Клэр Корбетт

Дайте нам крылья!

Роман-Полет

Часть первая

Джон Уилкинс (один из основателей Лондонского королевского общества, епископ Честерский) полагал, что человек может полететь четырьмя способами:

   1) при содействии ангелов,

   2) при содействии ручных птиц,

   3) при помощи крыльев, прикрепленных к телу, и, наконец,

   4) в «летучей повозке» — это устройство предположительно должно приводиться в действие какой-то иной силой, помимо силы человеческих мышц.

Первые три способа представлялись Уилкинсу маловероятными — пожалуй, вполне справедливо. И птицы, и ангелы почему-то не стремятся помогать человеку летать, а попытки пристегнуть к телу крылья, как известно, плохо кончаются.

Пэт Шипман. «Встать на крыло. Археоптерикс и эволюция птичьего полета».

Ты ли дал красивые перья павлину и перья и пух страусу?.. Твоею ли мудростью летает ястреб?.. По твоему ли слову возносится орел?..

Иов, 39

Глава первая

Полет

Пери кружит над бухтой, высматривает что-то внизу, ветер так и визжит в ее перьях.

— Луиза! Луиза!

Кричи сколько хочешь, никто не откликнется. В груди словно разливается едкая кислота, выжигает все внутри. Хьюго вертит головой, ерзает, наверное, чувствует, как набухает страх в сердце Пери — словно волна набирает силу, накатывает на берег, обрушивается на песок. Пери обнимает ребенка одной рукой, хотя он и так туго прикручен к ее груди в слинге.

«Над Соленой бухтой никого не будет, — сказала тогда Луиза. — Жду тебя там. Прилетай, пожалуйста. Только смотри у меня, никому не говори!».

«Мы не одни такие», — сказала тогда Луиза.

Голос у Луизы был злой и взвинченный — а Луиза была лучшая подруга Пери, даже больше того — названая сестра, и вот уже несколько месяцев рассказывала Пери правду о том, как они на самом деле живут, и Пери, конечно, сразу согласилась увидеться с ней над Соленой бухтой. Только вот странно и страшновато, что Луиза так настойчиво просила молчать.

В то утро Пери вышла из дома с Хьюго в слинге, как обычно, — получается, она обманывает родителей Хьюго, хотя не сказала им ни словечка. Впрочем, какая им разница, что она не пойдет с ним в парк? И вообще в последнее время она с ними редко разговаривает — и с ней, и с ним.

Еще один круг над бухтой. Немного ниже. Нет, в бухте кто-то есть. Внизу, в полосе прибоя, перекатывается какая-то серая масса — наверное, выброшенный на берег мертвый тюлень.

Нет, не тюлень.

Пери тяжело приземляется на песок, спотыкается, падает. Кровь отливает от лица, от головы, перед глазами темнеет, осторожно, падай на бок — не придави Хьюго! Миг — и Пери снова на ногах, подбирается к серой массе — ох, вот бы это оказалась груда водорослей или торчащий из воды камень! — но когда она подходит поближе, то различает в утреннем свете, что да, да, все так и есть: прибой окатывает тело женщины, крылья у которой так набрякли, что вялые волны — сейчас отлив — не в силах ни вытолкнуть ее на песок, ни утащить за собой в море. Эти нежно-серые крылья Пери узнаёт сразу. Луиза.

Пери падает на колени у головы Луизы, приподняв над водой собственные крылья, чтобы не замочить. Мочить перья нельзя. Их будет некогда сушить — теперь уж точно некогда.

Пери видит ручеек запекшейся крови в уголке рта у Луизы. К горлу подкатывает тошнота. Пери наклоняется вбок, придерживая Хьюго, и ее рвет в море.

Что случилось? Луиза упала… нет, ее сбросили с неба. Луиза прекрасно летает, о несчастном случае и речи нет. Как такое может быть? Вот она, моя сестра, взрослая, разумная, самостоятельная Луиза — лежит с переломанными крыльями в полосе прибоя на берегу Соленой бухты. Лицо у нее белое-белое, волосы намокли и стали тяжелые, словно водоросли.

Пери стоит на коленях в холодной морской воде, ее трясет и мутит, одна рука все так же обнимает Хьюго, другая гладит Луизу по щеке — стылой, совсем как вода в бухте. Пери полощет рот, выплевывает соль и кислятину.

Белая как мел кожа Луизы уже покрылась красно-синими пятнами. Давно ли погибла Луиза? В чем дело? В чем?! Кто ее погубил? Что она хотела мне рассказать? Неужели из-за этого ее и убили?

Пери осторожно отводит волосы Луизы с лица, закрывает ей глаза. С минуту сидит неподвижно. Потом с трудом поднимается на ноги. Солнце уже высоко, начинает припекать. Час-другой — и пляж превратится в раскаленную топку: жгучий песок, зеркальная вода.

Волна страха, поднявшаяся в Пери еще в небе, накатила, нависла над Пери, обдала ее холодом, подмяла всей тяжестью, вышибла дух, не отпускала.

Если Луиза что-то знает… то есть узнала, и за это ее убили, что же станется со мной? Ой, Луиза, во что ты меня втянула?! Убийцам известно, что ты сюда собиралась, и, конечно, известно, что сюда собиралась я. Если они думают, будто и я знаю то, что ты выяснила, мне тоже конец. Ничего я не знаю, ничего — а что толку?! Хватит и того, что я тебя тут видела.

Пери оглядела горизонт — нет, в небе пусто. Улетай отсюда. Улетай домой. Только где он, мой дом? Где мне спрятаться, где меня никто не найдет? Пери смотрит на Луизу. Слинга на Луизе нет. Еще бы. Те, кого боялась Луиза, знали про вживленный жучок; убийцы наверняка выждали, когда Луиза будет без малютки Эми, и только тогда убили ее.

Столкнуть тело подруги в море или засыпать песком — устроить хоть какое-то погребение, не бросать же ее здесь, словно какой-то мусор, среди увядших водорослей, дохлых медуз и осколков стекла, скопившихся у полосы прибоя. Нет, ничего не выйдет. Она тяжелая, и времени нет. И вообще надо, наоборот, не спрятать тело, а оставить на виду, чтобы его поскорее нашли.

Горло саднит от рвоты, даже глотать трудно. Пери бежит по песку, хватая ртом воздух. Чтобы взять разбег перед взлетом, надо разогнаться, и на это уходят все силы. С утеса было бы удобнее, только забираться туда некогда. Если убийцы знают, что мы с Луизой договорились здесь встретиться, то не исключено, что меня здесь подкарауливают. «Никому не говори». Я не понимала, почему. «Есть и другие». Что она имела в виду?!

И вот Пери уже летит, а тело Луизы словно проваливается вниз, уменьшается, теряется в волнах.

Прости меня. Луиза. Моя единственная подруга, моя единственная сестра. Я даже никому не расскажу, что ты здесь — потому что боюсь. Тебе удалось сбежать от тех фанатиков, которые тебя вырастили — детство в той общине не детство, а тюремный срок, — ты вырвалась в Город, так же как и я. И вот чем все кончилось.

Собранная, здравомыслящая Луиза не думала бы о трупе Пери ни секунды, если бы на кону стояла ее собственная жизнь. Как бы поступила Луиза на моем месте? Пери взлетает высоко-высоко над бухтой и разворачивается в сторону дома. Да нет, какой же это дом? Особняк Питера — не дом Пери и никогда им не был. Надо бежать. То есть лететь.

«Где мне укрыться?» Мысли у Пери трепыхаются, словно крылья у слетка, мелькают быстро-быстро — Пери так напряженно размышляет над тем, как быть дальше, что едва не промахивается мимо утеса с посадочной площадкой у дома Чешира и прижимается к каменной стене, хлопая крыльями, чтобы прийти в себя, и перья у нее шелестят, шуршат, словно осенние листья, готовые осыпаться и истлеть. Пери стоит неподвижно: надо поскорее отдышаться и успокоить Хьюго. Соберись. Дыши. Когда ты такая злая и напуганная, летать опасно. Вообще невозможно летать. Пери осматривается: темные точки, другие летатели — две-три прямо над головой, еще несколько поодаль. Неужели приближаются? Сердце так и стучит — и после полета, и от страха.

Из дома доносится мягкий топоток. К двери мчится золотой снаряд. Плюш. Встает на задние лапы, выгибает спинку, точит когти о косяк.

Пери открывает раздвижные двери, прислушивается. Слышно только журчание ручейка в гостиной — но больше ни звука, кроме дыхания Плюша и сопения Хьюго. В доме стоит тишина, знакомая, давно привычная. Питера и Авис дома нет; зная их, Пери не удивилась бы, вернись они через несколько минут, через несколько часов, через несколько дней.

Им с Хьюго нельзя здесь оставаться. Может быть, за ней вообще погоня. Подождать, когда вернутся Питер с Авис? Нет. Даже с ними здесь небезопасно, ведь Пери нельзя ничего им рассказывать. Луизу они не знают и рассердятся, что Пери так долго их обманывала. Да если бы они и встали на ее сторону, ничего у них не выйдет — ведь Пери сама не знает, кто и почему убил Луизу. И к чему им заступаться за нее? Наоборот — хозяева быстренько уволят Пери, и она останется одна-одинешенька, и никто ее не защитит. А если она не расскажет, что произошло, Питер и Авис, чего доброго, выдадут ее случайно. А расскажет — могут выдать и нарочно.

Пери переодевает Хьюго, укладывает в кроватку. На миг замирает, любуясь им. Какой у него красивый широкий лоб… Наклоняется, целует Хьюго в щеку. Ловит его дыхание — чистое, младенческое, ничем не пахнет, кроме влаги. Пери выпрямляется. Да, Авис выдаст ее при первом удобном случае. Она ведь и собственного ребенка готова отдать чужим людям ради его безопасности — точно-точно, ведь нам постоянно делают гадости ради нашего же блага, верно, Хьюго? — тогда и Пери ей больше не будет нужна. А богатеи-летатели горой стоят друг за дружку. Не к кому бежать. Никто не поможет.

Пери бросается в свою комнату. Плюш скачет за ней, путаясь под ногами. Она так спешит, что отпихивает его в сторону ногой: не мешай! Надо собраться с мыслями. Что ей понадобится?

Плюш не обиделся и прыгает на кровать, а Пери мечется по комнате. С собой можно взять только сумку-пояс; туда она запихивает аквапад, ультра-впитывающую губку с водой, которую всегда берет в полет, — питательные пастилки и фонарик размером меньше ногтя. Плюш вцепился зубами в подушку и таскает ее по кровати, словно кролика, утробно рыча. Пери невольно улыбается.

Собрав все необходимое, Пери натягивает «изолят». Этот невесомый летательный костюм из вспененного пластика незаменим для дальних перелетов — ткань сохраняет тепло и уменьшает сопротивление воздуха. У Пери костюм ядовито-желтый, в самый раз для начинающих летателей, хорошо видно на фоне неба. Лучше бы, конечно, камуфляж, но уж что есть, то есть. Изоляты стоят запредельно дорого, и другого костюма у Пери нет.

Хьюго сердито хнычет — Пери никогда не оставляла его одного. Плюш юркает обратно в детскую, и Хьюго затихает.

Пери осматривает свою комнату, крутя на пальце серебряное колечко, которое носит, не снимая. Гардеробная у Авис и та просторнее, зато раздвижные двери ведут прямо на небольшую зеленую лужайку, где Пери по утрам играет с Хьюго. Пери никогда в жизни не отводили такой красивой комнаты, и хотя это, конечно, не дом — да и был ли у нее когда-нибудь свой дом? — все же больно будет ее покинуть, словно кожу ободрать. Комната узкая, продолговатая, а на стенах яркими пятнами виднеются картины и фотографии, временно попавшие у Питера в немилость. Пери смотрит на фотографию — зеленое море, белый песок: работа любимой фотохудожницы Питера, летательницы по имени Энди Сильвер. Фотографию, конечно, тоже с собой не возьмешь.

Вернувшись в центральный зал, Пери смотрит вверх, на галерею, куда выходят комнаты Питера и Авис, — комнаты, куда ей, няньке, живущей внизу с Хьюго, входить запрещено. Никаких лестниц в доме нет, и попасть наверх можно только на крыльях. Хьюго туда тоже нельзя, и теперь он никогда не увидит комнаты родителей — да, теперь, когда отец с матерью решили его бросить. А ведь наверняка они могут что-то для него сделать, у них же деньги и знакомства — но нет, они просто оцепенели, едва узнали результаты анализов. Просто в голове не укладывается — у меня-то ни денег, ни образования, я ему даже не мать, а буду биться за него так, как им и не снилось!

Авис опомнилась первой — и первой решила, что чем скорее они все устроят, тем лучше для Хьюго. Мол, другие родители так и поступают. Да для него тут на каждом шагу опасности, визжала Авис. В тот вечер, когда пришли результаты анализов, Пери лежала в постели — кровь пульсировала в ушах — и слушала, как Авис в кухне кричит, кричит на Питера. Сама Пери медицинского заключения не видела — кто же ей покажет. Да, она сидит с Хьюго днями напролет, но все равно не имеет права ничего знать. Пери старалась не дышать, напряженно вслушиваясь в слова. Что с ним не так, какой у него диагноз?

— Ты что, совсем ничего не соображаешь? Взгляни хотя бы на обрыв за порогом, там же пропасть, пропасть! — заходилась Авис. — Питер, очнись! Ты сам спроектировал дом, он предназначен только для летателей, твой сын тут на каждом углу шею себе свернет! Ему тут негде ни играть, ни гулять, а он через месяц уже пойдет! С него глаз нельзя будет спускать, Питер. Годами! И нам придется доверить его жизнь — с утра до вечера! — этой… несносной пигалице! Так нельзя. Ему надо в семью бескрылых. Питер, это всего на несколько лет. Пока мы не приведем его в норму. Пока не поймем, что ему ничего не грозит.

Пери высоко подпрыгивает, собрав все силы, чтобы в несколько взмахов оказаться на площадке, и бросается в просторную, залитую солнцем хозяйскую ванную. Эту комнату ей тоже не полагается видеть. Пери ежится — тело ничего не желает забывать, сколько ни уговаривает она себя не думать обо всем, что делал с ней Питер. Теперь, когда у нее есть крылья, об этом и вспоминать бессмысленно. Да уж, о ее безопасности Питер вообще никогда не думал. Сто раз рисковал ее жизнью.

Да, Авис, может быть, для Хьюго и лучше, если ты бросишь его, отдашь на воспитание в чужие руки. Только он уже не будет твой. Да и твой ли он, если ты готова отказаться от него, если тебе такое вообще в голову пришло? Пери хотелось ворваться в кухню с криком «Послушайте меня! Я все про это знаю. Обратно вы получите совсем не того ребенка, кого отдавали чужим».

Хьюго, я тебя никогда не брошу. Если мать от тебя откажется, я побегу в агентство «Ангелочки», уговорю их отправить меня в твою приемную семью и все равно буду за тобой ухаживать.

Бело-зеленая ванная на вид даже больше, чем помнится Пери, — одна душевая кабина размером с ее спаленку. Ванны нет, зато устроен бассейн с каменными скамьями под водой. Вокруг бассейна растет упругий мох, серо-зеленый, словно водоросли, очень мягкий, но стойкий: впитывает и воду, и пар, и все, что на него ни прольешь или просыплешь — и мыло, и лосьоны, и духи, и пудру для крыльев. Этот мох — самое яркое пятно в блеклой комнате, не считая флаконов с кремами, блестками и ароматными маслами для крыльев Авис, которые стоят вокруг большой квадратной раковины, сверкая всеми оттенками голубого, зеленого и розового. Пери понимает, что нарочно медлит, потому что струсила в последний момент, поэтому нагибается и читает этикетки. Средства для крыльев так и сияют — у каждого свое вычурное название.

Пери приседает на корточки. То, что ей нужно, где-то здесь. Точно. Она открывает шкафчик под раковиной и с облегчением обнаруживает, что оттуда на нее смотрят всевозможные лекарства — вакуумные упаковки айлеронака, синие квадратики оптериксина и огромные запасы фиолетового геля под названием бореин. Пери хмурится. Бореин жутко дорогой, а тут его на несколько лет хватит. Может, Авис нарочно его копит? Пери запасается на полгода, обшаривает другие полки и находит несколько баллончиков обезболивающего аэрозоля и флакон ну-скина.

Отдуваясь, она поднимается на ноги и запихивает драгоценные лекарства в сумку-пояс. Потом приспускает шорты и щупает ягодицу, забрав кожу в складку между пальцев. Вот оно, твердое зернышко, меньше рисового, глубоко в мышце. От ярости у Пери перехватывает горло.

В меня вживили жучок для слежения, а я об этом даже не знала. Ну и дура же я! И не подозревала ни о чем, пока Луиза не сказала. С ней хозяева сделали то же самое. Питер и особенно Авис не доверяли мне. Не надо тешить себя иллюзиями, я для них даже меньше чем собака. Меня заклеймили. Чипировали. Луиза говорила, по жучку меня можно не только выследить: если я улечу слишком далеко или просто у Питера и Авис будет такое настроение, меня сдернут с неба — будто застрелят. Бедная Луиза. Послушалась бы собственных предостережений… Наверное, бежать ты не собиралась — еще не собиралась, — а то бы поступила так, как сейчас сделаю я. Вот сволочи!

Вот и хорошо, что я так разозлилась, — зато не цепенею от страха. Как они посмели так со мной поступить? Как они только могут так поступать с Хьюго?! Сволочи!

Не успев ничего подумать, Пери резко крутится на месте, выставив одно крыло — и присыпки и кремы Авис летят на пол. Сияющие краски брызжут в разные стороны, растекаются лужицами, льются ручьями — «Гераниевая кошениль» сливается с «Маковой киноварью», сочится в «Фиалковый кобальт» и «Полуденную синь», зеленый мох весь сверкает от блесток и осколков. Представив себе, как взбесится Авис, Пери улыбается. Прибирать здесь не входит в мои обязанности.

Луиза давно уже сказала Пери, где, скорее всего, спрятан жучок, и когда Пери вернулась в тот день в свою комнату, то пощупала ягодицы — и точно, предательская штуковина оказалась запрятана именно там. Как, должно быть, хихикали Питер и Авис, когда вживляли мне жучок, а я ни о чем не заподозрила! Сволочи. Что им ни сделай, все мало будет.

Когда же они успели мне его вживить? Удобных случаев было несколько. Когда делали первую операцию для крыльев? Или даже раньше?

Снизу, из гостиной, слышится мягкий тяжелый стук, и Пери цепенеет. Кто-то пролез в дом? Неужели это погоня? Вдруг да? Боже мой, что со мной сделают, если застанут здесь? Обрубят мне крылья и утопят в море? Темные волосы Луизы колышутся в воде, будто водоросли. А вдруг это Питер? Нет, еще рано… Поди уследи за этими летателями. Вечно сваливаются на голову нежданно-негаданно, только перья — вжих!

Пери выскакивает на площадку. Снизу, с груды съехавших на пол подушек, на нее смотрит Плюш.

— Ну, Плюш, ну, балбес!

Пери бросается вниз, в гостиную, а оттуда — в просторный кабинет Питера с видом на океан. Чуть не забыла. Она расшвыривает инфокарты на огромном столе, рывком выдвигает ящики, вываливает все на пол. Алая вспышка — в дальнем углу нижнего ящика. Она вытаскивает свой подарок — залитую в стекло розу, — вертит в руках. Ах ты мерзавец. Спрятал подальше. Ну еще бы. Когда Пери показала Луизе эту розу, та сначала подняла ее на смех, а потом чуть не расплакалась от жалости.

— Ох, только этого еще не хватало! — простонала она. — Милая моя, неужели ты не понимаешь, какая это старая песня? Неужели до тебя еще не дошло, что он за человек, что он с тобой вытворяет?

Наконец Пери находит то, что искала — особый нож, которым Питер обрезает инфокарты для чертежей по размеру. С этим ножом нужно обращаться очень осторожно, он острее скальпеля. Руки у Пери дрожат. Она набирает побольше воздуху, потом снова приспускает шорты и, изогнувшись, брызгает обезболивающим аэрозолем на кожу. Дотянуться до нужного места трудно, рана получится больше, чем нужно. Кожа, жир, мышцы — нож разрезает все легко, словно гнилой шелк. Пери больно, она втягивает воздух сквозь сжатые зубы. Обезболивающий аэрозоль не очень сильный, но боль все равно ощущается как будто издалека.

В детской плачет Хьюго и Пери так и тянет броситься на тоненький писк.

По ноге бежит струйка горячей крови. Копаться в собственной плоти — все равно как доставать глубоко засевшую занозу. Ага, вот. Полли подцепляет кончиком лезвия крошечный силикатный прямоугольник и отшвыривает в сторону. Потом покрывает разрез антисептической искусственной кожей.

Пери бросает окровавленный нож на стол и не без злорадства отмечает, что кровь накапала на последний чертеж Питера — сейчас он проектирует изящную легкую башню — и стекает по ноге на чистый каменный пол. Да уж, Питеру не понравится, что у него на рабочем месте развели такую грязь. Пусть увидит это только завтра утром. К тому времени у него найдутся тревоги и поважнее.

Взгляд Пери падает на рисунки, плакаты и чертежи, развешанные по стенам кабинета — она видит их словно в первый раз. Голубой заснеженный утес слева — это церковь; как потрясена была Пери, когда впервые пришла в этот дом и узнала, что церковь — творение Питера! Когда Пери приехала с Окраин, то знала только этот ориентир и по нему и искала дорогу в Городе.

Первый день в Городе… У Пери был временный пропуск — спасибо, Ма Лена! — и твердая решимость остаться здесь навсегда, не дать вытеснить себя обратно в глушь. Пери потирает тугую кожу на левом бицепсе. Там, под кожей, сидит еще один микрочип, но его-то Пери нервно нащупывает по десять-двадцать раз на дню. Удостоверение жителя Города, постоянный пропуск. Где бы она ни оказалась, ее просканируют и удостоверение подтвердит, что она имеет законное право жить в Городе. Когда Пери вживили этот пропуск, она месяца два была на седьмом небе. Можно больше не бояться, что ее депортируют.

Хьюго плачет. Пери бежит в его комнату — рану так и жжет.

Хьюго хочет есть, ему уже давно надоело сосать пальцы, он заходится в крике и весь красный. Пери подхватывает его на руки, чувствует, как колотится его сердечко, как тычется в нее его маленькая жизнь, успокаивает его, прижимает к себе, прикладывает к груди. Хьюго жадно сосет, пристально глядя Пери в глаза. Лететь, лететь, лететь. Надо оставить тебя — но я не смогу. Пусть Авис ненавидит меня сколько хочет, пусть Питер больше не обращает на меня внимания, но мне бы и в голову не пришло отдать тебя чужим, ни за что!

Пери смотрит на чудесные игрушки Хьюго, на изящный миниатюрный глобус, подвешенный над кроваткой. Придется тебе, Хьюго, обходиться без всей этой красоты.

Не смогу я тебя оставить. Тем более сейчас. А то придут за мной, а найдут тебя. Пери одной рукой придерживает Хьюго, другой вытаскивает свою инфокарту. Надо позвонить Питеру и уговорить его вернуться как можно скорее.

Не отвечает. «Оставьте сообщение».

Пери не знает, как быть. Когда она в последний раз послала Питеру голосовое сообщение, он прослушал его только через три дня.

«Отбой».

Пери смотрит на погасший экран. Боже мой, что ж я раньше не сообразила! Бросает инфокарту на пол. Брать ее с собой нельзя. По ней Пери живо вычислят. Проще простого.

Тело Луизы в волнах прибоя.

Плюш топочет в детскую, вспрыгивает на скамью рядом с Пери и подсовывает голову ей под руку. Она гладит его по носу, ерзая от нетерпения: когда же Хьюго кончит сосать? Скорее, Хьюго. Ну пожалуйста. Пери бросает взгляд на настенные часы: дорога каждая секунда. Смотрит в янтарные глаза Плюша. «Я буду по тебе скучать».

Хьюго наконец отваливается от груди, улыбается.

— Па! — восклицает он, сверкая глазами — сам удивился, как у него получился такой маленький взрыв. — Па! Па! Па!

«И по тебе я буду скучать».

Нет. Нельзя бросить тебя одного, и в этом доме, и в целом мире, когда тебя собираются отдать в чужую семью. Единственный выход — если я останусь с тобой, а остаться я не могу.

Не могу.

В голове прямо искрит. Мир вокруг с рывком останавливается — нет, это она, Пери, застыла, глядя в немигающие глаза немыслимого, что таращатся на нее из бездны.

Придется мне взять тебя с собой. Чтобы тебя не обижали. Чтобы тебя любили. Больше никто тебя любить не собирается.

Мир снова кружится, все быстрее и быстрее, Пери мчится, словно ветер, стоит ей остановиться — и все замрет, у нее не хватит духу спасти не то что Хьюго — саму себя, она оцепенеет и будет покорно сидеть на месте и ждать. Легкая мишень.

Пери кладет Хьюго на коврик на полу и обшаривает детскую. Нужно взять кое-что еще: подгузники для Хьюго — сотня квадратных пеленок, сложенных в пачку не толще ее ладони, теплые одежки — костюмчик для полетов и… что еще?

Что еще тебе понадобится, птенчик?

Я.

А больше, собственно, и ничего.

Все, что тебе нужно, — это я.

Она берет Хьюго на руки и пристраивает его в слинг. Куда лететь? В Городе им негде укрыться. Пери потирает руку, нащупывает пропуск. Бесценный знак того, что ее здесь приняли: многие всю жизнь за него бьются.

А сейчас она готова вырезать и его и швырнуть на пол в зарок вечного изгнания, ради Хьюго — но не станет.

Вот и все. Теперь и речи не будет о том, чтобы вернуться, чтобы получить прощение. Настал момент, когда я должна отказаться от всего, к чему стремилась, за что боролась — от такой жизни, от Города.

Пери выходит и запирает дверь, слышит, как Плюш рычит и скребется за порогом.

Выходит на край утеса перед входом.

— Прости, птенчик.

Гладит Хьюго по щеке, шагает за край и падает вниз.

Глава вторая

Как гром среди ясного неба

Необыкновенная девушка эта Пери. В такой мысли я укрепился к концу того длинного, дождливого, ветреного лета. Конечно, поначалу я о Пери ничего не знал. И она, и Хьюго были для меня всего лишь именами, которые назвал в трубку взбудораженный человек, позвонивший мне домой душным летним утром. И прежде всего я спросил себя — почему он звонит именно мне?

С одной стороны, яснее некуда. Я — частный сыщик, и клиенту порекомендовали обратиться ко мне как к опытному и надежному знатоку своего дела; к тому же у меня много полезных знакомств в самых разных кругах. Так что почему бы и не позвонить ? Но с другой стороны, по словам клиента на том конце провода, у него пропал грудной ребенок, — и звонит он, заметьте, мне, а не в полицию, почему? Позже на свет выплыло еще множество причин, по которым Питер Чешир предпочел в то жаркое летнее воскресенье набрать именно мой номер. Например, выяснилось, что на поиски маленького Хьюго он нанял не только меня. Кроме того, Питер Чешир относился к особому виду клиентов. «Виду» — в буквальном, биологическом смысле. Раньше люди этой породы к моим услугам не прибегали. Но тогда я даже вообразить не мог, сколько всего мне еще предстоит узнать.

Время подходило к полудню, я в одних шортах сидел за обеденным столом и лениво перебирал бумаги. Спозаранку меня разбудил Санил, чтоб ему пусто было, собачьему сыну. Давний приятель, а нынче — советник в министерстве. Ничего лучше не придумал, как позвонить в воскресенье с утра пораньше! «У нас выходных нет, вкалываем круглосуточно, — служба такая, — ответил он на мое брюзжание. — Время не ждет. Так, у меня для тебя работенка. Выкрои для меня часик-другой в четверг, лады? Подробности при встрече».

Зря я остался дома: жара, духота, ни ветерка, и наш шестиэтажный многоквартирный дом с дурацким названием «Вентура» прямо накалился на солнце. Пот лил с меня градом, а поскольку мой сосед Витторио куда-то уехал с дружком, на крыше дома со вчерашней ночи продолжался буйный праздник с громкой сальсой, и приструнить весельчаков было некому.

Я встал, набросил рубашку. Уйти, уйти куда угодно, лишь бы там имелись тень и прохладная вода. На полпути к выходу меня остановило жужжание инфокарты. Слушал я поначалу вполуха: да, какой-то Питер Чешир, да, я весь внимание. «Сегодня утром у меня пропал грудной ребенок», — сказал Чешир. Тут меня прошиб озноб. Чешир хотел, чтобы я немедленно явился к нему домой.

Питер Чешир? А ведь имя вроде бы знакомое. Переодеваясь в костюм, я мысленно прошерстил картотеку у себя в памяти. Вышел на подъездную дорожку (квартира у меня на первом этаже). Рэй за своим раскладным столиком уже торговал вовсю. Он славился в округе вкуснейшими лепешками-самоса, которые пек здесь же, на плитке, работавшей от солнечных батарей. Я купил одну, с пылу-с жару.

Рэй улыбнулся мне всеми морщинками на загорелом обветренном лице.

— Что, прокатиться решил? — спросил он.

Я платил Рэю, чтобы он присматривал за Таджем, и это возвышало его в собственных глазах, да и в глазах прочих местных торговцев тоже: больше никому из них не поручали приглядывать за автомобилем, тем более, таким.

Лепешку я умял в два счета, а когда сел в автомобиль, обнаружил, что заботливый Рэй уже отсоединил Таджа от подзарядки. Еще повезло, что на нашей улице работает хоть одно из нескольких зарядных устройств.

— Как жизнь? — спросил я, едва Тадж замигал огоньками.

— Отлично, лучше некуда, — промурлыкал он в ответ.

— Сейчас мы с тобой кое-куда прокатимся, — сказал я.

Первые часы после похищения — решающие. А мы их, увы, проспали, и отец малыша, и я. Если похитители намеревались убить маленького Хьюго, он уже мертв, более того, давно мертв. Если Хьюго еще жив, то события могут пойти по нескольким путям, но в любом случае, действовать мне надо быстро.

— Ага, приятель, раз ты собираешься на мне ехать, значит, тебе подвернулся клиент с толстым кошельком, — подметил Тадж. — Неплохо для разнообразия. Может, сошьешь себе костюмчик получше. А чего твой богатей позвонил тебе так поздно? Заспался?

— Сам в толк не возьму.

Я надел галстук, но узел затягивать не спешил. Спрашивается, когда именно Чешир и его жена обнаружили, что малыш пропал? Я глянул на часы. Уже половина первого. Черт подери!

Едва я тронул автомобиль с места, как начался дождь. Да какое там дождь, ливень хлынул стеной — сезонный тропический ливень, ведь сейчас муссон. От мостовой повалил пар. Чтобы добраться до дома Питера Чешира, Таджу пришлось исхитряться и прокладывать маршрут к старой Западной Развязке какими-то дворами, проулками, тоннелями и проездами. Я давно уже по опыту усвоил, что Тадж сам себе прекрасный штурман и мне лучше не вмешиваться. Дороги и транспорт у нас в таком бедственном состоянии, повсюду такие пробки и хаос, что даже Тадж, при его-то смекалке и технических возможностях, в том числе и спутниковой навигации, — даже Тадж едва-едва умудряется ездить без приключений. И снова, как и каждый раз, когда я сажусь за руль Таджа, мне пришло на ум: а ведь он, мой первый автомобиль, станет и моим последним. Город больше не зависит от наземного транспорта; вместо него теперь появились каналы, рельсовка и, конечно же, полет, доступный летателям. Меня осенило: да ведь полет не столько потеха и не экстравагантная прихоть богачей, которым деньги некуда девать. Полет очень удобен для повседневной жизни.

Я снова покосился на часы. Час дня.

— Знаешь что, приятель, я в этом районе впервые, — сообщил Тадж, когда мы миновали платный автомобильный мост, который вел за Голубые каналы в восточные пригороды, зеленую зону — обиталища богатых. — Смотри-ка, полным-полно дорогих магазинчиков, а там, внизу — ну прямо Окраины, только поменьше будет.

Тадж был прав: под мостом и вдоль средней полосы Восточной Развязки пестрели пластиковые навесы; здесь селились те, кто по роду работы вынужден был жить там же, где и работал: уборщики, посыльные, носильщики. Эти люди не пытались выстроить себе нормальное жилье на Окраинах, — в предместьях-спутниках, которые окружали Город. Они обустраивались где угодно, лишь бы поближе к работе, — только что не на проезжей части, разбивали палатки, сколачивали хибары. Их хижины подступали вплотную к воде по берегам Голубых каналов, хотя речные акулы и водная полиция постоянно теснили незваных жильцов.

— Круто! — заявил Тадж. — Твой богатей уже успел сообщить мои данные службе безопасности на мосту. И правильно сделал, а то обычно стоит сунуться в эти шикарные районы, тебя цап — и тормозят, изволь объясняться, кто ты да откуда.

Вот именно, подумал я. Чтобы попасть в богатый район, а они всегда тщательно охраняются, тратишь уйму времени и нервов. Если только ты не летаешь по воздуху. Вот вам и еще одно существенное преимущество полета: летатели в буквальном смысле слова выше всяких проверок, обысков, осмотра с собаками-ищейками и прочих муторных процедур. Откуда они появляются, куда спешат — нам, простым смертным, не отследить. Получается, но лишь изредка.

Но почему же Чешир вытребовал меня, если он летатель? Мост остался позади, а с ним и палатки уличных обитателей. Тадж, урча, шелестел по роскошным улицам, колеса его со свистом вспарывали лужи и поднимали фонтаны брызг. Я вдруг вспомнил, где мне попадалось имя Чешира: вместе с ним в памяти всплыла картинка — жилище, выстроенное в воздухе, комнаты, которые вздымаются друг над другом, словно пещеры в высокой скале, комнаты с небывало высоким потолком, изогнутые, причудливые, и все они лепятся вокруг провала в пустоту, словно ласточкины гнезда.

Года два назад мне попалась статья о новом детском садике, вокруг которого сразу разгорелись страсти. Это было первое заведение для детей-летателей. Потому-то и началась шумиха. Разумеется, подняли ее те же, кто и всегда: журналисты, ведущие СМИ, ученые, политики, педагоги, детские психологи. И все они хором твердили, что бескрылых детей отделяют от детей-летателей, караул, безобразие, сегрегация! Заголовки наперебой кричали о новом апартеиде, а фанатики из «Корней» — те еще экстремисты — пикетировали строительную площадку. Кто-то даже подал иск в суд, но застройщики умудрились обойти законы против дискриминации, и садик все-таки выстроили. Так что малыши-летатели получили возможность беспрепятственно порхать и парить в своем вольере, — замкнутой постройке, вознесенной высоко в поднебесье. Это ли не мечта любого ребенка!

Так вот, когда поднялась шумиха вокруг проекта, во всех репортажах мелькало название архитектурной фирмы «Кон Чешир Димитед ». Что же получается, мой клиент — тот самый Чешир? Я справился со своей инфокартой: да, так оно и есть, тот самый. Чего только не выдал поисковик: лицензии, степени, состоит в рядах профессиональных ассоциаций; куча статей в архитектурных журналах; ссылка на диссертацию. Выскочила фотография церкви, которую Чешир спроектировал — асимметричный айсберг так и переливался синим неоновым свечением.

Потом поисковик выдал такое, что я присвистнул.

— Что? — насторожился Тадж.

— Сейчас я тебя удивлю. Мы с Чеширом — однокашники, учились в одной школе. Школа святого Иво в Кермартине, ты наверняка о ней слышал.

— А что, я обязательно должен о ней знать?

Школа святого Иво была частным учебным заведением для избранных. По крайней мере, в мое время. Религиозная школа: чопорные семинаристы в черном, строгие ученые старики-преподаватели. Правда, теперь мне кажется, что стариками они казались тогдашнему мальчишке, и было им от силы лет сорок. Интересно, они до сих пор там преподают?

Чешир был младше меня, но по школе я его не помню — должно быть, не сталкивался. Но разделял нас вовсе не возраст, а положение: я был из бедной семьи, или, по меньшей мере, из не очень богатой; это, скажем прямо, одно и то же. Взяли меня на спортивную стипендию, потому что я здорово играл в футбол. Но, какие бы лавры я не снискал на футбольном поле, в грязище и кровище, все равно я оставался чужаком. Отпрыски богатых семейств перефыркивались и цедили, если я рисковал с ними заговорить: «Ха-ха, ты только погляди! Оно не только бегает, оно еще и разговаривать умеет!» — «Таракан у нас говорящий! Вот это новость!» Двое-трое из числа умненьких мальчиков со мной все же дружили, но вынужденно — они сами были из небогатых. Школа просто пользовалась их мозгами и моими спортивными навыками.

Чешир, конечно, был из школьной верхушки. Высокий, богатый, красивый. Числился главным префектом. Выступал в школьной гребной команде. А теперь еще и крыльями обзавелся. Конечно, как же без этого. Во мне забродила старая обида, она жгла, как давным-давно травмированное на футболе правое колено. Да, нелегко мне будет общаться с этим человеком, расположиться к нему, работать на него. Но ведь проникаться к нему симпатией ты не обязан, сказал я себе. Ты уже работал с людьми такого пошиба, помнишь? Ты всего-навсего наемный помощник. Им важно, чтобы ты выполнил свою работу и не наследил на их чистых полах. Просто отыщи Чеширу сына и все, больше от тебя ничего не требуется. Да, я уже работал на людей этого круга раньше, но никогда не сталкивался с соучеником, с настоящим хозяином жизни — а Чешир был таковым еще до того, как завел крылья. Он смотрел на меня с высоты своего роста и растягивал слова— этому выговору подражали все мальчишки в школе, но только у богатых он был прирожденным.

Итак, Чешир настоящий богач. По опыту я знал, что у него, как у любого богача, несколько веских причин не обращаться в полицию, а прибегнуть к услугам частного сыщика — даже в такой серьезной истории. Во-первых, богачи всегда хотят командовать сами. Полиция им не подходит, потому что полицейские, чего доброго, начнут решать, насколько важно их дело, расследовать ли его в первую очередь или погодить; начнут спорить насчет того, как правильно использовать публичные источники.

Во-вторых, возможны и иные причины, похуже. Чем прежде всего интересуется полиция? Ближайшим окружением жертвы. Зачастую именно там и отыскивается виновный. Чешир уже сообщил мне, что они с женой подозревают в похищении Хьюго его няню, Пери Альмонд. Что ж, время покажет.

Наконец, всегда надо помнить, что богачи терпеть не могут огласку и готовы на все, лишь бы ее избежать. Если стряслось такое несчастье и ребенка похитили, огласка грозит новыми неприятностями, одно влечет за собой другое. Министр, у которого похитили дочерей в ночном клубе «Харон», убедился в этом на собственном опыте. Я участвовал в расследовании этого дела, самого громкого из всех в моей практике, и, подозреваю, отчасти поэтому Чешир и решил меня нанять. Там ведь тоже было похищение.

Тадж плавно катил по направлению к морю. Мимо проплывали богатые районы, все более роскошные — Алмазный ручей, парк Аальто, Бойд-пляж.

— Только глянь, какие домищи понастроили, — сказал Тадж.

Дома с каждым кварталом делались все огромнее, они утопали в зелени и цветах — бугенвиллии и гибискус струились по стенам.

— Что это еще за штуки? — спросил Тадж.

— Модная новинка, искусственно выращенные настенные растения-шпалеры. Богачи такое обожают. — ответил я. — Вон там вечнозеленый жасмин, цветет круглый год, а вот это — знаменитые неоновые гардении, они флюоресцируют. Лили такие обожает. Редкий случай, когда ей изменил вкус, но цветы такие дорогие, что все понятно — ум за разум зашел от роскоши.

Ах ты черт, Лили! Я глянул на часы. Почти половина второго. Да, дороги здесь превосходные и вокруг красота, но, чует мое сердце, застряну я тут надолго. И так уже слишком много времени ушло попусту. Ведь на самом деле я сбежал из дома из-за Лили. Мою бывшую супругу бесило, что я упорно не отвечаю на звонки, и я опасался, как бы она не нагрянула с визитом лично. Опять устроит сцену, как в прошлый раз. Хорошо хоть, обойдется без крика — Лили не из тех, кто поднимает шум. Она приучила себя, когда сердится, говорить тихо, и вообще-то это еще хуже, чем если бы она на меня орала. Несколько дней назад Лили внезапно возникла на пороге — в сером костюме, аккуратной униформе юристов, — в нем она всегда выступает в суде. Я предложил ей воды — отказалась. Даже присесть и то не пожелала.

— Надо поговорить насчет Тома, — заявила она.

Господи боже мой, да мы ни о чем другом и не разговариваем! Томас жил у них с Ричардом, но, как правило, половину недели проводил у меня.

— Поскольку Том сейчас пошел в садик, он очень устает к концу дня. Ему будет куда лучше, если он спокойно поживет у меня. Он ведь еще такой кроха, Зак.

Пришлось согласиться — сын и правда совсем маленький.

— Пойми, я ведь не для себя стараюсь, — продолжала Лили. — Согласись, после садика ему утомительно мотаться из дома в дом.

Как у нее все ловко получалось, не придерешься. Впрочем, Лили всегда умела добиться своего. За это ей и платили, и платили немалые деньги.

— Конечно, я буду иногда отпускать его к тебе в будни по вечерам. И по выходным. … иногда. — Лили настойчиво гнула свою линию. — Все-таки и нам с Ричардом надо пообщаться с ребенком в спокойной обстановке! — она негромко хохотнула. — А то что же это такое, в садик его водим мы, все сложности нам, а тебе — только отдых с ним и все самое приятное.

Какая хитрая! Повернула дело так, будто полная опека над сыном — это какое-то жертвоприношение. Ловко, ловко. Лили отлично умеет выигрывать, выдавая свои сильные стороны за слабые. Тем более, юрист и мать в одном лице — страшная сила. А Лили хорошая мать, и попробуйте только усомниться.

В последнее время ею завладела новая идея: непременно сделать из сына летателя, поэтому Лили требовала от меня согласия на все необходимые процедуры. Когда первая атака не удалась, она сменила тактику — мол, если я откажусь, она притянет меня к суду. Лишаю Томаса крыльев — следовательно, пренебрегаю ребенком. Из ее уст это прозвучало отнюдь не пустой угрозой, так что и дальше избегать решительного разговора просто глупо. Лили умела загнать в угол: даже экстремисты из «Корней», взявшие на себя ответственность за громкое похищение в клубе «Харон» — и те не смогли затравить меня до такой степени, как бывшая жена.

О честолюбивая моя Лили, которая жаждет поднять нашего сына до уровня летателей, как бы ты поразилась, узнай ты, кто мой новый клиент! Знаменитый архитектор, летатель, сам Питер Чешир — о встрече с такой важной персоной Лили и мечтать не могла.

Мы с Таджем миновали парк, где молодые мамы гуляли с детьми под густой сенью дождевых деревьев, брунфельзий с лилово-белыми цветами. Мимо лобового стекла мелькнул толстый голубь, зеленый, будто трава на мокрой лужайке.

Дом Чешира был выстроен где-то на мысу, особняком, в стороне от прочих построек. Тадж плавно подкатил к подножию скалы, я увидел гараж, но не увидел никакого дома.

— Ты не ошибся местом? — спросил я.

— Нет, приятель, — отозвался Тадж, отстегивая ремни безопасности и распахивая дверцу. — Адрес точный, это здесь.

— Ладно, Тадж. Не скучай, не тускней, дуди веселей.

Я заглянул за гараж — к счастью, ливень уже прекратился, — и обнаружил тропинку, которая вела через поросль чайных деревьев и далее забирала круто вверх. У подножия скалы бились волны, взметая в воздух соленую водяную пыль. Я начал карабкаться по тропинке, подумал — какое счастье, что ветер с моря, и вдруг поймал себя на том, что с нетерпением жду встречи с Чеширом. Никогда раньше не сталкивался с настоящим летателем лицом к лицу. Конечно, я видел их в новостях и иногда издалека в фешенебельных районах Города, но познакомиться — такого не было. Одолевая подъем, я с тревогой вспомнил о недавнем звонке Санила. Он ведь хотел, чтобы я занялся какой-то важной шишкой, кем-то из престижного храма, куда пускали только летателей, — Церкви Святых Серафимов. Ну конечно, этот самый храм только что мелькал у меня в поисковике, потому что проектировал его Чешир. Логично: знаменитый архитектор-летатель, кому как не ему и браться за эту затею. Теперь, когда Чешир нанял меня, подопечный Санила будет уже вторым по счету летателем на моем пути. Занятно получается: меня втягивают в новый неведомый мир с трех сторон сразу. Что ж, жизнь быстро меняется. По крайней мере, буду в кои-то веки хоть в чем-то разбираться лучше Лили.

Споткнувшись о камень, я выругался. Еще не хватало потерять равновесие и ухнуть вниз головой со скалы в море! Терпеть не могу высоту, а тут я уже посередине головокружительного склона, море осталось далеко внизу, и подъем делается все опаснее. Высоко над головой маячил вход в дом, а сам дом я толком смог разглядеть только теперь. Больше всего он напоминал многогранный кристалл, венчающий верхушку скалы — все стены гладкие, так и сверкают на солнце.

Я присмотрелся. Новое дело! Да ведь на эту верхотуру не добраться иначе, чем подъемником. Впрочем, подъемник — это еще громко сказано: просто-напросто корзина, которая болтается над морем на лебедке между небом и морем. Трос ржавый и скрипит.

Звучный шорох пронесся у меня над головой и темная тень заслонила солнце.

На край скалы опустился человек. Он качнулся над бездной и распростер крылья, удерживая равновесие. Это и был Питер Чешир. Двухметровый рост, белые шорты и майка, а обувь — нечто голубое, блестящее, я такой раньше не видывал.

Но взгляд мой прежде всего приковали его крылья — они отливали лазурью, аквамарином, кобальтом, тончайшими оттенками синевы, для которых я и слов-то не знал. Крылья колебались, дышали, трепетали, словно водяные струи. Боже правый! Я впервые в жизни видел перед собой летателя. И у меня захватило дух.

Так я и стоял, онемев, завороженный мощью и величием его крыл, этим небывалым чудом — человеческим телом, сращенным с птичьими перьями и мышцами. Он ошеломлял и подавлял, потому что был огромен и со своими распростертыми крыльями, казалось, заполонял весь мир. Его было слишко много, хотелось попятиться.

Да, необычные испытываешь чувства, когда видишь перед собой крылатого человека, но в то же время картина и знакомая. Я ведь закончил католическую школу и в свое время предостаточно насмотрелся на изображения крылатых людей, и мужчин, и женщин, и детей. Тысячи лет мы готовились к этому мигу, — точно так же, как придумывали и изобретали летательные аппараты задолго до того, как смогли их построить. Идеал всегда был перед глазами: ангел. И вот теперь он возник передо мной во плоти и крови, шумя крыльями.

Чешир шагнул ближе. В ноздри мне ударил острый лесной запах, повеявший от его крыльев. Может, он умащал чем-то свое оперение? Я с трудом оторвал взгляд от крыльев и посмотрел ему в лицо. Он был красив холеной красотой богача. Глубоко посаженные синие глаза и крупный рот. Блестящие смоляные волосы отдавали синевой — из-за крыльев.

— Зак Фоулер?

Я кивнул в ответ. Чего еще ждать от выпускника школы св. Иво! Голос, лишенный всякого выражения. Меня мгновенно затопила волна ненависти — к нему, к его надменности; за шесть лет, которые я промучился в школе, ненависти накопилось немало. Но потом я вспомнил, что привело меня сюда, и устыдился. Да, конечно, ростом я ниже Чешира, и вид у меня по сравнению с ним простоватый, — веснушчатая, худая, язвительная физиономия, соломенные волосы. («Почему у тебя всегда такой вид, будто ты никому и ничему не веришь?» — бывало, спрашивала Лили. — «Издержки профессии. Работа такая», — отвечал я).

Да, пусть на фоне Чешира я плебей, зато сын у меня все еще есть.

Чешир пожал мне руку. Лихорадит его, что ли? Прямо весь горит.

— Боюсь, вам придется подниматься этим путем. — Он кивнул на корзину и трос. Намек яснее ясного: все прочие друзья и важные гости этого дома — летатели.

— Увидимся наверху, — добавил хозяин и отступил на край скалы.

Дальнейшего я не забуду никогда — эта картина мне нет-нет, да и приснится.

Чешир шагнул с обрыва в пустоту. Я весь сжался. Умом я понимал, что он не разобьется, но какой уж тут глас рассудка, когда у тебя на глазах человек камнем падает с обрыва.

Миг — и в лицо мне с шумом ударил ветер, взметенный ударами крыльев. Чешир взмыл в высоту. «И когда они шли, я слышал шум крыльев их, как бы шум многих вод»*. /(Иез.1:24) — Здесь и далее примеч. переводчиков /. Понятия не имею, откуда старина Иезекииль, в честь которого меня назвали, знал, как звучит шум крыльев, но описал все точно. Именно так это и звучало.

Я забрался в корзину, блестевшую каплями после недавнего ливня. Да уж, бескрылым тут явно не рады, и пусть те не надеются добраться наверх легко и просто. Судя по всему, это проржавевшее сооружение использовали разве что для грузовых надобностей — покупки поднимать. Но няня Чеширов, пока не получила крылья, тоже была вынуждена подниматься на лебедке. Я нажал кнопку подъемника и покрепче ухватился за холодные мокрые края корзины, обсыпанные каплями воды. Пронзительно заскрипел ржавый ворот, и я велел себе не глядеть, как моя тень всползает по скале. Поначалу меня обдувало ветром, потом он стих. Соленые брызги сюда давно уже не долетали.

Когда Чешир взмыл в воздух с той же привычной легкостью, с какой я ступил бы на эскалатор, меня обожгло завистью. Вблизи мощь и восторг полета ощущались особенно остро, их можно было примерить на себя — но лишь на секунду. Потому что я, что бы со мной ни делал скальпель хирурга, лекарства, модификации ДНК и прочее, все равно не решился бы шагнуть с края скалы.

Корзина рывками, со скрипом тащилась вверх, а я пристально смотрел на море внизу — оно дышало, зыбилось, рябило волнами. Потом глянул на часы. Двадцать минут второго. Шансы, что Хьюго жив, стремительно таяли. Господи Боже, ну и лебедка, — корзина ползет медленнее улитки!

Над головой у меня величественно, словно океанские лайнеры, плыли по своим делам огромные облака. Чешир давно уже поджидал меня на верхней площадке. Лучи солнца посверкивали у него на крыльях.

Наконец корзина дернулась и остановилась. Я выкарабкался на твердую землю. Меня трясло. Ничего, если стошнит на Чешира и я уделаю его роскошные крылышки — будет ему наука!

По дому Чеширов протекала река.

Правда, прежде всего я заметил не ее, а то, что у этого дома не было крыши. Стены поднимались в вышину и таяли в небе, подернутые туманом. Но на полу влага не оседала, я удостоверился. Так что крыша все-таки имелась, но прозрачная, и потому возникала иллюзия, будто ее нет, а прямо над головой у вас плывут настоящие облака. Вон и то самое, с рваными краями, которое я приметил над океаном, еще пока ехал в корзине.

Заинтересовал меня и вопрос охраны. Наверняка в доме установлена какая-то охранная система, сигнализация; ведь не полагаются же хозяева только на неприступную высоту скалы?

Я миновал вестибюль, растирая руки, — на ладонях отпечатались следы от краев корзины. В необъятной гостиной — я таких никогда не видывал, — меня встретил плеск, шелест, журчание. Вся западная стена представляла собой водопад, стекавший по стеклу: пятнадцать метров высотой и сквозь него просвечивает море и небо. Так и запишем, клиенты более чем состоятельные, расценки за работу можно и нужно задрать повыше — не обеднеют.

Я шел за Чеширом и рассматривал его крылья. Размахом они явно превышали его рост, но складывались за спиной так, что не волочились по полу. И с кожей на спине соединялись как родные. Этот стык заворожил меня: вот она, грань, где человек превращается в иное существо. Как эти перья могут быть частью живого человека по имени Питер Чешир? Нестерпимо хотелось дотронуться до них, я еле сдержался.

Стоило переступить порог гостиной, как под ногами закурчавилась трава. Тут я и увидел речку, вернее, ручей, чье журчание слышалось еще из вестибюля. За восточной стеклянной стеной скала образовывала каменную террасу, которая нависала над океаном. Над террасе стоял столик, окруженный стульями, но ограждения — никакого, ни перил, ничего. А за краем террасы — пустота. Миг — и ты падаешь в пропасть. Впрочем, летателям это по нраву. Чешир, наверно, пьет на террасе кофе по утрам. Отставляет чашечку, произносит: «Что ж, пойду разомну крылья» и делает шаг в бездну.

Неудивительно, что мне было не разглядеть дом, пока я не очутился прямо у подножия: он был вырублен в скале. Задняя стена — скальная порода, кремовая, с красными вкраплениями, а остальные стены и крыша как бы приплавлены к ней. У стены рос эвкалипт, серебристо-белый, остролистый, и у корней его вились перепутанные травы.

— Черт знает сколько сил ушло, чтобы уговорить Питера ограничиться одним деревом. — С этими словами в гостиную вошла женщина и направилась к нам. — Полюбуйтесь, ничего хорошего не получилось, — она зло рассмеялась. — Я уже забеспокоилась. Обычно ведь начинается с мелочей, тут ручеек, там деревце…Слишком уж онувлекся природой, — так и одичать недолго. Ха! А одичал не он, — она. Так что Дикие — никакой не вымысел. — Последние слова женщина произнесла вполголоса, вернее, прошипела.

— А, ты уже встала, — сказал Чешир. В его тоне явственно слышалось: сидела бы у себя и не показывалась, не мешала.

Но все же Чешир приблизился к ней, она запрокинула голову, подставляя ему губы. С ужасом ощутил я, как на глаза наворачиваются слезы. Эта картина, этот поцелуй, их поза были так прекрасны и просты, словно крылатая чета сошла с полотна великих мастеров. Мужчина наклонился к лицу женщины, шурша переливчато-синими крыльями, а она, привстав на цыпочки, тянулась к нему, и светлая ткань охватывала ее бедра легкой пеленой, точно одеяние богини. Чешир на миг окутал жену распахнутыми крыльями, скрыв от чужих глаз, а потом снова с шелестом сложил их за спиной.

Похоже, поцелуем он не просто утешал жену, а еще и не давал сказать лишнего. Очень уж напряженное у нее было лицо. И без того огромные глаза ее запали, под ними проступили темные круги. Не столько стройная, сколько изможденная, она выглядела особенно худой на фоне огромных белых крыльев, ниспадавших до самого пола. Казалось, еще немного, и их тяжесть повалит ее наземь.

— Авис, знакомься, это мистер Зак Фоулер. Мистер Фоулер, моя жена, Авис Катон. Дизайнер. — Секундное молчание. — Мать Хьюго.

Авис кивнула, эгретка из красных перьев у нее в прическе колыхнулась. Но взгляд у хозяйки дома оставался настороженным. От нее исходила волна враждебности — так курится пар над жерлом вулкана. Об Авис Катон я никогда не слышал, но по тону Чешира понял — она персона известная и от меня ожидали почтительного изумления.

Я неловко улыбнулся — все-таки эта ухоженная женщина стояла передо мной едва ли не нагишом. Из-за крыльев летатели никогда не кажутся по-настоящему обнаженными, но, по-моему, известный дизайнер и расстроенная мать могла бы как-то прикрыться и не щеголять открытым упругим животом. А на Авис всего и было, что два лоскута ткани — на груди и на бедрах. Как островки розово-зеленого мерцания на белой коже.

Авис развернулась к Чеширу, вскинула сжатые кулаки, но я все равно заметил, как дрожает ее руки. Да и голос у нее был что натянутая струна — вот-вот сорвется.

— Знаешь, Лима рассказывала — у ее одной ее знакомой отец взял и одичал. Разумеется, его разыскивали, но так и не нашли. Дикие залетают так далеко, что их уже не вернуть. Поэтому потом говорят, будто одичания не бывает. Нет Диких — нет проблемы. Они просто падают с неба, а потом извольте: тело якобы так и не обнаруживают. Но мы-то знаем, что происходит на самом деле. Знаем назубок, как детские песенки.

Хотел бы я знать, о чем это она? Утверждает, будто маленького Хьюго похитил какой-то одичавший летатель? (Я понятия не имел, какой смысл они вкладывают в это странное выражение).

Авис между тем вдруг запела:

— «Детка, детка, будет плакать, поскорей замолкни ты, а не то огромных крыльев шум раздастся с высоты. Тише, тише, иль услышишь урагана грозный шум, великан ужасный с неба прянет, страшен и угрюм…»

— Проходите сюда, — резко перебил ее Чешир и повел меня в зал со стенами молочно-матового голубого стекла.

Авис скользнула, опережая нас. Она бормотала себе под нос что-то вроде «выпить чаю, и немедленно».

Я только головой покачал. Да, спору нет, Авис не в своей тарелке. У меня даже мелькнула шальная мысль, не сама ли Авис похитила ребенка и теперь где-то его прячет? Или, может, отправилась с ним полетать и швырнула с высоты в море? Вдруг Чешир с женой вызвали меня только для того, чтобы прикрыть свои грешки? Попадались мне случаи и похуже.

Чешир и Авис шествовали впереди меня, и крылья ниспадали с их плеч, словно королевские мантии. Он разговаривал с ней негромко, как с больной. Да, похоже, не все у них ладно, слишком уж они осторожны друг с другом. Может, муж винит жену, или наоборот?

Мы очутились в кухне — длинной, освещенной солнцем, которое врывалось в узкое окно, полное небесной синевы. Ослепительные лучи били в противоположную стену, а она ярко зеленела, сплошь затканная мхами и папоротниками. Я мысленно отметил: пока ни единого признака, что в доме побывали чужие, ни одного признака взлома, идеальный порядок. Значит, это кто-то из своих.

Авис замерла у раковины. Чайник подрагивал у нее в руках. Она будто забыла, зачем пришла сюда.

Чешир повел меня в детскую. Самое время допросить его отдельно, без жены. Я ухватился за подходящий случай.

— Не могли бы вы как можно точнее сказать, когда обнаружили, что Хьюго исчез? — я поднажал на слово «точнее».

— Где-то часа за два до того, как я позвонил вам, — уронил Чешир.

— Да что вы говорите? А до этого вы не заметили, что сын пропал?

— Конечно, нет, — отрезал Чешир. — Мы встали только в половине десятого. Потом через некоторое время поняли, что Пери и Хьюго нет дома, но это нас не насторожило. Самая обычная ситуация — что ж, сразу подозревать похищение? Мы решили, что Пери понесла его погулять в парк. Но потом мы забеспокоились. Я повнимательнее осмотрел комнату Пери и детскую, обнаружил, что она забрала кое-какие вещи, и вот тут встревожился не на шутку.. Обзвонил… многих, чтобы найти сыщика.

— А записки Пери не оставила? Ни слова? По записке можно хоть что-то предположить.

Чешир покачал иссиня-вороной головой.

— В полицию позвонили?

Снова тот же жест.

— Будет куда лучше, если мы как можно скорее вернем Хьюго домой и не станем поднимать шумиху, — властно сказал он и отступил, пропуская меня вдетскую. Я оглянулся — уютная комнатка, прямо гнездышко. Изо всех помещений только здесь был нормальный потолок, хотя на нем кучерявились нарисованные облака и мерцали звезды. У двери посверкивал искорками букет из ветвей. А посреди детской белела колыбелька под кисейным пологом с вышитыми кремовыми розами.

Пустая.

Я бегло осмотрел настенные полки. Они приходились как раз на уровне моих плеч и на них пестрели красивейшие в мире игрушки — я такие видел впервые.

Деревянная марионетка, зелено-алая, блестела золотым лаком. Медузы, напоминавшие полную луну, колыхались, как живые. А вот это что, белое, вроде сосульки? Я наклонился и меня обдало морозной свежестью. Протянул руку и ощутил ледяное прикосновение настоящего снега.

Каких удивительных игрушек накупили этому малышу родители. Наверняка ребенок был желанный и долгожданный. Известно, что летателям зачать и родить труднее, чем обычным людям, и детей они лелеют как зеницу ока. Так почему же младенец пропал?

Итак, дело выходило за рамки тех, к которым я привык в своей частной практике. Это вам не подозрение в супружеской измене, не мошенничество и не какой-нибудь случай по страховке. Я словно вернулся на службу в полицию и снова столкнулся с подлинной болью, страхом, преступлением. Мне доверили жизнь маленького Хьюго. Да только удастся ли его спасти? У меня похолодело сердце. Да, и это мы проходили, и неоднократно. Такое мгновение наступает в каждом серьезном деле, и отчасти поэтому я уволился из полиции.

Отведя кисейный полог, я заглянул в колыбельку. Среди скомканного постельного белья валялась горка ярких игрушек, но одна, лежавшая сверху, отличалась от прочих — и побольше, и с виду совсем как живая. Это был игрушечный лев, только величиной с собачку. Он свернулся клубком на груде игрушек, и солнечный свет, падавший на его шкурку, загорался золотом. Да, и правда как живой: пышная грива, широкий нос, мощные лапы, даже кисточка на хвосте не забыта.

Игрушечный лев поднял голову и открыл золотые глаза. Потом зевнул — широко, во всю пасть, мелькнув розовым лепестком языка. Сомкнул челюсти и заурчал, затем навострил уши, гибко поднялся, потянулся, пригнув голову — чин чином, сначала задними, потом передними лапами. Именно так и потягиваются львы, я сто раз видел в старых исторических фильмах про природу.

— Ух ты, — восхитился я. — Привет! А я и не знал, до чего дошел прогресс — надо же, каких красавцев делают!

Чешир тотчас возник у меня за спиной.

— Да как ты посмел! Это еще что! — прошипел он. Его затрясло от ярости — даже перья взъерошились. — Ну-ка, брысь отсюда!

Он отодвинул меня, запустил сильные мускулистые руки в колыбель, выхватил оттуда игрушку и шваркнул ее на другой конец комнаты. Лев ловко приземлился на четыре лапы, ощерился и изготовился к атаке, но Чешир отвел ногу, явно собираясь его пнуть, и лев отступил. Фыркнул и с царским достоинством удалился из детской.

Ага, чувства расстроенного папаши наконец-то прорвались наружу.

— Совсем как живой, — заметил я.

— Плюши есть живой, — на ходу откликнулся Чешир. — Настоящий живой лев, только карликовый. В основном все гены взяты от натурального льва.

— А-а… — только и сказал я. Возможно, я и слышал о чем-то подобном, но не вникал — мало ли какие у богатых причуды.

Я едва поспевал за широким шагом Чешира, а он уже вел меня застекленным коридором — слева открывался вид на внутренний дворик, справа — лишь небесная синева.

Так-так, Чешир, значит, нрав у тебя все-таки взрывной. Или ты так вспылил только из-за чрезвычайных обстоятельств, потому что нервничаешь? Вообще-то, по моим наблюдениям, для большинства людей стресс — что лупа, которая увеличивает свойственные им черты характера, но бывает и иначе: в спокойном состоянии и в крайности — день и ночь, лед и пламень.

— Вот комната Пери, — отрывисто сказал Чешир.

Конура не больше тюремной камеры. Белые стены увешаны картинами и фотографиями. Чешир кивнул на стеклянную дверь, которая вела во дворик.

— Пери обычно играла с Хьюго вон там, под деревом. Сами видите, она покинула дом в спешке. Мы тут ничего не трогали.

Вот наконец и улики! На постели — разбросанная одежда, ящики комода выдвинуты, из них свисают тряпки. Да, кто-то тут похозяйничал и этот кто-то очень спешил, но Пери ли? Я внимательно осматривал комнату. Картины и фото — наверняка собственность Чешира, а в остальном обстановка самая скудная. Молодые девушки питают слабость к пустячкам, сувенирчикам и украшениям, а здесь ничего подобного. Значит, Пери не из любительниц безделушек. Я поворошил одежду. Да, рюшки и оборки — не в ее стиле. Все вещи строгие, преобладает черное и серое. Спортивные брючки, шорты, футболки. Одно-единственное розовое платье выбивалось из общего стиля — но, быть может, это подарок Авис? Ни единого тюбика косметики, ни единого флакончика духов. Значит, и покрасоваться Пери не любит. Какая же она, что ее волнует?

— Что она забрала с собой?

— Хьюго! — хрипло рявкнул Чешир, окончательно утратив самообладание.

Куда только подевался аристократический выговор и надменная сдержанность ученика дорогой школы? Чешир перевел дыхание.

— Исчезла кредитка, инфокарта, но черт с ней, плевать. Главное — вернуть Хьюго.

— А какие-то ее личные фотографии есть? Снимки родных, друзей?

Чешир мотнул головой.

— Мистер Чешир, есть у Пери хоть какие-нибудь причины похитить Хьюго? Ничего не предполагаете?

— Сам голову ломаю, — отрывисто ответил Чешир. — Возможно, ей стало здесь одиноко, или депрессия накатила, но, право слово, не знаю. Все равно это не причина.

— Она способна причинить ребенку вред?

Чешир на миг заслонил ладонью глаза, словно отгораживаясь от нестерпимого зрелища.

— Вряд ли, ведь она очень привязана к Хьюго. Но, конечно, кто знает… чужая душа — потемки. — И он вышел во дворик, а я продолжил осмотр комнаты.

Теперь я заглядывал во все углы и щели, рылся в немногочисленных вещах. За ночным столиком? Пусто. Под подушками? Пусто. Я переворошил постельное белье, заглянул под кровать. От простынь слабо припахивало потом и чем-то еще, более едким. Когда я положил подушку на место, в ней что-то зашуршало. Я ощупал наволочку, запустил внутрь руку и извлек несколько исписанных листков бумаги. Быстро оглянулся через плечо, но Чешир, к счастью, стоял ко мне спиной, поэтому я успел сложить листки и проворно запихнуть в карман брюк. И вовремя — он как раз повернулся и двинулся мне навстречу.

Я откашлялся.

— Видите ли…

Чешир застыл.

— Поскольку дело срочное, его надо ставить на первое место. А если я поставлю его на первое место, мне придется бросить все остальные свои заказы.

— Все понятно, — прервал меня Чешир. — Вас устроит?… — И он назвал гигантскую сумму, которая во много крат превосходила мои самые дерзновенные чаяния. — Вы ведь об этом? — Голос у него вновь стал бесцветный и ровный, а с лица сошла вся краска. Последнюю фразу он бросил уже уходя: — Но это в случае, если вернете ребенка.

Мне ничего не оставалось, как последовать за ним обратно в кухню.

Авис разливала чай, и над чашками поднимался прозрачный парок, благоухающий апельсинами. Появился на столе и пирог.

Я сверился с часами. Уже десять минут третьего! Авис между тем устроилась у стола с чашкой, но мне чаю даже не предложила. Впрочим, она и сама не пила — сидела, подсунув под себя ладони, видно, иначе ей было никак не унять дрожь. Она и не смотрела на меня — глядела в окно, и лицо ее ничего не выражало.

— Чем скорее я приступлю к поиску, тем вероятнее благоприятный исход, — честно предупредил я. — Счет сейчас идет на минуты. Так что давайте перейдем к делу.

Авис разрыдалась в голос. Чешир стоял рядом с женой и нервно приглаживал волосы.

— С чего начинать? — спросил он, глядя мне прямо в глаза.

— С начала, — посоветовал я.

Минута была тяжелая: родителям в таких случаях неимоверно трудно заговорить о случившемся с посторонними, потому что это означает — признать несчастье как свершившийся факт. Немыслимое обретает плоть, страшная новость выходит за пределы семьи, во внешний мир. Начинается расследование, и обтекаемых выражений уже недостаточно — приходится говорить все прямым текстом.

— Как я уже сказал, Пери забрала Хьюго, — тяжело, через силу начал Чешир. — С нашей точки зрения, она к нему привязана и поэтому намеренно вреда ему не причинит.

Авис вскинула голову и что-то возразила, но Чешир припечатал ее руку своей, и хозяйка смолкла, а я ни слова не успел уловить.

— Однако нас очень тревожит, в своем ли она уме, не повредилась ли в рассудке. Поэтому будете искать, опрашивать — действуйте как можно осмотрительнее. Мало ли что.

Я кивнул, ощущая новую волну раздражения. Они что-то скрывают, они упорно что-то скрывают, а ведь им ясно дали понять: говорить надо начистоту!

— Хорошо, я верю, что Хьюго забрала его няня Пери. Но почему? Вот что меня интересует. У нас несколько возможных сценариев. Один из них — что Пери тоже похищена или погибла, защищая Хьюго. Другой — что она кем-то подослана, скажем, вашим, мистер Чешир, конкурентом. У вас есть хоть какие-то догадки, почему она сбежала? Она что-нибудь говорила? Намекала, требовала, просила?

Чешир многозначительно свел брови и пристально глянул на жену: мол, смотри, не проболтайся! Но вслух сказал:

— Нет, ничего она не требовала.

Однако я засек его немой приказ. Муж и жена совершенно точно что-то скрывали! Они расстроены, но не напуганы, не опасаются, что Хьюго может оказаться в заложниках.

— Что ж, требования вы, возможно, еще услышите. Пока еще рано, но потом… Насколько я понимаю, Хьюго вполне мог расправить крылья и упорхнуть.

— Нет, — отрубил Чешир. — Возможно что угодно, но только не это. Сразу видно, вы ничего не знаете о слетках. — Он внезапно вышел из кухни, словно что-то вспомнил.

Авис уже не плакала и молча расставляла перед собой посуду и приборы — солонку, перечницу, баночки с приправами, бутылочки с соусами; сначала расставила по размеру, потом начала переставлять по цвету.

На колени мне плюхнулось что-то теплое и увесистое. От неожиданности я едва не упал со стула. Это карликовый лев Плюш запрыгнул мне на колени. Потерся о мою руку. Грива у него была словно из грубоватого шелка-сырца. Шершавый львиный язык прошелся по ладони. Я почесал льва под подбородком. Надо же, какой тяжеленный, мышцы так и играют, лапы толстые. Лев поднял голову и задышал на меня теплом, выпуская когти от удовольствия. Я поморщился.

— Похоже, вы ему понравились, — заметила Авис. — Обычно он к чужим не подходит. — Она уронила голову на руки. — Знаете, заберите-ка вы его с собой. По-моему, Питер его уже видеть не может.

Ну уж нет, этого я не слышал. И отвечать не буду. Шутит она, что ли? Так или иначе, а я не намерен привозить домой льва, пусть и карликового.

— Вы хорошо знаете Пери? — спросил я как ни в чем не бывало. — Можете рассказать о ней подробнее?

— Она откуда-то из деревни, из какого-то глухого угла, — пренебрежительно процедила Авис. — В Городе недавно, родни нет, друзей нет, парня нет. Больше ничего не знаю. — Каждое слово слетало с ее губ, точно плевок яда. — Расспросите лучше Питера, меня с этой девицей ничто не связывает.

«Кроме Хьюго», — подумал я.

— Кроме Хьюго, — добавила она. — А так больше особенно и не о чем было разговаривать.

