1
— Всё ещё… нет?.. — кричал Василий в телефонную трубку. — Когда же?.. Когда ждать?..
…В полночь Вере стало плохо, и Василий отвёз её в сельскую больницу, где было родильное отделение. Вернувшись домой, через каждые полчаса справлялся о ней по телефону. Ему отвечали:
— Не волнуйтесь. Бывает так…
Василий подозревал, что роды идут ненормально, а его успокаивают. Он вновь отправился к больнице, в темноте обошёл вокруг, постоял под окнами. Там тихо. Наверно, она и стонать уже не может? Надо что-то делать, как-то помочь, сейчас, немедленно.
Вбежав в приёмную, начал колотить кулаком в дверь. На стук вышла сестра, маленькая, старая:
— Чего тарабаните? Не у вас одного жена рожает!
— Первым она… Говорят, всякое случается…
— А вы всяких не слушайте…
Нет, он не успокоится, пока не поговорит с акушеркой или с самим врачом. Но отрывать их от дела и забот, быть может, в самую опасную для жизни Веры минуту, Василий не решался. Время тянулось медленно. Он дважды принимался стучать. Перед ним снова появилась неприветливая сестра:
— Ну вот, молодой человек! Мне вы не поверили, а Маргарита Львовна сказала то же самое: нечего волноваться понапрасну. Роды идут.
— Что-то очень долго…
— А вы как думали? Вам — подай сразу. Груздь и тот появляется не вдруг.
Но и этот разговор не успокоил.
Начался рассвет, а из больницы отвечали всё теми же словами, и тревога в сердце возрастала. Отказавшись от завтрака, Василий вышел во двор и направился к мотоциклу. Озабоченная Кузьмовна остановила его:
— Ты, слышь, не рассказывай никому, что Вера мается. — Встретив недоуменный взгляд, пояснила: — Говорят, когда никто не знает — роженице легче.
— Чепуха, — отмахнулся Василий.
Его раздражало не это старое поверье, а то, что он про себя не мог решить — заезжать или не заезжать на нижний участок сада. Если заехать, то нельзя будет утаить от Трофима Тимофеевича, что Вера в больнице, что роды идут ненормально и что это может кончиться плохо. Если сказать ему обо всём — он разволнуется, а ведь Маргарита Львовна уже не раз предупреждала: «Берегите старика. В его годы и при его сердце вредно волноваться. Покой, прежде всего покой».
Можно проехать прямо в питомник, а в обеденный перерыв побывать в селе и оттуда привезти старику радость: «Внук!» Или: «Внучка». Ну, а если… если что-нибудь?.. Для него — неожиданный удар. Нельзя так… Сейчас он даст совет. Может, сам съездит в больницу… Только надо постепенно подготовить его…
Легко сказать — «подготовить». А как? Отец с первого взгляда почувствует, поймёт…
Василий выехал со двора раньше своего обычного времени. Голубая рассветная дымка на востоке превратилась в оранжевую пелену, которая с каждой секундой становилась всё легче и прозрачнее. Но в это утро он не замечал смены красок в природе… Может быть, уже всё кончилось благополучно? Может, Маргарита Львовна уже позвонила к ним домой: «Поздравляю вас… Скажите своим…». Кузьмовна сразу бросит все хлопоты по дому и отправится в сад. Первым встретит, конечно, Трофима Тимофеевича: «Готовь, дедушка, подарок!» А если… иное? Если понадобится помощь? Кузьмовна тоже прибежит в сад и… обрушит тревогу на голову старика…
Мотоцикл неожиданно заглох.
— Вот дьявол! — выругался Василий и, спрыгнув на землю, начал осматривать машину. Бачок — пустой. Что же делать? Оглянулся на село. Дом раза в два ближе, чем нижний участок сада, где была банка с бензином, но Василий не любил возвращаться и повёл машину вперёд.
Над Чистой гривой вставало солнце. Навстречу ему медленно плыли белые громады облаков. Возле дороги стояли на тонких ножках пушистые шары одуванчика. Торопливые весенние цветы уже успели отцвести!
