1
Заседание бюро райкома закончилось в полночь. Векшина последней вышла на улицу.
В старом, теперь для неё просторном, чёрном пальто, в простенькой меховой шапочке она казалась ростом ещё ниже, чем в строгой военной форме. Мягкий кротовый воротник приятно касался щёк и подбородка. Ноги, после тесных офицерских сапог, отдыхали в тёплых, тоже старых валенках. В её жизни всё переменилось, только эта одежда хранила прежнюю теплоту.
На улице было пусто. Векшина шла медленно. Куда ей спешить в такой поздний час? Дома никто не ждёт. Никто не согреет душу разговором о делах минувшего дня. Пусть на свежем воздухе немножко отдохнёт голова.
Острый ветер ударил в лицо, кинул снежную крупу. Софья Борисовна слегка приподняла воротник и пошла быстрее. Вспомнилась фронтовая ушанка. Пожалуй, завтра в поездку по району лучше надеть её, — подвязанные уши защитят от ветра и мороза.
Она любила свой район. До войны знала не только всех секретарей и парторгов, председателей колхозов и бригадиров, но и очень многих рядовых колхозников. Сейчас ей хотелось поскорее побывать во всех сёлах, посмотреть работу, пожать руки старым знакомым и поговорить о делах, о семейных радостях и невзгодах. Когда возник вопрос о выезде членов бюро на партийные собрания, она записала за собой пять сёл. Первым в списке стоял Гляден. Она приедет туда на день раньше. Кучеру уже сказано, чтобы запряг коня на рассвете, и не в форсистую кошёвку, в которой ездил Неустроев, а, как бывало, в сани-розвальни да положил бы сена, чтобы можно было прилечь в передке. Так теплее и приятнее…
Вот и дом, где она живёт. Построенный в начале первой пятилетки, дом выглядел бедновато и серо. Окна были маленькие, и оттого казалось, что дом смотрит на шумную улицу, строго прищурившись. Но для Софьи Борисовны этот дом был самым дорогим. Здесь всё напоминало о прошлом, о молодости. Вон из того окна, на втором этаже они с мужем часто смотрели на заречную часть города, где, на месте черёмуховых зарослей, всё выше и выше вздымались корпуса заводов. Туда Артемий пришёл рядовым инженером. Через год стал начальником цеха. Ещё через год его избрали парторгом. Потом — в райком. Постепенно все привыкли к нему, как к партийному работнику, и забыли про его диплом инженера. Иначе не отпустили бы на фронт… Из этой двери по утрам выбегал непоседливый Саша. Размахивая сумкой, мчался в школу. Пионерский галстук колыхался на его груди… По вечерам сын ждал их с работы, спешил порадовать хорошей отметкой, рассказать школьные новости. А на столе уже стоял чайник, из носка струйкой подымался пар…
Сейчас её никто не ждёт. Тёмное окно едва заметно в ночном полумраке. Рядом два окна сияют ярким светом. Соседи ещё не спят. Можно перемолвиться хоть одним словом…
Векшина поднялась по крутой лестнице, достала ключ и вошла в квартиру. В коридоре тотчас появилась соседка, седеющая, хлопотливая женщина.
— Вот хорошо, что ты не опоздала, — заговорила она. — Мой на собрании был и тоже только сейчас воротился. Раздевайся и проходи к нам чай пить.
Софья Борисовна поблагодарила.
— Проходи, проходи, — настаивала соседка. — Я картошки поджарила…
— А у меня колбаса есть…
— Не надо, не надо. Возьмёшь с собой в дорогу. Я уже селёдочки почистила.
На душе у Софьи Борисовны стало тепло. И было приятно отметить для себя, что в суровую осень 1941 года не ошиблась в людях…
Эшелоны с запада прибывали каждый день. Платформы были нагружены станками, теплушки переполнены рабочими и их семьями. Едва поезд успевал остановиться в товарном тупике, как мужчины принимались разгружать оборудование эвакуированного завода. Женщины с детьми, в ожидании, пока им дадут адреса квартир, располагались поблизости, укрываясь от непогоды плащами и брезентами.
Софья Борисовна шла против ветра. Мелкий осенний дождь сек лицо. Защищая глаза рукой, она присматривалась к людям, только что прибывшим в город.
— Откуда эшелон?
— Оттуда, где бомбы падают, — ответила хмурая женщина с чемоданами в руках и посмотрела на лужи, разлившиеся по всей площадке. — Болото у вас тут, что ли? Сухого места не видно.
Возле неё, цепляясь за юбку, плакали два малыша.
— Замолчите, горластые!.. Без вас тошно, — прикрикнула мать.
Векшина помогла перенести чемоданы к забору, на груду кирпича; склонившись над одним из мальчуганов, погладила его озябшие ручонки, отогрела дыханием.
Женщина попросила:
— Присмотрите за ребетёнками… — А сама, не оглядываясь, пошла переносить остальные вещи.
Когда всё было сложено к забору, Софья Борисовна, указывая глазами на детей, участливо заговорила:
— Одна ты с ними?..
— Муж вон там станки сгружает.
— Рабочий?
— Стахановец.
— А с какого завода?
— За номером наш завод…
— Ясно! — Софья Борисовна качнула головой и, глянув в озабоченные глаза приезжей, спросила, как её звать.
— Демьяновной. Ариной Демьяновной.
— Пойдёмте, Демьяновна, ко мне. Тут близко. Через пять минут будем дома.
Они перенесли багаж на площадь в погрузили в трамвай.
По дороге Векшина рассказала, что у неё и муж и сын ушли на фронт, что сама она последний день в городе.
— Оставлю вам квартиру. Если будут уплотнять — подыщите надёжных людей, кого-нибудь из своих ленинградцев…
В двух комнатах уже не оставалось ничего, кроме стульев да столов. Комод, шкафы с одеждой и бельём были перенесены в кабинет мужа. Кровати и посуду Софья Борисовна передала приезжим.
