Сбережённых лошадей, коров и овец выпустили на увалы над рекой, где в полдень пригревало солнце.
Он думал о будущем колхоза. С полевыми работами поможет справиться МТС. А вот в животноводстве сложнее. Прежде всего, нужны дворы. Строить, строить и строить. А лесу нет. Да если бы и удалось достать в городе — не на чем вывезти… На прощанье сказал Огневу:
— Проси наряд на брёвна. А мы, речники, доставим вам целый плот. Даже два, три — сколько надо! Я добьюсь в пароходстве. Даю слово!