I. После наводнения
Картина разрушения в окрестностях Байкала осенью этого года была действительно необыкновенна.
Профессор с ребятами, освободившись с окончанием ливней от неожиданной осады, пробирались горными тропами вот уже вторую неделю, все время преодолевая препятствия. Верхний слой почвы проваливался под ногами лошадей, особенно опасен был путь на крутых подъемах.
Жуткое впечатление производили пустые селения. Еще задолго до околицы они замечали по долинам рек ровные черные поляны, сплошь состоящие из речного ила.
Это были занесенные пашни, сенокосы, поскотины и огороды. Река шла над ними на высоте нескольких метров и смыла все следы человеческой культуры.
Иногда они наталкивались на телеграфные столбы с порванными проводами.
– Здорово! Нам, сидя в плену среди скал, даже не представить было, что здесь натворилось, – воскликнул Тошка. – Смотрите, целый овраг!
Действительно, прямо среди улицы течение образовало огромный овраг, метров тридцати пяти ширины и до восьми метров глубины. Рвы находились почти под каждой избой. Все селение сплошь было изрыто такими ямами – то круглыми, как воронки с обрывистыми краями, то напоминающими трещины или разрезы.
На деревенской улице иные дома, побогаче, покрепче, уцелели, а старые, бедные, размыло и образовало в ряду пустоты.
– Вероятно, эту деревню восстанавливать не будут, – сказал профессор. – Пашни и огороды так занесло, что много лет нельзя будет обрабатывать. Будут искать другое место для жилья.
Когда они выехали за околицу, на кустах увидали бревна от размытых изб.
– Посмотрите, где шла вода! – вскричал Тошка.
Следы соломы, илу, нанесенные под крышу, показывали, что вода доходила до верхних венцов изб.
– Не уцелела ни одна живая душа, если остался кто здесь.
– А где ж, в самом деле, жители? – спросил Тошка.
– Бежали в горы, – ответил бурят, продолжая пристально всматриваться.
– А скот?
– И скот туда же угнали.
Когда они свернули за село, картина наводнения стала еще более яркой.
Здесь река текла в «щеках», то есть ‹в скалистых высоких берегах, поэтому поднималась очень высоко. Около уцелевших деревьев намыло целые сугробы песку.
Бурят показал рукой на вершину сосны. Там был виден ил, солома, прутья. Это нанесла река. Можно было только удивляться страшной высоте, на которую подымался поток.
– Правду шаман говорил, – вспомнил Федька, – что из воды будут торчать верхушки деревьев.
– Действительно, и охоты не будет, звери все уйдут в горы. Здорово, он все-таки определил все, по приметам, конечно.
– А видите орла? – показал Федька.
Вдали плавал в воздухе огромный орел-«могильник», видимо, что-то разглядывая, может быть, труп, занесенный илом.
Путешественники проследили за ним.
Действительно, орел что-то заметил и делал круги, разглядывая. Когда они спрятались в кусты, орел начал спускаться.
Осторожно подобрались к нему ближе, и скоро бурят рассмотрел добычу хищной птицы. Он пришел в необыкновенное волнение и знаками пригласил следовать за собой.
То, что путешественники увидели в ущелье, заставило их содрогнуться. У скалы лежали трупы людей и лошадей, наполовину занесенные песком. Здесь было, наверное, человек тридцать.
Подъехали ближе.
– Да ведь это урбужановский отряд! – вскричал Федька, вытаскивая полузанесенную песком винтовку.
Бандиты погибли, захваченные где-нибудь наводнением врасплох. Поток принес их сюда, в это ущелье. По-видимому, тут был погребен весь отряд.
Но рассматривать долго было невозможно из-за сильного запаха. Орел криком выражал свое неудовольствие, что помешали его обеду.
Тронув лошадей, они поспешили в сторону от печального ущелья.
Невольно у всех пробудились печальные мысли. Где теперь Алла? Жива ли? Увидят ли они когда ее? С тех пор как они выехали в погоню, прошел уже месяц. Слабая надежда оставалась только на другой отряд под предводительством Созерцателя скал.
Но целы ли они? Всех их тоже захватило это страшное наводнение и перепутало предположения. Спаслись ли они? И могли ли в этих условиях продолжать преследование?..
II. Тайна лейтенанта Краузе
В Прибайкалье переход от лета к зиме, от зимы к весне непохож на наш.
Весны – медленного, постепенного оживления природы – почти не бывает. Осень, также вопреки традициям, не дождливые, ненастные недели, а чудесная ясная, тихая пора. Осень в Даурии – лучшее время года.
Чудесный сентябрь стоял в том году на Байкале. Вода лазоревая, небо синее, пески золотые. После тревожных недель наводнения природа точно хотела вознаградить людей тихими днями отдыха.
Профессор с ребятами благополучно добрался до Ушканьих. В селениях, попадавшихся ему по пути, телеграфное сообщение с Иркутском еще не было восстановлено. Он надеялся узнать что-нибудь у смотрителя маяка. К его горю, смотритель также ниоткуда не имел известий.
Прожив несколько дней, профессор решил ехать в Иркутск и ждал только парохода.
Однажды, в конце сентября, утром, когда Булыгин еще спал, в соседней комнате раздался знакомый голос. Мгновенно сон исчез, он сел на кровати.
Созерцатель скал!
Сердце его вдруг ударило и забилось. Но что-то остановило его. Как громом, поразил его слух плач жены смотрителя.
– Мы приехали туда через две недели, – говорил глухой голос Созерцателя скал.
Больше Булыгин не мог терпеть, вскочил и вошел в комнату. Созерцатель скал молча поднялся. Он так похудел и осунулся, что чувствовалось, какое горе моряк пережил.
Бьется о камни волна Байкала. Безжизненные скалы и утесы. Белые чайки с резкими криками плачут над прибоем. Дерутся, рвут рыбу.
Как безжизнен и пуст Байкал, могила Аллы!
Бьется неумолчно седая волна песней тоски и отчаяния.
Нет Аллы! Эта необыкновенная девушка, выросшая на грозном, мрачном море, нашла в нем страшную могилу.
Плачут чайки на Ушканьих островах.
Байкал плещет напевной волной. С отчаянием смотрит профессор в седые гребни. Тысячи белогривых коней мчатся на остров. Взлетают вверх. Лижут скалы.
Песню тоски и отчаяния поет ему море.
Белые чайки с яростью, как гарпии, рвут друг у друга живую рыбу и плачут над прибоем.
Как на скамеечку у могилы, садится профессор на скалу у моря.
Как безжизнен и пуст мир!
Неожиданно кто-то положил руку ему на плечо. Профессор обернулся. Это был Созерцатель скал.
Булыгин молча подвинулся, давая ему место рядом.
– Мне хотелось бы утешить вас, – тихо сказал моряк через минуту.
Профессор растерянным взглядом посмотрел на него.
– Вы не знаете, как дорога была она для меня! – прошептал он.
Созерцатель скал горько улыбнулся.
– Мое горе больше вашего.
Булыгин с удивлением взглянул на моряка.
– Я хочу серьезно поговорить с вами. За время путешествия я привязался к вам. Я чувствую, что могу вам довериться... Вы видите перед собой несчастного отца Аллы, – тихо произнес Созерцатель скал.
– Вы?! – профессор схватил его за руку.
– Да, дорогой. Настоящее имя Аллы... Эмма Краузе.
Профессор вскочил на ноги.
– Я – лейтенант Артур Краузе, – ответил на его безмолвный вопрос Созерцатель скал и тоже поднялся.
Настало молчание.
Целый поток мыслей и вопросов проносилось в голове профессора.
– Я – лейтенант Краузе, – продолжал Созерцатель скал. – Но, сознаюсь, имя, данное тунгусами, мне дороже. Оно не запятнано. Лейтенант Краузе – это имя отвратительного преступника. Гибель дочери и жены – кара за его злодеяния.
– Вы? Вы – преступник? Я отказываюсь верить! – пробормотал потрясенный Булыгин.
– Я не из тех преступников, которых садят в тюрьмы. Я преступник того типа, которым подают руку в нашем цивилизованном буржуазном обществе. Но я не могу обманывать себя. Выслушайте меня. Сегодня мы расстанемся, вероятно, навсегда.
Он в изнеможении опустился на утес. Только через несколько минут, и с большим волнением, он смог заговорить.
– Мне тяжело рассказывать, но надо, чтобы вы знали. Мое преступление – часть общего. Я говорю об этой проклятой войне. С начала военных действий я был назначен на подводную лодку, которая несла сторожевую службу. Вероятно, я благополучно провел бы всю кампанию и остался бравым офицером, каким начал войну, если бы не случилось одно событие, которое остро показало весь ужас бойни, того, что мы делали.
Было это в последние годы войны. Однажды капитан экстренно призвал нас, офицеров, и показал на приближающееся судно. Я никогда не забуду этой картины. На волнах величественно качался гигант-пароход; таких судов насчитывалось три-четыре на всем земном шаре. Несколько этажей его светились огнями. В бинокль на носу можно было прочесть надпись громадными золочеными буквами «Равенство». Издали с него доносилась музыка. Один из офицеров раскрыл справочник судов, плавающих в океане, и отыскал «Равенство».
Сведения о нем вполне соответствовали впечатлению. Судно было спущено на воду года четыре назад. Водоизмещением свыше тридцати тысяч тонн. Ход – несколько десятков узлов. Снабжено турбинными двигателями. Оно считалось лучшим судном в мире, имело все технические усовершенствования. Пассажиров вмещало около трех тысяч, то есть население небольшого города. На нем было радио, оркестр, своя типография, выпускающая ежедневную газету. Особого устройства водонепроницаемые переборки делали путешествие на нем совершенно безопасным. Это было чудо современной пароходной техники.
Наш капитан усмехнулся.
– Через полчаса оно будет на дне океана.
Мы попятились.
– У меня есть приказ топить все суда воюющих с нами держав.
– Пассажирские?
– Все. Мы уничтожаем средства сообщения врагов и их торговлю.
– А люди? Ведь там около трех тысяч.
Капитан пожал плечами.
