В настоящее время обнаженное тело составляет часть нашей повседневной жизни. Это произошло благодаря постепенной утрате стыдливости, долгое время представлявшейся как добродетель, к которой приучали с детских лет (особенно девушек–подростков). Но упразднение целомудрия является также следствием возросшей потребности в обольщении, возникшей благодаря появлению брака по любви. В самом деле, поскольку мужчины и женщины теперь должны сами искать себе партнера, которого раньше помогали найти семья или знакомые, смысл поисков стал сводиться к тому, чтобы выбрать спутника жизни наиболее привлекательного в плане личных качеств, к которым, в первую очередь, относится внешний вид.

 

1. Исчезновение понятия частной стыдливости

Избавление от стыдливости, связанной с выставлением своего тела напоказ, начавшееся в «прекрасную эпоху» и набравшее обороты в период между двумя войнами, пошло полным ходом в период «славного тридцатилетия». Для этого людям потребовалось выйти за рамки сложившихся вековых традиций: запрета женщинам показывать свои икры и даже щиколотки, запрета мужчинам, в том числе и маленьким мальчикам, на мочеиспускание в общественных местах, сокрытия тела роженицы во время родовых схваток и изгнания плода, отказа раздеваться даже с целью умыться, чтобы никоим образом не вызвать греховных, с точки зрения религиозной морали, мыслей. Вспомним также о том, что в конце XIX века любовью занимались «полностью обнаженными, в одной сорочке» и что в алькове не было освещения. Эти запреты отсылали к христианской концепции сексуальности, которая была ограничена брачным союзом и предназначалась только для продолжение рода, похоть же была ее отрицательным и греховным проявлением.

Тем не менее, испытывая параллельное влияние моды и курортного туризма, тело постепенно разоблачается. Этапы этого пути можно проследить на примере одной только эволюции купальника. Во времена Второй империи мужчины и женщины следовали к песчаному берегу по отдельности, в пеньюарах, и окунались в холодную воду для бодрящего купания в костюмах, обволакивающих тело со всех сторон, с длинными панталонами и рукавами, а поверх — юбкой, скрывающей женские округлости и позволяющей сделать пребывание на пляже благопристойным. В 1900 году пришла мода на спортивное удобство и трикотаж, поначалу темных цветов, чтобы не подчеркивать формы, потом светлый в полоску — обязательные синие или красные полоски тоже были призваны скрывать тело. Но вместе с тем купальник становился более открытым: обнажаются голени, а затем и колени, на груди появляется вырез, рукава становятся короткими. После I Мировой войны у мужчин одерживают победу плавки, а у женщин — слитный купальник. На Лазурном берегу прорыв был еще более впечатляющим — там появились раздельные купальники и короткие плавки. Превратившись в 1930 году в место для отдыха и «фар ньенте», пляж теперь приглашает выставить свое обнаженное тело напоказ и представить на всеобщее обозрение великолепный загар, который отныне стал символом успешно проведенного отпуска.

Между тем женщины безо всякого злого умысла укоротили свои платья и открыли голени. Кроме того, они поменяли корсет на бюстгальтер. Благодаря этому предмету туалета, предназначенному для естественной поддержки, за которую модельер Поль Пуаре ратовал задолго до 1914 года, набор женского белья сократился до минимума. Конечно, самые пожилые и чопорные дамы были возмущены подобным порядком дел и отказывались принимать новую моду, которую они объявляли ими аморальной и противной женской скромности. Но все эти сражения происходили в арьергарде. Начиная с 1930‑х годов велосипедистки осваивают юбку–брюки, походницы — длинные шорты, а обольстительницы — короткие. Публичное обнажение женского тела мгновенно повлияло на личную жизнь. Этот невинный спектакль, молчаливо принятый общественным мнением, вернул телу сексуальное измерение. С тех пор нагота естественным образом стала культивироваться в интимных отношениях. Целомудренные жены испытывают неприязнь к чересчур изощренным любовным утехам, с одной стороны, по причине остатков скромности, с другой — из–за боязни оказаться недостаточно пластичными. И в тот момент, когда мужчины и женщины теряют возможность скрывать недостатки своего тела, каноны внешней привлекательности начинают претерпевать сильные и даже жестокие изменения. Начиная с «прекрасной эпохи» преобладает идеал худых и стройных мужчин и женщин. Летом стало принято выставлять напоказ свое поджарое тело. Упразднение стыдливости привело к тому, что возникли новые виды работы над телом — упражнения для развития мускулатуры и диетология, которая тогда только начала зарождаться. Однако всеобщее беспокойство режимом питания началось лишь в 1960‑е годы, учитывая, что, по оценкам Люка Болтански, три четверти состоятельных французов, а также 40% рабочих страдали от избыточного веса. Худощавые молодые люди тоже недовольны своей комплекцией и все свои упования возлагают на усиленную тренировку мышц, в то время как девушек со скромными формами обольщают заманчивые обещания об увеличении груди с помощью крема «Уфири».

Зародившаяся в 1930 году эстетическая хирургия постепенно утверждает свои позиции среди женской публики в период «славного тридцатилетия», но только в конце XX века к ней начинают прибегать мужчины, главным образом для того, чтобы исправлять такой эстетический недостаток, как облысение.

Наряду с этим вторая половина XX века остается эпохой всевозможных дерзких акций. В 1946 году, шесть дней спустя после взрыва атомной бомбы, на коралловом острове Бикини Луи Реар представил миниатюрный комплект–двойку, который помещался в спичечный коробок, — «бикини». Этот вид одежды был сочтен настолько скандальным, что в бассейне Делиньи его демонстрировала одна из танцовщиц парижского казино — манекенщицы не были к этому готовы. Меньше чем двадцать лет спустя, в 1964 году, купальщицы пляжа Пампелон в Сен–Тропе «сняли верх». В результате разразился скандал, но их пример оказался заразительным и воспроизводился во имя телесной свободы и борьбы с «мерзкими белыми полосками» от купальника, которые портят загар. Смешение «текстиля» и «обнаженной груди» поставило не только проблему взаимодействия в обществе людей различных возрастов и полов, но и сосуществования двух разных норм стыдливости. Благодаря этой ситуации сформировались новые правила поведения в обществе: выбор пляжа, где принято себя показать, сдержанные жесты и грациозные позы у женщин, скромные взгляды со стороны мужчин, которые не хотят быть принятыми за вуайеристов. И правда, что может быть более естественным и непосредственным, чем обнажение груди на пляже? Появление бразильского купальника сломило последнее сопротивление. Теперь на пляже можно увидеть все что угодно, за исключением полной наготы, для которой в период между двумя войнами были отведены специальные уединенные места. Таким образом, с этого времени процветают различные виды представления обнаженного тела, все более и более смелые.

 

2. Упразднение правил общественного приличия

Официально стыдливость подчиняется жестким правилам вплоть до 1950‑х годов. На ее страже стоит закон, и поэтому самоцензура процветает. Ею, однако, никого не обмануть не удается, поскольку многие прибегают к закодированному, но для всех понятному языку.

Раньше всех других сфер от стыдливости избавилась реклама. Начиная с 1900‑х годов она не боится показать совершающих свой туалет женщин в соблазнительных корсетах. Эти изображения внесли свой вклад в десакрализацию женского тела. Образовавшуюся таким образом нишу заполнили почтовые открытки, одно из основных направлений массовой культуры вплоть до 1940 года. Сначала они прибегают к манере шаловливого намека, обыгрывая риторику крепости, захваченной доблестным солдатом, которого рисуют либо «до» — сдержанно влюбленным, либо «после» — томным, лежащим на смятой постели. В военное время подобные намеки стали использоваться в кино, существенным образом влияющем на выработку стандартов любовных отношений и поведения. А начиная с 1930‑х годов сексуальность появляется не только в виде аллюзии, но и инсценируется, о чем свидетельствуют фильмы и афиши того времени: обольстительницы в комбинациях и подвязках, млеющие любовницы, раскинувшиеся на кровати, страстные поцелуи, красноречиво говорящие о желании и удовольствии.

В 1956 году лицемерие выходит из моды. Фильм «И Бог создал женщину» Роже Вадима стал переломным, и вовсе не потому, что в нем изображены любовные увлечения молодой свободной женщины — в 1953 году Бергман уже делал подобное в картине «Лето с Моникой», не вызвав полемики, — а в связи с тем, что его героиня, сыгранная Брижит Бардо, предстает обнаженной (хотя на самом деле ее тело облачено в облегающее трико телесного цвета). Что касается сцены принятия ванны после адюльтера, показанной Луи Малем в фильме «Любовники» 1958 года, то она вызвала дискуссии из–за поднятой в ней темы физической любви. Начиная с 1960‑х годов право на сексуальность все более утверждается на экране: примеры — фильмы «Коллекционерша» (1967) Эрика Ромера, где показаны параллельные любовные связи обычной молодой девушки, и «Семейный очаг» (1970) Франсуа Трюффо, в котором измена перестает быть поводом для драмы. Потом наступает время, когда в любовных сценах начинают показывать переплетение тел, что все больше подтачивает нормы приличия; оральный секс, которым в фильме Беллоккьо «Дьявол во плоти» (1986) занимается Марушка Детмерс; случайные гомосексуальные связи, без обиняков изображенные Стивеном Фрирзом в фильме «Навострите ваши уши» в 1987 году.

Различие между эротическими фильмами и фильмами «категории X», таким образом, нивелируется. Последующий успешный прорыв порнографии в киноиндустрию говорит о более широком процессе коммерциализации тела, превратившегося в сексуальный объект.

 

3. Порнография и коммерциализация тела

В первой половине XX века главным носителем порнографии остается роман, который по–прежнему ограничен к распространению и скрыт в «преисподней» Национальной библиотеки, однако уже начинают появляться песни, памфлеты и парамедицинская литература на эту тему. Цензоры того времени ревниво блюдут чистоту нравов. Роман «Холостячка», где последовательно описаны любовные приключения молодой эмансипированной женщины, в том числе и гомосексуальные (впрочем, без ухода в интимные подробности), стоил его автору, Виктору Маргериту, Ордена почетного легиона, которого его лишили в 1922 году. Некоторые известные авторы, написавшие помимо своих главных шедевров эротические или порнографические тексты, скрывали свои непристойные произведения. Так, Гийом Аполлинер тайно опубликовал «Одиннадцать тысяч палок», а Луи Арагон распространял свои эротические тексты под псевдонимом. Роман Д. Г. Лоуренса «Любовник леди Чаттерлей» подвергся общественному осуждению.

Но порог толерантности стремительно повышался в течение 1950‑х годов. Опубликованную в 1954 году «Историю О», в которой описаны садомазохистские сцены, расценили как порнографический роман, несмотря на то что она написана «высоким» стилем, тогда как «Эммануэль», где повествуется об эротическом дебюте в Бангкоке, избежала подобного приговора. Впрочем, начиная с этого времени порнография в литературе становится умирающим жанром. Протестная сила недовольства существующим порядком вещей, которая подпитывала этот жанр с XVIII века, начинает постепенно сходить на нет в «прекрасную эпоху», несмотря на короткий период возобновления в 1960‑е годы, когда авторы–бунтари хотят разрушить ценности буржуазного общества, вынося на обсуждение проблемы, связанные с сексуальностью. В результате основным носителем порнографии становится изображение.

Первые порнографические фильмы были сняты в 1900‑х годах. В то время их показывали в домах свиданий, пассажах или кафе. Доказательством успеха подобной кинопродукции было то, что в 1920 году американское правительство попросило Уилла Хейса установить нормы приличия, которым должны были соответствовать все фильмы. Режиссеры, однако, смогли извлечь для себя пользу из такого положения дел: искусно прибегая к языку намеков, они сделали подвергнутую цензуре сексуальность еще более привлекательной для зрителя. В 1950‑х годах табу было преодолено благодаря появлению эротических журналов и в особенности журнала Playboy, который уже в 1959 году выпускался тиражом 400 000 экземпляров. Начиная с 1960‑х эротическое кино продолжает развиваться в рамках общей «либерализации нравов», за счет производства «легкого порно» наподобие «докладов о школьницах». В 1970‑х свой вклад в развитие жанра внесли режиссеры, протестующие против установленного порядка и стремившиеся нарушить существующие сексуальные табу, но они очень быстро переориентировались на массовое производство.

1975 год стал в истории порнографии переломным, поскольку эротические фильмы составили четвертую долю всех посещаемых фильмов, а первый французский документальный порнографический фильм «Выставка», где впервые был показан несимулированный половой акт, собрал 600 000 зрителей и вошел в десятку самых посещаемых. Что касается фильма «Эммануэль», то с июня 1975 года по июль 1976‑го его посмотрели два миллиона человек. Закон 1975 года попытался ограничить распространение жанра, находившегося на подъеме. Кинокартины, которые, согласно решению комиссии по классификации фильмов, относились к категории «X», стали показывать в специальных залах, запретили рекламировать и обложили крупными налогами. Тем не менее развитие жанра эти меры не остановили. Изгнанные из кинозалов, порнографические фильмы заняли место на новых видах носителей информации — видеокассетах. С появлением видеокассет эротические зрелища проникают в дома и делаются обыденностью. В 1992 году опрос по сексуальному поведению у французов выявил, что 52% мужчин и 29% женщин в возрасте от 25 до 49 лет смотрели порнографические фильмы.

Порнографическое кино демонстрирует глубокую пропасть между изображением сексуальности и тела как такового. Поначалу в нем воспроизводятся несимулируемые действия сексуального характера, которые осуществляются профессиональными актерами по стереотипным шаблонам, в отсутствие какой–либо личной привязанности или эмоционального отношения. Разрыв с действительностью происходит в момент, когда внимание сосредотачивается на половых органах и сексуальной физиологии. Перейдя из эпохи протеста в коммерческую эпоху, порнофильм превратился в продукт массового потребления. Предложение на рынке становится все более разнообразным и раздвигает границы приемлемого в обществе. Оральный секс, показывать который раньше было невозможно, теперь входит в обязательную программу. Анальный секс и экзотические позы, некогда нарушавшие нормы, стали элементами стандарта. В конце концов порнографическое кино превратилось в «черную порнуху», вобрав в себя все самое непристойное, отвратительное, животное. Тем самым оно признало за собой роль отдельного «мира», согласно формулировке Патрика Бодри, со своими наградами, фестивалями, «порнозвездами». Примечательно, что статус последних кардинально изменился от проституток до артистов. Это было еще одним шагом на пути легитимизации фильмов категории «X», о чем также свидетельствовало то, что в 1993 году журнал Les Cahiers du cinéma включил фильм «Кожаные мечты» (1992) в «Сто фильмов для видеотеки». Эта эволюция затронула и другие виды информационных носителей. Журналы Louis и Playboy, для которых изображение обнаженного женского тела стало делом заурядным, но изображения полового акта и половых органов были под запретом, вынуждены были поддаться давлению общественного спроса и опуститься до порнографии. Наиболее смелый из журналов, Penthouse, для которого еще в 1980‑е годы анальный и оральный секс были запретными, в 1993 году дошел до того, что стал продаваться запечатанным. Женская пресса также стала равняться на заголовки и статьи в духе времени. Что касается рекламы, то с конца 1990‑х годов в ней преобладает диоровский и уэстоновский «порношик». Порнография больше не нарушает запреты и не утаивается. Она обнаруживает себя и устанавливает стандарты. Кроме того, ее начинают продавать, причем через самые обыкновенные торговые каналы. Порнографические материалы размещаются теперь не только в секс–шопах, которые возникли в конце 1960‑х годов по всей Европе. В наши дни каталоги 3Suisses и Neckermann предлагают вибромассажеры и кассеты с порнофильмами. С 1985 года французский телеканал Canal+ предлагает ежемесячный пакет «порно», на который в 2002 году подписались четверть его абонентов.

Историки и социологи пока с трудом могут оценить изобилие перемен, которое пришлось на последнюю четверть XX века. В большинстве своем они пренебрегают тем влиянием, которое оказали на общество фильмы категории «X», где речь идет о «сексе», а не о сексуальности, где на первый план выведены молодые, идеальные тела, ничем не ограниченные в своих желаниях. Редкие опросы показывают, что зрители смотрят эти фильмы с различными целями: самые молодые — в качестве замены секса, а люди старше сорока лет — для его стимуляции с помощью фантазий.

Споры по поводу места, отведенного в порнографии женщине, с одной стороны, подчиненной мужским желаниям, с другой — заказчице удовольствий, не заканчиваются. Феминистки 1970‑х годов боролись против порнографии, считая ее сексистской в своей основе. Вместе с тем некоторые женщины присвоили себе этот жанр, вследствие чего возникла полемика вокруг «Сексуальной жизни Катрин М.», опубликованной в 2001 году, а фильм Виржини Депант «Трахни меня» по ее одноименному роману в 2000 году подвергся цензуре. С другой стороны, остается открытым и тревожащим общество вопрос о привнесении в сексуальную жизнь порнографических образов и в особенности их влиянии на воображение детей, о чем свидетельствует отчет, поданный Бландин Кригель в 2002 году.

На каждом этапе постепенного исчезновения стыдливости и визуальных запретов в области сексуальности возникает вопрос о будущем общества и его морали. Научные обсуждения вокруг тела, стремясь быть менее категоричными, в равной степени приходят к пересмотру как терминологии, так и типов поведения.

 

XX век примечателен всплеском дискуссий о сексуальных проблемах, взаимоотношениях полов и сексуальности, равно как и возрастающим медицинским воздействием на тело как сексуальный объект: это стало возможным во второй половине XX века благодаря научному прогрессу.

 

1. Расцвет научных дискуссий: протосексология и «сексуальная наука»

Буржуазия XIX века, с ее «тягой к знанию» и контролем над телом, установила биополитику в области секса, которая поставила своей целью стандартизировать поведение частных лиц с помощью контроля над женщинами, детьми и нерепродуктивной сексуальностью. Этот проект позволил сделать из сексуальности объект изучения. Проводимые научные исследования тем не менее носили морализаторский оттенок, ученых интересовало, в первую очередь, то, что угрожало обыкновенной сексуальности: онанизм, венерические заболевания, сексуальные извращения… Эта «протосексология» предостерегала против крайностей, которые истощают организм, и рекомендовала разумный контроль над расходованием спермы, но у нее не было терапевтических целей. Первая «сексуальная наука» зародилась в Германии и Англии в конце XIX века в кругах медицины и психиатрии, с выходом «Половой психопатии» Рихарда фон Крафт–Эбинга (1886), «Опытов сексуальной психологии» Хэвлока Эллиса и работ Магнуса Хиршфельда. Основанная на изучении частных случаев, эта наука пытается составить научную типологию видов поведения и извращений, которая теперь за основу берет не понятие «греха», а критерии нормы и отклонения от нормы. Содомиты, бичуемые в Библии, превращались, таким образом, в больных. Отклонение от классической миссионерской позиции во время полового акта интерпретируется теперь не как нарушение религиозных наставлений, а как проявление садизма или лесбиянства у женщин и мазохизма у мужчин. Каждому полу приписывается определенная роль и облик, наделенные сексуальностью, но при разговоре о женщинах научные исследования в большей степени сосредотачиваются на их материнской функции.

Теория Фрейда, в том виде, в каком она была изложена впервые в 1905 году в «Трех очерках по истории сексуальности», сделала движущей силой сексуальности удовольствие и обозначила значительный разрыв с предыдущими воззрениями в науке, совершив переход от репродуктивной сексуальности к гедонистической. Теория Фрейда произвела переворот в категориях, используемых для анализа, и предложила новое определение извращений. Это стало мощным толчком для перехода от идеи гармоничного психического развития к понятию нормальной сексуальности, иначе говоря, гетеросексуальности и генитальному сексу. Последствия теории Фрейда тем не менее проявились в науке не сразу.

Еще до войны 1914 года феминисты и социалисты Стелла Браун и Джордж Ив, при поддержке таких интеллектуалов, как Бернард Шоу и Бертран Рассел, основали Британское общество изучения психологии сексуальных отношений. Параллельно с ними в Англии Мария Стопс опубликовала снискавшую успех книгу «Любовь в браке», тираж которой к 1950‑м годам насчитывал более миллиона экземпляров. В этой книге автор отстаивала право замужней женщины на удовольствие от секса. Благодаря обширной переписке, которую она вела с читателями своей книги, Стопс стала считаться первым современным консультантом по супружеской жизни как у женщин, так и у мужчин. Осознав, как много беспокойства вызывала в то время у женщин нежелательная беременность, Мария Стопс открыла в 1921 году первую европейскую клинику по контролю за рождаемостью (birth control).

В свою очередь, Магнус Хиршфельд, одним из первых ратовавший за отмену уголовного наказания за гомосексуализм в Германии, создал в 1919 году Институт сексуальных наук (Institut fur Sexualwissenschaft), а позже, в 1921 году, совместно с Хэвлоком Эллисом и Огюстом Форелем, Всемирную лигу сексуальных реформ, которая ставила своей целью развитие полового воспитания и осознанного родительства, предотвращение проституции и венерических заболеваний, борьбу против ущемления прав сексуальных меньшинств и продвижение идеи равенства полов. Зарождающаяся французская сексология, с ее организациями и журналами, вписывается в этот курс Лиги: Ассоциация по исследованию сексуальности, созданная в 1931 году психиатром Эдуаром Тулузом, Сексологическое общество, председателем которого был профессор Ашар. Итальянцы в 1932 году опубликовывают «Сексологический словарь» (Dizzionario di sessuologia). Именно в период между двумя мировыми войнами сексология развивается как наука, и это слово закрепляется в разговорном языке того времени.

Эти первопроходцы тем не менее по–прежнему работают с проблематикой, верной «модели двух полов», разработанной в предыдущем столетии. Автор, независимо от темы, за которую берется, рассуждает сквозь призму «женское/ мужское» и использует подразумевающиеся в соответствии с этой дихотомией характеристики: «пассивная/активный», «ведомая/ведущий», «покоренная/покоряющий». Женская сексуальность была главной жертвой подобной искаженной интерпретации полового поведения. Роль клитора, который считался «мужской» аномалией, согласно этому подходу, совершенно обесценивалась, в особенности у адептов психоанализа. И действительно, Фрейд определял либидо как принадлежность мужского и делал вывод, что сексуальность строится вокруг пениса как, у юношей, так и у девушек. В отсутствие пениса молодая девушка следует той же модели поведения, что и юноша, предаваясь клиторальной мастурбации. Однако во взрослом возрасте женщина должна отказаться от этого инфантильного удовольствия, которое некоторые даже расценивают как признак фригидности. Женщине следует предпочесть вагинальный половой акт, подчиниться мужчине, ступив на путь жертвенности и мазохизма, и, наконец, сублимировать желание иметь пенис в желание обрести ребенка.

Психоанализ приходит к новому обоснованию той роли, которую общество предписало женщинам. Безусловно, в 1930‑е годы внутри фрейдистского общества велись также и дебаты. Английская школа, представителями которой были Мелани Кляйн, Эрнст Джонс и Карен Хорни, рассматривала вагинальное удовольствие и желание иметь пенис как неоднозначную концепцию и продвигала идею женского либидо. Но во Франции Мари Бонапарт и Хелен Дойч оставались верны традиционным закостенелым позициям. Лишь Вильгельм Райх нарушил заданную психоанализом схему. Он был первым, кто уделил большое внимание «оргастической потенции». И хотя он провел свое оригинальное исследование между 1927 и 1935 годами, оно осталось неизвестным, в том числе и во Франции, где в 1934 году вышла в переводе лишь одна из этих работ — «Сексуальный кризис».

О влиянии первых сексологических исследований на жизнь общества известно мало. Однако неоспоримо то, что в том числе благодаря им сексуальность вышла из зоны молчания и стыда. Наряду с этим удовольствие постепенно было узаконено. Таким образом была подготовлена почва для научной сексологии второй половины XX века, для которой основополагающим фундаментом стали научные отчеты Кинси.

 

2. Современная сексология и вмешательства в область тела

Альфред Кинси, зоолог по образованию, и его команда из Института сексуальных исследований университета Индианы, в отличие от своих предшественников, построили изучение сексуального поведения на новых принципах. Они не ставили своей целью классифицировать различные виды поведения как нормальные или отклоняющиеся от нормы. Они ограничились тем, что составили таблицу сексуальных практик своих современников, основанную на опросе, который был проведен среди широкой группы лиц (10 000 человек). Первая работа ученых, вышедшая в 1948 году, была посвящена мужской сексуальности. Вторая, о женской сексуальности, была опубликована в 1953 году и рассчитана на более широкую публику. Американцы немедленно уловили радикальную новизну этого исследования и его подрывную для общественной жизни роль. Обходя вниманием как брачные узы, так и проблемы репродукции, авторы этого опросника интересуются только удовольствием, получением оргазма и способами его достижения: эротическими мечтами, внебрачными и гомосексуальными связями, сношениями с животными и т. д. Сквозь научную закостенелость просвечивает сексуальная свобода, вступающая в противоречие с репрессивным арсеналом законов, все еще действовавшим в то время в Соединенных Штатах. Оказалось, что к мастурбации прибегают практически все подростки в возрасте одиннадцатидвенадцати лет, и Кинси подчеркивает, что она не наносит никакого ущерба здоровью. Добрачные связи также представляют собой обыкновенное явление. Что касается состоящих в браке, то их сексуальность полиморфна и проявляется в отношениях с супругом, онанизме, проституции и супружеских изменах.

Таким образом, Кинси разрушает моральные нормы, предполагающие стыдливость и гетеросексуальность в браке. По сути, он предложил кардинально новый взгляд на гомосексуальность, которая оказалась опытом достаточно распространенным и тем не менее разным по интенсивности переживания, которое Кинси классифицировал по шкале от 0 до 6. Он обращает внимание на то, что 37% мужчин имели по крайней мере единичный случай гомосексуальных отношений, а 4% имели сексуальные отношения только с людьми своего пола. Большинство людей, таким образом, лавирует между гетеросексуальностью и гомосексуальностью, а это перечеркивает предыдущие объяснения с помощью патологии или отклонения от нормы.

Кроме того, Кинси делает вывод об одинаковом сексуальном поведении мужчин и женщин, отвергая концепцию Фрейда о женской сексуальности. Он первым оспорил идею подчиненности женского оргазма мужскому. Реабилитировав удовольствие, получаемое с помощью клитора, он приходит к заключению, что очень немногие женщины никогда не испытывали оргазма. Согласно Кинси, женская сексуальность очень сходна с мужской. Физиологические фазы — возбуждение, кульминация и расслабление — аналогичны у обоих полов. Соответственно, он выступает за равноправие полов в получении удовольствия, и его работы перекликаются, на свой манер, со «Вторым полом».