Ну еще бы. Могу себе представить, как эта богачка засыпала няню приказами и командами. Я навидался таких, как она, предостаточно. Все у них расписано по минутам, все им надо контролировать, всегда держать руку на пульсе. Помешаны на совершенстве и поэтому превращают материнство в выступление на конкурсе «Я — лучшая мать».

Я тряхнул головой и велел себе не смешивать личное и профессиональное. Авис ты совсем не знаешь, сказал я себе, и изволь судить о ней непредубежденно. Ну-ка, погляди на нее объективным взором. Вот она сидит, опершись подбородком на руку, и, хотя лицо у нее злое и надутое, все равно ведь напоминает изображения ангелов, которые ты, бывало, подолгу рассматривал.

Но теперь, лицом к лицу столкнувшись с летателем во плоти и крови, я отчетливо понял: у этой новой разновидности рода человеческого с ангелами в традиционном, привычном понимании нет ничего общего.

Прежде всего, как ни странно, отличали их от ангелов крылья. Огромные, неимоверного размаха. Художники былых времен явно не представляли себе, какой величины должны быть крылья, чтобы выдержать вес человека.

Вернулся Чешир, протянул мне инфокарту. На экране была фотография улыбающегося младенца, примерно году от роду. Его держала на руках молодая женщина. Миловидный малыш — темные кудряшки, спокойные синие глаза. Такой ангельский вид у маленьких где-то с полугода. Я живо вспомнил Томаса в этом возрасте — он прямо-таки излучал сияние. Тогда-то я осознал, что означают строки Вордсворта: «…А в ореоле славы мы идем/ Из мест святых, где был наш дом!/ Дитя озарено сияньем Божьим»*. /*Уильям Вордсворт. «Ода. Отголоски бессмертия. По воспоминаниям раннего детства». Перевод Григория Кружкова../

— Вот Хьюго, — пояснил Чешир. — Хьюго Гир Катон-Чешир.

Я вгляделся в фотографию и уточнил:

— Это самая свежая?

Авис закрыла лицо руками. Чешир кивнул, но и не подумал ее утешить.

— Что вам известно о Пери? — спросил я. Придется их дожимать. Авис совсем поплыла, и хуже уже все равно не будет.

Как же я заблуждался! Как мог забыть свое основное правило: хуже может быть всегда. Я опирался на него в работе, а теперь стараюсь учитывать его в жизни. Увы, пока что мне не удается его опровергнуть. Лили однажды заявила мне, что я набил шишку на первой из Благородных истин, изреченных Буддой: жизнь — это страдание. «Слушай, о чем ты говоришь? — возмутился я тогда. — Меня воспитали в лоне католичества. Мне ли этого не знать!»

Чешир ткнул в инфокарту.

— Все сведения о Пери Альмонд там.

— Да, прекрасно, спасибо, но хорошо ли вы ее знаете? — настойчиво спросил я. — Какая она?

— Скрытная, — ответил Чешир. — Работящая. Ответственная. По-моему, волновалась о здоровье Хьюго куда больше меня.

Авис вздрогнула, как ужаленная, ноздри у нее нервно затрепетали, но Чешир ответил ей таким свирепым взглядом, что она и пикнуть не посмела. Лицо у нее вновь застыло.

— Очень спортивная девушка, — ровным голосом продолжал Чешир. Да, все совпадает, у нее и одежда в основном спортивная, припомнил я. — Мистер Фоулер, она не из городских. Неопытная, пожалуй, даже наивная. Мне кажется, когда она попала к нам, вся эта обстановка ее ошеломила, она робела. Славная девушка… несколько зажатая.

Авис не выдержала.

— Да что ты о ней знаешь ? — вскипела она. — Она же была Дикой.

Чешир склонился над Авис и плавным жестом погладил воздух, как обыкновенно делают мужчины, утихомиривая своих женщин.

— На инфокарте те сведения, которые нам прислало о ней агентство, — добавил он. Авис гневно отвернулась и уставилась в окно. — Агенство надежное, самое лучшее. — Чешир вздохнул. — Мы им пока ничего не сообщили, не успели.

— Я с ними поговорю, — вызвался я. — Не волнуйтесь, они язык распускать не станут, это не в их интересах.

Перевернув инфокарту, я нажал на краешек, выплыла новая картинка — визитная карточка агентства «Ангелочки». Разумеется, как же еще ему и называться? К карточке прилагался каталог нянь, готовых приступить к работе. Среди них числилась и Пери. В досье перечислялись имена, фотографии, место рождения, опыт работы. Я всмотрелся в снимок — да, та же молоденькая девушка, что и на фото с Хьюго. Очень молоденькая, совсем юная.

— Это Пери?

— Да, — кивнул Чешир.

И я решил рискнуть. Следующий ход у меня был запланирован с той секунды, как я вошел в дом.

— Все это, конечно, замечательно, — я постучал по инфокарте, — но мне потребуется и запись с ваших камер слежения.

Авис втянула воздух сквозь зубы, словно от боли. Так и есть, в яблочко! Чешир пристально посмотрел на меня. Я заранее запасся подходящей ложью: скажу, мол, видел видеокамеру, замаскированную у дверей. И заранее был готов к поражению: если окажусь неправ, то выставлю себя полным идиотом. Но я не ошибся.

Однако Чешир не растерялся.

— Разумеется, запись я предоставлю. Но в поле зрения камеры только пятачок у самых дверей. Сомневаюсь, что такая запись вам пригодится, но как скажете.

Ушел я от Чешира только в половине четвертого, зато со снимками, полученными с камеры слежения. Спускаться в корзине на лебедке было уже не так муторно. Чешир слетел следом и проводил меня по тропинке до автомобиля. К своему удивлению, я услышал за спиной мягкий топоток тяжелых лапок. Видно, Чешир взял маленького льва с собой вниз. Но зачем? Прогулять по земле?

Я уже собирался сесть в автомобиль, но Чешир остановил меня.

— Хочу вам еще кое-что сказать — при Авис никак не мог.

Он смотрел на меня с высоты своего двухметрового с лишним роста.

— У меня есть кое-какие предположения, почему Пери могла похитить Хьюго. Вернее, гипотеза, всего одна. Как я уже говорил, Пери — девочка совсем юная и очень впечатлительная. Неискушенная и наивная. Когда она прибыла к нам, дом, обстановка, все это ее ошеломило. И она… по-моему, она немножко влюбилась в меня. Я не воспринял ее увлечение всерьез, но, видно, напрасно.

Чешир извлек из кармана шорт какой-то блестящий предмет и протянул мне. Прозрачное пресс-папье, а в нем заключена живая роза. Поразительно мастерская работа — лепестки до сих пор как живые, ни морщинки, ни трещинки, да еще и капля росы в самой сердцевине.

— Ее подарок, Фоулер. Я тогда подумал — очень мило со стороны девочки, но теперь все размышляю: а вдруг она совсем потеряла голову? Может, воображала, будто у нас настоящий роман? Когда найдете ее, будьте готовы к тому, что она наговорит вам чепухи. Мало ли что она там себе нафантазировала на мой счет. Хьюго-то она вряд ли навредит, скорее всего, просто хочет привлечь мое внимание. Поэтому, собственно, я и не стал обращаться в полицию, а позвонил вам. Вы же понимаете, Фоулер, если Пери официально обвинят в похищении ребенка, то все, на ней можно ставить крест. Уж из Города-то ее точно выдворят без церемоний. А она совсем юная. Положим, оступилась, совершила серьезную ошибку, но, если мы вернем Хьюго целым и невредимым, зачем калечить ей жизнь из-за глупой девичьей влюбленности?

Так-так, вот я уже и просто «Фоулер». Быстро же мы достигли этой стадии. Всего и надо было — принять его деньги, и Чешир уже фамильярничает.

Я повертел тяжеленькое пресс-папье в руках и прикинулся, будто все еще любуюсь им. Надеюсь, выражение лица меня не выдало. Даже если Чешир пытается пустить меня по ложному следу, все равно в его словах, возможно, таится ключик к мотивам поступка Пери. Роза — нежные, влажные, мягкие изгибы ее лепестков, темно-красная приоткрытая сердцевина, — настоящий символ страстного желания. Очень может быть, что и брак Чешира дал трещину отчасти из-за Пери. Конечно, рановато с места в карьер устраивать свежеиспеченному клиенту допрос с пристрастием — мол, было у вас что с няней или не было? Обычно так дела не делаются, полагается выждать, завязать какие-то отношения, расположить к себе. Но сейчас время было слишком дорого. Я не мог позволить себе роскошь длительной осады, постепенных подступов. И ринулся на штурм.

— Так, уточним, вы хотите мне сказать, что слегка позабавились с няней, а она приняла это слишком всерьез и вот теперь мстит? — спросил я.

— Вам сказано ровно столько, сколько вам надо знать, — отрезал Чешир.

— Ясно. Ладно, если Пери с вами свяжется или еще что-то случится, сразу звоните мне, поняли?

Например, если с тебя потребуют выкуп за ребенка, — мысленно добавил я.

Золотистый Плюш упорно отирался у меня под ногами. Я уже направился к автомобилю, как Чешир вдруг сказал: «Пусть побудет у вас несколько дней, пока Хьюго не найдется. Зверек, конечно, красивый и дорогой, но я его сейчас просто видеть не могу». Я и ахнуть не успел, как Чешир зашвырнул льва в машину. Зашвырнул, а потом развернулся и взмыл в небо. Ого! Это что же, он всегда так легко и небрежно избавляется от надоевших близких? Вполне в духе богатых — сбагрить свои трудности кому-нибудь постороннему. Да еще с таким видом, будто делаешь немыслимое одолжение.

Едва Чешир исчез в небесной вышине, где неуклонно сгущались грозовые тучи, как Тадж настойчиво окликнул меня:

— Зак, приятель! Неважнецкие новости. Пока ты там наверху трепался со своим толстосумом, около меня тут кое-кто ошивался.

— Кто?

— Да какой-то летунчик с черными крылышками. Здоровенный дядя. И так подкатится, и этак, и под брюхо заглянет, и во все места. Я его отсканировал, но на него ничего нет.

— Может, он из охранников Чешира, — предположил я. — У Чешира они наверняка есть, а не было — так теперь завел. Не удивляюсь, что он вокруг тебя крутился. А взломать не пробовал?

— А шут его знает, — непривычно угрюмо буркнул Тадж.

— Не кисни. Доберемся домой — осмотрю тебя как следует, — пообещал я.

На обратном пути мысли мои были занятые первой в жизни встречей с летателями. Все-таки подобное здорово выбивает из колеи. Да еще на заднем сиденье автомобиля растянулся Плюш — тоже радость на мою голову, тащить домой карликового льва. Выбила меня из колеи и колоссальная сумма, которую Чешир заплатил сегодня, а ведь это только первый взнос.

— Хотелось бы узнать, — после некоторого молчания вновь заговорил Тадж, — что это за меховое кошачье недоразумение развалилось у меня позади?

— Не ной, Тадж. Твой производитель обещал мне «неизменно язвительный тон», а ты выходишь из образа.

По дороге домой пейзаж за окнами словно прокручивался в обратную сторону: вот остаются позади богатые кварталы, вот улицы становятся все уже и тусклее, не пестрят и не полыхают в воздухе огненные и зеленые попугаи, не порхают голуби — вместо них скворцы-майны, воробьи, дрозды, словом, однообразная публика в унылом оперенье, все те, с кем нам приходится мириться. Зрелище наводило на определенные аналогии и, глядя по сторонам, я размышлял о переменах. Как случилось, что человечество дошло до такого? До того, что появляются особи, претерпевшие столь сильные модификации, как Чешир? Сегодня я впервые увидел летателя собственными глазами и вопрос, который и без того занимал меня давно, теперь преследовал меня неотступно.

Перемены начинаются с малого, можно сказать, со случайностей. Делаешь шажок, и не успеешь оглянуться, а ты уже взобрался на вершину высокой горы и даже не различаешь отправную точку своего восхождения. Так где же наша отправная точка, с чего все началось — неужели с того первого ребенка, который был зачат при помощи ЭКО? Или же этот итог был неизбежен с самого начала, с того мгновения, когда мы, люди, принялись менять мир посредством огня, инструментов, языка?

Похоже на то, что человечество держалось этого курса с самого начала. Неужели появление летателей как новой ступени эволюции и есть венец творенья? Неужели мы стали расой перевертышей? В сказках, которые я слышал в детстве, самым хитрым перевертышем, трикстером обычно был Лис. Или Ворон. Или волшебник, умевшись менять обличье, а то и оборотень. Не хищник в чистом виде, но и не жертва, а понемногу и то, и другое — вечно уязвимый и неизменно опасный. Но, конечно, сказки лгали и не лис, не ворон меняют обличье, а мы, люди. Мы — все и ничто. Мы более не придерживаемся одной оболочки.

Пример из ближнего круга — тот, кто мне дороже всего на свете, мой сын Томас. Что мы предприняли, создавая его? Глаза у Томаса зеленоватые, того чистейшего оттенка, какой бывает у воды. Оттенок этот Лили сама выбрала в Каталоге Крошек. Не помню, как он официально именуется, нечто нарочито-сухое вроде Реестра Кохрана. Но все равно расхожее его название — Каталог Крошек. Потому что он и правда не больше не меньше как каталог, по которому можно выбрать пол, цвет глаз, волос, оттенок кожи и так далее.

Не с этого ли началось наше разложение? Или раньше, когда мы согласились еще до рождения сделать Тому комплексную прививку от самых опасных болезней? Жадничать, когда речь идет о здоровье сына, я не собирался, но выбирать ему цвет глаз по каталогу — не желал. Я тогда крепко поспорил с Лили. Ведь это все равно что относиться к ребенку как к товару, который заказываешь по прейскуранту, чтобы он отвечал определенному набору требований! Но она и слушать не желала, не понимала: мы поставили ему защиту от болезней, почему не выбрать цвет глаз? И то и другое — программирование эмбриона, так в чем принципиальная разница?

Историю развития биотехники я учил в свое время, когда проходил обучение в полиции. Помню, как нам рассказывали о первом младенце, зачатом с помощью ЭКО, и о том, какой тайной окружали малыша. Мои соученики тогда очень удивились, узнав, что эта невинная процедура вызвала такое возмущение общественности, такие бурные споры о том, морально ли искусственное оплодотворение. Не удивился лишь я.

Вопросы вызывала не моральность искусственного зачатия самого по себе, а то, что последовало дальше. Время шло, и скальпель хирурга и лекарства играли все большую роль в жизни общества. Все сильнее стиралась грань между медицинским вмешательством, призванным излечить — и тем, которое улучшало внешность, продлевало молодость, даровало новые способности. А потом эта грань и вовсе исчезла. Открылись новые горизонты: так, поистине безграничные возможности давали наши собственные стволовые клетки — из них можно было получать новые ткани и органы. Кто в наши дни оставался таким, каким создала его природа, и не устраивал себе хоть какие-нибудь усовершенствования? Разве что фанатики из экстремистского движения «Корни». Они яростно выступали против любых манипуляций с генетикой, настаивали на том, что Господь создал человека совершенным. А если у тебя какие-то отклонения, значит, сам виноват, нарушил Божью волю. Если хромой с рождения — хромай, если выпадают волосы — ходи лысый, и нечего увиливать от заслуженного наказания, заявляли они

Разумеется, все эти достижения прогресса стоили немалых денег, и теперь счастливых обладателей лучшей пищи, образования, работы и медицинского обслуживания отделяла от тех, у кого всего этого не было, настоящая пропасть. А ведь разница между ними и раньше была очень заметна. Возможности медицинских процедур стремительно возрастали, за деньги можно было изменить в себе очень многое, и классовые различия обретали плоть и кровь, воплощались в клетках и генах. Когда-то мои родители, отдав меня учиться в школу св. Иво, верили, что классовые преграды преодолимы. Но тогда они еще не стали пропастью.

И вот на краю этой пропасти я повстречал Чешира с его невероятными крыльями. Хотя мы с ним и однокашники, разница между нами теперь столь велика, что еще немного — и мы уже будем представителями разных биологических видов. К тому времени, как общество заметило перемены, пропасть успела разверзнуться вовсю. И кто-то остался балансировать на краю, а кто-то ринулся в нее очертя голову.

Но кто же мы, оставшиеся, те, кто не принадлежит к летателям? Нас называют «пять О»: отсталые, одержимые религией, обедневшие, ограниченные по возрасту и окраинные. Иными словами, летать не может тот, кто слишком беден, стар или слаб здоровьем. Но за этим презрительным определением таится кое-что еще: мы, бескрылые, пока что составляем большинство. Слишком старым для превращения в летателя считается любой, кто старше двадцати пяти лет, а слишком бедным оказывается вообще кто угодно, особенно обитатели Окраин, то есть любой местности за чертой Города. Слишком слаб любой, кто многовато весит или недостаточно развит интеллектуально или страдает чем-то еще — словом, любой, кто не выдержит медицинских процедур и безжалостных тренировок, которые нужны, чтобы взлететь в небо и удержаться на крыле, а не рухнуть вниз с воплем. Поверьте мне, в мире летателей о равных возможностях говорить бессмысленно, их там просто нет.

Все меньше оставалось подобных мне — способных понять религиозную подоплеку яростных протестов, направленных против генетических фокусов с зародышами. Я отчасти сочувствую тем, кто против, но где провести грань допустимого? Ведь едва ли каждый говорит, что он за генетические изменения, которые еще на стадии эмбриона предохранят ребенка от болезней. Кто не пожелает своим детям лучшего?

До сего дня мне в голову не приходило тревожиться о генетических модификациях, которые требуются, чтобы сделать ребенка летателем, — я попросту не мог их себе позволить, ведь они баснословно дороги. Но, если я выполню заказ Чешира, то гонорар получу солидный и смогу оплатить часть процедур для Тома, а уж Лили с Ричардом пусть поднатужатся и раскошелятся на остальное. Без моего согласия они Тома не модифицируют. Однако принимать решение я не хотел.

Но что скажет мне Томас, когда вырастет? Обвинит, что я лишил его заветной мечты, потому что был слишком ограничен и не сумел принять новый мир? Мой отец в свое время повел себя вовсе не эгоистом; живо вижу, как он приезжает забрать меня после очередных спортивных состязаний в школе, вижу, как на лицо его набегает тень. Он с болью понимает, что в своем готовом, а не сшитом у портного костюме, со своим недорогим автомобилем и средненьким жалованьем управляющего — со всем этим он для остальных родителей такой же невидимка, как я — для их сыновей. Нас не замечают. Все произошло у меня на глазах. Отец осознал, как заблуждался на свой счет: он-то считал себя достойным представителем среднего класса, думал, что не хуже других, и вот дернуло же его сунуться в высшее общество, где его ни в грош не ставили и высокомерно глядели сквозь него. И вот отец смирился с пренебрежением других родителей, смирился ради меня, потому что надеялся, — я выйду в люди, поднимусь в те слои общества, которые ему — и он это понимал, — недоступны. А хитрая Лили знает все мои слабые точки и давит на них. Она твердит: «Нашему сыну откроется блестящее будущее, он будет вхож в мир, куда тебе никогда не проникнуть». И она права, я это признаю. Только вот… неужели для этого я должен так рано потерять Тома?

Когда Тадж занял свое обычное место на подъездной дорожке у «Вентуры», было почти пять. Рэй уже отправился на ночлег (знать бы, где он ночует). Я проголодался, но Тадж опять завел свою шарманку: мол, к нему у дома Чеширов лезли чужие, его пытались взломать или что похуже, — и я решил сначала учинить ему полный осмотр, включая и электронную проверку.

— Вот и все, — сказал я, поднимаясь на ноги. Спину было не разогнуть, колени ныли. — Выдохните, пациент, причин для тревоги нет. — Я вытер испачканные руки о тряпку. — Успокоился?

Тадж молчал. Автомобили дуться не умеют, но у этого получалось. Богатая индивидуальность, за что и деньги плачены.

— Спокойной ночи. Не скучай, не тускней, дуди веселей.

Умирая от голода, я на скору руку соорудил бутерброд с сыром. Обычно я покупал что-нибудь на обед у уличных торговцев, но сейчас мне не терпелось поскорее взяться за работу. Меня точил страх, что любые усилия окажутся напрасны, что я опоздал. Или что мы опоздали — и поздно было еще до звонка Чешира. Надо поставить себе какой-то срок, после которого я надавлю на Чешира, чтобы обратился в полицию. Пусть будет сорок восемь часов. За двое суток я разберусь в ситуации и хоть что-то выясню. Итак, срок до вторника.

Куда могли подеваться Пери и Хьюго? Где они могут быть? Если Пери спряталась в Городе или, того хуже, на Окраинах, — искать ее что иголку в стогу сена, безнадежно. Единственный проблеск надежды — понять мотивы Пери: почему она сбежала и куда могла отправиться. Искать ее, прочесывая Город наобум, — затея бессмысленная, и к тому же потеря драгоценного времени. Ничего, кроме отчаяния, такими поисками не добьешься.

Разобраться в мотивах Пери мудрено: ведь Чешир и Авис подсунули мне два совершенно разных образа девушки. Авис утверждала, что Пери неуравновешенная и чуть ли не душевнобольная. Бешеная, нет, дикая, кажется, так выразилась Авис. А Чешир намекнул, что Пери была от него без ума и от этого все беды.

Я налил мисочку воды для Плюша и заулыбался, представив, в какой восторг придет завтра Том при виде карликового льва. Кстати, не забыть бы завтра с утра купить для Плюша корм.

До глубокой ночи я разыскивал любые сведения, касавшиеся Пери Альмонд. Найти удалось немногое, но сведения, предоставленные агентством «Ангелочки», подтвердились. Пери и вправду была родом из приморской деревушки Панданус, примерно в шести часах езды от Города. Пока что она не оставила никаких электронных следов, по крайней мере, в тех базах данных, куда мне был открыт доступ. С молодыми, особенно из глубинки, с Окраин, такое часто. Правда, я подметил кое-что странное: в Панданусе не было ни одного Альмонда. Неужели у Пери не было там родственников? С кем же она жила? Откуда она родом? Может, ее семья живет где-то в другом месте?

Плюш вспрыгнул мне на колени. Я спихнул его. Маленький лев припал к полу, нацелился, повиляв задом, и запрыгнул обратно. «Ты гонишься за мною, как лев, и снова нападаешь на меня и чудным являешься во мне»*. /(Иов 10:16)/. Что ж, пусть сидит. Придерживая упрямца одной рукой, я включил запись с камеры слежения в доме Чешира. Они с Авис соблаговолили выдать лишь фрагмент продолжительностью в полтора часа; явно считали, что этого с меня довольно, а прочее мне видеть незачем. Минуту-другую я созерцал неподвижное изображение скального уступа, который начинался сразу за дверью их дома, потом пустил ускоренную перемотку. Теперь на экране быстро сменялись облака, но и только. Так я промотал почти час записи, когда дверь на экране вдруг отворилась и на пороге дома возникла юная девушка, почти девочка, с пристегнутым к груди младенцем. Я поспешно переключил запись на обычную скорость. Младенец уткнулся носом в грудь няни и лица было не разглядеть. Но главное — за спиной у Пери распростерлись крылья.

Так значит, Пери тоже из летателей!

Но это меняет все, всю историю.

Напрочь.

Чешир с Авис ни словом не обмолвились о крыльях Пери. Странно, они что — решили, будто это какое-то незначительное обстоятельство? Или они нарочно? Но почему?

Я переключил инфокарту на фотографию Пери времен агенства «Ангелочки». Крыльев нет. Так, где у нас свежее фото Пери с Хьюго на руках, то, что прислал мне Чешир? Вот оно. Снято не в фокусе, крылья за спиной так размыты, что их можно принять за часть фона, допустим, темную занавесь, — неудивительно, что я их не заметил, или, точнее, заметил, но не осознал. В первую очередь я тогда посмотрел на Хьюго; и для снимавшего он был важнее всего, а Пери просто служила фоном.

А под пристальным немигающим взглядом камеры слежения из дома Чешира вышла бледная от волнения девушка с младенцем на руках, сделала шаг с уступа в бездну и пропала из виду. Таймер в углу кадра сообщал, что случилось это в четырнадцать тридцать семь в субботу.

Я снова вернулся к снимку Пери из каталога агентства «Ангелочки». Фото четкое, крыльев нет и в помине. Еще бы они были! Пери родом из Пандануса, откуда же ей там было взять крылья и деньги на них? Девочка из низов, практически никто, отребье. А у отребья крыльев не бывает. Значит, она обзавелась крыльями, пока работала у Чешира. А если это как-то связано с исчезновением Хьюго? Но как?

Теперь, когда Пери предстала передо мной в ином свете, я начал поиски информации сызнова, по источникам и ссылкам, которые мне раньше в голову не приходили. Вот, пожалуйста, членство в одном из тренировочных центров, где учат летать, вот и фотография Пери в яркой спортивной форме — судя по цвету и подписи, девушка состояла в учебной команде «Синее поднебесье». Я присвистнул. Удовольствие не из дешевых! Раньше я никогда не интересовался расценками в тренировочных центрах, а тут выяснилось, что они запредельны. А ведь летательными тренировками я сейчас заинтересовался не вчуже, они имеют непосредственное отношение к моему Тому. Без них он летателем не станет. Получается, весь комплекс по превращению еще дороже, чем я думал — и процедуры, и тренировки. Понятно, почему Пери жила по-спартански и у нее в комнате не было ничего лищнего, даже флакона простеньких духов. Доступ к ее медкарте я получить не мог, но, судя по вступлению в тренировочный центр, превращаться в летателя она начала примерно год назад. Самое интересное, что абонемент в спортклуб у нее еще не истек. Судя по всему, она и правда сбежала, поддавшись порыву, — об этом же свидетельствовал и беспорядок у нее в комнате.

Я двинулся на поиски в новом направлении — медицинском. Как известно, в летателя без врачебного вмешательства не превратишься. Врач нужен не первый попавшийся, требуются умелые, опытные и квалифицированные специалисты. Какие врачи наблюдали Пери? У Чешира, Авис и, наверно, даже у маленького Хьюго должны быть свои семейные врачи, которые их ведут, которые разбираются в летателях. Может, Пери водили к тем же врачам, у которых наблюдаются хозяева? Ах я дурак, надо было как следует нажать на Чешира и вытрясти из него побольше сведений по этой части! Если бы знать тогда! Я составил список фамилий тех, кого надо будет расспросить. Модных дорогих врачей по пальцам перечесть можно, и то спасибо — это хоть немного сузило круг поиска.

Время перешло за полночь. У меня часто так случается: погружаешься в поиски по базам данных и не замечаешь, как летят часы. Плюш давно уже перебрался с моих колен на постель. Я встал, потянулся и решил, что позвоню Чеширу и скажу — пусть заявляет в полицию. Мне это дело не по плечу. Если Пери — летательница, она может быть где угодно. Но в памяти у меня всплыли слова Чешира: «Вы же понимаете, Фоулер, если Пери официально обвинят в похищении ребенка, то все, на ней можно ставить крест. Уж из Города-то ее точно вышлют без церемоний». Хорошо, не буду ломать девочке жизнь. Вдруг я все-таки смогу помочь ей и Хьюго? Подождем до вечера вторника, дадим ей шанс.

Я снова и снова прокручивал те несколько секунд видеозаписи, на которых появлялась Пери, хотя в глазах уже плыло от усталости. Белое, напряженное лицо. Разгневана она или напугана? Я смотрел на ее хрупкую, беззащитную фигурку, на встревоженное лицо, смотрел, как бережно она усаживала малыша поудобнее и гладила по голове, — и не верил, что поступком Пери руководила жадность или жажда мщения. «Зачем ты это делаешь?» — спрашивал я у неотзывчивого экрана, на котором Пери снова и снова делала шаг через порог и падала в пропасть, чтобы улететь в неизвестность. Снова и снова она исчезала из поля моего зрения и по-прежнему оставалась загадкой.

Наконец я, пошатываясь, поплелся спать. Уже когда раздевался, в кармане что-то зашуршало. А, бумаги, которые я нашел в подушке у Пери! Оказалось, это коротенькие записки от руки. Я улегся в постель и прочитал их все подряд.

Хьюго, лапка моя!

Я пишу это все для тебя, потому что хочу, чтобы ты знал, каким был в детстве, совсем малышом. Сам-то ты ведь ничего тогда не запоминал. А я была среди тех, кто тебя окружал. Я смотрела на тебя, слушала тебя и понимала тебя.

Хьюго, малыш!

Я сидела, держала тебя на руках и смотрела вместе с тобой на море. Вокруг нас сгущался сиреневый туман. Ты поднялся на ножки и подняв ручку вверх, поводил ею, как будто хотел сказать: «Смотри, как красиво! Смотри же!»

Хьюго, маленький!

Над нами с пронзительными криками пролетела целая стая черных попугаев. Ты посмотрел вверх и сказал «Айк!» Потом опять: «Айк!» Это было твое первое слово.

Таких записок было еще много. Я прочел их все по нескольку раз, но проанализировать не получилось — глаза слипались, голова не работала. Устал я.

Чешир, конечно, далеко не дурак, но, похоже, он, подобно многим богачам, плохо разбирается в окружающем мире. Они с Авис поручили крылатой девушке нянчить их сына, — очень может быть, безо всякой поддержки и помощи, — а сами тем временем делали каждый свою карьеру. Пери была одна-одинешенька в целом мире, и кто знает, какие страхи ее терзали. Если Чешир рассказал мне не всю правду, а это скорее всего именно так, могу ли я предположить, что ей угрожает какой-нибудь его соперник? В уединенном доме над морем Пери навряд ли чувствовала себя в безопасности. А вот если ею и вправду двигало оскорбленное самолюбие и горечь отвергнутой любви, — тогда мы влипли всерьез. Если она не сумасшедшая, и, возможно, уже сейчас пришла в себя и одумалась, если поняла, какое серьезное преступление натворила, то Чешир позвонил мне не зря. В таком случае главное — достучаться до нее, сообщить ей, что самое разумное — вернуть малыша. Тогда ее поступок будет выглядеть совсем иначе: не замысел чудовищного преступления, а просто затянувшаяся прогулка с подопечным без спросу. Господи, как бы мне хотелось, чтобы все именно так и сложилось!

Глава третья

Сад посреди моря

— Смотри, какие звезды, — сказала Пери маленькому Хьюго. — Мы по ним рулим, понимаешь?

Летать пасмурной ночью она бы не рискнула. Для таких желторотых, как она, это перебор. Она прижала к себе Хьюго еще крепче. Обычно во время полета она вытягивала руки по швам. Ей нравилось чувствовать, как она рассекает небо, а когда она держала руки по швам, чувство полета становилось острее — словно ныряешь в море.

— То, как летатели держат руки, — самая яркая черта их стиля полета, — твердил ей Хаос, инструктор в тренировочном центре. — Сразу видно, насколько тебе уютно в воздухе. Любишь ли ты вклиниваться в него.

Но сейчас Пери боялась, как бы Хьюго не замерз, поэтому обнимала его. Так чудесно, что он сладко спит, прижавшись к груди Пери в слинге, — до того привык к ней, к ее запаху, что может спать где угодно, лишь бы она была рядом.

Впереди, над самым горизонтом, звезды сложились в нужный рисунок. Сквозь тревогу пробился лучик радости. Пери никогда особенно не доверяла птичьим навигационным способностям, хотя Хаос и говорил, что теперь они закодированы в ее подсознании. Она с самого начала боялась, что окажется среди тех, кто так и не научится летать по-настоящему. Старовата для полета. Или слабовата, или глуповата. Но вот ей удалось проложить путь по звездам — хотя она и не верила в свои способности, хотя и не понимала, как это у нее получается. Где-то тут, поблизости, Платформа. Только как найти ее в темноте? А ведь Пери так надо отдохнуть, и искать ее здесь никому в голову не придет. Пока — нет. Питер, наверное, вообще не помнит, что оставил на виду инфокарту с координатами этого места. Конечно, Пери пошла на огромный риск, когда решила сюда лететь, зато сейчас, в конце лета, в эти края никто не заглядывает: летатели боятся сезонных бурь.

Пери набрала высоту. Вообще-то лететь ночью над водой — подлинное счастье. Мощь полета придавала ритм ее дыханию, ее сердцу, успокаивала — но Пери все равно трясло при мысли о том, что ей удалось сбежать от Питера.

Резкий соленый ветер дул ей в лицо: «Вдох — крылья вверх, выдох — крылья вниз».

Далеко внизу по морю неслось какое-то пятно — и хотя оно повторяло путь Пери, получалось у него гораздо красивее. Вокруг него взметались светящиеся вихри, черную воду прорезали полосы изумрудных искр. Целый косяк какой-то крупной рыбы взбивал море в светящуюся пену, пронзал тьму голубыми вспышками.

Вот, вот, впереди — одинокий белый прожектор. Да, это Платформа.

Однако сиял не только прожектор. От всей Платформы исходил неяркий свет. Пери похолодела. Летательные мышцы начали уставать.

Что оно означает, это сияние, — что там кто-то есть или, наоборот, никого? Поодиночке на Платформу не летали. Это был дальний перелет, и совершали его ради праздников и фестивалей. Платформу построила архитектурная фирма Питера — поначалу только для слета «Поднебесная Раса»: Питер проектировал площадки для всех «Поднебесных Рас», а эта получилась так хорошо, что ее решили не разбирать и оставили дрейфовать в море — якорей у нее не было. Гости слета «Поднебесная Раса» должны были разыскивать ее самостоятельно, это входило в программу развлечений. Собираясь на Платформу, летатели уточняли ее координаты по данным спутников, а потом, подобно Пери, находили ее благодаря навигационным способностям.

Пери снизилась над морем, радуясь, что воздух отражается от невысоких волн и подхватывает ее. Теперь она видела, что огней на самом деле три — они отмечали треугольник посадочной площадки на Платформе. Пери заложила вираж, сбросила скорость и захлопала крыльями, чтобы мягче приземлиться. Оступилась, но не упала: хорошо, что покрытие на посадочной площадке новое, мягкое, разработанное специально для летателей. Хьюго проснулся и захныкал. Хныканье усилилось — он сам себя накручивал. Сейчас расплачется в полный голос, а Пери не хотела рисковать.

Она нашла уединенную скамейку в стороне от посадочной площадки и, вполголоса напевая любимую колыбельную, обтерла Хьюго влажными салфетками и переодела. Выбросить испачканный подгузник было некуда, и Пери украдкой сунула его под какие-то камни рядом со скамейкой.

Потом Пери устроилась на скамейке и стала кормить Хьюго. Тот сначала поджал пальчики на ногах от напряжения и предвкушения, а потом, когда молоко потекло свободнее, удовлетворенно обмяк. Раньше, до Хьюго, Пери не знала, как ясно младенцы рассказывают о своих переживаниях всем телом — ноги у них такие же выразительные, как лица и руки.

— Хьюго, они думают, я тебя украла. На самом деле нет. Я просто не смогла тебя бросить. Я же сказала — я тебя никогда не брошу.

Пери дивилась собственной решимости, готовности сделать все что нужно, стальной воле, которую замечала у других летателей. Дивилась, на что она пошла ради крыльев. Пери и представить себе не могла, как дорого за них заплатит. А вдруг она вообще себя не знает? Беда в том, что этого ребенка она полюбила с такой силой, на какую совсем не рассчитывала, какой и представить себе не могла.

Эта нежданная любовь все и погубила.

Постепенно дыхание у Пери выровнялось. Но сердце все колотилось — и от усталости после полета, и от страха, что ее вот-вот обнаружат. Она прислушалась — изо всех сил. Слышен был только шорох волн о борта Платформы. По краям вода перехлестывала через парапет. К середине Платформа поднималась — получался низкий приплюснутый холм. И этот холм, казалось, светится сам по себе.

Пери немного знала это место — по инфокарте с видами и координатами, которую забыл на столе Питер, когда они с Авис летали сюда в последний раз на летний слет «Поднебесная Раса». Тогда они оставили Пери с Хьюго одних в доме на три дня. Питер и Авис постоянно куда-то отлучались. Показы мод, конференции, стройки... Хьюго прекрасно чувствовал себя с Пери. У него было вдоволь времени, чтобы привыкнуть, что родителей нет дома.

Хьюго отвалился от ее груди. Он был совсем сонный и тер глаза кулаком. Пери поцеловала его ручку и поплотнее подтянула слинг. Хьюго уютно пригрелся в тепле ее тела и перьев, веки у него отяжелели.

— Бедненький мой птенчик, — шепнула Пери ему на ухо.

Теперь пора обследовать Платформу. Пери взбежала на холм, стараясь двигаться как можно тише и напрягая слух — не донесутся ли откуда-нибудь голоса, шаги, шорох перьев, свист крыльев в воздухе.

Сияние впереди, среди деревьев и цветов, становилось все ярче. Никаких строений на Платформе не было. Пери подошла поближе и обнаружила, что свет, заливающий траву, цветы и деревья — не какой-то фонарь, как она считала. Светились сами растения. Цветы и листья, кора и ветви — все это было очерчено светом, окаймлено пламенем.

Ну конечно. Питер и в собственном саду велел посадить такие растения. Их вывели уже довольно давно, но только сейчас они стали сравнительно недорого стоить — так он говорил. Гены планктона. Точно. Свечение дают гены планктона и медуз. Лучшая в мире солнечная батарея, говорил Питер, потому что все равно не получится искусственно создать аккумулятор солнечной энергии экономичнее, чем зеленый лист. А само растение служит светильником.

Пери то ныряла в темноту, то выходила на неверный зыбкий свет, — ей было страшно самой себя, страшно за то, что она сделала, но все равно ее влекли чудеса искусственного острова, манили деревья, переливавшиеся серебряным и зеленым, — их свет перекатывался и вихрился на морском ветру. Ветер рассыпал дождем лиловые искорки, вздымал от травы сияющий туман. Стволы и ветви очерчивал неоново-зеленый мох, повторявший все трещинки и бороздки. В темных закоулках вспыхивали золотые и голубые цветы на лианах. Пери даже представить себе не могла такой изысканной красоты.

И вдруг застыла в ужасе. Ее осенило, что никуда она не сбежала. «Я прилетела прямо к Питеру! Это его творение. Он его создал. Я оказалась у него в голове — там, где мысли красивее всего».

Красота Платформы почему-то напомнила Пери, что никого, кроме Хьюго, у нее нет. Этот мир — мир Катон-Чеширов, мир Полета — был для нее теперь закрыт. Конечно, она попала туда не по праву и занимала не самое высокое положение, но все равно этот мир ей нравился, он был несравнимо лучше всего, что она видела, пока росла в Панданусе, а теперь все кончено. Питер ее выследит, тут сомневаться не приходилось. «Он мне этого никогда не простит. И тебя заберет, Хьюго».

Разве что Пери удастся осуществить свой отчаянный план. Тогда у них с Хьюго появится общее будущее. Надо лететь к Жанин и посоветоваться с ней. В Городе Жанин никто не знает, зато у нее деловые связи по всей стране. Жанин скажет Пери, куда податься. Пери затеряется в другом городе, на другом конце континента. К тому же Пери уже совсем не похожа на ту девчонку, которая когда-то сбежала из Венеции. И будет преображаться и дальше, никто ей не помешает. Цвет волос, цвет глаз, может быть, даже цвет кожи. По сравнению с тем, что она уже проделала, это пара пустяков. А Хьюго вырастет рядом с ней, окруженный любовью, уверенный, что Пери его мама — да, она станет ему настоящей мамой. Не то что Авис, которая никогда не проводила с ним больше нескольких минут подряд. Пери и Хьюго исчезнут навсегда, их никто не найдет. У них все будет хорошо.

Ближе к вершине холма за низкой земляной насыпью была беседка, и там Пери положила Хьюго на мягкую травку и устроилась рядом. Она заметила, что освещали их беседку точечки голубого огня на насыпи. Светящиеся черви — такие водились и в холмах возле Пандануса. Голубые огоньки мерцали на нее и Хьюго словно бы из бездны — будто черви были звездной пылью, сияющей в черноте космоса. Червяки в стене или звезды в небе — какая разница? Черви и звезды были одинаково прекрасны и одинаково загадочны. Хотя, сонно подумала Пери, черви живые, поэтому они, наверное, лучше звезд. Живые. Как она. Только…

Пери рывком села — ну и дура же она! Разве можно быть такой растяпой?! Забыла принять ежевечернюю дозу лекарств! Она пошарила в сумке-поясе и вытащила упаковку айлеронака. Взяв в руку шприц-тюбик с одной дозой, она расправила крылья, завернулась в них и прижала кончик к летательной мышце сначала у одного плеча, потом у другого. Сжатый углекислый газ впрыснул айлеронак прямо под кожу крыльев. Пери уже освоила процедуру и проделывала ее автоматически — примерно как чистила зубы, — а если забывала, ей становилось так же неуютно. Пропустить день-два было не страшно, но Пери не хотела рисковать. А сейчас лучше принимать лекарства особенно аккуратно, ведь Пери еще никогда не совершала таких тяжелых перелетов.

Она убрала упаковку и посидела, дожидаясь, когда пройдет шум в ушах и дурнота. От айлеронака у нее всегда было такое ощущение, словно мышцы и легкие обдает волна ледяного воздуха и все тело раздувается и из-за этого становится какое-то неплотное. Словно лекарство взбивало ее, будто кучевое облако, и она становилась больше, а вес оставался прежним. Теперь оптериксин — фу, гадость, какой горький, даже мутит. Пери прополоскала рот, сплюнула. Бореин пока не нужен, решила она. Лучше принять его с утра, натощак.

Теперь можно и поспать, но перед сном нужно сосредоточиться и вспомнить все полеты за день, как ее учили в тренировочном центре «Синее поднебесье». Хаос, ее инструктор, был отставной военный. Полет как таковой он считал победой над ленью и душевной вялостью, каждый вылет — испытанием мастерства, отваги и физической подготовки. «День не летала, считай — упала!» — частенько кричал Хаос.

Это Хаос помог ей расшевелить закоченелые после операции мышцы. Пери ужасно боялась, что в жизни не сумеет самостоятельно двигать крыльями, и у нее ушло несколько дней просто на то, чтобы почувствовать их, поднять всего-навсего на волосок, и ей было все страшнее и страшнее, но мозг напрасно посылал крыльям сигналы — они были будто восковые. А Хаос научил ее упражнениям, которые налаживали нервные связи между мозгом и крыльями, — это он пробудил в них жизнь.

У него одного на всем белом свете был такой утилитарный подход к чувствам. С точки зрения Хаоса полагаться на свои чувства не стоило. Нужно принимать в расчет все, что они тебе говорят, но если они тебя обманывают, не обращай на них внимания.

— Эволюция не запрограммировала тебя на полет, — объяснял Хаос. — Твои мысли и чувства на него не настроены. Пока этого не поймешь, будешь падать. Нужно научиться управлять собственным сознанием не хуже, чем телом.

Хаос наотрез отказывался слушать про ее страхи, не позволял ей думать об усталости и жалеть саму себя, орал на нее, что она платит ему кучу денег и он обязан их отработать и хоть что-то ей вдолбить, — и Пери понимала, что он помог ей сделать первые шаги к тому, чтобы стать взрослой.

Интересно, гордился бы ей Хаос, если бы видел, как замечательно она летала сегодня ночью, как далеко забралась? Да, Хаоса она больше никогда не увидит.

«Чтобы летать, одних крыльев маловато».

Когда Пери очутилась на краю утеса возле Ангельских водопадов и посмотрела на море, то поняла, как правы были тренеры с их любимым присловьем.

«Чтобы летать, одних крыльев маловато».

Чтобы летать, нужно все сердце, все тело, весь разум. Отдай полету все, что у тебя есть. В частности, все деньги. Об этом тренеры не говорили — к чему, и так понятно. Пери сама виновата, что крылья стоили ей гораздо больше денег. Вспоминая, как все произошло, она начинала бояться, что превращение в летателя отняло у нее даже душу.

Пери нервно мерила шагами край обрыва, крепко-накрепко сложив крылья. «Взлет — дело добровольное, посадка — принудительное!» — вбивал ей в голову Хаос. Пери целую неделю вставала до света и шла по дорожке вдоль обрыва к Ангельским водопадам — восходящие воздушные течения были там особенно сильные и ровные. Каждое утро Пери говорила себе: «Летать меня никто не просит. Просто изучу потоки и посмотрю, как родители ставят на крыло малышей». И каждое утро она возвращалась домой к Питеру и Авис ни с чем. Жалкой трусихой. Трусихой, которая так и не отважилась отправиться в первый одиночный полет.

Понятно почему водопады назывались Ангельскими. Это была тренировочная площадка для желторотых, родной дом для слетков, которые лихо сновали в воздухе. Пери слушала взрывы хохота и панический визг — но ни разу не видела, чтобы ребенок упал в холодную воду. Родители — сильные, опытные летатели, — или подхватывали их, или подлетали снизу и создавали восходящие потоки, чтобы неокрепшие крылья удерживали крошек в густом соленом воздухе.

«Откуда они знают, когда малышей надо ловить, а когда надо дать ему выровняться своими силами? Откуда они знают, когда пора отпускать ребенка летать в одиночку?!»

Откуда-то знали — и это были совершенно новые знания, выработанные только нынешним поколением. Никакой мудрости предков, никакого фольклора — опереться не на что. А ошибались родители очень редко — когда ребенок падал с неба, это всегда была сенсационная новость, и у летателей всего мира от ужаса перехватывало дыхание. Всего одна оплошность, мельчайшая ошибка в расчетах…

Пери подняла крылья, расправила их над плечами, как уже делала тысячу раз, когда готовилась к этому мигу. Крылья были тяжелые. Уколы помогали, но чтобы набраться сил, как следует, ей нужно было еще долго летать каждый день. Ей нужно было ежедневно принимать лекарства, и каждый раз ее тошнило. Когда ждешь ребенка, тошнит месяцами, шутил ее консультант по полетам, — конечно, будет тошнить, когда в тебе растет новая душа!

Пери ощущала, что все тело у нее стало легче, несмотря на вес крыльев — и даже несмотря на то, что у нее еще никогда не было такой мускулатуры. Кости тоже стали прочнее и легче. От нагрузки во время полетов талия стала тоньше, а грудь и плечи — шире; все мышцы проступили, словно точеные. Крылья окутывали ее, будто тяжелый плащ, они то красиво ниспадали за спиной, то выгибались над лопатками — но крылья были живые. Пери постоянно хотела есть — тело требовало топлива. И обходилась почти без одежды. Крылья были очень теплые, а ускоренный обмен веществ согревал не хуже печки.

Пери пошатнулась и едва не упала. Воздушный поток подхватил крылья и чуть не приподнял ее над землей. Так и положено.

Пери уже много раз испытывала крылья в тренировочном центре. Поначалу ее подвешивали в специальной сбруе над невидимой страховочной сеткой и раскачивали над всем тренировочным центром, который был больше футбольного поля. Пери понимала, что не может упасть, и осторожно расправляла непривычные крылья, училась их раскрывать, складывать, выгибать. Потом сетку убрали, и Пери должна была сама заботиться о собственной безопасности, а для этого ей пришлось досконально изучить программу воздушных течений в системе симуляции полета: сверхсильные восходящие потоки держали ее высоко над искусственными облаками и небесно-голубым полом тренировочного центра. А еще она полагалась на тренеров и инструкторов — Пери в жизни не видела таких могучих летателей, способных прийти на помощь в мгновение ока, за взмах крыла. Конечно, никто не гарантировал, что обойдешься без травм, — летатели вечно залечивали синяки и переломы, да и сама Пери не раз и не два ковыляла с перевязанной после вывиха щиколоткой и скрепляла поврежденные перья специальным пластырем.

Ей было страшно обидно, что она учится так медленно. Слетки, спортивные детишки шести-семи лет, сновали под куполом зала, словно ласточки, а набравшись опыта и дерзости, устраивали шуточные воздушные баталии. Птичьи способности внедрили маленьким летателям прямо в мозг, и теперь они умели прокладывать курс по звездам, по поляризованному свету, по оттенкам неба. Пери мечтала когда-нибудь тоже так научиться.

Как Пери ни предвкушала настоящий полет, ей отчаянно хотелось так и остаться в тренировочном центре. Там было так здорово — и при этом безопасно. Лучше всего было тренироваться по ночам, когда над головой сияли искусственные звезды, а пол терялся в темноте, — волей-неволей забудешь, что зал на самом деле бутафорский и у него есть стены. Можно было нырять, очертя голову, в перину темноты, мерцая маховыми перьями, посыпанными по краям флуоресцентной пудрой для ночных полетов, а другие летатели сновали мимо, иногда задевая ее кончиками крыльев, вычерчивая в черноте ярко-синие и пронзительно-зеленые дуги. Временами казалось, будто это настоящий полет.

Но нет — настоящий полет предстоял ей лишь теперь, когда она стояла на краю утеса, — здесь, где не было программ, управляющих воздушными течениями, где ветер никто не предсказывал. Здесь Пери чувствовала себя неуклюжей, точно орленок-слеток, вынужденный делить воздух с настоящими асами — чайками и ласточками. Как они отнесутся к такому вторжению? Вдруг решат прогнать или отпугнуть? Недавно на одну начинающую летательницу, решившую в одиночку потренироваться над пустыней, напала пара орлов. Орлы вступили с ней в схватку, один даже вцепился в нее когтями, запутался в волосах и перьях, они долго кувыркались в небе над пустыней, метались туда-сюда, падали и взлетали, как обычно бывает, когда дерутся птицы. В новостях показали, как та летательница плакала — мол, она была уверена, что упадет и разобьется.

А сегодня упадет и разобьется Пери. Эта мысль неотвязно крутилась в голове.

Сколько летателей погибает во время первых полетов? Столько же, сколько разбивается на автомобиле в первые два года за рулем, отмахивался Хаос. Пери исполнилось семнадцать. В тренировочном центре таких было полным-полно, а кое-кому перевалило и за двадцать: многие приобретали крылья уже взрослыми. Маленькие дети учились летать, примерно как ходить и говорить, а подростки и молодежь вынуждены были относиться к этой задаче с усердием на грани одержимости. «Или живешь, или летаешь! — орал Хаос на одной особенно неудачной тренировке. — Если для тебя это дилемма, значит, ты никакой не летатель!» А консультант по полетам говорил: «Две тысячи часов. Две тысячи часов в воздухе — и станешь птицей».

Пери шагнула на самый край обрыва. Надо падать. Надо готовиться к смерти.

Снизу подул резкий ветер. Пери закачалась на краю, развернула крылья и бросилась вперед. Сорвавшись с утеса, она поняла, что пропустила нужный момент. Камнем полетела вниз, отчаянно захлопала крыльями, еще отчаяннее, еще — в тренировочном центре ей никогда не приходилось так напрягаться.

«Ничего-у-меня-не-выйдет»…

Мышцы на груди и спине так болели, что ей было трудно дышать.

Летать ей не по силам. Если я сегодня не разобьюсь, пойду и попрошу ампутировать крылья. Нельзя же всю жизнь таскать на себе бесполезную тяжесть. Пери станет хуже калеки — ведь она отдала старую жизнь за новую, а новая имеет смысл, только если летать.

Тут крылья все-таки притормозили падение.

Где-то здесь должен быть динамик — место, где ветер взлетал по утесу снизу вверх, подогретый раскаленным от солнца склоном, — надо только поймать этот поток и взлететь… Где же он, где?!

У Пери в груди кончился воздух — вышел весь, словно от крика.

«Дыши!»

«Дыши в ритме полета!»

В летательные мышцы возвращалась сила, они разогрелись от напряжения, боль отступила.

Вдох — крылья вверх, выдох — крылья вниз, вдох — крылья вверх, выгнуть их, чтобы уменьшить сопротивление воздуха, выдох — крылья вниз, вниз…

Вниз всегда выходит сильнее.

Вниз — раз, вниз — два, вниз — три…

«Вниз — расправить, вверх — выгнуть. Вниз — расправить, вверх — выгнуть». Мантра тренировочного центра.

— Это как грести веслами, только в воздухе! — орал Хаос. — Когда поднимаешь весло, держишь его под углом, — вот и выгребай на перьях! Вниз — расправить, вверх — выгнуть!

Ну вот, наконец-то. Вот он, динамик, лови его, седлай, словно накатившую морскую волну, не пропусти, не дай пролететь мимо и сбросить тебя, не дай закинуть тебя обратно на вершину утеса, в опасную зону, где полно возвратных течений и ветер стелется по земле.

Пери поймала ритм. Динамик подхватил ее и нес все быстрее — и это было прекраснее, чем летать во сне, когда приходится махать руками и тратить столько сил: теперь она махала крыльями, и крылья несли ее вверх. Пери взмывала все выше и выше, летела на теплом ветре, стремительном, головокружительном, словно скорый поезд, и вот Пери уже поднялась над утесом — быстрее, быстрее, никаких потолков, никаких преград для счастья, со всех сторон — бесконечный хрустальный шар, абсолютная свобода — да-да, такого Пери и представить себе не могла, — и вот она уже забралась совсем высоко, где можно было парить — и стала парить, особым образом раскинув крылья: не зря же летатели так долго изучали орлов и альбатросов, и их маневры вошли у крылатых людей в кровь и плоть, только Пери все равно приходилось думать над каждым движением, вот почему летать было так опасно, полет еще не внедрился в ее мышцы, но теперь она чувствовала, как все сплетается в идеальный рисунок, словно танцевальные па, не надо слишком сильно задумываться, пусть все течет само собой, но следи, чтобы движения были точными, угол крыла, изгиб спины…

— Ой, что делается! — вырвалось у Пери. — Я же лечу!

«Я же лечу!!!»

Пери так сильно сосредоточилась, что ее не отвлекали ни ослепительное мерцание, расстилавшееся внизу, ни косые лучи света, пронзавшие крылья, словно струи дождя, ни небо, синее-синее, прямо хоть лизни, чистое, как первый снег. Все это было прекрасно, но по сторонам Пери не глядела. Нет — она просто растворилась в мире, и такого с ней еще не случалось.

А потом она спланировала вниз — по длинной пологой кривой. Воздух был объемный, Пери высекала в нем скульптуры, нарезала спирали, отслаивала завитки. А потом она снова забила крыльями и взмыла вверх. Если набрать высоту, можно успеть оглядеться. Пери выгнула крылья так, чтобы они несли ее вверх. Прямо над ней виднелось беленькое слоистое облачко. Взбитое, раскинувшееся по небу, словно овечье руно на столе. Лети выше облаков или ниже, как хочешь, но не задерживайся внутри, — без линии горизонта крылья не выровнять.

Туман набился Пери в рот, в нос, в глаза, но она все равно прорвалась сквозь холодную вату. Представила себе, как отчитывал бы ее сейчас Хаос:

— Это же как войти в комнату с завязанными глазами! Бред! Мало ли кто там засел!

Вырвавшись из облака, Пери выровняла крылья по горизонту. Потом, ныряя и поднимаясь, пролетела по контуру облака, отделявшего ее от моря внизу. Сильно разогналась и помчалась вперед. Ну-ка, какая у нее предельная скорость? В тренировочном центре не узнаешь.

Мышцы трепетали от волнения, напряжения и восторга, — а Пери между тем пыталась разобраться, в какой сектор неба попала, в его океанских глубинах, в его стремительной переменчивости, в том, насколько иначе выглядели сейчас, сверху, под разными углами, с разной высоты облако, синяя чаша моря, утес, — но ничего не могла запомнить, все текло, словно вода, все чувства слились воедино и струились следом.

Пери впервые в жизни видела небо.

Какую высоту можно набрать? Где граница? Пери забралась уже так высоко, что земля казалась ненастоящей. Настоящими были только Пери и небо. От каждого виража ее переполняла чистая радость.

Вот он, полет.

Вот оно, то, за что она так боролась. Вот ради чего она столько мучилась и рисковала.

Да, дело того стоило.

Она летела и летела, без малейших усилий, как во сне, крылья не знали усталости, но тут в ее полет вторгся чей-то голос. Тихий шепот — но он пронзал воздух хуже крика. Во время первого полета она была в воздухе одна. От этого шепота она потеряла равновесие, растерялась, вошла в штопор, рухнула во тьму, хотя какая может быть тьма — сейчас только утро, не могла она летать так долго, а теперь она падает, вот сейчас разобьется, сейчас…

Пери вздрогнула и проснулась, ахнув от испуга. Было темно — темно, как в ее сне. Хьюго мирно похрапывал рядом. Раньше я и не знала, что младенцы тоже храпят.

Пери прислушалась, сердце у нее сжалось. Снова шепот — и вот он умолк, вот удаляется по западному склону холма. Кто-то прошел мимо, не заметил ее с Хьюго, но скоро вернется — когда поймет, что по другую сторону холма никого нет. Никто ему не отвечает. С кем он говорит? Наверное, по инфокарте. Питер? Питер послал кого-то за ней и теперь его расспрашивает — он дома, не спит, ясно, что он не может уснуть. Не надо было мне тут задерживаться. Сердце так громко бухало в ушах, что Пери испугалась, как бы оно ее не выдало.

Сейчас он убьет меня, бросит труп в море, утащит Хьюго.

Спокойно, спокойно. Тебе есть куда лететь. Где это, Питер не знает. Надо лететь к Жанин. Про Жанин в Городе не знает никто.

Здесь неподалеку самая высокая точка Платформы. На восточной оконечности есть смотровая площадка — в противоположную сторону от удаляющихся голосов. Пери сажает Хьюго в слинг, молясь, чтобы малыш не заплакал. Он еще толком не проснулся, а она уже застегивает сумку-пояс и крадется к смотровой площадке, подскакивая от каждого шороха.

Тишина. Шорох ветра в перьях. Возвращается? Пери силой воли заставила себя сидеть на месте и не бежать.

До утра придется лететь, не останавливаясь. Никакого отдыха. Надо оторваться от погони. Выдержу? Придется. Перья шуршали в неподвижном воздухе невыносимо громко. Неужели он и вправду меня ищет?

На смотровой площадке нет перил — лужайка просто кончается, обрыв — и все. Сзади доносится крик, сердце больно екает, попытка только одна. «Не жди. Двигайся». Пери взмыла в воздух, крылья захлопали, зашумели — фр-р-р! — словно целая стая голубей. Вверх, вверх, скорее.

Пери взмыла на километр над Платформой и только потом отважилась двинуться прочь, на северо-запад, и луна отражалась у нее в глазах. Надо бы подняться над облаками, но тут только перистые, полосы, подсвеченные серебром, к тому же они далеко, добираться до них нет смысла: перистые облака — очень высотные, на самом деле это продолговатые островки колючих снежинок, они начинаются только на отметке в шесть километров. Зато предвещают хорошую погоду.

А внизу — Платформа, рукотворный остров, разливающий свет в ночи; наконец-то, наконец-то я покидаю мир Питера и теперь буду жить своей жизнью на неизведанной земле.

Пери обернулась через плечо. Море притихло и колыхалось вдали, над гребнем холма, словно мятая серая шаль. Кругом раскинулось небо — пустое и спокойное.

Пери летела, не зная усталости, мечтая, чтобы темнота продлилась еще час, еще минуту, летела, обгоняя рассвет. Надо добраться до фермы Жанин, пока солнце не взошло. Как только Пери собралась с мыслями после того, как нашла Луизу, то сразу поняла — без Жанин ей не обойтись, просто она надеялась, что обманный маневр с полетом на Платформу собьет преследователей с толку. Море — не Город. Море — не Окраины. Море — это нигде. Ох, если бы можно было все время лететь только над морем. Нет, надо было лучше продумать план полета к Жанин. Предупредить ее. Рассчитать все так, чтобы прилететь туда под покровом темноты.

Скоро позади взойдет солнце — оно уже прошивает облака разноцветными иглами, подсвечивает тьму впереди. Уже недалеко, совсем недалеко. Надо подналечь. Так странно лететь над этой землей — и знакомой, и чужой, — странно видеть ее с высоты, ведь Пери и в голову не приходило, что когда-нибудь она посмотрит на нее из поднебесья: вот утро пробуждает землю к жизни, вот закат лижет холмы, словно пламя. Пери была бы счастлива остаться в Городе навсегда. Сегодня она во второй раз попадет на ферму «Совиный ручей» в темноте. В первый раз она приехала среди ночи. Пери была тогда совсем маленькая. Три года? Четыре?

Это было чуть ли не самое раннее ее воспоминание: Пери проснулась в слезах — она частенько просыпалась в слезах, когда ей снился тот сон. Начинался он всегда одинаково: Пери становилось холодно, ледяной ветер трепал ей волосы. Перед ней высились темные башни, испещренные огоньками, между ними струился свет, а дальше простирались темные равнины, и там тоже кое-где мерцали огоньки. Потом Пери окутывало мягкое тепло — «Не двигайся. Двигаться нельзя. Ты упадешь. Подожди». Тепло куда-то пропадало. Пери не могла пошевелиться, руки и ноги у нее коченели. Сначала ей было даже интересно, что кругом темнота, огни и холод, но теперь к ней приближалось что-то жужжащее и рокочущее, и становилось так страшно, как будто ее окружал вихрь серых перьев, они смыкались над ней, а потом взорвались над головой, обернулись снежной бурей, и Пери осталась одна. Она словно оцепенела. «Шурр-шурр-шурр, — доносилось до нее с вышины. — Шурр-шурр-шурр». Мерное шуршание повторялось снова и снова, но Пери было никак не повернуть голову и не посмотреть, что это. Двигаться было нельзя. «Ты упадешь». Край, обрыв. Он же совсем рядом. Двигаться нельзя. Темнота рассеивалась. Обрыв надвигался. От света становилось страшно. «Ты упадешь». Ледяной металл под ней сначала согрелся, потом раскалился. Серые перья улетели. Бросили ее одну. Не стали ждать. Пери ничего не видела, свет жег ей глаза и лицо. «Не двигайся. Упадешь!» Ничего, кроме света. Пери размякла от тепла, потом сжалась в комочек, прячась от разгоревшегося солнца. Свет пригвоздил ее к месту на самом краю обрыва. «Подожди». Пустота за солнечной стеной. Пери проснулась в слезах. «Упадешь!»

Разбудила ее тем утром незнакомая тетенька, усадила в машину, и они долго-долго куда-то катили.

— Мы едем к маме? — спросила Пери.

— Мы едем к твоей новой маме, — ответила тетенька. Она остановилась и купила им перекусить, но у Пери кусок не шел в горло. — Бедная крохотулька, — сказала тетенька, покачав головой.

Когда тетенька привезла Пери по извилистому проселку на ферму, уже стемнело. Они проехали в ворота, и табличка на ограде вспыхнула в свете фар: проржавелые буквы «Совиный ручей», а рядом — жестяная сова со стеклянными глазами. Пери замерла на пороге, боясь и темноты снаружи, и сумрака внутри. Две женщины смотрели на нее — одна с улыбкой, другая вся ощетинившись, но пугала Пери именно улыбка. Улыбка была рассеянная, ни к кому не обращенная. И не имела к Пери никакого отношения. Одно притворство.

Ту, с улыбкой, звали Бронте.

— Твоя приемная мать, — объяснила тетенька из машины.

У Пери выступили слезы: Бронте обняла ее слишком крепко. Пери забилась, высвободилась:

— А где мама?

Бронте была ей не мама. На ощупь она оказалась другая — сухая, тощая. Неуютная. Будто ей самой себя не хватало и нечем было делиться с другими. И пахло от нее неправильно — словно от чего-то залежавшегося в кладовке. Даже словами не опишешь, но именно так. А еще Пери явно не пришлась Бронте по душе. Пери ни секунды не сомневалась, что сама виновата: да, это она с самого начала все испортила.

Вот и ферма — виднеется внизу, — вот знакомый дом; солнце поднималось, и Пери с каждой минутой видела ее все отчетливее. Она заложила вираж — ага, можно приземлиться на клочок жухлой травы у веранды. Среди банановых пальм кто-то уже сновал. Пери сбросила высоту. Жанин. Точно она. Жанин со своими вечными бананами.

— Тетя Жан, тетя Жан, стой! — кричала маленькая Пери, таскаясь за Жанин хвостиком по всей ферме.

Жанин показала ей тогда ряды банановых пальм — у нее они были какие-то особенные.

— Не вздумай есть эти бананы, ясно? — строго сказала она. — И вообще не ешь бананы, только те, которые я дам себе сама, поняла? А иначе очень сильно заболеешь! Или вообще умрешь!

— Не буду, тетя Жан.

А сейчас Жанин вышла из-за деревьев и из-под руки смотрела, как Пери кружит над старыми пастбищами, залитыми золотым светом утреннего солнца. Жанин подняла руку. Пери помахала ей.

Вспышка — яркая, холодная, совсем не то, что солнце — расплавленный медяк. Громкий треск — словно сломали сухой сук.

Тетя Жан, не стреляй!

Пери сложила крылья и камнем рухнула вниз.

Глава четвертая

Агентство «Ангелочки»

Спал я скверно и проснулся рано. Итак, утро понедельника. Пери уже сорок часов как в бегах. Слишком долго, черт дери, слишком! Пери — летательница, могла сбежать куда угодно, и с каждым часом найти ее будет все труднее, потому что множатся варианты мест, где она может прятаться.

Когда я вывел Плюша на утреннюю пробежку, еще едва рассвело. Уличные торговцы, которые, позевывая, сонно протирали глаза и расставляли свои лотки, терли глаза еще сильнее, увидев, как мимо бежит светловолосый тощий мужчина с карликовым львом на поводке. Поводок, кстати, я наскоро соорудил из куска провода.

Вернувшись домой, я позвонил Чеширу. Тот коротко ответил, что новостей нет и собрался распрощаться — мол, ему пора на совещание. Я перебил его:

— Скажите, откуда у Пери крылья? И почему вы не упомянули о них раньше?

— А зачем? Летатели — мое обычное окружение, — холодно ответил Чешир. — Для меня упоминать о крыльях так же нелепо, как упоминать, что у такого-то есть руки. Секрета мы из этого не делали, запись с камеры слежения вы сами видели.

— Но Пери не одна из вас, она не вашего круга. Она няня.

— Она захотела крылья. Мы хорошо ей платим.

— В жизни бы не подумал, что кто-то рискнет нанять крылатую няню. Она ведь просто взяла малыша в охапку и улетела неведомо куда.

— Мы придерживались иного мнения, — уронил Чешир. — Я считал, что крылатая няня — это не просто удобно в хозяйстве, а жизненно необходимо. Чтобы воспитательница была с ним наравне, когда он начнет летать. Такие семьи уже есть, не только наша.

— Вот что, дайте мне номер лечащего врача Пери. У кого она наблюдалась в ходе превращения?

— Понятия не имею, — равнодушно ответил Чешир. — Я в ее превращении участия не принимал.

Я насторожился. А вот это явное вранье. Тут дело нечисто, Чешир мухлюет. Подбавив в голос невинного удивления, я спросил:

— Как, неужели вы не посоветовали ей, к какому врачу обратиться? Вы ведь наверняка знакомы с лучшими!

Чешир натянуто хохотнул.

— Я вам уже сказал, мы ей хорошо платили. Но не настолько, чтобы ей были по карману услуги наших личных врачей.

Ответ звучал достаточно правдоподобно. Я задумался. Мне и в голову не приходило, что процедуры для превращения делятся на первосортные и второсортные.

Чешир не стал ждать, пока я отвечу, и отключился. Это меня озадачило. Куда это он так спешит? Только ли меня нанял искать Хьюго?

Пора было приступать к делам. Сперва я договорился о встрече с миссис Гарпер из агентства «Ангелочки». Потом, скрепя сердце, взялся за утомительные поиски врача, у которого наблюдались Катон-Чеширы. Я начал прозванивать весь список врачей, который собрал вчера, причем исходящий звонок перенастроил так, чтобы казалось, будто я звоню из клиники патологий Каноболаса-Гершенкрона. Говорил я везде одно и то же: мол, звоним из лаборатории, у нас готовы результаты анализов Хьюго Катон-Чешира и Пери Альмонд, куда прислать? Четыре звонка впустую, и вот — в цель! Мог бы и раньше догадаться, потому что доктор Елисеев лечил самых богатых и был самым дорогим и модным врачом из всех в моем списке. Потом я позвонил в агентство, чьими услугами иногда пользовался, и попросил срочно записать меня на прием к доктору Елисееву.

Чтобы побеседовать с миссис Гарпер и Елисеевым, надо было отправиться в Аэрвилль — богатый район, который занимал бóльшую часть делового центра и теперь был перестроен под нужды летателей.

По дороге к ближайшей станции рельсовки я ломал голову, почему похитители до сих пор не потребовали у Катон-Чеширов выкупа, почему вообще не предъявили никаких требований? Если Хьюго похитили ради денег, то еще остается слабая надежда спасти его. Но вот если похитили из ревности — тогда судьба его зависит от воли случая. Малыша с равным успехом могут и убить, и допустить его гибель по недосмотру.

На Центральной Линии, главной узловой станции Города, я пересел на ветку к «Вершине», — единственной остановке надземки, от которой до Аэрвилля можно было дойти пешком. Доехав до нужной остановки, я зашагал к Аэрвиллю, но то и дело останавливался понаблюдать за летателями — их темные силуэты так и мелькали высоко в небе. Отсюда, издалека, мне казалось, будто летатели безостановочно катаются над Аэрвиллем на небесной карусели, незримой для постороннего глаза и видимой только им самим. Но еще больше они напоминали стаю чаек, кружающую вокруг башни. Время от времени то один, то другой летатель плавно нырял вниз. Все они почему-то влетали во Аэрвилль строго по часовой стрелке. Вот один из них, обладатель изысканного оперения, выдержанного в блеклых оттенках, пошел было на снижение, но, видно, пропустил нужный момент и принужден был вернуться в поднебесный хоровод и снова совершить круг, а уж потом только ринуться вниз. Должно быть, у летателей свои правила движения, известные лишь им самим и непонятные нам.

Впереди вздымалась неровная стена зелени — я знал, что за этими деревьями начинается небезызвестный Кольцевой канал, который окружал Аэрвилль наподобие крепостного рва. Поговаривали, будто таким образом аэрвилльцы отгородились от внешнего мира; позже местные жители снизошли и согласились перебросить через канал два мостика для бескрылых — правда, пешеходных и очень узеньких. Бытовало и иное мнение: мол, канал не прихоть, он жизненно необходим и прорыт, чтобы защищать Аэрвилль от нагонных волн со стороны океана. Благодаря каналу и воду отводят, и граница Аэрвилля четко обозначена, да и кварталу это придает своеобразие. Гуляющие, которые приходили на берега канала, чтобы полюбоваться на башни Аэрвилля и на летателей, сновавших по своим делам, не только заглядывались в небо, но и подолгу рассматривали затопленные здания и улицы, хорошо видные под водой Кольцевого канала.

На Чайкином мосту не было ни души, но автоматический пропускной пункт, конечно, работал. Я провел инфокартой по шлагбауму, считывающее устройство ознакомилось с моими паспортными данными и, черт бы его подрал, слупило с меня плату. Механический голосок произнес: «Добро пожаловать во Аэрвилль, мистер Иезекииль Фоулер».