– Мы не можем поместить их в нашу лодку.
– Там дети!
– Через полчаса «Равенство» со всеми пассажирами будет на дне, – холодно повторил он. – Таков приказ. Приготовьтесь!
Утопить три тысячи человек, из которых большинство женщин и детей! Не преступников, не воюющих с нами – это было чудовищно, безумно.
Но мы знали капитана. Это была машина без чувства и мысли, выполнявшая приказание так же равнодушно, как минный аппарат выбрасывает снаряд.
Мы знали, что возражать бесполезно. Содрогаясь, мы разошлись по своим местам. Лодка направилась к ничего не подозревающему судну. Вы знаете железную дисциплину нашего флота: мы, офицеры, покорно управляли действиями нашей плавучей гильотины. Пользуясь ночной темнотой, – я не знаю, зачем, – мы подошли близко к пароходу, точно хотели удостовериться, не ошибаемся ли мы в своей жертве. Так близко, что до нас доносились голоса с парохода.
Стоял полный штиль. Мы ясно могли расслышать звуки рояля. Как сейчас помню женский голос, певший:
«Ave Marie!..»
Ровная, как зеркало, поверхность океана во время войны обманчива. Ничто не говорило пароходу, что в океане готовится злодейство. Обойдя пароход, лодка погрузилась под воду, начались приготовления к безумной казни. Но прежде чем раздалась команда, мы услышали глухой звук. Застрелился наш минный офицер. Я жалею, что не последовал его примеру. Но у меня в России оставались жена и дети. О, дочь моя! – простонал си, закрывая лицо руками.
Молчание стояло несколько минут.
– Вы знаете из газет, – тихо продолжал он потом, – что это кошмарнейшее преступление было совершено и потрясло весь мир. Нам оно не прошло даром. Вскоре двое из офицеров заболело галлюцинациями. Им слышалось «Ave Marie», казалось, что тысячи утопленников хватают подводную лодку. Через несколько дней они сошли с ума и бросились в воду.
Со мной случилось другое. Я ходил, ел, пил, спал, отдавал и выполнял приказания, но неподвижность, которую вы видите на моем лице, – с того времени. Я омертвел. У меня было такое ощущение, что я живу тысячу лет. Окружающие меня, их дела, надежды, горе, радости – скучные детские забавы. Я – старик, которому все это смертельно надоело. Жена и дочь, ради которых я не убил себя в первую минуту и которых я не видел четыре года, стали мне страшны. Я боялся мысли о встрече с ними. Я был морально пуст, мертв и нес в себе начало разложения. О, это такая ужасная вещь, что я не могу передать вам! Ввиду самоубийства офицеров, нас убрали с лодки и рассовали по другим судам.
Я искал смерти. Но случилось так, что я попал в плен, в Россию. В то время я был в таком состоянии, что не сообщил об этом даже своему тестю и жене, предоставляя им думать, что погиб.
В лагере военнопленных застала меня ваша революция. Мне тогда казалось, что это комедия, что уже не первый раз устраивает человечество эти кровавые игры: 1789, 1830, 1848, 1871, 1905, 1917 годы. В моем состоянии все восторги и ликования вашего народа представлялись несносными, непонятными. Так умирающий не переносит радости здоровых. Я, наконец, бежал из лагеря военнопленных. В Чите я узнал о смерти жены. Я кинулся в Иркутск – найти ребенка. Но его там не оказалось, он бесследно исчез. В это время в Восточной Сибири был самый разгар гражданской войны. Искать было немыслимо. Не перенося людей, я бежал от них на Байкал. Его пустынные, дикие берега подходили к моей опустошенной душе. Я полюбил их и решил остаться здесь у тунгуса. Мои Фридрих и Каракалла заменили мне семью. Так жил я несколько лет. Встреча с вами, мое желание спасти вас показало мне, что за прожитые на Байкале годы я изменился. Ко мне вновь вернулось чувство жизни. А когда я услыхал, что вы ищете моего ребенка, мне показалось, что отдельные преступления человечества не означают еще разложения всего его, а только разложение правящих классов. Я точно проснулся после тяжелого кошмарного сна. Перерождение мое началось с того момента, как я провел вашу «Мысовую» в бухту. Я понял, что могу жить другими чувствами. Во мне ожила глубокая любовь к дочери, стыд за то, что я забыл ее, желание найти. Войдя в вашу экспедицию, я скрыл свое имя. Я боялся, что, рассказав свою тайну, я потеряю мою дочь, если ее найду. Узнав, кто я, она отвернется от убийцы. Я хотел сначала подготовить ее и заслужить прощение.
Помните обморок на Ушканьих? Это было, когда я первый раз увидел ее, услыхал ее голос. Я понял сразу, что это она. Она – вылитая мать.
В вашем и ее обществе, среди ваших спутников, я начинал смотреть на мир иначе. Мне казалось, что я смогу сызнова начать жизнь. Дочь давала мне надежду на семью. Ваше общественное строительство казалось мне зарей новой жизни, в которой я нашел бы себе место.
Но на «Мысовой» вместе с вами уцелели Таймхикс и Урбужан – эти два негодяя. Один – поджигатель войны, другой – бандит, убийца моей дочери. – Он опустил голову и долго молчал. – Англию я ненавижу с этой бойни, так же как и тупых заправил кайзеровской Германии, ввергнувших мир в кровавую войну, – тяжело вздохнул он. – Я говорю, конечно, о правящих классах. Это Англия вместе с немецкой военщиной и их правилами – союзниками во Франции, Америке, Японии – теперь злейшие враги вашей молодой республики. Вам надо защищать родину, работать... В этом вы найдете силы, утешение, смысл жизни, мой дорогой друг. Мне же осталось кончить свой век там, где вы нашли меня.
Он опустил голову и замолчал.
Несмотря на все уговоры профессора, он остался непреклонен. В тот же вечер он отплыл на полуостров Святой Нос.
Ночью на Байкале разразилась сильнейшая буря, и на маяке сомневались, чтобы его лодка могла благополучно достигнуть берега.
III. Рискованный путь
У Булыгина работа валилась из рук. Но в работе же он старался находить утешение. Он трудился до изнеможения. Ложился уже ночью, вставал на рассвете. Только это и спасало его. В конце концов все же он не выдержал и пока решил уехать на месяц в Иркутск.
Но сделать это было нелегко. Пароходы на остров не заходили. Прошло несколько недель в ожидании.
Настал октябрь. В море плавали уже льдины. Однажды они увидали в бухте парус. Это был парусник «Бурят-Монгол», зашедший на Ушканьи случайно, укрываясь от бури.
Профессор решил не дожидаться парохода, который либо будет, либо нет, и рискнуть отправиться в Иркутск на попавшемся судне. Видя его угнетенное настроение, смотритель не стал его отговаривать, хотя в эту пору плавание по Байкалу было почти рискованным.
Вузовцев риск тоже не остановил. Погрузив на «Бурят-Монгол» все коллекции, они нетерпеливо ожидали отплытия.
Смотритель советовал капитану переждать ночь в бухте, так как погода была очень сомнительная. Он ожидал шторма.
Капитан нахмурился.
– Не переждешь. В октябре плаваешь по Байкалу – шторма не минуешь.
– Раз тонули – не утонули. Значит, не утонем, – пошутил Тошка.
– Надо же нам познакомиться с осенними бурями, – улыбнулся профессор.
– Напрасно смеетесь, – заметил капитан. – Мы очень рискуем.
Но ребята и профессор свыклись с Байкалом, испытали его и в бурю и во всякую погоду. Что могло быть ужасней той ночи, когда сарма носила их «Мысовую».
Смотритель тоже хотел перебраться до зимы с островов. После смерти Кузнецова он, по просьбе жены, выхлопотал перевод на юг. Но на парусном судне в октябре по Байкалу ехать он не рискнул.
Они расстались самым дружеским образом.
Вечером «Бурят-Монгол» отплыл с Ушканьих и скрылся в холодном тумане.
IV. Вести о паруснике «Бурят-Монголе»
Постепенно просохли дороги. Крестьяне вернулись с гор и готовились к суровой даурской зиме, когда сорокаградусные морозы сменяются буранами.
Иркутск, в последнюю минуту благополучно избежавший наводнения, жил прежней шумной жизнью.
Попрядухин, Алла и Аполлошка поселились в маленьком домике на окраине. Алла ходила еще с трудом. Поправляться ей было надо несколько месяцев. Старик пустил часть найденного золота в ход, и в средствах они не нуждались. Чтобы никто не покушался на их золото, он запретил Аполлошке рассказывать о кладе и не позволил ему снести найденные дощечки с монгольскими надписями в географическое Общество, сказав, что приедет профессор, и тогда отдадут ему. Алла попросила только, чтобы он побывал по адресу, данному профессором. Но там ничего не могли сказать о Булыгине.
Итак, оставалось ждать.
Алла отыскала могилу матери, Шарлотты Краузе, и так расстроилась, что снова заболела.
Врач сказал, что нельзя допускать ни малейшего беспокойства или волнения. Запретил даже читать.
Попрядухин не давал ей газет, отобрал у нее все книги, возложив на нее исключительно хозяйство.
Алла благоразумно подчинилась.
Однажды – было это в ноябре – старик, вернувшись из города, показался Аполлошке странным. Что он был чем-то сильно взволнован, это было несомненно. Он то и дело закладывал усы за уши. На Аполлошку смотрел как-то загадочно.
– Отстань, клещ! – сердито цыкнул он, когда тот попробовал спросить его.
Попрядухин, видимо, был сам не свой. Аполлошка терялся в догадках.
Только когда ушла Алла, старик подозвал его. Вытянул из кармана спрятанную газету и подал мальчику. Слезы выступили на его глазах.
В газете было следующее сообщение.
«КАТАСТРОФА на БАЙКАЛЕ» Во время бури, свирепствовавшей на Байкале, затерт льдом парусник «Бурят-Монгол» со всей командой и пассажирами, в числе которых находилась научная экспедиция из Ленинграда в составе профессора Булыгина и двух вузовцев. Когда гибель парусника стала неизбежной, команда и пассажиры разместились на две шлюпки. Первой из них, с командой, удалось пристать к берегу около Посольска; вторую же, где находилась экспедиция, унесло в море вместе с парусником «Бурят-Монгол».