Дети, поужинав, уснули в тёплых постельках. Их отец долго не возвращался из педагогического института, отведённого под эвакуированный завод. Женщины сидели за обеденным столом и далеко за полночь разговаривали о Сибири, о Ленинграде, о последних фронтовых известиях. А утром Векшина отдала Демьяновне ключи.
— Книги берегите, — сказала она. — Для мужа библиотека всего дороже…
На глазах ленинградки блеснули слёзы. Она обняла Софью Борисовну и поцеловала.
— Возвращайся скорее…
Демьяновна отвечала письмами на тревожные вопросы: «Нет, от твоего сына не было вестей…»
Когда Векшина вернулась и сняла погоны, ленинградка спросила:
— Как теперь с квартирой будем решать?
— А что решать? Война решила за нас…
После ужина Софья Борисовна вошла в комнату, которая когда-то служила мужу кабинетом, и включила яркую лампу под простым — с белыми стеклянными подвесками — абажуром. С письменного стола на неё смотрели муж и сын. Сына она считала живым; приподняв карточку, прошептала:
— Спокойной ночи, мальчик… — И поставила на место.
Подошла к полке с книгами. Читать каждую ночь, как бы поздно ни вернулась домой, давно вошло в привычку. На фронте носила в полевой сумке, вместе с последними номерами газет, маленький томик Пушкина; преодолевая усталость, при мерцающем свете блиндажного светильника, сделанного из орудийной гильзы, прочитывала по нескольку страниц…
Софья Борисовна взяла свежий номер «Нового мира» и направилась к кровати.
2
Забалуев проснулся, как всегда, задолго до рассвета, Матрёну Анисимовну толкнул локтем в бок:
— Вставай, мать. Сейчас заявится соседка…
— Ну, сшалеет она, что ли? Ещё черти в кулачки не бьются…
— А вот увидишь. Я знаю характер Силантьевны: дятел долбит в одно место до тех пор. пока червяка не достанет, а она — пока своего не достигнет.
Фёкла Скрипунова звала себя заботливой матерью. Перед каждым выходом дочери на задержание снега она, едва завидев свет в окнах соседнего дома, отправлялась к Забалуевым, с порога низко кланялась Матрёне Анисимовне и осведомлялась:
— Сам-то дома? Не убежал ещё по колхозной домашности дела справлять? Вот хорошо, что я застала его. Она садилась на широкую лавку, выкрашенную охрой, и, похлопывая рукой по коленям, громко рассказывала: — Слышала, соседушка, что про твоего гуторят в деревне? Хорошее! Только хорошее! В какую пору к председателю ни толкнёшься — дома нет. Когда он спит — неизвестно. Раньше первых петухов встаёт. А по колхозу носится, как вихорь!..
— Ой, не говори, Силантьевна, — сокрушённо отзывалась Анисимовна, — Я уж стала забывать, какой он есть. Целыми днями не вижу его, матушка моя. В обед прибежит, быстренько наглотается и опять след простыл. Ну, в его ли годы так здоровье растрясать!..
Заслышав разговор, Сергей Макарович вставал с постели и, сладко позёвывая, появлялся на пороге горницы.
— Спозаранку языки чешете! — упрекал женщин, потирая волосатую грудь.
— А ты прислушайся, что добрые люди про тебя говорят, — советовала Анисимовна. — Маленько переменись…
— Меняться не привык. Какой есть, таким и жизнь проживу.
Забалуев шёл к старому, оставшемуся от прадеда, чугунному умывальнику, подвешенному на ремешке над большой деревянной лоханью, набирал воды в широкие пригоршни и, поплескав на лицо, утирался полотенцем, висевшим тут же на деревянном крючке; круто повернувшись к соседке, спрашивал:
— Ну, полуночница, опять пришла про дочь балакать?
— Ночь-то долгая, — думы в голове, вроде комариков, толкутся…
— О ком же ты полошилась, соседка? — спросил Сергей Макарович и улыбнулся. — Наверно, всё о Лизавете?
— Обо всех растревожилась. Садовод на ум пал. Лежу и сама с собой разговариваю: «Председатель-то у нас об народе заботливый — пожалеет старика, вроде как моего человека…
— А что такое? Стряслось что-нибудь?
— А то, что — старость-то не радость: годы уходят — силушку уносят.
— Трофим, понимаешь, сам виноват: родной сын зовёт жить к себе, а старик не едет.
— Ишь. ты! Придумала что! — покрутил головой Сергей Макарович. — Нет, я семейственности не допущу!
— Она — девушка умная, — продолжала, нахваливать Скрипунова.
— Ума у неё даже больше, чем надо, — разоткровенничался Сергей Макарович.
— А ты что, ейный ум на весах взвешивал? — упрекнула Анисимовна, — Помолчал бы об этом.
— Конешно, Вера не чета моей Лизаветушке. Материнского глаза нет за ней, — оживилась соседка и, тронув локоть Забалуева, попросила: — Переведи доченьку в сад, а то мы там — одни старухи. Молодого голоса не слышим…
— Серебряная бригада! — рассмеялся Сергей Макарович.
— Вот, вот. Эдак просмешники зовут, — обидчиво подтвердила Скрипунова. — Дай хоть одну молоденькую. Пусть песнями душу повеселит.
— В саду работа — для старух: рукам легко, воздух, как говорится, пользительный… — Забалуев почесал толстую. розоватую шею. — А для Лизы что-нибудь другое придумаем…
— Придумай, Макарыч, придумай. Дело соседское. Может, и мы когда сгодимся для вашей-то семьи…
В те годы во многих колхозах ещё существовали звенья высокого урожая зерновых. Им отводили от пяти до десяти гектаров. Сергей Макарович также решил создать звено. Для того и распахал вблизи сада частицу коровьего выгона. Там без всяких забот и хлопот вырастет по тридцать центнеров! О таком рекорде напишут в газетах. Снимут для кино. Колхоз прогремит, как передовой. А в поле на трёх тысячах гектаров урожай окажется средним или даже ниже среднего. Хлебопоставки пойдут с него по низшей группе. Добрая слава сохранится, хотя хлеба он и сдаст меньше, чем его простодушные соседи. А на трудодни выдаст больше. Пусть другие сумеют так! Кишка тонка!