Теперь мой путь лежал прямиком в агентство «Ангелочки». Почему, интересно, эти улицы смотрятся так необычно и напоминают парк аттракционов вроде Диснейленда? Потом я вдруг понял. В жизни не бывал в таких богатых районах, как этот Аэрвилль. Искусственным он казался не из-за рукотворного канала, а потому, что здесь царили небывалая чистота и тишина. И все новехонькое, целехонькое, не то что в других районах, где повсюду начаты и давно брошены ремонтные работы, постоянно что-то осыпается и обваливается, и вяло колеблется на ветру строительная сетка или полосатые ленты ограждения. Никаких выцветших потрепанных объявлений об отключении света или воды, — объявлений, что висят годами, выгорая на солце, а воду и свет обратно там так и не подключают. Никаких бесконечных строек с их вечными «временными» заборами. Никаких разносчиков и торговцев на тележках — они колесят по всему Городу, торгуя всем подряд: фрукты, мясо, рыба, чай в разлив, свежие яйца, даже сверхпитательные пастилки для летателей: обычный человек съест такую и полон сил на весь день. Торговцы раскатывают по всему Городу, но только не здесь. Не звучат на улицах Аэрвилля ни голоса зазывал, ни квохтанье куриц, не раздаются здесь детский визг и смех, и даже мелодичное позвякивание колокольцев, с какими расхаживают бродячие монахи — и того здесь не услышишь. Я-то ожидал, что увижу, как развеваются на ветру их белые и шафранно-оранжевые одеяния, но нет, и монахам сюда вход закрыт: богачи, известное дело, скареды, а монах или монашенка не может весь день просить на пропитание.

Зато я твердо верил: сюда Пери точно не прилетала и здесь не прячется.

Да, на улицах царили тишина и безлюдье, но в воздухе над Аэрвиллем бурлила жизнь — в небе во множества сновали летатели. Их силуэты четко вырисовывались в ярком утреннем небе. Здесь следовало соблюдать осторожность, помнить, что ты чужак. Эти улицы не предназначались для меня, простого смертного, бескрылого пешехода. Улицы и переулки внезапно обрывались, и где-то далеко внизу распахивались каменные теснины. Первый раз я наткнулся на такой обрыв неожиданно и едва успел остановиться, не то свалился бы с высоты. Я осторожно заглянул за край рукотворного обрыва и у меня закружилась голова. Там, внизу во множестве щетинились двадцатиэтажные здания с садами на крышах . Пришлось сесть на край тротуара. Хорошо хоть не стошнило.

За спиной раздался резкий окрик, и я едва успел пригнуться, только что не упал ничком — нет, не пригнуться, вжаться в землю. Надо мной слаженно пронеслась четверка ярко разодетых летателей. Они, видно, спикировали с крыши здания позади меня, и ринулись вниз с обрыва. Я развернулся влево и только теперь заметил некое подобие не то пандуса, не то трамплина, по которому летатели мчались огромными шагами. Сам-то я не увидел это сооружение, пока не ступил на него. Я смотрел, как летатели стремительно набирают скорость, отталкиваясь ногами и взмахивая крыльями — они наполовину бежали, наполовину летели, разгоняясь все быстрее, быстрее, быстрее. Голова у меня снова пошла кругом, и я вдруг с небывалой ясностью представил, как разгонюсь по трамплину вслед за ними и кинусь с обрыва. Теперь, разглядев этот трамплин вблизи, я понял, что такие выстроены по всему Аэрвиллю, — они виднелись там и сям на крышах и башнях. Значит, это не декоративные выступы, а взлетно-посадочные площадки.

Между тем летатели уже оттолкнулись от трамплина и нырнули с обрыва — вниз, к высившимся там башням. Отчетливо видные в своих ярких нарядах, они легко приземлялись то на один уступ, то на другой, то на толстую ветку, то на вывеску, и снова отталкивались и взмывали в воздух. Они летели словно без определенной цели, как будто пританцовывая в воздухе. Тут ухватятся рукой за фонарный столб, раскачаются, точно на лиане, там пружинисто взбегут несколько шагов по стене дома или ловко скакнут по крыше, и снова — рывок в небо. Скроются между домами в узкой расщелине, вновь взлетят вверх, до самой вершины какой-нибудь башни, и ухнут с нее в пропасть. Удаляясь, их летучие пестрые фигурки больше всего напоминали вольно порхавших бабочек — присядут, потрепещут крылышками и летят дальше, то ныряя, то взмывая. Эти летатели резвились, играли, — воплощенная кипучая энергия и избыток сил, и весь Аэрвилль был им сплошной спортивный снаряд, гигантская гимнастическая стенка с канатами и перекладинами. Видно было, с каким наслаждением испытывали они предел своих возможностей, сколько победоносного ликования было в каждом их упругом и мощном движении.

Превозмогая головокружение, я долго смотрел вслед летателям, пока они не превратились в разноцветные крапинки и не растворились вдали. Потом взгляд мой упал на инфокарту. На экране светилось предупреждение навигатора: «Осторожно, обрыв!», — предупреждение, которое я прохлопал, потому что увлекся и завороженно глазел по сторонам.

Агентство «Ангелочки» находилось в самом сердце Аэрвилля и размещалось в старинном восьмиэтажном доме. Стены из песчаника, потертые от времени гранитные ступени крыльца, внутри — мраморная лестница и дубовые перила… Словом, деньгами, причем старыми деньгами, здесь так и разило. Но миссис Гарпер, возглавлявшая агенство, о диво, оказалась вовсе не из летателей. Непробиваемая дамочка средних лет, крепкая, уверенная в себе, говорит басом, стальные седины и целая сбруя из золотых украшений. Знаем мы таких — не успеешь пискнуть «доброе утро», как они натравят на тебя своего адвоката. Палец в рот не клади, одним словом.

— Здравствуйте, мистер Фулуэр, — вежливо поздоровалась она. — Мистер Чешир предупредил, что вы навестите нас сегодня. Крайне огорчена новостями о… об этой неприятной истории.

Огорченной миссис Гарпер не казалась совершенно. И имя мое наверняка переврала нарочно, а не по рассеянности. Такие, как она, мастера ставить других в неловкое положение. Я протянул руку и поправил:

— Фоулер. Зак Фоулер. Частный детектив.

Она ответила вялым рукопожатием. Взяла предложенную инфокарту — должен же я был предъявить удостоверение. Внимательно изучила.

— Так это вы расследовали дело клуба «Харон»? — Она выпучила глаза. — То самое похищение по политическим мотивам?

Я кивнул. Теперь Гарпериха смотрела уже совсем не так высокомерно. Я засветился в нескончаемом криминальном сериале, происходившем наяву, а такая пусть небольшая, но известность, вернее сказать, шумиха, впечатляет людей вроде нее и внушает им уважение. Несколько месяцев подряд об этой новости кричали на всех углах: шутка ли, две несовершеннолетние дочки министра внутренних дел похищены из ночного клуба «Харон», потом их отыскивает частный детектив, причем не где-нибудь, а в сельской глухомани, зазомбированных напрочь. Девушки попали в лапы секты «Корни», и мозги им промыли так, что они покорно жили в главном поселении секты на Окраинах, да еще под личным «патронажем» самогó архипастыря «Корней», Его Безмятежного Святейшества Троицы Джонса. Дальше разразился скандалище, потому что наружу выплыли многочисленные связи между экстремистской сектой и некоторыми весьма солидными корпорациями, причем многие или осыпали «Корни» щедрыми пожертвованиями, или поддерживали оппозицию иными способами. События разворачивались все стремительнее и в конце концов запутались в такой клубок, что даже я, глава оперативной группы по расследованию этого громкого дела, — и то не мог в них разобраться. Одну из дочурок министра удалось вызволить из секты, правда, девушка до сих пор еще не в себе и проходит реабилитацию, а ее родители покамест пасут младенца, которого она родила по возвращении. А вторая дочка министра так и завязла в секте, и даже высокопоставленному папаше ее оттуда не вытащить.

— Вы знаете, зачем я пришел.

Миссис Гарпер молчала. Она не собиралась выполнять за меня мою работу. Что ж, раз так, начнем с начала.

С четверть часа мы препирались насчет Пери. Со слов Гарперихи выходило, будто Пери поступала к Катон-Чеширам еще бескрылой. Миссис Гарпер наотрез отказалась даже обсуждать, почему, откуда и на какие шиши Пери заполучила крылья. Сказала только, мол, хороших нянь днем с огнем поискать.

— Многие наши сотрудницы получают от работодателей щедрые вознаграждения. Вы и представить не можете, какой спрос на подходящих девушек!

Что еще за «подходящие» и чем Пери так подошла Катон-Чеширам? На этот вопрос нужен ответ.

Я пролистал каталог «Ангелочков», который получил от Чешира.

— По вашим данным получается, что Пери совсем неопытная. Да к тому же она из глубинки, с Окраин. Почему в таком случае вы порекомендовали ее самым знатным клиентам, которые вон как раскошелились — ей даже на крылья хватило?

Миссис Гарпер нервно кашлянула. Отлично, старая гарпия, теперь ты в неудобном положении, а не я.

— Вам известны другие случаи, когда няни зарабатывали на крылья таким образом?

— Мистер Фоулер, — отчеканила она, вперив в меня ненавидящий взгляд. — Если даже подобные сделки и проводятся, то я к ним ни малейшего отношения никогда не имела и не имею. Откуда мне знать, как Альмонд раздобыла крылья?

— Минуточку-минуточку. Вы нанимаете безродную девчонку, сироту, деревенщину. И она у вас не одна такая, в каталоге еще немало девушек с Окраин. Зачем вы это затеяли? Что, в Городе нехватка девушек из бедноты?

— Предостаточно, — отрезала она. — Но у деревенских свои преимущества.

— И какие же, хотел бы я знать?

Гарпериха вздохнула.

— Они с Окраин, следовательно, у них и разрешения на работу в Городе только временные. Хозяевам приходится обновлять им документы. Вернее, это устраиваем мы.

— То есть от деревенских девочек легче избавиться, — уточнил я.

— Дело не в этом. Они сильнее цепляются за свои места, чем городские, — неохотно пояснила Гарпериха. — Непрочность положения их подхлестывает, они стараются, потому что гонятся не только за деньгами, но и за положением. Хотят закрепиться в Городе.

— И все-таки я не понимаю, почему вы определили именно Пери именно к Катон-Чеширам. Тут не без причины. Так чем она лучше? — Я дожимал ее не только словами — пристальным взглядом. Главное — не отводить глаз.

Гарпериха молчала. Так прошло не меньше минуты. Ничего, дамочка, у меня терпение покрепче вашего будет. И меня так просто с толку не собьешь. Вы у меня расколетесь как миленькая. Прошла еще минута.

Она прокашлялась. Заговорит! Видно, решила бросить мне лакомый кусочек — рассказать кое-что, а то ведь я без добычи не уберусь.

— Хорошо, — наконец неохотно сказала, — вот вам причина. Знаниями и опытом на крылья не заработаешь. Альмонд согласилась кое-что выполнить для своих хозяев. За эту-то услугу они и заплатили, потому что были готовы потратиться ради такого.

— Ради чего? — сквозь зубы спросил я.

— Она выкормила их ребенка.

— Что-что? Выкормила грудью, как своего, вы об этом? — переспросил я.

— Да, именно, — кивнула миссис Гарпер.

— Но… как?

— А как это обычно делается? — усмехнулась она.

— Я не о том. Она же совсем молоденькая и не рожала, откуда молоко?

— Это-то просто. — Гарпериха небрежно махнула рукой, звякнув золотыми браслетами. —Несколько уколов — и все.

— Понятно. И у вас имеются на примете врачи, которые делают такие уколы?

— Нет, я таких не знаю, — отрубила она. — Может быть, ей вообще врач не понадобился.

— Конечно-конечно, — подхватил я. — О чем разговор! У меня бы никогда не хватило дерзости предположить, будто вы знаете настолько нечистоплотных и корыстолюбивых врачей, которые бы наживы ради согласились провести такую процедуру совсем юной девушке. Да еще без разрешения ее родителей или официального опекуна, каковым, естественно, в случае Альмонд является государство. В лице Управления по охране семьи и детства.

Что, получила, упрямая баба? С каким удовольствием я смотрел, как у нее вытягивается физиономия! Миссис Гарпер онемела и от растерянности даже не попыталась напустить на себя невинный вид и возмутиться: «Да как вы смеете!» То-то же! Поняла, что проиграла и возражать поздно.

Я уже знал, что никаких Альмондов в деревушке Панданус нет, так что, скорее всего, Перии — сирота на попечении у государства. Судя по лицу миссис Гарпер, я не ошибся в догадках. Бедная сиротка, нет у нее родителей, и некому было воспротивиться, что из девочки сделали дойную корову. Пери была беззащитна и потому оказалась для Гарперихи прибыльным товаром.

Миссис Гарпер стиснула зубы, потом пошла пятнами, но я любезно улыбался. Итак, вот и первый шаг вперед в этом деле.

Надо отдать ей должное, она быстро взяла себя в руки.

— Уверена, у вас каждая минута на счету, а мы уже долго беседуем, так что не смею больше вас задерживать, — с этими словами она встала и выпроводила меня вон из кабинета. — Огромное вам спасибо, что надумали обратиться ко мне. Всяческой вам удачи в поисках! Главное, чтобы бедное дитя нашлось живым и невредимым, ведь так?

«Интересно, кто это у нее “дитя” — Пери или Хьюго?» — спросил себя я уже за дверью.

Жара наваливалась на Город все сильнее, но в тени под авокадо и манговыми деревьями темнели островки прохлады и тени. Я глянул на часы. Да, время на месте не стоит, уже одиннадцать. По крайней мере, с Гарперихой потолковал не впустую. И знаю, кто пригодится, когда пойду по следу, на который она меня навела.

Я звякнул Кам, но ее номер автоматически переключился на другую сотрудницу.

— К сожалению, — сказала та, — Кам сейчас нет. Вызвали в Управление. Оставьте сообщение, она проверит автоответчик после ланча.

Пришлось так и поступить.

До следующей встречи у меня еще было полчасика в запасе, а потому я решил выпить по дороге кофе — взял на вынос в уличном кафе «Дедал». Воздух над Аэрвиллем полнился шелестом крыльев. Летатели точно ласточки сновали в небе над башнями и между ними. А вот и экскурсанты. Целая группка перепархивала вокруг здания, парившего в воздухе над расселиной, со дна которой далеко внизу тянулись другие постройки. Стайка летателей кружила над пропастью, ярко выделяясь на фоне темной громады висячего дома, трепетала крыльями, словно гигантские бабочки — розовые, желтые… Сильный порыв ветра качнул деревья, зашуршал ветвями, летателей разметало, как сухие листья, но они только заливались взбудораженным смехом.

Я был один, совершенно один среди множества летателей, и мне было не по себе. То и дело я едва успевал краем глаза заметить, как по воздуху стремительно проносится крылатая тень; услышав шум крыльев, отшатывался в сторону или пригибался, и каждый раз сердце у меня падало и кровь билась в висках. Так повторялось снова и снова, и за долю секунды я не успевал осознать, что мимо пронесся летатель, просто шарахался, как от опасности. Но что за древний ужас пробуждали во мне летатели?

Так, шагая пешком по Аэрвиллю, я постепенно проникался его странным, неповторимым и совершенно чуждым мне духом. Здешние места и обитатели слишком подавляли и пугали, я ожидал иного — пусть удивления, пусть испуга, но не панического страха. Я с каждым шагом убеждался: здесь все приспособлено под нужды летателей — посадочные площадки, балконы без перил, двери, пробитые в стенах зданий высоко-высоко, так что я едва не сворачивал шею, задирая голову, чтобы разглядеть их. А сами постройки! Эти башни, открытые всем ветрам, гигантские проемы дверей и окон, позволявшие местным обитателям на полной скорости влетать внутрь — в просторные, изысканно обставленные жилища. Да предусмотрены ли у них вообще лифты? Наверно, нет, а зачем? У летателей есть крылья, и им проще простого подняться на нужный этаж. Разве что где-нибудь скрыт грузовой лифт, который работает на солнечных батареях, вмонтированных в гладкие блестящие стены и крыши домов. На каждой башне вращал лопастями ветряк, а посадочные площадки для летателей располагали как можно дальше от него. Предусмотрительно: если летатель попадет в лопасти ветряной мельницы, пусть даже небольшой, ему конец.

Каждый раз, как я видел летателей на балконах без перил или на краешке посадочной площадки, у меня замирало сердце. В доме у Чешира все было устроено точно так же. Но теперь, снизу, смотрелось еще поразительнее. Летатели непринужденно болтали, попивали чай или кофе, смеялись, — и все это на высоте пятидесяти-шестидесяти этажей!

Передо мной выросла новая башня, не чета прочим — еще выше, еще величественнее. Вся увитая зеленью, она напоминала руины, лишенные крыши, а стены ее, казалось, были испятнаны ярь-медянкой с золотыми прожилками. Раньше я знал о подобном лишь понаслышке: камень покрывали раствором, содержащим особые бактерии, и они разъедали стены причудливым узором золотой патины. Что за дурновкусие — выращивать на стенах золотую патину; так я считал раньше, пока не увидел, как это выглядит наяву, когда архитектор знает свое дело. Извивы золотых прожилок на зеленом фоне ласкали, нежили глаз — так обволакивает язык хороший кофе или шоколад. Передо мной было не что иное как знаменитая высотка «Золотой изумруд», два года назад выстроенная по проекту архитектурного бюро «Кон и Чешир». Чешир свое дело знал.

Мимо меня порхнула молодая женщина — она плавно влетела в двери салона «Крылья желания» на первом этаже. Казалось бы, после встречи с Авис Катон мне следовало уже привыкнуть к ошеломляющей и откровенной красоте летательниц, но я замер, пораженный. Холеное тело едва прикрывали туго натянутые лоскутки яркого эластика. Она задержалась на пороге салона, достала гребешок и стала прихорашиваться — приглаживала взъерошенные перья. Так же привычно, как подкрасила бы губы помадой. Вот летательница изогнулась, чтобы дотянуться до маховых перьев за спиной, и мышцы ее заиграли под гладкой кожей.

Так были одеты, вернее, полуодеты, только летатели. Упругая сверкающая плоть, что окружала меня со всех сторон, не будила желаний, ибо летатели не ведали ни стыда, ни бесстыдства. Они не бросали вам вызов своим видом, а попросту не обращали на вас внимания. «…Одарены/ Величием врождённым, в наготе/ Своей державной, воплощали власть/Над окружающим, её приняв/Заслуженно…»*, — вспомнил я цитату из «Потерянного рая» Мильтона.* Перевод Аркадия Штейнберга.

Между тем в широкие двери «Крылья желания» впархивали все новые посетители. Салон блистал хирургической чистотой и в то же время роскошью дорогой гостиницы. Стены и пол посверкивали бриллиантовыми вкраплениями, вспыхивали радугой красок. Посетители с удобством раскидывались в креслах, расправляли крылья на особые подставки, обитые мягкой материей, подставляли их местным служкам. Вот изогнулась молодая женщина, стройная, словно выточенная из мрамора, а вокруг нее хлопочет целая свита, вооруженная фенами, тальком с блестками, кремом — умащая, расправляя и припудривая белоснежное оперение. Процедура не на один час, зато какое будет зрелище, когда они закончат! Может быть, это невеста готовится к свадебной церемонии, предположил я. Один из работников суетился между креслами, подметая пол и смахивая со стен мерцающий налет просыпанной пудры.

Вот, значит, в какой мир прорвалась Пери Альмонд. Если верить миссис Гарпер, Пери согласилась выкормить младенца Чеширов, а взамен получила крылья. «Стоп, Фоулер, умерь свой пыл, — одернул я себя. — Давай без скороспелых выводов. В точности этого, слово в слово, Гарпериха не говорила».

Мне не давал покоя все тот же вопрос: зачем Пери похитила маленького Хьюго? Такой поступок резко противоречил ее желанию устроиться в мире летателей. Не пойму, что ею двигало — не найду ее и ребенка, яснее ясного. Что там Авис лепетала о каких-то Диких, об одичавших летателях? Может, процедуры по превращению не так повлияли на Пери и она одичала? Я извлек инфокарту и запустил быстрый поиск на слова «одичавшие летатели» и «дикие летатели». Увы, ничего толкового не нашлось, лишь какие-то слухи и пересуды примерно в таком ключе: «А вот у моего соседа зять исчез: перебрал бореина и улетел неведомо куда. Одичал, не иначе». Выскочило и несколько снимков прескверного качества — издали, при плохом освещении. Похоже, для летателей Дикие были существами столь же мифическими, каким для простых смертных когда-то — снежный человек. Я вспомнил видеозапись с камеры слежения, бледное, взволнованное личико Пери, и как нежно она гладила Хьюго по голове. Ничего бешеного и дикого в Пери не было. Значит, пора внимательнее приглядеться к следующему фрагменту моего ребуса.

Конечно, предпринимать какие-то шаги за спиной у заказчика, когда расследование еще только завязалось, — большой риск. Если моя самодеятельность выплывет наружу, клиент мигом поймет, что я ему не очень-то доверяю.

Доктор Елисеев был то, что называется «модный врач», и, вместе с шестью коллегами, принимал пациентов в самом высоком здании Аэрвилля — клинике «Альбатрос». Именно так гласила надпись гигантскими голубыми буквами, которая льдистым блеском отсвечивала на стенах этой высотки, вонзавшейся в небо, словно игла. Очутившись в приемной, я вбил название «Альбатрос» в поисковик. Конечно, кто бы сомневался: крупнейшая медицинская корпорация из числа тех, кто занимается исследованиями летателей. Передовые позиции — обошла всех конкурентов. Где же еще и работать Елисееву, если не под их, так сказать, крылышком. На экран инфокарты одна за другой выплывали новости самой разной тематики из самых разных источников: тут были и профессиональные журналы для медиков, описывавшие технические тонкости врачебных процедур, и сведения для широкой публики — о новинках и разработках по части превращения. Самое свеженькое, что нашлось, было посвящено новомодному стимулятору под названием Бореин. Корпорация «Альбатрос» участвовала в тендере на его применение и намеревалась выиграть. Вчитаться я не успел — меня вызвали в кабинет к Елисееву.

Как и миссис Гарпер, сам Елисеев был не из летателей. Он оказался моложе, чем я ожидал. Подтянутый, густые волосы слегка тронуты сединой. Естественно, рассказывать о пациентах он отказался наотрез — врачебная этика, тайна личности и все такое прочее, — но, стоило мне заикнуться, что Пери с Хьюго исчезли, как у Елисеева вся краска сбежала с лица. Он с трудом овладел собой и растерянно произнес:

— Я ничего об этом не знал, Катон-Чеширы мне не сообщили.

— Да, они не хотят, чтобы история выплыла наружу, — я старался говорить ровно и спокойно, чтобы Елисеев не заметил, как я удивлен. А я и правда удивился — не ожидал, что моя новость выбьет его из колеи. Почему он так расстроился?

— Оказывается, Пери наняли к Хьюго еще кормилицей, а не только няней, — продолжал я. — Кажется, чтобы у нее появилось молоко, ей делали какие-то инъекции. Насчет этого вы тоже не в курсе? Не участвовали?

— Конечно, нет! — отрезал он. — Ни один уважающий себя врач не согласится на такое! Тем более, что и девушка еще совсем ребенок.

— Я полагаю, уважающий себя врач — это вы о себе?

Лицо у Елисеева окаменело. Он встал, явно намереваясь объявить, что разговор окончен, и выставить меня за порог. Но не на того нарвался: я и не подумал подняться, наоборот, привольно откинулся на спинку стула и обозрел кабинет, потом набросал в инфокарте несколько строчек. Елисеев встревоженно нахмурился.

— Что вам известно о превращении, которое прошла Пери, пока служила у Катон-Чеширов? Имеете что-нибудь сообщить?

Он покачал головой. Так и не сел — всем своим видом показывает, что мне пора проваливать.

— А о том, как и почему летатели превращаются в Диких, что-нибудь знаете?

Лицо у Елисеева слегка прояснилось.

— Я знаю, кто вам нужен! Побеседуйте с доктором Алитой Руоконен, она отличный специалист по летателям. Сейчас запишу вам ее данные — пообещал он.

Ах вот, значит, как ты решил от меня избавиться — соблазнить другой приманкой. Мол, идите-ка потолкуйте с врачом получше, настоящим знатоком, не мне чета. Нет, этот номер у тебя не пройдет. Попробуем еще разок.

— У вас есть какие-нибудь соображения — почему Пери забрала Хьюго? Слушайте, скажите хотя бы — по-вашему, ему ничего не угрожает? Или угрожает?

Елисеев снова напрягся и побледнел.

— Мне кажется, опасаться за ребенка не стоит, но строить догадки тут бессмысленно, — понизив голос, ответил он.

Ишь как разговорился, прямо-таки целую речь выдал. Я чуть зубами не скрипнул: ведь он явно что-то знает. Знает — и скрывает, и выдавать мне не намерен!

А Елисеев уже очутился у двери и недвусмысленно приоткрыл ее. Мол, убирайтесь вон.

— Большое вам спасибо, доктор. Вы оказали мне неоценимую помощь, — сердечно произнес я. Он весь прямо задергался — а я именно этого и хотел. Ни черта он мне не помог, зато нервничал почище Гарперихи, и я окончательно убедился: Катон-Чеширам есть что скрывать. Меня подмывало рявкнуть ему: «Ты! Еще один везунчик! Скажите пожалуйста, какая удача — допустили к телесам богатых. Ты просто обслуга, как Гарпериха или я. Разве что рангом повыше и в оплате подороже, вот и вся разница».

Елисеев выпроводил меня из кабинета и сам высунулся вслед за мной.

— Мира! Ми-ра! — настойчиво позвал он администраторшу за стойкой. Пощелкал ей пальцами.

— Да, доктор Елисеев? — Средних лет дама в розовой блузке, на которой была прицеплена карточка «Мира Кхандр», вскинула голову.

— Ну-ка напишите этому господину адрес и прочее доктора Руоконен. Живо, пошевеливайтесь! И пробейте оплату за прием по тарифу номер два. — И Елисеев нырнул обратно в кабинет.

Понятно-понятно, решил на мне отыграться — выписал счет по высшему разряду, думал меня ободрать. Не вышло. Оплачивать счет все равно Чеширу, а не мне. Рабочие расходы, знаете ли.

Администраторша поджала губы. Может, доктор Елисеев всегда так командует? Или выместил на ней свое раздражение, потому что на меня рявкнуть не мог? Ничего, с таких, как он, полезно иногда сбить спесь, а то избаловались — купаются во всеобщем почтении.

— Ну, как рабочий денек, задался? — спросил я Миру.

Она молча закатила глаза.

— Наверно, допоздна работаете?

— И не говорите, — вздохнула она. — Обычно до девяти сижу, а то и дольше.

— Значит, доктор Елисеев ведет прием до позднего вечера? — уточнил я.

— Вы же знаете этих летателей, — сказала Мира. — Они такие занятые. Вот, пожалуйста, я вам все записала. — И она вернула мне инфокарту.

Ее собственная инфокарта лежала на столе подле рабочего экрана, и на ней, сменяя друг друга, мелькали снимки маленькой девочки с длинными косами. На вид — лет одиннадцать, от силы двенадцать, в дорогой школьной форме, малиновой с золотом. Значит, учится в престижной школе. На какие жертвы пришлось пойти Мире Кхандр, чтобы определить туда дочку? А цвета формы и девиз школы на значке запомним, пригодится. Per Ardua ad Astra. Боже правый, все школы как сговорились — выдумывают вариации на темы старого доброго «Через тернии к звездам».

— Ваша дочка?

Мира кивнула.

— Да, нелегко работать допоздна, когда дети маленькие, — посочувствовал я. Забрал инфокарту и нашел в ней снимок Томаса, показал Мире.

Она неохотно глянула на экран.

— Славный какой. Вы к доктору Руоконен насчет него?

— Да, — ответил я, и, едва прозвучали эти слова, как я понял — так и будет. Пусть Руоконен послужит мне опытным проводником по миру летателей, и не только в деле об исчезновении Пери Альмонд, а заодно поможет решить насчет Томаса и крыльев.

— Она как, хороший специалист? — уточнил я.

Мира истово закивала.

— Лучшая из лучших!

В центре города у меня была намечена еще одна встреча.

— А, вот и ты, наконец, — так приветствовал меня Хенрик.

Не очень-то любезно, можно подумать, я не человек, а поисковая собака, которая искала-искала бомбу и нашла. Цель моего визита располагалась в деловом районе для обычных людей — не Аэрвилль какой-нибудь, а попроще — неподалеку от Центральных Линий. Полицейский участок помещался в старинном здании, признанном памятником архитектуры, — зубчатая крыша, старый камень. Однако достаточно было провести полдня во Аэрвилле, и восприятие мое уже успело перенастроиться: после тамошней роскоши и чистоты все прочие районы Города казались запущенными и бедными. Обычно я мало обращаю внимания на кампунги — хлипкие, наскоро сколоченные хибарки из пластиковых щитов и деревянной тары, которые целыми поселками лепятся друг к другу где-нибудь под платформами рельсовки, а теперь все это бросалось в глаза так, будто я шел по Городу впервые в жизни.

Я как раз поднимался на платформу и все еще рассматривал хибарки, когда меня миновала женщина в деловом костюме, ведя за руку маленькую девочку в опрятной школьной форме. Обе скрылись в глубине поселения. Да, так уж устроен Город: чтобы поселиться в таком кампунге, поблизости от Центральных Линий, нужна приличная работа и заработок. Мать и дочь, которые прошли мимо меня, были своего рода трущобной аристократией: крыша над головой, жилье в центре, действующее разрешение на работу и даже вид на постоянное жительство.

Интерес мой к хижинам Центральных Линий был не праздным: я прикидывал, могла бы Пери укрыться в этом районе. В принципе, могла бы, но… И тут я остановился, словно громом пораженный. До этой секунды я не вполне четко представлял себе положение Пери. Мне все казалось, будто крылья — это главная загвоздка в деле. Вот болван! Все наоборот: крылья Пери — ее главная особая примета. Улететь Пери может, но чего девочке не удастся — так это спрятаться в трущобах незамеченной. Значит, укрыться где бы то ни было в Городе ей не по силам, и в поселениях на Окраинах — тоже.

Обо всем этом я продолжал размышлять, пока Хенрик, высокий, особенно внушительный и серьезный в своем темном костюме, вел меня по коридору, выложенному каменной плиткой. Здесь веяло холодком. Я присмотрелся к Хенрику. Несмотря на свежую короткую стрижку, выглядел он замотанным и постаревшим, и между бровями у него пролегла глубокая складка. Да и костюм вроде как траурный.

— А ведь мы с тобой давненько не виделись, — вспомнил я. — С тех пор, как тебя повысили в чине. Да-а, суперинтендант, глава районной полиции. Это вам не шуточки.

— Ладно тебе измываться, — отмахнулся Хенрик. — Всего и разницы, что теперь по башке я получаю от тех, кто постом куда повыше старого зануды Дэкина. Только теперь я понял, как здорово он, бывало, прикрывал мою задницу. Хотя, спору нет, в те времена, когда я тут еще на побегушках служил, Дэкин об меня ноги вытирал, это да. Ну, чем обязан посещением?

Я усмехнулся:

— Отлично выглядишь, хотя костюмчик и мрачноват. Воротник не жмет? Как поживаешь-то?

— Да, я малость двинут на правилах, — кивнул он. — В том числе и по части одежды. Куда как одеваться — с этим у меня строго. А костюмчик мрачноват потому, что все утро прождал вызова в министерство, на ритуальную выволочку, причем там еще была парочка представителей от городской комиссии и депутаты. Будешь тут ходить с похоронным видом, знаешь ли. Вообще что мне надо, так это сдать свое обиталище нормальному человеку и взять отпуск, да подлиннее.

Шутка насчет похорон заставила меня кое-что вспомнить:

— А я кое-что для тебя припас. Вот послушай: «О бессмертии мечтают миллионы людей, — те самые, которые ломают голову, чем себя занять дождливым воскресеньем»*. /*Сьюзен Эрц, (1894 — 1985), английская писательница. /. — Неплохо. — Хенрик довольно хмыкнул. — «Жизнь коротка, как вспышка молнии в небесах, жизнь тает быстро, подобно высыхающему ручью, что низвергается с горной кручи»*. —

То было наша давняя игра, которую мы не забыли с тех пор, как служили вместе — состязались, кто больше припомнит изречений о смерти. Смерть всегда где-то рядом, всегда у тебя за плечом. Подозреваю, что, подобно многим врачам и полицейским, этой шутливой фамильярностью мы думали отогнать ужас перед ее жалом. Не скажу, что на меня такой способ действовал, а вот Хенрику, любителю дзэн-буддизма, вроде бы помогало.

— В точку. Моя жизнь именно что низвергается как горный ручей с кручи, — сказал я.— Хенрик, мне нужна твоя помощь. Сделай одолжение, а?

— Еще бы она не была тебе нужна. Иначе как по делу бывшие сослуживцы ко мне и носа не кажут, — язвительно заметил он.

Я пропустил колкость мимо ушей. Хенрик ввел меня в свой кабинет.

— Кстати о сослуживцах, что поделывает Уилсон? — спросил он.

— Подвизается вольным стрелком в свое удовольствие, — ответил я. Уилсон был наш компьютерщик. — Я его сто лет не видел, он вообще никому не показывается. С ним даже не созвониться. Он засел дома и не выходит на улицу. Когда мне что от него нужно, я просто шлю ему сообщение.

— Прямо закуклился, да и только. Отшельник чертов, — покачал головой Хенрик. Потом сел. — Ладно, одно желание исполню. Десять минут на все про все. Излагай кратко.

Но тут же вытащил из кармана инфокарту, бегло прочитал сообщение, убрал ее обратно. Потом снова вынул, опять пробежал глазами текст и убрал.

— Что-нибудь срочное?

— А, каждую минуту и каждый день.

Я вспомнил, как Санил звонил мне в воскресенье с утра пораньше: двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, приятель.

— Ясно-ясно. — Я двумя пальцами изобразил бегающего человечка, потом высунул язык, мол, запыхался, как собака.

Хенрик невесело рассмеялся. Я обошел его стол и заглянул ему через плечо на экран инфокарты. Сообщения бежали по ней, как муравьи по муравьиной тропке — непрерывной цепочкой.

— Господи Боже ты мой, — сказал я. — Просьба такая: посмотри, не мелькнет ли что про некую Пери Альмонд? Особенно в связи с агентством по найму нянь под названием «Ангелочки». И, если можно, по каналам Управления по охране семьи и детства тоже проверь. Возьмешься?

Хенрик поморщился.

— Взяться-то я возьмусь, только… Там, за окном, часом, не рак на горе свистнул?

— Ясно. Вежливый отказ.

Хенрик не удержался от улыбки.

— В общем, дело обстоит так: теоретически мы можем запросить доступ к картотеке «Управления», но жизнь показывает, что обычно овчинка выделки не стоит, а мороки слишком много.

Пальцы его забегали по сенсорному экрану, — он просматривал источники, к которым у меня доступа не было. Я вкратце обрисовал суть дела. Когда я дошел до записи с камеры слежения и рассказал, как выглядела Пери с Хьюго на руках, Хенрик вскинул голову и сузил глаза.

— Зак, надеюсь, ты понимаешь, за что берешься. Может, лучше передать дело нам?

— Брось ты, неужели я подвергну ребенка опасности? Я пока еще соображаю, что делаю. Вот с семейкой там впрямь дело неладно: не желают сотрудничать, во всяком случае, пока упираются, скрытничают... Если они и завтра будут упираться, заставлю их заявить в полицию.

Хенрик вновь сосредоточился на картотеке и неразборчиво пробурчал:

— Так-так, поглядим, какие нынче расценки на нянь…Что у нас там с оплаченными отпусками и льготами? Оп-па! Никакими акциями Пери не владеет, и в списках избирателей ее нет. Ну и сюрприз. Несовершеннолетняя, что ли?

— Ей семнадцать.

Он опять посмотрел на меня.

— Имей в виду, мало кто из окраинных вообще раскачивается проголосовать. Они и в избиратели не записываются. А потом еще удивляются, почему их не принимают в расчет и почему они так паршиво живут. — Он вновь уткнулся в экран. — Гм-гм… Налогов не платит, банковского счета у нее нет, недвижимости нет, рыболовной и охотничьей лицензии нет, водительских прав тоже. И на оружие нет. Нигде не засветилась. Прямо девочка-невидимка. Стоп. Чтоб меня разорвало!

— Что там?

— Кое-что у нее есть. И не просто временное разрешение на работу. Подымай выше: она заполучила постоянный вид на жительство в Городе! Обалдеть. — Хенрик вперил в меня глаза.

— Да ты что? Быть не может. Дай-ка глянуть. — Я подсел к Хенрику.

Постоянный вид на жительство в Городе — это для безродной сироты с Окраин было такое же неимоверное чудо, как и крылья.

— Постоянный вид ни одна живая душа не получает, это невозможно, — сказал пораженный Хенрик.

— А что на нее еще нашлось? — спросил я.

Хенрик покачал головой.

— Зак, знаешь что я тебе скажу насчет вида на жительство? У девочки есть знакомый или покровитель с большими связями. А работодатели ее, значит, не желают раскалываться и скрытничают? Знакомо. С этими летателями сплошная морока. К счастью, мне-то практически и не приходится иметь с ними дело. У нас теперь для этих целей есть важная птица — констебль Дайрек.

— Мик Дайрек? А, так его тоже повысили.

— Ты даже не представляешь, как высоко он залетел, старик. Обзавелся крыльями. Наш О΄Ханлон — тот прозвал его архангелом Михаилом. — Хенрик уткнулся в свою инфокарту и позвал: — Дайрек, эй, ты в конторе?

— Мику Дайреку — и вдруг крылья присобачили? — изумился я. — Что это вдруг? Почему именно ему?

Хенрик фыркнул и встал.

— Идем, сам все увидишь.

Мы вышли в коридор.

— Ты и не знал? Я думал, частные сыщики всегда держат нос по ветру. Стараемся поспеть за веяниями времени, будь они неладны. Слыхал, какие сейчас преступления пошли? Летатели нападают на обычных людей. Все чаще. То ограбят, то еще что похуже. Им же это раз плюнуть, а нам потом и концов не найти, — мрачно рассказывал Хенри. — Налетят, схватят какую-нибудь девчонку, утащат на верхотуру, а то и просто на лету ее… это самое, а она, бедняжка, и сопротивляться не может, боится, что швырнут с высоты — костей не соберет. Бывает, что и швыряют, и не только женщин, а так просто, цап кого-нибудь бескрылого, потом шмякнут на землю где попало. Иногда нам удается найти жертву и она еще жива. Иногда не успеваем.

— Но зачем они такое вытворяют?

Хенрик поднял брови.

— Ты что, забыл первейший закон человеческого поведения? Почему человек делает то или другое? Да просто потому, что может. За новостями следишь?

— Когда как.

— Да, понимаю, после той свистопляски с клубом «Харон» я бы тоже на время отключился. Спятить можно было. Остается диву даваться, что эти психи из «Корней» не устроили самосожжения или не обпились ядом. Или не подсыпали какую-нибудь дрянь в водопровод.

— Э, нет, тут ты неправ, — возразил я, шагая за ним по коридору. — Эти видят свое предназначение в жизни совсем иначе. Травиться сами они не будут, не дождешься. Их цель — размножиться так, чтобы превзойти нас поголовьем, а когда мы вымрем им на радость, они расправят плечи и гордо и одиноко встретят вселенский глад, трус и мор, каковые, по их мнению, совершенно неотвратимы. И при этом они-то уцелеют и выживут, потому что вели себя хорошо и соблюли чистоту, исполняя волю Божью.

— Мор, говоришь? — откликнулся Хенрик. — Значит, за водопроводом все-таки надо глаз да глаз, а то вдруг эти ребята решат слегка помочь Господу по части мора?

Комната отдыха здесь была такой же, как и во всех других полицейских участках, и потому я сразу признал давних знакомых: и неизбежные объявления, грозящие суровой карой тем, кто не моет и не убирает за собой чашки, и календарь с расписанием тренировок, и плакат, призывающий к участию в благотворительном марафоне. Имелся тут и шуточный коллаж: реклама какого-то фильма — фотография актера, слегка смахивающего на местного комиссара полиции. Актер мужественно разгонял целую стаю зомби, а внизу кто-то приклеил подпись: «Комиссар обсуждает с Полицейской ассоциацией требования о повышении зарплаты». Нет, что-то я по всему этому не слишком соскучился, особенно по казенной бурде, именуемой чаем.

Здесь собрались местные сотрудники, кто в форме, кто в штатском — перекусывали, пили чай, болтали. Неужели уже пересменок? За стол почти никто не садился, больше стояли или прохаживались. Много знакомых лиц. Я поздоровался с ними кивком.

— Дайрек, помнишь Фоулера? — спросил Хенрик одного из сослуживцев, заваривая себе чай. Возможно, эта чашка чаю и составит весь его обед. Вечная спешка.

Я впервые видел перед собой темнокожего летателя. Да еще и полицейского. Небывалые дела! Лоснистые черно-зеленые крылья Мика Дайрека переливались, словно петушиное оперение.

Дайрек пожал мне руку.

— Привет, Фоулер, — пробасил он. — Как жизнь?

Дайрек держал в руках чашку с чаем, а крылья вздымались у него за спиной блестящим ореолом, отгораживая его от обычных людей. Я с трудом верил своим глазам, — так неожиданно и неуместно выглядело это фантастическое оперение в будничной обстановке полицейского участка, среди замызганных бежевых стен, потертых столов и стульев, смятых салфеток, немытых чашек. Все равно что войти в общественный туалет и наткнуться там на дивной работы радужный витраж, — вот как это смотрелось.

— А почему только Дайреку аудиенция? — раздался чей-то недовольный голос. — Ну, конечно, мы, простые смертные, недостойны поздороваться с великим Фоулером. Как же, нас почтила своим присутствием важная персона — великий борец с тайным орденом. Не ты ли собственноручно накрыл Джонса, большую шишку с крошечными причиндалами?

— Хорош язвить, Лютц, я тебя заметил, так что привет, — ответил я.

Одна из женщин засмеялась.

Его Безмятежное Святейшество Троица Джонс, вообще-то и правда отличался мизерным размером гениталий, точнее, страдал микроорхидизмом, — именно так врачи именуют недоразвитие яичек. Будучи духовным вождем секты «Корни», он, естественно, являл собой воплощенное послушание Божьей воле, то есть никак не лечился, а между тем у него был синдром Клайнфелтера, генетическое нарушение — лишняя Х-хромосома, так что половые хромосомы у него были не XY, а XXY. Джонс руководил «Корнями» весьма властно и авторитетно, а паства Джонса истово верила, что Его Безмятежное Святейшество смиренно и кротко несет крест своей болезни. Меня, однако, все эти слухи нимало не убеждали: что-то я сомневался, что Джонс так уж кротко принял Господню волю. Коренастый, мускулистый, но склонный к полноте, да еще и бородатый — наверняка накачивается тестостероном, потому что иначе бы он из-за синдрома Клайнфингера выглядел как евнух. И вдруг я как наяву увидел Джонса, вынужденного плюхнуться на колени прямо в грязь под проливным дождем. Видение вспыхнуло и погасло, как молния.

— Да…ага… — бубнил Хенрик, отвечая на чей-то звонок и прижимая к уху инфокарту.

Он еще дослушивал, что говорит ему невидимый собеседник на том конце провода, а сам уже повернулся к нам и спросил Мика:

— У тебя никаким боком не проходила такая семья летателей, некие Чеширы?

— Нет, — ответил Дайрек.

— Летатели, тоже мне, — проворчал Лютц. — Кровососы они, вампиры, вот кто! Ну конечно, Фоулер, чего бы ради ты еще приперся, если не потрепаться с нашим новеньким Хищничком, у которого крылышки свеженькие, с иголочки. Поглядите на этого пернатого, растопырился, распушился, все место занял, нормальному человеку повернуться негде. Осталось приколотить тут жердочку и повесить бубенчик. А, еще зеркальце. Попка-дурак.

— А ну уймись, — одернул его Хенрик, не отрываясь от инфокарты.

— Слушаюсь, начальник, — буркнул Лютц.

— Когда у летателей крышу сносит, с ними просто беда, — угрюмо встрял в разговор какой-то старший детектив и шваркнул выжатый чайный пакетик в мусорное ведро. — Начинают ошиваться вокруг приютов, ночлежек, охотятся на разных бедолаг. А потом пыжатся, мол, они санитары города, вырывают с корнем всякую окраинную шушеру.

— Чего уж там, шушера и есть, — подал голос какой-то полицейский в форме. — В основном да.

— И часто такое случается? — поинтересовался я.

— Хватает, — хмуро пожал плечами Мик.

— Да крылья им отрезать за такие дела и нечего церемониться! — рявкнул Лютц. — Откромсать к чертям, и весь разговор! Тупым ножом.

— К тому и идет, — кивнул старший детектив. Я вспомнил — фамилия его была Санит. — Сейчас как раз в парламенте и обсуждают законопроект о наказаниях для летателей.

Мик насупился.

— Ампутация — это как-то слишком, нет? — спросил он Лютца. — Я вроде не слышал, чтобы ты требовал отрубать руки ворам.

— Ты не сравнивай, не сравнивай, крылья — не руки, — неприятно прогнусавил Лютц. — Крылья — это дело другое, они сверх нормы, а не от природы. Руку отрубишь — человека покалечишь, все, он инвалид. Вот у меня крыльев нет. Что ж я, по-твоему, калека какой? Только попробуй мне такое вякнуть. Крылышки-то тебе вырастили за мой счет, я налоги плачу.

Мик резко отвернулся от Лютца и, чтобы как-то оправдать свое отступление, пошел мыть чашку.

Я между тем вспомнил мелькнувшие в новостях дебаты насчет бореина. Если я ничего не путаю, обсуждался вопрос о том, включить ли его в список лекарственных средств, которые будут продаваться без рецепта. Теперь я понял, почему субсидии на такие затеи раздражают обычных людей.

Моя инфокарта слегка задрожала. Пришло сообщение от Кам — она писала, что сможет выкроить время для встречи во второй половине дня. Отлично, на нее вся надежда, иначе следующий фрагмент ребуса мне не одолеть. Пока я проверял, не пишет ли чего Чешир, выкатилось два сообщения от Лили. Она опять проедала мне плешь насчет Томаса и процедур превращения.

Хенрик проводил меня к выходу.

— Знаешь, почему еще я хотел показать тебе Мика?

— Ну, и почему? Чтобы я полюбовался на вашего местного архангела Михаила?

— Не только. Скажи, он чем-нибудь отличается от летателя, которого ты видел вчера? Я про твоего Чешира.

— Гм… — я задумался. — Пожалуй, он крупнее. Стал гораздо массивнее, выше и накачаннее, чем раньше. Как ему это удалось?

— Еще бы не крупнее! — кивнул Хенрик. — Это же особая программа — превращение в Хищника, особая разновидность летателей, а оплачивает нам все это дело государство. Потому что теперь возникла надобность в крылатых полицейских — патрулировать Город с неба. Если сами у себя летателей не заведем, нам с преступниками из числа летателей не справиться. Вот и разработали программу «Хищники». В армии она тоже применяется. Желающие завербоваться гуртом повалили, особенно с Окраин. Оно и понятно — других возможностей обзавестись крыльями у них нет и не будет.

— Все ясно, — откликнулся я. Интересно, Хенрик тоже хочет перекроиться в Хищника? Возраст у него уже не тот, не возьмут.

— Честно скажу, за Мика у меня душа неспокойна, — признался Хенрик. — Опасная это служба. Не все там радужно.

— Ты о чем?

— А вот смотри. Появились летатели, вместе с ними возник новый тип преступлений, — нападают с воздуха на бескрылых. Это я тебе рассказал, но тем дело не кончается. Реакция тоже есть, мы стараемся об этом не трезвонить и от журналистов скрываем, чтобы подражатели не плодились. Кое в какие районы Города летателям вообще наведываться не советуют. Там враждебное отношение. — Он помолчал. — На прошлой неделе на юге Города был случай — поймали одного сетью. Да-да, раскинули сеть, поймали, перья ему все повыдергали, а самого подожгли.

Повисло молчание.

— Ты мне очень помог, — произнес я. — Спасибо.

— Я к чему рассказываю? — продолжал Хенрик. — Мик — он парень надежный, на него я положиться вроде бы могу. А вот остальные…

— Выражайся яснее, а?

— Программа «Хищник» меняет не только тело. Чего тут удивляться, все, кто ее прошел, изнутри меняются. У меня от них мурашки по спине, и не у меня одного. Например, не все, кто прошел программу, остается в полиции, многие уходят, переметываются к частным клиентам из летателей. Оно и понятно — те платят втрое больше нашего. Знаешь, Зак, зло берет: сначала отрастят себе крылья за наш счет, а потом сваливают. Но что мы можем поделать?

Я хмуро слушал дальше.

— Бескрылые к Хищникам относятся… ты сам видел как. Поэтому Хищники норовят примкнуть к остальным летателям, при них и трутся, на них и работают. Но не все, кто получил крылья, уходят из полиции в обслугу к богатым летателям. Некоторых мы просто теряем.

— То есть как?

— Они исчезают, Зак. Растворяются в воздухе.

— Дичают? Превращаются в Диких, ты об этом? — Я насторожился.

Хенрик дернул плечом.

— Официально считается, что никакого одичания и Диких не бывает. Но тут тот самый принцип шотландского правосудия: «Не доказано». Третий вариант вердикта, когда нельзя определить, виновен или нет: не доказано. Недостаточно улик. И насчет одичания — среди Хищников из полиции или армии это повальное бедствие. Они срываются в Диких чаще обычных летателей. Скорее всего, потому что их обрабатывают и превращают иначе, процедуры и тренировки другие, — сложнее, и способностей потом куда больше.

— И? — Меня жгло нетерпение.

— Вся эта история с няней и младенцем… в опасное дело ты ввязался. Почему Чешир тебя нанял, я понял, но он ведет с тобой нечистую игру. В полицию он не обратился, значит, скорее всего, нанял частным образом кого-то из Хищников. Чтобы голубя словить, надо ястребом травить, сам знаешь поговорку. Вот я тебе и говорю: поберегись таких ястребов. Они здоровенные, с когтями и клювами, и церемоний разводить не будут. Понял?

Еще бы не понять. Все сходилось. Тот летатель с черными крыльями, который ошивался возле Таджа, был не из простых охранников. Чешир подключил его к расследованию еще до того, как нанял меня. И теперь за мной следил Хищник.

Отойдя на почтительное расстояние от участка, я позвонил Чеширу. С тех пор, как исчез маленький Хьюго, прошло двое суток, сорок восемь часов. И я желал знать, не получил ли Чешир какой весточки от Пери или от кого-нибудь еще — насчет Хьюго? Ах, не получил, вот оно как. Ладно, вас понял, с меня отчет к вечеру.

— Благодарю, — ответил Чешир. Вернее сказать, прошелестел — голос у него был измученный, еще слабее, чем вчера. — Пожалуйста, сделайте все возможное, чтобы найти Хьюго побыстрее! — взмолился он. — Вы ведь постараетесь?

— Само собой, — пообещал я. — Приложу все усилия. Поверьте, я и так делаю что могу.

На полпути к рельсовке меня застал дождь. Я шагал под дождем и, задрав голову, наблюдал, как проплывают облака. Капли дождя стекали у меня по лицу, а я спрашивал себя, давно ли в последний раз смотрел в небо. И не мог ответить. Неужели нам кажется, будто летатели уже узурпировали поднебесье и оно стало их собственностью?

В глаза мне ударило яркой вспышкой. На миг-другой я зажмурился, потом открыл глаза и остолбенел. Из-за края тучи показалось солнце, и луч его ослепительно полыхнул, пойманный гладкой отвесной скалой, которая парила надо мной в воздухе. Больше всего это сооружение напоминало синий айсберг — только они бывают такого чистейшего синего цвета. Небесный айсберг не касался земли, по гладкой его поверхности сбегали струйки дождя. С боков его обрамляли две башни, а посередине зиял арочный проем, и в него, взмахивая крыльями, впархивали летатели. Но они не исчезали в прозрачных стенах этого удивительного здания, а долго еще виднелись сквозь толщу синего льда — мелькали разноцветными пятнышками. Зрелище это живо напомнило мне стеклянные шарики времен далекого детства — у тех тоже в прозрачной сердцевине таились цветные точки, штришки и нити.

Клок седого тумана медленно проплыл мимо синего айсберга и, едва достигнув зеркальной стены, послушно вплелся в причудливый узор, украшавший ее. Я всмотрелся: узоры то и дело менялись, жили своей жизнью. Должно быть, летателям доставляет особое наслаждение созерцать все, что связано с колебаниями воздуха. И кто знает, не выдрессировали ли они уже и туман.

Внезапно я осознал, что это за здание. Тот самый храм для летателей, о котором Санил толковал мне утром! Он еще хотел, чтобы я подобрался поближе к любому из прихожан или причта, разнюхал, что и как. Тот самый храм, спроектированый Питером Чеширом. Церковь Святых Серафимов.

Запрокинув голову, я все смотрел и смотрел как завороженнный, хотя от неудобного положения шея у меня давно заныла. Левую башню уже успели разукрасить граффити: дотянулись невысоко — у самого подножия яростно кричали кривые золотые буквы. «Если бы Бог захотел, чтобы мы летали, он сотворил бы нас богатыми». Неудивительно, что на храм покусились вандалы. Когда его еще только возвели, скандалище разразился на весь Город, а все потому, что в Церкви Святых Серафимов вход для бескрылых попросту не был предусмотрен, и это, конечно, нарушало закон. Но эти высокомерные паршивцы гнули свою линию и победили, и вот, пожалуйста — парит в воздухе храм, куда бескрылому человеку путь закрыт. Санил, насколько я помню, рассказывал, что Церковь Святых Серафимов собирает вокруг себя адептов нового религиозного течения, и исповедуют они ни много ни мало идею богоизбранности летателей. Видят в себе новую, приближенную к божественному образу, благословенную свыше расу, поднявшуюся над земной грязью, некую новую ступень в развитии человечества. И убеждены, что будущее — за ними.

Я наконец оторвал глаза от сверкающей синей льдины храма. В том, что мне недосуг лишний раз поднять взгляд к небу, полюбоваться рассветом или полнолунием, облаками, звездами, — во всем этом виноваты не летатели, а моя усталость, возраст, то отупение, которое накрывает от будничной жизни. В небо я если и смотрел, то благодаря сыну. Помню, он был совсем крохой, мы откуда-то возвращались в поздний час, я нес его из автомобиля в дом, и Томас запрокинул голову и радостно воскликнул:

— Папа! Смотли, там исколки! Исколки!

Да, в небе сверкали искорки. Они струились по небосводу серебристым потоком и мерцали на ночном ветру.

Глава пятая

Трудный ребенок

Жанин опустилась на колени и уверенными движениями подклеила перо пластырем.

— Не сломалось, только погнулось.

— Повезло мне, что ты в меня не попала, — заметила Пери, подавшись вперед; раскрытое крыло покоилось на старом диване, стоявшем на веранде.

— Повезло тебе, что я не собиралась в тебя попадать, — буркнула в ответ Жанин и поднялась, отряхивая колени темно-зеленых штанов. Сидевший под крыльцом рыжий щенок глядел на них снизу вверх. — Только припугнуть.

— Ну, это тебе удалось, — криво усмехнулась Пери. — Ты что, не видела, что у меня ребенок?

Жанин нахмурилась:

— Зрение подводит. Годы уже не те. Я сама чуть в обморок не хлопнулась со страху, когда ты навернулась с неба. Вот, думаю, не было печали, теперь еще и труп закапывать!

— Падать в таких случаях лучше всего, — ответила Пери. — Мне надо было, чтобы ты поскорее меня узнала.

— Угу, — отозвалась Жанин. — Вообще-то скажи спасибо, что я хотела тебя отсюда отвадить, пока не проснулись соседи и не подстрелили тебя по-настоящему. Они посторонних глаз не любят и чужаков встречают еще пожестче моего. И рады тебе не будут. Пери, здесь тебе не место, улетай-ка подобру-поздорову.

— Сама знаю. Если хочешь от меня отделаться — помоги мне.

Жанин исподлобья поглядела на расправленное крыло Пери, потом на Хьюго, как будто впервые все это видела. И тихонько присвистнула.

— Была такая тощая малявка, в чем душа держится. Откуда что взялось. Как ты умудрилась все это провернуть? — Она покачала головой. — Как тебе вообще удалось просочиться в Город? Года два назад я слышала, как Коди ныл, что ты-де бросила его, больше у него не работаешь, сказал, ты подалась в Город и ничего ему не объяснила. Не пожелала. Ну и ладно, подумала я. Там тебе самое место.

— Ма Лена, — уронила Пери.

— Не знаю такую, — отрезала Жанин. — А о ней — знаю. Коди вел с ней какие-то делишки — больше не ведет. Говорит, она куда-то свинтила. А почему… как она тебе помогла перебраться в Город?

Пери закрыла глаза. Ма Лену больше не найти. Что случилось — может, ей просто надоело в Венеции и она задействовала связи, чтобы тихо-мирно переехать? Может, она и вовсе жалела, что слишком долго с ними провозилась?

— Долгая история, тетя Жан. В общем, обратно в Город мне нельзя. Мне надо куда-нибудь подальше, где меня никто не знает. Надо в другой город. Окраины не годятся, ты сама говоришь. — Она резко открыла глаза. — Тетя Жан, помоги мне добраться туда, где живет Эш.

— Подальше?! — фыркнула Жанин. — Пери, городишко, где живет Эш, — это тебе не подальше. Это, чтоб ты знала, за краем обитаемой вселенной. Или ты и вправду сбрендила, или…

«Или влипла по-крупному».

Жанин перевела дух.

— Ладно, я тебя выручу, но при одном условии: молчи и ничего мне не рассказывай. — Она взяла винтовку и двинулась с крыльца, а щенок завилял хвостом от радости, что она идет к нему. Она свистнула, щенок затрусил за ней.

— Эти можно есть? — Пери отломила банан от большой зеленовато-желтой грозди в углу у двери.

Жанин кивнула, не оборачиваясь.

— Вернусь часа через два, — бросила она через плечо. — Не высовывайся. Никому не попадайся на глаза.

Пери почистила банан, отломила кусочек, дала Хьюго. Когда она усадила Хьюго на диван, малыш встал на ноги, держась за спинку. Хьюго обожал стоять и гулять за руку с Пери, но самостоятельно еще не ходил, и Пери подумала, что сейчас это и к лучшему.

— Бу-бу-бу-бу-у! — сказал Хьюго. И серьезно посмотрел на Пери, слегка качая головой — ему еще трудно было держать ее неподвижно на слабой шее. Детство только кажется беззаботной порой, на самом деле это тяжкий труд. Столько дел надо переделать — научиться ходить, говорить, управлять руками, укрепить мышцы...

Пери вытащила из сумки-пояса упаковку бореина, надорвала пакетик, проглотила гель и заела бананом. Потом достала аквапад, попила воды, дала Хьюго — тот жадно присосался.

— Ну, птенчик, пошли-ка помоемся и переоденемся.

— Ба! — ответил Хьюго. — Ба-ба-ба!

Жанин со щенком поднимались на холм, который высился за домом. Бореин начал действовать, и зрение у Пери стало как у орла — и по всему телу разлилась теплая волна радости, что она видит так отчетливо. Жанин скрылась среди целого моря банановых пальм, поднимавшегося до гребня холма. Пери могла сосчитать все волоски на шкуре у щенка, каждую ниточку, выбивавшуюся по краям у обтрепанных зеленых флажков из блестящей ткани, трепетавших возле деревьев, каждую желтую запятую в каждой банановой грозди. Бананы. Бизнес. Это из-за них мне нельзя было остаться у Жанин, это из-за них ей нельзя было надолго уезжать с фермы. Жанин уже много лет живет вне закона, вот и меня научит.

Пристроив Хьюго на бедро, Пери спустилась с крыльца на жухлую траву, куда приземлилась час назад, и усадила малыша в тени под деревьями. Он пополз по траве, остановился, сорвал желтый цветочек. Пери побежала следом, обняла Хьюго, поцеловала в макушку, — запах у него был сдобный и суховатый, словно у сладкого печеньица. Пери посадила его обратно в траву — пусть осматривается. Хьюго заворковал от удовольствия. Ему приятно было ползать по мягкой травке, смотреть на листья, которые бросали на руки кружевную тень.

Вдруг Хьюго помрачнел:

— Пусь! Пусь! — Он похлопал по траве. — Пусь!

Вот по кому ты скучаешь! По Плюшу! А что родители куда-то подевались, даже не заметил… Точно не заметил. Питер иногда играл с тобой, если я была рядом. Но в основном и у Питера, и у Авис не было на тебя времени. Не было времени играть с тобой. Не было времени даже приласкать тебя.

Пери подняла голову, посмотрела на мелкие листья, трепетавшие в солнечных лучах. Яблони — цветы уже отцвели, а яблоки еще не налились, одна темно-зеленая листва, как всегда в конце лета. Весной они все в розово-белой пене цветов. По вечерам, когда темнело, кроны светились в сумраке белыми куполами.

— Представляешь, Хьюго, питьевую воду нам возили в цистернах. А мылись мы вот здесь. — Пери показала на длинный сук, выдававшийся в сторону дома. — Жанин вешала сюда старый холщовый мешок вместо занавески, и мы устраивали за ним душ.

Когда Пери мылась и теплая вода струилась по телу, а кожу обдувал ветерок — это было лучше всего на свете. А еще — ледяной ручей, журчащий по камням, густая на ощупь, как желе, бурая вода с морщинками от ряби и жучков. Пери опускала лицо в ручей и ждала, когда желе наполнит рот и глаза. После этого от нее пахло дождем.

— Жалко, нам нельзя пойти погулять, Хьюго. А то бы поглядели, может, Жанин еще держит коров. Или старого коня Муската — нет, наверное, он давно умер. А я когда-то за ним ухаживала.

Но Жанин велела им не выходить, и Пери все равно падала с ног от усталости. Глаза у нее слипались, стоило ей присесть на траву рядом с Хьюго. Тогда она взяла его и унесла в темный прохладный дом. Дом остался прежним — разве что словно усох. Больше стало паутины на стенах между бревнами. А вот и закуток, где спала Пери, — по-прежнему отделен занавеской. Пери отодвинула занавеску и вошла. Там по-прежнему стояла ее кровать, заваленная старыми газетами и всяким хламом, которого вдоволь на фермах. Пери расчистила кровать и рухнула на нее — теперь, когда она выросла, да еще и с большими крыльями, уместиться на кровати было непросто. Пери подложила под себя одно крыло, а другое раскрыла, приспустив на пол, и пристроила Хьюго под него, себе под бок.

Когда Пери проснулась, солнце уже клонилось к вечеру. В доме было жарко-жарко, жестяная крыша потрескивала — плитки расширялись от зноя. На жаре в доме пробудился приторный запах — аромат, так глубоко укоренившийся у Пери в мозгу, что она снова ощутила себя маленькой девочкой, вспомнила, как просыпалась в этом закутке, как видела пыль, пляшущую в косых лучах солнца, которые падали в узкое окно, вдыхала благоухание, исходившее от дощатого пола. Льняное масло — им были пропитаны половицы.

Потом Пери услышала, как ходит в кухне Жанин, как клацают когти — это щенок бегает по веранде.

За эти годы Жанин совсем не изменилась. Такая же нелюбопытная, такая же черствая, такая же приземленная. Пери свалилась ей на голову, попросила помочь, ясно же, что она попала в беду, а Жанин даже не желает знать, что стряслось. Чем меньше Жанин знает, тем труднее ей предать Пери. Тем меньше она будет замешана в то, в чем виновна Пери. А Жанин понимала, что Пери в чем-то виновна. Все знакомые Жанин так или иначе вели делишки, в которые лучше носа не совать.

Пери вспоминала свою жизнь на ферме, когда она и сама не понимала, как счастлива. По крайней мере, временами. Жанин водила Пери в лес и рассказывала про птиц и змей, которые им попадались, и как искать на себе клещей, и как их снимать. Жанин была сильная и деловитая. Она не обнимала Пери, когда той снились страшные сны, она вообще ничего такого не умела. Если Пери плакала, Жанин просто дожидалась, когда та перестанет. Не то что Бронте, которая, когда Пери пугалась или сердилась, поднимала крик даже громче Пери, — правда, от этого Пери успокаивалась еще быстрее. Бронте мучила ее собственными драмами. Уже потом, когда Пери стала нянчить Хьюго, она поняла, что ни Жанин, ни Бронте не имели ни малейшего представления, как надо обращаться с маленькими детьми. Жанин разговаривала с Пери, будто со взрослой, объясняла, как растить бананы, как чинить машину, как ухаживать за коровами и лошадьми, и Пери выбивалась из сил, чтобы понять ее и подражать ей.

К пяти годам Пери уже кормила и поила домашних животных. И по звуку определяла, что разладилось в старой ветряной мельнице.

— От нее на ферме больше проку, чем от тебя, подруга, — шипела Жанин на сестру, а Бронте бесилась, потому что так и было. Бронте предпочитала уходить в город на ночь, если удавалось вырваться, а если нет, сидела в доме и пила.

— Ты что-то все время грустная-грустная, — сказала как-то Жанин, пристально поглядев на Пери. — Серьезная. Ни улыбки, ни смешка. Может, это ненормально, а?

И все равно это было счастливое время — там, на ферме «Совиный ручей», — хотя Пери прекрасно понимала, что здесь она не более чем гостья. Когда Пери подросла, ей часто приходило в голову, что когда она приехала на ферму, года в три или в четыре, то наверняка помнила что-то об отце и матери, однако эти воспоминания понемногу померкли, потому что она не общалась с родителями, не слышала рассказов о них, не видела даже фотографий, и в конце концов остался только сон. Шелест серых перьев, раскаленная крыша. «Не двигайся. Ты упадешь». Единственное воспоминание — этот голос.

— Где мама с папой, что с ними случилось? — спрашивала она и ту тетеньку в машине, и Жанин, и даже Бронте. Все твердили «Не знаю».

Пери встала, отдернула занавеску. Жанин подняла глаза от кухонного стола: она рылась в сумке-поясе Пери.

— А, спасибо, что прихватила его с улицы, — проговорила Пери и протянула руку. Значит, Перины дела волнуют Жанин, и еще как, просто она не показывает виду. Вот дьявол, какая я все-таки растяпа, разбрасываю свои вещи где попало! Нет у меня еще навыков настоящего беглеца. Правда, ничего противозаконного я при себе не ношу. С чего бы?

— Жанин, я ничего плохого не сделала.

— Ну еще бы. Просто… слушай, тебе что, тесно в этом проклятом Городе? Даже на Окраинах негде развернуться, да? Надо же, приспичило аж на ту сторону континента! Конечно, я тебе верю, тут все в порядке. И вообще это не мое собачье дело. Да только чует мое сердце, скоро сюда нагрянет поболтать половина копов восточного побережья!

Пери вздохнула.

— Ну да ничего не попишешь. Чайку хочешь?

Пери села на табуретку за кухонный стол — крылья волочились по полу — и, покачивая Хьюго на колене, глядела, как Жанин разливает кипяток по эмалированным кружкам.

Жанин принесла чай, поставила на стол, потом села, вытянув скрещенные длинные ноги. Поглядела на Хьюго.

— А вы похожи, — обратилась она к малышу. — С твоей мамулей я познакомилась, когда она была всего на несколько лет старше тебя. Сразу поняла, как у нее хорошо с материнским инстинктом, видел бы ты, как она баловала моих собак и коров, но такого поворота все равно не ожидала. — Она поглядела на Пери, наморщив лоб. — Господи, сколько же тебе лет? Ну, то есть, наверно, ты уже взрослая, раз смогла родить. Но с виду и сама сущая девчонка.

Пери уже хотела замотать головой. Нет, ты не понимаешь, Хьюго не… Но тогда она сказала бы Жанин слишком много, недопустимо много. О том, что Пери — не мать Хьюго, Жанин как раз и не следовало знать. Если Жанин испугается, то выставит ее с фермы и вообще откажется помогать. Или, хуже того, решит кому-нибудь рассказать — тому, кто заберет Хьюго.

— Ма! — сказал Хьюго. — Ма! Ма-ма-ма-ма-ма!

Пери невольно расплылась в улыбке и прижала его к себе.

Жанин тоже улыбнулась, но безрадостно, и складки между бровей стали только глубже.

Пери прихлебывала чай, держа кружку подальше от Хьюго. Она разглядывала кухню, припоминая, как взрослые — сначала Жанин и Бронте, потом приятель Бронте Шейн — сидели за этим столом и разговаривали, а Пери слушала их, лежа в своем закутке за занавеской — тонкая ткань даже не приглушала голоса. Это Шейн все испортил: Бронте переехала к нему, в его хибару у моря, в Панданус, и решила забрать Пери с собой. Зачем? Пери никогда этого не понимала. Для Бронте она была только обузой.

Пери хотела остаться на ферме. В хибаре ей пришлось бы спать на застекленной веранде.

— Тетя Жан, поехали с нами, ну пожалуйста! — упрашивала она Жанин.

— Я тебе не тетя, — огрызалась Жанин. — Отстань.

Как-то поздно вечером Пери подслушала, как Жанин говорит Шейну:

— Не могу я уехать с фермы. Мне надо вести дела, ты это не хуже моего понимаешь. Я же «фермацевт». У меня постоянные клиенты. Нельзя же все бросить с бухты-барахты. Кое-кто тогда крепко разозлится и из-под земли меня достанет. А ты знаешь, Шейн, чем занимаются «фермацевты»? Наверняка Бронте все уши тебе прожужжала про то, какая у нас тут пастораль в холмах — а на самом деле это целая отрасль промышленности, только из-за нее весь наш район и держится на плаву, а вы, городские, сколько угодно притворяйтесь, будто не в курсе. Так что ты все знаешь, верно? Мы выращиваем бананы с наркотиками и вакцинами, мухлюем с генами на грядках. Мы растим бананы, потому что их легко есть и на них большой спрос: у нас ведь получается дешевле, чем если в аптеке покупать.

Уже потом, когда Пери жила у Питера, где ей всему пришлось учиться заново, готовиться к настоящей жизни, к той, о какой мечтала и какой сумела добиться, она поняла, что Жанин было очень горько, что пришлось стать «фермацевтом», но куда горше ей было бы бросить землю. Все то, что говорила Жанин Пери, когда они ходили по ферме, вспомнилось Пери и обрело новый смысл: Жанин не хотела, чтобы земля стояла пустая. Ей было тошно смотреть на заброшенные фермы вокруг. А чем еще она могла заняться? Если бы не «фермацевтика», ее ждала бы участь Бронте.

Пери навсегда запомнила этот подслушанный разговор, потому что после него в ее жизни началась черная полоса.

— Ты меня не любишь, — заявила Пери Жанин. — Ты мне не тетя.

— Я тебе об этом все время твержу, — ответила Жанин.

Теперь, прихлебывая чай, Пери пристально смотрела на Жанин. Интересно, Жанин помнит, как она это сказала?

— Ты бываешь иногда в Венеции?