Моряки уверяют, что для парусника и шлюпки не исключена была возможность спасения, если бы ветер вскоре переменился, что на Байкале часто случается. Но ветер несколько дней подряд гнал лед от Посольска. Теперь же по прошествии двух недель, можно считать, что «Бурят-Монгол» и шлюпка погибли. Подтверждением этому служат и найденные около Посольска обломки шлюпки.
В заседании Восточно-Сибирского отдела географического Общества, предполагаемом в ближайшем времени, будет сделан доклад, посвященный погибшему молодому ученому. Профессор Булыгин, руководитель экспедиции, несмотря на свою молодость, считался выдающимся научным работником. Ему принадлежит ряд ценных открытий и работ в области глубоководной фауны. За время экспедиции им собрано было много ценных коллекций, которые все также погибли на паруснике. Предположено назвать именем безвременно погибшего отважного исследователя биологическую станцию на Байкале».
Аполлошка поднял такой рев, что старик едва его успокоил. Они боялись, что узнает Алла, сдерживались и не подавали виду, чтобы Алла ничего не заподозрила.
Действительно, часа через три после отплытия «Бурят-Монгола» от Ушканьих на Байкале разразился жесточайший шторм. Небо обложило густыми тучами, и суденышко начало трепать. А ночью страшный толчок и треск возвестили, что парусник ударило о камень.
Профессор в первую минуту, когда возникла мысль о гибели, пожалел не себя – он стал к себе безразличен, – а ребят и свои коллекции.
Судно заметно накренилось, очевидно, пробита была обшивка и протекала. Судя по поднявшейся суматохе и беготне, дело было очень серьезным.
– Льдиной прорезало дно! – крикнул капитан. – Будьте готовы сесть в шлюпку.
Матросы работали около насосов, другая часть вместе с капитаном старалась завести с носа парус в пробоину. Но течь была слишком сильна. Капитан отчаялся спасти «Бурят-Монгола» и приказал спустить шлюпки.
Пораженный новой трагедией, профессор с ребятами молча пересели в шлюпку. Коллекции обречены были на гибель. Сомнительным было и собственное спасение, так как к сильному волнению прибавлялась опасность встречи со льдинами, появившимися в этой части моря во множестве.
Шлюпка с капитаном скоро исчезла во тьме. Профессор со своей командой остался один в разъяренном Байкале, окруженный мелкими льдинами. Невдалеке виднелось судно, которое они старались не терять из виду.
– Это похуже, чем с «Мысовой», – кричал Тошка, заглушая шум волн и рев ветра.
Шлюпка была предоставлена собственным силам. Желание спасти ребят разбудило энергию профессора. Вузовцы с удивлением услышали прежний бодрый голос профессора. Это был тот Булыгин, каким они знали его до прибытия на Ушканьи Созерцателя скал.
– Так-то лучше! – пробурчал Тошка.
Профессор не ответил, с силой поворачивая руль, что бы держать лодку против волн.
V. На плавучем острове
Ночью ветер усилился до степени урагана. Стало нестерпимо холодно. Шлюпка находилась почти рядом с «Бурят-Монголом».
Брызги волн, падая в судно, замерзали, и скоро «Бурят-Монгол» представлял из себя огромную ледяную глыбу. От тяжести он осел. Зато ураган собрал вокруг него такую массу мелкого льда, так называемого «колобовника», или «мятика», что судно сидело не в воде, а скорее в какой-то ледяной каше, и только благодаря этому, вероятно, не погружалось. По всей вероятности, парус, подведенный в разрез, был глубоко вдавлен ледяным рыхлым слоем и не пропускал более воды внутрь.
Ветер все усиливался, крепчал и мороз, так что путешественники не могли оставаться в шлюпке и, пользуясь близостью судна, перебрались на него под прикрытие от ледяного ветра.
«Бурят-Монгол», видимо, держался прочно, и это их успокоило.
Несмотря на весь риск их положения, Тошка способен был ворчать на изумительную резкость разницы между байкальской зимой и летом и удивлялся, что Байкал не влияет на смягчение ее.
– Влияет, – сказал профессор, поднимая воротник полушубка. – Влияет! Сравнительно с другими местностями Сибири, он сильно умеряет температуру лета и зимы, но все же континентальное положение сказывается.
Колебания зимней и летней температуры на Байкале таковы, что приморский житель мог испытать бы их, только если бы ежегодно переезжал зимой на север примерно на тысячу километров, а летом на столько же к югу. Средняя температура зимы здесь двадцать три градуса; подобной на этой широте вы не найдете ни в Европе, ни в Америке. А летняя – плюс семнадцать градусов, то есть опять-таки такая, которая бывает в Европе и Америке на десять градусов южнее Байкала.
Их гнало к западу от Посольска. И так необычно было слышать плеск волн, шум моря при морозе, вероятно, градусов в двадцать.
Это была жуткая ночь. К рассвету шум моря усилился. На них вновь начали лететь брызги волн, и они поняли, что часть рыхлой ледяной массы отделилась, и Байкал вновь приблизился к «Бурят-Монголу».
К их счастью, ветер заметно стихал, но мороз увеличивался.
Измученные переживаниями страшной ночи, они, чуть забрезжило, заснули беспокойным сном.
Профессор громкими возгласами разбудил их. Стоял уже день. И первое, что почувствовали они, – шум моря доносился в отдалении. Мороз вновь сковал рыхлую ледяную массу вокруг них на большом расстоянии.
Оказывается, ударила настоящая сибирская стужа, вероятно, не менее тридцати градусов, – температура обычная для Иркутска.
– Мы на острове, – радостно объявил Тошка.
– Да, – сказал профессор, – на плавучем ледяном острове. Непосредственная опасность миновала.
Если раньше можно было опасаться, что рыхлый лед около судна от волнения разойдется, и оно вновь достанется волнам, то теперь они этого не боялись. Судно было в крепком плену льдов. Само по себе, конечно, это еще не было спасением. «Бурят-Монгол» должен был разделить судьбу образовавшегося вокруг него громадного ледяного острова, в несколько километров величиной. Судно находилось в самом его центре. Парус внизу примерз к разрезу, и внутри наполовину судно было полно льдом.
– А шлюпка? – воскликнул Тошка. – Где наша шлюпка?
Все взглянули в ту сторону, где вчера оставили шлюпку. Шлюпка исчезла. Ее оторвало и унесло вместе со льдом. Вместо нее прибило новые льдины. Путешественники были обязаны своей жизнью счастливой мысли переночевать на оставленном судне.
– Что же будет с нами теперь?
– Если остров не разобьется в ближайшие дни, лед будет утолщаться с каждым часом и сковываться все прочней и прочней, пока не получится настолько крепкий ледяной плот во много километров величиной, что ему не страшны будут бури. И тогда мы сможем считать себя спасенными, если только не замерзнем или не погибнем от голода.
– Разве так долго нас может не прибить к берегу?
– Да, в нашем положении – это самое опасное. Сейчас на Байкале начинается период осенних бурь – ноябрь, декабрь. Нас может таскать из одного края моря в другой, пока Байкал не станет. Такие случаи здесь бывали. В середине XIX века пароход «Наследник Цесаревич» прорезало льдиной, он начал тонуть. Пассажиры перебрались на буксирное судно. Пароход скоро погрузился в Байкал, а судно, как «Бурят-Монгол», обледенело, его затерло льдом на несколько километров кругом и начало бурями гонять по морю. Полтора месяца были люди в плену, съели все припасы и едва не умерли от голода. Судно все изрубили на дрова, пока море не стало. Нам, по-видимому, предстоит та же участь. Наша задача – терпеливо ждать. Надо обследовать, что есть съестного на судне, заготовить дрова. Мы можем изрубить для этого мачту и палубу и кой-какие ненужные нам в настоящее время верхние части судна, а затем устроимся поудобней в нашей плавучей тюрьме. Это все, что нам остается теперь делать. – Прежде всего они отправились исследовать судовую кладовую, нет ли в ней чего из съестных припасов. К их счастью, там оказался запас сухарей, бочка соленого омуля и несколько десятков килограммов сушеной рыбы. После долгих поисков они нашли несколько топоров и, срубив мачту и ненужные теперь деревянные части на палубе, к вечеру сложили целую поленницу дров.
– Начинаем устраиваться, – говорил самодовольно Тошка, устало вздыхая. – Настоящие байкальские робинзоны! Мы обратим нашу тюрьму в плавучую лабораторию и будем наблюдать зиму на Байкале.
– Молодец! – сказал профессор. – Верно, если уже суждено сидеть в плену у Байкала эти полтора-два месяца, постараемся использовать время. Ты прав. Здесь есть что понаблюдать.
– А где же мы будем разводить костер? – поинтересовался Федька.
– Мы устроим печь, – ответил профессор. – Я видел в каюте железную плиту.
Сейчас же они отправились на поиски. Действительно, нашли ее, и в каюте сложили себе настоящую печь. Каюту обшили войлоком и парусом, так что в тот вечер спали без полушубков.
При свете тускло горевшей керосиновой лампы они могли работать, слушая завывание ветра над головой.
Помещение было оригинально – ледяная глыба, внутри которой находилась обшитая войлоком каюта, и около нее разные хозяйственные деревянные пристройки, кладовая и пр. В особенности своеобразный вид имело это жилье вечерами, когда из ледяной глыбы через маленькую железную трубу валил дым, а сквозь затянувшееся льдом маленькое оконце в тьму байкальской ночи смотрел крошечный огонек. Ледяная глыба отоплялась. Внутри льда сидели с керосиновой лампой. Так началась жизнь в плавучей тюрьме.
Отрезанные от всего мира, они работали над своими коллекциями и гадали, куда-то принесет их ветер.
– А не может остров расколоться ударом большой льдины? – тревожился иногда Тошка.