Научные отчеты Кинси стали началом эпохи анкетных исследований. Первый доклад о сексуальности французов был опубликован доктором Симоном только в 1972 году. В 1977 году в труде сексолога Шир Хайт, основанном на опросе, проведенном среди 3000 женщин, фрейдовская теория была пересмотрена. Согласно исследовательнице, женщины редко достигают оргазма только с помощью коитуса и нуждаются в стимуляции клитора. Так клитор был реабилитирован, а подчиненность женщины вагинальной и репродуктивной сексуальности оспорена.

С 1960‑х годов сексология стремится играть также и терапевтическую роль. Два американца, врач Уильям Мастерс и психолог Вирджиния Джонсон, предложили в те годы проект лечения, основывающийся на лабораторных наблюдениях над сексуальными реакциями. Их описание фаз оргазма — возбуждение, плато, оргазм и завершение — было представлено как классическое и позволило им лечить пациентов, легко выявляя половые нарушения. И хотя Мастерс и Джонсон разделяли сексуальность и репродуктивность, они работали с целью сделать брачные союзы успешными, восстанавливая в них эротическую составляющую, которая, по их мнению, и является основой успеха. В своей клинике в Сент–Луисе, штат Миссури, они предлагали парам достаточно авторитарные виды поведенческой терапии. Курс лечения длительностью в две недели, подчинявшийся авторитету двух терапевтов, мужчины и женщины, состоял из четырех фаз: сбор информации, разработка схемы лечения, восстановление чувственной функции путем изучения своего тела, за которым следовало еще более углубленное восстановление, которое должно было привести к коитусу. Преждевременное стремление достичь оргазма, однако, воспрещалось. Основанные на идее получения удовольствия и ориентированные на брачную гетеросексуальность, эти виды терапии подкупали своей мудростью и обещаниями сделать половую жизнь насыщенной.

Разработка этих терапевтических методов также повлекла за собой возникновение группы специалистов–сексологов. В 1974 году было основано Французское общество клинической сексологии. В 1975 году врачи Жаклин Кан–Натан и Альбер Неттер организовали первый мировой конгресс по сексологии, который в 1978 году вылился в создание Всемирной ассоциации сексуального здоровья. Первопроходцы в этой области, в основном врачи, по примеру Жильбера Торджмана, были также наиболее рьяными сторонниками полового воспитания. В наши дни во Франции они представляют собой однородную и организованную группу, 90% которой получили фундаментальное сексологическое образование, начавшее распространяться в университетах с 1980‑х годов. Кроме того, 68% из них имеют диплом врача, а 12% — психолога. Сексологи лечат не аномалии, а нарушение функции получения оргазма, предлагая разнообразные виды терапий, основанных на подавлении условных рефлексов и восстановлении пациента при помощи психотерапии, а также психофизиологических подходов, в особенности расслабления и софрологии, поведенческой терапии и лечения сексуальных нарушений по методу Мастерса — Джонсон. Значительный успех этих методов лечения объясняется тем, что обещанное исцеление наступает быстро. Это также привело к относительному охлаждению пациентов к психоанализу: продолжительность лечения от пяти до семи лет и отсутствие ощутимых результатов подорвали доверие большого числа клиентов.

Сам факт, что пациенты стали обращаться за помощью к сексологу, врачевателю удовольствия, был обусловлен постоянно растущим спросом на подобные услуги, повышением уровня образования, а также популяризацией научных исследований. Женские глянцевые журналы наподобие Elle и радиопередачи немало этому способствовали. Роль первооткрывателя здесь сыграла Мени Грегуар, выступавшая на радио RTL. С 1967 по 1981 годы она принимала звонки и письма радиослушателей и прежде всего радиослушательниц, которые делились с ней своими «проблемами». Она проводила для них консультации и предлагала каждому решение его проблемы или совет. Случаи, с которыми она сталкивалась, относились в основном к темам интимной или семейной жизни. Так сексуальность вторглась в прямой эфир, где теперь обсуждались нежелательная беременность, супружеская измена и фригидность, впервые ставшие предметом для общественных дискуссий. Эти темы были настолько востребованы, что в 1973 году Мени Грегуар запустила другую радиопередачу под названием «Сексуальная ответственность». В ней она выполняла свою просветительскую миссию вместе с «экспертами», священниками, психоаналитиками и сексологами. Врач Мишель Меньян, игравший в этой передаче ключевую роль, поспособствовал тому, что аналитический метод терапии, к которому тяготела Мени Грегуар, изменился в сторону лечения сексуальных нарушений на американский манер. С тех пор разговоры о разногласиях в области секса стали приняты в обществе. Но помимо этого, обществу была предложена новая цель: оргазм — непременное условие здоровья и душевного равновесия — становится обязательным. Многочисленные телевизионные и радиопередачи принялись разрабатывать эту золотую жилу, но начало им положила именно «эпоха 1968 года» на радио RTL. Эти передачи новым способом стандартизировали половое поведение, вменяя в качестве обязательного успех на сексуальной ниве.

 

3. Медицина и контроль над телом как сексуальным объектом

Медикализация сексуальной сферы жизни, вписывающаяся в рамки возрастающей медикализации всего общества, принимает различные формы. Она затрагивает как «сексуальные сценарии», полуреальные, полувымышленные сексуальные мизансцены, так и область репродукции и контроль за фертильностью. К этому процессу подключаются различные специалисты, которые проводят множество обследований и терапий. Для мужчин и женщин они осуществляются по–разному.

Поскольку медицина уделяет повышенное внимание материнству, женщины очень скоро оказываются опутанными сетью медицинских предписаний. Например, у гинеколога нет аналога среди «мужских» врачей. Для медиков женское тело — это, в первую очередь, тело беременное, нуждающееся во врачебном сопровождении вплоть до безопасных родов, после которых мать направляют к педиатру для наблюдения за новорожденным. В первой половине XX века врачебная помощь была нацелена на защиту матери и ребенка. В этом контексте врачи должны были бороться с абортами и пропагандировать грудное вскармливание, более предпочтительное, чем искусственное. Они также предпринимали первые попытки лечить бесплодие. Что касается ученых, то их исследования тесно связаны с родовспомогательными процедурами, благодаря которым они получают необходимые им для работы образцы плацентарной ткани. Таким образом, они углубляли знание женской гормональной системы, игнорируя мужскую. Логично, что в таких условиях химическая контрацепция была нацелена только на женскую аудиторию.

С момента легализации оральных контрацептивов в 1957 году в США, а затем в 1967 году и во Франции с законом Ньювирта, женщины стали подвергаться гораздо более строгому медицинскому наблюдению. Благодаря изобретению гормональной контрацепции контроль за рождаемостью перешел от мужчин в руки второго пола. Примечательно, что процесс изобретения пилюль был тесно связан именно с идеей контроля над рождаемостью (birth control). В 1930‑х годах Грегори Пинкус начал разрабатывать синтетические гормоны и обнаружил, что овуляцию можно блокировать при помощи медикаментов. Однако это не навело его на мысль о возможности использовать открытие в целях контрацепции. Первой, кто осознал революционное значение этих работ, была американка Маргарет Сэнгер, под влиянием идей Эммы Гольдман изучавшая контроль рождаемости. Она добилась того, что эти исследования стала финансировать Кэтрин Маккормик, состоятельная дама и убежденная феминистка. В 1951 году Пинкус обнаружил, что прогестерон блокирует овуляцию. После экспериментов в Пуэрто–Рико, начиная с 1960‑х годов пилюли были запущены в продажу.

Эти пилюли перевернули жизнь женщин. Благодаря их использованию врачебное наблюдение за женщинами усилилось. Первый визит к гинекологу и выписка контрацептивов зачастую знаменовали для молодой девушки начало половой жизни. Разовую акушерскую помощь заменил постоянный медицинский контроль на протяжении всей жизни, от выбора контрацепции до аборта, не говоря об УЗИ беременных, которое изменило отношение к беременному телу, а также различных видах заместительной гормональной терапии. Они снискали успех в последние двадцать лет и показали, ко всему прочему, что женщины не хотят терять ни качество жизни, ни свою женственность. Желание победить бесплодие привело к тому, что женское тело стало полем для научных экспериментов. И если оплодотворение с помощью доноров развивается с 1970 года, когда возникли Центры по изучению и сохранению спермы и яйцеклеток (CECOS), то оплодотворение в пробирке, которому в 1978 году положило начало рождение Луизы Браун в Манчестере, стало началом серьезных вмешательств: стимуляции яичников, взятия яйцеклетки, имплантации нескольких эмбрионов, которая может привести к многоплодным и патологическим беременностям. Эти смелые техники манипуляций с телом поставили перед обществом неожиданные этические проблемы: посмертное оплодотворение, право холостяков и гомосексуалов на потомство, полученное с медицинской помощью, суррогатное материнство, а также разведение понятий кровного и юридического родства. Возможность клонирования открывает перспективу рождения без родителей, но при участии половых клеток и женской матки. В обществе это ассоциируется с созданием двойника человека и порабощением женского тела.

Однако еще задолго до этих открытий врачи начали без колебаний менять сексуальную идентичность своих пациентов. Конечно, в начале XX века кандидатов на смену пола было немного, но они добивались того, что им проводили грубые и необратимые хирургические вмешательства, которые закон долгое время приравнивал к увечьям. Этот исторический поворот стал результатом сложного процесса, объединившим усилия психиатров, эндокринологов и генетиков. Немецкие и английские психиатры начали интересоваться трансвестизмом (само слово было придумано Магнусом Хиршфельдом в 1910 году) и транссексуализмом в «прекрасную эпоху». Крафт–Эбинг определял транссексуализм как «параноидальное сексуальное превращение», тогда как Хэвлок Эллис считал вариантом сексуальной инверсии у гетеросексуала.

В период между двумя мировыми войнами произошли важные события в биологии, которые психиатры не могли игнорировать: благодаря открытию хромосом и половых гормонов они смогли лучше понять основы сексуации (выбора пола) и ее нарушений. Вместе с тем в этот же период некоторые врачи, столкнувшись со страданиями своих пациентов и желая их облегчить, прибегают к помощи хирургии для того, чтобы привести в соответствие телесную оболочку и психологическое половое самоощущение человека. В 1912 году впервые была сделана мастэктомия: молодая девушка добилась этого, грозясь покончить с собой. В 1921 году Рудольф стал Дорой благодаря операции по смене пола, которую осуществил Феликс Абрахам, ученик Хиршфельда. У первого мужчины, который стал транссексуалом хирургическим путем, удалили половой член, а затем создали ему искусственную вагину. Однако первое публичное обсуждение того, что раньше было достоянием узкого круга специалистов, вызвала биография Эйнара Вегенера, которому берлинский врач Эрвин Горбандт удалил тестикулы и имплантировал яичники. Переведенная в 1933 году на английский и изданная под псевдонимом Нильс Хойер, книга «Из мужчины в женщину: подлинная история изменения пола» стала культовой среди транссексуалов. В 1946‑м за ней последовал манифест Лоры, которая стала Майклом Диллоном, под названием «О себе: исследование по этике и эндокринологии». Лора, которой британский хирург сделал мастэктомию, а затем фаллопластику, в провокационной манере выступает за свободный выбор пола и хирургическое исправление «ошибки природы». Одновременно с этим прогресс в области эндокринологии и синтеза гормонов, в особенности эстрадиола, полученного в 1936 году, позволил транссексуалам–мужчинам самим назначать себе женские гормоны вплоть до 1950‑х годов, когда они стали отпускаться по рецептам.

С этого же времени множатся виды предлагаемого лечения, как хирургические, так и фармацевтические, они перестают быть уголовно наказуемыми: кастрация легализована с 1935 года в Дании, в 1967 году — в Великобритании, а в 1969 году — в ФРГ. С 1972 года Фонд социального страхования Нидерландов даже возмещает расходы на операции, в этом же году Американская медицинская ассоциация стала рекомендовать хирургическое вмешательство для лечения транссексуализма. Во Франции тем не менее первая операция по смене пола была проведена только в 1970 году, а узаконили такие операции в 1979‑м. При этом ранее, когда певец и стриптизер кабаре «Артур» Жак Дюкенуа, превратившийся после операции в Касабланке в Коксинель, в 1962 году поменял свой французский паспорт, а затем вышел замуж, в медицинской среде разразился скандал. Однако уже в начале 1980‑х годов в США насчитывается двадцать Клиник гендерной идентичности (Gender Identity Clinic), где прошли лечение от 3000 до 6000 транссексуалов, а количество потенциальных пациентов насчитывает десятки тысяч. Последним ничего не оставалось, как выиграть битву за право социальной половой идентификации и смены паспорта. В Европе это произошло в 1991 году, после того как Европейский суд по правам человека осудил Францию за противоправный отказ в смене графы половой принадлежности в паспорте. Транссексуализм, считавшийся в «прекрасную эпоху» болезнью и страданием, превратился в законное требование и расширил пространство дискуссий о смене пола, включив в него проблемы биологии, интериоризации социальных норм и радикальной трансформации тела как сексуального объекта.

Наконец, спустя некоторое время медицина переключила свое внимание на мужские половые функции. Выпуск в продажу виагры в 1997 году стал следствием новой стратегии фармацевтической промышленности, которая была невозможна без нового представления об импотенции. Будучи постоянным предметом беспокойства мужчин до такой степени, что ее объясняли знахарской порчей, импотенция теперь определяется лишь как нарушение эректильной функции. Психопатологический подход был заменен исключительно физиологическим объяснением, которое очень быстро распространилось через средства массовой информации. Фармацевтической индустрии осталось только представить виагру как единственно возможное лекарство против этого недуга, выбрав оральный способ его введения в организм, чтобы охватить всю область общей терапии и расширить потенциальную базу клиентов. Спрос на продукт расширил перечень расстройств, при которых могло применяться лекарство. Спад сексуальной активности в связи с возрастом становится все менее допустимым, так как является фактором нарушения телесного комфорта. В конце концов использование виагры привело к новому восприятию тела. Сексуальную активность стали рассматривать как механическую, не связанную с партнером. Времена семейной терапии прошли, уступив место личной пользе и удовольствию.

С открытием в 1981 году СПИДа, смертельного заболевания, сексуальность снова становится проблемой здравоохранения, подталкивая медиков к попыткам изменить половое поведение в обществе. Конечно, борьба с венерическими болезнями, которая, хотелось бы подчеркнуть, никогда не касалась народных масс ни в XIX, ни в XX веке, всегда включала в себя профилактику, отслеживание «источников» заражения и лечения. Однако искоренение сифилиса с помощью антибиотиков привело буржуазию одновременно и к избавлению от вековой проблемы, и к ослаблению бдительности на ее счет. При появлении СПИДа передовым фронтом на этот раз оказались эпидемиологи. Анкеты, содержащие огромное число вопросов, которые тогда были составлены и задавались с целью выявить виды поведения, приводящие к риску заражения болезнью, изменили характер мышления и отношения к сексуальности — из гедонистического он превратился в медицинский.

Столкнувшись с новым бедствием, каждое общество отреагировало на него по–своему и выработало свой способ предотвращения в зависимости от исповедуемых ценностей. Во Франции первые кампании, пропагандирующие использование презервативов, были запущены во второй половине 1980‑х годов. Поскольку они были нацелены на наиболее уязвимые группы населения — молодых людей, наркоманов и гомосексуалистов, — то не могли ратовать за воздержание, бывшее, к примеру, единственной рекомендацией Ватикана. В 1990‑е годы эти кампании отчасти принесли свои плоды: использование презервативов распространяется среди молодых людей, полигамных гетеросексуалов и гомосексуалов, практикующих случайные связи. Однако сексуальные отношения в паре, будь то гомосексуальной или гетеросексуальной, по–прежнему основываются на доверии и не становятся «защищенными», как на то надеялись медики. С появлением в 1996 году терапии из трех противовирусных препаратов, благодаря которой СПИД стал похож на хроническое заболевание, бдительность в отношении заболеваний идет на спад. В демократических обществах вторжение медицинских предписаний в интимную сферу жизни посягает на свободу индивида.

За время, прошедшее между изобретением противозачаточных таблеток и появлением СПИДа, мир обрел право на удовольствие от секса, связанное со свободой выбора в вопросе размножения. Это «славное тридцатилетие» сексуальности стало плодом долгого процесса освобождения тела, начатого еще в конце XIX века и достигнутого в полной мере лишь после 1968 года.

 

«Свобода нравов», как говорили в первой половине XX века, принесла с собой освобождение речи и жестов, разрушение традиционной брачной морали и, наконец, отмену табу. Право на удовольствие имело, однако, и обратную сторону: отказ от сексуального насилия и сексуального поведения по принуждению.

 

1. Освобождение речи и жестов

Долгое время сексуальность искоренялась из языка или вытеснялась в область обсценного и греховного. В первой трети XX века становятся допустимыми мало оригинальные, но понятные выражения, такие как «отношения», «интимные», а затем и «сексуальные» «части тела». Наряду с этим в период между двумя мировыми войнами развился язык анатомии. Он был принят обществом по причине его точности, наукообразности и асексуальности. Наиболее часто употребляемыми словами стали «половой член», «пенис» и «влагалище», «вагина». Термины более специфические, такие как «эрекция», «эякуляция», «матка», еще далеко не так хорошо освоены. Некоторые протоколы полиции и жандармерии межвоенного периода изобилуют среди прочего пикантными опечатками наподобие «вазина» или «пенисс». Успех физиологического словаря многим обязан медикализации общества и росту числа абортов. Достижение языка анатомии, высоко оцененного женщинами за его нейтральность, состояло в том, что он позволял в отстраненной манере называть органы и действия, связанные с половой жизнью. Так лингвистика вывела сексуальность из подполья и благоприятствовала развитию более смелых экспериментов в алькове.

Этому немало поспособствовали и браки по любви. В действительности под любовью подразумевается любовь физическая. С распространением браков по любви стыдливость начинает уходить из спальни, не без сопротивления и непонимания, как об этом на рубеже веков свидетельствует реплика одной замужней женщины, смущенной вопросами своего исповедника: «Низкие вещи, о которых вы мне говорили, никогда не происходят между женатыми людьми, а совершаются, как я знаю, во время постыдных оргий. Мне же известны только естественные удовольствия». Прогресс в этой области происходит постепенно, и сложно оценить его скорость в отсутствие статистических данных, появившихся только в 1970 году. Как уже говорилось в предыдущем разделе, тело начинают обнажать в период между двумя мировыми войнами, но заниматься любовью при свете еще по–прежнему не принято. Но при этом установленные церковью и медиками запреты упраздняются очень быстро. Это касается, к примеру, секса во время беременности или правил, которые отныне подчиняются только соображениям здоровья и гигиены. Большинство пар, конечно, по–прежнему практикуют миссионерскую позицию, но супруги и любовники теперь все менее и менее предосудительно относятся к экспериментам с новыми позами.

Параллельно с этим становятся более разнообразными и виды проявления ласки, а некоторые из них, долгое время закрепленные за искушенными женщинами и проститутками, становятся повседневными. В качестве примера можно привести поцелуй в губы, который сам по себе еще в 1881 году считался составом преступления против общественной нравственности. В 1920‑х годах он стал неотъемлемым способом выражения любовной страсти, который был популяризован при помощи почтовых открыток и кино. Флирт, ставший в 1950‑х годах частью молодежной культуры, благоприятствовал росту количества ранних первых сексуальных опытов. Мастурбация, к которой народные массы, несмотря на угрозы доктора Тиссо, прибегали без угрызений совести, воспринималась как способ получить удовольствие, а не повод для беспокойства, и перестала считаться постыдной в научном сообществе с 1917 года, благодаря Магнусу Хиршфельду и Вильгельму Штекелю, ученику Фрейда. Несмотря на то что преодоление табу на мастурбацию происходило беспорядочно, то и дело наталкиваясь на ожесточенное сопротивление, сожаления и возражения, эволюция этого процесса за три десятилетия все равно выглядит показательно: из опасного порока мастурбация превратилась в подростковую привычку, «не представляющую серьезного повода для беспокойства», к которой нужно относиться как к норме повседневности, чтобы не вызывать у ребенка чувство вины и стыда. Как норма для всех мастурбация стала восприниматься лишь во второй половине XX века. Начиная с 1970‑х годов у сексологов она даже играет роль обязательного этапа в половом развитии, который впоследствии позволяет достигать оргазма.

Оральные ласки также становятся более распространенными начиная с межвоенного периода. По крайней мере с этого времени благонравные женщины и девушки позволяют это делать, но еще не проявляют инициативы сами. Шлейф скандальности перестает тянуться за оральным сексом после 1950 года, поскольку 75% женщин, родившихся между 1922 и 1936 годами, а также 90% женщин, родившихся между 1958 и 1967 годами, пробовали им заниматься. В то же время к «содомизации», как ее называли еще до 1940‑х годов, женщины на протяжении долгого времени относятся с большой осторожностью, тем более что для некоторых мужей она является частью грубого акта доминирования, который может дойти до насилия. Позже анальный секс становится допустимым, но им по–прежнему занимаются меньшинство респондентов: в 1992 году 30% мужчин и 19% женщин пробовали его только один раз и всего 3% занимаются им постоянно. Но отношение к сексу меняется. Мораль более не является причиной для запрета жестов, долгое время считавшихся крайней степенью непристойности. Теперь их перестали воспринимать в контексте физических страданий и отвращения, они оцениваются как высшая степень наслаждения.

 

2. Разделение сексуальности и деторождения

В XX веке также произошел небывалый в истории сексуальности сдвиг: окончательное разделение сексуальной и репродуктивной функций. Демографическая революция случилась в Европе в межвоенный период, когда начала сильно снижаться рождаемость. Подобные изменения имели место во Франции еще раньше. Уже начиная с XVIII века все большее число крестьян стремилось ограничить количество детей в семье. В XX веке желание человека сократить количество своих потомков стало неоспоримым фактом, к великому сожалению популяционистов всех мастей. Более того, это желание поддерживали оба пола, а пропаганда неомальтузианцев только усилила всеобщее глубокое убеждение в этой необходимости. В 1930‑е годы во Франции каждая шестая пара была бездетной. Не требуя от своих супруг вынашивать нежелательную беременность, что можно расценить как отказ от мужского доминирования в этом вопросе, мужья порою выступают более рьяными сторонниками мальтузианства, нежели их жены. Супружеские пары договариваются о желаемом количестве детей — как правило, это «пара», ставшая частью семейной модели, — но некоторые семьи, как, например, на юго–западе страны, начиная с «прекрасной эпохи», довольствуются одним ребенком, не считая нужным давать жизнь второму ребенку, даже если первый — дочь. Желание семей с маленьким достатком дать хорошее образование не очень большому количеству детей, отказ женщин жить от родов к родам — вот причины, которые, накладываясь одна на другую, объясняют широко распространившийся тип поведения. К тому же начиная с 1900 года общественное мнение не слишком почитает плодовитые пары; в межвоенный период многодетные семьи вызывают отторжение. Лишь небольшая прослойка французов — убежденные католики или выходцы из простонародья — сохраняет высокую рождаемость.

Конечно, способы контрацепции в то время еще достаточно безыскусны, но их эффективность неоспорима. На протяжении XIX века главным методом предохранения был прерванный половой акт. Он настолько укоренился в деревенской жизни, что вошел в сельский образный язык. Прерванное сношение описывалось выражениями, буквально означающими «поступить как мельник» («faire le coup du meunier») или же «молотить зерно на гумне, а веять за дверью» («battre en grange et vanner devant la porte»). В начале XX века прерванный акт заменяет контрацепцию в двух случаях из трех, презерватив же, сильно отставая, занимает второе место по популярности: пользоваться им предпочитают лишь 10% пар. Та же картина наблюдается в 1930‑е годы и в Англии. На протяжении первой половины XX века контрацепция остается мужским делом. Более разнообразными средства предохранения становятся уже после I Мировой войны, именно тогда женщины предпринимают все большие усилия по контролю своей плодовитости. Во Франции начинают использовать спринцевания, внутриматочные губки, реже — противозачаточные колпачки, рекомендованные неомальтузианцами. Диафрагму больше всего оценили в Англии, где ее продвигала Мария Стопе, а также в США, где это средство стало крайне популярно в 1930‑е годы. В этих странах не меньшим успехом пользуются спермицидные гели и кремы, хотя качество этой коммерческой продукции оставляло желать лучшего. Метод Огино — Кнауса, открытый в 1929 году, основанный на воздержании в фертильный период менструального цикла у женщины, хотя и был принят Католической церковью, использовался не столь широко по причине его ненадежности.

Однако инициативу по контролю рождаемости женщины взяли в свои руки, главным образом, с приходом в их жизнь абортов. Нельзя сказать, что аборты считались во Франции способом регулирования рождаемости. Напротив, они становились «сеткой безопасности» лишь в том случае, если мужская предусмотрительность давала сбой. Лишь с наступлением «прекрасной эпохи» начинаются обсуждения проблемы уменьшения населения среди врачей, моралистов и политиков, только тогда с ужасом обнаруживших масштаб бедствия. На тот момент уже насчитывается 30 000 абортов в год, и их число удвоилось между 1900 и 1914 годами. Оно удвоится еще раз и в межвоенный период, но не превзойдет 200 000, тогдашнюю нижнюю границу прогноза медиков и приблизительную оценку среднего числа добровольных прерываний беременности начиная с их легализации в 1975 году. Иными словами, аборт стал повседневной мерой уже в то время, когда за него полагалось жесткое наказание. Неудача «преступных» законов показала в том числе и то, что аборт стал общественным явлением. Оно затрагивает женщин всех слоев населения: горожанок и крестьянок, в первую очередь незамужних, но и состоящих в браке (более чем в трети случаев), а также вдов, разведенных и живущих в фактическом браке. Конечно, идут на аборт наиболее просвещенные, а неосведомленность — главное препятствие на пути к совершению такого поступка, но многие узнают о подобной возможности в рамках повседневного общения: у членов семьи, у друзей и коллег, по «сарафанному радио» и из любезных предложений «мастериц делать ангелочков».

В первой половине XX века наблюдается распространение абортов по рациональным соображениям. По мере того как женщины прельщаются современной им фармакопией, в особенности эмменагогами, очень популярными в 1900‑е годы, их все меньше привлекает народная медицина с ее отварами из полыни или влажными компрессами из льняной муки. Они прибегают также и к внутриматочным вмешательствам, которые оказываются крайне эффективными: 26% делают аборт с помощью перфорации стенки матки, а треть — путем инъекций, этот способ все больше распространяется после 1914 года. Тем не менее все эти виды вмешательств в 80% случаев требуют сплоченного участия посторонних лиц — медиков–профессионалов, «мастериц делать ангелочков». При поддержке этого набора специалистов женщины вступают в эпоху безопасных абортов: операция делается на все более ранних сроках и очень редко после третьего месяца, щипцы уступают место тонкому зонду, английская полая игла облегчает инъекции, а инструменты все чаще дезинфицируют, чтобы избежать смертельных инфекций. Хотя аборт — дело женское, мужчин о нем все чаще ставят в известность, но они предоставляют полную свободу своим подругам в том, чтобы пройти через это тяжелое испытание, которое может оказаться смертельным. Нежелание иметь ребенка, однако, оказывается сильнее страха перед страданиями или болезнью. Даже если не усматривать в абортах повседневный феминизм, как это делает Ангус Макларен, можно сделать вывод, что женщины, совершающие аборт, утвердились в отказе от опеки над своим телом — как со стороны супругов, так и со стороны медицины и религии. В отличие от Франции, где наказания за аборты все ужесточались (начиная с закона от 23 марта 1923 года до Семейного кодекса 1939 года, а позднее, при режиме Виши, по закону от 15 февраля 1942 года, классифицировавшего аборт как преступление против государственной безопасности, карающееся смертной казнью), в Англии, понимая необратимое распространение этой процедуры, предпочли быть более терпимыми, и в 1938 году разрешили аборты в случае бедственного физического и психического состояния женщины.