— Ой, только не начинай снова! — скривилась Жанин. — Ну и дыра.

— Я не забыла твои слова — ты сказала, что там «почти как» в Венеции: везде вместо улиц грязная вода.

— Подумаешь, сказала-мазала! Зато в Венеции ты пошла в школу!

— Ага-ага.

Жанин посмотрела на свои руки.

Пери поставила кружку.

— Знаешь, — проговорила она, — когда Шейн с Бронте разругались, я была просто счастлива. Понятно, почему Бронте решила, что я маленькая стервозина. Я-то решила, что она привезет меня обратно, сюда. На ферму. В лес. К тебе.

Жанин заморгала.

Венеция… Когда Шейн и Бронте окончательно рассорились, Пери поначалу надеялась, что они с Бронте будут жить поблизости от главного пляжа в Панданусе — она в жизни не видела ничего красивее: с северного конца — пальмы с глянцевитыми листьями на сухих скалах, с южного — каменистые заливы и пышная трава, окаймляющая изгибы песка. Чуть дальше в глубь суши, в цепочке магазинчиков на той стороне дороги, было кафе «Наксос», излюбленное местечко рыбаков и серфингистов: открывалось оно спозаранку и работало допоздна. Пери обожала «Наксос». Когда Жанин приезжала в Панданус, она несколько раз водила туда Пери и угощала молочным коктейлем.

Но Шейн проехал пляж и «Наксос» и покатил дальше, мимо магазинчиков и дощатых домиков, и скудные пожитки Бронте и Пери громыхали в багажнике его колымаги, когда машину заносило на поворотах или подбрасывало на выбоинах. Через несколько минут он притормозил у какой-то сторожки — бывшей проходной. С обеих сторон ветхого строения тянулась колючая проволока, окна были давным-давно выбиты. Пери сморщилась — за оградой виднелись груды мусора, и от них воняло.

Мимо мелькнул указатель, и они въехали за ограду. На указателе было написано: «Венеция». Буквы были выбиты дырками, словно от пуль, а рядом красовалась облезлая картинка — человек в тельняшке и с шестом в руке стоит в диковинной лодчонке с задранным носом. Под шинами захрустел мусор, и Пери в ужасе глядела на ряды покосившихся лачуг вдоль канавы с затхлой зеленой водой.

В проходах между лачугами и на верандах висело белье. Лачуги были на сваях, а кругом громоздились кучи мусора, и на них кое-где росли ярко-зеленые банановые пальмы. Женщины поднимали головы от кастрюль на дровяных плитах, распространявших по всей Венеции клубы дыма, и глядели вслед колымаге, подминавшей под колеса бумагу, консервные банки и обломки досок.

Шейн повернул на грязную дорогу, ведущую в сторону побережья. Когда колымага остановилась у маленького металлического вагончика и они вышли, Пери почуяла запах соленой воды, а не только мусора; вонь здесь почти не ощущалась — с океана дул сильный ветер. До Пери доносились какие-то пронзительные крики — она не сразу поняла, что это чайки кормятся на грудах отбросов. Она недоверчиво огляделась. Бронте, наверное, что-то напутала, неужели они будут жить здесь? Но нет — Бронте отперла вагончик и стала заносить туда вещи.

Из-за вагончика на Пери глазели оборванные дети, и она вздрогнула, узнав среди них мальчика из своей школы на несколько лет старше. Райан, хулиган и воришка. Он частенько крал у нее скудный школьный завтрак, состоявший из того, что Пери удавалось стянуть в кухне в хибаре. У Пери встал ком в горле. Она нервно зевнула — было никак не вдохнуть. Пока что жизнь Пери складывалась так, что после любых перемен ей становилось гораздо хуже.

Она бросила сумку и вышла наружу. К лесенке подошел Райан, за ним — кучка детишек поменьше.

— Ну чо, тут теперь жить будешь? — спросил он.

— Несколько дней, — отозвалась Пери, убирая волосы со лба.

Райан улыбнулся. Неприятно,

— Ага, все так говорят.

Пери двинулась вниз по лесенке, и Райан шагнул в сторону. Он был маленький и тощий. Волосы у него были сухие, будто солома, а одежда грязная. Пери старалась не принюхиваться ни к нему, ни к остальным детям, тесно обступившим ее.

— Наша банда, — сообщил Райан. — «Водяные крысы». Щас всё тебе покажем.

Недели не прошло, как голова у Пери жутко зачесалась от вшей — и стало ясно, что на ферму Бронте не собирается. «Водяные крысы» показали Пери почти всю Венецию. Показали, где колонка с водопроводной водой, и объяснили, что если хочешь набрать свежей воды, надо к пяти встать в очередь с ведром. Показали, куда женщины и девочки из поселения ходят в туалет — в укромный уголок за песчаной дюной на краю грязной заводи, где волны наползали на песок.

Еще «Крысы» показали ей, где они живут: водили ее в ржавые контейнеры для морских перевозок, в палатки, в разбитые машины, в ящики — и в шалаши, сплетенные из веток и травы, с крышей из обломков досок, заляпанных чаячьим пометом. Пери трудно было поверить, что ее обиталище, вагончик, считался в Венеции едва ли не роскошью.

А главное — «Крысы» научили Пери воровать еду. Они показали ей, где растут бананы и папайя. Они знали, где брать дикие тыковки и маракуйю на вьющихся лозах. Из лачуг и прямо с огня «Крысы» ничего не крали. Было ясно — если поймают, то изобьют до полусмерти.

— А то и пса спустят, — предупредил Райан.

Собак вообще стоило бояться, поэтому Райан научил Пери, что нужно всегда носить при себе острый камень, и показал, как его бросать. Рука у Пери была твердая, и стоило ей показать камень, как собаки бросались врассыпную.

Пери была выше и крепче остальных «Крыс», поэтому красть в основном приходилось ей. На вторую неделю ее привели к дому, непохожему на остальные лачуги в Венеции. Дом прятался в собственном садике из хлебного дерева, манго и банановых пальм в окружении алых цветов дикого имбиря. Он был больше и прочнее, а на втором этаже со стороны моря имелся даже балкон. И настоящие стекла в окне, целые, и стены, расписанные мерцающими морскими волнами и изумрудными пальмами. Потом-то Пери сообразила: целые стекла в окне Ма Лены означали, что она — важная персона в Венеции и трогать ее нельзя.

— Топай, — велели «Крысы» и захихикали, прыская в ладони.

Пери пожала плечами и двинулась к той грозди бананов, которая висела ниже всех. Она как раз откручивала ее от дерева, когда на плечо ей легла рука, тяжелая, словно мешок с цементом. Огромная злющая тетка развернула Пери лицом к себе — и та увидела, как «Крысы» исчезают за ближайшей грудой отбросов.

Тетка затащила Пери в лачугу и больно отшлепала. Во время экзекуции Пери рассматривала теткино розово-оранжевое платье. Красный с блестками шарф, которым были перевиты длинные черные волосы тетки, трясся и раскачивался, а тетка орала:

— Ты что, из неблагополучной семьи, да? Тебе не говорили, что красть нехорошо?

Пери заморгала.

Тетка похлопала тяжелый серебряный крест на груди.

— Ну? Не говорили?

Пери закивала. Тетке этого вполне хватило — она забрала бананы, усадила Пери и дала ей чашку чаю и ломоть хлеба с повидлом.

Пери потрясенно разглядывала стены лачуги, завешанные картинами из клочков и обломков всех цветов радуги — наверное, тетка собирала их прямо здесь, в Венеции. На некоторых картинах были, похоже, боги или ангелы — с крыльями из гнутой проволоки, украшенной осколками фаянса. Через всю заднюю стену раскинулась радуга, усаженная бабочками и ангелами помельче. Пери поднялась и подошла поглядеть. Цветные полосы были составлены из ярких кусочков искусственных цветов и обломков игрушек, из обрывков картонных пачек из-под молока, из коробок и расплющенных жестяных банок, из клочков кукольных платьиц, из голубых и розовых ракушек и зеленых бутылочных осколков, отшлифованных морем.

Так Пери познакомилась с Ма Леной.

Ма Лена заставила Пери вычесать вшей, а сама в это время прочитала ей главу из Библии. Пери поняла, что это плата, которую Ма Лена просит за еду: надо было слушать Библию. Райан и прочие «Крысы» не соглашались платить так дорого, а Пери не возражала. Она любила слушать, как ей читают вслух. И вообще любила, когда взрослые обращали на нее внимание, и научилась наизусть цитировать Ма Лене ее любимые стихи.

— Мало кто из здешних детей умеет читать, — заметила Ма Лена. — А вот петь ты еще не умеешь. Я тебя научу.

И она научила Пери гимнам и еще разным песням, которые пели в ее деревне на Островах. Песни были на непонятном языке, но мелодии Пери очень нравились. Чаще всего они пели любимую песню Ма Лены — «Иса Леи», пока на глазах у Ма Лены не показывались слезы.

— «Иса Леи, спустилась лиловая тень»... Это про мой дом, — говорила Ма Лена.

Пери нравилось, что в лачуге висит дымка и пахнет благовониями, и кухней, и Ма Леной — мылом и дымом, и ей нравилось, когда крепкие теплые руки Ма Лены обнимали ее. Зато не нравилась вторая девочка — постарше, почти взрослая девушка, ей было, наверное, лет одиннадцать или даже двенадцать, и она вилась вокруг Ма Лены и шипела Пери: «Дура, козявка!» Ма Лена ругала ее за это, говорила: «Невея, не трогай бедную малышку», когда видела, как старшая девочка в очередной раз дает Пери подзатыльник или дергает ее за волосы. Только вот выжить Пери из дома было не так-то просто. Одной Невеиной ревности было маловато.

Через несколько месяцев Бронте выселила Пери из вагончика в полотняную палатку, которую она поставила сбоку. Бронте почти каждую ночь приводила к себе в вагончик мужчин, так что Пери была только рада. Но палатка была тонкая, а дело шло к зиме, и днем в ней было жарко, а ночью холодно. В те вечера, когда Ма Лена не занималась с Невеей, Пери засиживалась у нее как можно дольше.

— Твоя мама не очень-то хорошая, — сказала как-то Ма Лена.

— Она мне не мама! — выпалила Пери.

— А кто тогда?! — не без злости спросила Ма Лена.

Пери было нечего ответить.

Пери отодвинула опустевшую кружку. Спустила Хьюго на пол и потянулась, разминая руки и плечи, повела каштановыми крыльями, блестевшими на предвечернем солнце, которое как раз заглянуло в кухонное окно. Увидев изумрудную изнанку крыльев, Хьюго вытаращил глаза. Неужели и его берет оторопь при виде моих крыльев? Может, он думает, где же его собственные крылья? Все его знакомые — летатели. Неужели он начинает понимать, что не такой, как все? Крылья у Пери были великолепны — нет, она сама была великолепна. Пери и вправду превратилась в другое существо, в Панданусе такие не жили. Но неужели кто-нибудь в Панданусе позавидовал бы ей? Пери думала о жизни у Питера, где за каждым углом таились чудеса, о каких в Панданусе и слыхом не слыхивали, — и понимала, что за это ей бы точно позавидовали. Она уже успела повидать и сделать куда больше, чем любой житель Пандануса.

Только представить себе, что я похвастаюсь крыльями в школе… А ведь когда-то это была моя заветная мечта. Глупая. И опасная. Восхитится только Ма Лена — но к Ма Лене мне нельзя. Я даже не знаю, где она сейчас. Интересно, у Ма Лены есть новые девочки, которых она тоже готовит к побегу в Город?

Хьюго пополз к Жанин. Жанин косилась на него с опаской, словно он вот-вот ее укусит.

— Как тебе такое в голову пришло? — спросила Жанин. — Здешние про крылья и не думают. Правда, ты и не здешняя…

— Хьюго, на, возьми, — сказала Пери, заглянув под стол. Дала ему печенье. Хьюго сел и стал мусолить гостинец беззубыми деснами. Пери выпрямилась. — Увидела по телевизору. «Прилетай поскорее». Помнишь, Богатей — кстати, что с ним сталось? — подарил дяде Райана телевизор?

Пери вдруг задумалась, а знает ли Жанин Богатея. Если и знает, то ничем не показывает. Богатей жил не в Венеции, но часто приезжал по делам. Что это за дела такие, Райан не знал, но Пери догадывалась, что это вроде фермы Жанин. Все здесь знали Богатея и его огромный зеленый грузовик, который ехал напролом через мусор, подминая кусты, банановые пальмы, а иногда и лачуги. Всем было что рассказать про Богатея, про то, как он наказывал за ослушание — обычно непокорные исчезали неведомо куда, — и как награждал за верную службу. Пери считала, что он вроде того бога, про которого рассказывала Ма Лена: знает обо всем, что происходит в Венеции, и воздает каждому по справедливости, как сам ее понимает.

Дядя Райана получил от Богатея телевизор — и не просто телевизор, а самый-самый лучший, марки «Стрекоза», где экран сделан по образцу фасетчатого насекомьего глаза, — неизвестно за какие заслуги, и на второй вечер Пери затаилась у его дома среди тех немногих, кому досталось место на прогнившем крыльце, откуда в открытое окно виднелся за спинами толпы телевизор в большой комнате, — затаилась и увидела передачу, которая перевернула ей жизнь.

«Прилетай поскорее!»

Пери помнила тот миг, когда она впервые в жизни увидела летателей — живых, настоящих людей с крыльями. Это была заставка к программе «Прилетай поскорее!» — под тревожную музыку крылатые ведущие Марлон Мак-Гуайр и Касла Брандт приземлились на крышу небоскреба, откуда собирались вести сегодняшний репортаж.

Пери смотрела во все глаза, затаив дыхание. «Не двигайся». Она, конечно, слышала про летателей, но никогда не видела, даже представить себе не могла, чтобы человек — и с крыльями. А тут — вот она, Касла Брандт, на крыше небоскреба, и ветер треплет ее волосы, а вокруг высятся башни, оплетенные светом, и неоновые вывески мигают то льдисто-синим, то жарко-розовым. «Я это откуда-то знаю. Это и меня касается». Пери пыталась вспомнить, как именно, но ей было не сосредоточиться: вот они, Касла Брандт и Марлон Мак-Гуайр, и они летают, куда хотят, и ждать ничего не надо, и точно не упадешь — люди, обладающие силой и славой ангелов Ма Лены, только гораздо лучше. Потому что настоящие.

Пери внимательно-внимательно слушала, что говорила Касла Брандт. В конце цикла программ они выберут одного из простых зрителей и возвысят до себя. Сначала надо доказать, что ты этого достоин, а для этого — выполнить кучу сложных заданий: скалолазание без страховки, ультрамарафон, веревочная переправа, ориентирование на местности без карты и компаса.

Пери ощупью спустилась с крыльца, голова у нее кружилась. Мир перевернулся. Пери так распирало от надежды, что она боялась лопнуть. Ей хотелось петь и плясать — прямо на грязной тропинке, ведущей к дому Ма Лены. А что, нельзя?! И она заскакала вприпрыжку, распевая: «Я потерялся, но нашли меня, был слеп — и вот прозрел!» Теперь она понимала, что это за восторг и благодать, о которых рассказывала Ма Лена. Пери была счастлива — впервые в жизни.

Теперь она знала, что делать. Она была слепа — и вот прозрела, совсем как герой гимна, которому научила ее Ма Лена. Пери угодила в темный провал Венеции и не могла выбраться. А теперь ей показали, что на самом деле она куда выше — под самым небом, усыпанным звездами, и скоро она будет его повелительницей. А еще Пери поняла наконец, что ее страшный сон, страшный сон, который не оставил ее даже в Венеции, что-то ей говорит. Она родом из Города — ведь она помнила все, что показывали в передаче «Прилетай поскорее!». Пери родом из Города. Ну конечно. Ее родители жили в Городе. Она из Города. Она не такая, как остальные обитатели Венеции. И даже не такая, как обитатели Пандануса. Я не отсюда. Я никогда не была отсюда. Мои родители — в Городе, там мой дом. «Не двигайся. Подожди. Ты упадешь». Нет уж — я буду двигаться, и еще как. Я не стану ждать. Теперь я знаю, что делать. Если у тебя крылья, ты никуда не упадешь.

Ма Лена говорила, что Бог подарит Пери свободу и смысл жизни. Теперь Пери понимала, что Ма Лена ошиблась. Крылья — вот что подарит ей свободу. Если у тебя крылья, ты никуда не упадешь. Тебе не придется ничего ждать. Каждый миг жизни Пери наполнился смыслом. Все ее мысли и поступки были теперь направлены на то, чтобы превратиться в крылатое создание. А главное — Ма Лене ее мечта пришлась по душе.

— Я тебе помогу. Я с первого взгляда поняла, что ты не как все. Надо рассказать тебе про мою церковь. Там все с крыльями. Они обрели свой путь. Свой истинный путь. Свой новый путь.

— Ма Лена, а почему у тебя нет крыльев?

— Здесь? Детонька, здесь они мне ни к чему. Они ждут меня по ту сторону — станут мне наградой.

— Так вот, — продолжила Пери, глядя в упор на Жанин, — я поняла, что бывает и такое и что люди — даже самые обычные люди — могут обрести крылья, надо только очень постараться и положиться на удачу. — Она усмехнулась. — Представляешь, я несколько лет готовила себя к полету. Бегала, прыгала, плавала, ныряла. В школе я бегала быстрее всех в своей параллели, меня отобрали в сборную по спортивному ориентированию, вообще во все школьные сборные. Я так упорно тренировалась, что несколько раз рвала мышцы, один раз даже подколенноее сухожилие. Ребро сломала. А чем больше я тренировалась, тем меньше времени проводила в Венеции. И целый учебный год занималась стрельбой из лука, когда в школе случайно появился заезжий тренер. Реакцию оттачивала.

Жанин сцепила пальцы на затылке, потянулась.

— Вот уж не знала, что телевизор может решить чью-то судьбу.

— Ха! — Пери вдруг поняла, что разговаривать с Жанин ей очень интересно. А с кем еще поговорить о прошлом? В Городе для всех, кроме Луизы, она была человеком без прошлого, словно родилась в тот самый день, когда впервые очутилась на улицах Города.

— Хочешь крылья — значит, тебе надо выбраться отсюда, — твердила Ма Лена. А Пери кивала в ответ. — Вот только как туда попасть? — продолжала Ма Лена. — Это большой вопрос. Нужно придумать план. В Город кого попало не пускают. У меня есть план. Я тебе помогу.

Жанин поднялась. Повернулась, наклонила голову, выглянула в окно, посмотрела на солнце, садившееся за холм.

— Планы будем строить завтра, — объявила она. — А сейчас пойду-ка я подыщу тебе кое-что.

Пери проснулась в темноте и прислушалась. Сначала она не поняла, где находится. Напрягла глаза, всматриваясь в сумрак, напрягла уши. Голос. Высокий, суховатый, приглушенный. Пери села — медленно, чтобы не зашуршать перьями. Пошарила сбоку. Хьюго спал под одеялом между ней и стеной, закинув руки за голову, — обычная младенческая поза полного покоя и умиротворения.

Пери осторожно встала, прижав крылья к телу, чувствуя всей кожей тепло перьев — она все не могла привыкнуть к их чужеродной мягкости и то и дело пугалась. Постоянно приходилось напоминать себе, что это часть ее тела.

Пери на цыпочках прокралась к занавеске. В кухне еще витал запах ужина. Жанин сидела за кухонным столом и вполголоса что-то говорила. Кроме нее, в кухне никого не было. Она с шелестом расстелила перед собой на столе какую-то бумагу и сверялась с ней — и разговаривала с кем-то, и это мог быть кто угодно: соседка или клиент, до которого тысячи километров. Полиция. Нет, не полиция. Тогда кто?

— Нет, — говорила Жанин. — Не думаю. Не похоже. Да нет, дайте мне подумать, не торопите! Я постараюсь, но вы, по-моему, не до конца понимаете, что происходит… — Она умолкла и посмотрела прямо в закуток. — Минуту, — проговорила Жанин и отодвинула стул — ножки царапнули по полу. Пери затаила дыхание. Жанин сложила бумагу, лежавшую на столе, и вышла на улицу, тихо прикрыв за собой дверь с металлической москитной сеткой. Пери услышала, как отдаляется от дома ее голос.

Она снова легла на узкую кровать. С кем и о чем говорила Жанин, неизвестно, но она не хотела, чтобы Пери ее слышала. Неужели она хочет выдать ее? Пери лежала без сна и ломала себе голову, что делать дальше. Без Жанин ей все равно не обойтись.

В окно падал густо-зеленый от листвы солнечный свет, окрашивая белое стеганое покрывало. Хьюго сопел и кряхтел — просыпался. Пери легла на бок и покормила его. Было такое ощущение, что в доме пусто. Откуда-то с холма доносился громкий шелест и сухой треск ломающихся ветвей. Жанин что-то рубит. Зря Пери так заспалась.

— Ну, ладно, — проговорила Жанин часа через два и уставилась на Пери исподлобья. Они только что пообедали, и Пери помыла посуду. Хьюго играл на расстеленном на полу одеяле — Пери дала ему всяких камушков, веточек и прочих занятных вещиц. Щенок Жанин лежал на веранде сразу за дверью и пыхтел от полуденного зноя, привалившись к москитной сетке круглым боком, так что она дребезжала при каждом вздохе. — Давай поговорим. Я разузнала почти все, что тебе нужно. Даже обзвонила кое-каких клиентов и знакомых и предупредила, что ты можешь объявиться. Так что стрелять в тебя они не станут. — Жанин поглядела на Хьюго — тот тряс сухим стручком, гремя семечками. Будто дождик стучал по жестяной крыше. Жанин потерла подбородок. — Зря ты это затеяла.

— Сама знаю. Мне было некуда деваться.

— Трудные прецеденты — скверные законы, — сказала Жанин. — Трудный выбор — скверное решение.

Пери пожала плечами:

— Тетя Жан, в моем случае хороших решений быть не может. Только не очень скверные. Помоги мне, пожалуйста.

— Я вот и стараюсь, — процедила Жанин и досадливо втянула воздух сквозь сжатые зубы. — Ты что, не заметила? Я стараюсь помочь тебе. И мальцу твоему тоже. Твоя затея, во-первых, глупая, во-вторых, опасная. Да я вчера чуть не пристрелила ненароком этого кроху, а я, между прочим, тебе не враг, так тебя разэтак! Да я даже толком не знаю, сколько километров выжженной земли отсюда до того места, куда тебе, как ты говоришь, приспичило, и вообще, черт побери, с чего ты про Эша-то вспомнила?

Пери фыркнула:

— А с чего бы мне его не помнить? Всего-навсего один из самых солидных твоих клиентов, и ты мне все уши прожужжала про то, какой он весь из себя чудак и отшельник и живет далеко-далеко, можно сказать, за границей, и что там так сухо, что даже бананы не растут…

— Ха, — буркнула Жанин, подалась вперед и оперлась о стол локтями. Пери сразу узнала эту позу. Жанин что-то решила и отступать не намерена. — Ты мне так и не рассказала, как Ма Лена помогла тебе перебраться в город. И почему.

Пери храбро взглянула в глаза Жанин. Если Пери всего не расскажет, Жанин больше и пальцем не пошевелит. Ладно, уже неважно. Можно и рассказать.

— Ма Лена все время твердила, что если я хочу выбраться из Венеции и попасть в Город, надо себя соблюдать. Коротко подстригла меня, дала нож и научила с ним обращаться. Сказала: «Бьешь вот сюда, потом дергаешь вверх, поняла? Пусть к тебе даже соваться не пробуют. Райану с дядей велели за тобой присматривать, но ты и сама должна уметь за себя постоять. Если тебя испортят, в Город тебе дорога заказана. Девчонка с ребенком — вроде здешних — там никому не нужна. А тебе даже татуировку делать нельзя, ясно? Ты красивая. Ты порядочная. Не дай себя испортить. У моих девочек хорошая репутация».

— У ее девочек?! — ахнула Жанин. — Вот чем она приторговывала!..

— Да нет, не в этом дело, — скривилась Пери. — Это же Ма Лена, не кто-нибудь. У нее смысл жизни — церковь. Все связи оттуда. И все — летатели, а значит, при деньгах. Влиятельные, могут раздобыть и разрешение на работу в Городе, и вообще… А она подбирала им девушек — на работу, а не то, что ты подумала. Им нужны были девушки с пристойной внешностью — а не больные, татуированные и тем более беременные.

Жанин покосилась на Хьюго, лицо ее смягчилось.

«Ой, ясное дело, она считает, меня выгнали, потому что я забеременела! — осенило Пери. — Думает, я нагуляла ребенка неизвестно от кого! Отлично. Теперь она точно меня выручит».

Пери помолчала. Надо придумать, кем она работала, что лучше сказать Жанин. Говорить, что она была няней, опасно — вдруг Жанин заподозрит, что Хьюго не ее сын?

— Понимаешь, им очень трудно найти хорошую домашнюю прислугу — старая история. Летатели жутко богатые и друг на друга работать не желают. А эти, из церкви, точно знали, что если девушка от Ма Лены, это хорошая рекомендация. Понимаешь? Что мы трудолюбивые. Нам можно доверять. — Пери сама не знала, правда ли это. За себя она ручалась. А вот Невею, например, она никогда не считала хорошей и доброй. — И к тому же мы готовы были им руки целовать от благодарности, что нас пустили в Город — не то что всякий сброд, который пролез туда нелегально, — и за это трудились до седьмого пота, просили совсем немного и не бросали место, лишь бы нам продлевали временное разрешение на работу, — с горечью добавила Пери.

Жанин слегка склонила голову набок.

— Сейчас вернусь.

Пери осталась сидеть, глядя, как Хьюго пробует стручок на вкус. Он отбросил его в сторону и с надеждой взглянул на нее.

— Нет, Хьюго, сейчас не до игр.

У Хьюго задрожала нижняя губа.

— Ой, ладно тебе. — Пери поднялась, подобрала стручок и вернула Хьюго, но тот сразу же снова отшвырнул его.

Пери огляделась — чем бы его отвлечь? Открыла шкафчик. Чашки, стаканы, тарелки. Присела, открыла нижние створки, вытащила кастрюльку. Нашла деревянную ложку. Куда пропала Жанин? Совершенно непонятно, что она думает. Обещает помочь Пери — а вдруг на самом деле решила ее выдать? Решила, что так будет лучше для Пери и Хьюго или просто не хочет рисковать своей шкурой? Если так, надо дать Жанин понять, что они поживут здесь еще немного, а самой улизнуть пораньше — очертя голову.

Жанин вернулась, пододвинула себе стул и села рядом с Пери. Поморщилась, когда Хьюго принялся радостно лупить ложкой по кастрюльке.

— Бух! — сказал Хьюго. — Бух-бух!

— В общем, вот сюда я загрузила все, что тебе нужно знать, — сообщила Жанин, стараясь говорить погромче. И повозила пальцем по инфокарте, лежавшей у нее на ладони, перелистала списки, номера, планы городов.

— Я не могу ее взять! — воскликнула Пери. — Меня по ней выследят!

Жанин подняла брови:

— Неужели ты не понимаешь, что у меня тут полно незарегистрированных карточек? При моей-то работе! Вот дурочка.

Конечно, понимаю. Но откуда мне знать, что ты мне дала именно незарегистрированную? Поди проверь...

— Тетя Жан, — проговорила Пери. — Сейчас для меня главное еще немного отдохнуть и собраться с силами. Ничего, если я поживу у тебя дня два? Ну, скажем, до послезавтра, до среды?

Жанин сделала вид, что обдумывает ее предложение, но все равно было видно, что она слишком спешит согласиться:

— Конечно, — кивнула она. — Мне все равно надо еще кое-что утрясти. Кое-кому я не успела дозвониться. А к тому времени мы все окончательно уладим.

Той ночью Пери долго не спала, хотя Жанин легла уже давно. Она сидела в постели, переписывала данные из инфокарты на бумажки и складывала их в сумку-пояс. Карты она перерисовывала — однако вскоре, к своему удивлению, обнаружила, что с ходу запоминает их во всех подробностях. Тогда она стала пристально глядеть на адреса и цифры, но они запоминались не легче обычного. Как интересно. Значит, навигационные способности у нее развиваются и дальше. Может, в нужный момент нежданно-негаданно обнаружатся и другие таланты?

Пери положила инфокарту и сумку-пояс на пол и улеглась на бок. В закутке еще было жарко после знойного дня. Вечер — долгий, золотой — выдался таким теплым, что после ужина они с Хьюго ходили на ручей купаться.

Пери закрыла глаза, ее затянуло уютное тепло, она представила себе сверкающий золотисто-коричневый ручеек, где она недавно плескалась с Хьюго. Жанин сидела на песке и молчала, глядя в переливчатую синеву вечернего неба, уже подкрашенную бирюзой. В воде перекатывалась белая фигура. Луиза. Да нет же! Здесь ее быть не может! Нет, это больше не ручей, это грязная лагуна возле Венеции. Луиза, здесь тебе тоже не место! В последний раз Пери видела в лагуне утопленника как-то под вечер, когда ей было четырнадцать.

Была суббота, Пери бесцельно слонялась по пляжу и забрела в дальний его конец, взобралась на гряду черных валунов, обойдя ржавые остовы кроватей и сгоревшие машины на берегу.

Посреди бурой лагуны виднелось что-то странное. Пери поднялась на цыпочки, но все равно не разобрала, что там такое. В вонючей воде перекатывалось что-то яркое, красное с зеленым.

Пери робко двинулась к краю воды. Только бы это оказалось что-нибудь простое и нестрашное! Брошенная тряпка. Ярко-зеленая юбка. Красный полиэтиленовый пакет.

Нет.

Наверное, Пери закричала, но потом она помнила только, как очутилась словно бы в длинном туннеле, который тянулся и впереди, и позади, отделив ее от всего мира, как чувствовала себя маленькой-маленькой, как сгустилась кругом тьма, оставив только клочок света вдали, белый кружок цвета ужаса, в котором она увидела такое, что лучше бы не видеть.

Очень далеко, на глубине, плавала в грязной воде девочка в зеленой кофточке поверх красного платья, и Пери сразу поняла, что она мертвая. Было видно, что в руке у нее зажата тряпичная кукла. Это была одна из «Водяных крыс» — крошечная молчаливая девчушка по имени Кармель. Лицо и руки у Кармель всегда были покрыты разноцветными синяками — свежие, темные синяки наползали на старые, пожелтевшие, а иногда виднелись еще и царапины и порезы.

Всего через несколько дней погиб отчим Кармель. Несчастный случай. Хижина у него сгорела дотла, а он бился и кричал внутри, но выбраться не смог.

Откуда Пери это узнала? Она не видела пожара, не слышала криков. Зато Ма Лена все видела и слышала. И ровным, спокойным голосом рассказала обо всем Пери, горестно качая головой — мол, грешнику не миновать адского пламени, не в этом мире, так в загробном. Только потом до Пери дошло, что гибель отчима Кармель стала для Райана посвящением во взрослую жизнь и что все это произошло по заказу Ма Лены, с одобрения дяди Райана, а может быть, и по распоряжению самого Богатея, который решил оказать Ма Лене любезность. Как Пери догадалась? По чванливой поступи Райана после пожара, по выражению глаз Ма Лены.

«Двигайся. Не жди».

После гибели Кармель Пери хотела тут же, раз и навсегда уехать из Пандануса.

— Подожди. Ты еще маленькая, — возразила Ма Лена. И нашла Пери работу после школы — в питомнике «Зеленый ковер» у Коди, где растили рассаду. — У нас есть план, как попасть в Город, — сказала Ма Лена. — Туда кого попало не пускают. Тебе нужны деньги. Тебя не пустят без денег. И пропуск. Через границу Города без пропуска не перейти. Я добуду тебе временный, а постоянный получишь сама. Если удастся.

Пери проработала у Коди два года, дождалась позволения Ма Лены, а главное — заручилась ее помощью и перебралась в Город. Автобус тащился туда несколько часов, и Пери волновалась все сильнее и сильнее. Город во всем своем блистательном великолепии мог показаться на горизонте за каждым поворотом. Но автобус остановился задолго до того, как Пери увидела что-то кроме бесконечных мусорных свалок Предместий — нелегальных пригородов, которые расползались на целину вокруг Города. И простоял целых полчаса. И даже сорок пять минут. Наконец в автобус вошла контролерша из Города и медленно двинулась по проходу, проверяя пропуска. Пери ждала, в горле у нее пересохло, руки вспотели. А вдруг временный пропуск, который дала Ма Лена, не годится? Может, он вообще поддельный? Плечистые охранники, шедшие следом за контролершей, высадили из автобуса добрую половину пассажиров. Те потерянно побрели куда-то вглубь Предместий. Контролерша нависла над Пери, протянула руку. Пери робко отдала ей пропуск. Контролерша долго его изучала. Потом посмотрела на Пери, улыбнулась, вернула пропуск:

— Добро пожаловать в Город.

Автобус, рокоча, переехал последний мост, отделявший Предместья от настоящего Города, и Пери повернулась влево, в сторону моря, — где тут церковь? Ма Лена говорила, что Пери увидит сверкающую голубую звезду. И вот Пери заметила ее — голубое сияние, мелькавшее в узких просветах между темными громадами других зданий. Пери крутила головой, чтобы не потерять церковь из виду. И когда автобус доехал до конечной остановки в центре города, Пери прекрасно понимала, в какой стороне ее ориентир. Подхватив сумку, она зашагала по улицам, восхищенно озираясь. Большие черные фигуры в небе над головой — это ведь летатели, спешащие по своим делам!

Наконец-то, наконец-то, после долгих лет беспросветного бездействия — «Не двигайся, ты упадешь» — все понеслось с головокружительной быстротой. Пери сделала все в точности так, как велела Ма Лена. В церкви все прямо рвались с ней познакомиться, все двери открывались перед ней, как по волшебству, ее заваливали подарками. Впервые в жизни Пери почувствовала, что она непохожа на других, что ее любят и хотят с ней дружить. Мечта. Судьба. Предназначение. Тропа, ведущая к крыльям. А крылья — значит свобода.

«Завтра я возьму Хьюго, возьму все свои записи и карты в голове и улечу туда, где меня никто не знает. Пронесусь над пустыней — и по эту сторону никто меня больше не увидит».

Глава шестая

Управление

Я шел в Управление по охране семьи и детства, а в ушах у меня эхом отдавались слова Хенрика: «Чтобы голубя словить, надо ястребом травить». Программа преврашения человека в крылатого Хищника, будь она неладна. Дело и без того запутанное, а теперь еще изволь дергаться и следить, не шпионит ли за тобой тот Хищник, которого засек Тадж. Возразить нечего, Чешир поступил продуманно: нанял сыщика, чтобы напасть на след Пери, а для решающего броска приберег Хищника. Если этот его наемник таков, как Мик Дайрек, то Пери не выкрутиться и шансов улизнуть у нее нет. Другое дело, что Хищник будет привлекать всеобщее внимание, очень уж он заметен, особенно в районе, где я живу. Так что в этих краях навряд ли мне стоит опасаться слежки.

В Управление я когда-то хаживал часто, и дорогу туда не забыл. В бытность младшим офицером меня включили в состав группы, которой поручали вместе с Управлением и Министерством здравоохранения расследовать случаи семейного насилия и жестокого обращения с детьми. Я, тогда еще совсем зеленый юнец двадцати трех лет, страшно нервничал, ничего не понимал и боялся. Кам была всего-то двумя годами меня старше, но сразу почуяла, до чего мне не по себе. Она живо растолковала мне устройство городского дна во всей его неприглядности, — ведь было ясно, что чем быстрее я войду в курс дела, тем больше от меня будет пользы.

И вот я снова иду знакомым до оскомины маршрутом. Едва завидев невысокое белое здание, похожее на аккуратный картотечный шкафчик, я ощутил памятную сосущую тоску и беспокойство. Немудрено: здесь самые стены были пропитаны ужасом и тревогой, каждый кабинет хранил сведения о сотнях и тысячах случаев, связанных с болью, насилием, горем, и в большинстве своем все они заканчивались скверно. В прежней своей жизни, полицейским, я слишком часто сталкивался с такими историями, и в том числе поэтому перешел к частной практике. Правда, забыть те времена не получалось.

Получив пропуск, я с облегчением шагнул в лифт — после уличной жары здесь было особенно прохладно. Кам уже поджидала меня на лестничной площадке и, приподнявшись на цыпочки, чмокнула в щеку. Случись составлять полицейскую ориентировку, внешность Кам назвали бы «евроазиатской», но в наши дни такие словечки стремительно устаревали. Когда-то родители Кам сыграли на контрастах и решили — пусть у дочери будет густая белокурая шевелюра к продолговатым черным глазам, смуглой коже и пухлым розовым губам. Теперь, когда родители вольны сами выбрать отпрыску любую внешность еще до его появления на свет, эти формулировки потеряли смысл, но из употребления пока не вышли: полиция в таких вопросах всегда отстает. Наряд Кам, как обычно, многое говорил о ней самой: увидев эту веселенькую пеструю блузку навыпуск поверх строгих черных брюк, вы догадывались, что под наносным легкомыслием скрывается человек надежный, трезвомыслящий, и самых традиционных убеждений.

Никогда не понимал, каким образом Кам удается отдавать работе столько сил: она практически не вылезала из Управления, а между тем у нее имелась семья: дочка Дара и спутница жизни по имени Марианна. Заниматься охраной семьи и детства — это еще почище, чем в полиции служить, а я за двадцать лет нахлебался службы по горло, вот и уволился.

Следуя за Кам, вновь приложил к турникету пропуск (с охраной здесь было строго) и наконец очутился у нее в кабинете.

— Еще не утонула в бумажном море? — пошутил я.

Кам и правда предпочитала работать с документами по старинке. На столе громоздились бастионы, сложенные из папок, и с пола вздымались стопки высотой нам по пояс. Полки в шкафах тоже распирало от бумаг, и они же устилали кофейный столик. Я собрал в стопку документы, занимавшие стул для посетителей, и переложил на пол. Иначе сесть было некуда.

Кам шутку не поддержала.

— Ты бы знал, как мне тошно от этих завалов, — тихо сказала она. — Каждое дело — как минное поле. А сколько среди них дел, где дети все равно что мертвые, то есть они еще живы, но неизбежно рано или поздно погибнут, вот я эти папки и не убираю. Да это не папки, а бомбы замедленного действия. Я прихожу на работу и спрашиваю себя: кто следующий? Ребенок, про которого участковый врач шесть раз сообщал, что у того дистрофия, синяки и чесотка? Или новорожденный, у которого ломка, потому что родители наркоманы, и он беспрерывно исходит криком? Или здоровенькая дочка чокнутой мамаши, прикончившей двоих старших? Эта бабу даже за решетку не упекли, а детей она прибила просто потому, что они ходили за ней хвостиком и цеплялись за ее юбку! Лотерея, чертова лотерея, нет, хуже, треклятая русская рулетка, заранее ничего не сказать. Они гибнут. А я живу. И каждый раз, как я собираюсь уйти на часик пораньше, меня знаешь что останавливает? Я думаю: вдруг пропущу что-то важное, вдруг не успею предотвратить чью-то смерть?

Я понимающе кивнул. Что тут скажешь, и так все ясно.

— Ладно, к делу, — со вздохом произнесла Кам. — Почему тебя интересует эта девочка, Альмонд? Я просмотрела ее личное дело, но за последнее время там ничего нового. Ее приемная мать периодически сообщала нам какие-то сведения о ребенке, но года два назад перестала.

— А, как раз тогда Пери и перебралась в Город, — сообразил я. — А приемная мать не уведомила об этом Управление?

— Нет. — Кам невесело усмехнулась. — Почему — и сам понимаешь. Блюла свою выгоду: ей бы сразу перестали начислять деньги за опекунство.

— Хм, похоже на то. В любом случае, Пери неведомым нам образом пробилась в Город (хотел бы я знать, какими путями ей это удалось) и пристроилась в агенство по найму нянь, и не какое-нибудь, а элитное, — они подбирают нянь в семьи летателей. Больше того, она заняла одну из самых высокооплачиваемых и престижных вакансий, какие только были в агентстве. Почему? Судя по всему, ее взяли, поскольку Пери согласилась выкормить их ребенка.

Кам, не веря своим ушам, качала головой.

— Это еще что, ты слушай дальше. Работала она у этих своих, работала, а потом глядь — уже и на процедуры пошла. Получила крылья!

— Какое дорогостоящее молоко, — иронично заметила Кам.

— Вот и я о чем. Но я-то занимаюсь ее поисками. Пери исчезла.

— Да ты что?!

— Улетучилась вместе со своим подопечным, их младенцем, а меня, Кам, наняли, чтобы ее найти. Поэтому мне необходимо посмотреть ее досье. Я должен знать, куда она ткнется, к кому пойдет за помощью, кто ее приютит.

— Исчезла и забрала их ребенка, — тусклым голосом повторила Кам. Она схватилась за голову, закрыла лицо руками. Давненько я не видел ее такой расстроенной. — Черт, черт, черт! — она отняла руки от лица, подняла на меня глаза. — Знал бы ты, через что она прошла, бедная девочка. Там жуткая история.

«Жуткая история, говоришь?» — подумал я. Конечно, мне очень хотелось ее услышать, но я понимал, что Кам мне с ходу ничего не расскажет, придется потерпеть.

— Хорошо одно: семья ее хозяев обратилась ко мне, а не в полицию. Кам, вот поэтому мне и нужна твоя помощь! Если они не станут предъявлять Пери иск, а она просто вернет им младенца, то все обойдется. Ты же понимаешь — так для всех лучше! И для Управления в том числе. Пожалуйста, помоги мне!

— Главное, чтобы газетчики не пронюхали — очень уж лакомый сюжет, — заметила Кам. Она обхватила себя руками, будто ее зазнобило.

— Вот именно. Раздуть из этого сенсацию — плевое дело. Да что там, я бы сам клюнул на такой заголовок и проглотил этакую статейку! Тут же полный комплект модных тем: летатели и бескрылые, богатство и нищета, отбросы общества, новорожденные, хорошей прислуги нынче не найдешь, зажравшиеся богачи… Целый букет!

Кам судорожно вздохнула.

— Как бы дело ни обернулось, а все свалят на нас, помяни мое слово. Но досье Пери закрыто, это конфиденциальные сведения, тут журналисты не подкопаются. — Она махнула на стопку бумаг, которая высилась по правую руку на столе. — Я и тебе не имею права рассказать, что там на нее есть. Ты прекрасно знаешь — даже обсуждать ее с тобой сейчас я и то не должна! Но я наведу справки у ее приемной матери, постараюсь замаскировать этот запрос так, чтобы никто ничего не заподозрил.

— Давай ты погодишь с этим запросом, — предложил я. — А то еще спугнем. Лучше я сначала отыщу девочку, а потом уж наводи справки.

— Зак, милый, я же страшно загружена. Мне тут надо срочно закончить один отчет, на него у меня уйдет два дня, не меньше, а я и так с ним безбожно запаздываю. — Она вдруг решила сменить тему, встряхнулась и бодрым голосом спросила: — Хочешь чаю?

— Наконец-то! Я думал, ты и не предложишь.

Кам вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Я тотчас ринулся к стопке бумаг, на которую она, умница, только что мне указала. Действовать следовало ювелирно, осторожненько, потому что времени у меня было в обрез, от силы несколько минут. Так, документы наверняка лежат в хронологическом порядке. Значит, сверху самые свежие сведения. С них и начнем. Я включил сканер на инфокарте и взялся за дело. Хорошо бы выбрать, да не до того, скопирую все подряд, сколько успею, а там разберемся.

Кам вернулась через несколько минут и принесла поднос с чайным прибором. Я аккуратно подвинул стопку бумаг, расчищая свободное место. Кам утвердила поднос на столе и принялась разливать чай. Размешивая молоко, она спросила:

— Как поживает маленький Том?

— Не такой он уже и маленький, — поправил я. — А поживает неплохо, спасибо.

— Ты часто с ним видищься?

— Как тебе сказать… Лили опять переиграла условия. Теперь отпускает его ко мне раз в две недели на выходные. Иногда на недельку на каникулах, и иногда вне очереди в будни, когда хочет отдохнуть сама. Вот завтра, например.

Кам сочувственно потрепала меня по рукаву.

— Нелегко тебе, понимаю.

— Да, еще как. А потому дам тебе полезный совет опытного человека. — Я постарался говорить шутливым тоном. — Ни в коем случае не разводись. Оно того не стоит. Конечно, надоесть друг другу и разочароваться — проще простого, но, если у вас есть ребенок, то это еще не причины расходиться и потом рвать его на части и футболить друг другу.

Кам рассмеялась.

— Как же, как же, любимая отговорка взрослых, которые собрались разводиться: мол, дети хотят, чтобы родители были счастливы. Господи, да если б мне платили доллар каждый раз, когда какие-нибудь папаша с мамашей оправдывают этой отмазкой свой махровый эгоизм! Детей не волнует, счастлив ты или нет. За свое счастье ты отвечаешь сам.

— Что верно, то верно, — согласился я, прикидывая, сколько еще просидеть вежливости ради и когда откланяться. Уйдешь слишком поспешно — получится грубо, Кам обидится, а обижать Кам нельзя, она ведь единственная, кто способен вывести меня на Пери. Только у нее и могут быть достоверные сведения.

— Ну и каков собой ее избранник? — поинтересовалась Кам.

— Если тебе по душе заносчивые домашние диктаторы, которые душат своей опекой, — а многим женщинам, как ни странно, это нравится, — тогда избранник просто роскошный. Томас Ричарда не слишком жалует, по крайней мере, такое у меня впечатление. Поэтому Ричард покупает ему горы игрушек и балует Томаса как может.

— Но в остальном он не так уж плох, — улыбаясь, то ли подсказала, то ли спросила Кам. Бедняга, ей так хотелось послушать про детей, которым хорошо, — любимых, обласканных, пусть даже избалованных.

— В общем и целом — да, вроде бы ничего. Но Тому наш развод, конечно, во вред. Он плохо спит, у него кошмары, просыпается по ночам с плачем, зовет меня, а меня-то рядом почти никогда и нет. Кошмар ему снится всегда один и тот же: будто мы его бросили в лесу и он заблудился. Раньше я всегда его успокаивал, у нас уже придумался свой способ. Проснется Том в слезах, а я его убаюкаю, расскажу, как нашел он в лесу тропинку, вымощенную беленькими камушками, и зашагал по ней прочь из чащи, и светила ему луна, и выбрался он к самому дому. Я и про деревья в том лесу ему рассказывал, и как лунный свет на тропинке белеет. А Том всегда восхищался: «Пап, а ты никогда ничего не боишься». А я ему отвечал: «Не я ничего не боюсь, а мы с тобой ничего не боимся, ты у меня настоящий храбрец»…

Я спохватился, что слишком увлекся, и глянул на часы.

— Храбрец Томас…— пробормотала Кам. Смотрела она не на меня, а на стопку бумаг и папок на столе, и я с ужасом заметил, что на ресницах у нее блестят слезы. — Да, храбрость ему пригодится. Ох, Зак, не знаю, как тебе, а мне страшно.

— Угу, — буркнул я. Не говорить же «и мне тоже», куда это годится. Сдержался, не сказал. — Кам, вот что, мне неудобно тебя нагружать, но я хочу посоветоваться. У Лили новый бзик — хочет непременно сделать из Томаса летателя. Требует, чтобы мы начали прямо сейчас, чтобы я вложился в процедуры по превращению. Ее так разобрало — она уже грозит судом, если я не соглашусь. Мол, отказывать ребенку в праве на летательство — это тоже форма жестокого обращения, вроде как пожалеть ему лучшей участи. Вот ты мне скажи: это и правда бред? Тебе со стороны виднее.

Кам развела руками:

— Звучит бредово, но ты ведь знаешь свою Лили — она на пустые угрозы распыляться не будет. Найдет способ предъявить иск, подберет подходящего судью. Вопрос в другом: как ты сам думаешь, что лучше для Томаса?

— Пока не решил. Черт, да я, может, никогда не смогу понять, что для него лучше! А если пойму, то будет уже слишком поздно.

Мы молча спустились в безлюдный вестибюль. Прежде чем провести инфокартой по рамке на входе и сдать пропуск, я повернулся к Кам:

— Ты явно хочешь мне что-то сказать, так говори — тут ни души.

— Понимаешь… с досье Пери не все так просто. Я говорила, что там ничего нового, так оно и есть, но…

— Но?

— У нас как в полиции: мы отслеживаем, кто запрашивал досье и когда. Так вот, года два назад досье Пери запрашивали и просматривали, но кто — у нас не зафиксировано.

— И что это значит?

Кам понизила голос.

— А то, что кто-то просматривал досье по запросу, но, вернув в архив, не зафиксировал это. Досье Пери Альмонд, как и все прочие, конфиденциально. Поэтому очень кстати, что сейчас мне нужно связаться с ее приемной матерью — будет законный предлог объяснить, почему я просматривала досье. У нас тут строго, да еще и дело такое неоднозначное. Поэтому давай договоримся, Зак: больше ты мне сюда не звонишь и не приходишь. Понадобится — назначим встречу в другом месте.

— Если у вас как в полиции, Кам, так я тебе скажу — правила по части документов постоянно нарушают. Берут досье и не кладут на место, или кладут, но не на место, или не записывают, кто и когда брал посмотреть — забывают, ленятся, слишком спешат и так далее.

— Да, да, конечно, и это тоже. Просто странно, что досье Пери столько лет никто не интересовался и вдруг — запрос. — Она попрощалась и пошла к лифту.

Когда электричка затормозила у Восьмидесятой станции рельсовки, — на другом конце Города, противоположном Окраинам, — уже совсем стемнело. Отсюда до моего дома было рукой подать. Пока я ехал, разразился очередной тропический ливень, сумрачные небеса извергали потоки воды, и прохожие на улицах, казалось, с трудом пробирались под сплошным водопадом, а в сточных канавах бурлили и пенились грязные реки.

По счастью, все это я наблюдал из окна электрички, а когда вышел на платформу, ливень уже прекратился. Улицы снова исходили паром, усталые толпы спешили домой после работы. Многие промокли до нитки: одежда прилипла к телу, с волос каплет.

У самого дома меня встретил грохот музыки и огоньки розовых фонариков, натянутых между манговыми деревьями. На низенькой кирпичной ограде, окружавшей дом, выстроился мой любимый уличный ансамбль, который наяривал африканский фолк. Их вокалист, знаменитый Папаша Амаду Маккензи-Сене, больше известный просто как Па Зи, в своем традиционном красно-синем полосатом наряде смахивал на тропическую птицу. Над головой у него танцевали на ветру фонарики, а прямо перед Папашей Зи выплясывала, полоща розово-золотым платьицем, его маленькая дочка Коссива.

Тут же раскинул свой лоток местный торговец Марни. Я встал в очередь за рулетами-сатай — жареным пряным мясом, завернутым в кокосовые листья, — а сам с удовольствием слушал музыку. Теперь я редко ужинал дома, чаще перехватывал что-нибудь на улице. Проходя мимо Коссивы, я сунул ей кредитку. Па Зи одарил меня царственным кивком. Я бы охотно постоял и послушал еще, но дома томился голодный Плюш, и к тому же предстояло еще просмотреть документы, которые я так ловко позаимствовал в Управлении.

Открыв дверь квартиры, я прислушался, но Плюш мне навстречу что-то не спешил. В кухне я вытащил из холодильника мясо для льва и пиво для себя. Позвал:

— Плюш! Плю-у-уш! Плюшенька, поди-ка сюда!

Лев пулей вылетел откуда-то из комнат и ворвался в кухню так стремительно, что его даже занесло на повороте.

— «Ты ли ловишь добычу львице и насыщаешь молодых львов, когда они лежат в берлогах или покоятся под тенью в засаде?»* /*(Иов 38:39-40) /. — продекламировал я Плюшу, но тот и ухом не повел — уплетал мясо. — Нет, рыжий, для тебя надо сочинить новый глагол. «Уплетать» и «лопать» и даже «пожирать» — это недостаточно выразительно, — сказал я ему. — «Ужрамкивать» или «учавкивать», что ли?

Плюш не отрывался от миски, — уплетал, лопал и пожирал. С громким чавканием.

— К твоему сведению, мой рыжий друг, в Ветхом Завете немало написано про львов. А знаешь, что рассказывал наш учитель в школе св. Иво насчет вашего брата? Путешественники в Римской империи гибли во многом из-за вас. Вы их съедали.

И эти сведения Плюша тоже не заинтересовали: он был занят мясом.

— Полагаю, ты-то никаких путников есть не станешь. Мы же с тобой бегали утром, вроде бы все обошлось благополучно.

Плюш что-то проурчал.

Я отыскал гребень, которым утром вычесывал ему гриву. В зубцах до сих пор кудрявилось облачко жестких золотых и черных волосков.

— Ты, Плюш, дивное созданье, но сотворили тебя мирным, — рассуждал я. — Предки твои ели моих, а теперь мы, люди, умалили вас, львов, и за ваш счет возвеличились. Что же будет дальше — планета наполнится уменьшенными подобьями былых зверей? Заведем карликовых китов? Прелестные питомцы для домашнего аквариума. «Можешь ли ты удою вытащить левиафана и веревкою схватить за язык его? Вденешь ли кольцо в ноздри его? Проколешь ли иглою челюсть его?... Станешь ли забавляться им, как птичкою, и свяжешь ли его для девочек твоих?... Он оставляет за собою светящуюся стезю; бездна кажется сединою. Нет на земле подобного ему; он сотворен бесстрашным»*./ (Иов 40:20-21, 24; 41:24-25) ./ А мы не то что изловим левиафана для наших девочек, мы еще запатентуем его. Патент номер такой-то: левиафан карликовый. Отличительные черты: во-первых, сотворен бесстрашным, во-вторых, нет на земле подобного ему, в третьих, оставляет за собой светящуюся стезю в аквариуме вашем. Спешите приобрести!

Откупорив пиво, я устало поплелся в гостиную. Плюш хвостиком двинулся за мной. Пиво я варю сам, в подвале, там же и храню бóльшую часть бутылок, бок о бок с домашними настойками и наливками Витторио. Время от времени меня, обитателя первого этажа, будит грохот: шедевры Витторио порой взрываются.

Я обозрел комнату:

— Что, Плюш, не к таким обиталищам ты привык? Вот и Лили тут не по нраву. Больше тебе скажу: она эту квартирку так возненавидела, что съехала прочь.

Зря я, конечно, женился на Лили, а ведь было мне предупреждение. Когда-то мы с ней познакомились на консультациях, когда учились на курсе искусствоведения и юриспруденции, только Лили защитила диплом, а я бросил учебу еще в первый же год. Ну и как бы я мог сравняться с ней и наверстать упущенное, особенно когда пошел служить в полицию? «Ты в определенном смысле все равно занимаешься юриспруденцией», — бывало, утешала меня Лили. Похоже, моя служба щекотала ей нервы, потому что была опасна. Но ее карьера пошла в гору, а моя застопорилась. Лили уже надела адвокатскую мантию, как говорится, облачилась в шелка, а я бы к этой поре, если бы не уволился, даже и комиссаром полиции не стал. С годами единственным возбудителем для Лили сделались деньги, богатство, и по этой части у ее коллег, взять того же Ричарда, оснастка получше моей.

Плюш вспрыгнул на диван, я прилег рядом, и лев тотчас вскарабкался мне на живот и потерся носом о руку. Я почесал ему под тяжелым подбородком, он довольно запыхтел. Я уже усвоил, что от удовольствия Плюш пыхтит или вздыхает. Быстро он ко мне привязался.

Я еще с порога гостиной заметил, как призывно мигает подвесной экран «Стрекозы» — фасетчатого видеофона, он же телевизор, — и теперь привычно махнул рукой; сенсор сработал, экран засветился. Я сел, устроил Плюша на коленях и приготовился просмотреть автоответчик. Ну конечно, Лили, кто же еще. Наверняка опять будет изводить меня насчет летательских процедур для Тома.

— Зак, я снова хочу вернуться к этому вопросу. Томас сейчас как раз в самом подходящем возрасте, поэтому, чем дольше мы откладываем процедуры, тем труднее они ему дадутся впоследствии, и, что немаловажно, тем дороже обойдутся нам. Так что будь любезен, свяжись с нами как можно скорее. Я намерена в следующем месяце уже записать его на первый медосмотр и процедуры, и нам крайне, крайне необходимо всесторонне все обсудить, чем быстрее, тем лучше.

Я яростно почесал в затылке. И так-то настроение было не ах, а к концу послания от Лили во мне вскипела ярость. Выдумала тоже — записывать Томаса на медосмотр, без моего разрешения! Очень в ее духе. Прекрасно все рассчитала: понимает, что свершившийся факт — действенное оружие. Поэтому, если я не вмешаюсь сейчас, Лили будет гнуть свою линию дальше, а когда моего сына переделают в пернатое, обратно мне его уже будет не превратить. А я ведь толком не разузнал, в чем заключаются процедуры. Медлить больше нельзя, надо срочно выяснить подробности! Я вытащил из бумажника инфокарту с номером доктора Руоконен и позвонил ей на работу. Час был поздний, но, по крайней мере, хотя бы секретарша была на месте. Конечно, оказалось, что у известного специалиста по летательству каждая минута расписана, но, когда я сослался на доктора Елисеева, секретарша тут же пообещала: «Хорошо, я попытаюсь как-нибудь вас втиснуть… Вот, послезавтра есть окошко». И, похоже, всерьез ожидала, что я рассыплюсь в благодарностях.

Вернемся к видеофону. Так, что там у нас еще? Я вывел на экран следующее сообщение. Оно было от Чешира, и меня снова поразило то, каким бесцветным измученным голосом он разговаривает. Чешир сообщил, что у него новостей нет. Плохо дело — это, можно сказать, скверная новость.

Я через силу поднялся с дивана и сел за бумаги: пора было разобраться в документах Пери. Кабинетом мне служил обычный обеденный стол. Я просматривал на инфокарте все, что успел отсканировать в кабинете у Кам. Если не найду того, что мне надо, придется официально передать дело в руки полиции — на день раньше срока, который я сам себе назначил. Я вспомнил, как лихорадочно рылся в документах на столе у Кам, как торопливо перекладывал и сканировал их, и хотел непременно найти те, которые дадут какую-то ниточку, наведут на след, и заранее угадывал содержимое того или иного документа, и боялся, что большинство сведений окажется бесполезным. Напрасно считают, будто досье в государственном учреждении — это непременно полные сведения; о нет, так бывает редко. Как правило, связную биографию из этих обрывков не склеишь, и приходится многое домысливать самому.

Чем глубже я утопал в бесполезных документах, тем больше злился.

— Ну почему, почему надо хранить всю эту ерунду?! — возопил я, в сердцах дернув себя за волосы. — Ах да, конечно, накопили архив и надеются — пусть все подумают, будто мы делом занимались! А в архиве сплошной мусор.

Важнее всего мне было разузнать, почему Пери вообще отдали на попечение приемной матери, но об этом сведений в досье практически не было, точнее, имелись какие-то обрывочные упоминания. Из них я понял, что отец Пери исчез, а мать, оставшись одна с ребенком на руках, бросила бедную малышку на крыше небоскреба. Многие документы вообще не касались самой Пери; она лишь послужила толчком, запустившим в ход машину деловой переписки — совещаний, звонков и тому подобного.

И вот, когда я уже добрался до конца награбленного архива, желанная ниточка все-таки возникла. Я нашел то, что нужно: письмо в Управление от некоей Бронте Шау, проживающей в Панданусе, а точнее в поселке под названием Венеция — поселке-самостройке, состоящем из фургонов и прицепов. Эта Шау и числилась приемной матерью Пери, и просила она денег.

Один-единственный адрес! Драгоценный кончик той самой ниточки! Я вскочил и заходил по комнате — от волнения мне не сиделось на месте. С чего теперь начать? У меня есть адрес с Окраин, надо съездить по нему. Я нашел карту Окраин, вывел на экран «Стрекозы» и увеличил так, чтобы подробнее рассмотреть Панданус. Куда же еще могла направиться Пери, как не к приемной матери? У нее ведь больше никого из близких нет.

И в письме, и в прилагавшихся записях звонков Шау просила у Управления только одного: денег. Пока она растила Пери, у нее, ей за это платили, значит, девочка была для нее источником дохода. Господи Боже ты мой, да что же это получается: Пери сама по себе никому не нужна. Только как средство чем-то разжиться. Шау благодаря ей получала деньги, Чеширы — молоко и присмотр для своего Хьюго, я — выгодный заказ. Кам? Для нее девочка была головной болью. Исключение составлял только Хьюго — для него, наверно, Пери была центром мироздания. А если я выполню свою работу, Пери с Хьюго разлучат, этого не миновать.

Я открыл файл с черновиком отчета для Чешира, подчистил его, дописал еще один абзац, и отправил адресату. Сообшение получилось коротким, но, по крайней мере, я заверил заказчика, что напал на след Пери. Вдаваться в подробности и тем паче упоминать Венецию и Шау — это ни к чему.

Теперь можно было выпить еще пива. Я снова устроился на диване и, почесывая Плюша за ухом, принялся прикидывать завтрашний маршрут на Окраины и порядок действий. Плюш дремал, а я гладил его золотистую гриву, широкую переносицу, массивные лапы. От него веяло апельсинами. — у меня примерно так же пахнет лосьон после бритья. Наверно, я утром потрепал Плюша по шкурке сразу после того, как умылся и побрился. Не сам же он апельсинами пахнет. Я отправил Хенрику сообщение, известил его, куда поеду и когда вернусь. Нет, ни на какое полицейское прикрытие я не рассчитывал, но Хенрик мой приятель, поэтому пусть хотя бы один надежный и дельный человек знает про мои планы и представляет, где меня искать. А то мало ли, сгину в глуши на Окраинах.

Мягко спихнув Плюша с колен, я отправился потолковать с Таджем, который стоял на подъездной дорожке. На ночь автомобиль сложился до минимального размера. За право парковать его у дома я отстегивал сверх квартплаты, в том числе и за услуги Бронсона, местного ночного сторожа — ленивого толстяка, который пугался собственной тени. Рэй, уличный торговец, присматривал за Таджем только днем, а по ночам Бронсон, обходя дом, непременно проверял, как там Тадж. Больше ни у кого в нашем доме автомобиля не было.

Тадж признал меня и сонно мигнул синим огоньком.

— Завтра утром выезжаем спозаранку. К половине пятого будь готов двигаться в путь, — предупредил я его.

Да, встать придется ни свет ни заря, и времени будет в обрез, ведь надо успеть обернуться в Панданус и обратно, иначе я не успею за Томасом. А мне не хотелось жертвовать ни минутой общения с сыном — ведь завтра я беру его на вечер.

— Ясненько, — откликнулся Тадж.

Прежде чем завалиться спать, я снова пролистал все документы, какими только располагал. Хотя я и скопировал добрую половину досье Пери, но так и не понял, что побудило ее похитить Хьюго. И все-таки теперь я знал о ней больше, и меня точила тревога и подозрения. Девочку бросили в детстве, это-то понятно. А если она очерствела и поэтому невзлюбила Хьюго? Может, завидовала его сытой жизни, благополучной и богатой обстановке, в которой он родился и рос? Тьфу ты! Как я мог забыть, что у меня есть ценнейшие улики — записки, которые Пери писала малышу. Я перечитал их, теперь внимательнее, вникая в каждое слово.

Милый Хьюго.

Давай я расскажу тебе, какой у нас сегодня выдался день. Вроде бы ничего особенного, но было чудесно. Мы с тобой устроились под буком, ты лежал на своем любимом матрасике — том, на котором нарисованы зверюшки. Ты любишь по нему хлопать. Я взяла тебя на руки, а ты повернулся и чмокнул меня в щеку. Один раз. Совсем легонько — как будто первые буковые листья задели меня по лицу.

Нет, такого письма няня не напишет. Спрашивается, какая няня вообще станет писать своему подопечному, да еще впрок?

Дорогой Хьюго.

Мне ужасно хотелось, чтобы ты смеялся еще и еще, и вот я тебя смешила и смешила, и каких только трюков не выделывала. Швыряла мячик, чтобы он отскакивал от стены или от окна, а ты торопился за ним на четвереньках и заливался смехом. А еще ставила на попа толстого плюшевого бегемота, сшибала его на пол, и еще раз, и еще, лишь бы ты засмеялся снова и хохотал подольше.

Милый Хьюго

Я пишу это все для тебя, потому что хочу, чтобы ты знал, каким был в детстве, совсем \малышом. Сам-то ты ведь ничего тогда не запоминал. А я была среди тех, кто тебя окружал. Я смотрела на тебя, слушала тебя и понимала тебя.

В который раз я запустил запись с камеры слежения. В который раз сосредоточенная, встревоженная девушка торопливо вышла на порог дома Чеширов, осторожно закрыла за собой дверь, погладила по головке маленького Хьюго. Я вглядывался в ее лицо. Пери привязалась к этому малышу. Как только ей удалось сохранить в себе нежность, заботливость, теплоту — этой никому не нужной, заброшенной девочке? Вот где ключ к разгадке. Все дело в том, что она любила ребенка. А Чешир, чтоб ему пусто было, превосходно это знал. Тогда что же он так яростно скрывает от меня? Нечто, объясняющее, почему Пери так любит Хьюго? Но что? Может, она отождествляет себя с этим ребенком или он восполняет ей какую-то утрату? Наверно, Хьюго все-таки ничего не угрожает. Хоть бы обошлось!

Глава седьмая

Засада

На пути к ферме «Совиный ручей» мы не встретили ни одной машины. Засыпная гравиевая дорога сменилась грунтовкой, которая, судя по колеям и рытвинам, давненько не ведала грейдера.

— Черт! Тадж, что это там такое было?

— Не паникуй, приятель, это орел.

— Ничего себе картинка, — буркнул я.

Мы прокатили мимо изгороди, на которой была вниз головой распята огромная птица с распростертыми крыльями. — Ну и сволочи тут живут.

Я на всякий случай вытащил из бокового кармана пистолет и положил рядышком на сиденье. Цивилизованный мир остался позади. Начиналась глушь, опасные края, болота, — царство местных головорезов. Показываться они не показывались, но присутствие их ощущалось. Венеция, жалкое селеньице-самостройка, состоявшее из фур и прицепов, теперь казалась мне спокойным и благополучным местечком.

Утром я встал, едва пробило четыре, проверил оружие, закинул Таджу в багажник запасную батарею, и еще раз осмотрел автомобиль — нет ли «жучков».

Чем дальше мы с Таджем углублялись в район Окраин, тем опаснее делалось путешествие и тем более зловещей казалась окружающая глухомань. Мы пересекли Предместье, как попало застроенное разномастными, незаконно возведенными жилищами, так называемыми самостройками. Вышли на кольцевое шоссе, с него на Прибрежную магистраль, потом въехали в Красную карантинную зону — здесь официально заканчивалась черта города. Теперь мы катили по пригородной местности, которая некогда славилась красивейшими видами. Сейчас красновато-золотые лучи восходящего солнца озаряли темные купы растительности, торчавшие по обочинам шоссе, — запущенной и неухоженной.

Деревья сгибались и никли, облепленные и задушенные лианами и мхом. Со стороны океана зеленым прибоем вздымались сорные кусты, блестели овальными листьями. Расплодившиеся растения окутывали деревья, заслоняли сам океан, а когда пляжи изредка проглядывали сквозь буйство сорной зелени, видно было, что они сплошь заросли водорослями — устланы ламинарией, словно желтовато-бурым склизким ковром.

Что стряслось с природой, отчего она вдруг взбесилась и запаршивела?

Паршу эту собирательно назвали «водорослевой напастью»: ими стремительно заросли не только озера, реки, морское побережье, — нет, водоросли захватили даже сушу. Ламинарии всех видов, эйххорния, она же водяной гиацинт, японские бурые водоросли, вьюнок пурпурный — все они наступали, будто армия захватчиков. Правда, немалые территории были заражены водорослями уже давно, но теперь некоторые виды водорослей скрестились с генетически модифицированными посевами, и в результате мутации получились растения, которым были нипочем и гербициды, и вредители — ничто их не брало и извести их было невозможно. Поэтому любой клочок почвы, стоило его ненадолго забросить и не пропалывать, вскоре исчезал под натиском «водорослевой напасти».

«Добро пожаловать в Северную зеленую зону!» — гласил знак на въезде в бухту у самой дороги. Мы сделали привал, я вымыл запыленного Таджа, особенно старательно — колеса: так настаивала инструкция на щите, который проводил нас на выезде из Красной карантинной зоны. «За сотрудничество Федерального правительства с местными властями. Только вместе мы спасем плодородные земли!»

— Зря они восклицательный знак поставили, — высказался Тадж. — Хотели, наверно, как лучше, — успокоить, взбодрить. А в итоге попали впросак — только паранойю наводят. С водорослями дело обстоит еще хуже, чем мы думали.

— Тадж, ты мне лучше вот что скажи. Когда я выбирал автомобиль, вас там было пятьсот штук смоделированных личностей. Почему именно мне досталась такая язва и ехидина?

— Потому что я модель, специально разработанная для вашего брата сыщика. — Не растерялся Тадж. — Что бы ты делал с кроткой овечкой? Или с жизнерадостной дурочкой Поллианной?* Ты бы и двух минут не вытерпел. *Героиня одноименного романа-бестселлера американской писательницы Элеанор Портер, опубликованного в 1913 году. Отличалась способностью не унывать в трудных ситуациях и у каждой тучки видеть светлую изнанку.

Мы углубились в Северную зеленую зону. Теперь окрестности больше походили на те холмистые сельские угодья, которые помнились мне со времен детства. Но настороженнность моя не прошла, лишь сменилась гнетущей неотвязной тревогой. Я давненько не забирался на Окраины, если не считать облавы в поселении «Корней», когда работал по делу клуба «Харон». Саму облаву я вспоминал с дрожью: во-первых, я ею руководил, во-вторых, дело было под проливным тропическим ливнем, в-третьих, пришлось задействовать отряд спецназа быстрого реагирования. Правда, одна маленькая радость мне все-таки перепала: я полюбовался, как Троицу Джонса во всей его драгоценной сбруе, — ризах и рясе, заставили шлепнуться на колени прямо в жидкую грязищу, и с бороды его, похожей на мокрые водоросли, капала вода. Причем дивная эта картинка имела место на фоне одной из солнечных яхт его преподобия, а на коленки он шлепнулся под прицелом офицера спецназа, который был так основательно упакован в броню, что напоминал гигантского вооруженного жука в блистающем панцире. Прелесть что такое.

А вот когда два года спустя его преподобие, сама невозмутимость, вышел на свободу из зала суда, это зрелище меня совсем не порадовало и даже наоборот. Джонса официально признали невиновным. У секты оказались поистине бездонные карманы; адепты Джонса сражались за своего пастыря как могли и наняли лучших, самых дорогих адвокатов. Кто их финансировал, нам так и не удалось выяснить.