В сырых колеях дороги бойкие ласточки наполняли клювы вязкой грязью и улетали в сторону сада, чтобы там, под крышей дома или сарая, слепить себе гнёзда.
С реки поднялся шустрый ветер. Едва заметные пушинки одуванчиков с чёрными точками семян пролетали перед глазами и исчезали в синеве. Где-нибудь ветер обронит их, и они, уцепившись за землю, дадут ростки.
Всюду и во всём чувствовалась задорная сила бурливой весны. Новое спешило на смену старому…
С Трофимом Тимофеевичем Василий встретился у крыльца. Старик, по-особому сосредоточенный и просветлённый, направлялся на работу. Он был одет в лёгкий парусиновый пиджак, обут в мягкие опорки, отрезанные от старых валенок. Ветер пошевеливал белые волосы на его большой, ничем не покрытой голове.
— Забыл дома налить бензина, — заговорил Василий, указывая глазами на мотоцикл. Он всё ещё не решил — рассказать старику о Вере или умолчать. Но Трофим Тимофеевич. заметив его смятение, сам завёл разговор.
— Веруньку давно отвёз?
— Не очень… давно.
— Ты не волнуйся.
— Я — ничего. Из-за мотоцикла немножко расстроился: пришлось его, чёрта, на себе тащить!
— Там — акушерка, врач. Помощь окажут… А вот Гриша у нас родился в поле, под берёзкой… Вера Фёдоровна не хотела дома оставаться, поехала со мной, да и не ждала она младенца в те дни… Оба мы были молодые — не знали, что делать. Собирался было за бабкой съездить. Но Вера так посмотрела на меня, что я понял — нельзя оставлять её одну. Измаялась до полусмерти. После родов лежала без движения. Я шалаш над ней сделал, ключевой водой её поил… Так мы в том шалаше прожили больше недели. Втроём! А Гришу между собой долго звали Полевиком…
Этот рассказ, несмотря на благополучный конец, ещё больше встревожил Василия. Хотя Верунька и находится в больнице, на руках у внимательных, опытных и заботливых людей, но и там ведь может всякое случиться. Лучше рассказать отцу: роды затянулись, происходит что-то неладное. Только вот как начать?.. Он не успел вымолвить ни одного слова, — Трофим Тимофеевич, после минутного раздумья, снова заговорил с весёлой улыбкой:
— Гриша ужасно боялся стражника! Был у нас такой Никодимка Золоедов, за Верой Фёдоровной надзирал. Здравый смысл ясно говорил: замуж вышла, матерью стала — никуда не побежит. Но он, всё равно, каждую неделю вламывался к нам. Образина, однако, самая противная на свете: усищи — торчком, нос — морковкой, глаза — медными пуговками. Он — на порог, Гришутка — в рёв, в слезы.
Незаметно для себя Василий начал прислушиваться к рассказу, и это на время приглушило тревогу. А Трофим Тимофеевич продолжал:
— Никодимка в претензию ударился: «Я, говорит, верой-правдой царю-батюшке служу, а вы, говорит, мною как серым волком, младена пугаете». Вера Фёдоровна — ему в ответ: «Строчите рапорт — крамола! Подрыв империи!..» Никодимка совсем распалился, написал про нас какую-то пакость. Через неделю с обыском нагрянули…
Качнув головой, Дорогин сменил повествовательный тон на деловой:
— Задержал я тебя этой бывальщиной. И мне самому… — Он помолчал, тронул рукой высокий лоб, — Что я хотел сказать?.. Да, вот что… Мне тоже пора за работу приниматься. — Глазами показал на корзину, где у него лежало всё необходимое для искусственного опыления. — Иду к своим яблоням… Знаешь, буду скрещивать второе поколение гибридов с крупноплодными сортами. Пойду… — Но он продолжал стоять, задумчиво щурясь.
Пожелав успеха, Василий сказал, что в обеденный перерыв съездит в больницу, а оттуда вернётся сюда с новостью, и пошёл в сарай, где у него хранился бензин.
2
Как только Трофим Тимофеевич остался один, на него навалились тревожные думы. Затяжные роды могут угрожать жизни ребёнка и самой матери. Не поехать ли в село?.. А что он сделает там? Чем поможет?..