Хотя уже в межвоенное время понятия сексуальности и деторождения разнесены, угроза беременности продолжает нависать над личной жизнью. Женщины живут в состоянии, переходящем от беспокойства к облегчению, в ритме календаря менструаций. Мужчины, которым сообщают о возможности их отцовства, громко выражают свое недовольство. Спонтанные порывы сдерживаются. Что до внебрачных отношений, то они еще больше страдают от «детородного» риска. Изобретение противозачаточных пилюль не отменило древнее желание контролировать свою фертильность, но устранило проблему в случае невольной ошибки, которую к тому же теперь можно исправить легально при помощи добровольного прерывания беременности. Оральные контрацептивы были на руку прежде всего женщинам, которые смогли без страха и полноценно жить сексуальной жизнью. «Ребенок — когда я захочу и если захочу», — так расшифровывается перемена позиции женщины относительно деторождения. И хотя мужчины никогда не злоупотребляли своей властью в отношении женской фертильности, в настоящее время они эту власть потеряли. В то же время они освободились от необходимости контролировать свое тело. Несмотря на то что часть феминистов видит в химической контрацепции угрозу для женщин, которые отныне предоставлены мужским прихотям, поскольку постоянно доступны, остается несомненным, что этот вид контрацепции — значительное прогрессивное достижение для обоих полов.

 

3. Сексуальность для всех и право на удовольствие

В XX веке сексуальность перестали загонять в узкие рамки брака. Это изменение долгое время не было очевидным. В период, когда в продолжение событий 1968 года гомосексуальные активисты, близкие к Гомосексуальному фронту революционного действия, призывали: «Давайте получать удовольствие без преград!», это требование лишь показывало разрыв между стремлениями и реальным положением дел. На самом деле те свободы, которые французы не отваживались обсуждать публично, были завоеваны молча. Ведь на протяжении шестидесяти лет в официальных обсуждениях и письменных трудах единодушно восхвалялась женская девственность и разумно налаженная супружеская половая жизнь. Понадобилось переступить через нормы религиозной морали, медицинские предписания и малодушие политиков, которые очень заботились о том, чтобы ни в коем случае не шокировать своих избирателей раньше, чем своих представителей.

От подобных ниспровержений устоев выиграли, в первую очередь, неверные жены, ведь ветреные мужья, в силу двойной морали, уже давно пользовались общественным снисхождением. С этого времени Уголовный кодекс откровенно не соблюдался, поскольку он предполагал гораздо более суровое наказание за женскую измену. Правосудие становится все более благожелательным к женщинам, и после 1890 года нет больше судебного лица, уполномоченного заключать их в тюрьму. Переставая быть уголовно наказуемым деянием, адюльтер приводил чаще всего к символическому штрафу, который истец использовал для того, чтобы затеять дело о разводе. Вдобавок к этому закон 1884 года уравнял оба пола в гражданских правах, поскольку измена превратилась в серьезную ошибку для обоих супругов. Параллельно с этим меняется и общественное мнение. Эпитеты, обозначающие подобные отношения, бывшие в ходу до 1900 года, — «преступные» или «незаконные» — имели силу морального приговора. Во Франции в сельской местности и маленьких городах этот проступок изобличался, передаваясь от жителя к жителю со слухами, письмами–доносами и иногда, хотя и редко, через общественное порицание, выражаемое всеобщим гвалтом.

Хотя злые языки никогда не переводились, общественный контроль приостановил свою деятельность в начале века. Общественное мнение стало снисходительно относиться к «несчастным» женщинам, которые, терпя жестокое обращение или обман, находят утешение вне семейного очага. Да и сами мужья, узнавая о супружеской неверности, перестали прибегать к насилию, как это было в XIX веке, когда Уголовный кодекс в таких случаях их оправдывал. Если в 1840–1860 годах каждое пятое убийство было связано с изменой, то с 1880 года количество аналогичных преступлений стабильно держится на уровне 5%. Ко всему прочему, в своем поведении мужчины и женщины руководствуются все более сходными мотивами. Чтобы объяснить разрыв совместной жизни, они ссылаются на серьезные претензии к супругу, такие как алкоголизм или жестокое обращение (в случае женщин). Общей причиной становятся «супружеские разногласия», которые занимают все более высокие места среди таких пунктов, как «ссоры», «охлаждение чувств» и «усталость друг от друга». Однако среди оправдательных мотивов проступает также и гедонистический аспект адюльтера. 64% неверных супругов вступают в связь с партнером моложе, чем их муж или жена, 39% выбирают партнера моложе их самих! Кроме того, в 80% случаев любовница мужа моложе, чем его жена. Таким образом, хотя до 1960‑х годов современники не могли себе в этом признаться, удовольствие всегда играло огромную роль во внебрачных связях.

Вслед за старшим поколением молодые люди отвоевали себе право на половую жизнь вне брака. Ослабление родительского контроля и победа брака по любви способствовали развитию подобного образа жизни начиная с «прекрасной эпохи». Чтобы переход от нежных слов к сексуальным отношениям стал неизбежным, будущего мужа или жену нужно было соблазнить. В период с начала века до 1914 года от 15 до 20% пар больше не дожидались свадьбы, чтобы перейти к кульминации отношений. В межвоенный период в таком положении была каждая третья пара, поскольку 20% молодых женщин выходили замуж беременными, а у 12% уже были дети. В 1959 году 30% женщин допускали добрачные отношения, а 12% отказались отвечать! Начиная с 1960‑х годов любовь оправдывает все что угодно, и отныне — в том числе отношения вне каких–либо матримониальных планов. В 1972 году 90% молодых девушек в свои восемнадцать лет уже не были девственницами. С этого времени полностью меняются условия, в которых происходит обучение сексуальным навыкам. Молодые люди приобщаются к сексу вместе. В 1970 году 25% молодых людей были оба девственниками на момент их первой связи, тогда как 43% молодых людей и 51% девушек начали половую жизнь с более опытными партнерами своего возраста.

Быстрыми темпами сходит на нет и проституция, долгое время подпитывавшая мужскую социальную жизнь и фантазии. В 1970 году лишь 9% молодых людей лишились невинности с помощью профессионалок, в отличие от 25% в предыдущем поколении. В 1992 году этот показатель упал до 5%. Таким образом, освобождение нравов, позволившее человеку вести богатую сексуальную жизнь, сузило пространство оплачиваемой любви. В то же время люди, наконец, позволили себе сделать выбор в пользу секса вне брака для обоих полов. Долгое время рассуждения на эту тему и реальное положение дел расходились. Еще в 1961 году 66% людей в возрасте от 16 до 24 лет полагали, что иметь добрачные отношения «нормально» и даже «полезно» для молодых людей, но 83% считали их «опасными» и «предосудительными» для девушек. Но уже в 1970 году 80% мужчин и 74% женщин моложе 30 лет называют подобные отношения нормальными и для девушек. Англия и Франция развивались в этом вопросе одинаковым образом. Добрачные отношения в этих странах быстро становятся нормой: в добрачные связи вступали 16% женщин 1904 года рождения, а в следующем поколении 1904–1914 года рождения — 36%. В странах, где авторитет религии остается сильным, картина иная. В Нидерландах, где значительную роль играют религиозные партии, влияние которых также усиливается за счет создания правительственных коалиций, этот социальный контекст добродетели тормозит раскрепощение нравов, так что в 1955 году процент незаконнорожденных достигает самого низшего уровня, но с 1965 по 1980 годы страна резко окунается во вседозволенность. В Ирландии, католической стране по определению, процент незаконнорожденных остается в пределах 2%, а в 1962 году даже опускается до самого низкого уровня в 1,6%, и это с учетом того, что контрацепция там по–прежнему запрещена.

Однако в описанных ситуациях речь идет об исключениях. На самом же деле сексуальная жизнь вне брака не просто перестает быть уголовным или моральным преступлением, она несет с собой все меньше и меньше рисков. Да, конечно, постоянное беспокойство по поводу нежелательной беременности не исчезает вместе с пилюлей, но молодые французские холостяки уже давно научились справляться с этой «неожиданностью», применяя как прерванный половой акт, так и аборт в качестве крайнего средства. И первооткрывателями этих способов были простолюдины, некогда поносимые за это благонравной буржуазией. Опрос, проводившийся во времена Третьей Республики, подтверждает, что 35% молодых девушек, имевших любовную связь, были работницами, 29% — прислугой, а 22,7% — поденщицами, занятыми в сельском хозяйстве, или служанками на ферме. Начиная с 1960‑х годов в авангарде сторонников сексуальных свобод встают лицеисты и в особенности студенты, которые первыми среди молодежи начинают осмыслять этот вопрос теоретически. Они не только выступают в защиту сексуальных опытов, укрепляющих брачный союз, но и отвоевывают право без угрызений совести удовлетворять свои сексуальные желания и порывы вне зависимости от какой–либо душевной привязанности.

С этих пор сексуальная жизнь и брак все дальше отстоят друг от друга. Начиная с 1970 годов гражданский брак становится обыкновенным способом начала жизни в паре. В 1965 году во Франции 12% будущих супругов уже жили вместе на момент свадьбы, в 1968‑м — 17%, в 1977‑м — 43%, а в 1997‑м — 87%. Совместная жизнь отныне становится форматом добрачных отношений, а брак, в котором больше нет социальной необходимости, зачастую заключается лишь после рождения первого ребенка. Дания и Швеция идут во главе этого процесса, за ними следуют Великобритания и Франция, которая развивается семимильными шагами: в 1991 году здесь вне брака родились 25% детей, в 1997‑м — 37,6%, начиная с 2000 года — половина новорожденных. Подобное развитие общества было закреплено законом, который уравнял в правах детей, рожденных в браке и вне брака, и наделил сожителей правами на социальное обеспечение. Более двух миллионов пар, одна из десяти, живут в настоящее время вне юридических отношений.

Если юношеская сексуальная жизнь получила право на существование, то половые отношения в преклонном возрасте, напротив, долгое время скрывались. Увеличение ожидаемой продолжительности жизни и прогресс в области здравоохранения тем не менее способствовали зарождению нового подхода к этой стороне вопроса наряду с постепенным устранением ограничений сексуальной активности, предписываемых обществом. Во времена «Лилии долины» Бальзака женщины выходили из любовной жизни на пенсию уже в тридцать лет. В «прекрасную эпоху» эта возрастная граница отодвинулась к сорока годам. В межвоенный период компания L’Oréal открыла женщинам секрет, что и в сорок лет они могут быть соблазнительными, если покрасят волосы! Мужчинам после пятидесяти тоже предлагалось оценить свои силы в любовном деле. Запрет на половые отношения у пожилых людей долгое время был силен, в особенности у «второго пола», поскольку в 1970 году только 28% женщин в возрасте старше пятидесяти лет сообщили о том, что имели сексуальную связь в последние двенадцать месяцев (в отличие от 55% мужчин). Однако в 1992 году уже 50% женщин вели активную сексуальную жизнь после пятидесяти лет, а те, что жили в паре, составили 80%, тогда как подобных мужчин было 89%. Статистический разрыв между двумя полами уменьшился. Однако наблюдается тенденция к тому, что вдовы не вступают больше в новые отношения и прекращают свою сексуальную жизнь. Мужчину, напротив, ничто не может заставить вести аскетический образ жизни, и свидетельство тому — большой успех виагры, благодаря которой способность к любовным подвигам может сохраняться до очень преклонного возраста.

В последней четверти XX века были преодолены последние запреты — вуайеризм и обмен половыми партнерами. Конечно, «любовь вчетвером» не предполагала наличия телефонных номеров в желтых справочниках и рекламных объявлений в газетах, ею занимался ограниченный круг эмансипированных лиц. Наряду с этим построение любовных отношений больше не является мотивом их действий. Занятия этой «коммерческой полисексуальностью», как называет ее Даниэль Вельцер–Ланг, происходят отныне на виду у всех, в общественных и получающих прибыль местах — клубах, ресторанах, саунах. Она стала следствием, с одной стороны, возродившегося в новом качестве спроса на проституцию, а с другой стороны — запросов мужчин, которые любят называть себя «свободомыслящими». В эту индустрию вовлекаются и пары. В данном случае имеет смысл поставить вопрос о практиках, которые всегда являются следствием мужских запросов, встречая сопротивление у женщин, хотя те и стараются раздвигать границы дозволенного, и которые имеют своей главной целью предоставить мужчинам доступ к новым партнершам взамен своих подруг. Под маской сексуальной свободы, таким образом, здесь скрывается новая форма мужского доминирования.

 

4. От «сексуальности для всех» ко всевозможным видам сексуальности?

Гомосексуалы выиграли как от освобождения нравов, так и от снижения давления гетеросексуальных норм, навязываемых браком. История гомосексуального движения тем не менее не поступательна, в ней чередуются успехи и неудачи, не говоря о том, что на протяжении всего XX века репрессии в отношении гомосексуалистов были в порядке вещей. Немецкое и английское законодательство, к примеру, преследовало совершеннолетних мужчин, вступающих в гомосексуальную связь по взаимному согласию, в том числе в своих частных владениях. Поэтому отмена статьи 175 в Германии стала первым требованием гомосексуального движения в Веймарской республике. В США в 1930‑е — 1940‑е годы в отношении гомосексуалистов также принимались карательные меры, вплоть до заключения в тюрьму и увольнения с государственной службы. Франция в это время, наоборот, слыла райской страной. Гомосексуальность как таковая никак не подавлялась, и борьба с сексуальной преступностью привела к уравниванию гомосексуалов с гетеросексуалами, если не считать отклонения от этого курса при режиме Виши. Женский гомосексуализм, напротив, повсеместно оставался безнаказанным. Общество игнорировало лесбиянок, и в начале XX века гомосексуалисты часто объединялись с ними, если не считать Германию, где их отвергали из женоненавистничества. Репрессии в отношении лесбиянок означали бы в конечном итоге признание того факта, что женщины способны обладать собственной сексуальностью. Кроме того, детородная функция женщин сохранялась, и считалось, что их можно «перевоспитать».

С 1920‑х годов начинается первый «золотой век» гомосексуализма, в период которого нетрадиционная ориентация приобретает публичный характер, доселе ей неведомый. Свой вклад в этот процесс вносит и литература: речь идет о посмертной публикации двух томов «Содома и Гоморры» Марселя Пруста, признаниях Андре Жида в «Коридоне», а в Англии — о сентиментальном лесбийском романе воспитания Редклифф Холл «Колодец одиночества». Наряду с этим гомосексуалы объединяются, и гомосексуальные группы теперь представлены в Лондоне, Париже, Нью–Йорке и в особенности в Берлине, где благодаря большому числу собственных баров, клубов, ассоциаций, прессы гомосексуалы могли жить открыто, встречаться и развлекаться. В каждой стране, однако, существует своя гомосексуальная культура: в Англии — элитарная, во Франции — индивидуалистическая, в Германии — общественная и активистская. Эта страна первой дала миру движение в защиту гомосексуалов — «Научно–гуманитарный комитет» (WhK), основанный в 1897 году Хиршфельдом.

В Англии в 1920‑е годы гомосексуализм был даже в моде. Конечно, эта мода распространялась на узкий круг людей, обеспеченную и образованную элиту, где преобладали художники и интеллектуалы, но в этом однородном кругу тип гомосексуального поведения считался естественным. Источником моды на гомосексуализм были два образовательных института, в которых обучались исключительно лица мужского пола: частная школа–интернат (public school) и университет. После реорганизации Рагби и увеличения числа интернатов в 1840‑е годы школы подобного типа стали обязательным этапом в образовании мальчиков, учащихся старших классов в возрасте от десяти до восемнадцати лет. В изолированном мужском мире, где старшие помыкают младшими (существует официальная должность «старшего ученика»), в порядке вещей оказывается не только притеснение новичков и грубое обращение, но и «романтическая дружба», а также гомосексуальные практики. К гомосексуальности, хотя она и подвергается периодически репрессиям со стороны ответственных лиц, относятся терпимо, ведь самая главная функция школ–интернатов — обучить правящую элиту, которая была бы сплочена общими ценностями и верной дружбой, имеющей сильную гомосексуальную коннотацию. Таким образом, этот вид практики стал повседневным и считался юношеским увлечением, не влияющим на будущую сексуальную ориентацию. Большинство учеников действительно потом женились, но в случае, если их гомосексуальность подтверждалась, реализация подавленных желаний не вызывала у них чувства вины. В университетах лишь закреплялись нравы и обычаи школ–интернатов. В период между двумя войнами Кембридж, а затем Оксфорд стали местом средоточия гомосексуализма среди студенчества и профессуры. С этой точки зрения Блумсберийский кружок, с его внутренними дружескими и семейными отношениями, а также университетским прошлым, представляет собой показательный пример подобного сообщества.

В Германии и в особенности во Франции, где начиная с XIX века развиваются экстернаты, не существовало аналогов английских школ–интернатов. Этим можно объяснить такие особенности французского гомосексуализма, как неорганизованность и атомизированность. Наряду с этим возникновение международной общественной «площадки» способствовало первому утверждению гомосексуальной идентичности. Примечательно, что Кристофер Ишервуд, будучи одной из главных фигур английского гомосексуализма в межвоенный период, в 1970‑е был активистом американского гей–движения, обеспечивая передачу эстафетной палочки от одной страны к другой.

Начиная с 1920‑х годов наблюдается рост терпимости в отношении гомосексуальности. Она даже становится символом современности. Художники Отто Дикс и Георг Гросс, будучи по ориентации гетеросексуалами, также попадают под очарование Берлина и его «девиц с моноклями». Безусловно, в данном случае речь идет об интеллектуалах, общественном меньшинстве, но пресса единодушно благоволит этим портретным работам художников. Сейчас уже сложно, по причине отсутствия опросов, в цифрах оценить отношение к ним общества. По всей видимости, гомофобные настроения в это время все еще сильны в среде малой и средней буржуазии, а также в простонародье. Однако следует задаться вопросом о судьбе рабочих, составлявших в то время основную часть преследуемых законом гомосексуалистов, наряду с проститутками, число которых увеличилось из–за экономического кризиса. Для многих англичан любовник–рабочий стал идеалом, который соединял в себе привлекательность смелого мужчины и защитника угнетенных. Однако, несмотря на то что в это время о гомосексуалах в обществе отзываются более благосклонно, чем до 1914 года, не стоит преувеличивать прогресс, достигнутый в сфере общественного мнения, о чем свидетельствует история Германии. В действительности, приобретенные права были крайне зыбки, что подтверждают репрессии, обрушившиеся на немецких гомосексуалов начиная с 1933 года. Идеология национал–социалистов, видевших в гомосексуалистах «врагов народа», стала определяющей в их судьбе, а общественное мнение к их участи было равнодушно. Диктатура, таким образом, смогла прибегнуть к их кастрации, затем без суда и следствия заключала их в концентрационные лагеря и, наконец, после «ночи длинных ножей» стала уничтожать физически. Примечательно, что травля гомосексуалов заинтересовала историков очень поздно.

После II Мировой войны под дискриминацию гомосексуалов была подведена научная база. Согласно классификации ВОЗ, официально принятой Францией в 1948 году, гомосексуализм считался болезнью, которую психиатры пытались лечить самыми что ни на есть зверскими способами — электрошоком и даже лоботомией. В 1954 году 36% гомосексуалов, ставшие жертвами подобных представлений, были объявлены больными. В подобных условиях гомосексуалы уходят в подполье и, когда в 1954 году французский журнал «Аркадия» выступил за повышение коллективного роста осведомленности в этом вопросе, его инициатива ограничилась узким дружественным кругом. Общество целиком гомосексуальный вопрос затронул в 1969 году, когда произошел ряд сопротивлений полиции, устроившей рейды в нью–йоркском баре «Стоунволл–инн», посещаемом гомосексуалами. С этого момента гомосексуальное движение все стремительнее одерживает новые победы. В 1974 году Американская психиатрическая ассоциация исключила гомосексуализм из списка психических заболеваний. Параллельно с этим у гомосексуалов зародилось мощное социальное движение — сначала в США, а затем в Европе и, наконец, во Франции, где появились, к примеру, такие ассоциации, как Гомосексуальный фронт революционного действия, созданный в 1971 году на волне протестных настроений мая 1968‑го. Репрессивное законодательство также стало сходить на нет. Во Франции в законе 1985 года о запрете дискриминации выбор сексуальной ориентации был вписан рядом с религией, полом и национальностью. Участились случаи «каминг–аутов»: если в 1979 году первый «гей–прайд» собрал в Париже лишь 800 участников, то в 1999 году их вышло 250 000, причем к геям и лесбиянкам отныне присоединяются и гетеросексуалы. Степень толерантности к гомосексуалам в обществе также быстро растет — во Франции даже стремительнее, чем в Соединенных Штатах. В 1975 году 42% французов видели в гомосексуализме болезнь, а 22% — извращение. В 1996 году 67% опрошенных считали, что это «другой способ вести сексуальную жизнь». Эпидемия СПИДа, которая нанесла тяжелый удар сообществу гомосексуалов, отнюдь не повлекла за собой их нового остракизма, а была побеждена благодаря сплоченной мобилизации гей–ассоциаций. Законодательная власть наделила гомосексуалов новыми правами, о чем во Франции свидетельствует закон от 15 ноября 1999 года, позволивший им заключать «гражданский договор солидарности». Теперь гомосексуалы добились того, что стали неотличимы от основной массы общества и частично отказались в своем поведении от изоляционистской стратегии сепаратизма и отстаивания своих прав на американский манер. Более того, в настоящее время они сами влияют на общество целиком. С этой точки зрения показательно распространение мужской проституции, занятие которой происходит при переодевании в женскую одежду. В Лионе постепенное исчезновение проституции в последней четверти века сопровождается ее восстановлением в силу того, что на пятнадцать травести 1975 года приходится сотня сегодняшних, а это треть всех работников данной отрасли. Подобный сдвиг говорит о появлении новых запросов у клиентов, которые называют себя гетеросексуалами, но ищут такой вид сексуальности, которого женщины им дать не могут. Благодаря банализации гомосексуализма и общему раскрепощению нравов появились новые виды «нонкомформистских» понятий и типов поведения. К примеру, облик мужского тела все больше и больше попадает под влияние образа, предложенного геями. Типаж мужественного, спортивного и мускулистого гомосексуала, импортированный в 1990‑е из Калифорнии, наводняет моду и рекламу. В целях провокации позволяя себе играть «геев из музыкального кабаре», высмеивая стигматизацию женоподобных гомосексуалов, а также переодеваясь в женщин–трансвеститов, чтобы поиграть с образом лесбиянки–буч, геи равным образом освободили как женскую составляющую мужественности, так и мужскую составляющую женственности, полностью перевернув традиционное разделение на два пола.

 

5. Право на удовольствие, добровольное согласие и отказ от насилия

Вместе с сексуальной свободой рука об руку приходит представление об осознанном согласии. Происходит отказ от различных видов сексуального насилия, отчего выигрывают, в первую очередь, дети. Этот процесс занял очень много времени. Развратные действия в отношении малолетних без применения насилия не подвергались наказанию до 1832 года, тогда как развратные действия с применением насилия преследовались лишь в том случае, если ребенку было меньше одиннадцати лет. Благодаря закону, принятому в 1832 году, были внесены два важных изменения: развратные действия в отношении малолетних младше одиннадцати лет без применения насилия также классифицируются как правонарушение, а возрастная планка детей, подвергающихся развратным действиям с насилием, была поднята до тринадцати лет. Реформа 1863 года также повысила возраст в законе о несовершеннолетних, к которым применяются развратные действия без насилия, до тринадцати лет. Сразу же после этого начала обсуждаться возможность увеличения возраста до пятнадцати лет, но подобный закон был принят только в 1945 году. Понижение общественного порога толерантности в этом вопросе начинается с 1870‑х годов, и вскоре пресса тоже приступает к освоению этой темы. Правосудие, долгое время занимавшее примиренческую позицию, выходит на один уровень с общественным мнением и прессой на рубеже веков. Вслед за войной 1914 года СМИ несколько охладели к теме совращения малолетних, и новая вспышка интереса возникла уже в 1970‑е годы, но под другим углом. На волне выступлений 1968 года некоторые писатели, например Габриэль Мацнев и Тони Дювер, сочувственно описывали в своих произведениях отношения с несовершеннолетними, реабилитируя тем самым педофилию. Пресса отозвалась на эти произведения хвалебными рецензиями. «Libération» открыто критикует «буржуазную тиранию, которая сделала из влюбленных в детей легендарных чудовищ». Газета даже дает слово Жаку Дюге, обвиняемому в развратных действиях в отношении малолетних. Он пользуется этим, чтобы изобличить законы, подавляющие детскую сексуальность, и превознести семью с вольными нравами, где отчим спит с падчерицами и пасынками, и «с одиннадцатилетними тоже», «не тайком, а в супружеской постели». Этот одобрительный тон прессы тем не менее никак не повлиял на общественное мнение, которое оставалось крайне враждебным и рассматривало педофилию как преступление.

Проблема выходит на первый план вместе с обсуждением темы борьбы с изнасилованиями. На протяжении всего XX века судьи проявляли больше понимания в отношении насильников, нежели их жертв. И действительно, долгое время насилию находили оправдание, его объясняли как обыкновенное проявление мужественности, считалось, что жертвы согласны с подобным ходом вещей или сами ответственны за вызванные ими желания. Процесс в Экс–ан–Провансе 1978 года, входе которого происходили разбирательства между бельгийскими туристками и тремя корсиканцами–агрессорами, стал в этом отношении переломным, поскольку на нем насилие было представлено как недопустимое посягательство на право женщин распоряжаться собственным телом. Соответствующий этим взглядам закон от 24 декабря 1980 года предложил широкое и не сексистски окрашенное определение изнасилования: проникновение, производимое в какой бы то ни было форме по принуждению, обманным путем или с применением силы. Закон отныне наказывает не за оскорбление целомудрия или чести, а за нарушение целостности тела, границ «я». В 1992 году эта статья была дополнена пунктом о сексуальном домогательстве. И лишь в 1996 году в суд подали жалобу двое заключенных, приподняв завесу над мужскими изнасилованиями и сексуальными притеснениями, происходящими за решеткой.