Троица Джонс — и вышел чистеньким, признан невиновным! Вот из-за таких историй и уходишь из юриспруденции, как я ушел много лет назад. Не укладывалось у меня в голове, что система правосудия может быть такой наивной и обходиться двумя крайними вариантами: виновен или не виновен. Хенрик, а за ним и я, считали, что непременно должен быть третий вариант, как в Шотландии: вина не доказана. Иными словами, ты, может, виновнее некуда, но доказательств у нас нет, однако не строй из себя святую невинность! Такой подход куда трезвее, чем эти детские крайности: или черное — или белое, или виновен — или нет, или добро — или зло, или рай — или ад. Да и кто в них поверит, если только не остановился в своем развитии на уровне трехлетнего ребенка?

Прошло уже полчаса с тех пор, как мы натолкнулись на мертвого орла. Тадж катил дальше, лавируя по неровной дороге, огибая рытвины и ямы, размывы и выбоины, а я вглядывался в изгородь, чтобы не пропустить табличку с номером или названием населенного пункта. Похоже, дорога вот-вот закончится, встревожился я. А между тем в небе стягивались грозовые тучи. Тадж словно прочитал мои мысли.

— Если ливанет прежде, чем выберемся на нормальную дорогу, — огребем неприятностей. Слушай, подумай как следует, может, все-таки повернем назад, а?

Но я не хотел поворачивать.

Мы ехали и ехали по Окраинам. Давно остались позади бесчисленные хибары, выстроенные в пыли Предместья, и дорога, вдоль которой каждая ветка, каждое дерево или куст стояли спеленутые в зеленый саван взбесившихся водорослей, и печальные заброшенные городишки. Однако, когда мы добрались до заветной точки на карте — до поселка Венеции, я все равно оказался не готов к тому, что увидел.

Выйдя из автомобиля, я состроил самоуверенное лицо и приосанился. Кроме этого адреса — «Венеция, Панданус, Окраины» — у меня не было никаких наводок, где искать Пери. Вот, значит, где прошло ее детство. Я как будто шагнул в прошлое Пери.

Я миновал не то дорожный знак, не то табличку на въезде в поселок, изрешеченную пулями как сито — уже ни слова не разберешь. Прошел мимо гигантской свалки — высоченных холмов мусора. Мимо женщины, стиравшей тряпье в грязном канале, берега которого тоже состояли из утрамбованного мусора. Дальше лепились друг к другу хлипкие хижины, выстроенные из чего попало — проржавелых железных листов, обломков досок, картонных коробок и пластиковых упаковок, как попало связанных колючей проволокой или размахрившимися веревками. Домишки эти покосились и наверняка рухнули бы, если бы их не подпирали шесты, вкопанные в землю вдоль берегов канала. Впрочем, хибары и с подпорками выглядели так, будто вот-вот свалятся в канал, где и без них плавал мусор.

В первые же минуты в этой так называемой Венеции я понял о Пери больше, чем когда-либо знал Чешир.

Даже Предместье с его стихийными постройками — и то по сравнению с Венецией казалось оплотом порядка и благочиния. Теперь ясно, отчего люди сбегают из подобных мест в поисках новой жизни, куда угодно, лишь бы не оставаться тут.

Но в Городе всех искателей счастья, в том числе и Пери, поджидали лишь новые тяготы. Получить постоянный вид на жительство было немыслимой удачей. Допустим, даже случись так, что Па Зи, мой знакомый уличный музыкант, уговорит какую-нибудь полноправную жительницу Города выйти за него замуж, все равно он получит право на постоянное место жительства только через двадцать лет такого брака. А без вида на жительство Город не дает тебе ничего: не лечит, не защищает, не обслуживает. И пожелай городской совет выкинуть тебя вон, неважно будет, где ты живешь: в пластиковом шалаше на помойке под мостом или в пентхаусе, и неважно, сколько ты проработал в Городе — шесть дней, шесть месяцев или шесть лет. Без вида на жительство ты совершенно бесправен. Ты никто.

Однако и это еще не все. Настоящую цену заплатят твои дети, у которых не будет свидетельства о рождении, которые не будут числиться в каких бы то ни было документах и считаться горожанами, — они обречены всю свою жизнь мыкаться подобно неприкаянным призракам, таиться и прятаться. Их нет, они не считаются. Но Пери… Пери удалось добиться невозможного! Она вырвалась с Окраин и обосновалась в Городе насовсем. И если уж она рискнула потерять вид на жительство, значит, в глазах самой девушки затея того стоила .

Обходя очередной мусорный Эверест, над которым с визгливыми воплями кружила стая чаек, я старался не вдыхать неимоверную смесь запахов — вонь грязного канала, гниющих отбросов и растений, экскрементов, морской прели. Глаза ел дыма от костров, на которых готовили нехитрую снедь. И в этот самый миг я попытался увидеть поселок так, как видела его Пери. Да уж, после этого местечка она, попав к Чеширам, наверняка чувствовала себя так, будто умерла и вознеслась в самый рай. Правда, даже я, давний городской житель, в доме у Чешира растерялся и тыкался, как слепой котенок. Слишком уж в этом доме, который сверкал в скальном массиве, как искусно ограненный бриллиант в оправе все было непривычно и необычно. Эти стеклянные стены, ручей, журчавший по полу, где росла трава, эти искусственные звезды и облака на потолке, карликовый лев, крылатые хозяева… Могу себе представить, до чего растерялась там поначалу Пери. Тут впору задаваться не вопросом «почему она не выдержала», а «почему она умудрилась выдерживать так долго». До последнего мига, когда украла хозяйского ребенка и улетела неведомо куда.

В кармане завибрировала инфокарта. Тадж подал сигнал тревоги.

Бац! В щеку мне ударило чем-то острым и увесистым. Второй камень попал по голове, я охнул от боли. Струйка крови потекла в рот. Я резко обернулся, начал озираться, но вокруг не было ни души — только какая-то тетка стряпала на уличном очаге неподалеку. Щебенка и камни летели в меня из-за гребня ближайшей мусорной горы, но тетка только пригнула голову и вмешиваться не стала. Я попятился, отступил. Пушкой махать сейчас бессмысленно; я нападавших не вижу, а если они увидят, что я вооружен, то живым мне не уйти. Мимо уха просвистела и вдребезги разбилась стеклянная банка. Я плюнул на все и обратился в бегство. Некогда изображать достойное отступление.

— Вообще-то могло быть и хуже, — заметил Тадж, когда я поспешно забрался в салон и захлопнул дверцу. — Между прочим, если присмотришься, увидишь, что мне досталось. Какие-то недоросли, местная шпана, отломали мне боковое зеркальце и поцарапали бок и… ого! Старина, может, рванем в больницу?

Через десять минут мы уже были в Панданусе. Только в кафе, за чашкой чая, я сумел перевести дух. Зато теперь совершенно ясно, почему Чеширу для поисков Пери понадобился не только наемный крылатый Хищник, но и я. Любой летатель, и тем более вооруженный и накачанный Хищник, не остался бы на Окраинах незамеченным. Какое там расспрашивать местных, он бы и двух шагов по улице не сделал, а о нем бы уже знали во всей округе. Так что засылать сюда летателя — пустая затея. Вот Чешир и заслал меня.

Я показал пожилому человеку за стойкой кафе фотографию Пери. Он пожал плечами.

— С виду лицо вроде знакомое, а признать не признаю. К кому за помощью пойдет, говорите? Тоже сказать не берусь.

Официантка, которая принесла заказ, при виде моей окровавленной физиономии изменилась в лице. Толком стереть кровь с макушки и щеки у меня не получилось, да еще и щипало страшно. Да, похоже, тут не только Хищник в глаза бросаться будет, тут и я сам в глаза бросаюсь, очень уж не по-местному одет, на городской манер — джинсы, чистая футболка, легкая куртка. А ведь я еще старался одеться поскромнее. И, хотя теперь я был в пыли, грязи и крови, все равно выглядел чужаком, не чета аборигенам. В таком наряде мне вряд ли удастся расположить к себе Пери. Если, конечно, я ее отышу.

Инфокарта зажужжала. Снова сигнал тревоги от Таджа. Похоже, у него нервы на взводе почище моего. Я глянул туда, где припарковал автомобиль, и с неудовольствием увидел, что вокруг Таджа собралась тройка любопытных и внимательно его рассматривает.

Я поспешно расплатился за чай и зашагал к автомобилю.

Парни держались по-местному расхлябанно. Один из них, — совсем зеленый юнец с крысиным острым личиком, — развернулся и враждебно оглядел меня с головы до ног. Кулаки он держал в карманах и небрежно покачивался на пятках. Судя по всему, вооружен. Я глянул ему на ботинки — ну точно, такие прожженые типы как он всегда выбирают обувь подороже и потяжелее, чтобы удобнее было драться.

— Этот, — бросил парень своим компаньонам. Мысленно я назвал его Крысом. — Тебе вроде попало? — спросил он у меня. — Да-а, вижу, досталось. Тут швали вокруг полно. Что ж ты за тачкой своей не углядел?

— Эй! Я тебе не тачка! — возмутился Тадж.

— Тадж, заткнись, — велел я.

Отлично. Крыс и его подручные — вроде местного патруля, пасут эту территорию, иначе он бы не узнал о нападении в Венеции так быстро. Значит, проверяет, что стряслось в его околотке.

— Вот с вами я и хотел побеседовать, — сказал я.

Крыс отступил и насторожился. Откуда ему знать, что мне о нем известно.

— Ты из легавых? — спросил он, пробуя почву.

— Нет. Они поодиночке сюда не сунутся. Дело такое: я кое-кого разыскиваю. Девушку. Мне очень важно ее найти. Если найду сам — хорошо, а нет — к вам сюда нагрянет целая свора легавых.

— Девушку? — Крыс заинтересовался. Он понял, что я готов заплатить за любые сведения. Похоже, прикидывает, как бы на мне заработать и при этом не сдать своего старшего.

— Парень, если найдешь что рассказать мне, окажешь здешним местам хорошую услугу. Тебя на руках носить будут. Считай, отвадишь целую ораву из городской полиции. Ты ж понимаешь, если они сюда заявятся, то, как бы помягче сказать, церемоний разводить не станут. Случись что — начнут лупить на поражение. Приедут уже на взводе, что пришлось пилить в такую даль. И выместят на здешних.

— Не врешь? — Крыс задумался.

— Ну так что, потолкуем? Мне всего минутку от тебя и надо.

— А мы что делаем? — Он был весь ощетиненный.

Я глянул в небо. Над океаном стягивались грозовые чернильные тучи. Провел пальцем по лакированному боку Таджа, ощупывая царапины.

— Лучше с глазу на глаз, — уточнил я.

Парень повелительно мотнул головой, подручные отошли в сторонку. Только тогда я показал ему фотографию Пери — ту, из досье «Ангелочков», на которой крылья отчетливо видны не были.

Крыс вытаращил глаза. Есть! Он ее узнал! Я быстро показал второе фото, уже с крыльями.

— Чтоб я сдох! — сипло воскликнул Крыс. — Ей все-таки удалось! Я всегда думал — чокнутая девка. А она своего добилась. Вот хитрющая пигалица! — Парень вскинул на меня глаза, тусклые и невыразительные, как галька на пляже. — Нет, она мне не попадалась.

— Я и не думал. Слушай, тут расклад такой: влипнуть она пока еще всерьез не влипла, а вот если я ее не найду — тогда ей крышка. Так, оступилась малость, еще не поздно исправить дело. Я бы ей помог. А если не найду и не помогу, тогда легавые сюда налетят как саранча, всех перетрясут, все перероют. Говорю же, палить без разбору начнут.

Крыс пожал плечами.

— Она, может, и без крыльев останется, — нажимал я. — Оттяпают, вот возьмут и оттяпают.

— Тебе человеческим языком говорят, не видел я ее, — буркнул Крыс.

— А знакомые у нее тут, в Панданусе, есть? К кому она за помощью побежит?

— Ты скажи, кого искал.

— Ее приемную мать. Есть такая Бронте Шау.

Крыс фыркнул:

— Ах, эту. Да она от наркоты померла. Передоз.

Так-так, интересные дела творятся. Кто же, в таком случае, дурит Управление и выкачивает из него денежки, если Шау умерла? Кто-то ведь пишет и требует. И звонит.

Крыс обернулся, глянул на своих подручных через плечо. Они топтались неподалеку.

— Ничего я тебе не скажу, усек? — вдруг заорал он мне в лицо. Потом пихнул к Таджу. — Отцепись! Вали отсюда, ясно? — Затем, вполголоса, едва шевеля губами. — Езжай к Коди, на Инжирную улицу.

…Мимо потянулись пыльные улицы, запертые двери, опущенные жалюзи. Но вот и Инжирная. Коди оказался владельцем питомника «Зеленый ковер», и его владения радовали глаз, особенно на однообразном и унылом фоне прочего Пандануса. Просторная лужайка и правда напоминала ярчайший лоскутный ковер, только не совсем зеленый, — вся ее поверхность состояла из разномастных клочков дерна. И какие цвета, вырви глаз, да и только! Ядреный лиловый, голубой неоновый, кислотный лимонный. А Коди собственной персоной поджидал меня посреди лужайки. Не иначе, Крыс позвонил ему сразу же, как я отчалил, — тут и езды было всего минут пять, не больше.

Тень от набежавшей тучки слегка пригасила нестерпимо-яркую радугу травы. Потом туча поползла своей дорогой, и лужайка вновь запестрела так, что в глазах зарябило.

— Вроде бы и неплохо, — задумчиво произнес Коди, поводя веснушчатой рукой над разноцветным травяным ковром. — Смотрится, конечно, но такая красота заботы к себе требует. С ней надо осторожно, а то, знаете ли, перестараешься — наплодишь новую водорослевую напасть. Эти называются « Радужная палитра». Да, «Радужная палитра», дурацкое название, а что делать.

Любопытно знать, как у Коди с покупателями. Неужели кто-то из местных у него отоваривается? С трудом представляю лихого угрюмца Крыса, закупающего «Радужную палитру» для своей лужайки. У него и лужайки-то наверняка никакой нет. Значит, если Коди торгует, то разве только с фермерами на холмах. Скорее всего, большую часть прибыли он делает на торговле из-под прилавка — незаконно продает местным семена для посевов, отводки, саженцы, черенки и прочее.

Коди надвинул на глаза соломенную шляпу, грязновато-желтую, как морская пена, и потопал мне навстречу по песчаной дорожке, обставленной кадками с лимонными деревцами.

— Райан сказал, что я могу быть вам полезен. Если мне это боком не выйдет, то я со всем моим удовольствием, — Коди внимательно посмотрел на меня из-под насупленных выгоревших бровей. — Только где уж мне знать, куда Пери ткнется? Она и проработала у меня всего года два. Хоть весь питомник переройте, ее тут нет.

— У нее есть еще знакомые? К кому она могла бы обратиться? Неужели ни души?

Коди промолчал.

Пришлось мне растолковать ему, что натворила Пери. Особенно я упирал на то, что, если не найду Пери, на поиски направят полицию.

— Родители ребенка — люди богатые, они не отступятся, — объяснил я. — Связи у них немалые, и они запросто напустят на Панданус полицию, а те устроят вам веселенькую жизнь, да еще и надолго. — Я оглядел питомник, чистенькие кадки с аккуратными солнечными лимончиками, такими яркими на фоне темно-зеленой листвы, оглядел ухоженный сад. — И вам тут все перевернут кверх тормашками.

Коди закряхтел, поскреб в голове.

— Сказать начистоту, у приемной матери Пери имелась сестрица, — наконец выдавил он. — Звать Жанин Шау. Она с холмов, там и живет.

— Полагаю, ваша постоянная покупательница?

Коди прищурился.

— Ладно, не буду выспрашивать, дело ваше. А вот это, пожалуйста, обязательно передайте Кры…Райану. — Я протянул ему конверт с деньгами.

— Уж об этом не беспокойтесь. Райан своего никогда не упустит.

Дорога пошла в гору, петляя между банановыми посадками. Армия водорослей добралась и сюда, здесь они росли еще гуще. Если Тадж сломается или меня цапнет змея, помощи не допросишься — не у кого. Раз вокруг банановые плантации, значит, в этих краях и правда живут фермеры. Коди дал мне адрес Жанин Шау: ферма «Совиный ручей», Верхняя Северная дорога. И присовокупил: «Только чур, приятель, обо мне ни слова, лады?»

— Должен тебе сообщить, что мы в черной дыре. Коммуникации тут не работают, — объявил Тадж после продолжительного молчания, которое нарушал лишь скрип гравия и сухой треск глины под колесами.

— Спутники?

— Не берут. Или заблокированы, или перекрыты, или сигнал не проходит. Моя база данных предлагает только какой-то древний кабель, но он нам не годится.

Удобно, ничего не скажешь. То, что спутниковые сигналы сюда не проходят, местным, может, и доставляет хлопоты, а с другой стороны, им же и выгодно: никакой слежки, никакого наблюдения. Даже если сюда бы и провели реле, местные бы его в самом скором времен отрубили.

Нервы у меня были на пределе. Ну и глухомань! Сгину — ни одна живая душа не найдет.

— Мой долг — дать тебе совет, друг: возвращайся подобру-поздорову, пока не поздно, — мрачно сказал Тадж.

— Ого, уже и долг? Какой ты строгий.

У Таджа сегодня выдался трудный день в непривычных условиях, и чрезвычайная ситуация заставила его раскрыться неизвестными мне гранями. Сейчас его наверняка встревожил несчастный орел, приколоченный к изгороди: Тадж опасался за мою жизнь. Я и сам уже за нее опасался и всерьез подумывал, не повернуть ли назад подобру-поздорову, пока цел. Но тут вдоль дороги вновь потянулась изгородь, а ведь до этого долгое время мимо тянулись неогороженные леса и холмы. Вскоре изгородь закончилась проволочными сетчатыми воротами, а над ними торчал вырезанный из кровельного железа силуэт совы со стеклянными глазами. Считай, указатель фермы «Совиный ручей»». Я вышел из автомобиля, открыл ворота, Тадж плавно вкатил внутрь, я прошел за ним и затворил ворота. Сев обратно в автомобиль, я настроил свою инфокарту на частоту служебного «СОС», хотя и понимал, что затея это пустая. Потом переложил пистолет обратно в кобуру.

Дорога шла через густой подлесок. В нескольких сотнях метров впереди виднелся ручей. А чуть выше на склоне холма сквозь заросли проглядывал ветхий одноэтажный домишко. К нему и вела дорога.

— Я остановлюсь тут, — Тадж резко затормозил перед ручьем.

— Тадж, не хочу я оставлять тебя одного по эту сторону ручья. Тут до проселка всего ничего.

Откровенно говоря, мне не улыбалось подходить к дому на своих двоих. Фермеры обыкновенно держат собак и спускают их на незваных гостей.

— Держи прямо посреди дороги. Курс вон на ту колею, — посоветовал я. — Переберешься, не волнуйся.

— Я должен заявить официальный протест. — Тадж снова удивил меня. — В мою программу такие фортели не входят. Я не справлюсь.

— Хорошо, Тадж, учту на будущее, а сейчас, в виде исключения, уступи мне. Видишь, кто-то же тут смог проехать на машине, и ты проедешь.

Тадж послушно двинулся с места, сполз с бережка, с плеском вкатился в ручей, отчаянно забуксовал. Рывок, еще рывок, колеса вращаются вхолостую. Но вон он снова нашел сцепление с дном. От сердца у меня отлегло. Прорвемся! Зря Тадж упирался и ворчал, он прекрасно справляется.

Под днищем автомобиля что-то зловеще заскрежетало и громыхнуло. Его передний бампер стукнулся обо что-то твердое. Тадж попал в яму! Мотор заглох.

Проклятье!

Я попытался запустить мотор. Безрезультатно. Распахнул дверцу, шагнул прямо в ручей. В салон автомобиля хлынула вода — мы завязли прямо посредине ручья. Вода в салоне поднималась все выше, я поспешно распахнул дверцу с другой стороны. Теперь ручей протекал через салон Таджа насквозь. А сам Тадж молчал.

На сердце у меня лежал камень. Эх, приятель, приятель… Не скучай, не тускней, дуди веселей — так мы с тобой говорили?

Теперь отступать некуда. Я выбрался на противоположный берег и зашлепал к дому.

Что-то знакомо щелкнуло.

Я замер как вкопанный.

— Руки вверх. Так, медленно повернулся ко мне. Предупреждаю: без фокусов, не то башку снесу.

Голос звучал неприязненно, но хладнокровно. Я послушно поднял руки, медленнно развернулся. Сбывались мои худшие опасения насчет этой работенки. Сбывались одно за другим. И, между прочим, очень может быть, что худшее, конечно, впереди.

Она целилась в меня из винтовки. Уверенно и умело. И стояла очень грамотно — ее прикрывали деревья.

— Жанин Шау?

Высокая, сухощавая, с короткими седыми волосами. Одета на фермерский лад: войлочная шляпа, потертые кожаные штаны поверх разбитых башмаков. У ног ее сидела рыжеватая пастушья собачка и смотрела то на хозяйку, то на меня. Ко мне даже морду не повернула.

Женщина шагнула вперед, целя мне точнехонько в грудь. Что ж, винтовкой она явно владеет. Вот у кого Пери точно бы попросила помощи и приюта. Видно было — Жанин человек надежный, за себя и близких постоять умеет.

— Оружие покажи. Медленно.

Я показал.

— Кобуру сними и брось мне под ноги .

Когда я повиновался, она подняла ее, вытащила пистолет, разрядила и сунула в карман. Закинула винтовку за плечо. Потом вытянула шею, чтобы как следует разглядеть Таджа, увязшего в ручье. Над головой у нас поскрипывали на ветру деревья. С океана в сторону гор надвигалась буря — недаром же над водой весь день сгущались тучи.

Рассмотрев Таджа, Жанин покачала головой. Потом прищурилась и сказала:

— Похоже, ты тут уже обзавелся друзьями-знакомыми. Рассказывай.

— Я разыскиваю Хьюго Катон-Чешира и Пери Альмонд.

Она вскинулась.

— Ты отец ребенка?

— Нет, его отец нанял меня для поисков. Вернее, его отец с матерью.

— Как-как?! — Вид у Жанин был ошарашенный. Что ее так поразило?

— Родители Хьюго, — терпеливо объяснил я, — наняли меня, чтобы я отыскал их ребенка. Пери забрала младенца и сбежала, а почему — неизвестно. Она служила у них няней. Жанин, поймите: если вы расскажете, где Пери, то поможете не только родителям ребенка, а еще и самой Пери и беззащитному младенцу. Вы же не хотите, чтобы ее взяли и судили за похищение? И сами не хотите вляпаться по этому делу. Как вы уже поняли, я не из полиции, но, если Хьюго не найду я…

Жанин глянула на собаку, потом снова на меня. Интересно, собака — щенок или просто карликовая, вроде Плюша? А может, новая разработка генетиков — До Старости Щенок? Такие вроде бы уже появились. Мысли у меня разбегались и думал я совсем не о том, о чем надо. Вот, например, о щенках и котятах, которые оставались таковыми на всю жизнь. Их заводили те, кто не желал иметь дело со взрослым животным, а предпочитал, чтобы котенок или щеночек оставался игривым и умильным, не менялся и не рос.

— Так Пери Альмонд у вас?

— Я не говорила, что она у меня.

— Но вы ее видели, и ребенка тоже. — Я осторожно подался вперед и протянул Жанин инфокарту.

Жанин бегло просмотрела мои данные, потом снимки Пери, Хьюго и самих Чеширов. Вернула инфокарту мне.

— Гос-с-споди… — раздраженно вздохнула она. — Ладно, идем со мной. — И решительно зашагала к дому. Она была сама не своя от гнева. Что же ей наговорила Пери? Наврала, не иначе. Пери невыгодно сознаваться, что она похитила хозяйского младенца.

У крыльца Жанин замедлила шаг.

Я гнул свою линию.

— Вы ведь понимаете, одно дело — помогать молодой женщине, вместе с ребенком попавшей в беду, а совсем другое — похитительнице.

— Не дура, сообразила уже, — прошипела Жанин. Поднялась по ступенькам и жестом остановила меня, милостиво перейдя на «вы»: — Ждите здесь. Хотя сбежать тут все равно некуда.

Вернулась она буквально через минуту. Лицо ее потемнело от гнева.

— Что такое? — осторожно спросил я.

— Забрала все свои шмотки. Похоже, уже свалила. Спугнули вы ее, вот что! Допрыгались. — Отрывисто сообщила она, зло сверкая глазами.

«Только не это! — мысленно взмолился я. — Неужели Пери была тут, а я ее упустил?»

Жанин что-то прикинула.

— Ладно, я знаю, где она может быть. Сходим проверим. Но только — чтоб ни звука, на цыпочках, ясно?

Я кивнул.

— Силой ни к чему не принуждайте, все одно не получится, — наставляла она меня. — Сами знаете, она при крыльях, если что — мигом упорхнет, и ищи-свищи. Поэтому только уговорами! Не спугните. Не то будете сами вашу рухлядь из моего ручья на горбу тащить, ясно?

Ох, про Таджа-то я и забыл. Сколько он вообще выдержит в ручье, с мокрым салоном? Что с ним станется, пока я разговариваю с Пери? И как, черт подери, мне добираться обратно в Город — на своих двоих?

Легким упругим шагом Жанин пустилась по тропинке в чащу леса и молча поманила меня за собой. На плече у нее висела винтовка, собака трусила следом. Я двинулся за Жанин, стараясь ступать как можно тише. Берег ручья здесь порос густым лесом. Мы шли по течению, уходя все дальше от дома. Через четверть часа добрались до места, где ручей впадал в реку. Ее буровато-зеленые волны журчали по каменистому дну. Жанин повела меня по плоским камням на тот берег. Она некоторое время изучала следы на песке, сосредоточенно нахмурившись.

— Пери была здесь. Так что мы на верном пути.

Я и сам увидел на белом песке след крошечной ступни, перышки и бороздку, прочерченную, видимо, краем крыла.

Жанин побродила вокруг, деловито осматривая заросли, потом вернулась и сказала:

— Плохо дело. Следы ведут к Мшистому утесу. Похоже, она решила улететь.

Жанин протянула мне раскрытую ладонь. На ней, переливаясь сапфировым и изумрудным, лежало перо.

Мы двинулись вверх по крутому склону, прочь от реки. Несмотря на ежедневные пробежки, я запыхался, сердце колотилось где-то в горле, бок немилосердно кололо. Когда остановился перевести дух, у меня свело икры. Рыжий щенок промчался мимо меня галопом, вернулся, попрыгал, убежал — радовался от души.

Жанин замедлила шаг, предупреждающе подняла руку. Значит, Пери близко?

Ветер шумел в ветвях все громче и настойчивее, словно рылся в кронах деревьев. Как он кстати — заглушает наши шаги.

Жанин словно похлопала кистью воздух. Командует «стоп». Потом вдруг резко припустила с места вперед и скрылась за поворотом тропы в зарослях.

Через считанные мгновенья до меня донесся ее крик, и я помчался за ней. Вскоре я нагнал Жанин: она пыталась настичь девушку. Тропа впереди обрывалась на краю утеса, а по сторонам и далеко внизу раскинулась зеленая долина. И, хотя на видеозаписи Пери маячила в кадре всего несколько секунд, я узнал ее — тот же рост, те же крылья цвета темной каштановой скорлупы.

Она разворачивала их на бегу, и ловила ветер, разгонялась и уже отрывалась от земли на метр-полтора в высоту при каждом шаге, а ведь еще ни разу не взмахнула ими в полную силу. Еще немного — и она спланирует с края утеса прочь.

— Пери! — пронзительно звала Жанин, ускоряя бег. — Пери, постой! Вернись!

Пери была почти у самого края утеса. Она что-то крикнула, но за шумом ветра я не разобрал, что. Жанин находилась ближе, так близко, что могла бы схватить Пери за крыло. Она расслышала.

— Нет! Я его сюда не приводила! — яростно воскликнула она. — Это все из-за тебя!

Сильный порыв ветра налетел на Пери и едва не смел ее в пропасть, но она крутанулась на месте и удержалась в воздухе. Теперь я видел, как сверкают сапфирово-изумрудные перья с испода ее крыльев. И видел младенца, плотно пристегнутого у нее на груди. Хьюго! Так близко!

— Просто поговори с ним! — взывала Жанин, перекрикивая ветер. — Оружие я у него отобрала. Тебе ничего не грозит. И лететь нельзя! Погода не та! Пери, прошу тебя!

Пери подставила лицо ветру и распахнула крылья. От края обрыва ее отделяло лишь несколько шагов. Она балансировала над землей.

Я проделал такой долгий путь, и вот она тут, передо мной, и с ней Хьюго, но, хотя они рядом, оба все равно что на Луне. Не дотянуться.

Глава восьмая

На краю

Пери сложила крылья и плавно опустилась на краешек обрыва. Новый порыв ветра заставил ее пошатнуться. Нет, нет, нет! Только не хватало, чтобы она слетела с обрыва у меня на глазах, да еще вместе с малышом!

Жанин протянула руку:

— Пери, просто поговори с ним. Никто и ни к чему тебя не принуждает.

Пери сделала шаг мне навстречу. Еще шаг. Остановилась, вызывающе вздернув подбородок.

Отведу-ка я лучше взгляд, не буду смотреть ей в лицо. Я снял темные очки и поглядел на Хьюго. Глазам не верится: он здесь. Я столько раз изучал его фотографию, что облик его словно отпечатался где-то у меня под веками. Его спокойные глаза, темные волосы. А длинноногий какой, прямо удивительно для такого малыша. Будто еще во младенчестве в нем проступает будущий взрослый.

Жанин отступила на шаг-другой, не спуская с Пери глаз.

Я отважился вновь поднять на нее взгляд. Она так и стояла едва ли не на краю обрыва. Но крылья сложила — темно-каштановые крылья с изнанки снова сверкнули сапфировым огнем. Там, где перьев касались солнечные лучи, они играли фиолетовыми отблесками. Высокая, пряменькая, напряженная, Пери была что натянутая тетива. Мускулистыми руками она бережно прижимала к себе Хьюго. Темные волосы она связала в хвост, и я отсюда видел, какие они густые и тяжелые. И блестят как полированное темное дерево.

— Жанин говорит, вы пришли один, — хрипловато сказала она. Плакала, что ли?

Я молча кивнул, завороженный ее глазищами — огромными, карими, полными сумрачной печали и какими-то очень взрослыми для такой юной девочки. Отчего у нее такой взгляд? Устала? Измучилась? Расстроена и напугана?

Хьюго повернулся ко мне личиком. Брыкнул ножками, радостно загулил. «Малыш на вид здоров и ухожен», — мысленно сформулировал я для будущего отчета Чеширу.

— Хьюго отлично выглядит, — произнес я.

Пери не отозвалась. Она крутила серебряное колечко на правой руке.

Рыжий щенок наконец набегался, плюхнулся на теплые камни тропинки и лежал, вытянув вперед лапу.

Ладно, попытка не пытка, попробуем еще раз.

— Как ваши дела, мисс Альмонд? Все хорошо?

— Если вы не из полиции, то кто вы? — резко спросила Пери.

— Частный сыщик, мисс Альмонд. Меня нанял мистер Чешир, чтобы найти Хьюго. Вам крупно повезло, что этим делом не занимается полиция. Пока не занимается. Пока. Вижу, что Хьюго цел и невредим, теперь нам важно вернуть его родителям, это главная задача.

Пери снова промолчала. Непроницаемое упрямое лицо. Ветер рябью пробежал по ее густому оперению. Крепкие нервы у девочки, думает, верно, что у нее козырь в рукаве. Может, она и правда умом тронулась, бедняжка? Спокойно, Зак. Дыши глубже, не волнуйся, не срывайся. Иначе спугнешь. Я предпочел перевести взгляд на колечко Пери, серебряное простенькое колечко на смуглой руке, — то ли чайка, то ли альбатрос с распростертыми крыльями, точнее отсюда не видно. Вполне подходящая эмблема, неудивительно, что Пери ее выбрала. Только вот когда? Когда уже обзавелась крыльями, чтобы отметить свое превращение? Наверняка сама купила, подарить-то некому, у нее ни друзей, ни приятеля. Не Чешира же это подарок. Совсем не в его духе. Я вспомнил, как Чешир утверждал, будто Пери влюбилась в него. Может, она и вправду верит, что имеет над ним некую власть?

— Послушай, Пери, — я решился назвать ее по имени и на «ты». — Мистер Чешир понимает, что ты совершила ошибку. Но карать… наказывать тебя не собирается.

Уголок рта у Пери дернулся. Похоже, она ожидала от Чешира большего великодушия — извинений, даже не знаю чего еще. Никакой радости она не проявила, и я рассердился.

— Пери, я побывал в Венеции, посмотрел, откуда ты вырвалась. И прекрасно понимаю — теперь тебе есть что терять. — Я старался говорить веско, старался убедить ее, и видел, что Жанин тоже надеется — Пери нас послушает. Кажется, мне это в какой-то степени удалось — девушка утратила невозмутимость.

— Пери, если ты пойдешь нам навстречу, то, возможно, нам удастся добиться, чтобы у тебя не отобрали вид на жительство в Городе. Подумай, это же для тебя самое главное! — Я твердо решил дожать ее во что бы то ни стало.

Пери скосила глаза на свои крылья. Ах вот что у нее главное сокровище! Запомним.

— Послушай, что я еще скажу, Пери. Ты рискуешь, ты ходишь по лезвию бритвы. Нельзя, чтобы тебя упекли за решетку, потому что тогда тебе и крылья могут оттяпать, понимаешь? — Я нарочно сгущал краски, чтобы добиться от нее ответа. — Скажи, почему ты вдруг взяла и сбежала от Чеширов?

Пери выпрямилась, расправила плечи, словно это помогало ей собраться с мыслями. Я сделал осторожный шажок вперед.

— Я…я вынуждена была сбежать, — выдавила она. — Выбора не было. Со мной… у меня… в общем, кое-что случилось и пришлось сбежать, и Хьюго забрать.

— Что случилось, Пери? Расскажи мне.

Она мотнула головой и попятилась.

Потом заговорила — едва слышно. Так тихо, что я подался вперед, иначе слов было не разобрать.

— У меня была… знакомая. Тоже няней работала. Я ее нашла. Ну, тело нашла.

Мы с Жанин переглянулись.

— Господи, Пери! — воскликнул я. — Ты нашла ту няню и поэтому сбежала?

Пери кивнула.

Жанин побелела. Казалось, она вот-вот выронит винтовку.

— Как ее звали?

— Луиза Перрос.

— Что с ней случилось? Она погибла, ее убили?

— Не знаю, — прошелестела Пери. — Мы до этого виделись, так Луиза рассказала, что столкнулась с какой-то подружкой детства, та тоже работала няней, и вот они встретились и та не желала ее признать. Ни поздороваться не хотела, не говорить, вообще ничего. Прикинулась, будто они незнакомы. Луиза хотела встретиться еще раз, и чтобы я тоже с ней пошла, говорила — мол, там есть другие такие же. А потом я… вот…

— Ты обнаружила труп Луизы? А где?

— На берегу Соленой бухты. Ее вынесло на берег.

— И ты считаешь, будто ее убили? Как?

— Все из-за чипа. Нам вживляют чип. Чтобы не взлетали слишком высоко. Иначе падаешь и разбиваешься. Я свой ножом выковыряла, когда… когда улетала.

— Откуда ты знаешь, как все было на самом деле?

— Просто знаю и все тут. — Пери шмыгнула носом и по-детски утерлась тыльной стороной кисти.

— А кого подразумевала Луиза, когда говорила про «других»?

— Не знаю… может, других нянь.

— Что тогда в тебе такого особенного?

Пери отвела глаза.

— Так кто, по-твоему, убил Луизу? — спросил я. — Если, конечно, ее убили…

— Говорю же, не знаю я. — Пери попятилась еще на шаг. Взгляд ее уперся в землю. — Я не могла бросить Хьюго одного. Там такой дом… не могла я. И остаться тоже не могла, вот и забрала его с собой.

— Пери, ты все очень толково рассказала, теперь я понимаю, почему ты напугалась, — терпеливо произнес я. — Никто тебя за это не осудит. Очень хорошо, у властей будут все основания проявить снисхождение. Мы постараемся это устроить, Пери. Все еще можно утрясти, и вам с Хьюго ничего не будет угрожать.

— Им было на него наплевать, — тихо сказала Пери. — Они все равно собирались его отдать.

Я ошарашенно уставился на нее. О чем это она? Господи Боже мой, это уж слишком! Пери, девочка, только не запутывай историю еще больше, тут и так уже сам черт ногу сломит! Пусть все будет как можно проще. Ты напугалась, когда обнаружила труп другой няни, тоже летательницы, и сбежала, прихватив маленького Хьюго, потому что ты хорошая ответственная девочка и не хотела бросать его одного. Все, и не надо ничего прибавлять.

— Ничего-то вы не понимаете! — сдавленно сказала Пери. — Ничего! — В голосе у нее зазвенели слезы, он зазвучал совсем по-ребячьи. Казалось, она вот-вот заскулит: «Так нечестно». Но Пери поборола рыдания, с трудом перевела дыхание и продолжала. — Питеру с Авис было не до Хьюго. И чему тут удивляться, они же все из себя такие занятые, преуспевающие! Поцелуют на ночь иногда и все дела, — когда он после купания, чистенький и сонный, и я его принесу на минуточку. Я-то думала, ладно, пока он маленький, им неинтересно, а подрастет — я ему буду уже не так нужна, ну...от груди отниму, и тогда Питер с Авис будут больше им заниматься. Но пока что ничего подобного. Они всегда заняты. Всегда находят предлог, почему им некогда, почему не до Хьюго. — Она глубоко вздохнула.

Налетел ветер, пошевелил волосы на макушке у Хьюго, смахнул прядку ему на лоб. Пери отвела ее, а Хьюго уцепился за ее пальцы и радостно загулил. Чудесный малыш, и на вид такой счастливый, радостный. Просто создан, чтобы его любили. Я попытался вспомнить Томаса во младенчестве и не смог. Каким он тогда был? Образ словно померк, истаял.

На солнце набежало облако. Здесь, на вершине скалы, ветер налетал внезапно, резкий, суровый, он готов был сорвать каждое дерево и травинку, обнажив голый камень, он взметал песок и хлопал нашей одеждой, словно флагами, не позволяя сосредоточиться.

Пери, смотревшая на меня в упор, вновь опустила глаза на Хьюго.

— А две недели назад их будто подменили, — сказала она. Вдруг расправила крыло, ожесточенно тряхнула им, потом почесала в перьях, будто ей что-то досаждало. — Питер с Авис получили результаты каких-то анализов Хьюго. Мне, конечно, даже одним глазком глянуть не дали. Но потом Авис бросила распечатку на виду, — просто по рассеянности. Я и посмотрела. Выходило, что летателя из Хьюго не получится, что-то с ним не так и крылья у него не отрастут. — Ветер рванул расправленное крыло Пери, она шатнулась, но устояла на ногах. — По-моему, Авис с самого начала знала, что Хьюго летателем не стать, из него и слётка не получится.

Теперь Пери нервно топталась на тропинке влево-вправо. Скверный знак. Девочка заводится, взвинчивает, накручивает себя, а может, кто знает, и разминается, чтобы улететь!

— Вы только представьте! — звенящим голосом воскликнула Пери. — Малыш растет, учится садиться, ползать, говорить, а родители ничуть не рады! Ничего себе, да? Все-то у него получается не так, слишком медленно! Он, видите ли, недостаточно хорош для таких важных птиц, как эта парочка! Хьюго только и видит, что мама с папой им недовольны, что ни сделает — все не так, все плохо. Ни разу не похвалили, слова доброго ребенку не сказали! А он ведь совсем кроха. Каково ему приходится?

Она уже едва ли не кричала и по щекам у нее катились слезы. Она смотрела куда-то мне за плечо, словно видела перед собой холодных, недовольных малышом Чеширов в их стеклянном доме под небесами. Пери сердито отерла слезы.

— И вот так все время. — Горестно рассказывала она. — А три дня назад я случайно подслушала, как Питер с Авис повздорили. Она шипела, мол, его надо в какое-то надежное место. Потом они позвонили той старой мымре из «Ангелочков». И я поняла — та тетка его заберет, иначе с чего ей звонили? Раньше она и носу к ним не совала.

Девушка устремила отчаянный взгляд прямо на меня.

— Авис решила отдать Хьюго! Избавиться от него!

Слезы с новой силой закапали у нее из глаз.

— Что за чушь, — ответил я. — Ну, не станет Хьюго слётком, не отрастут у него крылья с детства, и что с того? Приделают потом, разве не так поступают со множеством взрослых?

— А к-к-кто их п-п-поймет, — заикаясь и всхлипывая, пробормотала Пери, уже не сдерживая рыданий. Хьюго заерзал у нее на руках, забеспокоился, почувствовал неладное, губы у него задрожали и скривились в круглое «о» — малыш тоже вот-вот захнычет, понял я.

— Авис вроде говорила, отдаст на время. Пока Хьюго не «приведут в норму». Или не «подправят». Прямо так и сказала! Но я все равно поняла — они отдадут его насовсем, насовсем! Он им не нужен такой! Понимаете? — Она смотрела с вызовом.

На мыс обрушился шквальный порыв ветра. Что-то громко и грозно треснуло у нас над головами. Жанин подскочила от неожиданности.

Я оглянулся. Наискось от тропинки с дерева рухнул огромный сук, обломанный ветром.

— Черт! — вскрикнула она. — Еще немножко — нас бы зашибло.

Пери уже кричала в голос, и не потому, что пыталась перекричать шум ветра.

— Получается слишком поздно, понимаете? Слишком поздно, все, все слишком поздно! — рыдала она.

Хьюго залился горьким плачем. Пери пятилась, забыв, что за спиной у нее обрыв в пропасть. У нее разыгралась настоящая истерика, девочка не соображала, где она, кто и что вокруг. Ветер едва не сшиб ее с ног — она и не заметила, а он трепал ей крылья, и эти огромные крылья, ее сокровище, ее гордость, ее оружие, теперь грозили ей смертельной опасностью. Если их внезапно раздует как парус, равновесия Пери не удержать — ее сдунет в пропасть вместе с малышом, и сгруппироваться в падении она вряд ли сумеет.

Но я не собирался стоять как чурбан и ждать этого. Бросок вперед — и я крепко схватил Пери за плечо.

— Ну же, пойдем, девочка, успокойся, идем с нами. Все будет хорошо, Пери, ты молодец, мы все уладим.

Сейчас неважно было, что именно говорить, важно — как. Тут хоть сказку про белого бычка декламируй, хоть стишок «С неба звездочка упала, я желанье загадала», — главное, чтобы голос твой убаюкивал, будто успокаиваешь перепуганное животное или выводишь ребенка из горящего дома.

Шаг, другой, осторожно, осторожно, не делать резких движений, не спугнуть ее, не дергать, просто вести прочь от пропасти, мягко, но настойчиво, ни в коем случае не тащить — иначе рванется назад, вздыбится, словно напуганная лошадь. Главное, что девочка стронулась с места, дальше вести ее уже полегче, пойдем, пойдем, вот молодец, вот сюда, сюда, по тропинке, а теперь ты сам успокойся и переведи дыхание, и Господи, только бы увести ее подальше от этого проклятого обрыва, на котором бушует бешеный ветер!

Жанин, беззвучно ступая, шла за нами, и, умница, замыкала маленькую процессию, отгораживала Пери от обрыва.

— Конечно, в Городе ты себя в безопасности не чувствуешь, я все понимаю, — мягко говорил я, придерживая Пери выше локтя, — но оставаться здесь тебе гораздо опаснее. Послушай, могу предложить на выбор два пути. Первый — ты вместе с Хьюго возвращаешься в Город, побудешь у меня, мы все уладим и расследуем, что стряслось с Луизой. Выступишь как свидетель и поможешь поймать того, кто ее убил. Будешь в полной безопасности, я об этом позабочусь. И твой постоянный вид на жительство мы сохраним. Второй путь — если тебе так спокойнее, отдай мне Хьюго, я верну его родителям, а ты — сама себе хозяйка, можешь исчезнуть куда хочешь.

Пери сникла, как пристыженный ребенок, плечи у нее ссутулились, но все-таки она не сдалась — упрямо буркнула: «Нет».

Да что у них там такое творилось, в доме у Чешира, если Пери так вцепилась в этого младенца? Чешир явно утаил самое главное, а я по его милости выхожу дурак дураком и бьюсь над разгадкой их общей тайны.

Я выпустил руку Пери, прошел несколько шагов вперед и развернулся ей навстречу. Из-под ног у меня полетели камушки, один из них разбудил рыжего щенка, тот вскочил. Жанин сбросила винтовку с плеча и уперла ее дулом в землю, как трость. Пери тем временем успокоила Хьюго — малыш позевывал и уже не хныкал.

— Пери, пойми, у тебя просто нет выбора. Ну что ты можешь предпринять? Тебе и восемнадцати нет, ты числишься в бегах и обвиняешься в серьезном преступлении. Куда ты пойдешь, где жить будешь?

Она надулась как малое дитя.

— Найду. Есть у меня одно место в запасе, и вообще, без вас разберусь!

— Да что ты говоришь? Значит, забрала Хьюго из дома, у родителей, и намереваешься скрываться, жить беглой преступницей. И это все, что ты в силах ему предложить?

Наконец-то мои слова пробили ее броню и попали в цель. Насупленная Пери сердито вскинула на меня глаза, но упрямства в них больше не было.

— Дурочка ты, дурочка, — обратилась к ней Жанин. — Верни Хьюго, ты же прекрасно понимаешь, что так надо. Тебе предлагают помочь, а ты еще нос воротишь. Послушайся совета, человек дело говорит.

Щенок отрывисто затявкал и поднялся на задние лапки. Я задрал голову так резко, что в загривке хрустнуло. Вот только Хищника нам сейчас и не хватало для полного счастья! Я отыскал Пери, мы оба стоим на открытой местности, — считай, я его к ней привел как по ниточке.

Но то была всего лишь стая белых попугаев, которые пролетели над нами с пронзительными воплями, достойными птеродактилей. Во всяком случае, когда я читал что-нибудь про доисторических чудищ, именно так, мне казалось, и кричат птеродактили.

— Калк! — воскликнул Хьюго и показал в небо. Пери погладила его по плечу, не заметив, что я насторожился. Значит, ей и в голову не пришло, что за нами может охотиться Хищник. Девочка думает, будто я — единственный, кто шел по ее следу.

— Тебе надо вернуться в Город вместе со мной, — твердо сказал я.

— Нет, не с вами, — вмешалась Жанин.

— Это еще почему? — резко спросил я.

Пери тоже удивилась.

— Тетя Жанни, вы же сами говорили, чтобы я обратно в Город…

— Говорить-то говорила, и в Город-то тебе надо, только не с ним, ясно? Не отдавай ему Хьюго, пока не будешь знать наверняка, что тебя ждет. Отдашь малыша — все, считай, твоя песенка спета, они что захотят, то над тобой и сотворят. С Луизой твоей сама видишь, как обернулось, и тебя то же ждет, если сглупишь. Так что в Город возвращайся, только не с этим вот, а к кому пойти — я тебе скажу. Там тебе и помогут, и присоветуют.

«Да чтоб тебе этот сук в глотку воткнулся! — в сердцах подумал я, изумленно глядя на Жанин. — Проклятущая тетка! Только-только удалось уломать Пери, она еще даже не согласилась толком, и тут эта баба — как бегемот! Бац — и все мои старания в пыль. Ну нет уж, хватит с меня ваших штучек!» Я разозлился не на шутку. Пришлось отвернуться, потому что у меня было сильное искушение выхватить у Пери малыша и дать деру. Если бы только не этот растреклятый обрыв в двух шагах! Если бы Хьюго не был так прочно пристегнут к груди Пери! Если бы дурища Жанин не держалась за свою идиотскую винтовку, — того и гляди, пальнет в меня, а голову снесет малышу, если я попробую его отобрать. Черт, слишком много всяких «если», а то бы, слово даю, так и поступил: младенца в охапку и прочь во весь дух. В эту секунду я остро пожалел, что больше не служу в полиции. Потому что один как перст, без подкрепления, и никакого подкрепления мне не светит. Иначе… эх, да что там говорить.

Я прикусил губу, чтобы не рявкнуть в сердцах чего-нибудь лишнего, посчитал до десяти, потом заговорил:

— Пери, тогда так. Возвращайся в Город с Хьюго и обратись туда, куда посоветует Жанин. Но только давай будем держать связь, и веди себя хорошо. Все должно кончиться благополучно. Ты понимаешь? Я обязан в самом скором времени вручить Хьюго Чеширам, иначе они передадут дело полиции.

— Не передадут, — уверенно сказала Пери. Расправила крылья и вновь сложила, окутав ими Хьюго, словно пушистым плащом — видно, хотела, чтобы он успокоился и задремал в темноте. Потом набрала в грудь воздуху, словно перед нырком. Жанин и я навострили уши. — Не обратятся они в полицию, и я точно знаю, почему.

— Ну и почему же? — Я сгорал от нетерпения.

— Что вам рассказала про меня миссис Гарпер? — неожиданно спросила Пери.

— Что ты получила место у Катон-Чеширов, так как согласилась выкормить их ребенка. И тем самым заработала на крылья.

— Да вы что? — Пери распахнула глаза и едва не прыснула со смеху. — Ой, класс! Так и сказала? И вы поверили?

Что я мог ответить? Пожал плечами.

— Ну так она вас хорошо облапошила, — насмешливо заметила Пери. — В какие деньги встанет приделать крылья, вы и представить не можете. Выкормить — это была лишь часть платы. А хотите знать, какая была остальная?

Я затаил дыхание.

— Ладно, так уж и быть, скажу. — Пери подняла с земли веточку, надломила в пальцах. Лицо ее внезапно осунулось, стало старше, суровее. — Уговор был такой: я рожаю им ребенка. Вынашиваю их ребенка и рожаю и выкармливаю, а за это они мне устраивают крылья. Ясно вам теперь?

Жанин ахнула.

Я растерялся и глупо спросил:

— Как?

Миг — и меня захлестнула мутная волна гнева. Убил бы Чешира. Голыми руками удавил. Медленно и с хрустом. Это же надо — так меня провести. Вот что он скрывал!

— Х-ха, не ожидали? — Пери фыркнула. — Авис рожать не может, а вернее всего, не хочет, так что всю работу за нее проделала я. Гены хозяйские, тело мое. И Авис заполучила готовенького младенца, ловко обошлась. Ни беременности тебе, ни родов, ни растяжек, ни боли. Главное, и перерыва в полетах избежала! Летательницы страшно не любят рожать именно потому, что теряют форму. Они это называют «заземлиться». Боятся, что потом больше не смогут летать. Ходят у них такие слухи. — Пери распахнула крылья и сложила за спиной. Обняла Хьюго, который мирно спал.

Жанин тяжело оперлась на винтовку, будто эта новость едва не сшибла ее с ног.

— Чтоб меня разорвало, — медленно произнес я, мучительно соображая. Казалось, в голове у меня с громким стуком беспорядочно рассыпаются фрагменты картинки, которую я тщетно пытался сложить из кусочков все эти дни, — так оглушительно гремят фишки маджонга под утро, когда вся бессонная ночь прошла за игрой.

Теперь история с Пери выглядела совершенно иначе! Каждая ее подробность предстала в ином свете! Одно дело — искать похитителя, другое — отбирать младенца у матери. Понятно, почему Чешир нанял меня. Он нарочно наплел мне с три короба про то, как Пери якобы втюрилась в него, потому что боялся — вдруг правда выплывет наружу. Вот он и спешил очернить девушку, пока я не потолковал с ней. И Авис… конечно же, Авис, такая стройная, поджарая, с плоским животиком, — то-то я все никак не мог забыть это зрелище! Она запомнилась мне не оттого, что сразила красотой. Просто выглядела она неправдоподобно подтянутой для свежеиспеченной матери. Ее тело не ведало беременности и родов. А доктор Елисеев! Тоже та еще двуличная гадина. Понятно, почему от моих расспросов он разнервничался до чертиков — наверняка сам и провернул всю эту затею с суррогатной матерью и крыльями.

Я ведь уже спрашивал Пери, что в ней такого особенного, отчего Чеширы ее выбрали. Теперь узнал — что. Может, и Луизу выбрали по той же причине и она выносила кому-то дитя?

Меня ошеломила жестокость этих людей — Чеширов, Елисеева, Гарперихи. Они, возможно, даже не собирались ломать Пери жизнь, ей — сироте, чье тело они использовали, сделав из девочки сначала суррогатную мать, потом кормилицу. Им было просто наплевать на Пери-человека, на ее чувства. Для них она была просто вещь: употребил, ,списал и выбросил.

Да, Жанин права, теперь я это осознал. Именно так Пери и надо поступить: вернуться в Город вместе с Хьюго и обратиться за советом к представителям закона.

Жанин все никак не могла оправиться от потрясения и переваривала услышанное. Поэтому с Пери заговорил я.

— Так, еще раз, по порядку. Ты использовала Хьюго, чтобы получить крылья?

— Не совсем, — отвечала Пери негромко, чтобы не разбудить ребенка, но голосок ее был отчетлив и холоден как лед. — Если бы не мои крылья, никакого Хьюго бы и не было.

Куда подевалась растерянная измученная девочка, которая рыдала передо мной какие-нибудь полчаса назад? Пери было не узнать. Точнее, в ней проступила несгибаемая упрямица, закаленный испытаниями уличный сорванец, — словом, тот, кто выстоял и выжил в нищем помойном поселке Венеции.

— Скажи, ты подписывала какой-то договор, когда ввязалась в эту сделку?

— Сама точно не помню, — угрюмо ответила Пери. — Там такая свистопляска пошла, я сдавала кучу анализов, подмахивала разные бумажки насчет согласия на процедуры и операции, в общем, море всего, я уже подписывала не глядя. Могли и договор подсунуть.

— Запросто, — кивнул я. — Но ты ведь была несовершеннолетней, и, следовательно, не могла дать юридического согласия на такую сделку. Больше тебе скажу, твой опекун тоже не мог бы.

— Вы о чем? Какой еще опекун?

Вот тут-то Жанин и решила вмешаться.

— Стойте! — Она вскинула руку, не выпуская из другой винтовку. — Дело зашло слишком далеко. Договорите, когда в Городе встретитесь. А сейчас давайте живо отсюда. Соседи у нас любопытные, разнюхают еще, что Пери тут — она приметная. Пошевеливайтесь. Набор доброй самаритянки обеспечу — чаем с печеньем напою, машину вытянуть помогу, но потом чтоб духу вашего здесь не было, не то не миновать шумихи, если вас кто заметит. — Жанин махнула Пери. — И инфокарту мою отдай.

— Почему?

— Потому что там адреса, номера, карты, разные наводки, которые я тебе дала. Мы все переиграли, ты еще не поняла? Возвращаешься в Город с Хьюго, тебе же ясно сказано. Давай, не тяни, — отрубила Жанин.

— Я оставила карту дома, — отозвалась Пери.

— Ясно. Тогда шевелись. И вы тоже. — С этими словами Жанин погнала нас по тропинке, прочь от обрыва, в лес, — получалось, что под дулом винтовки.

Я поравнялся с Пери, чтобы идти рядом.

— Давай, когда ты вернешься в Город вместе с Хьюго, я что-нибудь придумаю, и мы найдем тебе пристанище понадежнее. Ведь если ты и дальше будешь в бегах — ни один суд снисхождения не проявит, имей в виду.

— Понятно, — со вздохом откликнулась Пери. — Верну я его, верну. Ведь такие, как Чеширы, всегда добиваются своего.

— Ты хочешь вернуть его сама? — насторожился я. — Не советую. Кроме того, Жанин, конечно, хочет как лучше, но у ее плана полно минусов. Я, например, не берусь предугадать, что в гневе выкинет Чешир, когда ты явишься к нему с Хьюго. Могу только уговорить Чешира подождать еще немного. И, кстати, имей в виду — по твоему следу идет Хищник, точнее, летит. Если он тебя выследит, ему будет глубоко плевать, уцелеешь ты или нет. Это понятно?

Пери промолчала.

Я чувствовал, как по спине у меня катится пот. Вымотался я с ней и устал, как собака.

— Но, если ты все-таки решила рискнуть и вернуть ребенка сама, лично, тогда скажи, потому что я должен пообещать Чеширам — Питеру, — что Хьюго будет дома к какому-то конкретному сроку.

— Дайте мне неделю, — сказала Пери.

— Нет, — отрезал я, — столько ждать Чеширы не согласятся. Два дня, не больше. В пятницу утром встречаемся у меня дома.

Пери вновь превратилась в надутую девчонку.

— Мне же обратно на крыльях добираться, — недовольно протянула она. — А там — как погода, как ветер, не все от меня зависит. Я постараюсь успеть вовремя, но погода и вообще…

— У тебя три дня. И точка. Все, не обсуждается. Сегодня вторник, значит, в твоем распоряжении среда, четверг, пятница, и с утра в субботу ты обязана вернуть Чеширам ребенка. Лети в Город, советуйся с кем ты хотела, только быстро. И не срывай срок, иначе я вообще ни за что не отвечаю. — Вдруг что-то заставило меня добавить: — Послушай, я ведь и правда хочу тебе помочь. Будь у меня в пятницу. Я свяжу тебя с полезными людьми. Лучших найду. Договорились? Придешь?

«Да, нелегко быть и злым, и добрым следователем в одном лице», — пронеслось у меня в голове.

Жанин, похоже, мои слова оставили равнодушной, а вот Пери не отрывала от меня глаз. Она поверила мне. С таким прошлым — и все-таки сохранила доверчивость. И это лицо, совсем детское… А я уже совсем не помню себя молодым — каково это было, что я тогда ощущал.

Я спохватился:

— Лучше будет, если я уже сейчас предъявлю Чеширу доказательство, что Хьюго цел и невредим. Давай-ка я вас сниму. — Вынул инфокарту, включил камеру.

Жанин недовольно скривилась, но Пери послушно подняла Хьюго повыше и повернула ко мне. Я шагнул вперед, сказав:

— Погоди, уберем ему волосы со лба.

Пери тотчас отступила, разве что не отпрыгнула, — реакция у нее была первый сорт. Я едва успел дотронуться до ребенка.

— Рано или поздно тебе все равно придется отдать его обратно, — сообщил ей я. — Пойми, я желаю Хьюго только добра.

— Я тоже, — сдавленно сказала Пери. — Не верите, да? Я тоже!

Щенок покрутился у нас под ногами, потом ускакал вперед, свернул на другую тропинку. Он звонко тявкал — в кронах деревьев снова зашумел ветер, и это будоражило пса.

Пери заговорила так тихо, что ветер заглушал ее голос, и мне пришлось прислушаться.

— Я все испортила, — сказала она. — Теперь я даже не смогу присматривать за Хьюго. А мне ведь больше ничего и не надо — просто чтобы у него был кто-то, кто его любит, заботится о нем. Хьюго хоть и маленький, а все понимает, ему без любви как без воздуха. Только я его люблю какой он есть, больше никто. И для меня он не неудачный проект, а совершенство.

- Пери, почему тебе это так важно? – осторожно спросил я.

Она отвернулась.

Ладно, дело твое, хочешь играть в молчанку – на здоровье. У кого из нас нет горестей? И твои – не моя забота.

Я надел темные очки. Жанин указала на тропинку, куда только что свернул рыжий щенок.

— Пери, возвращайся этим путем, — велела она тоном, не допускавшим возражений. — Вернусь, помогу тебе уложиться. Жди меня в доме. Не высовывайся.

— Погоди, Пери, я еще хотел расспросить тебя про Луизу, — спохватился я. Стоило немного успокоиться, и голова заработала яснее. Я понял, по какому пути вести расследование дальше.

Жанин решительно помотала головой.

— Потом потолкуете. Вот прилетит она к вам домой, принесет Хьюго — и беседуйте сколько душе угодно. А сейчас некогда.

— Пери, тебе ведь понадобятся деньги. — Я протянул девушке инфокарту.

— Не бери! — вклинилась Жанин. — Тебя по ним выследят.

Я с трудом удержался от улыбки.

— Денег я ей и сама дам, найдутся, — хмуро сказала Жанин.

Я записал свой номер и адрес на единственном завалявшемся у меня клочке бумаги — чеке из кафе «Наксос» — и протянул Пери.

— Предупрежу соседа Витторио, чтобы впустил вас с Хьюго ко мне в квартиру, — пообещал я. — Мало ли, меня не будет дома. — Потом улыбнулся и, чтобы успокоить встревоженную Пери, добавил: — А еще тебя там будет поджидать Плюш. То-то вам будет радость. Пери, пожалуйста, помни, я на твоей стороне. Положись на меня.

— Ну, пошли, — буркнула Жанин.

Итак, вот оно, мое сокровище, цель моей экспедиции, моего рыцарского похода, выразимся пышно — вот он, мой маленький Грааль, только руку протяни и возьми. И все-таки я вынужден отступить, развернуться и уйти, так и не заполучив Хьюго. Я незаметно вздохнул и покорно зашагал за суровой Жанин.

Допотопная машина Жанин дернулась и на тросе вытащила Таджа задним ходом из ручья на сушу. Вид он имел горестный. Жанин откинула крышку капота, чем-то побрызгала двигатель, потом завела его, и — о счастье! — автомобиль прокашлялся и заработал.

— Тачка что надо, из этих, хитроумных? — одобрительно заметила Жанин. — Жаль только, у нее мозгов не хватило объехать яму.

— Пожалуйста, позвоните мне, когда Пери завтра отправится в путь, — попросил я.

— Как? У нас здесь связь не работает, — отмахнулась Жанин.

— Я понимаю, вам удобнее, чтобы я именно так и думал. Но вы все-таки попытайтесь, — мягко, но настойчиво сказал я.

Жанин промолчала.

— Спасибо, что вытащили мой автомобиль из ручья, — сказал я. Потом подумал и добавил: — Мой вам совет: следите, не появятся ли поблизости другие летатели. Если да — имейте в виду, это враги.

Мы распростились. На прощание Жанин удивила меня тем, что все-таки вернула пистолет и патроны. Приветливее она, правда, не стала.

— Из ручья я вашу машину вытащила, потому что мне не надо, чтобы вы и дальше маячили на моей земле.

Я прошлепал через ручей и сел за руль Таджа.

— Похоже, придется вам новую покупать, — добавила Жанин. — В один ручей дважды не войдешь, так что прежней она у вас уже не будет. — Сказано это было весьма сухо, и мне показалось — не без злорадства.

Жанин оказалась права. Ладно сырость в салоне, ладно запах воды и водорослей! Запускать мотор пришлось вручную. Он-то голос подал, а вот сам Тадж — нет. Автомобиль работал, послушно двинулся с места, но Таджем он больше не был, утратил свой неповторимый ехидный характер и язвительный голос. Просто хороший автомобиль и все. Безликий. Поэтому в обратный путь с фермы «Совиный ручей» я пустился в мрачном молчании. Мне было одиноко.

Правда, едва я выехал с Верхней Северной дороги на грунтовку, как в кармане у меня тотчас зажужжала инфокарта. Связь заработала, я вернулся в зону покрытия. Устал я страшно, и ощущение было такое, словно за этот бесконечный день совершил далекое путешествие — не то что в глушь Пандануса, от которой до Города несколько часов, а вообще в какой-то другой мир. Жители помойной деревушки Венеция оказались не просто отбросами общества, которые существуют, наплевав на все его законы. Они словно обитали на другой планете. А суровая фермерша Жанин с винтовкой наперевес, в своей хибарке посреди уединенной фермы «Совиный ручей» — та как будто явилась из далекого прошлого. Так что я еще и во времени попутешествовал.

Мысли мои снова вернулись к Пери. Какая она все-таки молодчина: вырваться из этого ада, — трущобного, древнего, — и завоевать себе место в Городе! Достаточно раз взглянуть на Венецию, — и сразу понятно, почему Пери готова была на любые жертвы, лишь бы угнездиться в кругах, где вращался Чешир. Из ее досье я уяснил, что по отцу она из летателей, то есть, получается, и до медицинских процедур уже по крови принадлежала к городской элите. И внешне Пери производила именно такое впечатление: ростом, сложением, здоровым блеском густых волос, гладкой кожей — всем этим, даже если не обращать внимания на крылья, она куда больше походила на Чешира, чем на Жанин или кого-нибудь из обитателей деревушки.

До Города мне было еще ехать и ехать, но я все равно решил позвонить Чеширу. Правда, сначала собрался с духом, — и не потому, что волновался перед предстоящим разговором, нет. Я боялся, что вспылю и наору на него: за ложь, за умолчания… за все.

— Хьюго у вас? — нетерпеливо спросил он, едва услышав в трубке мой голос. Даже не поздоровался.

— Не совсем, — ответил я. — Но ему ничего не угрожает. Она вернет его.

— Что? Где вы их нашли?

Вполне естественный вопрос. Однако, если я отвечу, то тем самым выдам местонахождение Пери Хищнику. Возможно, правда, я уже навел его на след.

— Прежде чем я отвечу, давайте кое-что проясним, — ровным голосом сказал я. — Я сделал все, что было в моих силах, и теперь нам остается только положиться на Пери, довериться ей. Вы правильно поступили, отправив на поиски меня, но вот чего у меня нет как нет — это крыльев. Поэтому схватить Пери и задержать силой я не мог.

…Я был сыт по горло арестами рядовых граждан. Хватит с меня беготни по темным переулкам и скачек с препятствиями через заборы и ограды. Куда уж мне арестовать летателя! Теперь ясно, зачем у нас в полиции завели Хищников: тут без них не обойтись.

— И, конечно, вы правильно решили не отряжать за ней Хищника, мистер Чешир, — рассудительно продолжал я. — А то, знаете, двое летателей стали бы бороться за младенца в воздухе — как бы чего не вышло. Очень уж опасная затея.

Ледяное молчание в ответ. Ах ты, хитрая тварь!

— Кстати, у вас, случаем, не было планов насчет подкрепления? — невинно осведомился я. — Ну там, наши заходят с воздуха, а?

— В толк не возьму, о чем это вы, — отрезал Чешир.

— Давайте начистоту, мистер Чешир, я видел около вашего дома Хищника.

Если уж начистоту, сам я его не видел — но его засек Тадж, а это все равно что я.

— Моя личная охрана, и ничего более, — снизошел до объяснений Чешир.

— Отлично. Предположим, Хищника вы по следу Пери не посылали. Превосходно. — Я очень сдерживался, чтобы не повысить голос. Внутри у меня все накалялось. — Я хочу лишь подчеркнуть, что, если этот гипотетический и несуществующий Хищник… если из-за него с Пери и Хьюго что-нибудь случится, все будет на вашей совести. Единственный способ благополучно вернуть малыша — не спугнуть Пери. Она и так уже напугана как не знаю кто.

Я даже знал, почему она напугана, но сообщать Чеширу не стал. Если ее подружку, бедную Луизу, и правда убили, то мне надо действовать и выражаться вдвойне осторожно. Мир летателей, как выяснилось, тесен — теснее некуда, и, расследуя дело внутри этого мира, все время рискуешь кому-нибудь ненароком навредить, случайно.

— Хьюго цел и невредим, — заверил я Чешира. Дальше я рассказывал, с трудом подбирая слова, потому что в голове у меня все время звучал собственный злющий голос, который норовил добавить то, что я думал о Чешире и его супружнице на самом деле: «Ты же, хитрая крылатая бестия, с самого начала прекрасно знал — Пери ничего ребенку не сделает, она души в нем не чает!» — Побеседовали мы весьма плодотворно, — продолжал я. — Особенно с учетом некоторых... нюансов. — «Например, учитывая, что ты переврал мне практически все обстоятельства дела». — Мы оба знаем, что выбора у нее нет: никуда не денется, вернется сама и малыша вернет. Однако все-таки надо помнить, она такая юная… — Сказав это, я с трудом сдержался, чтобы не добавить: «Как ребенка тебе рожать, так она взрослая, в самый раз было, черствый ты ублюдок». — А молодежь, особенно юные девушки, не всегда способны трезво оценить свои силы, они не понимают, как враждебен окружающий мир, им кажется, будто они горы свернут и со всем справятся. Юношеский максимализм, сами понимаете. Тем-то юность и опасна. С Пери наш главный рычаг воздействия — то, что вы не собираетесь подавать на нее в суд.

— Да, — уронил Чешир, выслушав меня. — Нам бы только вернуть малыша живым и здоровым.

— Вот и хорошо, — отозвался я, а злющий голос у меня в голове добавил: «Что ж ты не спросишь, почему Пери сбежала, прихватив Хьюго? Ведь кто угодно бы спросил именно это! Но ты, Питер Чешир, знаешь ответ, потому и не спрашиваешь. Ты купил Пери в качестве суррогатной матери и собирался услать его восвояси. А меня ты нанял как раз для того, чтобы подобный разговор вообще не завязался».

Вот тут-то меня и настигла буря, которая назревала с самого утра и волокла свои набухшие и тяжелые грозовые облака по небу, пока я добирался с фермы «Совиный ручей» до Города. Налетел штормовой ветер, и автомобиль задребезжал. Яростно лупил ураганный дождь; я ехал словно под обстрелом. Лобовое стекло застлала водяная завеса, вытканная серебряными нитями. Таджа с его автопилотным управлением и пусть ехидной, но все же дружеской поддержкой, не хватало как никогда. Я сбавил скорость, а потом и вовсе остановился на обочине — договорить с Чеширом. Надо было его расколоть во что бы то ни стало. Треклятая невозмутимость!

У меня оставалось в запасе еще кое-что. Жаль было тратить этот козырь, куда разумнее — приберечь в рукаве, но сейчас важнее было говорить с Чещиром начистоту.

— Я ведь ее не просто так отпустил, — сообщил я ему, — а успел прилепить Хьюго «жучка», вернее, маячок. Теперь мы сможем отслеживать, где он, и соблюдет ли Пери свою часть уговора.

— Вот как. Прекрасно, — ровным голосом ответил Чешир.

Правда, я не уточнил, что сигналы этого маячка смогу ловить только тогда, когда Пери войдет в зону покрытия сети. Пусть Чешир считает, будто я теперь всегда буду в курсе, где она. Так оно и лучше, и мне будет спокойнее — не только за малыша, но и за девочку.

Я исполнился надежд, что это расследование удастся закруглить быстро. Если все пойдет хорошо, к полудню в субботу Пери уже вернет Хьюго домой, а к вечеру я допишу отчет и получу остаток гонорара. Жизнь Чешира пойдет дальше по гладко накатанной колее. И вообще — если браться только за морально-безупречные дела, с голодухи помереть недолго.

Хенрику я смог дозвониться только когда въехал в Красную зону. Буря к этому времени поутихла, но еще не улеглась.

— У меня для тебя новости, приятель, — начал я, глядя, как разматывается впереди мокрая темная лента шоссе.

— Что, передаешь расследование нам? — живо откликнулся тот.

— Не понадобилось. Я отыскал Пери. Ребенок жив-здоров, она вернет его родителям. Но девочка здорово напугалась: говорит, в самое утро побега нашла в Соленой бухте труп другой няни, некой Луизы Перрос. Тоже крылатой. Конечно, это еще ничего не значит, та бедняжка могла просто упасть с высоты, мало ли, крылья подвели. Но я бы на твоем месте все-таки копнул, в чем там дело. По-моему, нам надо глянуть картотеку агентства «Ангелочки», что-то они там намухлевали и…

— Нам?! — резко переспросил Хенрик. — Какие такие мы? Мы не обязаны делать ничего подобного.