И он заставил себя думать о деле. Опыление нельзя откладывать ни на один час. Надо всё, что намечено планом, сделать сегодня.
Неприятно, что дрожат пальцы. Оттого, однако, что Верунька долго мается. Сердце чует… Ничего, придёт на работу Фёкла Скрипунова — новость принесёт: она обычно всё узнаёт раньше всех. Поздравит с внуком…
Трофим Тимофеевич снял опорки и, как бывало в молодости, босый прошёл по кварталу цветущих деревьев, к той яблоне, которая была выбрана для искусственного опыления. Земля уже успела прогреться, и мелкие комочки, похрустывая, рассыпались под ногами. Хороший выдался денёк! На душе светло, будто вернулось былое здоровье. Только пальцы подводят… Но сердце потеплело, и они перестанут дрожать…
Утренние часы для опыления — самые лучшие. Надо использовать каждую минуту. Ведь это большое дело — третье поколение гибридов! Вот они зарождаются сейчас, волею садовода, на радость внукам и правнукам — народу. Растёт, подымается третье поколение мичуринцев… Витюшка любит природу… И от Веруньки передастся любовь…
Дорогин стоит на лесенке, через две пары очков смотрит на только что раскрывшиеся розоватые цветы и палочками, обмотанными ватой, осторожно наносит золотистую пыльцу на влажные рыльца пестиков. Один цветок готов. Ещё готов. Ещё, ещё. Вся ветка. Можно надевать марлевый колпачок…
Конечно, хлопот с третьим поколением будет не меньше, чем с двумя первыми, а даже больше. Гибридным сеянцам предстоит суровое испытание: слабые и нежные убьёт мороз, выносливые, но не обещающие хороших плодов, выбросит сам садовод. Из тысячи деревцев, быть может, уцелеет одно. Вот на нём-то и будут расти настоящие яблоки, о каких мечтали сибиряки с первых лет заселения края.
Старик ясно представил себе мальчугана в саду. Светловолосый и синеглазый внучонок стоит на аллее и просит сорвать самое крупное яблоко с одного из гибридов третьего поколения. Разве ему откажешь? Ведь он не поймёт, что первое яблоко надо взвесить, зарисовать, определить вкус… Вот он-то и определит! Уж в чём, в чём, а в этом дети никогда не ошибаются. То, что они принимают на вкус — нравится всем.
И вот яблоко уже у внука. Румяное, как его щёки; круглое, как солнце; ароматичное, как эти свежие цветы. Обрадованный подарком, мальчуган едва удерживает в руках крупный плод, готовый выскользнуть и упасть на землю, аппетитно откусывает нежной мякоти, и пухлые щёки, увлажнённые яблочным соком, наливаются ещё более густым и здоровым румянцем.
Может, совсем не внук, а внучка появилась на свет этим утром? Она потребует яблоко, в котором кислоты — поменьше, сахару — побольше… Сад сулил много радостей. На старых яблонях было столько цветов, что в них терялись даже крупные ветви. На молодых гибридах второго поколения впервые раскрылись бутоны…
Позавчера выпал, хотя и небольшой, но тёплый дождик. Деревья стояли умытые. На листьях не было ни пылинки. Розовато-белые лепестки сияли свежестью.
Было на редкость тихо, не колыхались ветви, замерли цветы, словно прислушивались к деловитому, едва уловимому гулу пчёл…
И вдруг цветы поблёкли, покрылись серым налётом. Казалось, с неба сыпался на яблоню липкий пепел. Вот и руки стали серыми и на светлом парусиновом пиджаке — серые пятна. Трофим Тимофеевич снял обе пары очков, протёр стёкла платком и снова надел, но серых пятен на всём, что окружало его, стало ещё больше, чем раньше. Цветы замелькали перед глазами, словно старались стряхнуть с себя противный серый налёт.
В голову как бы вонзился горячий солнечный луч, и от него разливался под черепом неприятный палящий жар. Ноги и руки ослабли, словно у пьяного.