– Что ж, если отколет кусочек километра в два-три, нам это не важно, – отвечал Булыгин. – Наш плот устойчивости от того не потеряет. Наша усадьба не менее десяти километров. В воде ей тонуть незачем! Словом, пока нам можно на этот счет не беспокоиться. А когда Байкал станет, тогда, я думаю, мы долго в своей каюте не засидимся.
– Ведь нас, наверно, считают погибшими, – заметил Федька.
– Не в этом дело. Это не так важно. Но зимой – в январе, феврале и марте – я должен произвести ряд наблюдений около Ушканьих островов, – сказал профессор. – Для меня они настолько важны, что если не удастся их сделать, придется задержаться здесь еще на год. Жаль, что мы носимся с места на место слишком быстро и нет возможности заниматься ловлей.
– Разве зимой можно?
– Даже лучше, чем летом. Дыбовский все время ловил.
Осенние бури на Байкале необыкновенно свирепы. Преобладали северные и северо-западные ветры, отличающиеся ужасающей силой. А когда к ним прибавлялась метель и стужа, из каюты нельзя было выходить.
Байкал выл и бесновался.
Ни птицы, ни зверя не видали они за это время. Казалось, все живое скрылось и спряталось, кто куда мог, на эти ужасные месяцы, пока идет на Байкале осенний ледостав.
Солнце они видели редко, так как если не бушевала вьюга, то над морем стоял густой холодный туман.
VI. В ледяном плену
– Скоро ли мы замерзнем? – жаловался Федька. – Кажется, и морозы стоят слава тебе господи! Вчера было тридцать пять градусов, а Байкал хоть бы хны! Только дымится! Я уж начинаю думать, что мы нынче совсем не замерзнем.
– Замерзнем, замерзнем, не беспокойся, – смеялся профессор.
– Да когда же?
– Недельки через две после Нового года.
Федька только свистнул.
– Я думал раньше.
– Нет, – сказал профессор. – Ведь ты же измеряешь температуру воды. Сейчас, к началу декабря, температура в Байкале во всех слоях равна четырем градусам. Верхний слой постепенно начнет охлаждаться, причем это охлаждение не идет глубже ста восьмидесяти метров. Там температура неизменна: от трех до четырех градусов. Когда охлаждение наверху достигнет нуля, то есть станет возможным образование льда, тогда сильный ветер будет разбивать лед. Большая глубина тоже влияет на медленность замерзания. Значит, замерзание по-настоящему начнется только в январе.
– А лед толстый бывает?
– В суровые зимы до полутора метров.
– А как потом меняется температура воды?
– С половины января начинается нагревание верхних слоев. К июню температура воды вновь равна во всех слоях. Затем верхние слои начинают нагреваться и до ноября теплее нижних, в особенности около берегов.
Если бы Тошка не вел календарь, где вечером старательно замазывал каждый прошедший день, они не знали бы, что теперь конец декабря.
Льду прибавлялось с каждым днем. Очевидно, сюда несли свой осенний лед впадавшие в Байкал горные реки и ручьи. Кроме того, волны отбивали забереги, и наконец начал всплывать донный лед. Море было полно льда, но все не успокаивалось. Байкал отчаянно боролся со стужей и отражал все попытки сковать его.
Ледяной остров, действительно, как сказал профессор, носило по всему морю. Путешественники испытали на себе силу и северного «верховика», и северо-западной сармы, и юго-западного «култука», гнавшего волну через все море. Побывали у исторического Посольска на восточном берегу. Были на западном, видели точно закоптелые скалы мыса Кадильного. Прибивало их к острову Ольхону в северо-западном углу моря и к полуострову Святой Нос, где они впервые высадились после крушения «Мысовой» и где встретились с Созерцателем скал. Жив ли он теперь? И где? А Попрядухин? Аполлошка? Кажется, с того времени прошла целая вечность! Были они у Лиственничного, и у Мысовска, и у Верхнеангарска. Байкал подгонит их остров к самому берегу, даст вглядеться в прибрежные скалы, заронит надежду высадиться на землю, – только начнут строить планы в расчете, что остров подвинется до самых заберегов, глядишь, ветер точно найдет, что пора в путь, опять потащит их е холодную мглу на середину моря.
В такие минуты и профессора и ребят необыкновенно остро тянуло к людям. Так сильна была их тоска, что казалось, никогда уже более не увидеть им землю.
Байкал точно нарочно выдумывал всякие штуки, чтобы обманывать путешественников. Однажды их остров остановился в нескольких километрах от берега.
Ветер совершенно стих. Если бы у них сохранилась шлюпка, они немедленно бы сделали попытку перебраться на твердую почву. Но они были прикованы к ледяному острову и плавали вместе с ним. Они грустно созерцали чистое водное пространство между островом и берегом. Они знали, что скоро опять поднимется ветер. Байкал угонит их в море. Чтобы не создавать себе никаких иллюзий, они ушли в свою каюту.
Вдруг Тошка отчаянными криками позвал их наверх.
– Лед! Пространство занесло льдом!
Они мигом выскочили и остановились ошеломленные.
От чистого водного простора в несколько километров не осталось и следа. Ровной поверхностью лежал лед.
Всего какой-нибудь час здесь не было ни льдинки. Ветра тоже не поднималось. Наползал густой туман. Откуда же взялся лед?
Это было положительно таинственно.
Байкал точно хотел подшутить над ними.
– Не голуменение ли это какое? – воскликнул Тошка.
– В туманный день его не может быть.
– Неужели это донный лед? – говорил сам с собой профессор, быстро шагая с ребятами к краю острова.
От нового ледяного поля громадной величины их разделяло несколько метров. Можно было рассчитывать, что за ночь поднимется еще несколько льдин, или льдины подвинутся, и тогда переход на землю готов.
Полные надежд, путешественники возвратились в каюту.
– Чем объяснить такое странное явление?
– Донный лед, – пояснил профессор.
– Я никогда не слыхал, чтобы лед заготовлялся внизу и потом поднимался наверх.
– Попрядухин сказал бы вам: «Байкал – таинственное и необъяснимое явление!» Но объясняется оно, конечно, естественными причинами. Такие же явления глубинного льда наблюдаются в Ангаре, около Аландских островов, в фиордах Норвегии, там, где быстрое течение и неровности дна. Когда наибольшая плотность воды – при 3,2° – достигнута во всей массе, вертикальная циркуляция частиц прекращается, и охлаждение дальше продолжается только на поверхности, а в нижних слоях сохраняется 3,2°; в противном случае реки промерзли бы до дна. Но при неправильных сильных течениях вода перемешивается и вся может охладиться до точки замерзания. Внизу, где течение тише, она скорей обращается в лед, тогда как вверху образованию льда мешает движение. На мелких местах лед комами и глыбами прилипает ко дну. Затем при дальнейшем охлаждении верхних слоев, этот донный, или глубинный, лед всплывает наверх, вынося с собой примерзшие к нему камни, растения, рыбок и прочее. Мороз сторожит его появление и приковывает его к заберегам, плавучему льду и создает ледяной слой. Это наблюдать можно в Ангаре, на Байкале и т. п.
Наутро, когда путешественники вышли на остров, они увидели, что находятся в открытом море. Ветер угнал их от берега. Но их остров увеличился почти вдвое новой приставшей к нему льдиной в несколько километров.
VII. Сокуи
[44]
Однажды их остров остановился в нескольких метрах от скалистого берега.
– Посмотрите! Посмотрите! – вскричал восхищенно Тошка. – Что это такое?
На отвесных скатах висели ледяные сталактиты, превышающие в два раза человеческий рост. В лучах зимнего заката, горевшего на гигантских сталактитах, скалы представляли редкую картину.
– Прибой замерзший во время морозов, – пояснил профессор. – А вы взгляните вдаль, какая красота!
Залив уже застыл. По темно-синему зеркальному льду всюду были рассеяны круглые и белые непрозрачные пятна «осенца» (осеннего льда).
Тут был «колобовник», или «мятик», – небольшие глыбы осеннего льда с выпуклой от наплеска волн поверхностью, и белые пятна большой величины, называвшиеся «чашечный» или «тарелочный» лед.
Ближе к берегу формы льда представляли такое необыкновенное разнообразие, что, казалось, кто-то, забавляясь, нарочно наделал причудливых ледяных игрушек.
– Сибирская стужа играла с байкальским прибоем, – пошутил профессор.
Непрозрачный лед местами подымался террасами, местами лежали ледяные валы в несколько сажен высоты.
Вдоль берега на десятки метров тянулся миниатюрный горный хребет около четырех метров высоты. Иногда он разделялся на параллельные цепи, кое-где конусообразные ледяные горы стояли отдельно. Горы были полые внутри и в сторону, обращенную к морю, имели щель, расширявшуюся вниз.
– Копия прибрежных гор!
Путешественники долго любовались творчеством Байкала.
– Это по-здешнему «сокуи», – пояснял профессор. – Характерное для Байкала явление. С сентября по январь уровень воды понижается иногда даже на пятьдесят сантиметров, и на отдельных местах во время морозов вода охлаждается и замерзает. А волнение при сильных ветрах наплескивает воду, которая застывает, утолщая лед и придавая ему волнистый вид. Мы видим замерзшие всплески волн на отмели, застывший прибой на скалах.
Это были первые решительные выступления мороза. Чем больше ветров и бурь, – а осенью это обычно на Байкале, – тем больше намерзло заберегов, в особенности, когда волны выплескивали мокрый снег. Сокуи, намерзая, быстро продвигались вперед, дальше от берега, в глубь моря. Таким образом, захватив береговые позиции, мороз начал поход против моря. Все больше появлялось плавучего льда, поднялся и донный лед. Наступление велось со всех сторон. Поверхность Байкала иногда почти вся покрывалась льдом. Но бури ломали его. Мороз сковывал, ветер снова разламывал. Он громоздил огромные горы льда и носил эти массы по морю, прибивая их то к одному берегу, то к другому, то снова уносил в море. Но лед все время увеличивался. Можно было думать, что скоро пленники освободятся из своей плавучей тюрьмы.