— Но ведь Пери — свидетельница…

Он оборвал меня:

— Ну, знаешь ли, это тебя уже занесло! Привози ее, пусть пишет заявление. Когда сможем, наведаемся в бухту. А твою работу я за тебя делать не буду. Заруби себе на носу.

Впереди, в прорыве между темными тучами, засияло закатное небо. Автомобиль прерывисто запищал, сообщая, что мы вернулись в черту города. Окраины, погруженные в темноту, остались позади.

В тот вечер я должен был забрать сына, но опоздал; мало того, что долго добирался с Окраин до Города, так меня еще и задержали на въезде в жилой комплекс «Серебряные пальмы», обиталище Лили и ее Ричарда. Впрочем, немудрено, что мой вид насторожил охрану: мокрая, забрызганная грязью машина, а в ней — такой же мокрый, забрызганный грязью водитель. Подозрительнее некуда и сущее безобразие. Примерно это и сказала Лили, когда я подкатил к их шикарному дому. Ее пристальный взгляд внимательно обежал меня с головы до ног, ничего не упустив: Лили заметила и ссадины на щеке, и слипшиеся от крови волосы, и изгвазданную одежду. (Образцы грязи я поневоле собрал по всем Окраинам — и с помоек Венеции прихватил, и с фермы «Совиный ручей»). Лили спускалась мне навстречу с крыльца, готовая посадить Томаса на детское сиденье, но, присмотревшись, закатила концерт и попробовала отыграть назад — мол, она не может отпустить ребенка с папашей на машине, когда папаша и машина в таком виде. Но мне удалось одержать победу: я быстренько сообщил, что договорился о консультации с доктором Руоконен и что всерьез обдумываю ее «проект» (именно так я выразился), как превратить Томаса в летателя.

Стоило мне произнести эти слова, и я понял: так оно и есть, потому что сейчас, под свежим и болезненным, как ссадина, впечатлением от поездки на Окраины мне стало казаться: Лили права, лучше и правда сделать все, чтобы Томас поднялся в этой жизни как можно выше. Во всех смыслах. Чтобы не соприкасался с низшими слоями общества. Но я твердо решил, что не позволю Лили заразить меня своим слепым фанатизмом и не доверю сына врачам наобум. Сначала выспрошу у Руоконен, что за процедуры они применяют, разберусь во всем досконально, а уж потом приму решение.

Да, не такой мечталась мне встреча с Томасом! Я рано встал, страшно вымотался за день, особенно на обратном пути, — только оставшись без Таджа, понял, какого бесценного помощника потерял. С непривычки вести машину вручную, да еще в грозу, оказалось тяжело. На скверных разбитых дорогах Окраин самому сидеть за рулем — сплошное мучение, а лавировать в запутанном лабиринте городских развязок — тем более.

Едва добравшись до дома, я напустил Томасу ванну — пусть набирается, а сам с наслаждением содрал мокрую грязную одежду и быстренько принял душ. Томаса положительно заворожил Плюш. Я так и думал. Сын не отходил от карликового льва ни на шаг, затискать не затискал, но по незнанию гладил против шерсти, так что Плюш ретировался в шкаф и там затаился.

Я усадил Томаса в ванну, и он принялся увлеченно гонять по воде любимую игрушку — светящуюся медузу. Отпускаешь такую — она лениво дрейфует к краешку ванны и там зависает в воде, ни дать ни взять фиолетовая луна над послушным домашним морем. Я стоял у зеркала и смазывал ссадины на физиономии, и видел в зеркало, как Томас с упоением плещется и дудит в воде.

— Я наплавался, — объявил сын. Я наклонился, чтобы выдернуть затычку и спустить из ванны воду.

— Я сам! — закричал он, как кричат только в три с небольшим года, когда кто-то взрослый сомневается в твоем могуществе и самостоятельности. — Сам выдерну!

— Хорошо, Том, — согласился я. — Давай, тяни сам!

Все еще надутый от обиды, Томас пошарил под водой, нащупал затычку, выдернул. В зеленых глазищах стояли сердитые слезы. Тем временем я снял с вешалки его махровое полотенце с капюшоном.

Разлука с Томасом далась мне нелегко, и тяжелее всего было то, что теперь я не поспевал за ним, никак не мог угнаться, — он так быстро менялся, пока мы не виделись. Я не о том, что сын стремительно рос и взрослел, это само собой. Просто я не мог уследить, какие у него завелись церемонии и ритуалы, а у маленького ребенка все они причудливы и необъяснимы, но главное — священны и незыблемы, он упорно цепляется за каждую повседневную мелочь своей маленькой жизни. И тут как с правонарушениями: неведение — это не оправдание, не знал — все равно выходишь виноват. Да и ритуалы у Томаса постоянно обновлялись.

— Папа, сколько у тебя работы в этом мире, — на удивление кстати высказался Том, когда я вынимал его из ванны и закутывал в полотенце. Он с любопытством потрогал царапину у меня на виске.

Потом я отнес его на постель и принялся вытирать, то и дело щекоча и целуя в щеку. Томас хихикал и ерзал. Щеки у него были нежнее лепестков. Пахло от него свежим печеньем, как от всех маленьких. Я с горечью подумал: сколько еще мне суждено радоваться близости сына, вот так обнимать и целовать его? Чистейшее, ни с чем не сравнимое счастье и радость, только родители молчат об этом, и не потому, что тут что-нибудь противозаконное, просто переживания эти слишком личные, интимные, и слишком глубокие. Другие родители поймут меня с полуслова, им и объяснять не надо, а у кого детей нет — сколько ни рассказывай, все равно им не понять, еще и истолкуют неверно. Для них трепетать от прикосновения к телу другого человека — это непременно связано с любовными утехами, непременно эротика.

Томас провел ладошкой по моему небритому подбородку.

— Ты такой колючий-колючий, — заметил он.

Пока я купал и вытирал сына, а потом кормил его ужином, меня неотвязно преследовали мысли о Пери и обо всей этой истории, и она представала в еще более мрачном свете. Бедная девочка, бедная девочка! Что за бессердечные твари эти Чеширы! Как она влипла! Ее ребенка — и ей не отдают, а хотят сбагрить неведомо куда! Если уж я так переживал насчет Томаса, изводился, что мы с Лили и Ричардом дергаем его туда-сюда и совсем замучили, то каково ей? Томас ведь, по крайней мере, нужен нам, он просто нарасхват, оттого и такие сложности.

— Папа, расскажи, как я великан и ем деревья! — потребовал Томас.

Эту игру я неосмотрительно сочинил, чтобы уговорить его есть брокколи, и теперь Том каждый раз требовал повторить ее на бис. Игра была проще простого: великан Том нависал над тарелкой, а деревья ужасно боялись, что он их слопает и в ужасе переговаривались между собой на разные голоса (я то пищал, то басил).

— Не трусь, он нас не съест! — говорило дерево похрабрее. — Вон, Томас-великан про нас и думать забыл, вдаль глядит.

— Ой, боюсь, боюсь, стра-а-а-ашно! — откликалось трусливое дерево. — Смотри, поворачивается, сейчас ка-ак разинет рот да ка-ак слопает нас всех, и поминай как звали! Ой, ой, вот он уже близко, ой, ай, не ешь нас, добрый великан! Ай!

Томас заливался смехом, а я волновался, как бы он не поперхнулся, потому что он тут же подцеплял кусочек брокколи и медленно поднимал над тарелкой, пошире разинув рот и старательно изображая страшного великана с зубастой пастью.

— Папа, папа! Я еще одно дерево съел!

Словом, ужин у нас затянулся. А после ужина с меня еще причиталась сказка на сон грядущий — Томас обожал «Гензеля и Гретель», причем готов был слушать про них снова и снова, и лучше — два раза за вечер. А потом он под моим присмотром почистил зубы и я переодел его в пижаму, разрисованную тучками, и уложил в постель, подоткнул одеяло, поцеловал на ночь и, как всегда, сказал: «Ты мой маленький жучок, спать ложишься на бочок». А Том затуманенным сонным голосом возразил: «Никакой я не жучок и не лягу на бочок», а потом добавил с той дотошностью, которой отличалась его маменька: «Пап, а если я жучок, то какой? Который только ползает или летает?» «А вот засыпай поскорее и все узнаешь! — извернулся я. — Спокойной ночи!»

Я направился к двери, но Томас окликнул меня:

— Пап, а если мне станет страшно? Не от жучка, а просто так?

Я вернулся, сел на край постели, взял его за руку:

— Ты же храбрый великан Томас. Ты не из пугливых. Правда?

На этом мы и простились.

Захватив в кухне пиво, я сел за обеденный стол, он же рабочий, сдвинул в сторонку ворох бумаг, включил настольную инфопластину и приготовился составлять отчет Чеширу. Но некоторое время просто сидел, задумчиво водя пальцем по гладкому холодному боку бутылки. В голове было пусто, шевелиться и думать не хотелось. И какое же это было блаженство — неподвижность и снизошедший на меня покой! Странное, незнакомое ощущение, будто в груди медленно тает ледяной кубик. Впервые с воскресенья умокло тиканье часов, которое непрерывно звучало у меня в голове, — часов, неумолимо отсчитывавших время с момента похищения Хьюго. Тик-так, тик-так, — твердили они, и меня ежесекундно обдавало ужасом: что с малышом, где он? А теперь напряжение понемногу отпускало. Я сделал глубокий вдох, выдох, а сам размышлял о Пери и Хьюго.

Как там в Нагорной проповеди? «Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть?»* /*(Лука 12:25)/. Незыблемый довод в пользу существования Божьей воли, судьбы, природы, теперь стал что былинка на ветру, не прочнее паутинки. Теперь мы всемогущи. Можем прибавить себе росту на сколько угодно локтей. Можем приделать себе крылья. Или что пожелаем по воле своего воображения.

Не потому ли нас обуревает такая ярость и горькая обида, если мы не получаем желаемого? Может, это и есть расплата за наше могущество, которое все возрастает? Возрастает вместе с тем, как умаляется наше смирение — мы все меньше готовы принять то, что есть. Принять людей такими, как они есть. «Эй, заберите ребенка обратно, мы не такого заказывали!» Чеширы желали получить то, за что уплатили. Но не получили. Вот почему Пери изнемогала от страха за Хьюго. Выходит, преступление ее — это, говоря нашим сухим юридическим языком, классическое «преступление из страсти». Она сделала что сделала из любви к малышу. Такое нечасто встречается, но поступок девочки теперь вполне понятен. Ведь она и сама всю жизнь была таким ребенком, которого в любой момент могут вернуть туда, откуда взяли, если он разонравится владельцу. И вся эта каша, которую я расхлебываю, заварилась именно потому, что с самой Пери обращались как с вещью.

Кстати! Я же обещал Пери выяснить, что сталось с бедной Луизой Перрос, той крылатой няней, погибшей в Соленой бухте. Но, сколько я ни рылся, никаких сведений в базах данных не нашел — в тех, куда у меня был доступ, а доступ у меня был много куда, не чета рядовому гражданину. Что же, понятно, почему Хенрик так ощетинился, когда я заговорил с ним о гибели Луизы. А вот кто точно заинтересуется «Ангелочками», так это Кам: ей только скажи, что они ведут нечистую игру! В конце концов, разве не Управление по защите детей выдало агентству лицензию?

Я набрал номер Кам. Домашний. А что поделаешь — надо значит надо.

— Привет. Прости, что дергаю дома, — извинился я и вкратце поведал, как нашел Пери и что из этого вышло. Про Луизу я рассказал очень скупо: — Пери упомянула свою приятельницу, некую Луизу Перрос — та тоже служила няней у летателей. У меня есть сильное подозрение, что и она из картотеки агентства «Ангелочки». Так вот, Кам, я хочу выяснить, были ли, помимо Пери, еще девочки-сироты, которые сначала стали приемными детьми, а после оказались в картотеке «Ангелочков».

— Это исключено, — отрезала Кам, едва дослушав меня. — Никаких поисков вслепую ты от меня не дождешься, даже и не проси. Я не могу привлекать лишнее внимание в Управлении. А если я начну с бухты-барахты рыться в наших досье и искать незнамо что — это сразу заметят. Добудь мне в «Ангелочках» конкретные имена, если получится, — вот тогда я попробую поискать. Да и то ничего не обещаю. — Она простилась и повесила трубку.

Какое еще лишнее внимание? Кого она там боится в Управлении? Хорошо еще, у меня хватило ума смолчать и не брякнуть, что Луизу Перрос убили!

Экран инфопластины безмолвно мерцал на столе. Я задумчиво смотрел на него и невесело размышлял о том, что медленно, но верно истощаю запасы терпения у своих бывших коллег. Еще запрос-другой — и все, прости-прощай золотая жила. Ладно, вернемся к работе.

«Жанин Шау. Приемной матери подозреваемой приходится родной сестрой, — мерно диктовал я. — Худощавого телосложения, рост примерно сто семьдесят сантиметров». Большинство моих собратьев-сыщиков работу свою заваливало, а все почему? Не умеют товар лицом показать, отчеты клиентам написать как следует не могут. Оно и понятно: в наше ремесло идут не те, кто мастера отчеты строчить. И все-таки именно эта рутинная сторона играет решающую роль: ты и только ты, сыщик, — рассказчик каждой очередной истории. Если ты неспособен внятно изложить ее, предъявить клиенту связный сюжет — все, тебе кранты, доверия от клиента не жди. И достойной оплаты тоже.

Я всласть потянулся, опустошил бутылку, выбросил ее в мусор и решил перечитать и отредактировать последний абзац отчета, где подводил итоги. У меня брезжило смутное подозрение: пропустил, просмотрел в собственном отчете нечто важное. Но что? Так, еще раз. Промежуточный отчет. Перечитываем внимательно каждую фразу. Да, в своем роде шедевр — мастерски выполненный сплав правды и лжи, точнее, умолчаний, а также ясности и обнадеживающих обещаний. Я ни словечком не упомянул мотивы поступка Пери, как и ее намерение обратиться за советом к адвокату. Довольно для каждого дня своей заботы *. /*Матфей (6:34)/. Я просмотрел все файлы, скопившиеся в папке по делу Пери. Ага, вот он, голубчик, — каталог агентства «Ангелочки». Сейчас пороемся. Я пролистал каталог. Луиза в нем не числилась, но это еще ровным счетом ни о чем не говорило. Каталог-то составляют за полгода. В любом случае, он мне пригодится. Я послал кое-какие сведения Кам на домашнюю почту. Ох, и разозлится же она. Правда, она и так уже на меня разозлилась.

Потом я вернулся к письму Чеширу. Скачал с инфокарты сегодняшнюю фотографию Пери с Хьюго (Ну и денек, и когда же он кончится!), прикрепил к письму, отослал. Налил Плюшу свежей воды в миску, пошел проведать Томаса.

На пороге спальни я постоял в полутьме, прислушиваясь к ровному дыханию спяшего сына. «Что готовит тебе будущее?» — подумал я. Том спал на боку, отвернувшись к стене. Ему было жарко и верх от пижамки он во сне сбросил. Худенькая спинка, все позвонки наперечет, и лопатки остренькие — кажется, вот-вот кожу прорвут. Отсюда и вырастут у него крылья, — и их плавные, закругленные линии будут скрадывать угловатую хрупкость детского тела. Даже не представить: мой мальчик, мой малыш — и за спиной у него распростерты сверкающие крыла. А какой они будут масти? Лили непременно пожелает что-нибудь этакое, блестящее, поярче. У меня стиснуло горло от ярости. Вот, пожалуйста, снова ребенок как вещь, как какой-то проект, задуманный! А ведь сами выбрали ему цвет глаз и волос — еще до его рождения. И теперь будем выбирать цвет его крыльев. Но ярость мгновенно угасла, стоило мне вспомнить Окраины и сегодняшнее посещение помойного поселка, носившего горделивое имя Венеции. Нет уж. На что угодно согласен, на что хотите пойду, лишь бы сын никогда и близко не знал такой жизни.

Я уже направился было спать, как вдруг непонятный шум заставил меня насторожиться. Я замер. На подъездной дорожке у дома завязалась какая-то возня. Затрещали кусты, потом что-то громко зашуршало, а потом раздалось низкое басовитое ворчание. Плюш! Я ведь выпустил его погулять после ужина. Такое ворчание я уже от него слыхивал — оно означало, что маленький лев не на шутку рассердился. На кого это он так грозно? Ворчание внезапно перешло в громкий раскатистый рык, который все повышался и повышался. Похоже, Плюша кто-то здорово напугал.

— Что за черт?! — вырвалось у меня.

Я схватил фонарик и пистолет и выскользнул на улицу, не забыв запереть дверь. Плюш заходился от оглушительного рыка — у меня аж уши заложило.

Мимо, сшибив меня с ног, метнулась огромная темная фигура. Я с трудом поднялся. Прямо передо мной распахнулись гигантские зубчатые крылья, порыв ветра хлестнул меня по лицу. Таких летателей я еще не встречал — настоящий великан. Он взмыл в воздух и меня снова едва не свалило на землю. Я поспешно зажег фонарик. Ах вот как, он еще и в маске во все лицо! Ничего себе масочку выбрал — с металлическим клювом.

На миг черная фигура с распростертыми крыльями заслонила все небо. Снова порыв ветра — и летатель унесся прочь.

Плюш, распушив шерсть, припал к земле. Он все еще рычал всем нутром, а иногда принимался шипеть и показывать клыки. Глаза у него сверкали яростным золотом. Вот тебе и ручной карликовый лев!

— Молодчина, Плюш, — я осторожно потрепал его по вздыбленному загривку. — Ты только что прогнал нашего Хищнику.

Глава девятая

Беспощадная стихия

Спозаранку в среду — а именно на среду я записался на прием к доктору Руоконен — за Томом заехал Ричард. Быстро забрал и укатил, мы и двух слов не сказали. Спал я плохо, вскидывался от малейшего шороха. Все-таки одно дело — подозревать, что за тобой следит Хищник, и совсем другое — увидеть его лицом к лицу, во плоти. Занервничаешь тут, пожалуй.

Едва я успел вернуться в дом, как позвонил Чешир. Разговаривая с ним, я ходил туда-сюда и занимался делами: менял Плюшу воду в миске, составлял грязные тарелки со стола в кухонную раковину.

— Вы получили мой отчет? — спросил я первым делом. А хотел сказать, собственно, вот что: «Отзовите свою крылатую тварь, она вам уже ни к чему». Оставалось надеяться, что Чешир умеет читать между строк.

Положение складывалось бредовое: зачем Хищнику следить за мной, а не за Пери? Или он так быстро летает, что успел обернуться с Окраин до Города, а потом вернулся к «Совиному ручью» и дальше следил уже за Пери? Что-то не стыкуется. Или Чешир разошелся и нанял для слежки двоих Хищников?

— Да, отчет я получил, спасибо, — ответил Чешир.

Я открыл дверь и выпустил Плюша в палисадник. Он прошествовал под манговые деревья, задрал хвост и, переходя от одного к другому, важно пометил у корней.

— Осталось всего три дня, — сказал я Чеширу. Наступила пауза. А что еще было говорить? Я послал ему отчет девять часов назад и за это время новостей не прибавилось. Вовремя я прикусил язык! Еще немного — и проболтался бы. Чешир-то поверил, будто я прилепил к Пери маячок и в точности знаю, где сейчас она с Хьюго. Вот и пусть верит дальше, от этого зависит их безопасность.

— Так вы отслеживаете весь их маршрут? — помолчав, спросил он. Ну вот, я не ошибся.

— Да-да, — поспешно солгал я. — Маячок показал, что они уже движутся в сторону Города. А сам подумал: «Господи Иисусе, только бы так оно и было!» Потому что если Пери осталась на ферме или упорхнула куда-то еще, и если крылатый наемник Чешира это выяснит, то… даже не представляю, как обернется дело. Пока что Чешир верит в мою ложь, вот и хорошо.

Прежде чем проститься, он попросил меня встретиться с ним, но зачем — не объяснил. Да и место меня заинтриговало: Заоблачная цитадель — так назывался его новый проект, не иначе, очередная постройка для летателей.

Плюш прошествовал обратно в дом. Я вспомнил, что надо позвонить моему автомеханику, Тьен, и записал Таджа на срочную диагностику и ремонт — как раз сегодня успею его отогнать до приема у Руоконен и встречи с Чеширом.

Не успел я договориться с Тьен, как на меня насел Санил — у него было ко мне дельце насчет Церкви Святых Серафимов. Договорились на девять утра, в баре «Камчатский Джо», куда мы обычно хаживали. Да, опять получается насыщенный денек…

Выезжая со стоянки перед домом, я отвел глаза, лишь бы не отвечать на вопросительный и встревоженный взгляд Рэя, бессменного сторожа, который всегда караулил Таджа. Автомобиль утратил ироничный нрав Таджа и ехидный скрипучий голосок, но этого было мало: внешне его тоже было не узнать. Ободранная обшивка, вмятины, внутренние повреждения… и это далеко не полный перечень, с которым предстояло разбираться автомеханику. Пока я добрался до гаража, у меня уже успел разыграться насморк — такая сырость царила в заплесневевшем за ночь салоне. Климат у нас влажный, так что после купания в ручье автомобиль заплесневел за считанные часы, и запах от него шел еще тот. Тьен возилась с автомобилем, а я горевал по Таджу. Кому я теперь скажу: «Не скучай, не тускней, дуди веселей» — наше с ним шутливое присловье? Жанин с ее допотопным рыдваном легко говорить, мол, купите себе новый автомобиль. Такого, как Тадж, мне второй раз не купить, особенно если предстоит оплачивать процедуры превращения для Томаса — пусть и частично.

В ожидании электрички, которая шла в деловой центр, — а именно там, неподалеку от парламента, и располагался бар «Камчатский Джо», — я ломал голову: что это за дельце ко мне у Санила? Санил ведь никогда просто так, без задней мысли, попить вместе с ним кофейку не позовет — наверняка у него есть для меня заказ. Точно так же он и в теннис так зовет поиграть, и в баре посидеть — просто дружеская встреча не в его духе, он всегда при работе: или ценные сведения и слухи собирает, или политические связи налаживает. Проворачивать несколько дел одновременно — для него привычка, принцип и даже вопрос чести.

До Санила мне далеко, но по дороге, в электричке, я успел подготовиться к приему у доктора Руоконен, пролистал свежие статьи, посвященные летательским процедурам, и особенно тщательно искал, что пишут о побочных эффектах и неудачных последствиях. Ничего не нашел: статьи все как одна пели процедурам осанну и аллилуйю, мол, все проходит гладко как по маслу.

— Здорово, приятель, рад тебя видеть! — бодро встретил меня Санил и с ухмылкой хлопнул по плечу. — Грязная работа, — вполголоса предупредил он, выправил белоснежные манжеты из рукавов пиджака, подмигнул и, сделав извиняющийся жест, вернулся к разговору по инфокарте. Санил был верен своему обыкновению делать несколько дел одновременно: пока мы устраивались за круглым столиком и делали заказ, он успел послать сообщение какому-то дружку, может, и не одному, а целой компании.

«Грязная работа» — именно так Санил (очень обтекаемо и облагороженно) именовал поиск компромата на члена оппозиции. Дело знакомое, я не раз брался за такое по его заказу. Работенка занудная, монотонная: обычно требуется перелопачивать всякие старые материалы, складывать два и два, чтобы получилось пять, все в таком духе. Но сегодня Санилу требовалось нечто большее.

Отхлебнув кофе, Санил подался вперед и сказал:

— Мой шеф хочет знать, что там затевает этот тип. Зашлем тебя прямиком к нему в контору, якобы ты человек с улицы и пришел на собеседование насчет приема на работу. Разберешься на месте.

— Ладно, идет, — согласился я. От таких заказов я никогда не отказывался, — за них хорошо платили и выполнять их было занятно. А лишние деньги не помешают, хотя гонорар, который заплатит Чешир, тоже скоро поступит и будет немаленьким, — уж об этом я позабочусь. Лишних денег вообще не бывает.

Санил пожал мне руку, попрощался, пересел за соседний столик, где сразу же заговорил с кем-то — обрабатывал нового собеседника. Я стал прикидывать, как получше провернуть его заказ, и тут моя инфокарта замигала. Наконец-то засигналил маячок, который я прикрепил к Хьюго. Пери вместе с малышом долетела до зоны покрытия сети! Я проверил их местонахождение по карте, поспешно выведя ее на экран. Пери с ребенком направлялись на юг, к Городу. Отложив карту, я глотнул кофе, но не удержался и снова глянул на экран — потому что глазам своим не верил, хотелось удостовериться еще раз. Да, все так и есть, Пери держит слово! У меня словно гора с плеч рухнула. Про маячок я Чеширу не соврал, но вот про то, что отслеживаю Пери всю дорогу, — сильно преувеличил. Тем не менее, сейчас я не стал звонить ему с радостными новостями, чтобы не проколоться: я ведь их уже сообщил утром. Теперь для полного счастья оставалось только получить весточку от Жанин, подтверждающую, что Пери вылетела в Город. Если повезет, весточку эту я успею получить до того, как увижусь с Чеширом, и тогда с полным основанием скажу ему: «видите, как хорошо, я был прав, все идет по плану».

Такое достижение грех не отметить! Я заказал еще кофе. Все прекрасно! Работой я обеспечен, деньги текут рекой. Мы с Санилом успели вчерне прикинуть, как провернуть сбор компромата. Одно из сложнейших расследований, какие только приключались в моей практике, кажется, тьфу-тьфу-тьфу, обещало окончиться если и не благополучно, то лучше, чем я ожидал. Сын мой, похоже, все-таки станет летателем. Правда, насчет этого меня все еще терзали противоречивые чувства, но я хотя бы знал: делаю для будущего Томаса все, что могу. И в довершение радужной картины — кажется, мне удалось разжать мертвую хватку бывшей супруги. Да, и, если повезет, денька через два Таджа восстановят и вернут.

Но, просматривая заметки и заготовки по новому заказу Санила, я почуял: что-то тут нечисто. Компромат состоял из документов, касавшихся некоего малозначительного лица, одного из оппозиционеров, члена парламента и одновременно прихожанина Церкви Святых Серафимов. А в прошлый наш разговор Санил упомянул, что этот тип еще и летатель. Так-так, похоже, еще немного, и я стану настоящим спецом по летательским вопросам. Какие-нибудь несколько дней назад я не смыслил в их жизни ни аза и не желал ничего о них знать, а теперь, куда ни ткни, летательство постоянно поглощает мое внимание что в частной жизни, что по работе. Интересно все складывается, одно к одному.

Ладно, будем действовать по порядку. Я с наслаждением допил крепчайший кофе, расплатился по счету — цены здесь были грабительские, но черт с ними! И двинулся на встречу с доктором Руоконен. Снова к летателю и насчет летательства.

Наверное, дом на дереве, куда я взобрался, был самым большим в истории человечества: его выстроили вокруг ствола толстенного дуба во всю ширь раскидистых ветвей. Дуб стоял между двумя деловыми центрами в продолговатом зеленом сквере под названием «Парк “Альбатрос”». Дом был облицован каким-то невиданным материалом — снаружи он отражал небо, облака и листву, вот почему я разглядел сооружение, только когда очутился прямо под ним, но иногда по нему пробегала рябь, словно по воде — будто он вот-вот растворится в воздухе. Изнутри дом оказался прозрачным. Дожидаясь приема у доктора Руоконен, я сначала глядел наружу, сквозь ветви, но потом отвлекся на огромный экран системы «Стрекоза» на внутренней стене, где по кругу гоняли ролик со зрелищными сценами полета птиц и летателей на фоне подсвеченных закатом туч, пенных водопадов и ночных небоскребов с россыпями огней. По верху экрана бежал девиз: «Aquila non captat muscas».

Моей школьной латыни хватило, чтобы продвинуться не дальше слова «aquila» — «орел», — и тут появилась доктор Руоконен, жилистая женщина лет сорока пяти с крыльями цвета полированного олова, и пригласила меня к себе в кабинет. На лоб ей падала челка того же металлического оттенка, что и крылья; резко выдавались высокие скулы. Одета доктор Руоконен была в дорогую на вид серую шелковую майку и темно-серые брюки. Наряд был облегающий, майка подчеркивала красоту мускулистых рук.

Мы деловито обменялись верительными грамотами; меня несколько удивило, что когда доктор Руоконен взглянула на мою инфокарту, на лице ее не мелькнуло ни тени узнавания. Век живи, век учись. Я и думать не думал, что так огорчусь, когда мне встретится человек, ничего не знающий про дело клуба «Харон».

Выходившие на улицу стены кабинета доктора Руоконен были прозрачные, и с моего места было видно далеко-далеко — в одну сторону до самой Пальмовой площади, в другую — до здания парламента, проглядывавшего в конце бетонных ущелий улиц. Ветер шелестел листвой и раскачивал дубовые ветви. Да уж, клаустрофобия тут никакому летателю не грозит. И когда я смотрел из глубин огромной кроны, сквозь зеленые листья, то словно парил, возносился к небу пушистым облачком. По всему телу прокатилась волна восторга — будто прибрежный прибой. Практически религиозный экстаз. Господи, подумал я, а ведь это — вот это! — всего лишь бледная тень того, что творится с ними в полете…

Руоконен села за стол на какое-то странное приспособление — колонку из тугой пружины с изгибом посередине, так что получалось плоское сиденье; должно быть, особая конструкция кресла специально для летателей. Колонка доходила Руоконен до плеч, но ни спинки, ни подлокотников не было, чтобы ничего не мешало крыльям, раскинутым у доктора за спиной и доходившим до пола.

— Как будто между нами и небом нет преград, — заметил я, жестом указав на вид за стенами.

— Да. В мои обязанности, мистер Фоулер, входит и демонстрация некоторых возможностей, которые дают крылья. — Руоконен слегка откинулась на пружинистую колонку-спинку кресла. — Что значит быть летателем? Очень многое. Однако чего это точно не значит — что можно жить как раньше, только с крыльями за спиной. Так что мой кабинет не просто отражает мое видение мира и стиль работы, но и показывает, как видят мир те, в чью жизнь вошел полет.

— Ясно, — кивнул я. — У вас весьма солидные рекомендации.

Руоконен наклонила аккуратную головку.

— Чем могу помочь?

— Мне нужно больше узнать о полете, — начал я. — Моя жена — моя бывшая жена — хочет, чтобы наш сын прошел процедуры превращения. Я не могу дать согласие, пока не выясню, что это предполагает.

Руоконен вытянула ноги под столом, скрестив их у щиколоток, и взяла со стола ручку. Постучала ручкой по ладони — и платсмасса засияла небесно-голубым светом, а по всей длине корпуса проступила надпись «Альбатрос» с логотипом: точно такой же я видел на здании, где работает Елисеев. Крылья зашуршали по полу.

— Разумное решение, — проговорила доктор Руоконен. — Беда в том, что все нужные сведения я вам, конечно, предоставлю, но не уверена, что они помогут вам принять решение. Ведь в конечном итоге это дело чувства, а не разума. Однако вы совершенно правы, что хотите все знать. Итак, в чем состоят процедуры? — Она выпрямилась и устремила на меня пронзительный взгляд. — Вы должны понять, что они очень сложны и разносторонни.

Руоконен положила сияющую ручку обратно на стол.

— Чтобы человеческое существо обрело способность летать, нужны радикальные перемены. Куда серьезнее, чем представляется со стороны. Большинство из них вполне зримы. Самое очевидное — это, само собой, крылья, однако без необходимого вмешательства они не более чем модный наряд. Чтобы понять, зачем нужны столь радикальные перемены, придется немного разбираться в физике полета. Воздух, мистер Фоулер, — это не просто среда, обеспечивающая полет. Он, если можно так выразиться, беспощадная стихия. — Она скривила губы в мрачноватую усмешку. Мне стало ясно, что доктор Руоконен очень гордится своим изящным определением и постоянно его повторяет.

— Когда человеку впервые приживили крылья, они служили исключительно эстетическим целям, — продолжала доктор Руоконен. — Смотреть на них было приятно, но летать они не могли. Эти крылья были гораздо меньше, чем нынешние. Поначалу мы даже не пытались произвести модификации, необходимые для полета. Дело в том, что большинство было убеждено, будто животное размером с человека летать не способно. С аэродинамикой не поспоришь. Необходимая подъемная сила попросту… — Она приподняла плечи, словно медленно-медленно пожимала ими, и развела руками: мол, необходимые затраты и словами не опишешь.

— Представим это таким образом, — заговорила она снова. — Самая крупная из ныне живущих летающих птиц весит самое большее десять-пятнадцать килограммов — всего-навсего. И это редкость, в основном птицы гораздо мельче. Большинство летающих видов птиц, существующих в наши дни, весит от десяти до ста граммов — подчеркиваю, граммов, а не килограммов. Следовательно, мы имеем дело с фактором веса примерно в пять-десять раз больше, чем оказалось по силу представителям биологического класса «Aves» — «Птицы», — а класс «Aves», полагаю, демонстрирует наибольшие успехи в истории жизни на Земле.

Руоконен поглядела на свою инфокарту, после чего уставилась куда-то мне за плечо.

— Однако если рассмотреть ископаемый класс птерозавров, мы обнаружим летателей весьма солидных габаритов. Самый большой — кетцалькоатль — по оценкам ученых, достигал веса в двести пятьдесят килограммов. Есть все основания полагать, что летал он отменно, хотя в основном парил; очевидно, в принципе такое возможно.

На стол доктора Руоконен спорхнуло ее собственное перышко — серый кончик, ярко-розовый пух. Она провела пальцами по краешку. Я заметил, что перо не просто лоснится, а словно светится по контуру. На нем остались следы светящейся пудры, которой летатели посыпают крылья для безопасности.

— Однако надо задуматься еще вот о чем, мистер Фоулер. Птицы, как и другие летающие существа, имеют в своем распоряжении лишь материалы, которые поставляет им эволюция. Кожа, мышцы, кости, жир, перья. Но и этого им хватает, чтобы творить чудеса. Да, чудеса! Если вдуматься, просто поразительно, чего они достигли. Они невероятно, предельно точно приспособились к полету. Мы, разумеется, многое у них позаимствовали. Однако у нас есть кое-что, чего у них нет. — Доктор Руоконен сделала эффектную паузу.

Я подался вперед. Ее энтузиазм оказался заразительным.

— Да, у нас есть способности создавать новые материалы и экспериментировать с мутациями в короткие промежутки времени, несопоставимые с эволюцией. Например, мы имеем возможность замещать кости гибридными тканями — костно-углеродно-волоконными. Этот гибрид позволяет сформировать легкую, гибкую, необычайно прочную структуру, способную самовосстанавливаться. А значит, нам гораздо проще равномерно распределять вес.

— Секундочку! — Меня так и подбросило. — Вы что, имплантируете искусственные кости?!

— Нет-нет, мы никому ничего не вырезаем, — успокоила меня доктор Руоконен с еле заметной улыбкой. — Мистер Фоулер, кость находится в постоянном процессе роста и регенерации. А мы лишь корректируем этот процесс, чтобы гибридная ткань приживалась достаточно быстро. Более того, гибрид настолько прочен, что у нас нет необходимости модифицировать форму скелета грудной клетки, чтобы прикреплять к костям летательные мышцы. Представьте себе птицу наподобие голубя: у него массивная грудина, как киль у корабля, она так и называется — киль, и к ней и крепятся летательные мышцы. А нам удалось избежать подобных радикальных изменений скелета — и не просто благодаря искусственно созданным прочным костям, но и благодаря искусственно выращенным мышцам, наделенным особой силой и упругостью, — а следовательно, летательные мышцы у человека не должны быть такими крупными относительно общих размеров тела, как у птицы. Летательная мускулатура так мощна, что под ее натиском обычная кость просто раскрошилась бы. Итак, превращения с целью полета — это сложная последовательность процедур, которая начинается, само собой, с полного обследования организма, и мне нет необходимости вам объяснять, что если речь идет о детях, им не нужно знать, что их обследуют. Мы наблюдаем, как они играют, как занимаются спортом, подробно изучаем их генетическую и медицинскую историю — и тому подобное. Если их забракуют — не очень удачное слово, но ведь они воспринимают это именно так, — только представьте себе, что они почувствуют! Намекнуть на возможность обрести крылья — а потом лишить всякой надежды. «Потому что ты чем-то нехорош». Подобного следует всячески избегать.

Я весь напрягся и вдруг понял, что не дышу. То, что говорила Руоконен, было мне совсем не по нраву. Как будто меня тоже нужно подвергнуть полному обследованию. Я с содроганием вспомнил, эти бесконечные, жуткие процедуры и анализы при получении медицинской страховки для службы в полиции; похоже, все это ждет меня снова…

А Руоконен все говорила и говорила. Мне надо было вслушаться в ее слова, но мысли так и бурлили — то, что она рассказывала, плохо укладывалось в голове. От речей доктора Руоконен я чувствовал себя деревенским дурачком. Как и большинство бескрылых, я считал, что превращение в летателя — это всего-навсего (ха-ха) процесс обретения крыльев. А теперь начал понимать, какой я невежда — не имею ни малейшего представления о хитростях полета, в сущности, я невежда даже больше, чем мой дедушка, ведь ему-то, по крайней мере, случалось летать на самолетах. А мне и такого не довелось. Подлинный масштаб превращения привел меня в ужас. Нет, надо задвинуть свои чувства куда подальше и внимательно слушать — ведь мне предоставили первую и последнюю возможность хотя бы приблизительно разобраться, что будет с Томасом, пока все не началось.

— …Затем, если пациент подходит по всем параметрам, ему вводят нужную ДНК; ее же вводят в культуру клеток, из которых мы впоследствии вырастим крылья. Если пациент — ребенок постарше, подросток или молодой человек, при работе с которыми мы вынуждены выращивать крылья отдельно, мы создаем культуру из собственных клеток пациента и программируем их так, чтобы они развивались нужным образом — в костную ткань, перья и так далее, — а затем наращиваем их точно так же, как новую кожу, скажем, при обширных ожогах. Именно на данном этапе пациент может выбрать цвет и узор перьев…

— Слушайте, а зачем вообще перья? — вклинился я. — Мы же не птицы.

Руоконен нахмурилась:

— Да, мы не птицы, однако для полета невозможно подыскать покрытие лучше перьев, оперение идеально обеспечивает эту функцию. Думаю, если вы спросите, вам единодушно ответят, что голые крылья, покрытые одной лишь кожей, как у летучих мышей, никому не нравятся. Они не просто уродливы, но и куда менее практичны. Вы никогда не задумывались, мистер Фоулер, почему летучие мыши ведут ночной образ жизни?

Я помотал головой.

— Посадите летучую мышь на солнцепеке — и вы увидите, что сделается с ее крыльями. Солнечные ожоги оставят шрамы, и животное не сможет больше летать. У крыльев как у аэродинамического покрытия есть и другие преимущества: они не только необычайно легки и прочны, не только могут быть самых разных расцветок, но еще и способны отходить от поверхности крыла под произвольным углом.

Руоконен нажала кнопку, и на ее инфокарте появилось изображение парящего орла.

— Взгляните на концы его крыльев — видите, маховые перья расходятся, как пальцы? Так делают и крупные птицы, и мы. Это уменьшает сопротивление воздуха, увеличивает подъемную силу и таким образом сокращает расход энергии в полете. Кожистые крылья такого не позволяют — в частности, поэтому летучие мыши обычно маленькие. Я не хочу сказать, что летучие мыши плохо летают. Летатели из них великолепные. Просто из-за материалов, которые они вынуждены использовать, у них ограниченный выбор.

Руоконен выгнула спину, повела плечами, коротко встряхнула крыльями и устроила их поудобнее.

— Прежде чем мы отращиваем крылья, нам надо принять важные решения — определиться с их размерами и формой. Все летающие существа подвластны законам аэродинамики. Способность летать и оптимальный стиль полета у каждого летателя, помимо всего прочего, определяются следующими четырьмя факторами: площадью крыла, соотношением его геометрических размеров, формой крыла и отношением общего веса летателя к площади крыльев.

— Не так быстро! — взмолился я. — Отношение чего к чему?!

Руоконен отмахнулась:

— По ходу дела поймете, о чем речь. Начнем со взлета — он требует от летателя особенно много сил и мастерства. Способность взлететь в воздух по больше части определяется долей летательных мышц в общей массе тела. Чтобы стартовать с земли, летательные мышцы должны составлять около двадцати пяти процентов массы тела. Нам удалось снизить это число примерно до девятнадцати процентов благодаря большой упругости и силе летательных мышечных волокон, которые мы разработали. Мы очень гордимся тем, что создали гибридные ткани, благодаря которым люди могут взлетать непосредственно с земли. Первым летателям это не удавалось, им приходилось прыгать с крыш, скал и так далее. Мистер Фоулер, сегодня мы имеем дело уже со вторым поколением летателей и с каждой новой партией оттачиваем свои приемы. Правда, нам до сих пор нужно пространство для разбега, чтобы набрать энергию для взлета. Нужно хотя бы ненамного превзойти скорость срыва потока…

— Я обратил внимание, что летатели стараются по возможности стартовать с обрывов или зданий, — вставил я.

— Разумеется, — ответила доктор Руоконен. — Взлет с земли требует особых затрат физической силы.

— А остальные факторы? — спросил я. — Ну, форма крыла и эти, как их, соотношения?

— Представьте себе ястреба. Крылья у него короткие и широкие — идеальны для маневра в сложных ситуациях и для ловли добычи. Отношение длины крыла к ширине у ястреба невелико. А у альбатроса крылья узкие и длинные — идеальны для парения и быстрого полета в энергосберегающем режиме. У этой птицы отношение длины к ширине большое.

Руоконен пробежалась пальцами по стоявшей на столе модели скелета летателя. Модель была высотой в полметра. Все кости были сделаны очень точно и выделялись, будто на рисунке в анатомическом атласе. Доктор погладила костяк распростертых крыльев.

— Видите, это похоже на дополнительную пару рук, только несколько измененных. Вот плечевая кость, а средний сегмент формируют локтевая и лучевая кость и кости запястья. Это самый длинный сегмент крыла. А кончик состоит из сросшихся пястных костей — аналог костей вашей кисти. Перья крепятся вдоль передней кромки крыла, вот тут, а концы их свободны, совсем как у птицы; поэтому они и могут отходить от поверхности кожи. Теперь вы видите, что крыло состоит в основном из перьев, ведь по скелету форма крыла практически не угадывается.

Я смотрел на модель — на скелет мутанта с приживленными крыльями, — и боролся с накатившей тошнотой. Я видел какую-то помесь, не человека и не птицу, а что-то третье. Чужеродное. У млекопетающего не может быть рук, ног и третьего набора полноценных конечностей. Три пары. Будто у насекомого. Что это такое? Что за существа эти летатели? Я уставился на доктора Руоконен. Во что мы превращаемся?!

— А теперь мы подходим к самым важным показателям, — щебетала Руоконен. — К цифрам, играющим первостепенную роль — к нагрузке на крыло. Нагрузка на крыло — это и есть отношение общего веса летателя к площади крыльев, то есть сколько веса придется нести на себе при помощи подъемной силы, генерируемой на каждый квадратный сантиметр крыла. Низкая нагрузка на крылья — это примерно полграмма на квадратный сантиметр крыла. Птицы с низкой нагрузкой на крылья легко взлетают и хорошо парят. Например, бородач-ягнятник. Большая нагрузка на крыло — это примерно восемь десятых грамма на квадратный сантиметр, и тогда получается быстрый и сильный летатель, очень выносливый, вроде утки, которому, однако, труднее взлетать и который не отличается большой маневренностью в полете. Предполагают, что два с половиной грамма на квадратный сантиметр — это предел, после которого летать уже невозможно.

Я покивал, только вот цифры мало что мне говорили. А вот доктора Руоконен они, очевидно, взбодрили: на щеках у нее заиграл румянец, глаза заблестели. Похоже, эту часть лекции она принимала особенно близко к сердцу.

— А теперь послушайте, — разливалась она. — Женщина весом в пятьдесят килограммов, габариты крыльев у которой, скажем, два метра на метр, обладает нагрузкой на крыло в двадцать пять сотых грамма на квадратный сантиметр. В высшей степени удобно для полета. Нет, я не имею в виду, что возможна только такая конфигурация. Ее нужно корректировать в зависимости от того, как именно вы хотите летать. Снижая нагрузку на крыло и наращивая мышечную силу, мы добились сокращения размеров крыла, однако, несмотря на это, все еще обладаем определенным простором для приспособления к особенностям полета, так как можем играть с измерениями, не теряя предпочтительных показателей нагрузки на крыло.

— Постойте, а как выбирать-то? — выдавил я.

— Видите ли, городским летателям мы обычно предлагаем компромиссный вариант, который обеспечивает достаточную маневренность, однако дает возможность и парить, и летать на дальние дистанции. — На ее инфокарте появилось изображение летателя с раскинутыми крыльями. — У них нет ни выносливости альбатроса, ни проворства ястреба-тетеревятника, но ведь им и не требуется ни летать за океан, ни добывать себе пропитание в полете. Так что эта форма крыла прекрасно подходит для повседневных целей и для развлекательных полетов. Птицы выработали у себя ту или иную форму крыла ради сохранения биологического вида. Для нас же крылья — роскошь, которую мы себе позволяем помимо эволюционных потребностей, то есть мы готовы платить за энергию, необходимую для полета, если можно так выразиться. Птицам летать жизненно необходимо. Нам — нет.

Я попытался представить себе, на что в принципе способны Хищники.

— Если нагрузка на крыло так критична, — проговорил я, — как же иным летателям удается поднимать в воздух и нести другого человека?

— Здесь играет роль по крайней мере один из нескольких факторов, — с готовностью ответила Руоконен. — Во-первых, вспомните, как орлы хватают ягнят. Орел пикирует — значит, у него уже есть и разгон, и энергия. Если летатель уносит кого-то в небо, то обычно подхватывает его, пикируя с большой высоты. Во-вторых, одного человека, как правило, несут несколько летателей, скажем, при спасательных операциях. Наконец, обычно такой полет, так или иначе, длится очень недолго. Если вы меня понимаете. — Она подняла бровь. — Так вот, вырастив крылья, мы приживляем их хирургическим путем, соответствующим образом подготовив те участки, где они крепятся. Случаев отторжения не бывает, поскольку культура клеток в основном содержит вашу собственную ДНК, пусть и модифицированную, и организм распознает дополнительный генетический материал как свои же ткани. Процедуры, о которых сейчас идет речь, это, само собой, манипуляции с соматическими клетками. Соматические клетки — это клетки организма, которые не передают ДНК следующему поколению. А вот если подвергнуть изменениям половые клетки — то есть сперматозоиды и яйцеклетки, — то у детей таких родителей крылья отрастут сами собой и будут наблюдаться все остальные необходимые мутации в прочих органах и системах.

— Постойте, — перебил я ее. — Вы заговорили об изменениях, которые передадутся по наследству. Всем будущим поколениям. Вы собираетесь не просто добавить ДНК отдельному человеку, а изменить всю конструкцию.

— Вот именно, — кивнула Руоконен. — Мы меняем конструкцию некоторых будущих детей. Их не очень много. Пока. Однако таким образом модификации, необходимые для полета, проходят гораздо легче. Да и вырастить собственные крылья, а не приживлять их, куда эстетичнее.

Насколько я понял Пери, Чеширы рассчитывали, что крылья у Хьюго вырастут сами. Питер — архитектор, эстетичность, о которой упомянула Руоконен, была ему явно по нраву. Так что же, ради Хьюго они оба — или кто-то один из них — пошли на изменения половых клеток? Я подумал о Елисееве. Интересно, он владеет этой технологией? Да, пожалуй, «Альбатрос» — одна из немногих фирм, у которых есть база для подобных операций — да что там, просто-напросто хватает денег, оборудования и мозгов, а Елисеев работает в их здании, хотя это, конечно, еще не доказывает, что между ними есть связь.

— Да, отращивать крылья и правда эстетичнее, но как вы можете… — Я имел в виду «Как вы смеете». И изо всех сил постарался говорить ровным тоном: — Одно дело — когда человек принимает это решение сам для себя. И совсем другое — решать, что отныне все его потомки будут мутантами.

— Да, многие с вами согласятся. Однако это не останавливает врачей, когда они проводят манипуляции с половыми клетками с целью предотвратить целый ряд заболеваний. Что-то я не слышу особых протестов по этому поводу.

— А как же «Корни»?

Руоконен пожала плечами — еще бы, даже признавать существование подобных фанатиков ниже ее достоинства.

— Но ведь мы не имеем права принимать такие решения! Дело не только в их потомках. Дело в нас, всех остальных. Вы разделяете нас на два вида. Или даже больше. Неизвестно на сколько! Эстетикой это не оправдать! — Я осекся, не находя нужных слов.

— Что ж, возможна и такая точка зрения, — проговорила Руоконен. Мне стало понятно, что она далеко не впервые сталкивается с противоречивыми чувствами, которые вызывает идея полета у бескрылых родителей. Ей нужно было выстроить убедительную линию защиты полета, чтобы выудить у родителей согласие превратить своих чад в слетков.

— Вы просили меня рассказать, что происходит, вот я и рассказываю, — сухо продолжала она. — Так вот, если ваш сын окажется годным для превращения, никаких манипуляций над половыми клетками проведено не будет — их можно проделать и потом, если он захочет, чтобы его детям было легче научиться летать.

— А если у двух летателей рождается обычный ребенок, не слеток? Он может пройти процедуры превращения?

Иначе говоря, может ли ребенок вроде Хьюго стать летателем, как его отец и мать?

Руоконен задумалась.

— Как я уже упоминала, слетки у летателей рождаются лишь в том случае, когда были проведены манипуляции над половыми клетками. Это, конечно, спорный вопрос. Данных пока недостаточно, однако наша статистика позволяет предположить, что примерно у двадцати процентов детей, чьи родители прошли генетическую терапию, не образуются зачатки крыльев. В подобных случаях прибегать к обычным процедурам превращения не принято. Подобный подход можно счесть перестраховкой, однако следует понимать, что в пятнадцати-двадцати процентах всех случаев процедуры не приводят к успеху, поэтому считается, что такие дети — не слишком удачные кандидаты в летатели. Лично я в этом не убеждена. Доводов за и против пока недостаточно — ведь таких детей в принципе очень мало.

«В пятнадцати-двадцати процентах всех случаев процедуры не приводят к успеху».

То есть уже после строгого отбора. Ничего себе у них процент неудач — особенно если учесть, какие впечатляющие вложения капиталов держат эту область на плаву.

Руоконен все говорила.

— Итак, пациент обретает крылья — они вырастают или приживляются, — добавляется генетический материал, а кроме того, назначаются медикаменты. У ребенка генетические манипуляции закладывают и темпы обучения полету — умение летать программируется так же, как стремление учиться ходить. Кроме того, процедуры предполагают и развитие у ребенка навигационных способностей птиц. Медикаментозная терапия у детей постарше и у взрослых рассчитывается индивидуально в зависимости от возраста, и отчасти ее задача — придать нервной системе необходимую гибкость, чтобы пережить столь масштабные изменения в физических навыках, в представлении о себе, о собственном теле, ведь эти представления радикальным образом меняются. Вы себе не представляете, как сильно меняется функционирование мозга — и не только потому, что полет требует особых навыков ориентации в пространстве, но и потому, что площадь поверхности тела резко увеличивается за счет крыльев и снабжает центральную нервную систему дополнительной тактильной информацией…

— Входит ли в число необходимых медикаментов бореин? — спросил я.

Руоконен встала из-за стола, подошла к прозрачной стене и стала смотреть на деревья. Нет, она не удивилась, что я слышал об этом препарате. Вообще-то о нем писали во всех статьях, которые я проштудировал, — похоже, это была самая зрелищная страшилка, о какой только мог доложить журналист, освещая происходящее на переднем крае летательской жизни, на грани неизведанного.

— Да, бореин входит в перечень необходимых медикаментов. Необычайно полезный препарат, он особенно помогает быстро разбираться в потоке данных, поступающих от органов чувств, что крайне необходимо в полете — однако бореин, как и любое другое лекарство, следует применять под строгим врачебным контролем. На практике его принимают все летатели. Бореин, знаете ли, не запрещен законом. Пока что нет официальных рекомендаций по его использованию, поэтому можно сказать, что это средство находится на периферии разрешенных препаратов. Я состою в комиссии по подобным вопросам. — Она вернулась к столу и села.

— Говорят, бореин вызывает привыкание, — сказал я.

— Превратить в наркотик можно любое фармакологически активное вещество! — Доктор Руоконен раздраженно закатила глаза. — Честное слово, любое! Ну и, конечно, многие вызывают привыкание, если ими злоупотреблять.

— А побочные эффекты?

— Надо полагать, вы уже все о них прочитали.

— Да, я видел список самых распространенных, — кивнул я. — Потливость. Потеря веса. Нервные тики. Обеднение спектра эмоций. Меня интересуют слухи — слухи о том, что некоторые летатели исчезают…

— Слухи есть слухи, мистер Фоулер, — оборвала меня доктор Руоконен. — Досужие сплетни. Не научные данные. Не улики. Не мне говорить вам, как важны улики. Так вот, медикаментозная терапия предполагает постоянную поддержку организма — мы помогаем ему приспособиться к изменениям в обмене веществ, необходимым для полета.

— Значит, метаболизм у летателей ускоряется, — сказал я.

— Грубо говоря, да, ускоряется. Летатель извлекает из воздуха кислород вдвое лучше вас. В некотором смысле этот механизм у летателей похож на птичий: у птиц имеются воздушные мешки. Они соединены с легкими. Воздушные мешки участвуют и в теплообмене — позволяют летателям рассеивать лишнее тепло, вырабатываемое во время полета. Это очень эстетично: крылья работают как своего рода мехи — во время полета они нагнетают большие объемы воздуха и в воздушные мешки, и в легкие. — Она улыбнулась и покачала головой — восхищалась экономичным устройством этого механизма.

— А из того, что у летателей ускоренный метаболизм, не следует, что они меньше живут?

— Нет, конечно! — отрезала Руоконен.

— Ну, точно вы не знаете, прошло еще мало времени, — заметил я. — У вас есть статистика?

— Мне ничего не известно ни о каких данных.

— То есть пока что вы ничего не знаете о долгосрочных побочных эффектах всей этой затеи.

— Я говорила, что сейчас мы имеем дело со вторым поколением настоящих летателей; первые летатели появились, впрочем, уже давно, но их были единицы, так сказать, пробные экземпляры. Однако летатели первого поколения еще не достигли старости.

— Неужели нет никаких побочных эффектов? Наверняка есть.

— Что ж, свежих данных у меня нет, но ни для кого не секрет, что иногда ради превращения приходится жертвовать фертильностью.

— Фертильностью… — повторил я. — В каком проценте случаев?

— Трудностей с деторождением следует ожидать, вероятно, у двадцати процентов летателей.

— Что?! Как это?

— Мы собрали данные о парах, где оба партнера летатели. Если женщина бескрылая, соотношение куда благоприятнее. По отдельности летатели сохраняют способность к деторождению: женщины производят жизнеспособные яйцеклетки, мужчины — активную сперму. Однако дети у них рождаются реже, чем нам бы хотелось.

— Дорогая цена, — проговорил я. — А в чем дело, как вы полагаете?

— Это не моя специальность, но мне кажется, что дело не в трудностях с зачатием. Будь это в сфере моих интересов, я бы подумала об искусственном оплодотворении. Похоже, летательницы не способны выносить ребенка. У них слишком мало подкожного жира, вероятно, что-то не то с уровнем гормонов… К тому же многие летательницы, честно говоря, не хотят рожать.

«Летательницы страшно не любят рожать именно потому, что теряют форму. Они это называют «заземлиться»».

Значит, Чеширы заставили Пери родить им ребенка до того, как ей сделали крылья. Это совпадало и с моими данными о ее визитах в тренировочный центр, и с возрастом Хьюго.

— А еще? — допытывался я. — Должны быть и другие побочные эффекты.

— Да все это один большой побочный эффект! — раздраженно бросила Руоконен. — Трудно разобраться, что тут главное, а что, как вы выражаетесь, побочное. Приходится ежедневно ухаживать за перьями, есть по семь раз в день, тренироваться в воздухе не меньше часа в день, пожизненно принимать медикаменты… Все это — не побочные эффекты. Это просто суть летательства. Я говорила, что иногда процедуры не приводят к успеху. Они не приводят к успеху в тех случаях, когда человеку не удается изменить отношение к себе, к своей сущности. Физически все идет нормально, но человек не может стать летателем — и остается просто человеком с крыльями. Стать летателем — значит измениться как личность. Изменить свои приоритеты.

— А можно изменить свои приоритеты настолько, что одичаешь? — произнес я.

— Это легенды, — отмахнулась доктор Руоконен — самую чуточку поспешнее, чем при непринужденной беседе, а ведь она так старалась говорить непринужденно. — Некоторые летатели начинают проверять пределы своих возможностей. Несколько человек улетели слишком далеко и пропали без вести, и пошли слухи, что они одичали. Глупости. Невежество и паникерство.

— Откуда вы, собственно, знаете? — спросил я. Типичный врач, как все они: упорно отказывается говорить на неудобные темы. Да вот только официальная версия реальности кардинально расходится с общеизвестными истинами — допрыгаются ведь, дождутся, что существование Диких уже нельзя будет отрицать!

Руоконен поднялась.

— Я составила подборку книг и брошюр для родителей. Подождите минутку.

Когда она удалилась, я поглядел на инфокарту. Сообщение. От Хенрика. «Пров. ВСЕ. Трупа НЕТ. Хватит гоняться за призраками. НАПАРНИК».

Ладно тебе, Хенрик, не ори. Отлично. Трупа, значит, нет. Попытки найти Луизу обернулись пшиком. Можно, конечно, подождать, когда вернется Пери, и правдами и неправдами вытянуть из нее все, что она знает о подруге. Но ждать мне не хотелось. Поэтому я послал сообщение Уилсону, тому самому отшельнику, — моему старому помощнику по технической части и последней надежде на то, что удастся взломать «Ангелочков». Нашла ли Луиза работу через это агентство, я не знал, но проверить стоило, и вообще мне нужно было от агентства как можно больше фамилий и прочих сведений. Немного поразмыслив, я послал Уилсону программу для взлома. Может, с ее помощью он пролезет и в компьютеры Елисеева.

Поднявшись, я подошел к книжному стеллажу у дальней внутренней стены кабинета. Всю верхнюю полку занимали толстенные учебники. «Анатомия полета». «Летатели. Заболевания и паразиты». «Наследники ветров. Сборник докладов на Двенадцатом ежегодном симпозиуме по вопросам полета под эгидой «Альбатроса» — «Корвид-Микро-РНК» в Рейкьявике». «Глаз бури. Этика и ценности полета». «Руководство по диагностике и статистике психических расстройств. Издание ХХ, пересмотренное и дополненное. Приложение «Летатели», II издание. Справочник практического врача». «Техника и практика полета. Сборник статей».

Я взял сборник статей. «Применимость подтипов ХХ издания Руководства по диагностике и статистике психических расстройств к специфическим расстройствам у летателей. Уточненные диагностические критерии и вопрос согласия между врачами общей практики и специалистами по полету», — гласило название главной статьи. Я поставил сборник на место. Специальная литература оказалась заумной и непонятной — еще бы! Эти книги — пыль в глаза посетителям, кроме разве что очерков «Глаз бури». Все сколько-нибудь нужные научно-технические сведения доктор Руоконен наверняка закачивает себе в инфокарту и постоянно обновляет. На нижней полке стояла черная книга с серебряной надписью на корешке. «Семеро воронят. Стихи и сказки для современных детей». Я взял книгу и лениво полистал — и тут мне на глаза попалось знакомое стихотворение. Оно называлось «Бонапарт» — именно эту песенку пела при мне Авис. Я прочитал стишок.

Тише, детка, полно плакать,

Поскорей умолкни ты,

А не то огромных крыльев

Шум раздастся с высоты.

Тише, тише, иль услышишь

Урагана грозный шум:

Великан косматый прянет

С неба, страшен и угрюм.

Коль почует в доме плаксу,

Пролетая выше крыш,

Мигом он тебя изловит,

Так, как ястреб ловит мышь.

Кровожадный и свирепый, —

Только косточки хрустят! —

Он находит и сжирает

Непослушное дитя.

Но сначала к самым тучам

Для острастки вознесет,

А потом на землю бросит:

Кратким будет твой полет.

Да, похоже, и правда фольклор: очень уж брутально. Похоже, переделка какого-то старинного стихотворения. Я поставил книгу на полку и двинулся к прозрачной внешней стене. До меня стало доходить, какая пропасть лежит между летателями и обычными людьми — буквально, физически. Медицинская и научная реальность их существования разительно отличается от нашей, это-то понятно, — но раньше мне не приходило в голову, что у них появится своя культура, свои сказки и истории и даже свои педагогические приемы. Каким отцом для Томаса я стану, если даже не смогу разделить с ним самое важное в его жизни? Как мне защитить его, как направлять в области, совершенно для меня недоступной?

Вернулась доктор Руоконен и вручила мне небольшую инфокарту.

— Если вы всерьез хотите, чтобы ваш малыш прошел процедуры превращения, обязательно прочтите все, что я сюда записала.

— Спасибо, что уделили мне время.

На самом-то деле за это время сполна заплачено из моего кармана. «А вы сплетчики лжи; все вы бесполезные врачи».*/(Иов 13:4 )./ Спасибо тебе, Иов.

Руоконен с занятым видом уже беседовала с кем-то по инфокарте.

— Да-да, — говорила она. — Я уже выкроила на это время. Да, и официальные свидетельские показания тоже дам. Ну что вы, разве можно забыть, если назначен прием у министра! Да, пожалуйста, заверьте доктора Саммерскейла, что я непременно буду.

Уже от дверей ее кабинета я спросил:

— Доктор Руоконен, скажите, а у вас самой дети есть?

Ей явно нетерпелось, чтобы я поскорее убрался. Ответила она кратко:

— Нет.

— А что означает «Aquila non captat muscas»?

— Орлам не пристало гоняться за мухами, вот что это означает, мистер Фоулер. А толкуется…

— Смысл ясен, — перебил я. — Не разменивайтесь на мелочи. Но для меня-то мелочей нет.

— Послушайте, — голос и лицо Руоконен смягчились, — я догадываюсь — вы перед непростым выбором, и… понять мне вас, конечно, сложно, но я вполне вам сочувствую. Нелегко вам приходится.

— А лично для вас затея того стоила? Не жалеете?

— По-моему, ответ очевиден. — Она расправила крылья, и в серой их дымке блеснуло розовое.

— Да, надо полагать, — пробормотал я.

Безнадежно. Хоть всех летателей в мире опроси, и все равно не поймешь и в их шкуру не влезешь.

Я спустился с дерева, на котором располагался кабинет Руоконен. От избытка сведений просто ум за разум заходил. Руоконен была права: узнал я много, но яснее картина не стала. Я шел по лужайке и на ходу смотрел в небо, которое наливалось горячим утренним золотистым светом. Жара набирала силу, палящие солнечные лучи распугали праздную публику, отдыхавшую на лужайке, и теперь здесь было безлюдно и тихо. С веток дуба со стрекотом снялась сорока и улетела.

«Ты ли с Ним распростер небеса, твердые, как литое зеркало?... Твоею ли мудростью летает ястреб и направляет крылья свои на полдень?… По твоему ли слову возносится орел и устрояет на высоте гнездо свое?»/ (Иов 37:18, 39:26, 27)/ Не совсем так. Мы сами обзавелись крыльями и возносимся по своему слову. Но мудростью ли мы летаем и направляем крылья свои? Вот в чем вопрос. Вопрос всех вопросов, вопрос на миллион: что такое в наши дни полет? Вот что мы не обсудили с доктором Руоконен, а ведь это самое важное, самое главное: сколько стоит полет?

Какую цену платишь за то, чтобы стать летателем?

Ведом ли кому-нибудь ответ?

И все же я как наяву вижу Томаса, вижу, как мой мальчик воспаряет выше облаков, кувыркается в волнах жаркого воздуха над пустыней, парит над морем, распахнув крылья. Сынок, когда ты превратишься в летателя, я потеряю тебя навсегда. Впрочем, я в любом случае потеряю тебя навсегда, это ведь участь всех родителей — дети вырастают и вылетают из гнезда. Но как мне вынести то, что Том превратится в совершенно иное существо, и нас будут разделять чуждые гены, которые ему вживят, чтобы у него отросли крылья? Да что там — иное; отныне он будет принадлежать к другому биологическому классу и виду, и жить совершенно иной жизнью, отличной от моей, на ином уровне — буквально и фигурально. Меня волновало не то, чем он будет заниматься, какие горизонты перед ним откроются, когда он станет летателем. Волновало меня другое: в кого он превратится? Каким будет? В конечном итоге мне важнее всего понять, какое наше решение сделает его счастливее: в пользу летательства или против? Ведь зависит это от нас, его родителей. А заранее не угадаешь и не предскажешь. Как ни старайся, в будущее заглянуть невозможно.

Я шагал к ближайшей станции рельсовки, когда позвонила Тьен, автомеханик.

— Слушаю! — сказал я и едва успел увернуться от промчавшегося мимо велосипедиста, который навьючил себе на багажник два разлапистых саденца банановых деревьев.

— Тебе сначала хорошую новость или плохую? — спросила Тьен.

— Бей без пощады, — со вздохом сказал я. — Чего уж там.

— Сожалею, но воскресить Таджа не получится. Мы можем восстановить автопилот и навигатор, так что технически машина опять будет на том же уровне, но вот личность и все настройки Таджа, голос там, память, — они восстановлению не подлежат.

— Что?! — От неожиданности я остановился как вкопанный. Господи, мне и в голову не приходило, что автомеханикам не удастся вернуть Таджа и что мой ехидный верный дружок ушел навсегда. Эх, Тадж, старина… А ведь ты всегда был для меня все равно что живая душа. Ты мне был, считай, как напарник, — с тех пор, как я начал заниматься сыском в одиночку.

— Сочувствую, — мягко сказала Тьен. — Слушай, мы провели полную диагностику машины, ты в курсе, что она у тебя клеща словила?

Клеща? Тоже еще новости! Клещом назывался самый продвинутый вид маячка — следящего устройства из новых.

Горечь моя тотчас сменилась гневом.

— Черт меня побери! — глухо прорычал я. — Тьен, верь слову, я осмотрел каждый сантиметр Тад… автомобиля вчера утром, прежде чем выезжать из Города.

— Да верю я, верю, не казнись ты, — сочувственно отозвалась Тьен. — Ты ни при чем, эти сволочи совершенно незаметные, их так просто не ущучишь — во всяком случае, твоими средствами они считываются просто как комочки грязи или дохлые насекомые. В общем, маскировка у них отменная.

Я чуть зубами не скрежетнул. Вот именно — сволочи. И сами клещи, и те, кто их устанавливает!

— Знаешь, какие деньжищи у нас ухлопываются, чтобы обновлять антивирусные программы и шагать в ногу со временем? — спросила Тьен. — Наверно, мы и не стали бы заморачиваться, но у нас полным-полно заказчиков из правительства и служб безопасности. Погоди браниться. Я тебя утешу. Когда вы с Таджем макнулись в ручей, клеща замкнуло и он отключился. Так что после того слежка за тобой оборвалась, а ведь кому-то этот маячок влетел в кругленькую сумму. И вообще — имей в виду: раз ты сподобился клеща, значит, кто-то считает тебя важной персоной.

— Вот порадовала так порадовала, — буркнул я. — Так, уточни-ка, вот это последнее про важную персону — оно и было хорошей новостью? Кто предупрежден, тот вооружен, да? Или я что-то прослушал?

Глава десятая

Заоблачная цитадель

Когда Чешир назначил мне встречу на территории своего нового проекта — жилого комплекса «Заоблачная цитадель», — мне и в голову не пришло, что он потащит меня на самую верхотуру. Но он настаивал, и, делать нечего, я согласился. Скоростной лифт ринулся вверх, сердце у меня, наоборот, камнем упало куда-то в желудок, да еще и уши заложило. Вскоре на экране загорелось предупреждение: «Конец смешанной зоны». Что за чертовщина? Задать этот вопрос вслух я не успел, потому что пол лифта как-то перемигнул и вдруг стал прозрачным, а за ним и стены. У меня перехватило дыхание. Под ногами далеко внизу проносилась, все уменьшаясь и уменьшаясь, панорама Города. За прозрачными стенами лифта клубились облака. Пот градом катился у меня по спине, дышал я с трудом. Но из гордости старался не показывать Чеширу, до чего мне худо, а словно ни в чем не бывало вытащил инфокарту и проверил, как там Пери с Хьюго. С той секунды, как их маячок начал подавать сигнал из зоны покрытия сети, я поглядывал на экран каждые пять минут. Пери вместе с малышом по-прежнему продвигалась в южном направлении, к Городу. Это до некоторой степени успокаивало тревогу, которая грызла меня со вчерашней ночи, когда у самого моего дома появился Хищник. Да и сегодняшняя новость про клеща тоже радости не прибавила: за мной упорно следили. Словом, хорошо, что Пери направляется в Город, но вот от Жанин пока ни слуху ни духу, и это скверно.

Испуга своего я не показал еще и потому, что в лифте, кроме нас с Чеширом, был еще один летатель-вкладчик, он без приглашения вскочил в кабину еще у подножия «Заоблачной цитадели». Теперь, когда лифт стал прозрачным, этот летатель удовлетворенно заметил:

— Ах, скорее бы посмотреть на вид с верхнего яруса!

Инфокарта коротко зажужжала. Сообщение от Уилсона. Обещает кое-что прислать ближе к вечеру. Днем пытаться взломать картотеку «Ангелочков» или архивы доктора Елисеева небезопасно — могут засечь, а вечером больше шансов, что взлом пройдет незамеченным.

На экране лифта высветилась новая надпись: «Вознеситесь на высоты Заоблачной цитадели. Изведайте пик счастья!» Надпись сменилась рекламным кадром — горделивая громада небоскреба, увенчанного верхним ярусом, который пронзал пухлые белые облака, словно нос корабля, рассекающего пенные волны. Когда здание достроят, на этом ярусе высадят альпийский лес, а с самого края, с контрфорса высотой в сотни метров, будет эффектно низвергаться водопад. Верхний ярус увенчивал острый шпиль, но у основания яруса лес расширялся и переходил в ажурную конструкцию, которая словно раскидывала над Городом сеть.

— Мы поднялись на ту секцию, которая будет вращаться, — пояснил Чешир.

— Вращаться? — переспросил я. Ну, наворотили!

Лифт замедлил ход.

— Здание по своему силуэту и конструкции задумано наподобие веретена или ракушки, оно закручивается, а вверху раскрывается как цветок с механическими лепестками, — со знанием дела пояснил Чешир нашему спутнику. — Обратите внимание, что конструкция имеет не только декоративную, но и практическую цель: распределение массы — чем выше, тем она меньше. Это, наряду с контрофорсом — дополнительными опорами, — обеспечивает постройке особую устойчивость. Однако на уровне облачного покрова верхняя треть постройки будет вращаться на триста шестьдесят градусов, совершая полный оборот с интервалом в час тридцать минут.