«Неужели… всё?.. Не успел я сделать и десятой доли… Младшего внука посмотреть… Надо крикнуть людям… А зачем?.. Никто ведь не поможет… Лучше не отрывать от работы… Да, кажется, и силы не хватит крикнуть… Маленько отдохну в тени…» — решил Дорогин.
Придерживаясь за лесенку едва повиновавшимися руками, он опустился на тёплую землю и хотел сделать шаг вперёд, чтобы лечь головой к стволу яблони, — так будет лучше, — но у него подломились ноги, и он повалился на бок. Хотел позвать кого-нибудь, да уже не мог раскрыть онемевшего рта.
Но в его большом, с широкой костью теле ещё достаточно было силы для того, чтобы улечься поудобнее, и он медленно повернулся на спину.
Где-то рядом лежала его тетрадь. В неё нужно записать — какой пыльцой опылена ветка яблони. Ведь карандашную надпись на бирке могут смыть дожди. Надо записать сейчас, пока не подвела память. Трофим Тимофеевич левой рукой провёл по земле, — правая отказалась двигаться, — но ничего не нащупал.
Серые деревья теперь кружились в вихре. Небо, едва видимое в просветы, казалось, наваливалось на сад и быстро темнело.
Сумерки, что ли, наступили? Разве уже пора? Сгущается холод… Однако, ещё рано… Пройдёт туча, и разгуляется день, снова потеплеет земля… Потепл…
Пропали слова…
Старик поднял тяжёлую ледяную руку и медленно провёл по лицу сверху вниз. Этим последним движением он сдвинул с носа обе пары очков: первые упали на землю, вторые запутались в бороде…
Всё, что было в жизни, исчезло из памяти, и сама память перестала существовать…
…А сад цвёл, как прежде. В его ветвях гудели пчёлы. Собирая драгоценный нектар — дар цветов, они переносили пыльцу с дерева на дерево.
Мохнатый шмель покружился над белой бородой, как над большой метёлкой ковыля, и испуганно взвился ввысь. Потом он вернулся к цветущему дереву.
В этот миг завязывались миллионы плодов.
3
В полдень Василий, взбудораженный, улыбающийся, мчался по улице, и хотелось кричать чтобы все знали о его радости.
Бросив мотоцикл у ворот, вбежал во двор:
— Сын родился!.. Кузьмовна!.. Сын!..
Двери дома были распахнуты, но никто не отзывался. Никто не появился на пороге.
— Кузьмовна!.. Где же вы?.. — всполошённо спрашивал Василий, заглядывая то в одну, то в другую комнату. Всюду его встречала тишина.
Он не нашёл Кузьмовны ни в огороде, ни в погребе. Встревоженный её исчезновением, снова вбежал в дом. Всё в нём было так же, как раньше, и в то же время всё не так. На столе — тарелка остывшего супа, булка хлеба с воткнутым в неё ножом… Кузьмовна собиралась отрезать ломоть к обеду и вдруг, бросив всё, куда-то исчезла. Пусто и уныло в покинутом жилье… Что это? Зеркало на комоде прикрыто чёрным платком. Лежат, поваленные резким движением, семь белых слонов. Только целлулоидный мальчуган в матроске остаётся прежним: улыбаясь, приветствует жизнь поднятой рукой.
Взгляд снова остановился на покрытом зеркале, и сердце похолодело. В семье беда! Смерть… Но ведь он только сейчас из больницы, его поздравили с сыном, передали привет от жены, — значит, беда не там. Мать?.. Может, что-нибудь случилось с нею? Может, позвонили из Луговатки?.. Кузьмовна прибежала бы к нему в питомник… Неужели беда в нижнем саду? Но ведь утром старик был здоровым и бодрым…
Василий бросился к телефону, снял трубку и закричал:
— Девушка, больницу мне! Срочно!