В подобной обстановке снисходительное отношение к педофилам не могло быть приемлемым в обществе, особое внимание которого теперь направлено на инцест. Это злодеяние ненавистно для всех, так как совершается в домашней интимной обстановке и допускает всевозможные бесчинства, лишая ребенка, который полностью подчинен родительской и сексуальной власти, права голоса. Преступление чудовищно еще и потому, что влечет за собой необратимые травмы и «психологическую смерть» потерпевшего. Закон 1989 года продлил срок давности подачи жалобы об инцесте на десять лет после достижения совершеннолетия. После этого любые виды сексуального насилия в отношении детей стали активно разоблачаться. Дело Дютру, которое вызвало общеевропейский резонанс, положило конец какому бы то ни было снисхождению к преступникам. В спальне возможно все, но только между двумя взрослыми, давшими на то свое согласие. Неприкосновенность тела составляет, таким образом, новую преграду для желания. Это изменение говорит о возрастающей роли, которая отводится телу как сексуальному объекту на протяжении XX века в научных обсуждениях, средствах массовой информации, а также о формировании представлений человека о собственном «я».

 

Ограничимся ли мы семьюдесятью пятью годами, которые разделяют, и одновременно соединяют, покушение в Сараево и падение Берлинской стены (ограничение логичное, но обусловленное в основном политическими причинами), или расширим этот срок, начиная, например, со времени открытия (около 1900 года) первых «институтов красоты» и заканчивается снятым через сто лет американским сериалом «Части тела» («Nip/Tuck»), где все действие развивается в беспощадном мире эстетической медицины, — тело человека XX века, и в первую очередь, на протяжении долгого времени, женское тело, будет подвергаться тройному риску: косметическому, диетическому и пластическому. Здесь они перечисляются в порядке увеличения новшеств в сравнении с прежними практиками.

 

1. Непрерывное обновление косметики

В том, что касается непосредственного ухода за кожей, прежде всего за кожей лица и рук, XX век представляет собой скорее не революцию, а непрерывную модернизацию. Она объединяет некоторые подлинно передовые позиции, как научного характера, касающиеся знаний о дерме и эпидермисе, так и технического, предоставляющие возможность синтеза активных молекул: здесь уже не столь резки стратегические изменения, обусловленные эволюцией критериев «красивого» и «здорового».

В силу этих критериев макияж, осуждаемый за искажение реальности, вынужден отступить перед представлениями о защите, очищении и восстановлении. Здесь, как и в других сферах, возродившаяся начиная с 1980‑х годов мода на соблазн и чувственность воспринимается как возвращение к искусственности, что, однако, не позволяет реабилитировать румяна и крем–пудру, царившие до 1900 года, но ограниченные в использовании в XX веке. Борьба со старением за счет отодвигания границ «пенсионного возраста», напротив, предоставляет полную свободу действиям, нацеленным на то, чтобы устранить, уменьшить или отсрочить появление морщин, пятен и других признаков старости. Пилинг — английский термин, означающий «обновление», — получивший распространение в период между двумя войнами, последующие поколения попытаются заменить более мягким «гоммажем» при помощи продуктов, очищающих поры. Эволюция составов самих средств демонстрирует, несомненно, возросшие возможности синтеза, идет ли речь об использовании (начиная с 1970‑х годов) бычьего коллагена, очищенного и обработанного так, чтобы его могла воспринимать человеческая кожа, или же о производстве исключительно в лабораторных условиях устойчивых полигликолей, не подверженных гниению, не вызывающих аллергию и подходящих в качестве основы для новых восков, кремов и глицериновых мазей. Однако причина недавнего успеха водорослей не столько в том, что их растительный клей оказался пригоден для изготовления гелей, сколько в символическом смысле самого компонента, раскрывшемся в эпоху помешательства на экологии.

В сущности, главное формальное изменение всего века, вероятно, носит экономический и, следовательно, социальный характер: основывается сеть предприятий, главной направленностью которых становится уход за внешностью — от производства до коммерциализации соответствующих продуктов. И хотя в последние тридцать лет XX века дальневосточный эталон (сначала японский, затем корейский) пытается завоевать Запад своими лишенными излишеств, часто минималистскими концепциями, до этого в символическом и экономическом смысле на косметическом рынке доминируют Франция и США. Французский синтез двух точек притяжения — и двух основ чувственности — моды и парфюмерии, начиная с Пуаре и Шанель, — задает тон всему веку. Но именно в англоязычном мире рождается новый характер предпринимательства, который можно описать как бесконечный процесс популяризации «ухода за внешностью», культивируемый в специально созданных для этого общественных местах — beauty parlors, салонах красоты.

В этом экономическом секторе, как и во всех других, профессионализация порождает специализацию. Так, предсказуемым было появление в 1916 году первого французского трактата о маникюре. С этого времени возникают коммерческие сети международного масштаба, основанные в рамках подлинной косметической индустрии. Элена Рубинштейн сделала состояние на сочетании представлений о новой дерматологической реальности (крем Valaze, первый из большой линии средств), обостренного чувства рекламы (ее спутником в период расцвета был посвятивший себя этому ремеслу журналист Эдуард Титус, после которого она вышла замуж за грузинского князя) и систематического использования салонов красоты. Эта формула с 1902 года испытывалась в Мельбурне, в 1908 году была применена в Лондоне, а в 1912‑м — в Париже, где Элена окончательно обосновалась. Благодаря международной конкуренции — главным образом за счет деятельности американских объединений, запущенных Элизабет Арден и Чарльзом Ревсоном, — косметические средства становились все более и более разнообразными (с 1923 года каталог Рубинштейн предлагал уже восемьдесят различных продуктов). И хотя все предприятия играли сразу на два фронта, предлагая декоративную косметику (в том же каталоге насчитывается сто шестьдесят позиций для макияжа) и средства для ухода за кожей, важно заметить, что именно второе направление предопределило долговечность такой фирмы, как торговый дом Рубинштейн. Этой долговечностью он обязан непрерывной череде инноваций, настоящих и лишь заявленных: если ограничиться только 1950‑ми годами, то можно вспомнить появление в 1950 году первого «глубоко очищающего средства» (deep cleanser), в 1954 году — первого крема, «обогащенного витаминами», в 1956‑м — первой «увлажняющей эмульсии».

В то же время новые предприятия, представлявшие индустрию парикмахерского дела — нового беспрецедентного явления, — также выдвигали требования чистоты и здоровья. В Европе немецкий дом Schwartzkopf (основанный в 1898 году) предлагает новинку, получившую название от слова индийского происхождения — champooing: в 1903 году он появляется в виде растворимого в воде порошка, в 1927‑м — в жидком виде, в 1933‑м — с безщелочным составом, и т. д. Начиная с 1920‑х годов империя L’Oréal объединяет продукты «для красоты» («элитная» краска для волос, созданная в 1907 году французом Эженом Шуэллером) и для здоровья (мыло Monsavon, шампунь Dop и т. д.). В конце века эта империя владеет уже и фирмой Lanvin, и Biotherm и, разумеется, домом Рубинштейн.

 

2. Рождение и триумф современной диетологии

Как система, направленная на поддержание здоровья и лечение болезней за счет соблюдения определенной «диеты», которая этимологически подразумевает определенный образ жизни, связанный с природой, диетология не только является столь же древней, как медицина, но и просто от нее неотделима, особенно в древнегреческий и средневековый периоды. Стоит отметить, что, будучи отодвинутой на задний план утверждением нового медицинского знания, основанного на все более глубоких представлениях о физических и химических свойствах организма, диетология потеряла право на самостоятельное существование. В XX веке, особенно в его второй половине, напротив, диетология возрождается как самостоятельное знание, начиная с упорядочивания нетипичных инициатив «естественной медицины». Эти инициативы, по преимуществу германского происхождения (Германия, Австро–Венгрия, немецкая Швейцария…), способствовали, в противовес господствующей доктрине, реабилитации физиотерапии и приданию вегетарианству научного характера (во Франции — в связи с вездесущим доктором Картоном).

Сама современная диетология возникла в рамках установленной системы, в связи с новым рассуждением о «витаминах» (в Швейцарии — в связи с доктором Бирхер–Бреннером). В межвоенный период это движение уже успело оформиться в англоязычных странах в связи с идеей о рациональном питании. Но многие страны принялись разрабатывать собственные подходы. Так, во Франции в 1937 году был создан Институт питания под руководством Андре Майера, открывшего физиологическую лабораторию, в которой Люси Рандуан запустила новаторскую исследовательскую программу, предполагавшую, с одной стороны, изучение «состава продуктов питания», с другой — реального опыта потребителей. Начиная с периода Освобождения эта специфика получила развитие в активной деятельности врача Жана Тремольера, который, что немаловажно подчеркнуть, как и аббат Годен, был активным участником Католического движения.

Выйдя за пределы волюнтаризма, это движение получает еще большее развитие в западных странах, где этому способствует появление новой профессии — диетолога, а точнее — женщины–диетолога, потому что с самого начала и до сих пор это движение оказалось чрезвычайно феминизировано. Во Франции в середине века уже создается самостоятельная, подтверждаемая дипломом специализация. Для следующего поколения будет все более характерно внедрение диетологической компетенции в суть социальных практик, предполагающее две стратегии: появление врачей новой специализации «нутриционист» (специалист по питанию) и первых независимых экспертов — женщин–диетологов.

Новые диетические методы, обещающие быстрый и кардинальный результат, постоянно предлагают люди, либо не связанные с медициной, либо имеющих к ней лишь косвенное отношение. Не углубляясь в анализ умозрительных концепций, порожденных некогда «методом Монтиньяка» или «критской диетой», достаточно отметить повторяющийся успех этих предложений, свидетельствующий о массовом и неослабевающем спросе, который никогда не сможет быть удовлетворен. Это растущее беспокойство, свойственное развитым обществам, превращается у некоторых людей в тревогу и даже в навязчивую идею, нередко сочетающуюся со сложным и трудноизлечимым диагнозом анорексии. Оно подпитывает диетологическую вульгату, получающую большое распространение и становящуюся, в связи с передовыми позициями биологического знания, все более и более наукообразной, о чем свидетельствует переход от темы «целлюлита» к «холестерину», затем к различию между «хорошим» и «плохим» холестерином и т. д.

Подобные диетологические знания, варьируясь от совершенно научного до крайне сомнительного, попадают в среду общества, все более чувствительного к вопросу о полноте, начиная от ее нелицеприятных изображений и заканчивая реально наличной проблемой. Первое отсылает главным образом к культурному изменению, второе же — к изменению экономическому. В обществе, где исчезли голод и неурожай, изящество может демонстрироваться худощавостью, что сначала имеет отношение лишь к высшему и среднему классам. В то же время подобное освобождение от связанной с питанием зависимости ведет к тому, что на заводах и в конторах работники при выполнении работ, все более имеющих «сменный» характер и все менее требующих большой физической силы (что, как мы увидим, не отменяет ни их трудоемкости, ни возможной опасности), начинают употреблять в избытке белки, углеводы и жиры. Даже в таких странах, как Франция, где в течение определенного времени средний вес мужчин и в особенности женщин не только стабилизировался, но и уменьшился, проблема лишнего веса на заре XXI века вновь становится навязчивой идеей наряду с личным «образом себя» и вопросом общественного здоровья. Еще больше этот процесс затрагивает страны, давно столкнувшиеся с проблемой чрезмерного потребления калорий, — такие как США, а также Япония, а затем и Китай, где в рамках одного поколения был пройден путь от умеренности в пище до сверхпотребления калорий.

Впрочем, начало популярности этого нового диетологического знания, констатируемого появлением специальных рубрик в женских журналах, совпадает с апогеем культа экстремальной худобы, спровоцированным в Европе популярностью куклы Барби — европейской статуэтки для взрослых, которая начиная с 1960‑х годов благодаря стратегии предприятия Mattel превратилась в американскую икону для маленьких девочек; в то же время в Америке все более популярными становятся модели комплекции Твигги. Даже если в дальнейшем ситуация и меняется, критерий худобы продолжает превозноситься, будучи поддержан медицинским дискурсом, располагающим многими средствами для установления связи между тем, что можно назвать «лишним весом», и болезнями, особенно сосудистой системы. В своей крайней форме, при постоянно растущем числе пациентов и пациенток, развитие диетологии ведет к использованию средств физической манипуляции (гальванический ток с ионизацией активного типа, мезотерапия, лазер и т. д.), включая случаи чисто хирургического вмешательства (липосакция), что сближает диетологию этого направления с очень обширной и типичной для XX века сферой пластической медицины.

 

3. Хирургическая пластика

Речь здесь пойдет не о восстановительной хирургии, оправданной желанием «сократить ущерб», принесенный телу в результате войны или несчастного случая, но о родственной ей эстетической хирургии, которая не отвечает никаким другим запросам, кроме телесных, даже если ее составляет большой диапазон процедур: от простого лифтинга, заключающегося лишь в подтяжке кожи, до переделки ягодиц, груди или лица, иногда с использованием имплантатов, то есть практически протезов. Иными словами, сюда входят все виды операций, которым лекарственная индустрия в конце века оказала большую поддержку за счет внедрения ботокса и DHEA (дегидроэпиандростерона).

Мы будем придерживаться гипотезы, согласно которой одной из основных причин успеха этого вида хирургии, одновременно в техническом и социальном (то есть и в экономическом) плане, стало все большее оголение тела, прежде всего женского, что ограничило возможности и, следовательно, роль косметики и оправдало использование средств более глубокого вмешательства. Это делает обоснованным культуралистский подход, который не довольствуется классическим ответом (согласно последнему, пластическая хирургия стала лишь результатом экспериментов и развития восстановительной хирургии периода I Мировой войны; во Франции, начиная с 1919 года, это было связано с деятельностью врача Раймона Пассо). Действительно, если представления о теле, в частности о женском теле, спровоцировали почти полное его преобразование, остается непонятным, почему хирурги, вернувшиеся с фронта, не могли бы найти применение своим навыкам ни в чем другом, кроме как в некотором гражданском подобии лечения «инвалидов войны с лицевыми ранениями». Зато с точки зрения «здоровых» и крепких пациентов, жаждущих красоты или омоложения, развитие анестезии и появление в конце 1930‑х годов антибиотиков, сокращающих риски, сыграло решающую роль в распространении того, что с 1907 года в США уже именовалось косметической хирургией. На самом деле не случайно, что пластическое моделирование изначально завоевало популярность именно в этой стране: это случилось не потому, что она оказалась как–то особенно затронута войной, а, наоборот, оттого, что она раньше остальных погрузилась в пучину современного благополучия, о котором мы можем судить по уровню жизни и особенно по всепобеждающим индивидуализму и зрелищности (иллюстрированная печать, кино и все виды шоу). К этому добавляется динамичность индустрии пластических материалов, которая, например, вывела в свет жидкий силикон (предприятие Dow Corning), а затем смогла применить его в технике «эстетического» моделирования. В 1926 году француженка Сюзанна Ноэль пыталась пропагандировать этот новый вид хирургии, еще малопонятный и недолюбливаемый, во имя его предполагаемой социальной роли. Спустя полвека, когда с точки зрения рыночного предложения время шарлатанства давно закончилось, западные страны столкнулись с исповедуемой пациентами индивидуалистической концепцией: теперь пациенты знают, как распоряжаться практическими методами, позволяющими удовлетворить две старые как мир мечты: соответствие канонам красоты, особенно в том, что касается половых признаков (губы, грудь, ягодицы и т. д.), и победу над старением, по крайней мере над ее телесными проявлениями.

 

Нужно подчеркнуть, что подобная переформулировка социального запроса определяет телесные правила социальной игры, существенно изменившиеся в течение двух–трех поколений, идет ли речь о «представлении себя» (по определению Ирвинга Гоффмана), о чувственной форме физического облика или же о системе украшений.

 

1. Представление и изображение себя и окружающих

Очередной этап развития технологии, который является по определению сильным потрясением, основой для создания и опосредования произведений искусства, как писал об этом Вальтер Беньямин еще в 1935 году, приобретает всю полноту значения лишь в качестве нового вектора понимания вопроса. Популяризация фотографии находит отражение не только в семейных альбомах, но и во все более активном ее применении официальными органами (фотография для удостоверения личности). Однако этот процесс идет дальше и проявляется в получающей все большее значение семейной самопрезентации, что подтверждает последовательное появление в частном пространстве сначала любительского кино, до сих пор доступного лишь избранной элите, как в техническом, так и в экономическом плане, затем видеосъемки и, наконец, цифровой фотографии. Две последние технологии наиболее распространены и в то же время наиболее интерактивны за счет их прямого использования и возможности бесконечной обработки материала.

О том, что техническое развитие оказалось в большей степени следствием и даже скорее катализатором процесса, нежели причиной, свидетельствует увеличение в частном пространстве количества таких заурядных и давно известных предметов, как напольные весы и, в первую очередь, зеркало. Будучи сначала неподвижно закреплено на фасаде зеркального шкафа, оно становилось все более мобильным; наконец, оно утверждает свое присутствие в современном обществе, хотя пуритане продолжали относиться к нему с недоверием: согласно правилам религиозных христианских пансионов в период между двумя войнами, если ребенок слишком долго стоял перед зеркалом, это вызывало строгое осуждение и даже могло повлечь за собой наказание. Суть процесса здесь заключается в легитимации внимания к самому себе, о чем свидетельствует эволюция средств массовой информации, этой легитимацией и порожденная.

Возможно, с подобным изменением моральных ценностей можно связать многочисленные проявления общей тенденции, состоящей в стремлении тела освободиться от пуританской условности, которая предписывает ему определенную модель поведения, в том числе напряженную манеру держаться («держись прямо»), скромность взгляда («опусти глаза»), замедленность передвижения («не беги») и дистанцию с телом другого человека («держись на расстоянии»). В этом отношении вся история XX века представляет собой историю относительно быстрой и более или менее полной инверсии этих ценностей.

Выступления модельера класса люкс Поля Пуаре против корсета начиная с 1906 года изначально затрагивали лишь очень узкий социальный круг. Тем не менее они предвещали последующую эволюцию, в ходе которой корсет был заменен эластичным поясом, который позже, во второй половине века, тоже ушел в небытие. В результате аналогичного, но более позднего процесса мужчина из среднего класса, который отличался от крестьянина или рабочего, кроме всего прочего, ношением галстука, в последней трети XX века начал отказываться от этой привычки, что подтверждают индивидуальные и групповые снимки этого времени.

Ценность такого качества, как гибкость, отвергаемого на всех других уровнях общественной жизни, от интеллектуальной терпимости до экономической приспособляемости, одержала верх над выправкой, которая отныне приравнивается к неприятной чопорности. В том же смысле прямой взгляд из дерзкого стал искренним. «Изобретение скорости», в результате которого тела начали все быстрее и быстрее перемещаться в наземных и воздушных механизмах, нашло отражение и в способах пешего перемещения homo sapiens, поставленного в данные особые условия: пространство горожанина, но в еще большей степени его время — его ежедневные дела — породили тело, готовое из просто мобильного стать настоящим метеором. При этом, с другой стороны, расстояния между местами проживания, работы и досуга продолжают увеличиваться. Возможно, именно городская скученность может объяснить возросшую возможность сближения тел, соприкосновения кожи и слизистых? Однако ранее существовала типично сельская скученность, которая могла быть неразрывно связана с моральными представлениями о сдержанности. Как в общественном пространстве, так и в частном, тела любовников открыто демонстрировали, более, чем когда–либо, и различными способами свою близость. До такой степени, что дружеские прикосновения становились относительно редки, так как их все сложнее было отличить от любовных.

И пусть нельзя определить эту тенденцию по сути как простую «распущенность», вызывающую негативные коннотации у приверженцев старой системы ценностей, но это именно то, что пытаются доказать современные изменения законов выразительности. Они больше не придают большого значения «театральности» мимики и жестикуляции: отныне она расценивается как показное поведение, свойственное главным образом праздничному хронотопу. Идет ли речь о процессе эгалитаризации или обезличивания, все говорит об отступлении системы этикета традиционного общества, которая основывалась на различении, иерархии и формализме (мужчины/женщины, молодые/старые, родители/дети, старшие/младшие, высшие/низшие и т. д.). Ее место занимает новая система с демократическими основами, тяготеющая к равенству, даже к обезличиванию.

Здесь, как и в других отношениях, но, возможно, в более явном виде, отступление относительно, поскольку затрагивает сферу таких вопросов, как правила приличий или позы и жесты, которые еще в течение длительного времени будут соотноситься с определенной культурной идентичностью, причем даже там, где принятие западного образа жизни, кажется, зашло очень далеко, например в восточных обществах, где распространены конфуцианство и синтоизм (Китай, Корея, Япония).

 

2. Новый гигиенизм

Эту двойственность возможной равнозначности между понятиями равенства и обезличивания едва ли не наиболее наглядно иллюстрирует активное развитие концепции решительно гигиенического тела. С межвоенного периода становится очевидным, что основной элемент внешнего облика мужчины находится в шатком положении и готов сдать позиции. Бородатый мужчина уступает место безбородому. Отдельные личности или группы людей, продолжающие носить бороду, делают это в противовес господствующей тенденции и в качестве более или менее радикального протеста, как было в 1960‑е годы у хиппующих анархистов или до сих пор остается у некоторых религиозных фундаменталистов.

Но больше всего общество было затронуто трансформацией понимания чистоты, которое оказывается, в свою очередь, трансформацией обонятельного восприятия. Статистические данные по оборудованию домов умывальными и ванными комнатами, по потреблению проточной воды, по реализации дерматологических продуктов, включая шампуни, позволяют говорить о том, что повседневная) жизнь становится все более «чистоплотной». Но наиболее характерной чертой этого периода можно назвать тенденцию, которая, как подмечает Ален Корбен, венчает эволюцию, начавшуюся с конца XVIII века: это стремящееся к абсолюту дезодорирование тела. До сих пор, если не считать приспособлений на основе ладана, вроде бумаги для благовонных курений, уничтожение запаха, по сути, подразумевало ароматизацию. Теперь же появляется категория специальных средств, снижающих потоотделение (в частности, на основе солей алюминия), и антисептиков, составные элементы и товарный вид которых непрерывно усложняются: на смену порошкам постепенно приходят спреи и шариковые аппликаторы.

Возможно, к этой же гигиенистической волне стоит отнести и наиболее существенную революцию XX века, связанную с телом, для которой во французском языке появился метафорический термин «бронзирование», заимствованный одновременно из лексикона изящных искусств и воспитания. Действительно, до I Мировой войны в словарях можно найти значения этого слова только в отношении скульптуры и гальванопластики: действие, заключающееся в покрытии некоторого предмета слоем, имитирующим бронзу. Спустя век речь по–прежнему идет о покрытии некоторым слоем и об улучшении внешнего вида, однако гипс оказывается заменен на тело. Этот переворот происходит менее чем за век. Специальной литературе, посвященной заботам о красоте, вторит литература романтическая, раскрывающая состояние души: в начале 1930‑х годов все еще господствует бледность, до белизны («алебастровая», «цвета лебединой шеи» и т. д.), или, скорее, отрицание загара. В 1913 году одна из книг о красоте из серии Femina–bibliothèque все еще советует мазь на основе огурца и оксида цинка, расхваливая между делом достоинства бобовой муки и сока из лука–порея «для красивого декольте». В том же году доктор Местадье, «врач–специалист», описывая симптоматику, все еще выступает против «характерного желтого вида», который принимает кожа, случайно подвергшаяся загару. Спустя тридцать лет, сразу же после II Мировой войны, медицина в целом продолжает предостерегать от опасностей, связанных с пребыванием на солнце, но одновременно возникает радикально новое утверждение об «этой новой моде, которой следуют на пляжах наши передовые сверхсовременные граждане», о «мании становиться коричневым», которая заставляет передовых женщин обращаться к «специалистам по созданию смесей, чтобы покрыть кожу загаром, надлежащим образом умастив ее специальным маслом».

Что же произошло между этими двумя датами? Поддаваясь силе культа личности и очарованию любопытных фактов биографии, некоторые выдвигают на передний план Коко Шанель, имя которой оказывается связанным с этим явлением так же, как и с укорачиванием длины волос у женщин. Соответствующие события происходят где–то между ее пребыванием в Довиле в 1913‑м и в Рокебрюне в 1929 году. Географы, проявляющие больший интерес к широким массам, нежели к деятельному меньшинству, соотносят указанную моду с высадкой в 1944 году на берега старой Европы американских солдат, багаж которых был полон «специального масла», о котором шла речь выше. Тщательное изучение трех стратегических корпусов медицинских исследований, книг о красоте и женских журналов не позволяет склониться ни к одной из этих двух версий. Даже если предположить, что мадемуазель была первооткрывателем новой моды, ничто не указывает, ни на одном, ни на другом берегу Атлантического океана, что это явление получило развитие раньше 1930‑х годов. В то же время, если американофилия периода Освобождения и содействовала ускорению перехода к практике купания и загара, само явление зародилось гораздо раньше и при стечении совсем других обстоятельств. Новейшее исследование находит недостающее звено и в то же время важный элемент для понимания развития процесса. Этот элемент появляется в начале осени 1937 года на полосах нового издания французской прессы для женщин, еженедельника Marie–Claire, и свидетельствует о ситуации переходной, но едва ли не шизофренической. С одной стороны, свежий воздух предполагает «этот оттенок загара, кожу без румян, распущенные волосы», с другой — возвращение к городской жизни порождает «некоторое смущение» перед «слишком естественным лицом»; одним словом, «вы должны заранее подумать, прилично ли ходить загорелой». Ответ нового оракула современной женщины: «Решение примет ваш личный вкус». Однако, так как, скорее всего, молчащее большинство — и, возможно, сам автор статьи — все еще отдают предпочтение традиции, в продолжении говорится: «Если вы предпочтете снова стать белой [sic] женщиной, то вам поможет пилинг».