По главе звена Забалуеву хотелось поставить будущую сноху, но Вера не только не обрадовалась заботе о ней, и твёрдо заявила, что будет попрежнему выращивать коноплю. Если упрямая девка окончательно откажется — Лиза Скрипунова может пригодиться. Дело нехитрое, при его помощи справится.
— Ты, Макарыч, не сумлевайся. Справится! Лизаветушка насчёт грамоты вострее других девок. — В поисках поддержки, Фёкла взглянула на хозяйку дома. — Анисимовна знает: по работе Лизавета — первая в деревне. Да и сам ты видишь: девка толстая, дородная, ростом бог не обидел…
— Она из всех приметная, — отозвалась Матрёна Анисимовна.
— Приметная, милая. Правильные твои слова! — оживилась Скрипунова. — А вот… это… — Видимо, занятая какой-то новой мыслью, она на миг забыла о главной теме разговора. — Да! Вот я про что: под началом-то ей надоело ходить. Сама может руководствовать!
— Ладно, подумаю. Может, поставлю на звено, — пообещал Забалуев и начал одеваться.
3
Па рассвете Вера, озираясь по сторонам, — как бы не заметил да не окликнул отец, — выбежала из двора, но за ворогами, сделав несколько шагов, остановились:
«Может, бросить все затеи?.. И к Чеснокову больше — ни ногой…»
В родном селе Всеволод Чесноков выглядел пришельцем. Лишь немногие из людей старшего поколения припоминали его, единственного сына отца Евстафия. Сиволод, как его звали сверстники, хромал на правую ногу, и старику в жестокий год смуты и борьбы удалось уберечь сына от зачисления в «дружину святого креста». Сам престарелый священник, за ослушание отрешённый архиереем от прихода, провёл то лето на островке, где когда-то преосвященнейший «беседовал с богом». Встав на колени, Евстафий вскинул руки к небу, каялся и взывал: «Усомнился я, окаянный раб твой… Вразуми, господи! Явись заблудшему!..» Но всевышний не явился. Целый год провёл Евстафий в глубоком душевном смятении, а потом, слагая священнический сан, поместил в газете письмо, в котором религию именовал заблуждением, а её служителей — сеятелями лжи и невежества. Сыну сказал: «Для твоей пользы, чадо моё». Вскоре Всеволод покинул Гляден, захватив рекомендацию от волревкома. Отцу писал сначала из Иркутска, потом из Владивостока. Пробовал учиться на восточном отделении, но из-за малых лингвистических способностей был вынужден перевестись на агрономический факультет. Получив специальность, Чесноков работал участковым агрономом в Забайкалье, а в конце сорок первого года решил перевестись в более безопасный и сытый край. Его потянуло туда, где прошло детство и юношество. Так он снова оказался в Глядене, на только что открытом сортоиспытательном участке.
После возвращения из луговатского сада Веру всё больше и больше подмывало заняться опытами с коноплёй, но она ещё робела, не знала, с чего начать. Это раздумье и привело в лабораторию сортоиспытательного участка. Выслушав её, Чесноков разгладил пальцами обеих рук мелкие складочки на узком лбу:
— Ну, что же. Начинайте с маленького. Я помогу, а вы мне кое в чём…
— Если в моих силах…
Так она стала его даровой помощницей: подсчитывала зёрна в колосьях, взвешивала и записывала в тетради. Чесноков был доволен её работой.
Свои маленькие опыты Вера начала с проверки всхожести конопли.
Всё шло хорошо. И вдруг — статья в районной газете. Точно гром среди ясного неба. Начало высокопарное: «Наука — родная сестра суровой правды. Не терпит выскочек. Не принимает торопливых выводов и случайных заключений…» А дальше… имя отца. Подпись — агроном В. Чесноков. Он будто бы испытал в своём садике летние прививки, рекомендованные Дорогиным, и все они пропали…
Вера отбросила газету.
«И не стыдно ему?.. Назвал выскочкой!.. Да как же можно?.. Папа, небось, сто раз проверил…»
— Сам он торопыга! Неумеха! — возмущался отец. — Не знает, как держат в руках садовый нож. А писать горазд. Бумага всё стерпит, но совесть… Совесть не стерпит! Найдутся на него умные люди…
Сгоряча Вера дала себе слово: «Больше к Чеснокову — ни ногой». И три дня не была в сортоучастке. А вчера задумалась: «Семена уже проклюнулись. Надо сходить пересчитать… последний раз… И сказать ему в глаза…»
Опасалась, что отец остановит сердитым окриком: «Опять к тому умнику?..»
И вот она стоит посреди улицы в растерянности. Идти или вернуться домой?
Всё-таки он — агроном. Единственный в селе. Пусть в садоводстве не разбирается — ему же хуже. Рано или поздно придётся извиниться перед отцом. Но в полеводстве-то Чесноков понимает. Не зря же ему доверили государственное сортоиспытание! К его голосу прислушиваются несколько районов, — сеют то, что он рекомендует.
Вера пошла в сторону сортоучастка. Едва она успела сделать несколько шагов, как встретилась с Сергеем Макаровичем. Тот обрадовался. Разулыбался. О чём то хочет поговорить. Вероятно, будет спрашивать про письма от Семёна: когда получила последнее? Что пишет? А ей не по душе разговор. Отчего бы это? Ведь скоро сама станет Забалуевой. Нет. у неё будет двойная фамилия. И впереди она поставит — Дорогина. Вера Трофимовна Дорогина-Забалуева И жить они будут в отцовском доме… А разговаривать с Сергеем Макаровичем не хочется потому, что он не ладит с отцом. Нехорошо. Неприятно. И что это Семён не урезонит папашу? Ведь много раз писала ему, просила… Вот эти летние прививки… Не потому ли Чесноков принялся «испытывать» их, что Сергей Макарович всё время ворчит на отца за его опыты да при всяком случае высмеивает? Теперь — статья… Уж не сговорились ли они?