А когда ему ответил незнакомый голос, он сказал:
— Нет, ничего не нужно… Это я зря… — Положил трубку и добавил: — Нельзя волновать Веру…
Может, ещё ничего и не случилось. Может, на реке чья-нибудь собака похватала гусят, и Кузьмовна убежала спасать выводок. А платок… платок могла просто откинуть в сторону, и он случайно упал на зеркало…
Но пушистые, жёлтые, как верба, гусята отдыхали в глубине двора, под охраной гусака и гусыни… Мысль о несчастье становилась неотвратимой.
Выбежав за ворота, Василий остановился у мотоцикла. По улице мчалась в сторону колхозного сада темносиняя «Победа» секретаря райкома партии. Поравнявшись с домом Дорогина, машина остановилась. Штромин молча подошёл к Бабкину и крепко пожал руку, как бы подбадривая: — «Знаю, тяжело тебе, но не падай духом…» И по этому необычно крепкому и долгому, молчаливому рукопожатию, и по глазам Штромина Василий понял, что его семью, действительно, постигло горе.
Издавна люди называют смерть покойным сном и, чтобы не потревожить сна, в минуты прощания разговаривают тихо. Вот и сейчас Штромин заговорил приглушённо:
— Я был в совхозе. Мне туда позвонили… А толком ничего не могли сказать…
— Я тоже ещё ничего не знаю, — чуть слышно вымолвил Василий. — У меня жена — в родильном. За неё боялся. Плохо было с ней…
— Ей никто не говорил о несчастье? И не надо пока…
Вспомнив утренний разговор с Трофимом Тимофеевичем, Василий подумал:
«Меня успокаивал, а сам, конечно, волновался больше всех. Вот и не выдержало сердце… Не надо было мне появляться в нижнем саду…»
— Поедемте, Василий Филимонович, — позвал его Штромин.
Оглушающий, трескучий шум мотоцикла в эту минуту казался неуместным, и Василий поехал с секретарём райкома в его «Победе», которая двигалась почти бесшумно.
В саду толпился народ. С чердака спускали гроб, вытесанный лет двадцать назад из кедрового бревна самим Трофимом Тимофеевичем.
Покойник, перенесённый в большой бригадный дом, лежал на двух сдвинутых столах. У его ног рыдала Кузьмовна.
Высоко над рекой, на вершине сопки, где покоилась Вера Фёдоровна, собирались копать могилу.
4
Весной для садовода-опытника даже минута дорога, особенно в ту пору, когда цветут деревья. Упустишь время — рухнут планы искусственного опыления: пропадёт год экспериментальной работы. На год позднее появятся новые яблоки.
Ещё с вечера Василий отыскал на письменном столе Трофима Тимофеевича план по гибридизации. Больше не тронул ни одной бумажки, ни одной тетради, — пусть лежат до возвращения Веры. Они вместе просмотрят всё, что стало наследством, и посоветуются, как сделать это богатое наследство доступным всем.
Ребёнок, незнакомый ребёнок в каком-то далёком селе, с яблоком в руках, с крупным и сочным, на редкость вкусным, невиданным ранее яблоком, представлялся Василию наследником Трофима Тимофеевича.
Студент в сельскохозяйственном институте, преподаватель в школе садоводов, научный сотрудник в ботаническом саду, опытник-мичуринец где-то в колхозе, все они — тоже наследники Дорогина…
Рано утром, когда сад ещё был полон лёгкой голубой дымки, Василий, одетый в белый халат, вошёл в бригадный дом, постоял у гроба, а потом, взяв всё, что нужно для искусственного опыления, отправился в ближний квартал цветущих яблонь, где стояла одинокая лесенка, с которой вчера спустился старый садовод.
Первый солнечный луч, проникая в сад, отыскал Василия возле яблони с марлевыми колпачками на ветках, надетыми Трофимом Тимофеевичем.
Стоя на верхней ступеньке, молодой садовод наносил пыльцу на пестики цветов. Крона выносливого, здорового, полного сил дерева раскинулась перед ним так широко, что он не видел ничего, кроме бесконечного множества веток, густо усыпанных свежими, непередаваемо чистыми и на редкость ароматными цветами. Эта яблоня не только выращена — создана Дорогиным.