Очевидно, что для того чтобы оценить произошедший переворот, необходимо подключить все возможные уровни интерпретаций. Уровень политики, в соответствии с которым «социальное тело» отправляют на свежий воздух, сначала для занятий физической культурой, а затем для проведения оплачиваемого отпуска. Еще более значимый — уровень экономики, где все более и более урбанизированное и индустриализированное общество вынуждено переосмыслить критерии, связанные с представлением о коже: отныне представители элиты будут противопоставляться не загорелым сельским жителям, а бледным рабочим и служащим. И самое главное — уровень культуры: эпидермическая форма проявления масштабного натуристического движения, которое будет будоражить умы в ближайшее столетие. Тело становится загорелым потому, что оно все более и более обнажается под влиянием активного меньшинства, превозносившего в начале века «Культ наготы» (популярное сочинение Генриха Пудора 1906 года, вслед за которым появились эссе Ричарда Унгевиттера, написанные в том же духе) и объединившего как ультраправых виталистов, начиная с немецкого примера в виде Альянса нудо–нацио 1907 года, так и анархистов — «натуристов», заложивших основы для общинных экспериментов, которые проводились, например, в Монте Верита, на территории Швейцарии, сохранявшей нейтралитет в период I Мировой войны. Он также оказал определенное влияние на педагогов, провозглашавших освобождение тела, например, на специалиста по ритмике Эмиля Жак–Далькроза. Но если не касаться нудизма, пребывание на солнце символизировало здоровье, более или менее ассоциируясь со спортивными упражнениями, и в то же время рассматривалось как просто–напросто лечебный фактор. Выражение «солнечная ванна», популярное еще в 1950‑х годах, напрямую связано с идеей гелиотерапии, появившейся в середине XIX века (Арнольд Рикли), но систематизированной однако лишь полвека спустя в Sunlight League («Лиге солнечного света»), основанной британцем Салиби. Этот солнечный тропизм способствовал открытию в Швеции зимой 1903/04 года первой специализированной клиники. И именно в соответствии с этим же культуралистским принципом глобальная смена тенденции, ставшая ощутимой в конце века, станет одновременно причиной и следствием любого экспертного дискурса (в дерматологии, в онкологии и т. д.), выставляя теперь на передний план опасность продолжительного пребывания на солнце.

 

3. Новые украшения

В то же время большой интерес общества к вопросу пигментации кожи говорит нам о том, что мы имеем здесь дело с самой примитивной формой украшения тела. И именно под этим углом зрения становится ясно, что тело в этом столетии будет меняться с головы до ног, причем все быстрее и быстрее. Разумеется, мы говорим здесь прежде всего о теле модном. Однако в этой области, как и во многих других, традиционно обнаруживается определенная передовая группа представителей доминирующего класса, если выражаться экономическим языком, связанная с культурным «авангардом», — здесь возникает необходимость пользоваться военной терминологией, как и во многих других сферах в это время, — задающая моду, которая, пройдя многочисленные опосредования, начинает в конце концов оказывать более или менее существенное влияние на широкие слои общества. Этому глубинному проникновению способствует активная популяризация профессий, связанных с украшением тела, вплоть до их эстетического признания. В этом состоит вся терминологическая амбивалентность, которую заключают в себе профессии «специалиста (специалистки) по эстетике» и «стилиста»: эти слова обозначают соответственно специалистов по уходу за телом и по облагораживанию личного пространства человека, начиная с одежды. К этому же процессу можно отнести и постепенное установление в правах профессии «модельера», который соотносится с позицией обычного портного, как «шеф–повар» с простой кухаркой; во второй половине века модельера наградят почетным определением «творец».

Опять же, с наиболее естественным видом украшения тела — украшением кожи — связано самое радикальное изменение: возвращение в конце XX века интереса к татуировкам и пирсингу. То, что эти явления прежде сохранялись и бытовали в особой среде — в среде моряков, где татуировки, заимствованные, возможно, у коренных жителей Океании, имели особый статус (как, например, в престижном Королевском военно–морском флоте Великобритании), — не мешает констатировать нелигитимность этих двух практик в жизни современного западного общества: единственным признанным, почти возведенным в ритуал явлением здесь было прокалывание ушей у женщин. Оба явления получают новое развитие в одной и той же среде (англосаксонское общество) и в одно и то же время (начало 1970‑х). Первый магазин аксессуаров для пирсинга открылся в 1975 году, первый специализированный журнал (Piercing Fans International Quarterly — «Международный ежеквартальный журнал любителей пирсинга») увидел свет спустя пять лет, первый съезд любителей татуировок прошел в Хьюстоне в 1976 году, а в 1982 году была открыта первая крупная выставка, посвященная этой теме. Дестигматизация экономически проявлялась в том, что появлялось все больше специализированных салонов, предлагавших клиентам обе услуги. Во Франции число таких мастерских выросло с пятнадцати в 1982 году до более чем четырехсот спустя двадцать лет.

Однако при наличии указанных общих черт, данные явления не имеют точек пересечения. Зародившаяся в США мода на татуировки была, по сути, игрой и в конце концов стала художественной практикой, которая требует высокого мастерства и стремится быть признанной полноправным направлением изобразительного искусства (Эд Харди, Фил Спэрроу, Жак Руди и другие). Зародившийся в Соединенном Королевстве пирсинг, ассоциировавшийся одно время (во второй половине 1970‑х) с эстетикой и этикой панк–культуры, воспринимался — и не случайно — как агрессивный вызов господствующим культуре и морали. Но мода не замедлила установить контроль и над этим феноменом, о чем свидетельствует эволюция таких предприятий, как, например, Дом моды Вивьен Вествуд. По сути, это явление следует связать со все более активными проявлениями культуры эротического фетишизма и, в частности, садомазохизма, который раньше предназначался лишь для интимных практик.

Периодизация этой эпидермической революции подтверждается развитием всех прочих способов украшения тела. Начало демократизации, получившее развитие при помощи индустрии, в конце века приведет к полному перевороту устойчивых представлений — идет ли речь о границе между полами или об общей тенденции (начиная с I Мировой войны) ко все большей «натуральности». Подобную перемену можно обнаружить, в частности, в сфере макияжа, где предложение товаров и услуг становится все разнообразнее и начинает охватывать все слои общества, причем в макияже пропагандируется все большая скромность, пока и здесь не утверждается эстетика «племенного» макияжа, где каждый сам за себя. Перемена еще очевиднее в парикмахерском деле, чьи основы потрясает символичное укорачивание женских волос: как гласит легенда, оно произошло в середине I Мировой войны, и главную роль в нем сыграла не Коко Шанель, а несколько первоклассных парикмахеров, как, например, Антуан, чьи ножницы сделали свою судьбоносную работу весной 1917 года; профессиональная пресса написала о нем уже после возвращения к мирной жизни — 1 мая 1919 года. С этого момента, возможно, следует установить связь между произошедшим переворотом и расцветом парикмахерского искусства, что проявилось в увеличении числа парикмахерских салонов и в постепенном совершенствовании технической стороны вопроса. Только во Франции число парикмахерских выросло с 7 с небольшим тысяч в 1890 году (половина из них находилась в Париже) до 40 000 в 1935‑м. Параллельно начиная с 1890‑х в моду входила ондуляция — завивка волос горячими щипцами, изобретенная французом Марселем Грато. Вслед за эпохой ремесленников, в частности изобретателей перманента (1906), последует эпоха промышленников и их лабораторий, таких как компания L’Oréal, которая на исходе II Мировой войны впервые представит сначала холодную завивку (1945), а затем прямое окрашивание (1952). Единственный столь же важный период в истории парикмахерского искусства будет относиться уже ко второй половине столетия: он связан с возникновением мужской парикмахерской моды, которая зародилась среди молодых американцев, поклонников рок–культуры. После этого происходит настоящий взрыв, где одна мода сменяется другой, а различные стили сосуществуют параллельно (битники, «битлы», афро, панк…).

Подобным же образом, не давая своенравной и эфемерной моде ввести себя в заблуждение, следует рассмотреть и швейное дело — высшую форму украшения тела в XX веке. Подобно тому как появление в продаже в 1957 году первого лака для волос в виде аэрозоля имело большее значение, чем прически, созданные в то же время англичанином Видалом Сассуном; подобно тому как стиль той или иной эпохи предстает перед нами в образах, разработанных и воплощенных модными домами Chanel, Dior или Yves Saint Laurent, — истинный символический переворот кроется в выставлении напоказ женских ног и в утверждении короткой стрижки, а с 1960‑х годов — в популяризации женских брюк. Настоящая социальная перемена заключается в распространении одежды прет–а–порте: это происходит в американском обществе уже в межвоенный период. После эпохи популярности первоклассных модельеров, которые в XIX веке обеспечили успех новым женским магазинам, промышленное производство одежды ускорило распространение моделей, созданных для представителей доминирующих классов и регионов, — что, однако, не стоит рассматривать как униформизацию одежды. К концу этого периода станет очевидна тенденция к «кастомизации» (то есть индивидуализации массового продукта путем добавления дополнительных элементов) одежды и обуви. Таким образом, украшение тела стремится ко все большей оригинальности, даже если мода, как это обычно происходит, влечет за собой конформистское поведение.

Тот факт, что мы имеем здесь дело не просто с производственно–экономическим процессом, следует апостериори из изучения ранее упомянутых революций, будь то укорачивание волос или юбок, мода на брюки у женщин или на обтягивающие брюки у обоих полов, мода на загар, татуировки или пирсинг, то есть мода на ярко выраженную эротизацию украшения тела. Такое понимание вопроса подтверждается и поразительным переворотом, который произошел в конце века в отношении женского белья: к нему с опаской относились представители авангарда 1960‑х, но начиная с 1990‑х годов женское белье активно реабилитируется. «Низ завладевает верхом», — излюбленный лозунг прессы. Здесь, как и в других вопросах, эстетическое прочтение, базируясь на заимствованных у истории искусства методах рассуждения, подчеркивает роль, сыгранную некоторыми «творцами», которые часто оказывались представительницами прекрасного пола (назовем, например, Шанталь Томас). Однако основная движущая сила тенденции превосходит эти индивидуальные инициативы, которые могли бы и не получить широкого освещения, если бы общество не пошло вперед, то есть не последовало бы за развитием этой тенденции. Вдобавок она оказалась усилена и подчеркнута симметричным, но еще менее предсказуемым явлением: интересом к мужскому белью, его демонстрации и, соответственно, к его постепенной софистикации. Нельзя сказать, что подчеркивание половых различий отсутствовало в системе украшения тела в 1900‑х годах, но они лишь подразумевались, демонстрировались оригинально, но не напрямую, между делом; бюст и волосы оставались искусно подняты. Основной вектор движения в этом столетии был направлен на то, чтобы постепенно свести систему украшения тела непосредственно к телу, не скрытому более за материальными объектами. Это требовало мастерства, чтобы к тому же одновременно подчеркнуть эрогенные зоны тела и незаметно, если можно так выразиться, эротизировать все тело. То, что экономика активно включилась в процесс или что появление новых синтетических материалов упростило демократизацию ранее малодоступной эротической роскоши, вовсе не означает, что в этом и состоял изначальный посыл. Экономика и техника лишь сопровождали эту тенденцию, делая ее возможной и усиливая ее, но не являясь первопричиной.

 

Принимая во внимание развитие гедонистической концепции и телесной независимости, происходившее в западном обществе, не стоит, однако, забывать о том, что сохранялись — и даже в определенных пространственно–временных ситуациях возвращались — телесные отношения, основанные на некотором испытании, что предполагает по меньшей мере наложение на действующее лицо внешних ограничений. Это наложение ограничений можно описать терминами «растрата» или же «насилие».

 

1. Телесная растрата

Отмеченные ранее причины, вследствие которых выставление тела напоказ приобретет первостепенное значение в современном обществе, порождают и практики «растраты». Некоторые из них оказываются лишь трансформацией, хотя и значительной, прежних форм игрового самонапряжения, так как даже игра, далекая от того, чтобы быть пространством безграничного освобождения, невозможна без существования некоторых правил. Одни из этих форм напрямую связаны с традицией праздников и физических упражнений, преобразованных в «гимнастику», другие лишь отдаленно соотносятся с генеалогией древних игр: они одновременно являются «спортом» в том значении, которое сформировалось в XIX веке, и спортом в относительно новом смысле, типичном для конца XX века.

«Растрата» телесной энергии на праздниках на протяжении всего столетия происходит в особом пространстве, которое непрестанно изменяется, сохраняя, однако, в основе набор базовых элементов, связанных с объединением тел в танце. Такое объединение предполагает наличие музыки в качестве минимального, а иногда и максимального условия, и сопровождается чаще всего, но необязательно, другими видами телесных «растрат», имеющих непосредственную связь со вседозволенностью, эйфоризацией и возбуждением: это голосовая и жестикуляционная экспрессия, употребление психоактивных веществ, различные эротические игры, весь спектр действий от демонстрации до потребления. Само пространство чаще всего бывает закрытым со всех сторон, хотя это необязательно. И если общей тенденцией является своеобразное «заточение» (танцевальные залы, дансинги, дискотеки…), о чем свидетельствуют во французском языке метафора «коробки» (boîte), распространение и популяризация в период между двумя войнами заведений «boîte de nuit» («ночных клубов»), изначально предназначенных лишь для господствующего класса, и обманчиво парадоксальная фигура речи «sortir en boîte» («пойти в клуб», буквально «выйти в коробку»), то рок–концерты и фолк–фестивали напоминают нам, что объединение тел в поисках освобождения иногда происходит и под открытым небом. Промежуточный вариант между противоположностями — музыкальные праздники, обычно, хотя и не всегда, носящие танцевальный характер (отметим, для сравнения, увеличившееся число музыкальных концертов, от поп–концертов 1960‑х до рейв–вечеринок 1990‑х, на которых телесное выражение буквально «взорвало» понятие «танец»). Даже восприятие времени эволюционирует под влиянием правил глобальной социальной игры. Устанавливается и распространяется понятие «выходного», множащего и в то же время ограничивающего возможности подобной «растраты». Теперь понятие «выходного» больше не связано с определенной датой общественного или семейного календаря (религиозные и национальные праздники, свадьбы…). Временной ритм теперь задается «английской неделей», или уикендом, с характерным переносом субботы — единственного свободного вечера и в то же время вечера первой траты недельной зарплаты — на пятницу или даже четверг; периодами оплачиваемых каникул, которые привели к возрождению — то есть изобретению или повторному изобретению — «народных праздников», предназначенных, главным образом, для туристов (для второй половины XX века можно привести пример бретонского праздника «fest–noz»).

Что касается самих танцев, которые, если считать их единственным телесным параметром, находятся в центре праздничного действия, то это столетие экспериментирует с постоянно появляющимися новыми формами, развивающимися, однако, в одном направлении. Исключением из этого правила можно назвать танцы нетрадиционных праздников, где продолжают практиковаться групповые танцы. Правило же заключается в последовательном триумфе сначала парных танцев, вышедших в XIX веке из среды высших классов и города, а затем, начиная с 1960‑х годов, танца индивидуального, происходящего из англосаксонской «молодежной» культуры. Парные танцы царили в западных танцевальных залах в период между двумя войнами. Благодаря наплыву экзотики — который, например, позволил в начале XX века распространиться на Западе аргентинскому танго, а затем и другим танцам латинского и афроамериканского происхождения, от матчиша до босановы, в том числе всем танцам в стиле джаз (джаз изначально воспринимался в основном как танцевальная музыка), — тела сближались, прижимались друг к другу все теснее, под неодобрительными взглядами блюстителей морали.

Казалось бы, стремление к индивидуализации, которое начиная с твиста 1960‑х годов разбивает танцующую пару, опровергает общую тенденцию. Ничего подобного: наоборот, это позволяет уточнить характер данной тенденции. Поскольку ее можно связать с признанием, то есть со все более явным выставлением напоказ чувственности, становится яснее суть танца слоуфокс (замедленный вариант фокстрота); также становится проще интерпретировать танцы конца XX века как одновременно вакхическую «растрату» и выставление напоказ сексуальности. Разумеется, эта важная тенденция вызвала комментарии многочисленных наблюдателей, которые не преминули отметить парадоксальность нарциссической эротизации, дарящей танцору уединенное удовольствие. Но и здесь остается очевидной демонстрация эротического влечения, что проявляется во взгляде того, кто, выставляя себя напоказ, тем не менее не перестает обращать внимание на тех, кто его окружает.

Однако понятие телесной «растраты» может заключаться в более жесткие рамки, если взглянуть на область спорта. Даже если альпинизм, скалолазание и туристические походы восходят к романтической эпохе, а верховая езда вообще уходит корнями в глубину веков, эти практики получают особое развитие в конце XX века. Это имеет смысл связать с общей тенденцией, которую можно было бы назвать «спорт на природе». Общая идея таких практик в том, чтобы тренироваться не в искусственных рамках стадионов, гимнастических и спортивных залов, а в пространственно–временных условиях, интегрированных в «природу». Спорт на ограниченных участках пространства также косвенно оказывается затронут этой тенденцией — особенно те виды спорта, которые имеют смешанное происхождение, как, например, волейбол (пляжный волейбол…). Но «спорт в окружающей среде» развивается, иногда пренебрегая соревновательным духом, в прямом контакте с четырьмя природными стихиями, которые он в определенном смысле прославляет.

Впрочем, большую часть таких практик можно интерпретировать как спортивное, то есть систематизированное и снабженное правилами, преобразование видов деятельности, которые в прошлом или еще совсем недавно носили утилитарный характер. Так, не носящие соревновательного характера практики скалолазания, скандинавской ходьбы на лыжах, верховой езды, велотуризма, прогулочного мореплавания снова отсылают нас к миру прошлого, где царят ходьба, передвижение на лошадях и под парусом: постиндустриальное общество словно преобразует то, что для прошлых эпох было вынужденной ситуацией, в формы удовольствия. Однако самые рискованные формы этих практик, например альпинизм, не лишены и проявления сверхнапряжения, максимальной мобилизации силы, выносливости и смелости. На конец века придется расцвет с одной стороны «вызовов», предполагающих одновременно выносливость, скорость и смелость (кругосветное путешествие под парусом, на веслах…), а с другой — новых видов спорта, в основе которых лежит удовольствие от риска (полеты на самолетах ULM, банджи–джампинг…) и которые антрополог Давид Ле Бретон называет современной формой ордалий. Это сочетание освобождения от коллективных ограничений, наследуемых из прошлого столетия, и принятие в индивидуальном порядке новых ограничений, обоснованных здоровьем организма и стремлением выставить напоказ тело, безусловно, здоровое, но и соответствующее современным канонам красоты, нашло проявление в успехе культуризма — локальном, но вполне определенном. Истоки этого выставления мускулов во всей своей красе, сопровождаемого использованием античной лексики («Мистер Олимпия», пеплум…), лежат в практике (и основанной на ней коммерции) упражнений для развития мускулатуры. После II Мировой войны развитию этого движения способствовало появление ряда популярных зрелищ, и прежде всего экзотических и исторических приключенческих фильмов (с Джонни Вайсмюллером, Стивом Ривзом, Арнольдом Шварценеггером…), первые из которых появились в Италии и США — странах, доминировавших в данной сфере. Широкие слои населения, особенно женщины, окажутся вскоре задействованы в более глобальном движении, не столь обособленном, зато более обоснованном, в рамках которого прежняя гимнастика будет преобразована в аэробику, стретчинг (stretching), бег трусцой (jogging): все эти термины свидетельствуют об американских корнях представления о «построении тела» (body–building) и различных способов насыщения кислородом, которые Жан–Жак Куртин определяет как «показное пуританство».

 

2. Тело в работе

Распоряжение телом, подчиненное в соответствии с социальными нормами добровольному типу занятий, обнаруживает, впрочем, несколько точек пересечения с новой телесностью, происходящей из сферы труда, которую бесконечные трансформации средств производства и обмена модифицируют на протяжении всего века. Здесь безоговорочно доминирует стремление элитарного слоя овладеть телом, которое подвергается систематическому воздействию технических средств. Крайний вариант этого стремления не относится в действительности к национальной экономике, даже если некоторые ее представители оказываются косвенно в нем задействованы, и с «обыденностью» оно связано лишь через игру слов. Речь идет о тюремном заключении. Традиционное заключение по–прежнему преобладает, но теперь заключенный подвержен всем формам электронного наблюдения XXI века, от наручников до «идентификации» путем прямого вживления под кожу чипа, за неимением лучшего способа. Впрочем, этот пример связан с общим вопросом, который веком ранее начал занимать множество экономистов, инженеров, экспертов по организации труда и социологов: вопросом о промышленном труде.

Формула рационализации заслоняет собой целое, сведенное, во имя феноменологической концепции труда, к разделению действий и становящееся в таком виде годным к тонкому программированию. Этот вопрос с самого начала претендует на научность («научная организация труда»). Теоретически разработанный в начале века американским инженером Фредериком У. Тейлором, подхваченный и развитый во многих странах разными деятелями прикладных наук (например, Анри Ле Шателье во Франции), он был воспринят и приспособлен великими предпринимателями, распространителями определенного социального проекта, начиная с Генри Форда, из–за чего тейлоризм часто приравнивается к фордизму, а оба эти явления — к простому нормированию времени. Различные тенденции рабочего движения, так же как и анархистский либерализм некоторых артистов (см. фильмы «Метрополией Фрица Ланга, «Свободу нам!» Рене Клера, «Новые времена» Чарли Чаплина), довольно рано выставили это нововведение в самом негативном свете, как современную форму рабства, иными словами, форму дегуманизации. В реальности этот новый телесный порядок постепенно будет накладывать свои законы на промышленность во всем мире. При этом, если развивающиеся страны XXI века примут их в полном масштабе, в западных странах их будут постепенно смягчать, исправлять или даже вовсе от них отказываться.

Тот факт, что стремление рассчитать телесную энергию выходит за пределы предприятий, подтверждается формированием и развитием особого дискурса вокруг понятия «домоводство». Это движение также зарождается в США (Кристин Фредерик) и затем быстро распространяется на Западе среди передовых женщин среднего класса благодаря специально созданным организациям. Во Франции, например, начиная с 1920‑х годов такими явились Лига организации домашнего хозяйства Полетт Бернеж и Салон домоводства Жюля–Луи Бретона. Статистика продаж бытовой техники показывает, что в целом страны северной Европы вступили в век технологичности домашнего хозяйства намного быстрее, чем страны южной Европы. По «иронии» ли судьбы или по другой причине, это «освобождение» женщины имело первоочередную цель предоставить ей возможность работать, а не только заниматься домом, и совершенно не затрагивало вопрос о распределении ролей внутри семейной пары.

Забота о сокращении энергозатрат при активности тела во время работы, на предприятии или дома обусловливается не только рационализмом, но и более гуманным представлением об ограничении трудоемкости, что отсутствовало в концепции Тейлора. С этой точки зрения, все предшествующее столетие, от английского Фабричного акта 1833 года до изобретения в той же Англии к 1950 году термина «эргономика», представляет собой процесс постепенного осознания необходимости изучать, предупреждать и даже искоренять вред, причиняемый условиями труда. Дискуссия — а для некоторых филантропов и воинственных социалистов даже сражение — началась с вопроса о защите самых слабых, что привело к ограничению или запрету работы на фабричном производстве (сельскохозяйственной сферы этот закон не коснулся) для детей и женщин. Первые пробные тексты 1830‑х и 1840‑х годов (английский закон 1833 года, прусский — 1839 года, французский — 1841‑го, и т. д.) позволяют говорить о возникновении принципа вмешательства общества в вопрос об ограничении продолжительности труда, что постепенно также распространится на «гигиену» и «безопасность» работы. Данный процесс приведет к созданию в 1919 году Международной организации труда, что в свою очередь ускорит распространение этого явления в мире.

В случае Франции, например, такой переход, которому способствовало создание в 1874 году организации инспекторов по труду, произошел в 1890‑е годы (закон от 12 июня 1893 года): в 1905 году в Консерватории искусств и ремесел была основана кафедра «промышленной гигиены». Но лишь следующее поколение, основываясь на опыте, полученном во время I Мировой войны, сделает первые шаги в разработке аксидентологии. Инициатором здесь станет выпускник политехнической школы Пьер Калони, автор вышедшей в 1928 году работы «Статистика несчастных случаев и организация их предотвращения», создатель «превентизма». В тех же обстоятельствах в 1930‑х годах возникло и понятие «медицины труда», которому были посвящены первый специализированный конгресс и первое специализированное периодическое издание. Принцип «комитетов по безопасности труда» в рамках крупных предприятий официально был заявлен только в 1941 году, а на практике начал реализовываться лишь с 1947 года («комитеты по гигиене и безопасности труда»), сразу же после введения обязательных служб по медицине труда (1946). И лишь в конце Славного тридцатилетия были, наконец, созданы Национальное агентство по улучшению условий труда (1973) и Высший совет по предупреждению производственных рисков (1976). Кроме того, в законодательство, помимо «гигиены» и «безопасности», было введено понятие «условия труда».

Эргономика, до того как этот термин был введен в оборот в 1949 году по инициативе английского психолога Мюррелла, была опробована во время II Мировой войны в Военно–воздушных силах США. Она же в эпоху экономического роста, когда одновременно развивалась функционалистская концепция повседневного объекта, стала одним из критериев нового вида деятельности — дизайна. Кроме того, в определенном смысле ее можно связать с еще одной генеалогической линией, которая в рамках педагогических рефлексий рассматривала применительно к школьной системе вопрос о создании благоприятных условиях для тела ученика.

Вектор всех этих тенденций невольно совпадает со все возрастающим вниманием к психологическому измерению Человеческого труда (название французского журнала, основанного в 1933 году). Помимо того что эту прикладную психологию, начиная с появления работ Гуто Мюстерберга, быстро осваивают руководители предприятий (особенно в том, что касается применения «тестов способностей» и «тестов действий»), она порождает обсуждение не столь быстро нашедшего применение понятия «профессиональной ориентации», которое активно навязывается в период между двумя войнами. В течение длительного времени ему не удается играть решающую роль в образовании, на что так надеялись его создатели (во Франции: Жан–Морис Лаи, Анри Ложье...). И тем не менее совокупность всех этих тенденций способствовала формированию телесных норм (например, в работах Ашера о функциональном сколиозе, противопоставленном структурному сколиозу) и дала возможность в менее физиологическом ключе использовать в рассуждениях термины «телесной схемы».

В конце концов, развитие всех этих концепций не оказало существенного влияния на телесную классификацию, которая соответствует, в общих чертах, разделению на работников ручного труда, занятых в сельском хозяйстве, промышленности или даже торговле (разного рода грузчики), и всех остальных, принадлежащих не только к «сфере обслуживания» или непроизводственному сектору (где существуют рабочие места), но и к миру «офисов» (которые существуют также в рамках первичного и вторичного секторов экономики). Будучи подвержены соответствующим ограничениям и часто предпочитая разные способы проведения досуга, тела, представляющие эти две категории, в среднем совершенно между собой непохожи: ни по размерам, ни по телосложению, ни по поведению. Разумеется, подобная дихотомия актуальна в масштабе всего мира, но бескомпромиссное подчинение экономического тела тяжелым и часто калечащим условиям труда более характерно для стран третьего мира, чем для Запада.