Девушка беспокойно посмотрела в одну сторону, в другую, зайти к кому-либо во двор у неё не было предлога, и она, слегка опустив голову, пошла быстрым-быстрым шагом. Но Сергей Макарович, широко расставив ноги, загородил дорогу.
— Ишь, как раненько встаёшь! Хорошо! По-нашему!
— В сортоучасток тороплюсь, — сухо сообщила Вера, поклонившись Забалуеву, и попыталась обойти его. — Семена проверяю.
— Перенимай от Чеснокова всё полезное для рекорда.
— Я свою коноплю испытываю.
— Погоди! — повернулся Забалуев, задерживая её. — Разговор сурьёзный. Добра тебе желаю. На коровьем выгоне, сама знаешь, участок для тебя берегу. Ставлю звеньевой! Пойдёшь на рекорд, и никаких гвоздей!
Вера не выносила такого тона, сочла, что будущий свёкор уже помыкает ею, и потому резко напомнила:
— Вы же сами ставили меня на коноплю…
— А теперь подымаю на ступеньку выше. Цени! Гордись! Поверь моему слову, там без всяких мудростей пшеницу вырастишь всем на удивленье!
— А я хочу — с мудростями!
— Послушай, что тебе старшие говорят. И… гм-м… не чужие люди… За пшеницу награду получишь! Большую! Да и председателю, как говорится, что-нибудь перепадёт!
— А через два-три года?
— Что через два года? Что через три? — сердито насторожился Забалуев. — Тоже пудов по сто схватим с этой земли!
— А дальше?
— Дальше… Да ты что, девка, в сибирских хлеборобов не веришь?
— Я в науку верю.
— А наука на каких подковках ходит? Практикой называются они. Вот как! Без подков-то она, понимаешь, сразу поскользнётся, как жеребёнок на гладком льду. А по хлебу практики — мы!
— Но кузнецы плохие… Прошлый раз я в город поехала — Буян расковался…
— В родителя пошла — шутки-прибаутки любишь, — укорил Сергей Макарович. — Значит, не договорились?
— Нет.
Забалуев помрачнел, — ему не правились строптивые ответы. Видать, девка совсем не приучена уважать старших: ей — слово, она — два на сдачу. Такой норов не скоро уломаешь — намается Семён с ней Ох, намается!
— Я о тебе, как говорится, по-родственному заботился, а ты — ноль внимания. — У Забалуева глаза стали холодными, как градины.
— А я не маленькая: сама о себе позабочусь.
— Смотри, девка, просчитаешься На звено высокого урожая я могу выдвинуть Лизу Скрипунову.
— Пожалуйста! — Вера шевельнула локтем, как бы отталкиваясь от навязчивого собеседника. — Хоть сегодня забирайте. Без неё обойдёмся.
Разминувшись, они пошли в разные концы улицы…
Запыхавшись, Вера взбежала на крыльцо, будто за ней гнались, и, перешагнув порог, замерла. За столом сидел Чесноков. При её появлении у него от неожиданности отвисла нижняя губа, словно у ребёнка, которому за проказы сейчас дадут взбучку. Но уже через секунду Всеволод Евстафьевич подобрал губу и, опершись кулаками в стол, поднялся, готовый отстаивать свою правоту.
Вера дала себе слово не говорить о статье, но не могла скрыть, что расстроена и оскорблена несправедливыми строчками об одном из удачных опытов отца.
— Извините… — проронила она и направилась к шкафу. — Я только посмотреть коноплю…
— Да?! — обрадованно встрепенулся Чесноков и, прихрамывая, пошёл к ней навстречу. — А я-то… Я, грешным делом, думал…
— Что я больше не буду помогать вам? Напрасно так думали.
Обескураженный неожиданным великодушием, Чесноков смущённо забормотал:
— Я, как раз, собираюсь в город. Необходимо, знаете. Неотложная поездка. На два дня…
— Можете, хоть на три. Я сделаю всё, что скажете.
— Ладненько!.. Я надеялся на вас… Ладненько получилось! — Чесноков потирал руки, будто они озябли, и он спешил отогреть их, — Ладненько!..
4
Бухгалтер Данила Облучков, маленький, коротконогий, похожий на бочонок, искал Забалуева по всему колхозу. В скотном дворе и свинарнике, в кошаре и конюшне, в кладовой и пимокатной — всюду ему отвечали:
— Сейчас был здесь. А куда умчался — никто не знал.
Застав председателя на мельнице, он сказал — в село приехала Векшина. Люди видели — пошла в школу.
«Отправилась секретаря расспрашивать, — задумался Сергей Макарович, вспомнив о предстоящем партийном собрании. — Приехала на день раньше — это не к добру. Везде побывает. В сельсовет пойдёт. А там наговорят! «Красный партизан» нахвалят.»
Облучков поспешил успокоить его:
— У меня итоги подбиты. Цифры на листочке выписаны…
— А что мне твой листок?!. Я так помню всё, только при людях не говорю. Коровёнки, язви их, подвели: к молоку тугие. А курчонки дали по шестнадцать яичек на голову! Но ведь крысы потаскали, вороны…
— Можно сделать… — Облучков поводил рукой над счётами и, решившись на что-то отчаянное, щёлкнул костяшками. — И никто не подкопается…
— Прибавить?! — Забалуев погрозил тяжёлым кулаком — Я тебе прибавлю! Тятю с мамой забудешь!.. Правду я почитаю за родную сестру. Запомни!..
Забежав домой, Забалуев сказал жене: «Готовь пельмени», и направился в школу.
Ему повезло: Векшина не успела уйти в «Красный партизан». Она сидела в маленькой комнатке директора, недавно сменившего фронтовую гимнастёрку на темносиний пиджак, и выслушивала короткие сообщения о работе каждого из девяти коммунистов партийной организации села. Забалуев, поздоровавшись, сел на стул против неё.
Сергей Макарович любил угостить всех, кто приезжал в колхоз. Для этого в зимнюю пору у него всегда были в запасе пельмени. Он пригласил к себе Софью Борисовну, но оказалось, что та уже позавтракала у знакомой учительницы.