VIII. Драма в снегах
Наводнение спутало и смешало планы как экспедиции, так и бандитов. Нанеся большие разрушения хозяйству прибайкальских бурят, тунгусов и русских, оно в то же время сделало невозможными какие-либо операции бандитов около Байкала и привело к уничтожению части их шаек.
Советские войска около Иркутска выловили остальных. Таким образом, Урбужану оставался только один выход – скрыться в Китае. К зиме он оправился от раны. Но перед отъездом решил рассчитаться с врагами, которым он отчасти приписывал поражение. Люди, что выследили его на празднике Цам, помешали свиданию с монгольскими князьями, убили начальника отряда, смертельно оскорбили самого Урбужана, везя его, как свинью, в мешке. Не забыл он и ванну из гуано и выстрел молодого бурята-комсомольца. Вампилун погиб, старик и мальчик, как полагал Урбужан, захлебнулись, во время наводнения в пещере. Оставался Созерцатель скал, которого он считал руководителем этой горсточки людей, причинивших ему столько неприятностей. И, прежде чем уехать в Китай, он решил расправиться с ним, забыв, что когда-то Созерцатель скал спас ему жизнь.
Однажды в лунную ночь, в одной из трущоб полуострова Святой Нос, неподалеку от дорожки, проложенной в глухой чаще, затаился необъятной толщины охотник.
Человек, проложивший дорожку, охотился за кабанами.
Стоявший в засаде охотился за человекам.
Тишь в тайге стояла изумительная.
Медленно тянулись минуты ожидания... Вот неподалеку от тропки по снегу промелькнули быстрые, как тени, кабаны. Снова тишина...
Сейчас должен показаться охотник.
Урбужан различил крадущуюся фигуру и поднял винтовку.
Скоро моряк приблизился. Урбужан тщательно нацелился и выстрелил.
Когда рассеялся дым, он радостно вскрикнул: Созерцатель скал лежал на снегу.
С торжествующим лицом мститель вышел из засады. Ему хотелось видеть предсмертную агонию врага и, если, потребуется, добить его.
Держа винтовку в руках, он полез через кусты по глубокому снегу. В эту минуту какая-то странная легкая тень промелькнула при луне около тела охотника. Урбужан не обратил на нее внимания, думая, что это кабан, потревоженный его выстрелом. С большим трудом он добрался до Созерцателя скал. Вокруг раненого набежала порядочная лужа крови, но он был еще жив. Ноги его судорожно скребли снег.
Урбужан остановился в нескольких шагах и по загоревшемуся ненавистью взгляду Созерцателя скал понял, что моряк узнал его.
– Живуч, собака! – прошептал Урбужан, поднимая винтовку. Потом ему пришла другая мысль, он бросил винтовку на снег и с жестокой улыбкой вынул охотничий нож.
Созерцатель скал с презрением смотрел на зловещие приготовления негодяя.
Урбужан наклонился к моряку и стал расстегивать его тулуп. Но на морозе пальцы плохо слушались и, чтобы было легче, он положил нож в снег. Созерцатель скал был беззащитен.
– Живуч, собака! – повторил Урбужан.
Лицо его горело зверским торжеством.
В эту минуту чье-то тяжелое тело обрушилось сверху ему на шею... В одно мгновение он ощутил удар, острую боль вонзившихся в шею зубов и услышал страшное рычание.
Урбужан судорожно дергался и бился лицом в снегу, будучи не в силах сбросить свирепого зверя.
Покончив с человеком, рысь с окровавленной мордой, страшная при луне, как кошмар, приблизилась к Созерцателю скал, лизнула ему руку и жалобно замяукала.
Созерцатель скал слабеющей рукой погладил друга-мстителя. Потом махнул рукой несколько раз в направлении юрты. Этим жестом Созерцатель скал обычно отправлял ее обратно с охоты с какой-нибудь добычей. Но теперь у Каракаллы в зубах ничего не было. И она недоумевала.
Созерцатель скал вынул платок, намочил его в крови, дал рыси в пасть и снова махнул рукой.
Рысь поняла. Огромный прыжок, затем другой, и она скрылась в чаще.
В лесу снова настала тишина. Луна светила на распростертых в снегу врагов. Один был мертв. Другой умирал.
Скоро Созерцателя скал из бессознательного состояния вывел рев медведя.
Стоял мороз градусов в сорок.
Успеет ли Каракалла добежать до юрты, поднять тревогу и привести помощь, или он прежде истечет кровью и замерзнет в снегу? Или медведь, либо волки разорвут его? Он знал, что рана очень серьезна. Он потерял много крови и ослабел.
Неужели ему суждено пасть от руки убийцы?
Мысли его путались.
Каракалла отомстил за него и за дочь... Дорогая Эмма погибла здесь на Байкале. Ну, что ж, значит – судьба...
Никто не узнает о гибели лейтенанта Краузе. Только Брат волка пожалеет его, баклан Фридрих, да Каракалла будет глухим жалобным мяуканьем выть над его трупом.
Железный человек готов был смириться. Он находил все это естественным и справедливым. Кара за ту роковую ночь в океане! Он хотел отвернуться от этих воспоминаний, но перед его слабеющим взором ожила незабываемая ночь, гигант-пароход, качающийся на волнах, музыка, женский голос, певший «Ave Marie». И они, крадущиеся к судну. Ему слышались содрогания подводной лодки. Вот глухо прозвучал выстрел...
Созерцатель скал открыл глаза.
Через несколько минут ухо его уловило приближающиеся шаги, тяжелое дыхание бежавшего человека.
Быстро вылетел из чащи Каракалла. За ним показалась скуластая физиономия тунгуса.
Он пришел вовремя.
В кустах раздался жалобный вой волков.
IX. Ушканьи острова
Однажды после лютых ветров к вечеру настал полный штиль. Ночью грянул мороз до сорока градусов.
Наутро, проснувшись, обитатели плавучего острова почувствовали, что случилось что-то. Не знали что, но ясно ощущали что-то новое, необыкновенное.
Вошел заиндевевший Тошка.
– Ну, паря, студено! – крикнул он, садясь на скамью.
Все вдруг поняли, в чем состояла эта новость. В ушах не было постоянного шума прибоя. Стояла небывалая тишина. Волны наконец «схватило» морозом.
– Наше плавание кончено, – торжественно сказал профессор. – И знаете, где мы находимся? Я сейчас определял.
– Где?
– 108° восточной долготы и 53° северной широты.
– Около Ушканьих?
– Не может быть!
– Факт!
– Это для нас чрезвычайно удобно. Все коллекции с нами. Можно немедленно нагрузиться, и, если в доме смотрителя все в порядке, нам остается только перевезти вещи.
Все пришли в восторг.
Действительно, к вечеру байкальские робинзоны, окончив скитания, перебрались в дом нового смотрителя маяка.
– Байкал вас обратно привел сюда, – с серьезным видом сказал старик-смотритель. – Значит, вам не следовало уезжать.
Профессор грустно улыбнулся.
На Байкале началась зима.
В первый же вечер грянул такой взрыв, что дрогнул остров и дом тряхнуло, как в землетрясение. Ребята, в чем были, выскочили во двор.
Неподалеку от берега высился гигантский ледяной вал. Глыбы льда взгромоздились одна на другую, стояли торчком. Возле них зияла только что образовавшаяся громадная трещина.
С тех пор с моря ночами часто доносился отдаленный гул, похожий на глухой стон. Потом слышались раскаты грома. Но это был не гром. Образовывались новые провалы и трещины.
Вскоре смотритель маяка позвал ребят к скале недалеко от бухты и пещеры, где летом жил Созерцатель скал, и показал на большой пузырь воздуха подо льдом. Велев держать спички наготове, он с силой ударил в лед топором. Тошка, по его знаку, сунул в отверстие зажженную спичку. И отскочил.
Диво дивное! Огромный столб пламени вырвался из-подо льда.
Смотритель рассмеялся и объяснил, что в море здесь бегут теплые ключи, от них такие пузыри. К весне они проедают лед насквозь и образуются полыньи.
Исследование Байкала продолжалось и зимой и велось еще более усиленным темпом. Прорубали лед и опускали ловушки. Коллекции все росли. Путешественники наши могли не без удовлетворения сказать, что недаром пробыли на Байкале.
Несмотря на это, профессора трудно было узнать. Из жизнерадостного человека он обратился в молчаливого, хмурого ученого.
Чтобы забыться, он работал до изнеможения. Нарочно старался уйти в жизнь своих бурмашей, чтобы ничего не видеть и не слышать. Его несколько раз вызывали в Иркутск сделать доклад. Он отправил часть коллекций и письменный доклад, а сам не поехал, сославшись на невозможность оставить работы, и обещал приехать, как только все закончит, то есть в апреле.
Он, конечно, мог бы отлучиться на несколько дней, но в этом заброшенном месте никто не нарушал его уединения. Им собственно он и дорожил.
Профессору оставалось только, в дополнение к собранным коллекциям, привезти несколько скелетов нерпы, потому было решено при возвращении отправить коллекции в сопровождении вузовцев и Майдера в Посольск, где профессор решил провести время ледохода для производства наблюдений. Он же с охотником-бурятом, приятелем Майдера, старым нерповщиком, должен был поехать другой дорогой и по пути добыть несколько скелетов нерпы.
На полуострове Святой Нос тоже шли сборы в Посольск.
Брат волка пользовал раненого чем умел, но Созерцатель скал, выживший благодаря железному организму, почти не поправлялся.
– Я отвезу тебя к русским, – заявил наконец тунгус. – Я знаю одного, который лечил меня. Мне также на охоте прострелили грудь. И он поставил меня на ноги.
– Где он живет? – тихо спросил Созерцатель скал.
– Далеко, – ответил тунгус. – Около Посольска, но я доставлю тебя туда.
Моряк не выразил ни желания, ни сопротивления. Ему было безразлично.
X. Опаснее место
Осторожно объезжая высокие торосы и широкие щели на льду, крепкая, сильная лошадь сама выбирала себе дорогу. Профессор и охотник-бурят, сидевшие в санях, дремали под равномерное поскрипывание полозьев, совершенно положившись на своего коня. Старик Цырен время от времени тяжело открывал глаза и острым взглядом ощупывал ледяные просторы. Уже вечерело. И хотя стоял апрель, когда дни значительно прибавлялись, но разглядеть что-нибудь впереди было трудно из-за легкого тумана, поднимавшегося с моря.