Издавна сады украшают берега Волги, смотрятся яблони в голубое зеркало чудного Днепра, цветущие персики спорят белизною со снежной папахой Арарата, ферганские абрикосы — с высокими облаками. И всё это богатство плодовых деревьев создано ясным и пытливым разумом, добрыми заботами о современниках и потомках, трудолюбием таких людей, каким был Трофим Тимофеевич… Так думал Василий, занятый опылением цветов.
Каждую секунду зарождалось и расцветало новое.
5
Однажды августовской ночью из степи налетел ураган. Утром, когда всё утихло, Василий увидел зияющие проломы в садозащитной лесной полосе. Многие здоровые тополя были выворочены из земли с корнями, от старых и дуплистых остались пеньки, изодранные в щепу.
Вломившись в сад, ветер разгульно промчался из конца в конец. Там и сям лежали разломленные яблони. Под жарким солнцем быстро завяла листва повреждённых деревьев. Дрябли на земле зелёные яблоки. Едва ли не половина урожая была обречена на гибель. Только стланцев не коснулось это бедствие.
Василий удручённо шёл по саду. Его лицо так потемнело, что потерялись синие пятна — следы пороховых ожогов. Он записывал каждую искалеченную яблоню: эту выкорчевать, эту «посадить на пень» — спилить повыше прививки и подождать побегов.
«Однако, не годится для наших мест старая штамбовая крона? — думал он, припоминая записи в дневнике Дорогина. — Трофим Тимофеевич собирался формировать яблони по-новому: основные скелетные ветви — возле земли, вроде стланцев, а на них — вертикальные стволики… Такие деревья не разломятся. Ветер покружится возле них и отступится… Да и апрельских солнечных ожогов не будет… Надо формировать по-новому…»
Большое огорчение подстерегало его в одном из тех кварталов, где росли, привитые в крону ранеток-матерей, последние по времени создания, самые удачные из гибридов Дорогина. У нескольких деревьев скелетные ветви с прививками были отломлены и валялись на земле. Впервые появившиеся крупные яблоки не успели дозреть. Ещё три дня назад Василий любовался ими: будет что показать на Всесоюзной выставке! Лучшие гибриды из богатого наследства Дорогина! И вот всё рухнуло….
Вера спешила в сад, предчувствуя, что может потребоваться её помощь. Ей хотелось взглянуть и на всходы берёзки, посеянной ими минувшей зимой. Нынче перепадали тёплые дожди. Саженцы пойдут в рост дружнее тех, первых. И лесные полосы в «Победе» через несколько лет будут не хуже, чем на полях луговатцев.
Мысли её сменяли одна другую; со светлой грустью вспоминала она об отце; улыбалась счастливой улыбкой, думая о маленьком Троше и о муже… Потом мысли её сосредоточились на будущем. Молодой садовод, облечённый доверием не одного колхоза, а всех, кому дороги сады, принял богатое наследство, ставшее общественным достоянием. Его ведь надо не только сохранить, но и умножить. Двинуть дело вперёд.
Опустошения, нанесённые ураганом, потрясли её. Было больно и обидно. Потеряно много сил, времени. И надежда отодвинулась… Но Вера не охала, не впадала в уныние. Наоборот, это пробудило в ней новые силы, новое упорство. Она поможет мужу во всём.
Ей припомнились слова, которыми когда-то напутствовал Мичурин её отца:
— Иди через все трудности! Не сгибай головы! Добивайся своего!
Взяв мужа за руку, она добавила:
— И мы пойдём! Сделаем всё!
— Сделаем! — подтвердил Василий.
У него посветлело лицо.
Да, ещё не всё потеряно. Ещё можно побороться за жизнь этих гибридов. Пусть не нынче, пусть через три-четыре года, но они добьются своего — покажут на выставке самые крупноплодные гибриды Трофима Тимофеевича, распространят по всем окрестным садам! А сейчас, для победы над смертью, уже успевшей тронуть листву, дорога каждая минута. Василий достал острый, как ланцет хирурга, нож, срезал тонкие ветки гибридов, и они начали прививать глазки к молодым деревцам.
Жизнь шла вперёд. Жизнь побеждала.
Новосибирск — Издревая.
1949 г . — 1956 г.