— У колхозников тоже есть где жить, — сказал Забалуев. — За столом поговорить бы можно…
— Успеем ещё.
— Уйдёшь в «Красный партизан», а для нас времени не останется.
— Не волнуйся. Поговорим обо всём.
— А где тебя искать?
— Приду в контору. Вот так.
Сергей Макарович не трогался с места.
Векшина, помолчав, спросила:
— Ты к собранию приготовился?
— Мне что готовиться? Про свой колхоз я в любое время дня и ночи могу всё отрапортовать.
— Не хвались. Подожди, когда другие похвалят.
Изменилась она за войну: к каждому шагу — замечания да поучения. Строгости у неё прибавилось.
Обычно шумный, Забалуев молча слушал Софью Борисовну.
— Загляни в будущее, — советовала она. — Поговори с членами правления, с активом. Хозяйство у вас большое, надо каждую отрасль двинуть вперёд. И дальше той черты, которая намечена в годовом производственном плане. Вот так.
5
Из школы Векшина направилась в сортоиспытательный участок. Шла по улице и не узнавала Глядена: исчезли ограды, избы походили на стога сена в поле, — вокруг них гулял ветер, и ничто не останавливало его. У встречной женщины спросила:
— Что же это у вас дома стоят, как раздетые?
— Топиться, матушка, в войну нечем было, — ответила та. — В бор-то не пускают с топорами. А эти, — как их? — кизяки-то делать не умеем. Вот и спалили дворы. Остались, почитай, только у председателя, у Микиты Огнева да у Трофима Тимофеевича…
Но женщина обсчиталась. Сохранился ещё один двор — у сортоучастка, для которого колхоз отвёл пятистенный дом с двумя крылечками. Левое вело в квартиру агронома Чеснокова, правое — в лабораторию. Чтобы попасть туда, надо было обойти сарайчики и клетушки для коровы, овец, свиней и кур. Миновав эти хозяйственные постройки, Векшина поднялась на крыльцо и вошла в комнату, где углы были заполнены снопиками пшеницы и овса, проса и гречихи. Возле стен стояли шкафы. Одни из них были заняты мешочками с сортовым зерном, другие — фарфоровыми растильнями для проверки всхожести семян. Над маленькой растильней, выставленной на стол, как над блюдцем, склонилась девушка с пинцетом и подсчитывала те семечки конопли, у которых успели проклюнуться ростки. Обернувшись на стук двери, она присмотрелась к неожиданной посетительнице и всплеснула руками:
— Ой, Софья Борисовна!.. Проходите, проходите!.. — Подвинула стул, — Вот сюда…
— Верочка! — воскликнула Векшина. — Тебя нелегко узнать. Если бы не эти голубые глаза да светлые косы… Но тогда косы были покороче. Да и сама ты была поменьше…
— В восьмом классе училась…
— Я слышала — в институт не пошла. Война помешала?
— Нет… Не могла оставить папу…
Они сели одна против другой. Векшина расспрашивала девушку о жизни и работе, о планах и намерениях и всё подводила к тому, что ей надо учиться. Вера сказала, что учится заочно. В сельхозинституте. Пока на первом курсе. Да, она любит садоводство. Любит лес. Особенно в весеннюю пору, когда молодые листочки походят на зелёных мотыльков. Дело, начатое отцом, для неё дорого. Он уже старик, а многие выведенные им гибриды ещё не плодоносят. Может, на некоторых деревьях… и не увидит яблок. Кому-то придётся продолжать… Сейчас работает она в поле, на конопле. Сама пожелала туда. И понять это совсем нетрудно. Сергей Макарович на каждом собрании подчёркивает, что в саду место только для старух. Не могла же она, комсомолка, проситься на работу, которая заведомо считается лёгкой, да ещё к отцу в бригаду. Нет, нет, разговаривать с Сергеем Макаровичем не надо. Она попрежнему будет выращивать коноплю, собирается опыты поставить — сеять в разные сроки. Хочется даже посеять деляночку осенью, под снег.
— Сей. Обязательно, сей. — Софья Борисовна положила руку ей на плечо. — Испытывай всё. Не удастся — не отчаивайся, отыскивай причину неудачи и начинай по-другому. Ведь это увлекательное, живое дело. Опытничество, Верочка, откроет перед тобой путь в науку. Вот так.
Вера слышала, что где-то возле Новосибирска есть опорный пункт института лубяных культур. Там вывели новый сорт высокоурожайной конопли: говорят, вырастает высотой в три метра! Выше тальника на островах! Вот бы достать семян!
— Дадим командировку, — пообещала Векшина. — Съезди, посмотри…
До сих пор Вера в своих робких начинаниях находила поддержку только у отца и всё объясняла семейными интересами, родственным чувством. Этого ей было мало. Хотелось рассказать ещё какому-нибудь близкому, отзывчивому человеку, который выслушал бы без усмешки, без ехидной мысли: «Вон куда хватила!» — а, наоборот, подбодрил бы и добавил бы уверенности в сердце. И она всё чаще и чаще вспоминала Васю Бабкина… А сейчас, нежданно-негаданно, появилась Векшина и заговорила о том, о чём она, Вера, не отваживалась думать: оказывается, её намерение завести опытные делянки достойно поддержки!
Векшина спросила, где агроном Вера ответила — уехал в город и вернётся только завтра.
— Отчёт повёз или — ещё какие дела?
Вера замялась.
— Без особой надобности? Да? — вызывала Софья Борисовна на откровенный разговор.
— Сказать правду — за жмыхом отправился. Нынче третьего кабана откармливает!
— У Чеснокова что же — выходной?
— Нет, просто так… Меня попросил присмотреть за всем.
Вера открыла шкаф, где стояли фарфоровые растильни с пшеницей и овсом.
— Завтра подоспеют к проверке.
Они поговорили о сортах пшеницы, с которыми Вера прошлым летом успела познакомиться на опытных делянках Чеснокова, а зимой здесь, в его лаборатории, и Софья Борисовна стала прощаться.
— Приходите к нам обедать, — пригласила Вера, — Правда, приходите. С папой повидаетесь. Он часто вспоминает вас.