Больше тридцати лет промышлял Цырен здесь, около Ушканьих островов, и знал эти места, как свои пять пальцев. Но сегодня в тумане никак не мог определить, – проехали ли они то опасное место, где ежегодно около весны появлялись пропарины. В этой мгле ничего не разберешь. «Рыжик учует, – решил он в конце концов. – Да и лед нынче толст. Авось...»
Мысли бурята вернулись к предстоящей охоте. Сначала Цырен припомнил, все ли уложил в сани: сети, остроги, топор, винтовки. Припасов вот маловато, кажись, взяли, ну да как-нибудь обойдутся... По его приметам, выходило, что нынче промыслы должны быть хорошими. Нерпы видели много. Только ушла от островков, сказывают, далече. Но... подальше поставить балаган – только и всего. В это мгновение сани вдруг, точно на что-то натолкнувшись, с размаху остановились. От неожиданного толчка старик едва не слетел.
Лошадь уперлась, как вкопанная. В сумерках трудно было рассмотреть, что с ней. Цырен спросонок стегнул ее. Лошадь рванула... Неожиданно под санями раздался глухой треск... Оба путника быстро спрыгнули с саней. И было время. Конь уже погрузился в полынью.
– Пропарина! – испуганно вскричал Цырен. – Тут она и есть каженная. Толь что думал... Руби гужи! Распрягай!
К числу многих удивительных явлений, совершающихся на море, относятся так называемые «пропарины». Из года в год, на одних и тех же местах – у мыса Кобылья Голова, Голоустинского, Кадильного, в Малом море около Ушканьих островов, Святого Носа, у дельты Селенги – около весны на льду появляются «пропарины» – дыры. Сначала бывает одна, потом целые гнезда. Все увеличиваясь, они сливаются в громадную полынью. На значительное расстояние вокруг них лед подтаивает. Опасность велика тем, что еще до появления пропарины лед в этих местах настолько подтаивает снизу, что делается непрочным.
Опомнившись, старик быстро сообразил, что делать. Рискуя сам свалиться в полынью, он кинулся к лошади и, повиснув над водой, распустил хомут. Булыгин, действовавший по его указаниям, тем временем оттаскивал сани дальше от края полыньи.
Конь с налитыми кровью глазами, чувствуя приближение смерти, с храпением судорожно кидался на лед, бил копытами, обламывая подтаявшую льдину еще больше, и скоро полынья увеличилась в размерах.
Помощь требовалась немедленная и решительная.
Рецепт у старого бурята оказался прост, но жесток. Он торопливо сделал из вожжи петлю-удавку. Накинул Рыжке на шею и затянул. Задавленная лошадь забилась и погрузилась в воду. Но воздух, оставшийся в ней, сейчас же заставил ее всплыть наверх. Она появилась на воде боком, без движения.
Между тем профессор, отступив подальше от полыньи, вырубил по указанию старика во льду две ямки. Привязав к середине саней веревки, прикрепленные другим концом к Рыжке, и действуя санями, как рычагом, нерполовы вытащили неподвижную лошадь на лед. Развязав ее, распустили удавку. Цырен начал с яростью хлестать лошадь кнутом.
Боль вызвала, наконец, Рыжку к жизни. После нескольких жестоких ударов она вдруг задергалась, потом, судорожно пошатываясь, поднялась на ноги.
Напуганные нерполовы долго не могли успокоиться.
– Сроду такой оказии не случалось, – вздыхал Цырен, нерповавший лет тридцать.
Было уже совсем темно, когда добрались до заранее облюбованного бурятом места и наскоро поставили на льду балаган.
Напившись чаю, охотники завалились спать, намереваясь подняться на рассвете. Старик скоро захрапел так, что дрожали тонкие стенки балагана, а Булыгин, взволнованный происшествием, не мог сомкнуть глаз.
XI. Хэп
Утром поставили балаган по-настоящему, хорошенько укрепили его и отправились на разведку нерпы.
Хорошо было морозное свежее утро. Под весенним солнцем море сверкало ослепительной белизной. Снег во многих местах уже сошел, и лед покрылся, по местному выражению, «чиром». Он был так бел, что глазам становилось больно.
Чтобы не выделяться на этом фоне и быть незаметным для подозрительного, пугливого хэпа оба нерповщика надели поверх тулупов белые коленкоровые балахоны и такие же шапки. Кроме того, захватили войлочные наколенники и маленькие саночки с белым парусом, на случай, если придется «скрадывать» хэпа и ползти по льду. Саночки с поставленным парусом в этом случае служили бы им прикрытием.
Белые костюмы охотников сливались с блеском белой пустыни. Собака с радостным лаем понеслась вперед.
Отойдя с километр, старик услышал в ее лае какие-то новые ноты: тявканье и повизгивание.
– Пропарину нашла, – радостно заметил он и ускорил шаги.
Действительно, через несколько минут ходьбы они увидели на льду большое круглое отверстие. На незначительном расстоянии от него находилось еще пять штук меньших.
Старик наклонился и почмокал губами:
– Ну, и хитер же хэп!
Профессор понял, что бурят хотел сказать. В этом году Байкал был покрыт необыкновенно толстой ледяной крышей, месяц назад доходившей чуть не до полутора метров. Но хэп «продышал» лед насквозь. В такие дыры зверь высовывается, чтобы захватить воздуху, и выбирается полежать на ледяной крыше под лучами весеннего солнца. Он начал «продувать» себе двери, едва Байкал покрылся льдом. А потом он не давал отверстию сильно замерзать: таким образом получилось это круглое окно.
– Большой хэп! – сказал старик. – Такого прометом не возьмешь.
Он поставил около продушины веху, чтобы легче было вечером отыскать ее. И оба отправились за собакой дальше.
Километров пятнадцать исходили они в тот день по льду, не встретив больше ни одной пропарины. Придя вечером к балагану, старик захватил промет и с помощью профессора поставил его около найденной продушины.
Промет представлял из себя сеть из конского волоса, длиной около десяти метров и шириной три метра. На расстоянии метров четырех от пропарины Цырен вбил в лед кол, привязав к нему толстую веревку. К концу веревки, около дыры, была прикреплена самая сеть. Сеть он пропустил под лед в направлении, где больше тороса.
Наутро, торопливо позавтракав, нерполовы пошли смотреть промет. В нем ничего не оказалось.
– Хитрый, старый, не идет! – выругался Цырен.
Потом они снова отправились искать пропарины. И опять их поиски были безрезультатны. Старик стал угрюм и неразговорчив. Ворчал, что напали не на то место. На третий день они уходили уже километров за двадцать, но и на этот раз вернулись с пустыми руками.
– Верно сказывали, что зверь уплыл далече, – вздыхал старик. – Надо и нам перебираться. Тут стоять – только время терять.
Однако они искали здесь нерп еще с неделю.
– Едем, – решил, наконец, и профессор. – А то ни с чем вернемся. Весна нынче дружная. Того гляди, море вскроется.
До вскрытия Байкала, конечно, оставалось еще время, но беда заключалась в том, что у них вышли все припасы, которых взяли немного, в расчете на нерпичье мясо.
Через день они передвинулись еще к востоку.
По каким-то непонятным для профессора признакам старик определил в одном пункте, что здесь есть нерпы. И они расположились на новой стоянке.
В первый же выход поняли, что Цырен на этот раз угадал.
Километрах в пяти от балагана они заметили зверя. Цырен пустил вперед профессора. Тот осмотрел ружье, присел на лед и пополз по направлению к хэпу, толкая перед собой, как учил старик, санки с парусом.
Хэп пуглив и осторожен, при малейшей тревоге скрывается в воду. Промысел за нерпой на Байкале – это скорее охота, чем та массовая бойня тюленей, что происходит, например, на Каспийском море, когда промышленники окружают и убивают целые стада. Начинается промысел в апреле и кончается часто в мае, со вскрытием Байкала. В удачные для промышленников годы добивалось свыше тысячи штук.
Нерпичье мясо едят часто сами промышленники. Жир идет на выделку кожи, изготовление разных мазей и освещение, а шкуры покупаются сибиряками на дохи.
Нерпичный промысел, существующий на Байкале издавна, до сих пор составляет одно из средств жизни прибайкальского населения, как русского, так и бурятского, служа добавлением к охоте за пушным зверем и рыболовству.
Профессору очень хотелось добыть себе для работы несколько целых скелетов нерпы.
Толкая перед собой небольшим шестом саночки и прикрываясь парусом, он тихо подкрадывался к лежащему на льду зверю.
Разглядев нерпу, профессор стал устраиваться, чтобы было удобнее стрелять.
Но едва он повернулся, хэп мгновенно поднял голову. Охотник понял, что сделал оплошность, прижался ко льду, отогнул на себя парус и замер. Прошло несколько минут. Зверь, наконец, успокоился. Белый щит охотничьих санок он, очевидно, принимал издали за стоящий торчком торос.
«А нерпа большая, кило на пятьдесят», – радостно прикинул Булыгин в уме и начал старательно целиться. Он знал, что надо бить наповал. Нерпа так жирна, что при ранении не в голову пуля, едва проходя через толстый слой сала, причиняет мало вреда. Но даже и опасно раненая, нерпа часто бросается под воду, и добыча таким образом уходит от охотника.
Громкий и оглушительный выстрел прогремел над морем.
Зверь судорожно дернулся и недвижно распластался на льду.
Они «натакались» на удачное место. Почти каждый день в прометы попадались нерпы, весом в пятнадцать кило и меньше. Больших добивали винтовкой.
Цырен сиял. Вопрос о продовольствии его более не тревожил. Нерпичьего мяса и жиру было вдоволь. Кроме того, он порядочно подработал и уговорил профессора поохотиться еще с неделю. Обычно с утра они уходили осматривать сети, потом отыскивали новые пропарины и «скрадывали» зверя на льду. Проходив за день километров пятнадцать-двадцать, к вечеру возвращались в балаган, ставили прометы, ели и заваливались спать. Бурятом овладела жадность. Хотелось все больше и больше. Старик целыми вечерами только и делал, что подсчитывал, сколько выйдет жиру.