 

3. Формы телесного насилия

Конечно, существует некоторая двусмысленность в том, чтобы разделить (и таким образом объединить) формы насилия, которым подвергается обыденное тело на протяжении всего столетия; того столетия, которое, с точки зрения «Великой Истории», или же «Истории с большой буквы», если воспользоваться выражением Жоржа Перека, можно рассматривать как временной отрезок между либо двумя террористическими актами (28 июня 1914 года, Сараево — 11 сентября 2001 года, Нью–Йорк), либо между двумя карательными экспедициями (подавления восстания ихэтуаней в 1900 году — свержение режима талибов в 2001 году). И где в таких условиях, в самом деле, проходит граница между ординарной телесностью и ее экстраординарной формой? В данном случае можно предложить довольно четкое разграничение, которое, однако, будет проведено на основе иного критерия, а именно — процесса институционализации. Дальнейший анализ будет основываться на том предположении, что формы телесного насилия, отвергнутые легитимной властью, согласно веберовскому определению способствуют формированию монополии легитимного насилия, но вне рамок этой самой легитимности. Можно обнаружить, что эта власть, манипулируя всеми или частью средств массовой информации, то есть vox populi, дозволяет без разбора «насилие беспричинное», «неконтролируемое», «несдерживаемое». Эпитеты весьма показательны.

В рамках такой схемы можно рассматривать физическое принуждение, доходящее порой до агрессии, на котором основываются все виды обучения. Если обратиться к примеру школьного или военного обучения, которые весьма сходны по своей сути, то таким видом физического принуждения выступают ритуальные практики инициации, для которых во Франции существует специальное слово «bizutage» (насмешки, издевательство над новичком). Существование подобных практик признается во многих обществах. Нельзя не сказать, что власти по отношению к этим практикам периодически проявляют снисходительность, граничащую с официальным признанием: так происходит из–за убежденности власти в общем положительном влиянии подобных практик на «корпоративный дух», так как часто они связаны с некоторой «обрядностью», в рамках которой чрезмерная зависимость посвященного члена легитимирует его дальнейшую принадлежность к доминирующему классу. Но очевидно, что общий вектор века направлен на поддержку дискурса осуждения, разворачивающегося вокруг этих практик. И многочисленные проявления этой тенденции (официальные постановления, процессы) свидетельствуют о том, что они постепенно слабеют и сдают позиции, но не исчезают полностью. Впрочем, суровость некоторых подобных явлений, официально включенных в план обучения, например, в военной сфере — суровость, связанная с участившимися происшествиями, привлекшими всеобщее внимание, — говорит о двойственном статусе самих форм обучения такого рода, что напоминает игру на пределе возможностей.

Связь между насилием, которому подвергается тело, и инициацией в мир взрослых людей, существующая с глубокой древности, поддерживается самими социальными группами вне каких–либо социальных институтов. Наравне со свойственным школе или армии типом идентификации, «банда» или «племя» действуют таким же образом. Историки, социологи и антропологи, изучая данные молодежные группировки (их существование мир взрослых обнаружил в эпоху беби–бума, но они существовали и раньше, хоть и в других формах), особый упор делают на месте и роли этих явлений. Но все это уже было и продолжает существовать в криминальной среде, особенно в различных мафиозных группировках, созданных по американскому образцу 1920‑х годов, который, в свою очередь, имеет итальянские корни. В отличие от идентифицирующего значения, обрядовый подтекст постепенно исчезает, ослабляя свое влияние в рамках разрозненного городского социума конца XX века. Этот социум характеризуется международной миграцией, исключением слабых экономических игроков и переопределением коллективной идентичности. Все это происходит на фоне упадка традиционной семейной общности, и не столь важно, имеет ли она древнее (семьи иммигрантов незападного происхождения) или современное происхождение (западные семьи). Общественные наблюдатели, а за ними и эксперты по маркетингу «тенденций», отмечают, что сформировался своеобразный стиль жизни, для которого телесное насилие становится знаком принадлежности к определенной группе (особенно во Франции 2000‑х годов, о чем свидетельствуют дебаты вокруг неспокойной ситуации в пригородах).

Здесь можно обнаружить границу обыденного поведения, где не действует больше то, что, согласно прежнему представлению о «народе», вполне справедливо называлось «народными волнениями», которые периодически охватывали часть или даже все население, превращавшееся в «толпу» во время простого бунта или целенаправленного погрома. Но пример коллективного насилия очередной раз доказывает, что все зависит лишь от того, с какого угла посмотреть: обыденное — это то, что соответствует некоторому порядку, а то, что изменяется, находится в рамках образа действий, установленные доминирующие пространственно–временные ценности которого определяют границы между почитаемым, допустимым и осуждаемым. В этом заключается вся суть произошедшей недавно в западных странах эволюции, изученной Жоржем Вигарелло, которая затронула одновременно законодательство по отношению к насилию и его применение. Эта эволюция привела к формированию более сурового отношения к насильникам, что предполагает, например, их выявление и наказание. К той же интеллектуальной логике можно отнести и появление представлений о домогательстве (включенное, к примеру, в 1992 году в Уголовный кодекс Франции) или изменение отношения интеллектуалов, СМИ и судей к тому, что в 1925 году получило название «педофилия».

 

«Атлетические виды спорта», изобретенные в конце XIX века, поначалу сосуществовали со многими другими физическими практиками: комнатной гимнастикой, танцевальными движениями, «естественными» упражнениями, различными играми. Тем не менее объединяет все эти практики акцент на «современность». Их также отличают две своеобразные черты: все более техническое и механическое восприятие движения, все более строгое и упорядоченное представление о тренировках. Такое их понимание, подкрепленное, вероятно, новыми возможностями проведения досуга и времени «для себя», вскоре по–новому обрисовывает их конечную цель: обещание психологического воздействия, предполагающее сознательное укрепление сил, убежденность в точной победе при должном упорстве. Отсюда признание мускульных инвестиций, знаменательное для 1900–1910 годов и постепенно расширяющее свои горизонты в сфере еще неуверенно проявляющей себя психологии.

 

1. Изобилие практик

Домашние энциклопедии, книги по домоводству, словари практической жизни с приходом XX века внезапно начинают предлагать бесчисленные варианты физических упражнений. Их методы разнятся как никогда, обещая «более гибкие, более гармоничные, более красивые тела». Расхождения вырисовываются даже в противопоставлении многочисленных способов для достижения телесного совершенства. Филипп Тисье публикует с 1896 по 1907 год четырнадцать статей в Revue scientifique, чтобы похвалить «шведскую гимнастику», составленную из движений столь же жестких, сколь и строгих. Жорж Эбер, капитан–лейтенант, ответственный за физическую подготовку морских пехотинцев, выступает против, требуя систематизировать лишь «естественные» движения, такие как ходьба, бег, прыжки, броски… чтобы более методично развивать все части тела». Эдмон Дебонне в то же время останавливает выбор на использовании эспандеров и гантелей, чтобы «создать совершенных атлетов». Всем этим рекомендациям возражает Пьер де Кубертен, который отдает приоритет спортивным техникам и соревнованиям, чтобы обеспечить полное «телесное совершенство». В этих дебатах сложно усмотреть явные противоречия, — скорее, в них можно увидеть личностные ссоры, но они обнаруживают окончательный триумф «строящих» упражнений, упорядоченных, механических и точных движений, которые имеют единственной своей целью умножение физических ресурсов: тело здесь должно тренироваться согласно аналитической схеме постепенного движения вперед, мускул за мускулом, часть за частью. Впрочем, именно благодаря победе этого представления смогли проявиться и некоторые проблемы «метода», хотя это и осталось второстепенным по отношению к их первичной среде.

При рассмотрении совокупности этих методов появилась настоятельная необходимость в термине, давно применявшемся к работе со скаковыми лошадьми: «тренировка». Это практика, «заключающаяся в скачках и в последующем уходе, которые имеют своей целью избавить лошадь от лишнего и обучить ее бегу». Распространение в конце XIX века гимнастических практик, подъем интереса к спортивным результатам и способам их достижения привели к тому, что в итоге это слово стало применяться ко всей совокупности тренировочных методов. В этом состоит единство проекта, несмотря на различия, предполагающего, скорее, эффект синтеза, общего поиска медленного саморазвития: «Совершать каждый день и без особых усилий больше, чем накануне». Это сила воли, проявляемая во все более частых, увеличивающих трудность, детализированных повторениях, что объединяет одновременно продвижение вперед и результат, дозирование и работу. Это порождает определенную классификацию, включающую даже тех, кто далек от спорта. Жорж Эбер, к примеру, в 1911 году предлагает следующие сводные таблицы: «Низкие результаты», «Средние результаты», «Высокие результаты», «Спортивные результаты», «Результаты на грани человеческих возможностей», «Максимальные и рекордные результаты».

Наоборот, более реальное противопоставление с конца XIX века сталкивает неповоротливые движения, пропагандируемые старыми гимнастическими обществами, с более открытыми практиками спортивных клубов и ассоциаций. Об их перспективах уже было все сказано. К примеру, La Vaillante, гимнастическое общество из Перигё, намеревается «развивать физическую силу, чтобы обеспечить армию призывным контингентом, состоящим из крепких, ловких и подготовленных мужчин»: здесь во главу угла ставятся солдат и война. В то же время перигёрский Атлетический клуб, появившийся несколькими годами позже, задается «целью способствовать развитию интереса ко всем видам спорта в целом», ставя во главу угла уже игровые практики, пусть даже связь с армией здесь еще не забыта. Уже много раз говорилось о важности гимнастических обществ после поражения 1870 года, их привлекательности для массовой подготовки, их ура–патриотической природе, их четко упорядоченных занятиях, связанных с влиянием военной культуры, впрочем, в той же мере, как и с очень медленным становлением массового досуга. Также все уже было сказано о постепенном развитии спортивных обществ с начала XX века, велосипедных и футбольных клубов, клубов по легкой атлетике и гребному спорту, об их играх на открытом воздухе, их пристрастии к рекордам. Год за годом эти спортивные общества занимали место закоснелых гимнастических обществ, хвастаясь стройными рядами атлетов и боевыми названиями: «Знамя», «Марсельеза», «Темляк» или «Стяг». С приходом нового века спорт стал вызывать больше симпатий в обществе, хотя определенное время в гимнастических и спортивных обществах состояло примерно поровну участников (470 000 в первых и 400 000 во вторых в 1910 году). Даже несмотря на то что во многих регионах процент гимнастических обществ в то же время приближался к 70%, соотношение явно изменилось в пользу спорта только лишь после I Мировой войны. Спорт больше привлекал также потому, что его «демократическая» организация, основанная на механизме представителей и доверителей, приводилась в движение выборными «руководителями», по образу ассоциаций, образовавшихся во Франции с законом 1901 года: «В своем спортивном обществе юноша проходит школу жизни и школу гражданина. Он учится повиноваться руководителям, выбранным им свободно, и командовать равными». Первый «Всеобщий иллюстрированный спортивный ежегодник», опубликованный в 1904 году и насчитывающий более 1000 страниц, подтверждает окончательное осознание новой идентичности, увеличение количества практик и названий ассоциаций.

Одно из первых исследований о молодежи, проведенное в 1913 году Альфредом де Тардом и Анри Масси, дает категоричное заключение: «Волна спорта захлестнула всю молодежь, которая страстно читает спортивные газеты». Это, конечно, преувеличение и даже искажение действительности, но эти слова наводят на мысль об игровом волнении, о чувстве увеличившейся свободы. Тем более что сопровождающий контекст этому способствует: спорт и соревнования не могли укорениться без устранения территориальных границ в самом конце XIX века, без ускорения средств сообщения, без институционального сплочения, унифицирующего соревнования и их правила. Этого также не могло произойти без активного обустройства пространств, как и без активной реализации демократии в клубах и ассоциациях. Все это усиливало чувство соревнования и мобильности. Все это направляло речи отцов–основателей, уверенных в необходимости новой морали для нового времени, к тому, чтобы совместить на рубеже веков отступление религии, власть коллективного и триумф индивидуального: иными словами, смешать «усилие мускулов с усилиями мысли, взаимопомощь и конкуренцию, патриотизм и искусный космополитизм, амбиции чемпиона и самоотверженность члена команды», согласно эклектичной формуле Пьера де Кубертена. Спорт требует создания морали, пропагандирующей соревнования в уважении к другому, самоутверждение в солидарности со всеми. Играть — значит быть морально правым, противостояние должно быть образцовым, спортсмен — предельно почтительным к другому, но столь же энергичным и страстным. В этом состоит необъятная идеология времени, которая доходит до того, что очерчивает этическое, почти педагогическое, видение вопроса, сочетая с воодушевлением физических соревнований их пацифистскую установку и назидательный характер. В этом также видится гигантский проект, который более чем когда–либо утверждает успех под знаком совершенствования.

 

2. «Тренировка»

Как бы то ни было, тренировки постепенно систематизируются: их все меньше связывают с прежними представлениями о режиме питания и потоотделении лошадей, боксеров и жокеев и все больше — с движениями и их эффективностью. Они прославляют техники и таблицы. Время также дробится: Дебонне в 1901 году собирает в длинные столбцы «многочисленные движения всех видов для исполнения их каждый день в течение месяца», чтобы приобрести силу перед тем, как приступить к следующим уровням, к другим движениям в последующие месяцы. Он также описывает новые снаряды, применяя к ним принцип поступательного движения, как, например, в случае с «гантелями для автоматического утяжеления». Теперь простое движение можно усложнить с помощью дополнительного веса. За счет этого физическое развитие встраивается в сам механизм работы снаряда, превращая тренировки в материальную культуру: она становится элементом упорядочивания вещей.

Требования повышаются и к самим практикам, их деталям, их неизбежной связи с тренировками. Цель: «позволить телу выдерживать нагрузки, обычно невозможные [sic]». Требования повышаются также и в клубах, например, в футбольных в начале XX века, где игра больше не мыслится без тренера и без предварительной подготовки. Составляются программы. Они расписываются по минутам и охватывают все неделю, вовлекая иные виды практик. Они также публикуются, распространяются, обсуждаются, как, например, программа, предложенная в 1914 году журналом La Vie au grand air («Жизнь на свежем воздухе»), предусмотренная, на самом деле, для профессионалов:

Вторник:

— Утро (10.30): пять минут дыхательных упражнений, четыре забега по пятьдесят метров, затем один на сто метров. Потом пятнадцать минут общей физкультуры и в конце прием душа.

— День (15.00): два забега по пятьдесят метров и один на двести метров. Затем пятнадцать минут занятий с боксерской грушей и в конце прием ванны или душа.

Среда:

— День: начальная работа с мячом с отработкой пенальти…

Четверг:

— Утро: то же, что и во вторник утром, иногда с ходьбой на семь–девять километров в сельской местности…

— День: то же, что и во вторник…

Пятница:

— Отдых, вес игроков записывается и анализируется…

Интенсивность варьируется, естественно, в зависимости от клуба и преследуемых целей. Но программы становятся обязательным элементом на пути к любому виду подготовки, а сама подготовка — общей формулой для любого вида физической практики. Надо повторить, что методы также смешиваются в этих первичных практиках: «естественный метод» Эбера, например, привлекается в 1913 году для подготовки спортсменов в построенном в Реймсе большом комплексе, задуманном как «коллеж атлетов» со стадионом и крытым гимнастическим залом. L’Illustration дает просто–таки лирическое его описание, сочетающее поэзию, природу и современность: «Эти места, где все пробуждает культ силы, обрамлены тихими полями, плавно простирающимися к горизонту».

 

3. Обаяние технических средств

Если гимнастические общества постепенно исчезают, гимнастика как способ тренировки и набор элементов не пропадает. Более того, она по–прежнему остается первичной практикой, располагающей определенным арсеналом движений, и при этом сохраняет образ прогрессирующего и продуманного обучения. Особенно сильно ее влияние в школах. Это подтверждают участники Международного конгресса по физическому воспитанию в 1913 году в Париже, предлагающие свои модели уроков, множащих градации и уровни. Это же подтверждают и убеждения Пьера де Кубертена, который предлагает ввести гимнастику в начальной школе для того, чтобы «обтесать, сделать гибким или же укрепить и закалить» тело. Ее господство ощутимо также в частных практиках, в гимнастических залах и в домашнем пространстве: число гимнастических залов в Париже выросло с 18 до 48 между 1870 и 1914 годами, в то время как гимнастика распространялась как средство поддержания себя в форме. Книга по «комнатной гимнастике», которая в 1905 году еще продавалась тиражом в 21 000 экземпляров для французской публики (40 000 для 4‑го издания в 1908‑м), в том же году расходилась в количестве 376 000 экземпляров среди читателей дюжины европейских стран.

В начале XX века разнообразие физических «упражнений» увеличилось как никогда. Список, бросающий вызов любой исчерпывающей категоризации, противопоставляет «игры на свежем воздухе», «пеший спорт», «физические упражнения» (в том числе гимнастику), «велосипедный спорт», «автомобильный спорт», «водные виды спорта», «конный спорт», «зимние виды спорта», «туризм и путешествия» (согласно громоздкой классификации «Энциклопедии практической жизни» 1910 года). «Список длинен и разнообразен», — отмечено в 1903 году в книге об «играх и спорте», адресованной «юным читателям»: «Сделайте свой выбор. Вот по меньшей мере двадцать пять видов спорта, которые взывают к вашим мускулам и вашему разуму».

Еще большая очарованность техническими средствами обнаруживается в перечне инструментария. Прежде всего это страсть к деталям, что подтверждается многочисленными комментариями о велосипеде: это настойчивые разговоры о хроме, о стали, о «зубчатых осях», о «штоке вилки колеса с шайбами», о «цепях с двойными цилиндрами», о «колесах с осциллирующими защелками». Велосипед ставит с ног на голову мнимые ориентиры, множа «виды движений без ощутимого трения, которые превращают человеческое тело в алгебраическую формулу». Залог эффективности, мобильности как лучшей механизации, велосипед также становится первым предметом потребления индустриальной Франции: число велосипедов здесь увеличивается с 50 000 штук в 1890 году до более чем миллиона в 1901‑м: «социальное благо», как утверждали журналисты в начале века. Свидетельство о скорости оставляет Колетт в тексте о «Тур де Франс» 1912 года: несколько едва различимых силуэтов гонщиков, существ без лиц, с «пустыми глазами с бледными ресницами», скрытые за маской пота и пыли, «с черными и желтыми спинами с красными цифрами, с выгнутыми дугой позвоночниками. Они исчезли очень быстро, единственные хранящие молчание в общем гаме». «Тренировать тело» до такой степени больше, чем когда–либо, означало вступать в современность.

Физические практики начала XX века соединились с механизмами этой эпохи, а также с новыми материалами. Так, например, характерен переход от дерева к стали, которую начали использовать в спорте в конце прошлого века: ее начали применять для полых железных труб опор гимнастических снарядов, калибровочную сталь — для упругости перекладин, дюралюминий — для легкости используемых в соревнованиях моторов. Все это трансформировало моторику, нацелив ее на скорость, порыв, быстроту. Это еще больше сблизило физические практики и современность, соединение которых превозносилось в начале XX века Манифестом футуристов, где говорилось о «головокружительном кипении мира», этой «пластической, механической, спортивной» вселенной. Сюда же можно отнести и доводы Анри Дегранжа, создателя велогонки «Тур де Франс», убежденного в необходимости превратить гонщиков в «предвестников будущего», актеров «новой жизни», тех, кто принесет приметы индустриального мира в самые отдаленные сельские уголки.

Повышенное внимание также уделяется самой технике выполнения упражнений: в начале XX века в работах, посвященных спорту, появляется все больше подробных перечней, продуманных систем. Например, в первой энциклопедии «Larousse» 1905 года, посвященной спорту, описание «захватов и ударов» в борьбе включает бесконечное разнообразие «вращательных движений бедрами», «крюков руками», «захватов простых» и «двойных», «переворотов вперед», «назад», «в сторону», «в гибкости», «с обратной стороны». Фигуры, предназначенные для фигурного катания в первой британской энциклопедии 1898 года, посвященной спорту, включают 28 «групп» лишь для части В первой категории данных движений. В то же время американская «Book of Athletics» («Книга атлетики») начала XX века призывает приравнять к счетной «науке» ловкость, необходимую для игры в бейсбол, например, скорость, необходимую для преодоления барьеров. Это уже отмечал Гастон Бонфон несколькими годами ранее относительно гребли: больше не «бить веслами по воде как попало», но освоить «науку, имеющую свои установленные правила и свой особенный свод законов».

Тело здесь насквозь «технизировано», все более и более пронизано моделями индустриального общества. Отсюда возникает эта новая связь с подвижностью, столь мало изученный парадокс: прежде всего, подчинение максимальным требованиям биомеханической эффективности, согласно софистическим расчетам векторов, сил, временных отрезков, но также и все более пристальное внимание к неудачам и неожиданностям, тому, что не может допустить игровая практика. Всего лишь своеобразное удовольствие для актеров: это совершенно особое возбуждение, возникающее из противостояния между чрезмерными ожиданиями и такой же чрезмерной неожиданностью, вызванной неизбежным риском игры.

 

4. Изобилие измерений

Нужно подчеркнуть, что такое техничное тело — это тело вымеренное. Его развитие, как и его тренировки, продумано. Эффективность оговорена, возможности просчитаны. В начале XX века увеличивается число приборов, дополняющих совокупность измерительных механизмов, начало которым было положено в конце предыдущего века в работах Маре. К «спирометру», измерявшему с давних пор жизненную емкость легких, к «пневмографу», регистрировавшему издавна частоту и амплитуду дыхательных движений, в начале XX века добавились «двойной определитель формы» Демени, отображающий общий профиль искривлений позвоночника и грудной клетки, «рахиграф» того же Демени, регистрирующий искривление позвоночника, «торакограф» Дюфестеля, рисующий амплитуду как симметрию и асимметрию грудной клетки, «эргограф» Моссо, отображающий пределы усталости и внимания.

Движки ускоряются. Моторы калибруются. Возможности просчитываются. Упражнения более не рассматриваются вне их влияния на «замеры учеников, посещающих занятия, в сравнении с учениками, лишь наблюдающими за первыми». Регистрируется все больше измерений, конкретизирующих прогресс и его прогнозирование: например, требуется три месяца занятий, чтобы увеличить объем груди на 10 см, объем шеи, бицепсов и икр на 4,5 см, обхват плеч на 15 см (согласно рекомендациям Школы физической культуры, предложенным в 1903 году). Тема эффективности сквозит в этих данных: легкие оказываются главным объектом расчетов, а энергия — главным предметом отображения. Образцовые замеры для активно тренирующегося спортсмена выглядят так: «Обхват моей груди составляет 99 см на выдохе, 124 см на вдохе, а объем моих легких, измеренный на спирометре, составляет 600 см3». В отношении внешнего физического облика ожидается отчетливое проявление результатов тренировок: грудная клетка увеличивается, плечи распрямляются, при этом верхняя часть корпуса обнажена, чтобы лучше продемонстрировать произошедшие изменения. Методы, несмотря на их разнообразие, объединяет общая идея: «Самая узкая, самая тщедушная грудная клетка становится шире, развивается, можно сказать, на глазах <…>, спина выпрямляется, плечи отводятся назад», — вторят друг другу тексты, представляющие совершенно непохожие между собой теории. Не представляет ли собой грудная клетка «мехи животного очага», или даже «измерительный прибор человеческой машины, для которой она является камерой сгорания»? На этой почве создается иерархия морфологических типов: «торакальному» (грудному) типу Демени в 1902 году отдает предпочтение перед «абдоминальным» (брюшным), а Сиго в 1910 году противопоставляет «респираторный тип» (дыхательный) «дигестивному» (пищеварительному) и «церебральному» (мозговому) типам. В то же время медицинская комиссия делает многочисленные фотографии обнаженных участников Олимпийских игр 1900 года в Париже, чтобы лучше выявить их «морфологические свойства».

Нельзя сказать, что другие модели в начале XX века были неизвестны. В физиологии нервной системы уже давно уделяли особое внимание роли «боевой готовности» органов чувств. Без нее невозможно контролировать походку и движения. Без «отчетливых» сигналов невозможно добиться точности движений. Нервный импульс может быть как восходящим, так и нисходящим. Он одновременно обучает и дает команды, задает цель и сдерживает. Явным образом это демонстрируют болезни: так, например, может произойти дегенерация чувствительного спинномозгового нерва, и именно этим объясняется поведение человека, находящегося в седативном состоянии атараксии, неспособного контролировать перемещение собственного тела. Двигательная функция и восприимчивость органов чувств неразрывно связаны друг с другом. На основе этого утверждения в конце XIX века возникло предложение развивать «мышечную чувствительность» для лучшей разработки мышц–антагонистов: тренироваться, чтобы лучше «чувствовать», лучше ощущать мышцы и движения. Появилось и предложение разработать телесную модель, ориентированную на решение данного комплекса задач. Этим вопросом вплотную занялись в начале XX века, применяя к организму как системе «научные регламентации по организации телеграфных сетей», ставя во главу угла возвратно–поступательные отношения между командой и ее восприятием: на смену двигателю внутреннего сгорания приходит машина для обработки информации, на смену горению — импульс.

Однако образ двигателя внутреннего сгорания все еще сопротивляется, продолжая господствовать в начале XX века. Объем грудной клетки продолжает захватывать всеобщее внимание, что поддерживает в сфере физического воспитания культ перетренированных торсов. Спортсмены на фотографиях из журнала начала XX века La vie au grand air («Жизнь на свежем воздухе») застыли, как на параде: спины прямые, грудь колесом. Реформаторы школьной системы физического воспитания при разработке собственных проектов ориентируются именно на эту часть тела: «День должен быть посвящен легким, утро — мозгу». Трудовые инженеры, делая свои расчеты, также имеют в виду эту часть тела: изучая «динамический размер человеческой машины» в трудовых условиях, Амар в 1914 году отмечает, что он строго ограничивается объемом обработанного воздуха. Энергетическая машина по–прежнему воспринимается как образец.

 

5. Преобразование личностной «тренировки»

В начале века добавляется психологическое измерение, связанное со стратегиями замеров и подсчетов. Скрупулезность и желание преобразуют «проявление воли» в работу, провоцируя рост, культивируя прогресс, акцентируя, таким образом, конкуренцию и соревновательность — важнейшие социальные темы. Тренировки начинают меняться изнутри. Об этом свидетельствуют новые работу и представляемые в них образы, ограничивающиеся по преимуществу вопросами о силе и здоровье. Гебхардт, говоря о рассчитанной программе, обещает «впечатляющую тактику». Лоти, хваля советы Дебоне, предлагает заручиться дополнительной уверенностью за счет «интеллектуального усилия». Сандов, рассуждая о заочном обучении, предлагает «анатомическую хартию», превознося упорство и данные самому себе обещания. Больше всего об этом свидетельствуют разнообразные «методы», ориентированные на совершенствование внешнего облика, его «величины», его очертаний. Они провоцируют рост числа зеркал и фотографий, правил и планов, скрупулезных наблюдений за личными достижениями: развитие «рациональной культуры», как назовет ее Эдмон Дебоне в 1901 году, или «бодибилдинга» (термин, предложенный Бернаром Макфадденом в 1906‑м).