— Не знаю, успею ли… Ну, а как дядя? Забыла его имя. Не вернулся из Америки?
— Ох, не поминайте! Папа всё ещё переживает. Говорит: «Вовек не прощу себе, что не удержал».
Софья Борисовна задумалась, а потом, как бы очнувшись, участливо молвила:
— Я слышала о вашем горе… об утрате… У тебя остался один брат?
— Да… У Гриши была броня. А Толя… — Вера помолчала. — Не вернулся…
— Известно о нём? Точно?
— Похоронная… С Курской дуги…
— Обязательно приду… — Векшина крепко сжала руку девушки. — У меня ведь тоже нет сына со мной… И все годы… все эти годы ничего не слышала о нём…
Она быстро повернулась и, надвинув на брови ушанку, вышла на улицу.
6
Дорогин встретил Векшину в прихожей.
— Проходите, Софья Борисовна. Раздевайтесь.
Она спросила о здоровье, о новинках в саду. Наверно, много молодых гибридов? Хороши ли они?
— Для меня они, как родные дети, — могу перехвалить. Весной приедете — сами посмотрите.
Перед войной Векшина приезжала в сад чуть ли ни каждую неделю — то с председателями колхозов, то с секретарями партийных организаций, то с преподавателями сельских школ; всем говорила; «Заводите у себя сады». И вскоре в газетах начали писать: «Район сплошного садоводства». Теперь под плодовыми деревьями и ягодниками — свыше тысячи гектаров. Яблони, посаженные по её настоянию, уже дают плоды. Знает ли она об этом?
— Мало мы садили в те годы. — сказала Софья Борисовна. — Надо навёрстывать. На вас надежда, на вашу помощь. Мы соберём здесь у вас по одному человеку из каждого колхоза — поделитесь опытом. Вы это умеете делать.
Дорогин провёл гостью в кабинет. Векшина остановилась перед портретом парня в шинели, в шапке-ушанке с пятиконечной звездой и, помолчав, вздохнула.
— Ровесник моему Саше…
Повернувшись к Трофиму Тимофеевичу, спросила:
— Место могилы знаете? Съездите. Сердцу будет легче.
— Собираюсь… Яблоньку хочу там посадить… Анатолий любил её, однако, больше всех деревьев…
Дорогин вышел в кухню. Софья Борисовна снова взглянула на портрет и припомнила Анатолия мальчуганом. В груди шевельнулась такая острая боль, какую знают только матери. Она прошлась по комнате из угла в угол и, чтобы успокоиться, остановилась перед полкой с книгами. Теперь их стало больше, чем было раньше. Они выглядели по-разному: одни, крепкие и строгие, как солдаты в строю, другие измяты и истрепаны, переплёты поломались, листы пообтрепались и обмякли. На многих книгах— мелкая, глубоко въевшаяся пыль десятилетий. Видно, они были читаны не только в комнате за столом, но и в саду возле грядки, и в поле у вечернего костра. Софья Борисовна взяла одну из таких книг, — без переплёта, без титульной страницы, — и начала медленно перелистывать. То и дело мелькали подчёркнутые строчки. На полях встречались надписи: «Зри», «Это я проверил», «Не согласен».
Книга отвлекла от тяжёлого раздумья, и Векшина начала вчитываться в строки. Вот подчёркнут весь абзац: «Дерево, воспитанное смолоду рационально, будет успешно расти, куда бы его ни пересадили. Не только в ближайших окрестностях своего местопроисхождения, не только в тесных границах своей отчизны, но и далеко за пределами последней, в чужих странах». А на полях — сердитое возражение: «Ложь».
Кто же автор книги? С кем из учёных спорит Трофим Тимофеевич?
Перекинув несколько листков, Софья Борисовна снова увидела подчёркнутые строки:
«Что же касается крестьян, то они разводят по преимуществу плодовые деревья, требующие менее ухода или произрастающие в данной полосе без влияния с их стороны забот».
На полях книги Дорогин возражал с ещё большей резкостью и убеждённостью:
«Врёт. Таких деревьев нет в садах».
Софье Борисовне всё больше и больше нравился этот упрямый спор сибирского крестьянина с неизвестным автором толстой книги. Для неё было ясно, что каждое слово, написанное на полях, явилось результатом долгих испытаний плодовых деревьев в условиях Сибири, и она, позабыв обо всём, читала пометку за пометкой.
Вошёл Дорогин. Векшина взглянула на него, и он понял — интересуется фамилией автора.
— Это Гоше. У меня с ним старый спор, с начала столетия, — сказал сердито, будто спор ещё не был закончен. — Напутал да наврал этот немец с три короба.
А ему, можно сказать, поклонялись, пока Мичурин не опрокинул с дороги всех акклиматизаторов.
— Вам бы, Трофим Тимофеевич, надо самому книгу написать. Честное слово, — заговорила Векшина с особой оживлённостью, — Вы даже обязаны написать о всех своих опытах. Могу подсказать название — «Пятьдесят лет в сибирском саду». Это будет здорово! Все садоводы прочтут. Все, кто любит природу. И нам, партийным работникам, вы дадите в руки сильное оружие: в старой каторжной Сибири — ковыль да лесная глухомань, на обновлённой советской земле — цветущие сады! Подчеркните: северное садоводство — детище колхозного строя! Договорились?
— Какой из меня писатель. На словах рассказывать вроде научился, а на бумаге всё выходит как-то нескладно. Даже письма и то пишу коряво.
— Нет, нет, — за вами книга. Мы подскажем издательству, чтобы включили в план, и будем с вас требовать рукопись. Вот так.
— С Шарова требуйте, с Павла Прохоровича. Я нынче, однако, всю жизнь ему пересказал.
— Пересказ останется пересказом. А надо написать с душой, с волнением.
— Пусть Верунька берётся. Она дело знает. Может и про волнения написать.
— Ой, что ты, папа! — замахала руками Вера, появившаяся в дверях. — Не справиться мне.
— Вдвоем-то уж наверняка справитесь. Принимайтесь в добрый час! Вот так.