Наконец, однажды профессор провалился во льду и едва не утонул. Он решительно настоял на отъезде.
В тот же вечер они отправились оба с добычей: Цырен вез шкуры и сало, профессор – скелеты нерп.
XII. Письмо Аполлошки на родину
Попрядухин давно, еще с лета, точил мальчика: напиши да напиши домой. Но Аполлошка волынил, так как боялся, что отец по письму отыщет его, увезет в завод и отдаст в контору. Теперь – другое дело. Он чувствовал себя почти самостоятельным.
Он сильно вырос за этот год, приобрел много знаний, у него были деньги, которыми он решил поделиться с родителями; наконец, заводская контора ему была нестрашна. Он сам соскучился по дому. Словом, все складывалось так, что надо было дать знать о себе.
Он сел за письмо. И тут только почувствовал, как давно тянуло его это сделать. У него проснулись угрызения совести. Как должны были беспокоиться дома!
Он долго слюнил огрызок карандаша. Это было первое письмо в жизни и, естественно, давалось не без труда. Усиленно повторяя языком во рту все движения карандаша, он сначала нацарапал адрес. Затем стал соображать, как начать. Такая мудреная вещь требовала соблюдения известной формальности. Ему удалось припомнить одно такое письмо, когда-то полученное соседом от сына из города.
И он каракулями вывел точно так же:
Складно!
После чего следовало, – он твердо помнил, – обращение:
«Дорогие родители!»
Отца Аполлошка обычно звал «папан», а мать – «маманя», но в таком торжественном случае это не годится.
Лучше – «Дорогие родители!»
Гм! Дорогие родители! А дальше? «Дорогие родители!» Что же дальше?
Ему вдруг вспомнилась песенка беспризорных:
Пожалев, что не приходится пустить в ход такой козырь, он долго потел, муслил огрызок и елозил на стуле.
Наконец, к вечеру письмо было готово.
Все оно для передачи было бы слишком длинно. Одни бесчисленные поклоны занимали целую страницу. Приведем его в выдержках, минуя рассказ о приключениях во время бегства, о погоне за Урбужаном и о празднике Цам.
«...Осенью я поеду в Ленинград, буду учиться ловить в море чудовищ, которых закупоривают в банки. По ним учатся в школах. Ловить их надо умеючи под водой. Там водятся спруты, или осьминоги. Они из человека высасывают кровь. Но я их не боюсь, я знаю, как отрезывать им головы.
Мы с Попрядухой нашли в пещере золото и дощечки с монгольскими надписями. На мою долю пришлось десять тысяч. Деньги привезу домой. Бухгалтеру, которому даве залепил в рожу, скажи, что за костюм, ежели что – заплачу. А мог ведь мне башку, несознательная скотина, оторвать. Это и завком знает».
В заключение был приложен рисунок спрута из книги.
Для шику Аполлошка подписался так: «Любящий вас бывший Аполлошка, а теперь дахтэ-кум Доржи Майдер Цыренжан Банзаров».
Перечитав и удовлетворившись, запечатал и отправил.
XIII. По Байкалу весной
Попрядухин устроился в Иркутске обстоятельно, купил даже лошадь Сивку. Аполлошка где-то добыл собаку Жучка и кота Петьку. Получилось полное хозяйство.
Алла без особого труда управлялась с ним. Она поправилась от потрясения, пережитого ею после того, как Попрядухин, подготовив девушку, сообщил ей о гибели профессора. Чтобы она не волновалась, читая подробности, он не дал ей газеты и, боясь, что какое-нибудь случайное известие попадет ей в руки, совсем не покупал газет. Так что они совершенно не знали, что делается кругом. Старик занялся своим питомником, Аполлошка поступил в школу, и уроки поглотили его внимание. Жизнь Аллы как-то точно утратила для нее интерес; это был результат испытанных страшных потрясений.
В мае в тот год стояла еще холодная погода. Алла однажды шла по базару, – она частенько путешествовала туда за облепихой для старика и Аполлошки. Старик хоть и не был коренным сибиряком, но любил душистую ягоду.
Человек, шедший навстречу Алле, вдруг остановился. Он был поражен чем-то. Рот его раскрылся от удивления и несколько свертков вывалилось из рук.
– Алла! – воскликнул он.
Девушка подняла глаза: перед ней стоял дядя.
– Я не ошибаюсь? – спросил он сам себя. – Так ты жива?
Если бывают на свете ошеломляющие, радостные новости, то едва ли когда-нибудь два человека слышали и сообщали друг другу более неожиданные вещи.
Судите сами! Смотритель маяка сказал, что профессор жив, как и Созерцатель скал. И Созерцатель скал – лейтенант Краузе. Оба они отыскивали Аллу, потому что...
– Я – Эмма Краузе! Я знаю, – вскричала дрожа Алла. – Так он жив? Отец!
Нервы ее не выдержали.
Смотритель доставил Аллу к Попрядухину в полуобморочном состоянии.
Она обезумела от радости и ничего не слушала.
– Ехать!
Ведь они оба считают ее погибшей, она не заставит их мучиться ни одной минуты.
– Ехать! – твердила она.
Надо было выждать самое меньшее две-три недели, пока пройдет лед, но о таком сроке Попрядухин не осмелился даже заикнуться. Это убило бы девушку. При малейшем возражении она заливалась слезами.
Вечером старик подстроил так, что к ним будто бы случайно зашел лечивший Аллу врач. Он поговорил с ней, потом взглянул на Попрядухина с укором и только покачал головой.
– Что вы наделали? – прошептал он, выйдя в другую комнату. – Если можно, лучше поезжайте.
– Поедем, – вздохнул Попрядухин.
Он терял голову. С одной стороны, радость, что профессор и вся экспедиция живы, с другой – волнения Аллы, опасная поездка, и, наконец, у него были в самом разгаре хлопоты о питомнике.
Но он бросил все.
Аполлошку оставляли дома. Весь лишний груз долой, вдобавок у него была школа, и кому-то надо было вести хозяйство в ожидании приезда всей компании.
В этот же вечер Попрядухин и Алла поспешно стали собираться и на другой день выехали на Байкал.
Байкал представлял пустыню, постепенно затопляемую водой. «И не по такой дороге езживали!» – утешал себя Попрядухин.
Лед был во многих местах совсем слабым, рыхлым, потемнел, пропитался водой и слегка колебался под ногами. То и дело попадались провалы и полыньи.
А до Ушканьих было километров полтораста.
Едва выехали, море закрыло сплошным холодным туманом. Во мгле можно было попасть в полынью, зато и лед не таял, и Сивка бодро тащил сани. Алла даже повеселела и заснула крепким сном впервые за последние, полные волнующих событий дни.
В середине дня из мутной завесы вдруг выглянуло и заблистало солнце. В воздухе делалось жарко. Беда! Вода так и зажурчала по льду. Через час-другой ехать стало невозможно. После долгой маяты с вытаскиванием коня Попрядухин плюнул и молча стал распрягать.
– Что это значит? Что теперь делать? – Алла опустила голову.
– А вот смотри! – усмехнулся старик.
Это был байкальский способ на такой трудный случай. Старик вытащил из саней доски, устроил из них мост на льду, на него поставил лошадь. В таком положении надо было ждать вечера, пока не подмерзнет.
Великолепен был майский весенний день. Высоко стояло солнце. В безоблачном небе летели, приветствуя весну, птицы, возвращавшиеся из зимовки в Монголии и Китае. Путники лежали на льду в тоскливом ожидании... Нескончаемо долго тянулся день. Хрупкий ледяной покров, державший их над пучиной Байкала, таял у них на глазах.
Настал тихий вечер. На фоне зари вырезалась узорчатая цепь гор. Золотом, багрянцем, розовыми, фиолетовыми и зелеными тонами – неописуемым великолепием красок – расцветилось небо. Феерическая красота заката обещала и на завтра гибельную для них ясную, ветреную погоду.
Ночью они снова ехали, все время помогая коню. За ночь проехали еще километров тридцать.
Утром опять распрягли Сивку и легли на лед. Только теперь отдал себе Попрядухин отчет, каким безумием было с его стороны согласиться с Аллой. Ей это простительно. А он – опытный человек – знал, на что шел. Теперь, вероятно, погубит ее и себя. Каждый час могла налететь сарма и очистить море. Он потерял сон. Утром первым делом глядел на далекие хребты: не «закиселело» ли где вершины, нет ли на них облаков, что было верным признаком наступления «горной» погоды.
На третий день, когда, по их расчетам, им оставалось до Ушканьих уже километров пять-десять, вдруг – дело было к ночи – неожиданно потянуло ветерком. Старик попробовал носом ветер и нехорошо выругался.
Скоро Алла поняла, в чем дело. Не прошло и часа, как звезды скрылись. И посыпал снег, мокрый и мягкий.
Он падал и таял. Уныние охватило Аллу. Сегодня ночью дороге конец!
С отчаянием последних сил погнали они лошадь. Но Сивка двигался медленно. Прошла уже добрая половина ночи, а они не сделали, вероятно, и пяти километров.
Неожиданно из тьмы впереди донесся жалобный вой собаки. Старик пошел узнать, что случилось.
– Ну, чего ты! – донесся вдруг до Аллы его голос, но такой испуганный, что Алла поняла, что случилось что-то страшное, и кинулась туда.
Жучок и старик стояли неподвижно. Дорогу им пересекла громадная трещина, не менее трех метров шириной. Начало и конец ее терялись во тьме. Такие трещины тянутся иногда на Байкале на многие километры.
Попрядухин знал это.
– Доведется заводить льдины...
Раздумывать было некогда. С лихорадочной торопливостью принялись старик и Алла за работу. Топорами откалывали от края лед и устанавливали в трещину.
Девушка работала с лихорадочной быстротой. И вела себя так мужественно, что Попрядухин глазам не верил.