Таким образом, влияние этого психологического измерения расширяется: оно охватывает теперь не только гигиену или мораль, но и самоубеждение, не только проявление силы, но и прогресс, упорство в достижении цели, основанное на просчитанной программе тренировок. Усвоенная тактика должна, действительно, «впечатлить». Тренировка, таким образом, становится еще и психологической, преобразуя решимость в успех, помогая тренирующемуся стать «достойным человеком». Вырисовывается ориентир на «максимальное проявление жизненной силы», призванное, как отмечается в нескольких американских текстах, преобразовать «слабость в силу», чтобы дать возможность эффективнее противостоять жизненной непредвиденности.

Нельзя сказать, конечно, что тема социального подъема в начале XX века была нова. Многочисленные бальзаковские персонажи в эпоху французского романтизма уже предлагали различное видение этого процесса. Новизна состояла в сосредоточенности произведений на вопросе физического развития, в их дидактической направленности, их персонализированном тоне, их практической ориентированности. «На упражнения нужно каждый день выделять время из рабочих часов», — говорится в одном из текстов 1900 года: одновременно становится ясно, к какой социальной группе этот совет имеет отношение. В другом тексте утверждается, что упражнениям необходимо посвящать «вечер после закрытия контор». Растущий слой мелкой буржуазии обнаруживает в этом поле для деятельности, некоторую «опору»: нужно больше работать над собой, чтобы лучше преуспеть в жизни. Это соответствует новой социальной ситуации, складывающейся во многих западных странах. Во Франции 1900 года лучшим примером выступает Компания Северных железных дорог, разработавшая длинную лестницу должностей, которую последовательно, год за годом, может пройти добросовестный сотрудник: 28 квалификационных уровней с соответствующей градацией оклада в «работах на путях», 43 — в «оборудовании и службе тяги», 64 — в сфере эксплуатации. Уровни и звания теперь становятся как никогда разнообразны, они подстегивают стремление к успеху и к повышению по службе. В то же самое время количество служащих во Франции в период с 1870 до 1911 год удваивается.

Эти изменения сочетаются с бытующими в обществе проектами личностного развития, выводя на первый план понятия соревновательности и равенства. Они близки литературе начала XX века — литературе совершенно нового свойства, сулящей обретение «веры в себя», рассказывающей, как «стать сильнее» и «идти по жизни своим путем». Они также близки психологической литературе, которая спустя несколько лет обратится к ментальным техникам, чтобы выявить способ развития уверенности в себе: «Во время физических упражнений можно практиковать нечто вроде самовнушения», — утверждается в одной из работ 1930‑х годов.

 

После I Мировой войны атлетическая модель тела укрепляет свои позиции, принимая разнообразные формы. Вырисовываются новые перспективы: естественность и нагота иначе представляются, сила и мускулатура — иначе оцениваются. Рабоче–промышленный мир, характеризующийся растущим ритмом жизни, и конторская среда, с присущей ей приспособляемостью, все больше ориентируются на жизненный тонус и худощавость. В условиях появления новых возможностей для досуга все важнее становится проведение его на свежем воздухе и в движении. Все это происходит на фоне смены основных культурных отсылок, сопровождающейся триумфом «городского» образа жизни, зачатками культуры «свободного времени», туризма, походов: мускулы теперь не являются признаком рабочего класса, а загар — сельских жителей. Тело воспринимается как «атлетическое», активно взаимодействует с окружающей обстановкой, занимает все свободное время.

В дальнейшем, в период между двумя войнами, физические тренировки поспособствуют началу работы над личным пространством, то есть овладению чувственной сферой, помимо развития мускулов и оттачивания движений.

 

1. Тело «снаружи»

Критерий «внешнего» прежде всего заставляет задуматься о проведении свободного времени: каникул и выходных. Это физическое проявление активности «на свежем воздухе», где особое значение приобретают воздух, море, солнце. На модных фотографиях царит свет, окружающее пространство оживляет лица: «Тела загорают, как созревают фрукты», — утверждает Vogue в 1934 году. Пляж больше не воспринимается как декорация, теперь это среда обитания: все меньше гуляющих и все больше непринужденных тел, все меньше повседневной одежды и все больше купальных костюмов. В литературу входит образ «солнечного удара». Описания добавляют яркости подвижному времяпрепровождению. Вот как, например, в 1936 году Votre beauté описывает девушку: «Она идет широкими шагами, увлекая за собой, словно необычный зов воздуха, свежего воздуха». Лицо должно вызывать «воспоминания о каникулах». Тело должно порождать мысли о «свежем воздухе», ведь только он сопутствует «торжеству настоящей красоты».

Этот «внешний» образ становится каноническим. Загар превозносится, глубинно преобразуются методы ухода за собой, во всех отношениях изменяется цель работы над собой: если каникулы порождают эстетику, то солнце дает энергию. Также происходит масштабное педагогическое переосмысление ситуации, в рамках которой любой человек в поисках беззаботности и удовольствия имеет возможность стать лучше и «похорошеть». Никогда еще проявление силы воли при работе над собой не давало подобной вольности: сделать «настоящую передышку», «предаться ласке солнечных лучей», чтобы добиться «нового типа привлекательности». Будучи первым заявлением о себе современного индивида, эта непринужденность предвосхитила вопрос о принадлежности человека себе, о посвящении самому себе времени. Еще более примечательна она тем, что сопровождала появление оплачиваемых отпусков, ставших для некоторых «первым годом счастья».

Возможно, пример загара для самого начала XX века не поражает воображение, но имеет решающее значение. Речь идет о гедонистических отсылках, о неожиданно возникшей уверенности в возможности достичь большего через разрыв с прежним, через отдаление, через приверженность природе и свежему воздуху: «помолвка с летом», «грубые сельские удовольствия», «по–весеннему юное тело». Все эти летние образы Мак–Орлан переносит в поэтическую сферу: «Молодое и обновленное тело возрождается ароматными морскими вечерами».

 

2. Поддержание внешнего облика

Сам образ тренировок, а также сопутствующий ему, как принято считать, образ «свободной манеры поведения» перестают быть чем–то необычным. Также становится привычным представление о преображении силуэта благодаря движению и упражнениям: «создай свое тело» — вот главный лозунг пространной литературы, посвященной спорту. Внешний облик «моделируется», пребывание на «свежем воздухе» активно пропагандируется. В период между двумя войнами все эти рассуждения становятся довольно очевидны, хотя по–прежнему обращены к довольно ограниченному слою населения, что разительно отличается от сегодняшней ситуации.

Например, вес теперь все чаще объявляется показателем здоровья. Его излишек сулит опасность: кривые роста смертности и веса пересекаются, что подчеркивает риски для здоровья, подстерегающие «толстяков». Чтобы это продемонстрировать, Votre beauté публикует таблицу, представляющую пять различных причин смерти:

Болезни и вес (Votre beauté, сентябрь 1938 года)

Таким образом, смертность от одних и тех же болезней у «худых людей» в четыре раза ниже, чем у «толстяков». Следовательно, ожирение, долгое время считавшееся лишь преддверием патологического состояния, теперь превращается в «очень серьезную» опасность, тяжелую болезнь. Оно негативно влияет на все жизненные функции: от засорения сердечных клапанов до «закупорки дренажа» печени. На основе этого представления вырабатывается определенная шкала опасности, строже оценивается верхняя предельно допустимая граница нормы. Так, например, американские общества страхования жизни с 1910‑х годов рассматривают 8 категорий, рассчитывая свои тарифы в зависимости от отклонения веса своих клиентов от нормы: от 12 кг ниже нормы до 23 кг — выше. Французские журналы такой подход заимствуют и освоят несколько позже, но сам принцип, внедряющий представление о цифрах и уровнях, укоренится уже тогда.

С 1920‑х годов существенно меняются представления о женском силуэте, при этом безостановочный переход от «худого» состояния к «тучному» получает образное воплощение. Вред, безостановочно наносимый «ожирением», Поль Рише отображает в округлостях: все больше увеличиваются круги под глазами, все больше утяжеляется второй подбородок, все больше портятся изгибы груди, бедра становятся шире и на них появляются жировые складки, ягодицы обвисают. Анатомический рисунок облекает время в телесную форму, подчеркивая непрерывно происходящую деформацию: отныне выявляются различия не только между разными живыми организмами, но и между разной степенью грузности тела, постепенного обвисания кожи и отягощения силуэта. Другими словами, деформация линий тела требует определенного просчитанного вмешательства. Отяжелевшие округлости, которым наука раньше не придавала никакого значения, становятся объектом ее исследования, достоянием анатома и врача.

Ранее не известные симптомы подробно описываются в книге Жоржа Эбера «Мускус и женская пластическая красота», впервые увидевшей свет в 1919 году и выдержавшей множество переизданий. Вот, например, какие выделяются типы увеличения живота: «живот одутловатый или вздутый со всех сторон», «живот раздутый и округлый снизу», «живот обвисший или опавший»; и места «жировых отложений»: «верхний жировой пояс», «нижний жировой пояс», «пупочный жировой пояс», и все это только для живота, а кроме того, выделяются «три стадии обвисания груди». Таким образом, избыток жира, деформирующий очертания фигуры, распределяется и оценивается по определенным слоям, что позволяет эффективнее отслеживать начало процесса ожирения.

 

3. Тело «изнутри»

Можно сказать, что такое повышенное требование к «моделированию» своего тела активизировало идею работы над ним, то есть применению к нему силы воли: необходимы непоколебимость и упорство, несмотря на каникулы и отдых на свежем воздухе, настойчивость и упрямство, несмотря на минуты отдыха и расслабленное состояние. К тому же с начала века эта установка была поддержана многими начинаниями, представлявшими первые шаги в деле обретения силы и «уверенности в себе». С 1920‑х — 1930‑х годов этот вопрос все чаще рассматривают с психологической стороны. Теперь он затрагивает глубины сознания, предлагая различные методы «самовоспитания», основанные на ощущениях и внутренних ориентирах, задействует идущие извне референции. Постепенно вырисовывается целый мир, прежде мало проявлявшийся в телесных практиках: мир проверенных, изученных мускулов, «о которых сформировалось определенное представление». Тело «психологизируется» по образу индивида, который, согласно требованию современности, все больше становится хозяином самому себе. На этой основе формируется представление об упражнениях нового, не известного ранее типа: например, «сконцентрируйте ваши мысли на дыхании» или «сконцентрируйте ваше внимание на работающей в данный момент мышце, думайте о ней и попытайтесь прочувствовать, как она выполняет свою функцию». Необходимость стать «скульптором [собственного] силуэта» предполагает новые внутренние поиски, подчеркивает насыщенность личных ощущений, очерчивает вектор неизвестной ранее работы над личным пространством. Графиня де Полиньяк, дочь мадам Ланвен, в 1934 году вспоминает упражнения, которые она выполняла в самое неожиданное время, но при этом они не выходили за пределы личного пространства и строго контролировались ею, так что оставались практически незаметны для окружающих: «В течение дня, в машине, во время разговора, я делала упражнения так, что никто не мог этого даже заподозрить. Я вращала запястьями, я медленно поднимала вверх руки, представляя, что держу ими неподъемную тяжесть. Благодаря этому методу я добилась железных мускулов». Votre bonheur в 1938 году предлагает программу «незаметной гимнастики», которую можно выполнять в такие моменты, когда обычно бессмысленно теряется время: «во время ожидания автобуса», «в метро», когда никто не видит, но при этом можно максимально мысленно сосредоточиться: «Чтобы укрепить мышцы коленей, бедер и ягодиц, попеременно напрягайте и расслабляйте каждую их них… в течение нескольких минут вы сможете совершенно незаметно выполнить целый комплекс движений». Тот же принцип следует использовать, чтобы представить себе желаемые формы тела, ради которых постоянно выполняется определенное упражнение: «Нужно постоянно думать о том, как ваш живот становится плоским, а мышцы подтянутыми». Эти совершенно практические психологические установки порождают новое искусство ощущать внутреннюю силу воли, пусть даже на элементарном уровне и в довольно ограниченных масштабах. Они также отражают новое представление о теле, более утонченное, более интериоризированное, ориентированное на ментализацию: необходимо «слушать» свои ощущения, чтобы лучше их контролировать, следует представлять физическую форму, чтобы ее обрести.

Впрочем, вместе с этими установками меняется и описывающая их реальность, соответствующим образом выстраиваются дискурс и исследование данных практик по восприятию ощущений. Внимательная как никогда к уровню ощущений спортивная литература периода между двумя войнами говорит о своем предмете только в этом ключе. Жан Прево, например, в 1925 году представляет чувственное переживание практически интеллектуальным: «Эти предупреждения, выражающиеся в тяжести в мышцах, могли бы быть языком, пусть и слишком надуманным, странным — как новости, телеграфируемые из провинции. Новая органическая жизнь, более интересная и более моя собственная, поднимается вместе с интенсивностью занятий до уровня моих мыслей». Доминик Брага смешивает пространственное воображаемое с телесным: «Эти повороты, эти десять, десять, восемь оборотов, составляющих комплекс, исходят из него, из центра его сил, можно сказать из пупка: они преобразуются в кишечные, перистальтические движения, рождаются из тебя самого и порождают то, что за ними последует». Возникает новая вселенная, если и не играющая первостепенную роль, то совершенно самобытная; с наибольшим успехом ее удалось изучить Прусту в начале XX века. Психологи начали говорить о ней с конца XIX века, рассуждая о «мышечном» или «внутреннем чувстве», а спортивная литература стремится применить ее «на практике», более чем когда–либо приравнивая современного индивида к непосредственно чувственной сфере жизни его тела.

 

4. От обустройства пространства к выдаче свидетельств

Помимо времяпрепровождения на свежем воздухе и контроля над фигурой и чувственным опытом, после I Мировой войны широкое распространение получают различные спортивные практики. Это составляет четвертую особенность 1920‑х — 1930‑х годов. «Энциклопедия для молодежи» уже касалась этого вопроса: статьи 1914 и 1917 годов, представлявшие почти военную гимнастику, в 1919 году вытесняются статьями, в которых рассматриваются «спортивный дух», «возрождающиеся» и «развивающиеся виды спорта. В 1930‑е «Большой энциклопедический справочник Larousse» утверждает: «Нет ни одного поселка, в котором бы не было своей футбольной команды, своего велосипедного общества и своей спортивной команды; нет ни одного города, в котором бы не нашлось теннисного корта». Соответствующие цифры на местах это подтверждают: 16 спортивных и гимнастических обществ в Дордони в 1889 году, 92 — в 1924‑м, 117 — в 1932‑м; 19 обществ создано за год в округах Руана и Гавра в 1912 году, 52 — в 1938‑м. Одновременно число именно гимнастических обществ, как демонстрирует Габриэль Дезер на примере Нормандии, сократилось с 49 в 1921 году до 15 в 1939‑м, в то время как число клубов легкой атлетики и футбола в Кане и его окрестностях выросло с 38 в 1921‑м до 50 в 1939 году. Эта ориентация на спорт подтверждается и в общенациональном масштабе:

Число спортсменов, зарегистрированных в федерациях легкой атлетики, баскетбола и футбола, в 1921 и 1939 годах

К этому можно добавить комментарии и официальные данные: «Спортивные площадки, стадионы и велотреки открываются сегодня вокруг Парижа для отдыха наших умов, расслабления наших нервов и тренировки наших мышц», — утверждает L’Illustration в номере от 10 июля 1920 года. Этот факт меняет направление местных дискуссий, проекты по спортивному оснащению. Еще больше он влияет на субсидии: их доля по отношению к спортивным обществам вырастает в Лионе в период между 1913 и 1923 годами с 5 до 18% от общего бюджета. Ситуация в Безансоне, тщательно изученная Натали Мужен, отражает ту же прогрессию, а кроме того, обнаруживает новые направления этих субсидий: в 1910‑х годах интерес к старому гимнастическому залу и безансонским речным купальням отходит на второй план, уступая место стремлению построить стадион и организовать новый спортзал. В этом можно усмотреть лишь новый виток развития культуры спортивных достижений.

Этому же соответствует и расширение социального слоя, к которому принадлежат люди, регулярно занимающиеся спортом. Разительно отличаются между собой ходоки пробега «Париж — Страсбург» 1931 года и чемпионы «гольф–клуба Сен–Жермен», сфотографированные в том же году: разношерстность первых, в запачканной одежде, против безукоризненного вида вторых, в мягких костюмах и навощенных ботинках. Здесь сталкиваются два образа действий: выверенные и четкие движения гольфистов и повторяющиеся изнурительные движения ходоков. Тот же контраст можно обнаружить между тяжелоатлетом и наездником: тяжеловес, воплощение рабочей силы, с одной стороны, и человек, олицетворяющий изящество и легкость, — с другой. В процессе своего развития спортивные практики в своей стилистике и своем разнообразии отражают совокупность социальной общности. Это становится отличительной чертой популярных практик и способствует их распространению. Наиболее ярким примером здесь можно назвать футбол: еще в 1930 году зубной врач и выпускник политехнической школы или Высшей школы искусств и ремесел все вместе играли в футбольном клубе «Стад Франсе», однако уже в 1926 году в газете Le Miroir des sports отмечалось, что «лучшие французские игроки принадлежат к весьма умеренному социальному классу».

Первые шаги делаются и в сфере женских спортивных практик. 13 июля 1919 года на «Празднике мускулов» в Тюильри появляются женщины в коротких костюмах, оголяющих ноги, в черных беретах и тесных футболках. Фотографии с соревнований по толканию ядра, бегу с барьерами или же прыжкам в высоту отражают новую реальность: на этих соревнованиях проявление силы столь же свойственно женщинам, сколь и мужчинам. «Праздник весны» в мае 1921 года повторяет этот опыт, на этот раз уже в присутствии президента Республики. Для 1920‑х годов характерны многочисленные случаи противостояния и споров, в которых медицинское сообщество, стремясь диктовать нормы физического воспитания, демонстрирует свою приверженность традициям: «Ни в коем случае мы не осмелимся утверждать пользу спортивных соревнований для женщин», — заверяет в 1922 году Морис Буаже, врач военной школы Жуанвиля. L’Illustration неуверенно добавляет: «Не кажется ли вам, что мы требуем слишком много от этих хрупких организмов, позволяя им участвовать в соревнованиях подобного рода?» Алисе Милье, организатору этих мероприятий, наоборот, удается приобщить их к общей трансформации, связанной с положением женщин: «Физическое воспитание и спорт дарят девочкам и девушкам здоровье и силы, которые, не вредя их природной грациозности, делают их более приспособленными к тому, чтобы в будущем исполнять ожидаемый от них общественный долг».

Школьный же мир межвоенного периода, наоборот, демонстрирует, насколько педагогика школьных площадок и дворов остается недоверчивой по отношению к спорту и спортивным играм. Свидетели того времени говорят об уроках, посвященных исключительно гимнастике, механически выполняемой всеми вместе, о «ходьбе строевым шагом», о «разминочных упражнениях», о «выполнении четких команд». Школьные практики ориентировались, в первую очередь, на совокупность подготовительных движений, довольно сдержанных по своему проявлению. Методики предполагали весьма ограниченное обучение: «Предпочитать спорт физической культуре — значит поступать так же, как каменщик, который хочет строить дом, начиная с крыши». Страх чрезмерной однонаправленной физической нагрузки, которую предполагает спорт, со всеми связанными с ним «бесконечными рисками», преследовал педагогов 1920‑х годов, отчего они считали гимнастику необходимой и непреложной основой физического воспитания. Еще сильнее их обуревал страх некоторого «физического переутомления» от спорта. В противовес придумывались все новые дисциплины: «В том, что подростки бегают, нет ничего удивительного: они созданы, чтобы бегать. Но ведь они бегают только во время игр, лишенные возможности делать частые передышки». Сюда же можно добавить педагогический успех Жоржа Эбера и его школы морских пехотинцев, где и после 1920‑х не признавался спорт: он воспринимался как «международная ярмарка мускулов», которой свойственны чрезмерность и безудержная мания спортивных достижений и рекордов. Эбер, как уже было сказано, создал «естественный метод», основанный на наиболее «примитивных» движениях тела, он открывал палестры и атлетические школы, антитехничная направленность которых могла кому–то понравиться — как, впрочем, и натуризм, противопоставленный якобы надвигавшемуся машинизму.

Однако с приходом 1930‑х годов ситуация в школьном образовании начала, пусть и медленно, но меняться: примером этому может служить появление «Свидетельства о спортивной квалификации», введенное в 1937 году с подачи заместителя министра спорта и организации досуга во время правления Леона Блюма. В основе замысла лежал спорт. Предполагался комплекс испытаний, разнесенных по времени проведения. Цель: оценить различные физические качества, определявшиеся с начала XX века физиологами «человеческого мотора». Эталоном служили показатели, рассчитанные Белленом дю Кото (так называемые VARF: vitesse, adresse, résistance, force — скорость, ловкость, выносливость, сила). В основе принципа лежала статистика, результат выражался в виде выверенной «таблицы»: для «выносливости», таким образом, можно было выявить достижения и отклонения. Можно было оценить «физическую» силу и отдельные «свойства» нации в совокупности. Нововведение вызвало горячий интерес: в 1937 году 500 000 кандидатов было выдано 400 000 свидетельств. Однако прежнее общее представление о спорте пока еще сохранялось: согласно ему приветствовалось совокупное развитие различных способностей, а не способностей специализированных. И тем не менее спорт становится мерилом, местом испытания, способом проверить свои способности и свой потенциал. Об этом же говорит и Анри Селье, открывая Высший спортивный совет 20 июля 1936 года: «Французская молодежь стремится к спорту. <…> Спорт должен сыграть большую роль, как с национальной, так и с социальной точки зрения».

Это стремление и наметившееся спортивное развитие оказались в достаточной мере осознаны для того, чтобы в 1930‑х годах утвердился «спортивный метод», которому полагалось следовать с самого раннего возраста. В его рамках предлагались «образцы занятий», составлялись «программы тренировок». Это вновь сблизило спорт, гимнастику и активность на природе, уравняв свойственное им понимание упражнений и прогресса.

 

5. Девиация силы воли

Но существуют также примеры извращенного понимания тренировок и проявления силы воли. «Национальное спортивное свидетельство», введенное в 1933 году в Германии, базировалось на идее командного духа: предполагались обязательные командные испытания. Так же как вокруг идеи объединения в команды формировались телесные практики итальянской фашистской молодежи, регулировавшиеся начиная с 1928 года «Спортивным уставом». «Гигиеническое физическое воспитание» было призвано способствовать улучшению «физического здоровья нации», предвещая почти телесное сплочение коллектива и настаивая на органическом преобразовании человеческой природы. «Новый человек», согласно подобным националистическим замыслам, должен «физически трансформироваться». На этом настаивает Карло Скорца в своих «заметках» о фашизме и «его лидерах». Гимнастика и спорт должны были способствовать этому в первую очередь.

Темная сторона волюнтаристских и спортивных устремлений была тонко уловлена и подхвачена тоталитарными режимами: об этом свидетельствует «триумф воли», превозносимый Лени Рифеншталь в нацистских кинопостановках, изобилующих освещенными солнцем мускулистыми телами, которые представлены в спортивных позах и демонстрируют напряженные линии. Гимнастика широкого масштаба, вовлекающая всю нацию в совокупности, оказывается крайне радикальным отпором передовым демократическим идеям (которые воспринимаются как чудовищная опасность), движением против «упадка», «конца» Церкви, раздробления коллектива. В этом заключается активная и в высшей степени физическая попытка противостоять «разочарованию мира», сформулированному Максом Вебером. Тренировка воли, обещание достижения решительного и прямого характера (derb und rauh) превращаются в инструмент для достижения поставленной цели. Отсюда возникает идея физического совершенствования, которое призвано «укрепить» тела. Появляется безумный образ нации, стремящейся стать единой силой и кровью: «новый человек» становится мифическим образом силы и воли. Остается единственная мечта — воплотить нацию в теле: «Тело — это божественный дар, оно принадлежит Volk, поэтому его надо защищать и о нем надо заботиться. Тот, что закаляет свою волю, служит нации».

«Красота, сила и судьба суть одно и то же», — заверяют подобные проекты по мифологизации коллективной телесной силы. Стоит отдельно остановиться на этих формальных контурах, на спортсменах, единообразно выстроенных в ряд в фильме «Боги стадиона» Лени Рифеншталь, на красивых очертаниях мраморных скульптур работы Арно Брекера: в этом непроницаемом внешнем виде, в этих застывших лицах воплощается теоретическое представление о красоте, сводимой к простому набору абстрактных черт, свойственных вдохновлявшим их греческим образцам. Для них характерны отсутствующий взгляд и «идеологизированная» походка: эротизацию и персонализацию они отрицают. «Как стать красивым?» — обращается к обоим полам реклама в немецких газетах 1930‑х годов: сила и мощь предполагают совершенно другой ответ. И опять же неизбежна «воинственная» тема: эта «воинственная манера, или <…> выправка, читается во всем: требуется ясный, суровый, укрощенный и мужественный внешний вид». В этом трагическая амбивалентность начинаний по воспитанию воли.

 

Успех приходит к спорту после войны. Становятся популярны клубы, с их принципом героизации и педагогическими установками: спорт прочно утверждает свои позиции в сфере школьного образования, представляя эталонную педагогическую схему.

Еще более важное изменение претерпевают ожидания от тренировок и физического развития: победоносное развитие психологии сулит личностные открытия. Работа над собой, исследование «внутренних посылов», изучение чувственной сферы в последние десятилетия принципиально трансформируют способы тренировок и их цели. Вне спорта, совместно с ним или параллельно ему, «тренировки» становятся отдельным миром, совершенно особым средством, цель которого в том, чтобы максимально преуспеть в мастерстве, а кроме того, в «раскрытии» самого себя (это должно способствовать саморазвитию). Вот в чем заключается стремление человека к ясности и прозрачности в отношении самого себя, и тело должно сыграть первостепенную роль в достижении этой цели.

 

1. Спортивный путь

France illustration использует внешне весьма условный язык, публикуя 9 февраля 1946 года исследование об американской молодежи. Упоминаются «радость быть сильным», «желание быть телесно здоровым», журнал настойчиво говорит о «месте, которое отводится спорту в школах и университетах». Формулировки известны, образы банальны. Однако подспудно и явно здесь доминирует наивная, но весьма примечательная идея: только спорт может содействовать воспитанию тела. Школьные упражнения также начинают трансформироваться: нет больше гимнастики или «физической культуры», нет набора подготовительных упражнений; их сменили соревновательные игры, отрегулированные правилами поединки, практики, бытовавшие ранее в рамках федераций и клубов. Рушилась целая традиция прежней дисциплинарной целостности, базировавшейся на повторяющей геометрии.