Векшина поставила Гоше на место и перенесла взгляд на соседнюю полку. Там она увидела книги Энгельса и обрадовалась встрече с ними. По измятым переплётам было видно, что к ним обращались часто. Сам Трофим Тимофеевич или дочь-студентка? Пометки на полях сделаны его рукой, но почерк уже не тот — старческий, и содержание иное, чем на полях книги Гоше, — изменилась лексика садовода: «Смотри», «Верно», «Чудесно!» Кто привил ему любовь к этим книгам? Покойная Вера Фёдоровна?
— Однако, больше Мичурин, — ответил Дорогин. — Сам Иван Владимирович. Он писал — ему книги классиков марксизма помогали мыслить и действовать диалектически.
— Да? Это ценное признание!..
Вера сказала, что обед готов, и Трофим Тимофеевич пригласил гостью к столу, но та, желая закончить деловой разговор, спросила об отношениях с Забалуевым. Она слышала, что в сорок втором Сергей Макарович под горячую руку хотел перевести старика на смолокурню. Пусть, дескать, там поработает! Члены правления поддержали, завистники горланили: «Хватит Дорогину богатеть! Каждый год получает дополнительную оплату — по возу яблок! А собирать их — каждый может…» Дело дошло до крайкома… Но, говорят, Забалуев не унимается. Есть жалоба. Нелады между ними. Правда ли?
— Случается, спорим. Жизнь-то ведь не гладкая доска, — с защепинами да зазубринами. А спор, бывает, как фуганок, стружку снимет, и, глядишь, защепина исчезнет. Опять вперёд.
— За экспериментальную работу председатель поругивает, да?
— А я не поддаюсь. Меня словами с пути сбить нельзя…
Софья Борисовна поинтересовалась, посещает ли Дорогин партийные собрания.
— Когда двери открыты — захожу, — ответил старик. — Но редковато их распахивают. Да и не у себя в колхозе собираются наши коммунисты, а где-то там… Иной раз, говорят, в школе, иной — в сельсовете. Не близко…
7
День был на исходе, когда Векшина вышла от Дорогиных. На улице она встретилась с Забалуевым и дородной девушкой, которая не уступала председателю ни ростом, ни шириной плеч. Это была Лиза Скрипунова. Представив её Софье Борисовне как звеньевую высокого урожая, Сергей Макарович сказал, что они идут к агроному Чеснокову посоветоваться о наилучшем сорте пшеницы для рекордного посева. Может, Софья Борисовна пожелает пройти вместе с ними и посмотреть, какой добротный дом колхоз отдал под контору сортоиспытательного участка? Как, она уже успела побывать там?! А он-то, Забалуев, даже не знал об этом. Вот обмишурился! Этак, чего доброго, может опоздать с показом хозяйства? Наверно, Софья Борисовна уже заглянула во все отрасли?
— Нет, я без хозяина не заглядываю, — поспешила успокоить его Векшина. Лизу она спросила, какое обязательство взяло её звено. Девушка смущённо пробормотала:
— Как можно богаче урожай-то вырастить… Чтобы лучше всех в районе…
— На тридцать центнеров замахнулись девки! — пришёл на помощь Забалуев. — И соберут! Даю слово хлебороба! Соберут с рекордного участка! — Спохватившись, понизил голос. — А в поле… Ты, Софья Борисовна, сама знаешь, старая земля… Пырей душит. Родится пшеничка по десятку центнеров. И то…
— А ты заставь родить больше. Помнишь, что Мичурин советовал? Не ждать милости.
— Это не нам — садоводам.
— Ты так думаешь?
— Точно. Хоть у Чеснокова спроси. Башковитый человек!..
— Неправ твой Чесноков. Мичурин говорил всем земледельцам. Вот так… Тракторов нам нынче добавят. Можем обрабатывать землю по всем правилам. Лущить несколько раз.
«И за каждое лущение платить…» — мысленно возразил Забалуев. А вслух сказал:
— Высокие урожаи — первая забота… Но природа, язви её, упрямая. Да и земля не позволяет. Не зря хлебопоставки-то с нас берут по низшей группе.
Только что хвалился, а теперь прибедняешься, — заметила Векшина. — Раньше у тебя не было такого шараханья.
— Правду говорю… Сорняки…
Лиза боялась, что при разговоре о путях борьбы за высокий урожай ещё больше растеряется, и, кивнув головой, ушла. А Векшина и Забалуев направились к старому дому с шатровой крышей, которая успела прогнить и так нахлобучиться на стену, что из-под досок едва виднелась вывеска правления колхоза. Ни тесовых ворот, ни забора не было. От столбов остались пеньки. Сторожиха топором откалывала щепы на растопку печей.
— Да-а! — покачала головой Векшина. — Пример показал! Только не в ту сторону.
— Понимаешь, ещё до меня начали ограду в печах палить, — развёл руками Забалуев. — А я…
— А ты прикончил. Хозяин!.. Ведь ты же, Сергей Макарович, подымал отсталые колхозы.
— Другая была пора. В каждом дворе — по мужику. А теперь — вдовы. Я между ними, как захудалый петух, — землю скребу, кур созываю, но им поклевать нечего. Вот и разбредаются по своим огородам…
Под ногами скрипели широкие плахи покосившегося пола. Забалуев провёл Векшину в кабинет. Там возле стен, с которых штукатурка наполовину обвалилась, стояли хромые скамейки, а посредине — стол, забрызганный чернилами.
— Бедно!
— Мы, Софья Борисовна, копейку берегли: больше ста тысяч внесли на постройку самолётов да танков! Я сам передавал лётчикам аэроплан от нашего колхоза. У нас благодарности имеются…
— Ну, а теперь-то уже можно бы побелить. И наглядной агитации нет: ни плакатов, ни лозунгов. Секретарь парторганизации не заглядывает к тебе?