– В отца! – сказал он, вспомнив Созерцателя скал.
Не скоро и с большим трудом был налажен опасный мост. Лед был мягок и разваливался. Когда начали переходить, сразу поняли, что лошадь и сани не перетащить.
– Вот он, фарт-то! – хриплым криком вырвалось у старика.
Люди и собака перешли. Сивка вдруг заржал – так заржал, что у Попрядухина сердце перевернулось. Он махнул рукой, распряг Сивку и стал перетаскивать. К общей радости, это удалось. Но с последним ее движением мост весь разъехался. С санями остался и топор. Теперь, если попадется еще трещина, переправы не изладишь.
Проваливаясь в рыхлом льду, они двинулись вперед. Едва можно было идти. В этом месте дорога стала еще хуже. Лед превращался под ногами в мокрую кашу. Прошел час, другой. Время казалось вечностью. Лошадь, сильно отставшая, плелась где-то сзади. Каждый думал теперь о себе.
Наконец, начало светать. Новый день принес им страшную неожиданность: перед ними, докуда хватал глаз, лежала новая, такая же широкая трещина.
Где она начиналась и где кончалась, трудно было сказать. Тем не менее, в безумной надежде, пошли в обход. С появлением солнца лед сразу ослабел, – начали глубоко проваливаться. Убедившись, что идти невозможно, поползли.
...Это было на четвертый день. Опять тихо и радостно горел весенний закат. И летели птицы с веселыми криками.
На льду, далеко в стороне от трещины, лежали старик и шагов шесть дальше от него девушка. С полудня они не могли и ползти. Взгляд их был прикован к чуть видному краю льдины...
XIV. Свободное море
Экспедиция закончила все работы.
Профессор и вузовцы задержались в Посольске только для последних наблюдений над ледоходом. Но и наблюдения кончали не сегодня-завтра, так как Байкал вот-вот должен был освободиться ото льда.
Коллекции уже были отправлены в Иркутск. Среди новых видов гаммарид, найденных ими, открытие некоторых вооруженных гаммарусов являлось результатом трудов вузовцев. Федька вез коллекцию насекомых, собранную им на островах.
Через несколько дней экспедиция выезжала в Иркутск, и теперь они прощались с Байкалом. Все вместе они стояли на берегу.
Кое-где море было уже свободно. Громадные льдины двигались по заливу. Смотреть ледоход пришли и Майдер с Цыреном, даже черный сенбернар «Байкал», которого профессор захватил с Ушканьих. Был и еще один участник экспедиции, совершенно случайно оказавшийся в Посольске. Профессор вел под руку слабого, еще не совсем оправившегося Созерцателя скал, с которым встретился дня три тому назад. Моряк чувствовал себя лучше, но каменное равнодушие лежало на его лице. Встреча с Созерцателем скал растравила рану профессора, и он был хмур и бледен.
Не хватало троих: Аллы, Попрядухина и Аполлошки. Булыгин знал от Созерцателя скал, что старик и мальчик, вероятно, в Иркутске, и рассчитывал скоро встретиться с ними.
Но он не встретит Аллы!
Он грустно смотрел на синеющие воды, и воспоминания теснились перед ним.
Прощай, Байкал! Много раз они схватывались в смертельной схватке, в погоне за тайнами загадочного мира, добывая драгоценный для науки материал.
Думая о сделанных работах, он с радостным волнением заранее чувствовал ту сенсацию, которую вызовет в ученом мире его доклад. И ребята не потеряли времени. В особенности Тошка. Его он решил оставить при кафедре аспирантом. Аполлошке тоже, кажется, внушили желание учиться. Мальчика он искренно любил и думал из Иркутска захватить с собой. Аполлошка – живое воспоминание о Байкале. Да, о Байкале, обо всем, что пережито на нем, об Алле!
Байкал, Байкал! Никогда не забыть ему священного грозного моря, могилы Аллы.
Булыгин смотрел в синеющую даль. Сердце его тоскливо сжималось. Созерцатель скал хотел о чем-то спросить, но не стал нарушать его задумчивости.
Вдруг на берегу среди глядевших на ледоход поморов началась какая-то суета. Чего-то кричали, смотрели.
– Что там? – крикнул Созерцатель скал.
– На льдине несло какие-то сани. Им показалось – люди. Хотели ехать, да вовремя разглядели.
– Разве случается, что в эту пору лед уносит кого? – удивился Булыгин.
– А как же? – обернулся к ним хозяин дома, где остановилась экспедиция. – Почитай, кажный год. Рыбак-нерповщик запоздает. Али кто на риск пойдет, кому срочно надо море переходить. Лед пошел – и готово дело! Ну, а которого в море унесет, потопит, а кого этим ветром сюда прибьет. Однова, помню, ямщиков на льдине пригнало. Едва довезли в баркасе. Одурели ребята... С Байкалом не шути!
– А седни беспременно лед разобьет, – добавил он помолчав. – Вишь, мгла какая! Завсе так.
...Как и всегда, утром Попрядухин прежде всего глянул на хребты... И холодок пробежал по телу.
Вершины гор «закиселило» – утонули в густом тумане.
Он ничего не сказал Алле. Не хватило духу.
Скоро все кругом затянуло мглой. Красный шар солнца светил сквозь нее жутко и зловеще. Скоро падет ветер с гор, и тогда – конец.
«Ехать, ехать! Вот тебе и ехать!» – подумал он. Это был единственный упрек, который он позволил себе.
– Отгуляли, видно! – прохрипел он.
Но Алла не отозвалась. От истощения, отчаяния, полузамерзшая, она едва ли что понимала.
...Сколько они пролежали так, он не мог бы сказать. Во мгле нельзя было определить.
Крепкий запах лошадиного пота вернул его к жизни. Он открыл глаза. Из зловещей мглы высунулась морда Сивки. В порыве чувств он похлопал ее, и Сивка ответила ласковым ржанием. А, и Жучок здесь! Все не одному помирать.
В эту минуту ему показалось, что мгла словно поредела. Что-то сквозь нее видать.
Всматривался, всматривался и увидел нечто несуразное.
...Будто скалы. И за ними – избы. Совсем близко, рукой подать.
«Блазнит, – решил он, – замутилось в голове».
Смотрит. Опять! Сквозь поредевший туман – деревня да и только! Диво дивное! Посреди моря он лежит – помнит это... Что такое?
...Поморы быстро залезли на баркас. С берега торопливо передавали им весла, отвязывали причал. Среди рыбаков шла суета.
Профессор, Созерцатель скал и ребята подошли ближе.
Лодка уже отплыла.
– Люди на льдине! – передавалось из уст в уста по берегу.
Профессор понимал их лихорадочную торопливость. Ему памятно было, как ветер принес их остров к берегу и снова погнал в море. Поморы тоже знали и спешили. Они гребли с бешеным напряжением. Лодка летела, глубоко пеня волны.
А на горизонте тихо, неподвижно замерла громадная льдина, на которой что-то темнело.
Профессор вынул бинокль и поднес к глазам. Вдруг руки его дрогнули. Бинокль так и запрыгал около лица. Созерцатель скал и ребята с удивлением смотрели на него.
– Что там?
Он не ответил, продолжая смотреть. Вдруг бинокль глухо шлепнулся о песок. Булыгин, бледный, диким взглядом обвел всех.
Федька быстро поднял бинокль.
– Что там? – заинтересовавшись, впились все в него.
Булыгин тоже глядел на вузовца.
Федька, видимо, нервничая, опустил бинокль, протер глаза. Снова припал к нему. Через минуту он, удивленно глядя на всех, сказал:
– Или я сошел с ума... Или там... Попрядухин и... Алла.
...Когда старик открыл глаза, его несли в баркас. Алла уже сидела там. Другая лодка снимала Сивку и собаку.
...Быстро приближались берега.
Кто это? У Попрядухина чуть не отнялся язык.
Профессор? Ребята – Тошка с Федькой, Майдер, Созерцатель скал? Значит, они на Ушканьих? Нет! Вот какие-то стены.
Тут он узнал место. И объяснилось, какие скалы он видел. Очевидно, пока они лежали, незаметно для них море вскрылось. Льдину их ветром прибило к берегу, где находился Посольск.
Шатаясь на слабых ногах, Алла вышла из лодки.
– Отец! – воскликнула она, увидев Созерцателя скал, по лицу которого текли слезы. – Отец! Отец!
– Дочь моя! – шептал он, прижимая ее к сердцу.
– Профессор! – вскинула девушка голову от груди отца. – Вы не узнаете меня? Это я, ваша Алла!
Настоящее счастье – то, которое приходит неожиданно. Булыгин верил и не верил.
– Надо быть сумасшедшими, чтобы пуститься в такую пору по Байкалу, – говорил Тошка радостно.
– Твердит, как безумная: ехать! ехать! Ну, и поехали! – бормотал сконфуженно Попрядухин, сразу оживший после водки. – И впрямь сумасшедшие. А я уж думал было того... Питомник пушных зверей, до свиданья!
Рассказывать, как и что случилось, хватило бы на несколько дней. Но Алла от слабости молчала и только улыбалась.
Говорить пришлось старику. Он чуть не лишился своих усов от поминутного закладывания.
Спасенных повели в избу отогреваться. Профессор, поддерживая Аллу, еще шатавшуюся от слабости, помогал ей взойти на крыльцо. В эту минуту взгляд их упал на залив.
То, что представилось их глазам, было так неожиданно, что оба замерли.
Там, где полчаса назад громоздились льдины, служившие им плотом, шумело чистое, свободное море. Запоздай они немного... И одновременно от этой мысли профессор и Алла взглянули друг на друга.
– Алла! – прошептал он.
Она приподнялась и поцеловала его.
Точно обезумев от радости, от свободы, волны плясали по всему простору залива, как пьяные, хлестали брызгами и смеялись.
– донеслись в эту минуту дружные голоса подвыпивших поморов.
Созерцатель скал смотрел на море, на двух счастливых, стоявших на крыльце, и в груди его росло и ширилось что-то горячее и радостное. Ему тоже хотелось петь про «священный Байкал».