Лифт остановился. Дверцы разъехались — а за ними нас встретила пустота небесной синевы. Вкладчик как ни в чем не бывало шагнул в эту пустоту, за ним спокойно и привычно последовал Чешир. Мне и так уже было худо, а тут еще табло проклятого лифта каверзно объявило: «Двести пятидесятый этаж. Зона только для летателей, бескрылым вход воспрещен». Вот спасибо. Вот осчастливили.

Я все еще мешкал в лифте. Чешир оглянулся через плечо и вопросительно поднял брови.

- Идем, — с легкой улыбочкой сказал он. А потом нетерпеливо передернул крыльями, до самых кончиков перьев, так что по всему оперению прошла волна и крылья зашуршали, как листва на ветру. Меня обдало волной пряного аромата, сандалово-перечного; как я уже понял, этот запах был свойствен именно Чеширу. Пообщавшись с летателями, я усвоил, что у них свой, особый язык жестов, непохожий на наш; и диапазон оттенков в нем богатейший — от едва заметного трепета оперения до резкого движения, которым они распахивают крылья. Вот, например, обычные люди раздраженно передергивают плечами, а летатели — крыльями. Свой язык, как у иной расы.

— Пойдемте, пойдемте, это совершенно безопасно, — поторопил меня Чешир.

Безопасно?! Затащил меня на верхушку свой треклятой голубятни, на километр или больше над землей, и еще что-то чирикает мне про безопасность!

Я осторожно, опасливо вышел из лифта и оцепенел. Крыши над головой не было — все те же синева и пустота, а передо мной — ни малейших признаков парапета. Я стоял в километре над землей на краю пропасти. Вокруг нас расстилалось громадное пространство — верхний ярус Заоблачной цитадели. Там, где мы стояли, эта надстройка была пошире, а вдалеке и впереди суживалась, и впрямь напоминая носовую часть гигантского небесного корабля, что плывет по воздуху и рассекает не океанские волны, но облака, и разбрызгивает не пену морскую, но капли дождя. Засадить верхний ярус обещанным в проекте альпийским лесом и украсить водопадами строители пока не успели, но сама поверхность яруса была покрыта каким-то материалом, который словно вздыхал на ветру и переливался зеленью и серебром.

— Сюда, — лаконично произнес Чешир и, о чудо, не слетел, но, как обычный человек, спустился ногами по ажурной металлической лесенке, которая вела от лифта вниз, на поверхность верхнего яруса. Второй летатель последовал за ним, я тоже. При ближайшем рассмотрении серебристая зелень оказалась травой, которой уже засадили всю неохватную площадку. Спутник Чешира широко, размашисто шагал впереди меня, рассекая высокую траву, будто волны. Голова у меня снова пошла кругом, уже не от пропасти, которая разверзалась совсем рядом, а от того, что я иду по небу и в то же время по альпийскому лугу. В траве обильно пестрели луговые цветы, они сминались у нас под ногами, и от них поднимался свежий, сладкий запах. Луг простирался до самого края верхнего яруса — «нос» Заоблачной цитадели заканчивался крутым обрывом и силуэтом вправду напоминал бушприт корабля.

Впереди, над обрывом, набухла и беззвучно взорвалась сизая грозовая туча, нас окутало туманом, вокруг зыбились белые и серые влажные клубы, они закручивались, колебались и летели во все стороны, да так стремительно, что меня качнуло и я перестал понимать, где небо, а где земля. Странное ощущение: вроде бы и мутит, и страшно, а в то же время — упоение и восторг.

— Я бы хотел проверить ваш термогенератор, — сказал Чеширу вкладчик.

Мы приближались к бушприту, и я замедлил шаг. Грозовая туча сменилась другой, а навеса здесь не было, значит, нас окатит дождем, а еще наверняка обдаст шквальным ветром — как бы с ног не сшибло!

— Мистер Чешир! — окликнул я.

Второй летатель тем временем спорхнул было с обрыва, но порыв ветра швырнул его назад.

— В такую погоду только теплогенераторы и проверять, — неодобрительно буркнул Чешир.

Бушприт верхнего яруса смотрел в восточном направлении, и теперь, с самого края, мне хорошо был виден внушительный грозовой фронт, который навис надо всем Городом до самого океана. Я задрал голову и смотрел, как ветер гонит весь массив облаков в западном направлении, туда, где в отдалении, за равнинами, вздымались горные хребты. К северу и югу тянулись пригороды. А вон и поверхность океана сверкает в лучах солнца, которые прорезают тяжелые тучи и отвесно падают на водную гладь. Здесь, на высоте, отчетливо слышалось мерное завывание ветра: он напевно гудел в ажурных металлических конструкциях недостроенной пока верхушки, с которой мы только что спустились по лесенке. Второй летатель взмыл вверх, потом сложил крылья и резко, словно ласточка, нырнул вниз — в западном направлении. Интересно, он решил вернуться или отбыл, не прощаясь? Кто их разберет, как у них принято, у летателей.

— Знаете, странная штука, мне даже не представить себе, каково там, — произнес Чешир, величавым мановением руки описав дугу в воздухе и указав на далекие вершины гор. Жест был самый что ни на есть архитекторский, — точный, красивый, четко очерчивающий пространство, которое Чешир хотел показать.

Чешир подразумевал Окраины — они для него были все равно что другая планета, такое же загадочное и неизученное место. Он и вообразить не может, какой опасности подвергаются там Пери и его сын, — во враждебном окружении, куда летателям вход заказан. Однако рассердиться на Чешира у меня не получилось; я ведь и сам едва ли представлял себе, что за волчьи законы, отчаянная нищета и убожество царят на Окраинах, — пока не побывал там.

— Погодите минуту и увидите, зачем мы сюда поднялись. — Чешир наконец-то снизошел до объяснений и текучим, плавным шагом крылатого хищника (вот уж кто точно хищник!) заскользил по лугу к бушприту, поманив меня за собой. Я двинулся за ним — немного успокаивало то, что рядом могучая крылатая фигура. Кстати сказать, он даже и от ветра меня заслонял, сам того не ведая.

Мы вышли на бушприт, узкую площадочку едва ли в полтора метра шириной. Вокруг гудел ветер и плыли облака. Тут я увидел, что нос яруса и правда заканчивается настоящим корабельным бушпритом, увенчанным какой-то наклонной продолговатой серебряной фигурой — она сверкала так ярко, что не разобрать было очертаний, и казалась сгустком света. Я сощурился. Продолговатая фигура — вроде длинного рога у нарвала или единорога — блестела до рези в глазах. Чешир, не колеблясь, шагнул с края площадки и ступил на этот серебряный мостик. Потом обернулся ко мне, всем видом показывая, что ждет и что мы теряем время. Одурел он, что ли? Или и правда полагает, будто я полезу туда, на узенькую досочку над бездной? Если он так шутит, шуточки никуда не годятся. Здесь запросто можно разбиться в лепешку, и даже когда носовую часть яруса достроят, бескрылым на ней делать нечего. А сейчас она к тому же и недостроена.

И все-таки Чешир стоял на узком серебряном мостике без перил и явно ждал, пока я последую за ним.

Не дождется.

Я замер как вкопанный.

— Нет, туда я не полезу, ни за что, — твердо заявил я. — Не могу.

На лице Чешира заиграла улыбка.

— Можете-можете, тут есть кое-что, на что вам просто необходимо посмотреть.

Он слегка развел крылья, чтобы удержать равновесие, и протянул мне руку.

Ну и попал же я в переплет! Брать Чешира за руку не хотелось — не хватало еще, чтобы меня вели за ручку, словно дитя малое. Каждый раз, стоило мне очутиться в мире летателей, — я снова, казалось, погружался в детство — передо мной распахивались волшебные возможности и меня терзали мучительный страхи. Неважно, что я при этом делал: поднимался в дом к Чеширу на лебедке, карабкался на дерево в кабинет к доктору Руоконен или вот теперь — стоял на краю пропасти и не мог заставить себя шагнуть на узенький серебряный мостик. В сердце плескалась настоящая паника.

Чешир смотрел мне в глаза и протягивал руку. Ветер с шелестом перебирал его оперение, ворошил переливчатую синеву. Я понял, что отступать некуда. Сам я вниз не доберусь, потому что треклятый лифт настроен на голос Чешира — это я подметил еще когда мы только начали подниматься. Одним словом, шагнув в лифт, я попался в ловушку и теперь полностью зависел от Чешира.

— Не волнуйтесь. — В ровном голосе Чешира сквозил легчайший налет насмешки и еще — явное нетерпение. Он едва заметно повел крыльями, но я уже понемногу учился читать жесты летателей. Чешир с трудом сохранял спокойствие, ему, похоже, хотелось втащить меня на мостик силком. По спине у меня ручьями стекал пот, руки-ноги похолодели.

— Если даже вы и упадете, что маловероятно, то я успею вас поймать в воздухе, — преспокойно заверил меня Чешир.

Черт подери, это что — слегка завуалированная угроза? Или он так развлекается? А что, легко себе представить, как Чешир шныряет над ночным городом, высматривает какую-нибудь девчушку, хватает, затаскивает сюда — и вот уже бедняжке некуда деваться и она вся обмякла от ужаса в его стальной хватке. Представляю себе и холодное любопытство в его глазах — точь-в-точь такое, с каким он сейчас глядит на меня.

Внезапно я всем существом поверил, что Чешир способен на подобные зверские выходки. Поверил так, будто сам видел это наяву. Меня ожгло ужасом и отвращением, потому что я вдруг понял, что двигало Чеширом, — точно влез в его шкуру и посмотрел на все его глазами. Он испытывал наслаждение не только собственным могуществом, от того, что был сильнее, мог незаметно подкараулить, налететь, схватить, утащить, не только от фигур пилотажа, которые выписывал в воздухе. Нет, он упивался еще и беспомощностью жертвы, чья жизнь зависела от его прихоти. И тем, что жертва — вроде меня, бескрылое, второсортное создание. Покорное воле Чешира — здесь, в его владениях, на верхушке башни, в мире, сотворенном летателем для летателей.

Я набрал в грудь воздуху, сделал шаг вперед и взял протянутую руку Чешира. Сухая, сильная и до того жаркая — прямо обжигает. Я едва не шарахнулся. Ах да, у летателей же ускоренный метаболизм. Неужели и Томас будет пылать таким же жаром?

Мостик явственнее проступил из тумана. Он оказался длиннее, чем я ожидал, и к тому же был не прямым, а каким-то зигзагообразным. Я шел, но ноги у меня подгибались. Если бы не поддержка Чешира, я бы давно споткнулся и рухнул вниз.

Да, конечно, пронеслось у меня в голове, именно так он и поступил с Пери. Силком затащил девочку сюда, и получил свое — здесь, над бездной, хрупкая и длинноногая, она ослабла в его железной хватке, и аквамариновые крылья Чешира окутали ее, и сумерки опускались на серебряный мостик.

Чешир вел меня на середину мостика. Нас накрыло облаком и вокруг заплавали серые влажные клочья тумана. Ветер сносил их вниз, вниз, и я старался не смотреть, как они уплывают в пропасть.

— Мне необходимо знать, можно ли вам доверять. — Чешир перехватил меня уже не за руку, за плечо, стиснул пальцы — я едва не дернулся от боли. Вместо ровного сдержанного голоса — настоящий рык, полный ярости. — Вы ведь уже передали дело в полицию? Не сметь отпираться! Говорите правду!

Я посмотрел ему в лицо. Я и раньше догадывался, что Чешир установил за мной слежку, но только теперь, когда было слишком поздно, догадался, зачем он завлек меня сюда, да еще один на один. Для допроса! Видит, что я не в себе от высоты, и будет держать здесь насильно, пытать, пока не вытрясет правду. И дурак же ты, Фоулер. Сам отнюдь не святая невинность по части методов допроса, мог бы смекнуть, нутром почуять подвох, — так нет же, прошляпил. В бытность свою полицейским я неоднократно воочию убеждался, как быстро, порой мгновенно, деловитая беседа переходит в драку. Но когда работаешь в частном сыске, уловить такие тонкости заранее и уберечься гораздо сложнее. Когда именно Чешир решил, что я представляю для него угрозу? Когда мы превратились из клиента и сыщика в охотника и жертву? Наверно, все время колебались на этой грани — вот, например, в ту ночь, когда я спугнул Хищника благодаря Плюшу.

— Разумеется, вы можете вполне мне доверить… и положиться на меня, — выдавил я. «Он знает, что я лгу…Знает, что лгу!» — отчаянно стучало у меня в сознании в такт бешеному стуку сердца. Я изо всех сил старался не смотреть вниз, но боковым зрением все равно видел металлические конструкции опор, и мне казалось, что они поджидают меня, как паутина — муху, и хищно шевелятся, хотя на самом деле это плыли у нас под ногами клочья облаков. Я готов был сознаться в чем угодно, лишь бы Чешир отпустил меня подобру-поздорову. — Слушайте, не сообщал я в полицию! Попросил помочь старого дружка. Вот и все. Если бы я обратился в полицию, они бы уже давно до вас добрались. Так что все чисто. Я не вру.

Чешир сверлил меня глазами. Он надвинулся на меня и его горячее дыхание обжигало мне лицо. Пальцы впились мне в плечо стальными клещами, больно было адски, но я не шелохнулся — дергаться сейчас чистое безумие, самоубийство.

И тут у меня в кармане зажужжала инфокарта. Спасибо тебе, Боже! Сейчас я предъявлю Чеширу веское доказательство, что не лгу, и он выпустит меня отсюда живым и невредимым.

— Есть новости, — выдохнул я. — Здесь говорить не буду. Не могу. Насчет Хьюго. Срочные. — Длинные фразы мне уже не давались, я задыхался.

— Что? — спросил Чешир.

— Сначала уйдем с этого моста.

Чешир еще секунду-другую ел меня глазами, потом схватил за руку и повел, но не назад, а вперед! Из облачного тумана проступила прозрачная коробка — не лифт, а комната, в которую упирался мостик. Она висела над бездной, словно цветочный бутон на стебле. Час от часу не легче, но все-таки уже не так жутко. Едва переступив порог, я отошел как можно дальше от двери, извлек инфокарту и с облегчением вздохнул. Сообщение от Жанин! Наконец-то!

— Пришло доказательство. — Я помахал инфокартой перед носом у Чешира. Меня все еще колотило от пережитого ужаса и боли. — Пери держит путь в Город, Хьюго с ней, все согласно нашему уговору. Может, теперь перестанете за мной шпионить? Может, теперь поверите на слово?

Чешир, будто и не слышал последней фразы, ловко выхватил у меня инфокарту. Его счастье, что я врезал ему по надменной морде за эту сцену на мостике. Честно говоря, уже хотелось накостылять этому крылатому ублюдку как следует, до крови.

Впрочем, Чешир, едва прочитав сообщение, тотчас вернул инфокарту, и лицо его озарилось таким безудержным ликованием, что частичка этой радости передалась и мне, и теперь я был в смешанных чувствах. Я только что пережил резкий перепад — от смертельного ужаса к гневу, а затем облегчение, — и был опустошен. Иначе, наверно, мне стало бы неловко — оказаться свидетелем столь неприкрытого проявления отцовской любви, как ни крути, эмоции интимной. Ведь Чешир к тому же всегда держал себя в руках, а тут — прямо весь лучится, и весь мир ему лучший друг. Подумать только, и он же только что рычал от ярости и готов был сбросить меня в бездну.

— Прекрасные новости, — прерывистым голосом сказал Чешир. — Великолепные. Вы проделали отличную работу, Фоулер.

Его шатало от счастья, как пьяного, он даже ухватился за прозрачную стену комнаты. «Собственно, комнатой это сооружение не назовешь, больше смахивает на кокон, — подумал я, — четких границ между стенами, полом и потолком нет, все скругленное, и весь кокон прозрачен, как вода. У Руоконен кабинет выстроен из такого же материала. Только здесь за стенами сплошное небо и облака».

— Это мой кабинет, — пояснил Чешир.

И как я не догадался — вполне в его духе. Самое-пресамое главное и престижное место во всей постройке по проекту Чешира; естественно, он и занял его собственной персоной.

А ведь разговаривает со мной как ни в чем не бывало, мерзавец. Значит, дальше так и будем прикидываться, будто той сцены на мосту не было? Чешир не оставлял мне выбора. Придется подавить в себе ярость и проглотить оскорбление, раз он полагает, что я безоговорочно разделяю его ликование и на радостях все ему прощу.

Облака, которые плотно окутывали кабинет Чешира, разошлись, и сквозь прозрачное днище кокона я увидел далеко внизу некое подобие огромной шахматной доски — темные и светлые квадраты, обведенные по периметру поля темным парапетом.

— Я собирался вам кое-что сказать, так вот… — начал я.

Чешир, который деловито просматривал экран своей инфокарты, стоя у стола, встрепенулся. Глаза его тревожно расширились.

— “Sanctus Ivo erat Brito, /Advocatus, et non latro/Res miranda populo”, — тихонько пропел я на мотив «Гаудеамуса». Чешир изумленно воззрился на меня.

— Вы серьезно, Фоулер? Вы учились в школе св. Иво?

Я нашел в себе силы улыбнуться.

— Вот так удар был для вашего отца! Выпускник такой школы — и подался в полицию.

Если Чешир рассчитывал меня поддеть, ему это не удалось. Я громко рассмеялся.

— Нет. Впрочем, чего там, удар не удар, но разочаровал я его, было дело.

— Святой Иво был бретонец, святой Иво был юрист, но народ лишь удивлялся, как душой он честен, чист, — процитировал Чешир наш школьный гимн уже не на латыни. Затем добавил: — Помнится, я каждое утро смотрел на фреску с его изображением в нашем актовом зале. Юрист с книгой в руках, окруженный бедняками и богачами, истцами и ответчиками, и за плечом его ангел, а у ног его — лев. Помните его прозвище?

— Да, — кивнул я, — и помнил каждый день, пока обучался на полицейского. Святой Иво — защитник бедняков. Также считается покровителем судей, юристов, правоведов. И сирот. Занятный списочек подопечных.

— А также обездоленных и брошенных, не забудьте, — дополнил Чешир.

— И рад бы, да не забуду, — парировал я. — Сколько работаю, столько пытаюсь забыть.

Мне хотелось спросить у него: «Вы ведь спроектировали Церковь Святых Серафимов, и что теперь — посещаете ее, а не ту, куда ходили в детстве?»

Летатели не только возвели себе город в небесах, они еще обзавелись собственной религией и храмом. Этак ангелы останутся без работы, потому что в храме колготятся крылатые прихожане всех мастей — рвутся в свой собственный рай.

Чешир повел рукой, сработало дистанционное управление, и противоположная стена сначала помутнела и потемнела, утратив прозрачность, затем засветилась и на ней возникла сложная схема, которая, повинуясь движению его руки, начала вращаться. Карта Заоблачной цитадели, вернее, ее части.

— Посмотрите внимательно. — Чешир, не касаясь экрана, пролистывал фрагменты изображения — они разворачивались в архитектурные чертежи. Я впервые в полной мере оценил размах и сложность проекта — целый квартал, да что там, целый город, вознесенный в небеса, он многократно превосходил по размерам тот небоскреб, на верхушке которого мы находились. Он простирался так широко, что боковые его фланги затеняли весь центр Города. По сути, это был второй центр Города, только небесный. Заоблачная цитадель позволит летателям вести свою, отдельную от бескрылых, жизнь — в небесном городе предусмотрено все для автономного существования. Живи в небесах, работай, отдыхай, учись, совершай покупки, занимайся спортом — плаванием, полетными тренировками, чем пожелаешь, — и все это в небесах. Когда Заоблачную цитадель достроят, мы, бескрылые, вынуждены будем существовать в тени летательского мира. И это не образное выражение. Небесный город будет затенять наш, земной.

Мысли у меня разбежались. Я представил себе Тома взрослым обитателем Заоблачной цитадели, — как он будет жить и работать среди этих прозрачных зданий, перелетая с одного насеста на другой, с обрыва, зеленеющего альпийским лесом, на край водопада, играть с детьми в парке, разбитом на краю бездны, как проведет всю жизнь, не спускаясь на землю. Представил я и себя — старик, который навещает Томаса на нижних ярусах цитадели, потому что на верхние ему вход закрыт, и потому большая часть жизни сына останется для него неведомой, недостижимой и невообразимой.

Я присмотрелся к чертежам на экране. Часть зданий напоминала дом Чешира и выглядела словно руины без крыш, — просто плавно переходили в небо.

— Вы ведь нарочно придали этим сооружениям незавершенный вид? Так задумано?

— Они открыты небу. Создавая для себя жилое пространство, мы, летатели, стараемся по возможности разомкнуть его и впустить в помещение небо, стереть грань между помещением и небом. Мы жаждем открытого пространства, даже в таких формах, как обрывы, пропасти, расщелины. Отчасти поэтому летатели не уживаются с бескрылыми: у нас клаустрофобия, у них головокружение.

Ага, значит, я — это один из презираемых «них».

Я опустился на скамью у стены, не в силах отвести взгляд от будущего небесного города. Неужели Чешир притащил меня сюда над облаками и бездной, чтобы показать чертеж? Он, конечно, вращался в ином мире, нежели я, и на недоступной мне высоте (снова получается, что буквально). С миром летателей я до дела Чешира раньше не соприкасался, но теперь, как и Пери, осознал, что маленькому Хьюго места в нем не найдется. Что за горькая ирония: Чешир сумел разработать проект небесного обиталища для летателей, предназначенного окончательно отделить их от бескрылых, но смириться с мыслью, что сын его не вырастет в слётка, — это Чеширу не удалось. «По сути, — подумал я, — мы с Чеширом стоим перед одной и той же дилеммой, только в зеркально противоположных вариантах. И оба никак не можем с ней справиться. Чешир — летатель, отец бескрылого сына. Я — бескрылый отец сына, возможно, будущего летателя. Каждый из нас оказался лицом к лицу с ребенком, которого навряд ли сможет понять. С ребенком, наделенным неожиданными для родителя свойствами».

Чешир шагнул ко мне.

— Скажите, как там Хьюго? Он правда цел и невредим? — взволнованно нахмурившись, спросил он. Притронулся к моей руке, будто надеялся касанием проверить, не лгу ли я.

Я кивнул.

— До чего нахальная дрянь, — процедил Чешир. — Маленькая наглая… — Он осекся. — Кем она себя вообразила? С какой стати решила, что с ней малышу будет лучше? Потащила моего сына черт знает куда, подвергла такой опасности! А ведь мы заботились о нем, он жил как в раю. Как в раю. Готовы были обеспечить ему что угодно.

«Нимало не сомневаюсь, — подумал я. — Только вот вопрос: как бы бедняжка Хьюго вписался в ваш мир, если у него нет крыльев? Какой из него наследник?»

Чешир нервно заходил туда-сюда. Потом резко остановился.

— Фоулер, что именно вам сказала Пери? Только смотрите мне: отвечать начистоту!

Вот он, вопрос, которого я ждал и опасался все это время. И ради благополучия Пери лучше на него не отвечать.

— Неважно, мистер Чешир. Вы наняли меня выполнить работу — я ее выполнил. Как и вы, я хочу лишь одного: чтобы Хьюго вернулся домой, живой и здоровый.

— Конечно, конечно. — Чешир выпрямился — мне было не по себе, когда он нависал надо мной, — и потер лоб. — Ждать просто невыносимо. Каждая минута тянется как целая вечность, — пожаловался он.

И вдруг резко схватил со стола причудливый гребешок и что-то нервно почесал в богатом оперении. Ни дать ни взять кот, который внезапно начинает выкусывать блоху. Затем Чешир швырнул гребешок на стол и помассировал переносицу. Закрыл руками глаза.

— Вы, конечно, хотите знать правду, Фоулер? — спросил он. — Я люблю сына. Что бы ни наговорила вам эта девица, вот вся правда, как есть.

Он отвел ладони от лица — измученного, осунувшегося, искаженного душевной болью. И мне стало его жалко.

— Многовато вы от меня хотите, Фоулер, — произнес Чешир. — Я вынужден вам довериться и вынуждет терпеливо ждать, пока вернут Хьюго.

Надо полагать, это он таким обходным маневром принес свои извинения за сцену на мосту. Потому что напрямую взять и попросить прощения, за то, что едва не расшиб меня в лепешку— на такую роскошь рассчитывать нечего. Этого от него не дождешься.

— Ждать осталось недолго. — Я сам удивился, как мягко и сочувственно прозвучал мой голос. — Но послушайте, Питер, — чтобы ошарашить, я неожиданно назвал его по имени, и Чешир вскинулся, — вы и правда должны мне верить. Пери возвращается, вы сами читали сообщение. Не предпринимайте ничего — хватит ей угроз и опасностей, иначе спугнете. Понимаете? Отзовите своего Хищника.

— Не понимаю, о чем вы, — изумился Чешир.

— Будет вам, Питер! Прекрасно вы все понимаете. Это чудище вчера ломилось ко мне в квартиру. Страшное дело. Напугало меня до икоты и…

Я прикусил язык. Хотел было сказать, что из-за Хищниа в опасности была жизнь моего сына, но счел за лучшее смолчать. Да и Чешир меня озадачил. Изумление, мелькнувшее у него на лице, сменилось ужасом — столь неподдельным, что я насторожился. Он и впрямь понятия не имел, о каком Хищнике я толкую. А значит… ночное чудовище подослал не Чешир!

Скверное дело. Таких паршивых открытий я давненько не делал.

Но если Хищника, который шпионил за мной, навел на след не Чешир, тогда кто же? Я лихорадочно перебирал в уме всех, кто знает об этой истории. Авис. Гарпериха. Елисеев. Кто еще мог нанять Хищника? И зачем?

— Мне срочно надо идти, — отчеканил я. Да, я отчаянно хотел обратно на землю, тем более, что за прозрачными стенами кабинета вовсю сгущались тучи и уже простреливали молнии. Совсем рядом прогремел раскатистый гром. И еще. И еще.

Чешир растерянно заморгал, с трудом сосредоточился.

— Идемте, — велел он и, к моему величайшему облегчению, повел меня не на мостик, будь он неладен, а по какому-то более или менее нормальному тоннелю, упиравшемуся в дверь. Дверь отворилась по мановению руки Чешира. За ней оказалась внутренность той самой опоры, на которой покоился верхний ярус. Все равно что попасть внутрь быков, на каких держится мост. Что за блаженство было очутиться в замкнутом и безопасном пространстве! Дверь затворилась, и за ней остались яростные вспышки молний и сердитые раскаты грома.

Мы зашагали по коридору. По левую руку тянулись пустые помещения, и за круглыми окнами вроде иллюминаторов бушевала гроза и хлестал дождь. Вскоре дождевые струи побелели и раздался прерывистый перестук, будто целая толпа ожесточенно швыряла в Заоблачную цитадель пригоршни камушков. Начался град.

Из дальнего конца коридора нам навстречу шел другой летатель. Женщина.

— Динни! — окликнул Чешир.

— Питер, вот вы где, — издалека заговорила она. — А я пытаюсь вам дозвониться. Да, знаю, знаю, вы работаете круглые сутки, но нельзя же взять и превратиться в затворника за неделю до «Поднебесной расы». Тем более — вы у нас гвоздь программы и знаменитость года.

«Поднебесная раса», так-так. Я вроде бы что-то слышал про эти праздничные слеты, но раньше мне это было без надобности. Решил — подумаешь, трехдневная гулянка для богатеньких летателей, мне-то что.

Женщина остановилась. Высокая, цветущая, на вид — под сорок, но очень моложавая. От нее веяло ветром, дождем, свежестью, озоном, словно она внесла сюда на крыльях грозовой ветер. Волосы и оперение так и посверкивают кристалликами льда, — будто бриллиановой осыпью. Но больше ничего ангельского: наряд самый прозаический, темные брюки и куртка, да еще забрызганные грязью. Поразительная женщина, для летателя слишком уж статная и крепкая. И вся будто соткана из противоположностей, из тьмы и света — темный огонь лучистых глаз, разгоревшееся бледное лицо, щеки пылают, точно у ребенка, который всласть нарезвился на свежем воздухе, прядь темных волос упала на лоб из высокой прически. А крылья! Сплошь причудливый узор, серое, черное, кремовое, — с пестринкой, как у ястреба.

Она слегка расправила одно крыло, встряхнула перьями, потом вопросительно посмотрела на нас с Чеширом, ожидая объяснений. Даже не ожидая, а молча требуя их. Надо же! Она держалась еще более властно, чем Чешир. Она его подавляла.

— Это Зак Фоулер, — представил меня Чешир. — Зак, знакомьтесь, Амандина Кон.

Ах вот почему она так уверенно держится. Та самая знаменитая Амандина Кон. Второй такой нет. Я только что удостоится чести быть представленным старшему партнеру фирмы. А Пери, отважная Пери, которая в одиночку летит сквозь непогоду к Городу, — нищая безродная сирота с Окраин, и умудрилась проникнуть в это высшее общество, пусть и в роли няни. Я все больше дивился ее храбрости, упорству и везению. Необыкновенная девочка.

Амандина приветственно кивнула, затем, к моему удивлению, пожала мне руку. И тотчас переключилась на Чешира.

— Питер, вас ищет Арто Флорес. Он уже так отчаялся до вас достучаться, что отважился надоедать мне.

Чешир явно чувствовал себя в ее присутствии столь же напряженно, как и я, а ведь считанные минуты назад он весь сиял от радости, что Хьюго нашелся. Эти летатели переменчивые, настроение у них скачет — просто семь пятниц на неделе. Может, от лекарств? Чешир поднял бровь, словно говоря: «И что дальше?»

Амандина удивленно улыбнулась.

— Не пойму, отчего вам просто его не принять. Он богат и хочет построить танцевальный центр для летателей. Чего вы добиваетесь — хотите ему показать, кто тут главный?

— Я просто очень занят, — с нажимом ответил Чешир. — Послушайте, Динни, ничего не имею против Флореса лично, но он ходячее подтверждение истины: можно быть хоть каким умником-разумником и при этом — не иметь ни малейшего пространственного чутья. В архитектуре он понимает примерно как дрозофила.

Значит, для своих Амандина — Динни, запомним. Похоже, у них близкие отношения. Я пока еще ни разу не слышал, чтобы Чешир с кем-то разговаривал столь напористо и энергично.

— Учить его мне некогда, — важно заявил Чешир, — а сцепляться с ним на каждом шагу в работе над проектом — увольте, настроение не то. — Он задрал подбородок и сделался так суров, что я едва не фыркнул. Воплощенная надменность. Интересно, сколько испытаний должен пройти заказчик и каким требованиям отвечать, чтобы Чешир снизошел и согласился на него работать?

Амандина Кон подметила выражение моего лица, и в уголках глаз у нее возникли лучики смешливых морщинок. Мы бегло переглянулись. Похоже, она была о Чешире примерно того же мнения.

— Хорошо, хорошо, — сдался Чешир. — Завтра сам ему позвоню.

— Нет, — спокойно возразила Амандина. — Вы позвоните ему прямо сейчас, потому что иначе не позвоните вообще. А я пока провожу мистера Фоулера к выходу — все равно собиралась осмотреть тридцатый ярус.

— Будем держать связь, — пообещал я Чеширу и с тем откланялся.

Амандина вела меня по коридору и шагала в ногу со мной, не отставая, размашистым гибким шагом; она и ростом была не ниже моего, хотя, конечно, из-за крыльев казалась крупнее и плечистее. Склонила голову набок, сделавшись похожей на умную соколицу, и приглушенно поинтересовалась:

— Так это вы разыскиваете маленького Хьюго? И как, дело движется?

— Да.

— Малышу ничто не угрожает? Его скоро вернут?

— Да, он в безопасности. — На всякий случай я отвечал кратко.

Она облегченно вздохнула.

— Вот и хорошо! Мы все прямо извелись от беспокойства, а Питера я расспрашивать боюсь. Не понимаю, как он умудряется держаться, да еще и работать. Но, наверно, хорошо, что он занят, работа отвлекает.

— Да.

Хитрая какая, решила меня допросить. Отлично, у меня к вам тоже есть немало вопросов, дамочка. Тем более, раз представился такой великолепный случай потолковать наедине, глупо его упускать — мне много чего хотелось у нее вызнать, потому что события набирали обороты слишком уж бурно, и некоторые разгадке не поддавались. Например, зачем и что Хищнику понадобилось вынюхивать около моего жилища? Я до сих пор ломал над этим голову. Наверно, я даже не в полной мере осведомлен, что творится вокруг этого дела, но ведь и Чешир, как выяснилось, тоже — про Хищника-то он не знал!

— Вы когда-нибудь видели Хьюго? — спросил я у Амандины.

— Да.

Град за иллюминаторами давно стих, небо прояснилось, и солнечный свет лился в коридор, превращая струйки воды, сбегавшие по стеклам, в текучий сверкающий хрусталь.

— А Пери Альмонд хорошо знаете?

Амандина недоуменно свела брови.

— Я про няню Хьюго.

— Ах да, конечно. Она иногда заглядывала к нам в контору подождать Питера, когда бывала в Городе с малышом.

— Вас не удивляло, что у девушки из простых завелись крылья?

— Никогда об этом не задумывалась, мистер Фоулер.

— Мисс Кон, для меня очень важно узнать как можно больше о Пери и ее крыльях. Любые сведения! Как ей удалось ими обзавестись?

Амандина сосредоточенно помолчала, потом спросила:

— Какое это имеет отношение к делу?

— Такое, что Пери унесла Хьюго из дома. Она обещала его вернуть и все должно сложиться благополучно, но пока еще не вернула. Я должен понимать, какие обстоятельства на нее влияют, что движет ее поступками.

Амандина замедлила шаг. Остановилась, устремила на меня пристальный взгляд. Я не отвел глаз. Она взъерошила перья и от ее крыльев пошла волна одуряюшего цветочного аромата, который еще и пудрой отдавал. Амандина задумчиво прищурилась, повела плечами. Сердце у меня захолонуло от знакомого охотничьего азарта. Сейчас, сейчас что-нибудь расскажет! Собирается с духом. Ну же, ну же!

— Я знала, что Пери присматривает за Хьюго, — тщательно подбирая слова, начала она.

— Как по-вашему, она была ему хорошей, заботливой няней?

— Да, — Амандина кивнула темноволосой головой. — Девочка отлично с ним управлялась и, возможно, это и бесило Авис. Во всяком случае, мне так казалось. Может, эта картинка и кажется заезженным шаблоном, но ведь так и бывает: мамаша ревнует ребенка к няне, потому что та проводит с ним больше времени и прекрасно ладит, а у самой матери так не получается.

Я решился копнуть поглубже.

— У вас, часом, не сложилось впечатления, что Пери… немножко не в себе?

— Трудно сказать, — покачала головой Амандина. — Что-то у них в доме явно не ладилось. Авис… — Она замялась.

— Пожалуйста! — самым проникновенным и вкрадчивым тоном тихо произнес я. — Вы ведь никого не предаете. Любые сведения ценны и помогут… Питеру. И Хьюго.

Амандина вздохнула.

— Вы видели Авис?

— Да. Похоже, она тяжело переживает случившееся. Очень нервная.

— Она всегда такая, — скривившись, ответила Амандина.

— Да что вы говорите! Получается, малышу не хватало материнской ласки? И Пери заменила ему родную мать?

— Вроде того.

О чем она толкует, на что намекает? Что вообще творилось в этом растреклятом поднебесном доме? Конечно, насчет Авис все понятно: если перекладываешь все свои главные обязанности на помощников, нечего удивляйся, что они проживают за тебя твою жизнь. А вот Амандина Кон меня поразила: как-никак, сподвижница и приятельница Чешира, я-то ожидал — она тоже будет винить в случившемся только Пери и видеть в девочке юное циничное чудовище. А она, похоже, иного мнения. Я хотел было спросить, известно ли ей о сделке между Чеширами и Пери, но прикусил язык. Ясно же: проболтаюсь — Чешир меня прикончит. Я и так уже намекнул Амандине как мог. Попробую продвинуться еще на шажок.

— Скажите, пожалуйста, а с врачом Чеширов, доктором Елисеевым, вы знакомы? Никогда не задавались вопросом, как Пери удалось выкормить Хьюго?

Мгновение-другое она меряла меня пронизывающим взглядом, потом отвернулась. Не хочет отвечать на этот вопрос — скверный знак, решил я. Не иначе, все-таки знает куда больше, чем рассказала.

Коридор закончился, очередная дверь плавно отъехала в сторону, и я заморгал — в глаза мне ударил ослепительный солнечный свет. Я давно уже перестал ориентироваться в этой проклятущей Заоблачной цитадели, поэтому лишь приглушенно ахнул, когда увидел, что снова очутился на верхнем ярусе, в самой широкой его части — так сказать, на корме. В небесной вышине по яркой синеве проносились рваные белесые клочья — все, что осталось от тяжелых грозовых туч. А альпийский луг, который расстилался передо мной, сверкал так, что смотреть было больно. Его засыпало снегом и градом.

— О, замечательно! Я только того и дожидалась! — в восторге воскликнула Амандина. Низкий голос ее взбудораженно, по-девчачьи зазвенел. Я потер глаза, всмотрелся и понял, что ее так восхитило. Наст искрился и стремительно таял под лучами солнца, и талые воды катились с обрыва верхнего яруса, рождая тот самый стеклянный занавес водопада, который сулило рекламное объявление.

— Что это? — спросил я на всякий случай.

— Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, — откликнулась Амандина. — Идемте со мной, посмотрите.

Сговорились они все, что ли?

И вот я снова иду по альпийскому лугу, на сей раз шлепая по слякоти и тающему снегу. Амандина пружинисто шагала впереди, раздвигая высокие травы, и с них летели крупные капли. Она вела меня к северной оконечности яруса, и, когда мы очутились на самом краю, бесстрашно, бестрепетно наклонилась над пропастью. Я услышал мощный шум водяных струй. Вода стекала с обрыва, которым заканчивался луг, и с плеском падала с высоты. Ноги у меня давно промокли, водопад не водопад, но маленькие озера в ботинках точно хлюпали. Я превозмог себя и подошел поближе, — конечно, не вплотную к обрыву, как Амандина, потому что все-таки опасался поскользнуться. Ради чего она заманила меня сюда — водопад послушать?

Порыв ветра взметнул водяную пыль, и влажная взвесь защекотала мне лицо. Нас с Амандиной окутал то ли туман, то ли многослойная пелена, сотканная из мельчайших бисерных капель. Солнце пронзало ее насквозь и она играла полупрозрачными переливами бирюзового, аквамарина, индиго, сиреневого, морской волны, переплетенной золотыми лентами солнечных лучей. Я никогда в жизни не видел подобной красоты. Мы стояли внутри влажной, дышащей радуги, а в двух шагах от нас с шумом низвергались с обрыва струи водопада, окутывая в разноцветные покровы белый стан величественной башни — Заоблачной цитадели.

Оба мы не произносили ни слова, оба, словно сговорившись, замерли неподвижно, затаив дыхание. Я ощущал на щеке легкое дыхание Амандины, чувствовал жар ее тела — она стояла вплотную, совсем рядом. Мы будто боялись шелохнуться, боялись спугнуть зыбкое мерцание, и ждали, пока земной шар чуть качнется под нашими ногами, и солнечные лучи сдвинутся, и волшебная радуга погаснет. Но время словно замерло.

Сквозь радужную пелену я снова увидел огромную шахматную доску ярусом ниже, и спросил Амандину:

— Что это?

— А, это здешний термогенератор. Вы разве не знали, что Питер считается лучшим дизайнером в мире по этой части?

— Увы, я не разбираюсь в…

— Простите. Термогенератор дома — это такой генератор, который всегда размещают в одной и той же части архитектурной конструкции. Деталь функциональная, но, если иметь голову на плечах, а также вкус и глазомер, ее можно превратить и в декоративную, а кроме того, снабдить дополнительными свойствами. В данном случае за счет чередования темных и светлых полей термогенератор вырабатывает дополнительную энергию. Естественно, Питер разработал этот дизайн для нескольких генераторов, которые будут размещены на территории «Цитадели», чтобы смотрелись целостно.

Радуга, игравшая в водяной пелене, погасла, солнце на небе сместилось. Я попятился от края и понял, до чего же онемели ноги. И промокли. И замерзли.

Амандина зашагала рядом и, о счастье, мы наконец-то направились к лифту.

— Питер фантастически талантлив. Надеюсь, вы оценили это в полной мере, — сказала она.

Интересно, она таким образом ответила на мои вопросы о Чешире, и это все, что я от нее услышу? В подтексте — просьба не судить его по общепринятым меркам? Или она опасается, что мое расследование как-то ему повредит?

Пока мы ждали лифта, Амандина смотрела на меня со знакомым выражением — именно так когда-то глядел на меня Чешир; она тоже хотела увидеть «Цитадель» моими глазами.

— Вы ведь первый бескрылый, кто попал сюда, — заявила она. — Удивительно, что Питер вообще вас привел.

А уж я-то как удивляюсь, дорогая моя!

— Да, место впечатляющее, — ответил я. — С ума сойти можно.

— Вы держались молодцом, — заметила Амандина. — По-моему, даже нашли в себе силы получить удовольствие.

Я усмехнулся. Знали бы вы, дамочка, что я тут пережил!

Амандина тепло улыбнулась в ответ. Да никак она со мной заигрывает? Летательница, старший партнер фирмы, знаменитая Амандина Кон — флиртует с ищейкой из бескрылых? Впрочем, со мной так давно никто не кокетничал, что я, похоже, разучился правильно толковать женские уловки. Может, она просто приветлива.

Двери лифта распахнулись, я вошел внутрь, но мне уже было немножко жаль покидать вершину «Заоблачной цитадели». После ссоры с Чеширом на мосту страхи мои почти что испарились. И даже прозрачный пол лифта уже не так пугал.

— Вообще говоря, мне нужен кто-нибудь вроде вас, — вдруг произнесла Амандина. — Хотите побывать на слете «Поднебесная раса»? Фирма приглашает.

Я уставился на нее с плохо скрытым изумлением. Значит, ей все-таки что-то от меня нужно. Но что? Зачем? Подобное приглашение получают раз в жизни. Слет «Поднебесная раса» — мероприятие такого уровня, что туда не всякий летатель проникнет, тут нужны связи. Значит, я теперь человек со связями.

Лифт достиг зоны, куда допускали бескрылых, стены и пол утратили прозрачность.

— Мне казалось, этот слет сугубо для летателей, — осторожно сказал я.

Амандина покачала головой.

— Слет в основном предназначен для летателей, но бывают исключения. Он ведь не только праздник, но и своего рода конференция, на которой мы изучаем и проверяем разные варианты летательского образа жизни. Понимаете? Нам важно выяснить, что это такое, каково это — быть летателем. Полет как образ жизни не сводится лишь к способности летать. Все не так просто. — Она заговорила совсем как доктор Руоконен — гладкими фразами, точно на лекции для непосвященных. — Правда, в этом году у меня как у одной из организаторов возникли определенные сложности: пришлось получать разрешение у властей, потому что мы впервые проводим слет такого масштаба. И в качестве одного из условий нам выдвинули требование — чтобы на слете присутствовало определенное количество бескрылых, а я никак не могу набрать этот минимум. Питеру-то это совершенно безразлично, он до подобных тонкостей не снисходит и беспокоиться о них не будет — с властями все улаживаю я. Большинство бескрылых боятся «Поднебесной расы» как огня, но мне каким-то чудом удалось подыскать несколько альпинистов и даже одного рабочего-монтажника, не страдающего боязнью высоты. А вы, повторю, сегодня показали себя таким храбрецом, что, по-моему, и на слете продержитесь на отлично.

— Вы правда так считаете? Хм, зависит от того, когда слет, — ответил я.

— Через две недели, считая с пятницы. — И Амандина протянула мне ярко-синюю большую инфокарту в ладонь величиной, ни дать ни взять — кусок небесной синевы. — Это пропуск, он записан на мое имя. Смотрите, не потеряйте, а то даже я сама не смогу провести вас на слет. Помните — многие бы отдали за эту штуку что угодно.

Лифт сбавил скорость, на табло высветилась надпись «Тридцатый уровень».

— Благодарю вас, мисс Кон, — сказал я Амандине, но она, прежде чем выйти, бросила мне через плечо:

— Зовите меня просто Динни.

Вот, пожалуйста, еще одно доказательство тому, что летатели непредсказуемы. Я задумался: а хочется ли мне на этот слет, в общество взбалмошных, капризных летателей?

Пожалуй, все-таки хочется, решил я, выходя из лифта на первом этаже. Меня так и тянуло по-детски запрыгать на одной ножке и запеть во всех горло от радости, облегчения и еще — от предвкушения новых чудес. Но ничего не попишешь, взрослому полагается вести себя солидно, так что я быстро зашагал к станции рельсовки, запрокидывая голову и поглядывая в небо. Подумать только, я совсем недавно был там, на немыслимой высоте, где сейчас снова стягивались и наливались сизой мглой дождевые тучи! Сейчас душа у меня пела еще громче, чем когда я только подходил к Заоблачной цитадели. Еще бы! Попасть на слет «Поднебесной расы»! Когда еще мне выпадет такой отличный шанс изучить летательский мир изнутри. А ведь я обязан его изучить — ради будущего Тома.

На ходу я снова поднял глаза к небу и различил темную фигуру летателя, кружившего возле Заоблачной цитадели. Даже отсюда, снизу, она казалась крупной, так что, должно быть, вблизи он просто гигант.

Эх, Фоулер, Фоулер, пожурил я себе, и чего ты так возрадовался раньше времени? Праздновать пока особенно нечего. Хьюго еще не вернули, и за тобой неотступно шпионит неведомо кем нанятый Хищник, и вообще, приятель, вспомни-ка свое главное правило: положению всегда есть куда ухудшаться. Вспомнил? Вот и не ликуй.

Я уже стоял на платформе, когда, снова подняв глаза к небу, различил несколько фигурок летателей, совсем немного, по пальцам пересчитать можно, — погода полетам не благоприятствовала. Но один летатель был явно покрупнее остальных, тот самый. Он следовал за мной от самой Заоблачной цитадели. А может, мне померещилось? Отсюда, снизу, его толком не разглядеть — темное пятнышко кружит в вышине, зато у него полно преимуществ надо мной, бескрылым. Если он накачан «бореином», то ему сверху видно все, в том числе и мою физиономию в подробностях, и он меня запросто узнает. На «бореине» зрение у летателей обостряется до орлиной зоркости. Плохи мои дела. Похоже, все-таки слежка. Я мигом ощутил себя кроликом, на которого охотится ястреб. Прячься не прячься, он тебя все равно видит.

По пути домой я заносил в инфокарту кое-какие заметки по итогам сегодняшнего дня, но окошко, в котором высвечивались сигналы маячка, не закрывал: отслеживал, как там Пери с Хьюго.

Минут на десять я погрузился в заметки. Когда снова проверил окошко, в груди у меня похолодело и я яростно затряс инфокарту, а потом даже стукнул по ней в сердцах. Черт, черт, черт! С экраном творилось что-то неладное. Светящаяся точка маячка металась по карте зигзагами, петляла, как перепуганный заяц, убегающий от охотника. Я увеличил масштаб, карта заняла весь экран, но толку не было никакого. На всякий случай я открыл другие окна, проверил — все работало как надо.

«Нет, нет, только не это, прах меня побери!» — пробормотал я себе под нос. Потряс инфокарту, постучал по ней пальцем, но сигнал ни за что не желал налаживаться.

Я вытер мгновенно вспотевшие ладони о колени. Отчаянно потер лоб, пытаясь привести в порядок мысли. Хлопнул себя по лбу. Хотелось побиться головой о стенку. Если с инфокартой все в порядке, то что за чертовщина творится с маячком? Пери не могла его обнаружить, это исключено. Я смотрел, как маленькая точка отчаянно мечется по карте на экране, и меня, словно струями ливня, окатило ужасом. Маячок мечется, потому что мечется Пери с Хьюго на руках. С ними происходит что-то страшное.

Когда я переступил порог своего дома, сигнал еще несколько раз слабо мигнул на экране и исчез, словно его и не бывало.

Часть вторая

Основные законы полета по инструктору Хаосу

   1. Старайся держаться в середине воздуха.

   2. Не приближайся к краям воздуха.

   3. Края воздуха легко распознать по появлению земли, домов, моря, деревьев и межзвездного пространства. Там гораздо труднее летать.

Хищные птицы… куда малочисленнее плотоядных четвероногих; думается, природа рассудила очень мудро, сделав так, что сила хищных птиц так же ограниченна, как и их число; ведь если присовокупить к стремительному полету и острому зрению орла мощь и неутолимый аппетит льва… никакая хитрость не позволит укрыться от одного, никакое проворство не даст убежать от другого.

Томас Бьюик. «История птиц Британии».

Глава одиннадцатая

Низвержение с небес

Пери в жизни так не ликовала, как в ту минуту, когда покидала ферму Жанин. Когда она уходила из Венеции, ее переполняли и волнение, и надежда. Когда бежала из Города, ей двигала паника, страх за свою жизнь, уверенность, что вот-вот позади послышится шелест вражеских крыльев.

А сейчас Пери улетала в неизведанное. Сегодня началась ее новая жизнь. «У меня есть крылья, — твердила она себе, задыхаясь от счастья, — у меня есть ты, Хьюго, у меня есть свобода. Пришлось обмануть и Зака, и Жанин, пообещать, что я вернусь в Город. Значит, у нас в запасе несколько дней».

Однако было очень досадно в первое же утро новой жизни проснуться с криком от старого страшного сна — ее бросили одну в Городе, где-то высоко, и пришлось сначала коченеть от холода, а потом жариться на раскаленной солнцем крыше. «Не двигайся. Подожди. Ты упадешь». А я-то надеялась, что больше он не вернется... Мечты, мечты.

Мерные, сильные взмахи несли Пери по небу, крылья распахивались и смыкались кончиками то внизу, то над головой. Руки Пери держала по швам. Какое упоение было рассекать воздух, прозрачный, голубой, золотой.

— Гляди, птенчик, как плывут над нами облака — прямо пушистые кораблики!

Пери закутала Хьюго в костюм для полетов, надела на него и шапочку, и варежки, и стеганую куртку — к ее груди был туго привязан уютный тепленький сверток. Малыш смотрел в сторону, в небо. Видишь, птенчик, какая красота? Да, Хьюго был в восторге, он гулил и ворковал от удовольствия. Они направились к побережью, и тут перед ними с гомоном взмыла большая стая краснохвостых попугаев, облетела Пери с двух сторон, снова собралась наверху. Хьюго ахнул и засмеялся.

— Кау! Кау! — закаркал он им вслед.

Знаешь, Хьюго, когда Зак Фоулер нас нашел, я сначала ужасно испугалась — вдруг все кончится как с Луизой? Когда он ее разыщет, ему сразу станет ясно, почему я не могу вернуться.

Зак спросил, на какую жизнь я тебя обрекаю, — зато я понимаю, от чего тебя спасаю, а это главное. Зак ничего не знает о летателях, и ты тоже не знаешь, бедненький мой птенчик, зато я знаю. Я одна из них. Думаю, я с самого начала все делала правильно — еще задолго до того, как получила крылья. Я знаю, что бывает с человеком от процедур и лекарств, знаю, каким решительным и безжалостным к себе надо быть, чтобы они подействовали. Летателей устраивает только совершенство. Но ты и так совершенство! Если твои родители этого не понимают, значит, они не настоящие родители, правда? Не думай, что я украла тебя у мамы с папой: Хьюго, они уже отказались от тебя.

Их накрыла тень, и Пери поежилась. Между ними и солнцем прошла набрякшая туча. Пери обернулась проверить, нет ли кого-нибудь сзади. Вопрос в том, правду ли говорил Зак, что их преследует Хищник? Если кто-то ее сейчас преследует, ему пока еще кажется, будто она летит в Город. Даже если Хищник висит у них на хвосте на большом расстоянии, им ничего не грозит. Надо просто все время держать курс на юг.

Последний рубеж — большая дельта реки, до нее несколько часов полета. Если Пери и после этого полетит на юг, то сдержит слово, которое дала Заку, но если она над дельтой свернет к верховьям реки, в глубь континента, в полную опасностей пустыню, возьмет курс на город по ту сторону —их с Хьюго судьба будет решена. К этому времени станет понятно, преследуют ее или нет. В тот момент Хищник обязательно нанесет удар, и придется развить небывалую скорость. Пери была уверена, что если удастся оторваться от Хищника хотя бы ненамного, можно получить необходимое преимущество. Пери знала, куда направляется, благодаря файлам Жанин. Еще она знала нужных людей и безопасные места, где можно остановиться по пути, и запаслась питательными пастилками и водой. Если Хищник без подготовки и снаряжения бросится за ней в такой опасный полет над безжизненной жаркой пустыней — сам дурак.

Город, где жил Эш, ее последнее убежище, город с домами, выстроившимися вдоль океана, который она никогда не видела, словно белые ракушечные бусы, всегда стоял на отшибе от торных путей. Он издавна принимал всех беглецов, мечтавших начать новую жизнь, и с каждым годом самолеты летали туда все реже и реже, а потом и вовсе перестали, дороги мало-помалу разрушились, и попасть в город стало практически невозможно. Идеальное место для всех, кто хочет исчезнуть.

Случалось ли и другим летателям в одиночку совершать такие перелеты? Юность, радость и сила переполняли Пери, кровь бурлила в жилах от восторга. И любые испытания были нипочем.

Все окончательно решится, как только я поверну вглубь материка.

Пери нежно прижала к себе Хьюго. Тот загулил и стал брыкаться.

— Хьюго, надеюсь, ты простишь меня. Надеюсь, когда-нибудь ты меня поймешь.

Пери отправилась в путь рано-рано утром, еще до рассвета, когда все кругом было холодно-серое. Лучше было подстраховаться и взлететь с холмов, чтобы не бросаться в глаза на фоне сияющего синего неба. От Пандануса Пери собиралась взять к югу и затем лететь над морем, сколько хватит сил. Над морем было безопаснее всего — меньше народу.

Но когда Пери ранним утром летела на юг, заворожило ее не море, а земля. От организованной красоты сельскохозяйственного пейзажа захватывало дух, все чувства обострились от радостного волнения. Пери прикинула, что поднялась примерно метров на двести, и с высоты ей были видны сложные узоры цвета и фактуры — ровные, словно плитки, поля, квадраты рыжей земли, располосованной бороздами, рядом с прямоугольниками изумрудных пастбищ — все резко очерченное, словно вырезанное.

Пери узнала видневшуюся внизу ферму — тракторные колеи исчертили землю, словно каракули на мятой бумаге: это была ферма старика Лейна, а бурый ручей, который вился меж холмов — та самая Рыбная протока, где Пери в детстве купалась и играла с черепашками. В седловине невысокого холма, который Жанин и ее знакомые прозвали Распивочной, теснились низкие клоки утреннего тумана; прогалину совсем не было видно под густой белой паутиной.

Пери не ожидала, что от сумеречных полей и шиферных крыш домов и сараев вверх идут слабые утренние воздушные течения, и очень обрадовалась. Хаос называл такие потоки «голубые термики»: они даже не разгоняли облака.

— Ты должна понимать, что на каждую колонну восходящего воздуха найдется такое же количество нисходящего, — втолковывал ей Хаос. — Не бойся: если ты попадешь в нисходящий воздух, то не провалишься, потому что он растекается по большей площади. Просто придется больше работать крыльями, чтобы компенсировать перепад давления.

Иногда массы нагретого воздуха отрывались от своего источника — теплого участка на земле — и плыли по ветру, и Пери обнаруживала их только тогда, когда невидимый пузырь поднимающегося воздуха подбрасывал ее вверх. Каждый раз у нее мурашки шли по коже от восторга: лишняя энергия — нежданный дар, придававший скорости.

Ядовито-зеленое пастбище казалось лоскутком мятого шелка рядом с рядами лавандовых кустов, словно вырезанных из камня. Чистые звуки ясно разносились в теплеющем воздухе — вот камнем упал клич одинокой вороны, вот кашлянул старый трактор, вот раскатилась, нарастая, песня цикад.

Пери сначала испугалась, увидев черное пятнышко, бегущее по полям, залитым пылающим золотом — но тут же сообразила, что это ее собственная тень. По сравнению с этими просторами Пери была совсем маленькая, и они с Хьюго долго-долго висели над золотой лавой, — казалось, они вовсе застыли в воздухе, хотя Пери летела очень быстро, — и золотой огонь залил ей глаза, и все кругом замерцало, словно тлеющие угли.

Потом поля наконец сменились дорогами, землю покрывали клочки невысоких кустов. А когда Пери миновала последние холмы, отделявшие ее от моря, перед ней открылась такая красота, что дух захватило. Под ней за полосой белого песка змеился бирюзовый океан, расстилался до самого горизонта, синел и темнел вдали. На отмели у берегов вода была ярко-зеленая, жидкое стекло набегало на извивы песка на дне. По воде бежала рябь от ветра, и сияющая зелень ворочалась на свету, мерцала, словно исполинская перламутровая раковина, разрисованная тончайшими серебряно-лиловыми линиями.

Пери стало ясно, что она взяла слишком близко к Панданусу. Лететь низко над городом небезопасно, но она все равно решила сбросить высоту. Она же теперь летатель — сбылась ее многолетняя мечта. Она крылата. Она свободна. Главный пляж в одном месте выгибался, будто желтый ломоть гигантской дыни, окаймленный зеленой корочкой деревьев, а за ними тянулся ряд магазинов — ага, вот и кафе «Наксос», все в точности так же, как и в тот день, когда Пери покинула Венецию. Да, это был ненужный риск, но Пери очутилась уже совсем близко — у самой окраины Пандануса с южной стороны, — поэтому она заложила вираж и пронеслась над самой Венецией, похожей на груду битой посуды и клочьев бумаги у самой полосы океанского прибоя. Трудно поверить, что целый мир, полный страданий, с высоты кажется таким маленьким. Похоже, все было тихо. Пери, конечно, надо было подняться гораздо выше и двинуться через океан, но ей обязательно надо было пролететь над Венецией — всего один раз. По бумажным дюнам ползали черные букашки — люди, копающиеся в отбросах. Что бы они подумали, если бы увидели, как она пролетает в вышине? Может быть, ее заметит даже Ма Лена? Пери на бреющем полете пронеслась над своей старой темницей — и представила себе, как сама она — маленькая девочка — бежит по берегу внизу и радостно кричит. Это в твоих силах. Это в твоих силах! Теперь и она сама могла бы стать для кого-то тем образом, который вырвал ее из ловушки, спасением во плоти.

Пери резко взмыла вверх, изо всех сил работая крыльями. Мозг и крылья действовали быстрее, чем Пери успела разобраться, что слышала. Привычный пронзительный свист позади. Она прекрасно знала, что это, — наслушалась в Венеции, когда Райан с бандой подросли. Еще раз, все ближе и ближе. Кто-то стрелял в нее с берега.

Вот и ответ. Она-то мечтала, как другие дети столпятся вокруг и будут глядеть на нее в благоговении — куда там: вот какие чувства она вызывала на самом деле. Злобу. Ненависть. «А ну, подстрели эту курицу, разлеталась тут!»

Значит, снова пора бежать.

Тяжело дыша, Пери свечой взлетела к переливающемуся кучевому облаку над морем и на теплом спиральном течении поднялась еще на километр. Теперь снизу видна разве что точечка — в такую мишень трудно попасть. Где была моя голова? Как я могла подвергать Хьюго такой опасности? Да, надо как следует подумать, что ждет Пери впереди, все рассчитать и предусмотреть.

На очередном витке Пери поймала импульс и выскочила из воздушного потока в нужную сторону — и даже улыбнулась. В воздушных течениях она пока еще разбиралась неуверенно и радовалась удачному маневру.

Теперь ее отделяло от города несколько километров океана. Здесь, вдали от берега, ультрамариновое море было словно шаль в известковых узорах — все изукрашено запятыми, капельками, головастиками островов с длинными хвостами из белого песка. Пролетев на юг около часа, Пери вернулась к берегу: ей требовались силы, а над землей было больше теплых течений.

У самого берега высилась кособокая гора, на крутой дальней стороне совсем не было деревьев. Вот зараза! Это же гора Гримс, местные зовут ее Тучегонная, а значит, Пери пролетела меньше, чем рассчитывала. Получается, путь отнимет больше времени, чем планировала Пери, когда корпела над картами у Жанин. До лекарств она не понимала, как можно с первого раза запомнить все, что нужно, — а ведь все реки, горные кряжи, направления, ориентиры отчетливо запечатлелись у нее в памяти. Но сейчас по спине побежали мурашки от неуверенности. С навигацией все было хорошо — а вот время Пери рассчитала неверно; ничтожной точечкой висела она над золотыми просторами полей, а теперь — над океаном. Как только у нее хватило дерзости думать, будто она в силах пересечь весь континент?!

И океан, и пески были пустынны, и Пери снизилась до двухсот метров. Потом еще — до ста метров; море застилало глаза соляной голубизной и зеленью. Пери видела лишь блестящее мокрое покрывало песка, залитое зыбким слоем акварели, и нежно-голубые и белые пятна — отражение неба. Когда паришь над песчаными зеркалами, впадаешь в транс; Хьюго, убаюканный ритмом полета, давно уснул, но самой Пери приходилось быть настороже — в полете дремать нельзя. А ведь так было бы легче всего — бездумно пожирать пространство, отрешенно смотреть, как исчезают позади под крыльями леса, поля и холмы. Однако Пери сопротивлялась гипнозу дальнего полета: приходилось высматривать ориентиры, вроде горы Тучегонной, которая проплывала сейчас внизу, и опираться на основы навигации по небесным светилам, по звездам и солнцу, — эти знания пробудил в ней Хаос.

Потом белые, как соль, пески остались позади, и Пери дивилась тому, как резко выделяется изрезанная граница земли. Черта, отделяющая красные утесы от воды, была четкая, словно на карте. Ни размытых линий, ни постепенного отступления песков — континент здесь просто обрывался. Утес как будто рассекли вертикальным ударом, обнажив ржавые, серые, бежевые слои.

По краям и изломам кишели морские птицы, сверкали белые хохолки, рябили на скалах тени.

— Смотри, Хьюго, прямо как торт! Откусить бы кусочек!

Пери опустилась ниже края утеса. Летать в таких местах опаснее всего: ветер, натолкнувшись на отвесную стену, рвется вверх и ближе к гребню набирает огромную скорость, сбрасывая давление. Если влететь в зону повышенного давления, всерьез рискуешь, что ветер отбросит тебя обратно через утесы, где бушуют мощные вихри — летатели зовут их роторами. Надо держаться или очень высоко и в стороне, либо гораздо ниже края.

— Запомни, — втолковывал Хаос, — запомни, воздух — это жидкость, он и ведет себя как жидкость. Тебе надо понимать, где зона турбулентности, где возникают роторы. Для этого представь себе, что воздух течет, как река. Смотри, что попадается ей на пути, ну, например, цепочка острых камней под обрывом или просто бревно. Ветер обтекает препятствия в точности так же, как вода в реке бурлит возле валуна. В таких местах и возникают роторы.

Правда, снизиться и поймать термик тоже было бы хорошо; Пери хотела дать отдых крыльям, ей нужны были дополнительные силы на долгий полет. О, прекрасно, вот он, динамик, — сильное восходящее течение ниже гребня утеса, где ветер ударялся о склон и волей-неволей поднимался вверх и к тому же его подогревали скалы, на которые уже несколько часов светило яркое утреннее солнце.

Пери парила вдоль гребня, пока скалы не кончились; они становились все ниже и сошли на нет сразу после треугольного Акульего Зуба, и тогда Пери разрешила себе немного сбросить высоту и полетела зигзагами — теперь ей нужно было найти границу зоны конвергенции, где холодный воздух с моря сталкивался с нагретым с суши. Солнце стояло высоко, так что эта зона уже должна была образоваться. Да-да, вот она: Пери нащупала границу и заскользила по ней вдоль длинных изгибов прибрежного песка.

Подобные приемы были Пери в новинку; теории обращения с динамиками, термиками и зонами конвергенции Хаос учил ее еще в тренировочном центре, но до сих пор это были просто слова. В Городе Пери не приходилось летать подолгу, и опыта полета на воздушных течениях у нее не было. Надо было учиться на ходу.

Проснулся Хьюго. Пери дала ему воды и питательную пастилку, размятую в сладкую кашицу.

Что-то блеснуло — так ярко, что глазам стало больно. Пери выгнула шею и присмотрелась. В нескольких сотнях метров от берега, запутавшись в зеленых водорослях, притаились, понурив тяжелые головы, огромные существа.

— Это кладбище портовых кранов, Хьюго, — объяснила Пери. — Жуть берет, правда? Будто гигантские грустные кузнечики с поникшими головами. Видишь, солнце блестит на осколках стекла? Бедные старенькие краны. Мертвые краны.

— Ка-ка-ка, — ответил Хьюго. — Ка. Кани.

Пери опустила глаза, снова поглядела на море, всмотрелась в волны — быстрые, бурные, даже странно — под таким-то ясным небом. «Небо как газировка, — говаривал Хаос. — Представь себе это ощущение — чистое, искрящееся, щекочет крылья, шипит, опьяняет».

Она посмотрела в глубь континента — там должен быть Тючок, приземистая квадратная скала над мангровыми болотами. По Тючку можно будет сориентироваться, где дельта реки. Не может быть, чтобы она его просмотрела. Где же он? Значит, Пери летела медленнее, чем думала. Неужели у нее хватит духу на такой риск — свернуть от побережья и пролететь к верховьям реки? Если за ней погонятся, хватит ли у нее сил оторваться от преследователя — после нескольких часов полета?

Пери оглянулась. В небе, кроме нее, никого не было видно, даже птиц. Снизу доносился шорох прибоя, вода прибывала, поднялся полуденный прибрежный ветер, вздымавший буруны. На волнах играло белое кружево пены, песок поднимался со дна и окрашивал воду светло-коричневым.

«Здесь тебе не место», — сказала тогда Жанин. Да, это так, но найдется ли ей место в Городе, куда она должна вернуться? Ох, вряд ли! А ведь как было здорово, когда она приехала туда, уверенная, что это и есть ее настоящий дом, особенно когда она получила постоянный пропуск. Пери нащупала его под кожей. В городе ей место нашлось — и не где-нибудь, а в самом-самом лучшем доме на свете, у Питера. Просыпаться каждое утро в своей комнате на узкой белой кровати, пахнувшей лавандой, в чистой тихой комнате, залитой отраженным от моря светом — это было все равно что просыпаться в прекрасном сне.

Она прожила там всю беременность; Питер и Авис старательно прятали Пери от посторонних глаз, однако буквально тряслись над ней, особенно над ее здоровьем. «А теперь съешь вот это», — требовала Авис и взбивала в блендере очередное зеленое овощное пюре, и уговаривала Пери выкупаться в их бассейне, и укладывала ее поспать после обеда. Славная была жизнь. Пери с радостью нежилась в роскошном доме, любовалась подлинными полотнами Аль-Рахима и фотографиями Энди Сильвер по стенам, гладила потускневшее серебро на скульптуре птицы-филемона в саду, пробовала блюда, о которых раньше даже не слышала.

Пери жила в золотой клетке, несколько месяцев выходила за пределы дома и сада разве что на прием к врачу или — несколько раз — на ближайший пляж, а еще — на их с Питером секретные вылазки. Уделом запретной любви к Питеру стал сумеречный мир, яркий, как сон, и не имевший никакого отношения к остальной жизни.

Пери часто размышляла о страшноватых узах, что связывали ее с ними обоими — и с Питером, и с Авис. Они ее наняли, она жила в этом великолепном доме по их прихоти, не представляла себе, какие у нее права и есть ли они вообще — и все равно была связана с хозяевами самыми тесными узами, узами собственной плоти. Она носила их дитя. Кто еще был с ней связан, кроме родителей, которых она не знала? Жанин — нет. Бронте — уж точно нет. Ма Лену она, наверное, никогда больше не увидит.

В детской то и дело появлялись роскошные дорогие диковины, и Пери робко брала в руки игрушки, крутила изящный миниатюрный глобус и радовалась — ведь Хьюго будут так сильно любить. Значит, она делает благое дело: благодаря ей Хьюго родится здоровеньким, родители будут его холить и лелеять. А Пери получит крылья.

Пери прекрасно понимала, что на самом деле ухаживают не за ней, а за ребенком в ее утробе. И все равно оказалась не готова к тому, как резко переменилось отношение к ней, когда Хьюго появился на свет. Она еще не пришла в себя после родов, а уже превратилась в служанку, у которой не было ни минуты свободной. Никаких книг, никакого послеобеденного сна. Зеленое пюре ей по-прежнему полагалось, но теперь она была обязана делать его сама каждое утро. «Чтобы молока было вдоволь», — сьрого говорила Авис. Пери пришлось расплачиваться за роскошь и безделье — причем с процентами. Сладкая жизнь кончилась с первой схваткой.

Кроме того, переменились и ее чувства к Хьюго, и Пери отчаянно старалась это скрыть. Представлять себе, как счастливо он будет жить, пока он плавал внутри нее, недосягаемый и неуязвимый, — это одно. Теперь все изменилось: его крошечное тельце стало беззащитным перед всеми тяготами мира, и Пери должна была оберегать его, теперь он сосал ее грудь, теперь она ощущала его аромат, свежий, как воздух, теперь она просыпалась, не успевал он подать голос из детской, теперь она любовалась им, когда он спал в ее постели, завороженно разглядывала мятый бутончик его губ, которые даже во сне что-то посасывали, а его пьянящее дыхание дурманило ее — и так было гораздо тяжелее.

Теперь тишина и пустота, когда-то так чаровавшие Пери в особняке Питера, беспокоили ее: они означали, что Питера и Авис дома нет. Они были очень рады рождению ребенка, но из этого не следовало, что они работали и развлекались меньше обычного. Авис, очевидно, винила Пери в том, что та встала между ней и Хьюго. Поначалу Хьюго или ел, или спал. Пери прекрасно помнила, как Авис впервые попыталась убаюкать Хьюго, а тот выгнулся дугой. А потом бился и корчился, пока Авис, багровая от злости и стыда, не сунула его обратно Пери. «Хьюго, миленький, прошу тебя, — молила про себя Пери, — не надо еще сильнее все портить». А он, конечно, не послушался: едва Пери взяла его на руки, как он тут же уютно прижался к ней. Наверное, надо было тогда сразу понять, что ничем хорошим это не кончится. Ну и лицо стало у Авис. Она еще несколько раз пыталась поняньчить Хьюго, но чем дальше, тем больше нервничала, а Хьюго отчаянно протестовал. Чем лучше я училась обращаться с Хьюго, тем сильнее Авис меня ненавидела. Страшно подумать, что бы она сделала, если бы заподозрила, что ее муж тоже предпочитал меня!

Как трудно было скрывать любовь к Хьюго, набиравшую силу с каждым днем, и страх за него! Так что Пери было не обойтись без ежедневных отлучек в детский парк.