Во Франции эта идея утвердилась в 1950‑е — 1960‑е годы, после долгих дискуссий и обсуждения деталей. Нельзя сказать, что были сняты все противоречия: некоторые педагоги осуждали «спортивную логику», предполагавшую «невыносимое дозирование усилий», и клеймили вред от ориентированности на «спортивные результаты», стремление к которым осуществляется «во вред здоровью». Но большая часть требовала приблизить школьные практики к практикам клубов, заменить прежние «аналитические упражнения» школьных площадок «спортивным разнообразием». Высшее руководство, как, например, сделал президент Республики после Олимпийских игр 1952 года, высказало пожелание «организовать массовое движение по спортивному воспитанию» и, ориентируясь на самых юных граждан, начать этот процесс «со школ».

Независимо от того, были ли инициативы подобного рода содержательными или чисто декларативными, они способствовали развитию спорта после II Мировой войны:

Численность спортсменов в легкой атлетике, баскетболе и футболе в период с 1944 по 1968 годы

Общая численность спортсменов в период между 1944 и 1950 годами практически удваивается, увеличиваясь с 2 081 361 в 1950 году до 2 498 894 — в 1958‑м. С 1958 по 1968 год она удваивается вновь. Наибольшую интенсивность этот процесс приобретает в период с 1950‑х по 1970‑е годы: спорт становится не просто видом деятельности, которым занимается большое количество человек, а превращается в популяризированную практику. Численность футболистов, например, вырастает с полумиллиона до миллиона в промежуток между 1950 и 1975 годами, теннисистов — с 50 000 до полумиллиона, дзюдоистов — с нескольких тысяч до более чем полумиллиона. Данные статистики наглядно отражают социальную сторону вопроса: численность боксеров, например, с 1950 по 1975 год уменьшается, тогда как количество лыжников — возрастает, с 45 000 до 620 000, то есть более чем в 12 раз. Наблюдается с одной стороны отказ от практик, имеющих явно насильственный характер, с другой — расцвет практик открытых пространств и головокружительных движений. Наиболее показателен рост, сопутствующий практикам среднего класса: происходит освоение прежде элитарных видов спорта, например тенниса и особенно лыж, наемными работниками эпохи «славного тридцатилетия», которых Ив Лекен объединяет под термином «наемные средние классы» («от руководителей высшего уровня до конторских служащих»). Их число доходит до 3,5 миллиона в 1962 году и до 6 миллионов — в 1975‑м. К этому стоит также добавить активное развитие женских практик: например, пропорциональное соотношение баскетболисток вырастает с 20% в 1960 году до более чем 40% в 1975‑м, а легкоатлеток — с 12% до более чем 30%.

При этом, помимо спортивных практик, популярность набирают спортивные зрелища, которые утверждают спортивный образ в качестве образца для подражания. Показательны послевоенные изменения: стадионы больше, чем когда–либо, воплощают массовую культуру, образ чемпиона больше, чем когда–либо, вызывает энтузиазм и осознание идентичности. Смерть Сердана 29 октября 1949 года была воспринята как национальная трагедия: 600 000 человек следовали за похоронной процессией, объединившей как руководителей страны, так и просто сочувствующих. Достижения велогонщика Луисона Бобе в начале 1950‑х годов вызывали великую «гордость»: подлинно французский успех, триумф изящества и труда. Это же подтверждают и некоторые проводившиеся в это время исследования. Жители Анси, среди которых в 1953 году Жоффр Дюмазедье проводил опрос о том, кого можно назвать «людьми–событиями», отдают предпочтение спортсменам: спорт упоминается 92 раза, кино — 89, политика — 47. В этот период Бобе опережает аббата Пьера и Эдуарда Эррио в борьбе за звание «главной звезды» французов. «Очевидное» торжествует: «Спортивная зрелищность существует и готова противостоять любой критике». И стоит ли говорить, что подобная тенденция характерна для всех западных стран. В Италии 1950‑х Доминик Жамо приводит в пример образ велогонщика Коппи, который «сопутствует меняющейся Италии». Ричард Холт, говоря о Великобритании 1950‑х годов, приводит «ставшее магическим имя» футболиста Стэнли Мэтьюза, неудержимого дриблера. «Спортивная культура» должна отождествляться с «наивысшим проявлением телесной культуры». Даже спортивная специализация становится «движущей жизненной силой», что далеко от бытовавшей прежде неоднозначной ее оценки в отношении детей. «Энциклопедия видов спорта» в 1961 году с опозданием констатирует: «Чем дальше, тем больше в повестке дня возникает установка на спорт».

Мир досуга породил свою собственную культуру. Для свободного времени были выбраны ориентиры: повышенный интерес к спортивным зрелищами и самоидентификация с их участниками. Телевидение способствовало усилению этой тенденции: в 1958 году спортивные передачи, которым еженедельно посвящалось три с половиной эфирных часа, смотрели 72% телезрителей. Значительное увеличение числа людей, занимающихся спортом, укрепившийся ореол легендарности позволили спорту начиная с 1950‑х годов уверенно стать одним из наиболее важных проявлений нашего времени, породившим собственную мифологию. Отсюда столь пристальное внимание к внешней форме и резкий «протест», вызванный результатами французов на Олимпийских играх в Риме в 1960 году: пять медалей и ни одного золота. Le Figaro увидела в этом «крах», L’Équipe — «национальный позор», «упадок Франции», после чего было организовано широкомасштабное исследование «ущемленного французского спорта». Прочно укоренилось убеждение, высказанное голлистским правительством V Республики: «Место Франции в мировом спорте со всей очевидностью связано с развитием спортивного сознания при воспитании французской молодежи». Государство–покровитель легитимизировало спортивную цель: для усиления и придания официального характера руководству необходимо создание Государственного секретариата, а впоследствии Министерства спорта. Дальнейшее известно: принятие закона–программы, включенного в четырехлетний план развития спорта в 1961–1965 годах, создание должности «спортивных советчиков», а позже «спортивных воспитателей», призванных производить отбор среди молодежи, масса министерских инструкций, в которых школа рассматривалась как место реализации «спортивных инициатив», а полдня, посвященные спорту, расценивались как время «спортивного совершенствования». Предполагалось, что спорт должен стать первостепенной школьной дисциплиной.

 

2. Культурное разнообразие или подобие?

В дополнение к государственному признанию, в 1970‑е спортивные практики определенно становятся массовым явлением: в 1980 году число футболистов достигает полутора миллионов, число теннисистов приближается к 800 тысячам, а приверженцев спортивных единоборств и боевых искусств — к миллиону. Эти цифры в 2005 году вызывают гордость у некоторых президентов спортивных федераций: например, Федерации любительского футбола, в которой «2 миллиона молодых участников, 20 000 клубов, проводится 50 000 еженедельных матчей, которые обслуживают 350 000 добровольцев и 27 000 молодых судей». Много практик — много практикующих их людей. Отсюда возникает тенденция к максимальному разнообразию самих практик, выражающемуся в широком выборе принципов, времени, места, стилей и ожидаемых результатов. К этому можно добавить большое многообразие пространств для занятий. Сама суть тренировок становится весьма разнородной, готовой к включению новой моторики и двигательных функций. «Материальная поэтика» описывает теперь большой набор телесных отношений и взаимодействий: более восприимчивое «пустое тело», неуловимое и использующее обманные движения; более агрессивное «полное тело», базирующееся на контактной и ударной технике; разнообразные образы, связанные с воздухом, с водой, образы головокружения, насилия, пускания корней, противопоставление скорости и медлительности, гибкости и жесткости, силы и порывистых движений. В вопросе выбора и вкусовых предпочтений, кажется, «снимаются все ограничения»: вырисовывается новый тип нравственного проявления, для которого характерно многообразие индивидуальных наклонностей и чувств.

При этом в привилегированных сферах продолжает, бесспорно, играть большую роль половая принадлежность: так, например, среди «спортсменов–любителей» число мужчин составляет сегодня 52%, а среди «профессиональных спортсменов» — уже 81%, что весьма показательно для рассмотрения вопроса о равенстве. В то же время продолжают накладывать свой отпечаток социальные различия. Спортивные единоборства и ходьба, например, противопоставлены видам спорта «для богатых», в числе которых остаются яхтенный спорт и гольф: такой выбор определяется материальными и пространственными причинами. К тому же сама моторика спортивных практик углубляет различие: разве не противопоставлены социально любителям борьбы приверженцы айкидо, где требуется большая акробатичность и эстетичность, где «эвфемизируется» насилие, увеличивается дистанция и трансформируются ощущения, что подчеркивает прекрасное исследование Жан–Поля Клемана?

Также стоит остановиться на значимых тенденциях, новых возможных конвергенциях. «Творческое бурление», в особенности резкое изменение самой двигательной и игровой структуры начиная с 1970‑х годов привело к появлению более четырех десятков новых «видов спорта» (триатлон, горный велоспорт, парапланеризм, фанбординг, каньонинг, катание на монолыже, сноубординг, фрирайд, ривербординг, ультрамарафон, роллерблейдинг, уличный футбол, самбо…). Изобилие, несомненно подтверждающее изменчивость моды в обществе потребления конца века, исключительный приоритет самого процесса изменения, успех рекламы и вызванные ею обновления — все это говорит о быстрой приспособляемости спортивных техник: начинает использоваться все более разнообразный инвентарь, все большее внимание уделяется снаряжению и его эксплуатации. Никогда еще игровые механизмы не размножались с такой скоростью, как сегодня. И никогда еще они не имели такого большого отношения к проявлению гедонизма и этики потребления.

Однако само изменение имеет более глубокие корни. С 1970‑х — 1980‑х годов множество новых практик появляется вне традиционных видов спорта. Многие из них призваны представить «контркультуру», заявить о своей особенности и сопротивлении системе институций, пропагандируемой сегодня индивидуалистическим обществом. «Серферы Атлантики», среди которых Жан–Пьер Огюстен проводил опрос, признают, что «своеобразный стиль жизни и особое самосознание» отдаляет их от традиционного спортивного сообщества. Лыжники–фрирайдеры, приверженцы экстремального вида лыжного спорта, практикуемого вне проложенных трасс и на отвесных склонах, также описывают свое занятие как «образ жизни, социальное явление», которому ближе природа, чем организованные соревнования. Бегуны по шоссе продолжают бороться за возможность организовывать забеги, не включенные в федеральную программу, отдавая предпочтение коллективным мероприятиям, своеобразному хеппенингу, где каждый стремится к достижению личного результата, а не бросает вызов лучшим. В то же время ассоциации роллеров предлагают многочисленные городские инициативы, цель которых — достижение «свободы действий».

Перемены характеризуются еще большей глубиной также потому, что новейшее спортивное снаряжение, такое как доски для серфинга и виндсерфинга, «летающие крылья», лыжи, колеса всех видов, способствует развитию видов спорта, использующих сенсорную информацию. Это триумф практик, связанных с пилотированием и скольжением, для которых работа органов чувств может оказаться важнее работы мышц. Новые практики становятся информационными: действия серфера или парашютиста полностью зависят от контроля над информацией, поступающей от тела спортсмена и окружающей среды, и лишь незначительно — от непосредственного приложения к этой среде силы. Вся суть деятельности состоит в «обратной связи», ее скорости и точности: «Производство подобных игровых механизмов аккумулирует самый передовой опыт технологического прогресса, а их применение предполагает совокупность наиболее теоретизированного рационального знания о мире». Информационный поток начинает превалировать над прежде первостепенным энергетическим потоком. Это то, что городские роллеры определяют как «головокружение и легкое опьянение». И то ощущение, которое городские бегуны стремятся на свой манер составить из разных частей, признаваясь, что сочетают информацию от органов чувств и свои действия, внешнюю действительность и интенсивность своих движений: «Когда я бегу, мне достаточно меня самого, мне не нужно идти на спортивную площадку или ждать игроков команды, я концентрируюсь на механике моих мускулов и ритме дыхания». Дивек Спино призывает таких бегунов быть максимально бдительными по отношению к самому себе: «Я концентрирую все свое внимание на сегодняшнем шуме из–под своих ног». Добавление инвентаря доводит эту тенденцию до карикатурных образов. Так, например, «умная подошва» предлагает благодаря «установленным в пяточной части датчикам» адаптировать свою «гибкость» и «амортизирующую» силу к «покрытию беговой дорожки, весу бегуна и ритму его бега».

 

3. Рост сенсорности

Надо заметить, что довольно много спортивных практик ухватилось за тему информатизации и сенсорного контроля. Цель была вполне ясна. Тренеры и обозреватели ставили во главу угла «самоконтроль» со стороны чувств. Чемпион должен в первую очередь «выявить» или «повторно выявить свои ощущения», он должен получить «представление обо всех частях своего тела». Телесная машинерия стала настоящей системой оповещения. Нельзя сказать, что стремление к осознанию своих движений или обращение к своему внутреннему пространству тела было совершенно новым явлением. Предлагавшиеся в период между двумя войнами практики уже задействовали «ощущение» движения, его «субъективное» воздействие. Связь между двумя сторонами «движущей силы», командой и ее «восприятием», уже была изучена. Новизна заключалась в том, что этой связи теперь отводилась главная роль. Методов становилось все больше. Начиная с 1960‑х они предлагают самоизучение, ведущее к «совершенному осознанию склонностей собственного тела», достижению полного «восприятия собственного тела», обретению «завершенного образа самого себя». В их рамках оформляются новые термины, такие как «интериоризированное внимание», «создание ментального образа», «ментальный повтор». Кроме того, создаются образы, которые ассоциируются с двигательной сенсорностью: например, «подъем жидкости в пробирке», придуманный Орлик, чтобы лучше «направлять» каждое сокращение мышц, или «визуализация» частей тела, «каждая из которых окружена определенным цветом», чтобы сделать восприятие точнее. Проще говоря, все эти методы направлены на то, чтобы добиться всестороннего восприятия внутреннего мира: «Необходимо, чтобы ощущение каждого участка тела было включено в связное целое». Работа над собой предполагает, более чем когда–либо, умственную работу.

Подобные претенциозные заявления, демонстрируя исключительную роль воображаемого по отношению к действиям, делались на основе современных нейрофизиологических исследований: воображаемое помогает построению нервных путей, принимает участие в контроле над мускулами и движениями. В определенной степени эти утверждения ирреалистичны, но речь здесь прежде всего о том, чтобы обозначить сам принцип и конечную цель: они дают уверенность в возможности управления телом во всей его целостности за счет контроля над всей совокупностью чувств; уверенность в полном овладении своим телом при изучении бесконечного мира ощущений. Это торжество «суперсовременного» подхода описано в многочисленных современных исследованиях, касающихся умения слышать самого себя: новая эпоха сенсорности есть не что иное, как новая эпоха в развитии индивидуума. Несколько «спортивный» подтекст вопроса делает эту тождественность лишь более очевидной. Опубликовайное в 1993 году в журнале L’Équipe фото фехтовальщика ясно указывает на новые ориентиры: «Благодаря мишени, снабженной световым сигналом и освещаемой случайным образом, Эрик Срекки, олимпийский чемпион по фехтованию, изучает, с помощью специального компьютера, время, которое он тратит на размышление и реакцию. И естественно, это помогает ему, насколько возможно, улучшить свой результат». Разрабатываются «двигательные программы», основанные на «сохраненных в памяти схемах» движений и их разнообразных комбинаций. Также разрабатываются «программы ментальных тренировок», включающие последовательности упражнений, обладающих определенной длительностью и пространственной реализацией. Input и output, связанные с определенным положением в пространстве, с сенсорным восприятием движения, с внутренним сенсорным восприятием, приравнивают «приобретение двигательной способности» к «обработке информации». Господствующий образ подобной коммуникации трансформирует идеальную модель тела: теперь она предполагает не только силу или определенную эстетику, но и информацию, исчерпывающую и мгновенно доступную.

Результат показателен: изменилось само представление о «спортивном» облике, о результате тренировок. Демонстрация самого себя не обладает больше прежними свойствами. Физический облик теряет свою «подчеркнутость», призванную, как считалось издавна, отражать работу мускулов, что проявлялось в горделиво обрисованных торсах прежних спортсменов, участников соревнований. Теперь нет необходимости ни демонстрировать силу, ни фиксировать некоторый деланный образ: на смену сокращению мышц приходит контроль над ними, широкую амплитуду применения силы заменяет быстрота реакции. Об этом говорят тексты: «Мы требуем не „выполнять дыхательные упражнения каждый день 3 раза по 10 минут”, а стать более внимательными к своим легким, которые сами знают, что им необходимо делать». Фотографии подтверждают эту тенденцию. На них больше не найти внешне напряженных бюстов. Руки, например, теперь не скрещивают на груди, стремясь изобразить требуемую решимость: они вытянуты вдоль тела, помогая ему занять мобильную и устремленную вверх позу. «Грудь колесом» уходит в прошлое, ее сменяют силуэты более спокойные и в большей степени отвечающие требованиям перцептивного совершенствования. В этом состоит разница между хорошо прорисованными торсами первой французской команды по регби, сфотографированной перед матчем 25 марта 1912 года, и современными коллективами, демонстрирующими тщательно проработанную легкость движений и улыбку.

 

4. Вера в «глубокое» тело

Разработка подобных сенсорных методов углубляется с появлением с 1970‑х — 1980‑х годов современных практик: ощущения приобретают новую глубину, а упражнения — новую цель. «Информация» теперь представляется в виде сообщений, которые тело должно расшифровать. Физический внутренний мир, согласно выводам клинической психологии, позволяет выйти на поверхность «ранам», болезням, аффектам, представляя их более понятно и доступно, чем предлагаемое учеными понятие бессознательного. В результате поисков обнаруживаются следы личной истории, травмы, глубоко запрятанные в тайниках тела, скованного в движениях. Отсюда возникает понятие физической блокады, раскрывающей породившее ее чувство: им может оказаться неразрешенный конфликт или сопротивление, имеющее телесную природу. Многочисленные работы 1970‑х — 1980‑х наперебой предлагают раскрыть самого себя с помощью «глубокого осознания тела», «освободить мозг, принявшись непосредственно за тело», «снять отравляющее все напряжение», чтобы лучше «осознать свою истинную суть». Вне всякого сомнения, это новый этап в истории индивида: работа над своим внутренним пространством становится массово доступной практикой, занятием тем более понятным, что оно основывается на данных, которые воспринимаются как ощутимые и вполне конкретные.

Постепенно подобное мировоззрение, набирающее все большую популярность в журналах о здоровье, в научных работах о «повышении жизненного уровня», в трактатах о красоте, порождает концепцию, в которой телу отведено играть новую роль: роль «партнера», который призван усмирить и прояснить, привести в соответствие с общим целым и, наконец, подменить самые смутные, если не тайные, области человеческого «я». Тело должно быть практически превращено в психологический инструмент: оно должно стать выразителем темных областей сознания, необузданных миров, всего того, что необходимо усмирить, чтобы «жить лучше» и вообще существовать. Безусловно, это представление карикатурно, оно весьма упрощает суть, однако оно легко для понимания и популяризации, так как подводит осязаемую основу под понятие внутреннего пространства, которое современное общество постоянно стремится углубить в психологическом плане.

Развитие понятия индивидуализации проходит большой путь, полностью переосмысляя модель начала XX века, основанную на «вере в себя» и реализуемую в процессе совершенствования «мускулов»: спустя век индивидуализация переходит к модели, основанной на «самоусмирении», к которому приводит определенная «внутренняя» физическая работа.

Спортивные практики и тренировки меняют свою суть, что подтверждают в 1980‑е годы слоганы новых спортзалов, созданных, чтобы «открыть путь к активной жизни, найти оазис свежести, время, которое можно посвятить себе и своему телу». Между тем как количество людей, посещающих эти залы, резко выросло, основная идея их создания была связана с постоянной темой «возвращения к себе». Везде речь шла о времени, «взятом в скобки», или о пространстве «вне времени», необходимом для того, чтобы более эффективно «открыть свое тело заново» или «прийти в гармонию со своим телом». Подразумевалась, конечно, гимнастика, однако основная идея заключалась в том, чтобы «осознать свое тело, прислушаться к нему» и на основе этих знаний добиться прекрасного самочувствия в психологическом и личностном плане.

Потребительские практики, такие как «мягкая гимнастика», «зеленые зоны», проекты «телесной поддержки», также объясняют успех подобного мировоззрения. Маркетинг направляет потребительские запросы: «флаеры» на продукты, проводимые торговыми марками «игры о здоровье», конкурсы, предлагающие бесплатные путевки на курорты талассотерапии или в «школы осанки», абонементы в «клубы здоровья» («health clubs»), «клубы хорошей формы», на «курсы терапии „Легкие ноги”», «центры водных процедур», стажировки по достижению «полной жизненной силы». Нельзя сказать, что это направление носит чисто теоретический характер. Нельзя и сказать, что этот поиск с самого начала был понятен. Тем не менее ясно, что акцент был сделан на смутной попытке понять себя «через» тело, «приблизиться [с его помощью] к своей истинной внутренней сути».

Как бы то ни было, спектр существующих сегодня практик весьма широк, и, вне всякого сомнения, целая пропасть разделяет возврат к «мирному внутреннему миру и настоящим ощущениям», предлагаемый в рамках «мягкой гимнастики» в спортивных залах для восстановления формы, и «муштру», практикуемую некоторыми спортивными тренерами, которые «зачастую слишком активно стремятся к хорошим результатам». С одной стороны — бесконечное стремление к интериоризации, с другой — последовательность механических повторений, с одной стороны — тщательный анализ, а с другой — стремление к «отстраненности». Однако уже давно наметилось определенное сближение: тренировки, направленные на достижение результата, не пытаются больше игнорировать «память тела», а «физическое» развитие себя неотделимо теперь от определенной «умственной работы» над собой. Поэтому в речи сегодняшних чемпионов появляются двойственные сочетания, обе темы соединяются как само собой разумеющееся: «Один день посвящен моей голове; другой — моему телу». Тело окончательно становится предметом беспрестанного изучения.

 

5. Последние эксперименты

Однако в последние время данные вопросы рассматриваются под другим углом. Большое значение получает понятие риска. Например, невозможно не сказать об «экстриме», к которому тяготеют сейчас некоторые виды спорта: игре с пределами, особенно в сфере достижения результатов. Здесь уже давно существует противоречие между подспудным стремлением к новым результатам и необходимостью отказаться от них ради работы над самим собой. В этом проявляется одно из очевидных противоречий нашего общества: необходимо отдыхать и сбавить обороты, чтобы улучшить свое самочувствие и испытать себя, но также необходимо взять на себя ответственность и проявить стойкость, чтобы преуспеть и самоутвердиться. Эти два подхода противоположны по сути, но неотделимы один от другого при разговоре об углубленном самоизучении. Стремление к достижению результатов, превозносившееся в кубертеновском мире, эта «чрезмерность», являющаяся «первопричиной спортивной жизни», заставляет вспомнить прежний принцип, когда тренировки были способом противостоять жизненным рискам: преодоление самого себя позволяло стать более выносливым, излишнее усилие помогало стать крепче и сильнее.

Сегодня акценты смещаются одновременно с тем, как изменяется само представление о теле. Тренировки могут тяготеть к риску, предполагать крайности, выходить за грань закона. Практически признанное существование допинга, если учесть масштаб его распространения и присутствие его в мире «юных» спортсменов, «подростков из лицеев и коллежей», — это один из вариантов «отклонения» от нормы. Помимо скрытой здесь опасности, эта ситуация прежде всего позволяет обнаружить новое представление, возникшее в сознании современного человека и разделяемое многими активными участниками индивидуалистического общества: речь идет об уверенности в том, что можно оказывать безграничное воздействие на собственное тело, преодолеть любую физическую данность и создать организм, обладающий способностями, которые пока еще даже невозможно предсказать. Подтверждением этому становится выход в конце 1980‑х годов книги «300 медицинских препаратов, позволяющих превзойти самого себя в физическом и интеллектуальном плане». Принцип действия этих препаратов, помимо «расширения возможностей», авторы поясняют так: «С учетом стремления индивида обладать хорошим здоровьем временное применение стимуляторов и тонизирующих средств не только совершенно правомерно, но может быть полезно и в определенных случаях даже необходимо». Это тонкий намек на законность использования препаратов: обосновывается «право» на замену физических норм, «право» «манипулировать» собственным организмом. Перед нами лишь одно из проявлений медленного процесса эмансипации сферы личного пространства, со всеми ее заблуждениями и наивными представлениями. Но кроме того, здесь можно усмотреть опасность десимволизации телесной целостности в той области, где прежние общественные институты, долгое время задававшие коллективные ориентиры, теряют свою силу: «Допинг, в конце концов, — это лишь самый современный вариант тех популярнейших практик, цель которых — самосовершенствование человека».

Но допинг можно рассматривать и как некое продолжение тренировок, ведущее к их банализации, как постепенное «саморазвитие»: научная работа, включающая в себя разработку лечения и режима для спортсменов, а также изучение разрешенных спортивных приемов и нагрузок, не отличается по сути от вызывающего много сложностей незаконного использования стимулирующих препаратов. Тренироваться — значит осваивать приемы, в которых мы не испытываем нужды в «естественной» жизни; добиваться успеха — значит придумывать определенные инструменты, разрабатывать методы, терпеливо просчитывать новые подходы.

Стоит ли говорить, что практики, основанные на использовании стимуляторов, позволяют еще больше расширить границы? Сюда можно, например, отнести стремление к постоянному освоению пограничных состояний, попытки почувствовать «иное пространство» в самой непосредственной близости — с помощью тела, его внешнего и внутреннего мира — желание испытать себя, обнаружить скрытые стороны, до предела расширить спектр ощущений. Некоторые практики доводят представление об этом изменении до абсурда: в основу экстремальных достижений кладется телесный опыт. Стремление освободиться от каких бы то ни было физических норм в данном случае становится определяющим. Противостояние предельным нагрузкам и опасностям мы обнаруживаем в триатлоне, пробегах, свободном падении, скоростном спуске по рекам и в других «экстремальных» практиках. Своеобразие конкретной практики, впрочем, не составляет ее сути, а лишь предлагает еще один вариант, расширяя спектр активностей, привлекающих все больше почитателей. Желание ощутить неограниченные возможности становится массовым явлением. Тело, изученное вдоль и поперек, заменяет таким образом другие источники «бесконечности», не имеющие сегодня прежней силы: в недавнем прошлом таковыми являлись мир религии и мир политики. В разочаровавшемся во всем мире утверждается безостановочная игра с телом. Она выражается в стремлении к чрезмерности, основанной на усиленном сенсорном восприятии, и в упорном чисто физическом поиске, ставшем культурой большинства.

В конечном счете в представлении о современном теле и физических тренировках максимально акцентируется двойственная природа идентичности, а также двойной способ «осознать свое место» в обществе, где превозносится личностное развитие. С одной стороны, необходимо найти то, что составляет движущую силу каждого человека, а с другой — то, что позволит максимально расширить свое собственное пространство. «Развитие» тела сегодня для многих становится сутью личного опыта: исключительный пример поиска собственной идентичности.