— Да я и сам забегаю на минуту — бумажки подписать… Мог бы я диванов накупить, обставить контору, как бюрократ. Но на мягких диванах дремлется. А я не люблю, когда люди засиживаются по кабинетам. Ой, не люблю! И сам всё время — на производстве, с народом…
А плакаты, что же, их наклеить недолго…
Сняв шапку, пальто и оставшись во фронтовом кителе, Векшина, строгая и подтянутая, прошлась по кабинету и села возле стола. Разговор собиралась завести надолго.
Сергей Макарович ждал незначительных вопросов, так как всё значительное, в его представлении, всегда связывалось с осмотром хозяйства. Он опустился на свою табуретку и сложил руки перед собой.
Векшина заговорила о работе парторганизации, но к чему она клонила — Сергей Макарович не мог понять, и спокойствие постепенно покидало его.
В других сёлах партийные организации за время войны увеличились в два-три раза, а у них в Глядене почти все коммунисты с довоенным стажем. Нет. она не говорит, что надо форсировать рост рядов, — нужно отбирать в партию самых лучших, подготовленных людей, — но почему-то у них нет ни одного кандидата. В чём причина? Почему парторганизация не росла?
— Насчёт роста неверно, — возразил Забалуев.
— Небольшой рост дали только фронтовики. А кого вы в тылу вырастили? Ведь были достойные люди и есть они. Кого ты за четыре года приготовил в партию?
— Я не парторг. У меня, как говорится, хватало своих забот.
— А разве это заботы чужие? Разве воспитанием кадров должен заниматься только секретарь парторганизации?
Сергей Макарович замолчал. Он догадывался — главное впереди. Чего доброго, ещё начнёт расспрашивать об учёбе, — надо не сплошать с ответами.
Векшина спросила — не подавал ли заявления садовод.
— Дорогин?! В партию?! — От удивления Сергей Макарович выпрямился, оторвал руки от стола. — Да ты что, Софья Борисовна?!.
— Политически грамотный человек…
Забалуев покрутил головой.
— Обойдёмся без Дорогина. — И, поймав недоуменный взгляд, объяснил. — Связь с заграницей!
— Какая там связь — несчастье.
— Деньги получал, посылки… И анкета будет испорчена. Об этом, сама знаешь, пишется рядом с судимостью. Опять же в единоличниках крепко жил.
— Был середняком. Ну и что ж такого? Он шестнадцать лет в колхозе. Старый опытник. Заслуженный человек. А у вас какие-то нелады.
— Только из-за прививок. Выдумал летом делать. Пёс его знает, какие-такие прививки. Агроном Чесноков взял да и проверил — брехня! Вредная затея! Ну, понятно, написал…
— А в редакции поторопились напечатать.
— Ты погляди у Чеснокова — все летние прививки посохли. А я не хочу, чтобы колхозный сад погибал, — понимаешь, деньги даёт!.. Ну и собирал бы старик яблоки, не мудрил, а он…
— Если вам Дорогин не нужен, его любой колхоз примет.
— Ну, что ты, Софья Борисовна! Что ты! Да я с Трофимом скоро породнюсь! Вера-то просваталась за моего Семёна.
— Вон что! Я не знала.
— А как же! Во время проводов в армию… Но я люблю правду говорить. — Забалуев стукнул себя кулаком в грудь. — Трофим для своей славы старается.
— Неверно. Он заботится об общем деле. Ты присмотрись к нему. И держите старика поближе к парторганизации. Вот так.
Неожиданно для Забалуева она спросила изменившимся, мягким и глубоко заинтересованным голосом.
— Ну, а как ты учишься?
— Софья Борисовна, это сложный вопрос. — Сергей Макарович провёл рукой по лицу и принялся объяснять. — Ежели бы я служащим был — далеко бы ушёл по учёбе. Отсидел бы свои часы в канцелярии, дома спокойно пообедал бы и — за книгу. А у меня же хозяйство-то какое!
— И поэтому тебе надо учиться больше и прилежнее других.
— Работать кто за меня будет? Мне надо везде поспеть, за всем доглядеть, всё направить.
— А ты всего на себя не бери. Дай возможность бригадирам проявлять инициативу.
Не прислушиваясь к словам Векшиной, Забалуев продолжал:
— Мне, бывает, вздремнуть некогда. Так умаюсь, что глаза слипаются, хоть распорки ставь, а я бегу и дело делаю!
— Пойми, Сергей Макарович, хозяйство у вас начинает хромать…
— Да ты его ещё не видела.
— Сужу по отчётам, которые ты сам подписывал. А хромать хозяйство начинает потому, что ты…
— Я плохо хозяйствую?! А за что мне награды давали? — шумно и обидчиво спросил Забалуев и так провёл рукой по груди, что зазвенели ордена и медали. — По- твоему, правительство ошиблось?
— Не шуми. Мы с тобой коммунисты и должны трезво смотреть на всё. Было время — ты по хлебопоставкам немножко вырвался вперёд других, и тебя законно отметили. А потом уже делали это по привычке.
Запал хвастовства у Забалуева кончился, и он больше не возражал.
— Теперь главное — высокие урожаи. Кстати, огородников пора бы выделить в особую бригаду, снять эту обузу с Дорогина.
— Ладно. Я и сам думал. Только не сразу всё…
— Недостатков у вас уйма. Дворы, говорят, заваливаются?
— Не одни дворы. В амбарах крыши дырявые. А строить новые — плотников нет. Да и не из чего.
Векшина заговорила о кадрах. Мало в Глядене работают с людьми. Очень мало. Не заботятся о росте. А колхозники высказывают пожелание — поближе бы к ним да почаще бы проводились открытые партийные собрания. Следует прислушаться к этим словам. Пора в обоих колхозах создать свои парторганизации.
— У нас коммунистов мало — раз, два да и обчёлся, — сказал Забалуев.
— Пять членов партии. Разве это мало?.. И, конечно, у вас будут кандидаты.
— Но… в секретари некого. Огнев больно горячий, да и молодой — с фронтовым стажем.
— Вот и хорошо, когда у коммуниста — горячее сердце.
— Да так, он вроде ничего… Мужик грамотный…
— Завтра на собрании обменяемся мнениями. Надеюсь, что у вас скоро будет своя парторганизация. Вот так.