Детским парком — там никогда не бывало никого, кроме малышей с нянями, родители были вечно заняты, — назывался обнесенный оградой квадрат буйной зелени, очередная городская роскошь, которую няни в глаза не видели, пока не нанялись на работу в богатые семьи. Зеленая плодородная земля, которую заботливо поливали и возделывали только для того, чтобы там гуляли отпрыски сливок общества. В густой тени ветвей и прятались молоденькие няни, укачивая в колясках будущую золотую молодежь.

Среди этих девушек было только две кормилицы, одна из них — Пери. Другие няни с ними не разговаривали, но Пери с Луизой это не тревожило. Они садились под каким-нибудь деревом и болтали о том, как сделать, чтобы было больше молока, сколько раз в день они кормят, как они волнуются, когда малыша взвешивают. Оказывается, мало просто любить и оберегать ребенка. Пока они не начали кормить, то не подозревали, что отвечают еще и за рост и развитие своего подопечного.

Когда Луиза призналась Пери, что тоже сбежала в Город, Пери возликовала.

— Думаю, мне жилось даже хуже, чем тебе, — тихо проговорила Луиза. — По крайней мере, на тебя обычно не обращали внимания. А психи, которые стояли во главе нашей общины, были убеждены, что любое непослушание — знак, что в ребенке живет злой дух. И выбивали его из нас кусками толстого кабеля — представляешь, они носили их на шее, чтобы мы никогда про них не забывали! Понимаешь, они мучили нас, своих родных детей, и гордились этим — разве это нормально?!

— Боже мой, Луиза! — Пери взяла Луизу за руку.

— Бог тут ни при чем. А если при чем, я его ненавижу, — отозвалась Луиза.

Пери погладила ее по голове.

Когда они увиделись в парке на следующий день, Луиза подарила Пери серебряное колечко и показала такое же у себя на пальце.

— Ты моя сестра, — сказала она. — Навеки.

Навеки. Навеки продлилось недолго. Пери посмотрела на волны, на тот самый океан, который сомкнулся над Луизой, трепал ее труп, обдирал перья с крыльев. Крылья принесли Луизе смерть. А Пери — много горя.

Впереди показалось что-то непонятное. Пери прищурилась: под мерцающей поверхностью моря виднелись какие-то темные фигуры. В этом месте вода отгрызла большой кусок суши. Берег осыпался в море, почти весь песок смыло, оголились серые камни. Волны набегали на растрескавшуюся дорогу, которая упиралась прямо в океан.

— Что это такое, Хьюго?

Из воды торчали кривые палки. Мертвые пальмы. Надо же, устояли, несмотря на сильный прибой. Между мертвыми стволами там и сям торчали металлические шесты — даже выше пальм: фонарные столбы, только лампы давно разбиты. Под водой колыхались бурые прямоугольники, а вокруг — большие грязные пятна, словно растекшаяся тушь. А еще дальше в море вдавались длинные прямые дорожки с черными продольными полосками. Пери снизилась посмотреть. Все это тянулось без конца и края. Похоже, мертвые пальмы когда-то стояли вдоль набережной.

— Хьюго, это же был курорт! Жуть какая. Море его затопило. Коричневые прямоугольники — это крыши вилл, а там, вот погляди, там — купальная бухта, только теперь ее залило, завалило песком, она заросла водорослями. Ого-го, там, на дне, даже затонувшие машины! Черные полоски — разметка на водяных катальных горках. Как же устояли эти пальмы? Одна вон совсем скособочилась, корни у нее подмыло. Ой, Хьюго, я поняла, смотри, они посажены в цементных кадках, а теперь цемент растрескался!

Да, когда-то это был шикарный курорт. А теперь постройки, на которые ушло много миллионов долларов, оказались под водой. Неужели и дом Питера ждет такая же судьба и утес растрескается и сползет в жадные волны у подножия? Сюда пришла беда, пришел потоп, настал ад кромешный, и ничего нельзя было поделать.

Потом Пери пришлось задуматься о другом — она вгляделась в белые буруны и двинулась к берегу, нащупывая длинную невидимую грань, где встречались воздушные потоки. А, вот и он, Тючок, выглядывает из-за мангровых лесов — пышных темно-зеленых фестонов с серебристо-серо-голубой каймой прибоя по краю воды. До дельты оставалось не меньше часа полета. В небе кругом по-прежнему никого не было: Пери изогнулась и посмотрела. Зря этот Зак грозил погоней.

Беда приходит, когда совсем не ждешь, говаривала Ма Лена, и Пери на собственном опыте убедилась в ее правоте. Беда пришла. Сбылась заветная мечта Пери, она достигла цели, которой посвятила все свои помыслы и поступки, — и это погубило ее. Беду принесли крылья. Крылья стоили Пери работы и возлюбленного.

Все началось в тот миг, когда она проснулась в послеоперационной палате. Она ничего не понимала, не могла прийти в себя от потрясения — хуже, чем после родов. Ей пришлось добираться домой самостоятельно, и там она рухнула в постель, ощущая сложенные за спиной непривычные, чужеродные крылья. Пери лежала неподвижно, оглушенная, словно птица, ударившаяся о стекло, даже дышала с трудом, от лекарств ее рвало, и она в ужасе думала: «Что я натворила? Теперь ничего не исправишь!»

За бедняжкой Хьюго ухаживала другая девушка, а кормили его молоком, которое Пери сцедила перед операцией. Пери смертельно боялась, что ее уволят — она много дней пролежала придавленная грузом крыльев, истерзанные, онемевшие мышцы спины не могли их поднять, и Пери не решалась даже встать и поглядеть на себя в зеркало. Раньше она ни секунды не сомневалась, что крылья сделают ее прекрасной, — а теперь ей было страшно, что с огромными мертвыми придатками, приделанными к спине, она превратилась в чудовище.

Когда Пери наконец собралась с силами, встала с постели и снова начала ухаживать за Хьюго, Авис глядела на нее так, что Пери всерьез испугалась. Как же она сразу не сообразила, что теперь Авис возненавидит ее еще сильнее? Ведь Пери претендовала на то, что она ей ровня.

Когда Пери с трудом дотащилась до парка, вяло толкая перед собой коляску Хьюго, прочие няни и вовсе объявили ей бойкот. Повернулись спиной и ушли. А Луиза не перестала с ней разговаривать.

— Ты же моя сестра, — сказала она, но почему-то появлялась в парке все реже и реже.

А потом Пери с Хьюго остались одни. Она и раньше не особенно откровенничала с другими, но с кем-то все-таки общалась. Всегда можно было поговорить о детях, няни рассказывали забавные истории и давали друг другу советы, как облегчить свой каторжный труд. А у Пери были крылья — и из-за нее Хьюго тоже стал изгоем.

«С кем Хьюго играет?» — допытывалась Авис каждый раз, когда Пери попадалась ей на глаза. Авис беспокоилась, что Хьюго проводит так много времени без общения с другими детьми, это Пери понимала. Вскоре Авис сложила два и два и пришла к очевидному выводу — во всем виновата Пери, точнее, ее крылья. А Питер дал понять, что не согласен с Авис, и от этого стало только хуже. Питер полагал, что крылья Пери не отталкивают от Хьюго других детей, а придают ему, Питеру Чеширу, еще больше веса в обществе.

Эта небольшая супружеская размолвка обострилась во время праздника в честь того, что Хьюго получил летательское имя.

— Назовем его Гир, в честь ястреба Гира, — подслушала Пери радостный разговор Авис с подругой.

Пери участвовала в приготовлениях, украшала дом, помогала приглашенным официантам сервировать столы. Но как только появились гости, Пери выставили вон. На праздник позвали друзей и коллег Питера и Авис — целую шумную стаю в роскошных нарядах (Пери была уверена, что многих из них одевала сама Авис); все принесли подарки. Пери лежала в темноте в своей комнате и с наслаждением слушала музыку, смех и разговоры взрослых, — и вдруг поняла, что все эти звуки прекрасно ей знакомы, что они успокаивают ее. Пери села. Интересно, ее родители тоже созывали гостей? Ни на ферме, ни в Венеции она, конечно, ничего подобного не слышала.

Послышались шаги — кто-то шел к ней в комнату, и походка у него была тяжелее, чем у Авис. Пери поспешно поправила волосы, сердце у нее больно екнуло. Неужели Питер отважился прийти сюда, когда Авис дома?!

Питер вошел в комнату с Хьюго на руках; мальчик хныкал и совал в рот кулаки.

— Пора его покормить, — сказал Питер и сел на кровать; матрас прогнулся под его тяжестью. Пери взяла Хьюго, отчего-то смутившись, и приложила к груди. Питер смотрел на нее — в полумраке Пери не понимала, что выражает его лицо. С тех пор, как у Пери появились крылья, он еще ни разу не приближался к ней. Его присутствие, аромат его крыльев, тяжесть его тела на постели — у Пери голова шла кругом. Она так тосковала по Питеру, что стоило ему просто сесть рядом, и ее словно одурманили. Питер встал.

— Не уходите, — попросила Пери. — У меня для вас подарок.

Придерживая Хьюго одной рукой, она наклонилась, пошарила в тумбочке.

Протянула Питеру стеклянный шар с розой внутри, и Питер взял его.

— Спасибо.

Господи, какая я идиотка. Он же меня теперь возненавидит. Что он с ним будет делать, с этим стеклянным шаром?

— Вынеси Хьюго к гостям, когда он поест, — велел Питер на прощание.

Через двадцать минут Пери робко принесла Хьюго в гостиную, моргая от яркого света. Огляделась — где же Питер? — но он с большинством гостей вышел на широкую каменную террасу над морем. Низкий каменный поребрик был весь в огнях, и скалы и волны далеко внизу переливались яркими цветами — розовым, зеленым, бирюзовым.

— А, вот и ты, — сказал Питер; похоже, он захмелел и утратил бдительность. Даже не отправил Пери обратно в свою комнату, а вручил ей бокал шампанского. Пери потрясенно взяла бокал, держа Хьюго одной рукой. «Что вы делаете?!» — хотела спросить она, но пришлось вежливо улыбаться, пока Питер представлял ее столпившимся кругом гостям, которые изумленно глазели и на Хьюго, и на Пери — на диковину, крылатую няньку.

— Нет-нет, — говорил Питер высокой и очень худой женщине. — Конечно, то, что у нее есть крылья, совсем не опасно. Опасно было бы, если бы крыльев не было. Сами видите. Теперь она сможет как следует присматривать за Хьюго, будет рядом с ним, когда придет пора учиться летать.

На террасу стремительно прошагала Авис в наряде из золотого дождя, окутавшем ее с шеи до бедер; дождь мерцал и переливался, однако не открывал ничего лишнего. При каждом движении Авис струящееся золото вспыхивало изумрудами, рубинами, опалами. От него разливалось благоухание. «Интересно, — подумала Пери, — это настоящая ткань или какой-то обман зрения?» Она в жизни ничего подобного не видела.

Авис взяла Хьюго у Пери, чтобы похвастаться гостям. Пери нервно крутила на пальце серебряное колечко. Сейчас Хьюго должен быть сытым, довольным и сонным, но здесь столько музыки и огней, шумно, толпятся незнакомые люди, а ему пора спать — вдруг он испугается и заплачет? «Хьюго, будь умницей, Хьюго, будь веселеньким», — молила про себя Пери, но Хьюго, конечно, и не думал о вежливости и деликатности. Авис покачала его, пристроила себе на плечо, походила с ним — вроде все делает правильно, думала Пери, только у нее ничего правильно не получается, она ничего не умеет. Хьюго поначалу просто куксился, а потом весь покраснел и разревелся.

Тогда Авис грубо сунула Хьюго в руки Пери, и та бросилась с ним в детскую — где он мигом успокоился и через десять минут уже мирно спал.

Что было потом, Пери помнила нетвердо. Кажется, когда гости разошлись, она сидела в своей комнате и тряслась от страха, слушая, как Авис кричит на Питера, срываясь на визг, за то, что он якобы унизил ее перед друзьями. Что ответил Питер, Пери не разобрала, но Авис не унималась. Они не впервые ссорились из-за Пери, но этот скандал был хуже всех.

Знала бы Авис… После операции Питер ни разу не прикоснулся к Пери. Мало того что крылья бесили Авис — они еще и оттолкнули Питера.

Прошло месяца два после праздника, и в один прекрасный день на пороге Катон-Чеширов появилась Луиза — она спрашивала Пери и Хьюго. О чудо — у нее были крылья! Вот почему она перестала появляться в парке.

— Они решили завести Вайолет сестренку, — объяснила Луиза. — Крошку Эми.

Больше ничего объяснять не потребовалось.

С одной лишь оговоркой: Луиза выдала Пери страшную тайну — ей имплантировали устройство, которое позволяло следить за всеми ее перемещениями и ограничивало радиус полета.

— Электронный поводок. Может сбросить тебя с неба в любой момент. Они, конечно, сказали, что это для моей же безопасности. Взяли и вживили. — Луиза передернула плечами. — Сволочи, правда? А еще прикидываются верующими, совсем как те самодуры, с которыми я росла. А тебе хозяева ничего не говорили? Я бы на твоем месте проверила.

Зато у Пери теперь появилась настоящая подруга, было с кем полетать в редкие свободные часы. Пери с Луизой обменивались впечатлениями о странной новой жизни, однако никогда не заговаривали о том, во сколько обошлись им крылья. До тех пор, пока однажды Луиза не пожаловалась:

— Я видела одну девушку из нашей общины. Вот уж не думала, что когда-нибудь с ней встречусь. Она беременна. Работает в летательской семье — как ты. Как я. Я хотела с ней поговорить, но она ни слова мне не сказала. Притворилась, будто не знает меня. Дерганая, просто ужас. Ой, Пери, я так расстроилась! Думала, в жизни не увижу никого из той дыры…

А через две недели вызвала Пери на разговор над Соленой бухтой — и голос у нее срывался от волнения. Сказала, у нее для Пери новости. Важные.

В лицо Пери ударил холод, и она опомнилась. Поднялся ветер. На границе встречных потоков стало неспокойно, и Пери решила, что лучше немного набрать высоту. Она потрясла головой — глаза защипало от слез. Ей и раньше было некогда оплакивать Луизу, и едва ли стоило предаваться горю теперь, в самом начале долгого перелета. И вообще Пери слишком увлеклась воспоминаниями о двух годах в Городе и несколько отклонилась от курса. Она провела в воздухе несколько часов и начала уставать — и чувствовала себя маленькой-маленькой над переменчивым вековечным морем. К этому времени Пери рассчитывала отлететь дальше к югу от Тючка, вскоре должна была показаться дельта реки. Если Пери сделает этот ход и переступит черту, то станет очередным нелегальным эмигрантом. Это ее совсем не радовало — имеет ли она право обрекать Хьюго на подобную жизнь? А вдруг — чего не бывает! — до Питера с Авис дойдет, что ее побег — крайняя мера, и они опомнятся? Ведь Хьюго — их сын. Вдруг они наконец-то это поймут, поймут, что скучают по нему, поймут, что на самом деле любят его таким, какой он есть. Неужели их сейчас не мучает совесть?! Может, Пери поступила правильно?

Да, пора вернуть Хьюго родителям.

При мысли о том, что не придется сворачивать у дельты, не нужно улетать от Хищника, Пери с головы до ног окатила теплая волна облегчения. Ведь гораздо проще полететь дальше, вернуться в Город — единственное место на свете, которое стало домом для них с Хьюго.

Теперь в городе был еще и Зак — Зак, обещавший ей помочь. Он стал новым слагаемым в ее задаче: если он выяснит, что случилось с Луизой, то защитит и ее, Пери. Ведь Питер не убивал Луизу — и меня не убьет, если я верну Хьюго. Наверное, не убьет…

Пери вспомнила все свои свидания с Питером — с каждым разом все опаснее и опаснее. Как он уложил ее на самый край крыши — так высоко она еще никогда не бывала, — и навалился сверху, и не давал пошевелиться. Правда, она пришла туда по доброй воле — да, пожалуй, хотя она помнила, как крепко держал ее Питер за плечо, пока они поднимались в лифте, и как она не знала, что он с ней сделает, и не решалась спросить, и сама не представляла себе, на что надеется, чего боится, чего сама от него хочет.

Той ночью она чуть с ума не сошла: Питер провел ее по балкам своего недостроенного небоскреба, а потом уложил так, что голова свешивалась в бездну, и внизу, далеко-далеко, мелькали и двигались огоньки, и сверкающие городские небоскребы высились вокруг, перевернутые, словно подвешенные к небу, и ветер хлестал по лицу и шее, и Питер проговорил — «Не бойся, я не дам тебе упасть», — и голос у него, обычно такой мягкий, был сиплым от страсти, но Пери, конечно, боялась, в этом-то все и дело, и страх не унялся, даже когда Питер обнял ее и окутал крыльями, теплыми, гладкими, обдал ее сандаловым запахом кожи и пряным ароматом перьев, и вошел в нее, и еще раз, и еще, словно ему все было мало и близости, и глубины.

Пери плакала от страха и наслаждения, не могла отличить одно от другого, потому что еще не знала такого сильного чувства — все ее тело звенело, будто под током. Мало-помалу Пери поверила в силу Питера, чуть-чуть расслабилась — и только тогда ощутила, как это прекрасно, когда их с Питером обдувает теплый воздух, а снизу пузырьками поднимаются приглушенные звуки и огни Города.

— Я люблю тебя… — выдохнула она ему в плечо, тихо-тихо, чтобы он не слышал.

Они никогда не говорили о том, что произошло между ними той первой ночью. Однако у них появилась общая тайна.

Раз-другой в месяц Питер без предупреждения брал ее куда-нибудь в незнакомое место — то на какую-нибудь свою стройку, то на утес над морем, то на мост. И каждый раз Пери все ему позволяла, доверяла ему свою жизнь. После каждого свидания она несколько дней не чуяла под собой ног от счастья. Тем страшнее было Пери, когда он овладевал ей прямо дома, в собственной постели — и с каждым свиданием рисковал все больше.

— Лапочка, какая же это любовь? — протянула Луиза, когда Пери выдала ей свою тайну: надо же было кому-то рассказать. — Это адреналин.

Пери было все равно. Она опьянела от собственного могущества. Пери даже мечтать не смела, чтобы такой опытный, влиятельный, сдержанный человек, летатель-аристократ, на которого пол-Города смотрели снизу вверх, потерял от нее голову, показал ей, что чувствует, как есть, без оглядки, без брони. Она, Пери Альмонд, видела такого Питера Чешира, какого не знал никто.

Пери впервые в жизни ощутила страсть — и понимала, что не в силах ей сопротивляться и отдаст за Питера жизнь. Оставалось надеяться, что до этого не дойдет.

Дыши в ритме полета. Надо нащупать ритм, который донесет ее до самого города и заодно очистит голову от лишних мыслей. Ничего не выйдет: как всегда во время полета, Пери жадно впитывала образы моря и неба, ощущение ветра и солнца на крыльях, и на нее наваливались воспоминания, страхи и надежды. Больше ей негде и некогда было думать — только здесь, в вышине, в полете.

Воздух над океаном раскололся на хлесткие холодные потоки, небо твердело на глазах. Вода внизу тоже стала иной, прозрачная утренняя зелень и глубокая полуденная синева прилива подернулись растекавшимися в воде ржавыми тучами. Это был не песок. Это были обломанные ветки и острова плавучего мусора. Должно быть, все это нанесло из дельты. Пери взмыла выше, но реку по-прежнему не было видно — только расползалось темное пятно там, где она извергала в море накопившуюся грязь. Вот и все, Пери перелетит за дельту. Пути назад не будет. Пери покрутила колечко на пальце — еще и еще. Она сдержит слово и вернет Хьюго.

С юго-запада налетел сильный ветер, ударил Пери в лицо и в правый бок. Он толкал ее от земли, далеко в море. Если он еще усилится, Пери не сможет лететь против него.

Она оглядела облако, простиравшееся над головой и правее, — что еще готовит погода им с Хьюго? Странное оно было, это облако. Несколько сотен метров в высоту и быстро темнеет, застилая косые лучи послеполуденного солнца. Слишком оно высокое. Вот в чем дело. Кучевые облака при хорошей погоде не бывают такие высокие. Хуже того — оно не одно. Облако впереди входило в длинную череду башен, которые на юго-западе смыкались вдоль горизонта в сплошную стену. Прекрасные кучевые облака обернулись густыми грозовыми тучами и слились в черную гряду. В грозовой фронт.

Как же Пери не заметила, что происходит с облаками? Забыла главное правило полета! «Будь настороже». Хаос говорил ей — не летай, когда голова забита посторонними мыслями. Будь настороже. А она — она, наоборот, увлеклась воспоминаниями, восторгами, тревогами и планами. Конечно, тревожиться было о чем.

Небо вскипело, превратилось в огромный котел бурлящего свинца. Темного, с трескучими огнями.

Пери посмотрела на землю. Надо спускаться, спасаться от ветра, найти, где переждать грозу... но тут она увидела — его.

Крылья затрепетали от ужаса, Пери с усилием вернулась в ровный ритм полета. Далеко позади, немного справа, со стороны земли прямо к Пери, к морю, мчалась черная точка. Ворон. Да-да, конечно, ворон. Кто же еще. Только зачем ворону гнаться за ней над морем в грозу?

Пери снова оглядела облака, темнеющий грозовой фронт впереди — он заметно придвинулся. Лететь туда нельзя ни в коем случае. Пери вся похолодела от страха. «Взлет — дело добровольное. Посадка — принудительное».

Грозовой фронт — самое опасное, что только может быть в воздухе. Ветер возле него достигает немыслимой силы. В лучшем случае грозовой фронт сулил скверную погоду, но тучи впереди громоздились и расширялись кверху в виде наковальни — характерный признак так называемой сверхъячейки, опаснейшего шторма с вращающимися циклоническими восходящими течениями.

Когда Пери снова обернулась, черная точка стала больше и нацелилась прямо на нее. Таких крупных птиц не бывает. Это мог быть только он. Тот самый Хищник, о котором предупреждал Зак, тот самый Хищник, которого она высматривала весь день. Вот он, Хищник Питера, — ему так важно выследить ее, что он летит за ней прямо в грозу. Господи. Как же объяснить ему, что она и в самом деле собирается вернуть Хьюго?! А может быть, им это вообще неважно, может быть, они просто хотят от нее избавиться — раз и навсегда. Хищник отнимет Хьюго и убьет ее — над морем, вдали от любопытных глаз обитателей суши.

Раньше Пери старалась побольше парить в экономном режиме, чтобы сберечь силы. Теперь ветер толкал ее назад, дышать стало трудно, приходилось работать крыльями изо всех сил, иначе можно было сбиться с курса на юг. Мышцы крыльев и спины заболели. Пери и так уже пробыла в воздухе несколько часов, крылья уже не выдерживали дополнительного напряжения, которого требовала от них Пери. Скоро они совсем откажут. Если бы дело было только в грозе, можно было бы свернуть на сушу и либо обогнать грозовой фронт, либо найти укрытие и пересидеть бурю. Но сейчас ее преследует Хищник — и поступать так опасно, даже если бы это было физически возможно.

Пери сосредоточилась, заставила себя разогнаться до предельной скорости и мчаться вперед.

Что же мне делать? Покориться Хищнику, отдать ему Хьюго по доброй воле? Это лучше, чем погибнуть вместе с малышом в грозу. Только Хищник не станет ждать, когда я отдам ему Хьюго. Если он меня догонит, то убьет, утопит в море. Меня никогда не найдут. Проще простого — гораздо проще, чем оставить меня в живых. От меня живой им одни неприятности, за последние несколько дней я это доказала, так ведь? Труп Луизы перекатывается в волнах прибоя. Отличный план. Только вот тучи некстати нагромоздились. Такого никто не предусмотрел.

Видимость падала с каждой секундой, небо темнело, ветер швырял Пери в лицо капли воды. Пери не понимала, что это — дождь или брызги, сорванные ветром с поверхности бушующего внизу моря. Она помотала головой, убрала с лица мокрые волосы. Кругом ревел буйный ветер, грохотали волны — как тут сосредоточиться?!

Хьюго плакал, Пери обхватила его руками:

— Ничего-ничего, не волнуйся, птенчик!

Визг ветра заглушил ее.

Да, Хищнику сейчас трудно следить за ней. Погода ему не подчиняется — в этом смысле они с Пери ровня. Даже если Пери рискнет жизнью, чтобы отдать Хьюго Хищнику, это в любом случае будет опасно. И ей, и Хищнику сейчас надо думать, как уберечься от гибели. Главное — держаться подальше от туч. Если залететь в тучу, невозможно будет держать крылья на одном уровне — того и гляди войдешь в штопор, а когда это поймешь, спасаться будет поздно — даже дернуться не успеешь.

Пери решила пожертвовать остатками сил и пробиться еще выше, хотя в такой темноте поди разбери, на двадцать метров взлетел или на все пятьдесят. Чем выше окажешься, тем дальше будут нисходящие течения и тем меньше риска, что тебя вожмет в землю. «Ты упадешь». Но перелететь грозу поверху невозможно. Так им не спастись. Грозовые тучи — самые высокие из всех облаков, они бывают даже выше двенадцати километров.

Пери оглянулась через плечо — и в ужасе обнаружила большой черный силуэт, подсвеченный лучами солнца, которые еще пробивались к поверхности моря сквозь прорехи в облаках; Хищника от нее отделяло расстояние примерно в километр. Боже мой, он не отстает от меня даже в бурю! Совсем с ума сошел?!

Пери мрачно рванулась вперед, собрав все силы. Обогнуть грозовой фронт уже не получится. Придется взглянуть в лицо своему главному страху. Главному страху любого летателя.

Гроза грохотала так, что уши закладывало.

Я лечу на грозу.

Вслепую.

Пери плохо следила за морем и небом — и поплатится за это. Если бы только можно было приземлиться, найти убежище для Хьюго, — тогда неважно, что будет с ней самой. Но снижаться было нельзя. Снизиться — значит упустить воздушное течение, упустить последнюю возможность для маневра. Ее будет носить туда-сюда, словно соломинку. В Панданусе Пери видела, как сильный ветер швыряет в воздухе птиц. Куда они прятались от него? Может быть, и никуда. Птицы часто погибали в бурю, и Пери потом находила их искалеченные тельца вдоль полосы прилива.

Ветер бушевал все сильнее. Это было страшнее, чем когда тебя накрывает большой волной. Да, летать сродни катанию на волнах — только таких волн в море не бывает: их с Хьюго то подбрасывало вверх на пятьдесят метров, то швыряло на сотню метров в сторону. Неудивительно, что их так болтало. Термики вдоль грозового фронта, которые взбивали эту темную пену, достигают пятидесяти узлов* /Один метеорологический узел равен 0,5 м/с или 1,8 км/ч (1 морская миля в час)/, а то и больше.

Раньше Хьюго заходился криком, буря срывала слезы с его лица, но теперь он притих от ужаса — а может быть, ему было трудно дышать на таком ветру.

Перед ними высилась туча размерами, наверное, с небоскреб. Или с гору. Поди разберись — в небе сравнивать не с чем. Молнии били все ближе. Гром рокотал так, что Пери обезумела от страха — гроза гудела громче любого прибоя, как будто обваливалась целая стена: «Воздух — это жидкость», — говорил Хаос, и эта жидкость рушилась с оглушительным грохотом. Все кругом трещало, пылало, разлеталось на куски.

Молнии били совсем рядом, небо раскалывалось, словно в космосе зияла трещина до самого солнца, Пери невольно зажмурилась — и все равно свет сквозь веки обжигал глаза, и когда ей удалось их открыть, все кругом почернело: молния ослепила ее. Потом зрение вернулось, но в полумраке плавали какие-то искры и пятна. «Сейчас ударит еще ближе — и нам конец!»

Молния шутила с глазами скверные шутки. Пери была уверена, что при последней вспышке что-то увидела. Два каких-то пятна. Больших и черных. С крыльями. Не может же быть, чтобы за ней гнались сразу два Хищника! Откуда? Они что, следили за ней от самой фермы Жанин?! Нет! Наверняка глаза ее обманывают. Это пятна после той ослепительной вспышки. Ну вот, теперь они повсюду. Целый рой черных фигур. Опять вспышка. Нет, никого.

Порыв ветра с силой ударил Пери в грудь, швырнул их через все небо, смял ей крылья, не давал дышать. Пери закрутило в воздухе, словно беспомощного мотылька. Она не понимала, куда летит, не знала, удастся ли ей отчаянными усилиями вытянуть их с Хьюго из адской круговерти — хотя бы на метр. Не исключено, что ветер просто закружил Пери — будто веточку по краю небесного водоворота.

Только что небо было темно-серое с прожилками желтого света — а теперь совсем почернело и освещалось только молниями, сверкавшими над просторами океана, где хлестал дождь. Пери еще не попала в ливень, но он надвигался — и она понимала, что дождь ее прикончит. Она не намазала крылья маслом для длинных перелетов над морем. Вода скатится с крыльев, но не вся — и перья намокнут и потянут ее вниз.

Дождь лил стеной, словно череда небесных водопадов. Ветер взметал струи все выше и выше, а потом низвергал в ревущую бездну. Пери не могла разобраться, на какой высоте летит. Ливень настиг ее, колючий, ледяной. Да это и были льдинки, градины, они молотили Пери и Хьюго, били, кусали. Пери подбросило еще выше, где воздух был холоднее, и они очутились в эпицентре града — под бомбежкой ледяных шаров с грецкий орех величиной, которые так и обрушились на них. Пери почувствовала, как над локтем растеклось горячее пятно. Кровь — это градина рассекла кожу.

Пери в панике обхватила Хьюго руками. Шапочку с него давно сдуло. Он совсем окоченел, того и гляди замерзнет насмерть!

Силы покидали ее. Сколько они уже бьются с грозой? Сопротивляться буре бессмысленно: иногда порывы ветра швыряли Пери то вверх, то в стороны и пока что поддерживали в воздухе. Но нельзя же рассчитывать, что буря не даст упасть. Некогда думать о том, чтобы держать крылья ровно: нужно сосредоточиться только на том, чтобы не сбрасывать высоту, а когда ветер позволит, продвигаться вперед. Исхлестанные градом крылья ныли, мышцы совсем разболелись от усталости.

Пери изо всех сил растирала Хьюго, старалась его согреть. Задрала футболку от своего костюма-изолята, натянула на голову Хьюго, чтобы он грелся от ее кожи. Становилось все холоднее.

Прогремел гром, раскатился вокруг. Гул накрыл их в темноте, отдался в костях. Пери показалось, что все ее тело, все внутренности превратились в желе от вибрации. Как только ей удается не потерять сознание?

Крылья у нее онемели, и Пери собралась с силами для последнего рывка. Резервы у нее были на исходе. Если сейчас не удастся выбраться из бури, им с Хьюго конец.

Ей вспомнилась плоская шуточка Хаоса: «Как называется летатель, который не знает прогноза погоды? Летатель, который не продумал план полета?» Словом, летатель, не сделавший чего-то из длинного списка всего того, что Хаос считал необходимым. Ответ всегда был один и тот же: «Покойничек. Ха-ха-ха».

Очередной порыв ветра бросил их в сторону и закрутил. Время остановилось. «Не двигайся. Ты упадешь». Пери не знала, долго ли вертела их буря на сей раз — ветер поднимал их все выше и выше.

А потом швырнул вниз.

Сил не осталось. Их высосал холод, выжег ветер. «Ты упадешь». Теперь как ни старайся — все напрасно. «Упадешь». Единственное, что держало их в воздухе — ее стремление спасти Хьюго. Долго ли? Целый ледниковый период. Значит, мало. Мало она старалась.

Что-то побежало по щеке. Вода — но не ледяной дождь.

Прости меня, Хьюго.

Пери не знала, шепнула она это или прокричала или просто подумала — они летели во мрак.

Грохочущая стена ночи воздвигается над головой, рвется вверх — мощнее скорого поезда.

Коснуться воронки вертящейся тьмы — верная смерть, а теперь она захватила их и взметнула вверх — беспомощных, легких, словно сухие листья.

Они летят все выше и выше, мчатся сквозь ветер и черноту, и Пери не в силах вдохнуть и ничего не слышит — и вот они пробили стену циклона в самом сердце бури.

Кислород кончается, температура падает.

По спирали в черноту. Глаза колет от звездного света.

Лед окутывает тело. Пери теряет сознание — а их все тащит вверх, быстрее, быстрее. Тьма застилает глаза — и мелькает отрешенная мысль: как странно. Я погибну, потому что упала вверх.

Хьюго, прости меня. Хьюго…

Ночь с ревом взвивается ввысь, небо приближается, звезды мчатся мимо и рушатся в бездну, на один сверкающий миг их выбрасывает над облаком — так высоко, что Пери успевает заметить сияющую дугу — край земли.

И снова падает в черноту.

На предельной скорости.

Триста километров в час. Девяносто метров в секунду.

Оказывается, упасть можно и с крыльями.

Весь мир — сплошной ветер, и ливень, и гром.

Глава двенадцатая

Без вести пропавшие

В глаза мне бьет ослепительный свет, такой яркий, что я щурюсь и смаргиваю слезы. Расплывчато колышется зеленое марево. Затем словно невидимая рука поворачивает винт фокусировки, и я вижу поляну посреди зеленого леса, залитую солнечным светом и усеянную белыми цветами. Лили протягивает мне бокал вина, берет за руку и мы идем вдвоем по тропинке в чащу леса. Все прекрасно, но в солнечном сиянии моего безмятежного счастья темнеет пятнышко тревоги. Я что-то позабыл, что-то очень важное. Лили указывает вверх и я смотрю в небо. У нас над головой кружат два орла. Впервые вижу живых орлов, да еще так близко, и меня переполняет восторг. Они плавно помавают крыльями и парят на ветру, и я вижу, что кончики крыльев у них бахромчатые, и крупные маховые перья напоминают человеческие пальцы. Мы идем с Лили по тропинке и уже вступаем под сень деревьев, как вдруг путь нам преграждает изгородь из колючей проволоки. Лили шла впереди меня, но, едва завидев изгородь, она обратилась в бегство, и я уже готов пуститься за ней вдогонку, однако оглядываюсь и краем глаза замечаю нечто темное, большое, запутавшееся в проволоке. Подхожу ближе. Это один из тех двух орлов, он распят вниз головой и крылья его приколочены к ограде. Земля уходит у меня из-под ног, потому что вместо орлиной головы я вижу белый лунный диск. Но крылья у орла еще слабо подергиваются. Я отворачиваюсь, я не хочу всматриваться в луну, я знаю, что увижу вместо луны, если присмотрюсь. Шею у меня сводит судорогой, мышцы немеют, и все-таки я против своей воли поворачиваю голову. Белая луна — это лицо Тома. И тогда я просыпаюсь.

Уже наступил четверг, правда, еше только два часа ночи. Хотя я и привык мало спать, но даже для меня это недосып. Первым делом хватаюсь за инфокарту. Ничего нового, я уже раз двести проверил экран, прежде чем уснуть, — сигнал потерян. Я твердил себе, мол, беспокоиться не о чем, может, Пери еще вернется. Однако меня терзал неотступный утробный ужас, рвался изнутри, словно зверь из капкана. Хьюго никак не мог потерять маячок, я прикрепил его надежно, и, похоже, события пошли наихудшим путем: с Пери и Хьюго приключилась какая-то беда. А виноват в ней я. Именно я и никто другой, потому что я отправился на Окраины, меня выслеживал Хищник и я навел его на Пери!

Теперь даже задремать и то не было никакой надежды. Я не мог спать и лежал, таращась в темноту, терзаясь от рези в глазах, усилием воли запрещая себе даже прикасаться к инфокарте — чтобы не проверять ежесекундно, есть ли сигнал. И от Уилсона тоже никаких весточек, ни гу-гу. А ведь ему уже пора бы со мной связаться. Ау, отшельник, что стряслось?

Хуже, чем бессонница и тревога в два часа ночи, — только бессонница и тревога в три часа ночи, а время неумолимо ползло к трем. В четыре, по крайней мере, можно сказать себе «да я просто встал пораньше» и встать. Но в три часа совершенно невозможно притвориться, что ты ранняя пташка. В три часа ночи ты лежишь, словно одинокий путник в пустыне, словно рыба, выброшенная на берег, хватаешь ртом воздух, мучаешься от неотвязных мыслей о том, как страшно жить, и понимаешь — уцелеть, не спятить, жить дальше удастся только если отбросишь эти мысли.

Я поморгал. В глаза будто песку насыпали, спину ломило. Лучше не думать о прочих немощах, которые еще готовит мне возраст. Тома рядом не было, и его отсутствие саднило, как застарелая рана. Я растравлял себе душу, припоминая все промахи, которые накопились на моем счету за годы отцовства. Тут было все, что обыкновенно мучает родителей. Я считал себя плохим отцом, потому что уделял Тому мало внимания и ласки — так мне казалось. И ежедневно совершал какие-то мелкие предательства, без которых не обходится и в самой любящей семье. И еше потому, что иногда ругал его, а резкое слово все равно что удар по детской щеке. Но больше всего я корил себя за вечную спешку и раздражительность. За то, что не ценил неиссякаемую любовь Тома. У меня не хватало времени и терпения просто побыть рядом с ним подольше, просто посидеть рядом, любуясь совершенством его личика, изгибом ресниц, разрезом зеленых глаз. Я всегда куда-то спешил, я всегда был слишком взрослым, слишком занятым, работал, готовил, читал, делал что-нибудь еще. А просто побыть с Томом мне было некогда. Да, сейчас я ему нужен, необходим, сейчас я ему лучший друг, а что будет потом? Когда он подрастет, ему станет не до меня, мы поменяемся ролями. Я уже сейчас твердо знаю, что именно так оно и будет, я еще способен что-то изменить, пока не слишком поздно, но мне все равно некогда — не найти времени, чтобы наобщаться с ним вдосталь, про запас.

Я не выдержал, зажег лампу у постели и вытащил из тумбочки записочки Пери для Хьюго. Эти клочки я уже зачитал чуть ли не до дыр, тщетно ища в них ключ к разгадке.

Милый мой Хьюго,

Самой первой и любимой твоей игрушкой был попугай — красно-синий, с гибкими лапами. Ты засовывал их себе в рот. Попугая можно было тискать или трясти и тогда он или шуршал как бумага или звенел колокольчиком. Я пишу это, потому что хочу напомнить тебе, пока мы не забыли. Пока я сама не забыла.

Отложив записки, я погасил свет. Перевернул подушку, прижался лицом к прохладной поверхности. Лоб горел. В считанные минуты подушка снова накалилась. Я стукнул по ней кулаком и со стоном лег на бок.

А когда проснулся снова, была уже половина пятого. Я лежал и припоминал параграф закона, который недавно перечитывал. Закон о защите прав летателей и бескрылых — в равной мере. Согласно этому закону, запрещалось строительство любых зданий и сооружений, которые недоступны для бескрылых. Таких, которые ставят бескрылых в положение ущербных и требуют особых приспособлений, чтобы попасть внутрь. Закон этот устаревал и терял силу прямо на глазах, он растворялся, словно крупинка соли, брошенная в океан, а океанские волны уже захлестывали нас с головой. Будущее надвигалось неумолимо.

«…Летатели не уживаются с бескрылыми: у нас клаустрофобия, у них головокружение», — вспомнились мне слова Чешира.

Поверх этого голоса у меня в голове наслоился другой, голос Хенрика, суховатый и размеренный. Говорил он то же, что и всегда за работой: «Если на твоей стороне только закон, а больше никакой поддержки, значит, приятель, ты крепко влип».

В пять утра я сдался, встал и вывел Плюша на прогулку. Пробежек мы больше не устраивали: львы не любители бегать. Да и когда-то травмированное правое колено упорно ныло, что к пробежке не готово. Поэтому мы с Плюшем часа два прогуливались по тихим улочкам неподалеку от дома. Мимо скользили женщины, которые спозаранку торопились в храмы со своими подношениями. На ходу я напряженно размышлял: «Может, позвонить Хенрику прямо сейчас?» Передо мной встал мучительный, неразрешимый выбор. Положим, я передам дело полиции, а вдруг Пери все-таки объявится в условленное время? Тогда все пойдет прахом, и не только для меня — для нее тоже. Чешир будет в ярости, а ведь, возможно, скрытничая, утаивая истину, он пытался защитить не только себя, но и Пери. Но с другой стороны, если сигнал пропал и это значит, что Пери с Хьюго в беде, тянуть нельзя — надо бежать в полицию, а то я потом себе никогда не прощу.

Я то и дело поглядывал в утреннее небо. Нет, никаких черных точек там не кружило. Впрочем, над нашим районом летатели появляются крайне редко. Удивительно, но я ни разу не споткнулся, хотя местные торговцы уже начали выкладывать свой товар — цветы, овощи, фрукты, — кто на перекрестках, кто на ступенях магазинов. Я автоматически переступал яркие россыпи и шел своей дорогой. Постепенно улицы заполнялись народом, уже гудели и звенели, проносясь мимо, мопеды и велосипеды. Всадники махали нам, окликали Плюша, но тот важно шествовал, время от времени останавливался понюхать товары, разложенные на земле. Вот он повел чутким ухом, заслышав сквозь городской гул птичий голосок. Говорящий попугайчик раскачивался на жердочке в клетке, которая украшала чью-то веранду. «Привет! — протрещала птица нам вслед. — Привет! Ни гроша. Ни гроша. Все хорошо. Привет!» Плюш двинулся дальше, высоко поднимая лапы и ловко избегая грязных луж.

Ближе к перекрестку Восьмидесятой улицы Плюш вдруг натянул поводок и со всей силы поволок меня вперед — к очередному лотку, с которого торговали съестными припасами. Что это он? Боковым зрением я успел заметить, как мимо нас пронеслось нечто черное, блестящее, крылатое. У меня захолонуло в груди. Здоровенная черная птица уселась на мешок с мусором и принялась потрошить его острым изогнутым клювом. «Карр! Карр! Карр!» — хрипло каркнула она. Ворон, да какой здоровенный! Плюш благоразумно обошел его стороной, и правильно сделал: таким клювом, как у этого ворона, хорошо глаза выклевывать.

Солнце поднялось выше, утренняя прохлада сменилась жарой. В воздухе разносились ароматы жареного бекона с манго. Я купил порцию и принялся завтракать на ходу, скармливая кусочки и Плюшу. Тут в кармане у меня зажужжала инфокарта, и я лишь чудом не уронил ее в сточную канаву, пока поспешно доставал жирными от соуса пальцами.

Звонила Лили.

«Привет», — упавшим голосом сказал я. В глазах потемнело, сердце колотилось как бешеное. Мне казалось, я вот-вот упаду в обморок от недосыпа и тревоги.

В палисаднике у самого дома я остановился и полез в карман за ключами. Потом машинально глянул в небо — это уже вошло у меня в привычку, а поди отучись, когда такие дела творятся. Глянул — и замер. Меня будто льдом сковало. И вправду стало холодно.

Там, в вышине, кружило нечто темное и крылатое.

Очень высоко.

Не ворон.

Проклятье. Этого только не хватало.

«Брось, Зак, — строго сказал я себе, — хорош паниковать. Тебе только кажется, будто в ваши края летатели и не заглядывают — ты просто раньше не обращал внимания. Редко смотришь в небо. Сам же об этом задумывался, или уже забыл?»

Я встряхнулся, поспешно отпер дверь, впустил Плюша, накормил его, заварил чай. Лили сообщила, что записала Тома на подготовительные тесты и сканирование. Если он пройдет все это успешно, то получит допуск к медицинским процедурам и тогда превращение сможет начать уже на следующей неделе. Лили — она такая, даром времени терять не любит. Если уж она решила действовать, только держись. Едва станут известны результаты тестов, от меня она потребует официальное согласие на процедуры. Я сообщил ей, что потолковал с Руоконен и сильно сомневаюсь, стоит ли… но Лили даже не дала мне договорить и, похоже, не услышала — снова завела о процедурах. Я понял лишь одно: если я намерен протестовать всерьез, начинать надо как можно скорее.

Я глубоко вздохнул, потер недавнюю ссадину на щеке. В небе уже глухо погромыхивало и вскоре по земле забарабанили крупные капли дождя, а потом хлынуло как из ведра. Я едва успел вбежать в дом. Такое выдалось лето — что ни день, то ливень с грозами. Вода струилась по оконному стеклу, так что манговые деревья и улица за окном причудливо исказились. Сточные канавы мгновенно переполнились, вода ручьями потекла по тротуару и мостовой. А сколько мы с Витторио бились,чтобы домоуправ нашего жилого комплекса прочистил канавы!

Пришла беда — отворяй ворота, как говаривала моя матушка. Пери с Хьюго пропали, словно дождем смыло. Времени у меня в обрез, в субботу утром нужно предъявить Чеширу хоть какой-то результат. Но сегодня придется заняться компроматом, который заказал Санил. К субботе Чешир начнет меня когтить и спрашивать, где Хьюго и какие новости. Значит, к субботе надо заготовить ответ.

И в довершение всего у меня ровно неделя на то, чтобы решить: быть моему сыну летателем или нет.

Я свирепо воззился на черную плесень, которая расползалась по потолку. Влажность у нас высокая, погода сырая, а в домоуправлении — одни бездельники, вот что. Дом разваливается на глазах. И Тадж погиб, не вернуть — исчез, как не бывало, а ведь он был мне единственным напарником. «Силы хаоса ополчились против нас, Плюш», — мрачно сообщил я льву. Плюш лениво посмотрел на меня, растянулся на пыльном полу и принялся вылизываться.

В этот самый миг и позвонил Хенрик.

— Кое-что я для тебя сделал, — не поздоровавшись, сказал он. — Послал запрос в Управление по делам семьи, — узнать, нет ли у них досье на твою Луизу Перрос. Мне бы и в голову не пришло, но ты же сам говорил, Управление в этом деле тоже припутано. А Альмонд у нас пока единственная ниточка к Перрос.

— Это ты хорошо придумал, с запасом, — ответил я.

— Всегда так делаю, когда речь идет об убийстве, — отозвался Хенрик. — Если в кадре труп, надо копать поглубже и пошире, такое у меня правило. Когда-нибудь меня на этом заловят и перестанут повышать по службе, а придавят, как клопа. В общем, Зак, жду не дождусь свидетельских показаний от твоей Альмонд.

Вот черт! Пери ведь нужна мне еще и поэтому — я обещал ее показания Хенрику.

— С чего ты взял, что в кадре труп, а? — спросил я. — Твои ребята ведь ничего не нашли?

— Нутром чую. И потом, мы частенько возвращаемся и проверяем по второму разу. Сам знаешь.

— И что? — насторожился я.

— И то, что я послал осмотреть место еще раз, и они кое-что нашли.

— Колечко, да?

Хенрик онемел, потом рявкнул:

— А ты откуда знаешь?!

— Серебряное колечко со стилизованным изображением чайки?

— Чертов экстрасенс, — буркнул Хенрик. — Всегда знал, что ты сквозь стенки видишь.

— Все проще, приятель, — ответил я. — Такое колечко было у Пери, и я еще ломал голову: девчонка одна как перст, ни друзей, ни парня, кто бы ей мог такое подарить? А кольцо из тех, которыми меняются подружки. Я и прикинул: кому было дело, что она стала летательницей? Не Чеширы же ей кольцо подарили, в самом-то деле.

— Да, похоже, ты прав, и кольцо это Луизы Перрос, — раздумчиво протянул Хенрик. — Сличим с твоим, то есть с кольцом Альмонд, покажем ей, когда придет показания давать.

Я сделал глубокий вдох.

— Насчет придет — это еще вопрос, — сказал я. — Хенрик, я что-то беспокоюсь за Пери и Хьюго. Вчера маячок показывал, что они на пути к Городу, а потом сигнал пропал и до сих пор нету.

— Ты, никак, хочешь, чтобы я их искал? — язвительно спросил Хенрик. — Класс, просто класс, приятель. Сначала дождался, пока твой чудненький планчик рухнул, а теперь пищишь «ай-ай, спасите-помогите». Но вот что я тебе скажу: не выгорит дело. Я не могу за это взяться, понимаешь? По нашему ведомству на них ничего нет, по нашим каналам они не проходили: в розыск не объявлены, никаких преступлений за ними не числится, ни во что не влипали. Не могу я и дальше профукивать наши ресурсы по прихоти бывшего сослуживца.

Я терпеливо выслушал его гневную тираду, а что мне было делать? Потом сказал:

— Но, согласись, эта история с Перрос наводит на кое-какие подозрения. Например, что там идет крупная игра и дело не только в пропавших без вести.

Хенрик, выпустив пар, отвечал гораздо спокойнее:

— Ладно, что могу — то сделаю. Проверим, как обычно, по больницам, моргам и так далее — не попадался ли кто-нибудь, кто подходит под описание. Прикроюсь расследованием по делу Перрос. Поищем твою Пери с младенцем.

Я поблагодарил Хенрика и залпом допил остывший чай. Надо, надо садиться за компромат на Церковь Святых Серафимов, тем более, очень может быть, что вскорости этот заказ останется у меня единственным. Но сосредоточиться мне не удавалось: после разговора с Хенриком опасения за Пери и смутные предчувствия превратились в панический страх: я поверил, что они не просто могли погибнуть, но почти наверняка погибли. Надо любой ценой выяснить, что с ними произошло. Чешир хотел заполучить отличного сыщика? Он его заполучил. А знать, какой работой я занимаюсь параллельно, ему незачем.

Надо во что бы то ни стало раздобыть досье из картотеки агентства «Ангелочки». В нем, как я надеялся, найдутся сведения, благодаря которым мне удастся напустить Кам на архивы Управления. И документация Елисеева мне тоже нужна дозарезу. Это важный фрагмент ребуса, который я разгадываю. Пошлю-ка я еще одно сообщение Отшельнику Уилсону. Правда, у него режим с ног на голову, сейчас он наверняка дрыхнет и проспит до вечера, он у нас ночной работничек.

Я принял душ и облачился в лучший костюм — мне предстояло изобразить соискателя на должность в Церкви Святых Серафимов у самого Дэвида Бриллианта, члена парламента. Что я подставное лицо, Бриллиант понятия не имеет. Санил хитроумно устроил так, что меня включили в список кандидатов, отобранных агентством по найму.

И вот я стою у подножия Церкви Святых Серафимов. Вокруг нее плавает шлейф голубого тумана. Я задираю голову, иначе верхушку храма не видно. Все-таки Чешир и правда гениальный архитектор — от одного вида этого сооружения дух захватывает. Ни дать ни взять настоящий айсберг чистейшей синевы, но висит в воздухе на немалой высоте. Невозможно и помыслить, что это дело рук человеческих: лед как он есть, синий, светящийся внутренним светом лед, холодные грани айсберга. Однако восторг мой поумерился, стоило вспомнить, что в храм нет доступа бескрылым. Это Чешир тоже нарочно спроектировал. «Питеру все равно, он до подобных мелочей не снисходит», как сказала тогда Амандина Кон. Пришлось дождаться, пока выйдет служка и проводит меня во внутреннее святилище, потому что мне как бескрылому без особого допуска вход на территорию храма воспрещен. Надменные пернатые ублюдки! Юноша-служка проводил меня во флигель — ту самую пристройку, на стене которой сверкала золотом гневная граффити: «Если бы Бог захотел, чтобы мы летали, он сотворил бы нас богатыми».

Пока мы поднимались на двадцать пятый этаж, у меня закружилась голова, — и не только потому, что от серебристо-черных крыльев служки исходила могучая волна каких-то летательских благовоний не то притираний. Вчера я уже намучился от головокружения в Заоблачной цитадели, и тоже большое спасибо Чеширу. А какие кошмары поджидают меня в летательском храме? О неумолимо приближающемся слете «Поднебесной расы» я даже думать не хотел: похоже, я его попросту не переживу.

Служка провел меня к восточной стене флигеля; отсюда прозрачная лестница через боковую дверь вела в основное здание. Едва войдя в храм, мы остановились. Служка плотно притворил дверь.

Мы очутились на крошечной площадке внутри сводчатой пещеры, словно бы созданной из кобальтового льда. Внутри Церкви Святых Серафимов.

Из-под потолка отвесно падали снопы света, но и они бессильны были осветить всю громаду храма и рассеять сумрак, и узенький подвесной мост, который вел от боковой двери вниз, терялся в темноте. В торце храма виднелся квадратный белый постамент, увенчанный мерцающим огоньком, а за ним в воздухе висел огромный экран-«Стрекоза», на котором проступало зыбкое туманное изображение — безмятежный лик, обрамленный шестью огненными крылами. Они светились во мгле. Изображение серафима. Если все это вместе означает алтарь, то, похоже, Церковь Святых Серафимов стремится показать, что прихожане ее почитают стихии огня и воздуха. Или что приручили и укротили их.

Я поднял голову. Сквозь прозрачную стеклянную крышу далеко в вышине голубело небо. Лишь боковые стены в этом удивительном храме были из кобальтово-синего льда, а задняя и передняя — прозрачны, как и крыша. Присмотревшись, я понял, что наша подвесная дорожка спускается вниз и вливается в центральный проход храма. Собственно, проход этот можно было бы назвать нефом, но поперечного нефа, трансепта, какой всегда бывает в церквях с крестообразным планом, здесь не было. Крест как символ для летателей, похоже, ничего не значил.

Служка повел меня по подвесной дорожке вниз, с белоснежному алтарю с мерцающим огнем. Дорожка была малость пошире, чем тот мостик над бездной, где я стоял лицом к лицу с Чеширом. Но перил не было и здесь, так что голова у меня все-таки закружилась снова.

Творение Чешира изнутри выглядело еще красивее, чем снаружи, только вот с росписями они, по-моему, перемудрили — столько позолоты и такие кричащие краски, что в глазах рябит. Без всей этой пестроты и мишуры синяя холодная пустота храма смотрелась бы куда эффектнее и строже. Чего тут только не было на стенах! Крылатые фигуры — целый сонм ангелов, тут же зеленый витраж с изображением птицы Гаруды из индуистского пантеона, а рядышком угнездился Гермес — античный посланец богов, в непременном крылатом шлеме и с крылышками на сандалиях. С ним соседствовала Ника, крылатая богиня победы, а неподалеку красовался крылатый же мальчуган, не иначе как Эрот. У самого алтаря имелось еще и изображение крылатого солнечного диска, сверкавшего золотом, и солнце сильно смахивало на золотую монету. Весьма уместно в храме для богатеньких. Да, с чувством меры и вкуса у здешних летателей явно катастрофа.

У алтаря мы свернули налево, миновали очередную дверь и служка повел меня в коридор, куда выходили разные конторские помещения. Наконец он остановился перед дверью с раззолоченной табличкой «Кабинет Архангела». Вот так прямо взяли и написали — «Архангела». Я ухмыльнулся. Видно, образованных у них тут тоже не хватает, а то бы знали, что архангел — одна из нижних ступеней в ангельском чине, мелкая сошка, не то что серафимы — они-то как раз выше всех остальных по званию.

Дэвид Бриллиант, достопочтенный Архангел, а также член парламента, стоял у окна, выходившего аккурат на здание парламента. Стоял он спиной ко мне, так что прежде всего я заметил его крылья, ниспадавшие до самого пола. Бриллиант громогласно беседовал с группой советников, столпившихся вокруг — хорошо поставленным звучным голосом, будто речь произносил. Служка заколебался было на пороге кабинета, потом поманил меня за собой, мы вошли и скромно присоединились к кружку советников. Здесь все как один были летателями, и я заранее догадался, что мою бескрылую кандидатуру встретят не очень благожелательно. Впрочем, нет, присутствовал тут еще один бескрылый, я его поначалу просмотрел и заметил только сейчас, — высокий, бледный, лобастый человек, который привольно раскинулся в кресле у хозяйского письменного стола. Даже не лобастый, а плешивый. Вот чудак, кто же в наши дни позволяет себе опуститься до лысины!

Бриллиант все вещал, не оборачиваясь. Вот и хорошо, по крайней мере, успею оглядеться и освоиться с непривычной обстановкой. От одних лишь крыльев Бриллианта впору было ослепнуть. Бриллиант выбрал расцветку в полоску, в которой соперничали алый, аквамариновй, изумрудный и золотой. Кабинет у него был оформлен под стать оперению, да и иконостасу в церкви, — тоже в глазах рябило. Все стены плотно увешаны изображениями крылатых людей, картинами, натыканными как попало, безо всякого вкуса и чувства меры. Репродукции «Благовещения» Фра Анджелико и Джотто соседствовали с сумрачным полотном «Умирающий Икар», написанном в эпоху романтизма. Ну, теперь совершенно ясно, кто исказил весь архитектурный замысел Чешира и битком набил синий ледяной грот храма разномастными изображениями, так что получился вопиющий кич. Интересно, не возненавидел ли Чешир Бриллианта за эту безвкусицу? Отказывается же он сейчас работать на Флореса, кто бы это ни был. Возможно, Чеширу надоели заказчики, которые не желают подчиняться?

А Бриллиант все вещал и вещал, и я, наконец, прислушался к тому, что он говорит.

— Человечеству известны изображения ангелов шестисотлетней давности. Изображения ангелов, крылатых богов и богинь мы находим в культуре любой страны, в любую эпоху. Древний Египет, Древняя Африка, Южная Америка — какую страну ни возьми, ангелы встречаются везде. Эти крылатые существа всегда служат посредниками между небом и землей. Церковь Святых Серафимов верит, что людям свыше предначертано рано или поздно достичь своего подлинного вида — крылатого, и что мы предназначены, подобно радуге, стать мостом, соединяющим небеса и землю, связующим звеном между Богом и Человеком.

Бриллиант перевел дыхание и продолжал, все более пылко и громогласно:

— Мы истово верим в то, что ангелам суждено появиться из рядов человечества, в то, что наша человеческая раса всегда знала о своей судьбе, и потому наш святой долг, наша важнейшая задача — воплотить эту судьбу, стать ангелами. Именно поэтому мы никогда не останавливаемся на достигнутом и стремимся идти все дальше и дальше, точнее, выше и выше, преодолевая все преграды, покоряя все новые вершины прогресса, пока не поднимемся на ту желанную вышину, где человек наконец-то станет ангелом и небесное соединится с земным. Да, сольется в единое целое! Мы уже почти взяли эту высоту!

Умелый оратор, он проникновенно понизил голос и таинственно зашептал, изображая пророка:

— Истончается, истончается завеса между мирами! Скоро она раздастся!

Я, как и остальные слушатели, невольно подался вперед. Даже плешивый бескрылый посетитель в кресле — и тот приподнялся, вытянул шею и нервно сплел длинные белые пальцы, не сводя с Бриллианта глаз. Правда, мне нестерпимо хотелось перебить Бриллианта и поддеть его вопросиком: «А что, бореин у вас считается вместо святого причастия?», но я удержался.

— Нам всего лишь и надо, что протянуть руку, — журчал Бриллиант, упиваясь звучанием собственного голоса. — Осталось совсем немного, желанная цель близка! Когда мы достигнем цели, перед нами откроется новый мир, новые горизонты, новое измерение. Истинно говорю вам, на нас снизойдет озарение. И мы пойдем, нет, мы полетим в Царствие Небесное.

Он смолк. Советники вразнобой зааплодировали. Хотел бы я знать, что это он тут репетирует: проповедь в Церкви Святых Серафимов или речь в парламенте?

Кто-то решился подать голос:

— Простите, а если рядовые люди… то есть бескрылые… заявят, что мы опередили их и покинули на произвол судьбы?

— Очень, очень хорошо, что вы задали этот вопрос! — со смаком воскликнул Бриллиант, поворачиваясь на пятках. Я увидел крепкого мужчину с мясистым красным лицом и прилизанными черными волосами. Строгие темные брюки от костюма и белая рубашка не вязались с арлекински-пестрым оперением. Бриллиант походил на солидного управленца, которого выдернули с комитетского заседания прямо вместе с бумагами и портфелем, и, не дав опомниться, присобачили ему эти цирковые кричащие крылья. Зря я думал, что летатели непременно стройные и подтянутые. Этот вон вполне упитан.

Бриллиант повел речь дальше, все тем же выспренным цветистым слогом, будто рассчитанным на многотысячную толпу слушателей.

— В тех религиях, в основе которых лежит слово Божье, дарованное смертным, люди отделены от Бога, и именно на ангелов возложена миссия соединить их. Ангелы — посланцы Божьей воли, они несут людям Слово Божье. А исполнение Божьей воли ангелами — это и ниспослание людям благодати, и особые знаки Божьей благодати, и даже спасение грешных душ. Кто скажет, что мы не в силах помочь бескрылым? Если по воле Божьей мы исполняем свое высшее предназначение и становимся ангелами, наш святой долг — позаботиться о простых людях.

Плешивый посетитель в кресле поморщился и нахохлился, как обиженный марабу. Что-то в словах Бриллианта его задело и оскорбило. И немудрено.

Бриллиант выдержал эффектную паузу, выдвинул челюсть вперед и грозно зарокотал:

— Но мы сможем помочь нашим бескрылым младшим собратьям только при условии, что нам не будут чинить препоны и дадут беспрепятственно следовать стезей, предначертанной самой судьбою. Мы не можем позволить, чтобы те, кто не входит в число богоизбранных, повисал на нас тяжкими жерновами и мешал взлететь. Различные вероучения спорят о том, какова истинная природа ангелов. Кто они — исключительно духовные сущности? Есть ли у них материальное тело? Или же они духовные сущности, которые способны облекаться в плоть? Мы ответим на этот вопрос. Мы обретем телесное совершенство той материальной формы, в которую облекаются ангелы, и затем уже достигнем духовного совершенства.

Бриллиант обошел массивный дубовый стол, но садиться не спешил. Советники, шурша крыльями и бумагами, затеснились к выходу; некоторые на ходу достали инфокарты и начали деловито названивать и разговаривать. Возле Бриллианта осталась только одна женщина-летательница, которая, судя по всему, его и расспрашивала.

— Но и это еще не все, — неторопливо отвечал Бриллиант. — Речь пока не дописана, я намерен внести туда еще несколько параграфов. Там у меня непременно прозвучит мысль о том, что мы вовсе не намерены бросить бескрылых на произвол судьбы, напротив — чтобы исполнить свой долг и предназначение, мы нуждаемся в их помощи. Если оставшаяся часть человечества просто не будет чинить нам препонов — этого мало; нам нужна поддержка, иначе мы не преуспеем. — Бриллиант оглянулся на плешивого посетителя в кресле. Тот важно кивнул. — И потому для нас подлинное благословение — сотрудничать с такими прекрасными соратниками, как вы.

— Да, — сипло, с одышкой сказал Плешивый. — Надо будет обсудить, как получше и подоступнее это преподнести. Тем, кто мыслит прямолинейно и воспринимает все буквально, непросто понять, откуда и почему у нас с вами общие интересы. — Он едва договорил и дышал тяжело, с присвистом.

Бриллиант поглядел на него не то встревоженно, не то неодобрительно. Плешивый встал. Он являл собой престранную фигуру — какой-то ярмарочный уродец, иначе и не скажешь. Длинный, тощий, наподобие марабу в человеческом обличье, а грудь круто выпячена, — неужели еще и горб спереди?

Советники просеменили за дверь, Плешивый Марабу последовал за ними. Осталась только женщина, которая внимательно слушала Бриллианта, а он все говорил и говорил.

— Проект «Человечество» считаю оконченным. — Бриллиант просмаковал эту фразу едва ли не по слогам. Видно, она была особенно любезна его сердцу, потому что он с расстановкой повторил: — Да, человечество — это проект, которому настал конец. Сейчас грядет новый проект — сверхчеловечество.

Понятно, почему он дождался, чтобы Плешивый Марабу ушел, и только потом выдал этот девиз.

Бриллиант тяжеловесно умостился за столом и указал мне на стул для посетителей. Служка почтительно подал ему инфокарту и выскользнул за дверь, а вместе с ним и женщина-советник. Мы с Бриллиантом остались наедине. Он с важным видом изучал записи в инфокарте, а я тем временем смотрел в окно. Между Церковью Святых Серафимов и парламентом зеленел пышный тенистый парк, усаженный инжиром и баньянами.

— Весьма впечатляющее резюме, — провозгласил Бриллиант, оторвавшись от записей. Я, честно говоря, своего поддельного резюме, которое мне состряпал Санил, толком и не читал, так, глянул на ходу. Запомнил только, что у меня есть опыт службы в полиции и опыт работы в биоинженерии. Если Бриллиант начнет меня расспрашивать, как и полагается на собеседовании, то я окажусь в дураках. Но я заподозрил, что расспрашивать Бриллиант не будет — ясно же, он из тех, кто сам любит порассуждать и покрасоваться, а от меня требуется лишь одно, поддакивать. И я не ошибся.

— Нам нужен сотрудник, который бы хорошо понимал проблемы, возникающие у Церкви Святых Серафимов, — начал Бриллиант. Я так и думал, что он скажет нечто подобное. В переводе с иносказательного — «мы предпочитаем сотрудника-летателя». — Однако человек… кхм… вашего толка тоже может быть нам полезен, например, чтобы заниматься связями с общественностью, с другими независимыми партиями, — с этими словами Бриллиант многозначительно махнул рукой в сторону двери. — Вы же видели нашего друга. Ему будет куда спокойнее и приятнее работать с кем-нибудь вроде вас.

«Проект «Человечество» считаю оконченным», да-да, конечно. Еще бы тому бескрылому не было спокойнее работать с кем-нибудь вроде меня. Бескрылый бескрылого всегда поймет. Как же, соображаем, мистер Бриллиант, будь вы неладны.

Бриллиант облокотился на стол, поиграл пальцами.

— Чем дольше я об этом размышляю, тем сильнее убеждаюсь: нам понадобится два сотрудника на эту должность. Человек… кхм… вашего толка и еще один, более соответствующий духу нашей церкви. Скажите, мистер Фоулер, а почему вы хотите у нас работать?

Вопрос не застал меня врасплох: я заготовил ответ заранее и пошел в красках расписывать Бриллианту, как меня подвела к этой идее прежняя работа в области биоинженерии, и как мне дозарезу хочется идти в ногу со временем, быть в числе флагманов прогресса и все такое прочее. В порыве вдохновения я сознался, что у меня есть еше и личный, семейный интерес: хочу, мол, разобраться, как бескрылым родителям получше удовлетворить нужды отпрысков-летателей, ведь это важнейшая проблема. Ребятишки поднимутся на такие высоты, каких родителям нипочем не достичь, и как при этом сохранить духовные скрепы в семье, и как родителям быть достойными дитятка, и та-та-та и бу-бу-бу. По-моему, я малость пережал, но Бриллиант вылупил на меня глаза и слушал как завороженный. Черт подери, да он и правда купился. Не понимаю, как у Питера Чешира хватает терпения работать с такими тупицами, да еще двинутыми?

У Бриллианта зазвонила инфокарта: по кабинету разнесся нежный мелодичный перебор струн арфы, затем громкие победоносные трубы. Вполне в стиле хозяина. Ну и ну, этот типчик — просто ходячий штамп! Я еще раз оглядел стены кабинета, увешанные картинами с ангелами, купидончиками и херувимчиками. Банальность на банальности. Хотя кто знает, может, Бриллиант нарочно нагромоздил весь этот кич для маскировки, а на самом деле у него алмазной остроты ум, и весь он — сплошь холодный расчет и манипуляторство. А вернее всего, Бриллиант совмещает в себе и то и другое. Сентиментальный, обожающий пестроту и купидончиков, интриган и манипулятор.

— Что-что? Неужели вы всерьез? — говорил между тем Бриллиант в трубку. — Не можете справиться сами? Не верю. — Он глянул на меня. — Простите, мне надо поговорить.

Ага, в игру вступил Санил, как мы и договаривались, сбил Бриллианта с толку — подстроил отвлекающий маневр.

Бриллиант встал, зашумев цветастыми крыльями, и заходил по кабинету. Он нервничал и прижимал инфокарту к уху.

— Хорошо, хорошо, я подойду, но только при условии, что это ненадолго, — пообещал он. Потом разъединился.

— Надеюсь, вы меня простите. Срочное дело. Может быть, перенесем нашу беседу на другой раз?

— Что вы, ничего страшного, я, с вашего позволения, лучше подожду тут, — смиренно отозвался я.

Взбудораженный Дэвид Бриллиант мыслями был уже где-то за пределами кабинета.

— Что ж, пусть так. Я вернусь буквально через пять минут. Сейчас пришлю вам Ури, чтобы вы тут не скучали.

— Спасибо, не надо ради меня никого дергать. — Я старательно изобразил скромность и смущение. — Мне тут все равно надо ответить на кое-какие сообщения. — Помахал своей инфокартой для убедительности. — Побуду один, не волнуйтесь.

Бриллиант уже надевал пиджак — особого покроя, с прорезями, вроде накидки поверх крыльев.

— Еще раз простите. Я постараюсь не задерживаться. — Он прошуршал к выходу и исчез.

«Иди, иди, голубчик, и назад не торопись», — подумал я. Выждал минутку, прислушался, осторожно выглянул за дверь. Ни души. Теперь, полюбовавшись, как Бриллиант репетирует свою проповедь, я понял, почему он пожаловал себе титул Архангела. Он, конечно, метил в Серафимы, но на подобную степень просветления все же постеснялся претендовать.

Действовать надо было быстро и четко. Я не раз уже проделывал подобные штуки, но сегодня, как назло, чувствовал себя медлительным и неповоротливым. Ладони вспотели, руки тряслись, инфокарта выскользнула из пальцев, я подхватил ее, чертыхнулся.

Тьфу! Зак, приятель, что с тобой творится? Тебе же не впервой, это твоя работа, забыл? Обычно я сохранял спокойствие и хладнокровие, но убийство Луизы Перрос — а яснее ясного, что это убийство, — выбило меня из колеи, лишило самообладания. Не говоря уже о страхе за Пери и Хьюго, о недосыпе, о тревоге за Тома. Тут впору спятить.

Я всегда считал, что техническое обеспечение у меня неплохое, но у Санила оно оказалось лучше: он снабдил меня мощной инфокартой, у которой кодов доступа было гораздо больше, чем у моей. Я подсоединил инфокарту к большой настольной инфопластине на столе у Бриллианта и скачал оттуда все, что только мог. Пока инфокарта скачивала файлы и папки, я рыскал по кабинету, ворошил бумаги на столе, копировал все, казавшееся хоть сколько-нибудь полезным — черновики, чистовики, речи, документы.

Было мгновение, когда кто-то из помощников Бриллианта всунулся в дверь, но не глядя на меня и беседуя с кем-то в коридоре, и я как раз успел положить распечатку речи обратно на стол, а когда помощник посмотрел на меня, я уже стоял у окна. Все было проделано чисто. Помощник кивнул и затворил дверь.

Моя инфокарта зажужжала. Наконец-то объявился Уилсон, наш компьютерный гений и отшельник. Как обычно, новости были сразу и дурные, и хорошие. В последнее время они всегда настигали меня именно в такой смеси. Уилсон прислал какой-то зашифрованный файл и к нему записку: «Файл из «Ангелочков». Закрыт на несколько кодов, взломал, но не целиком. Хватит или надо еще? Дальше за доп. плату. Типичный малый бизнес, но шифруются слишком сильно, подозрительно. НО! Что за фигня с д-ром Е.? У госагентств инфу и то взломать легче. Тут мощная защита. Не берусь, а то меня выследит его крыша. Дальше только мозгами».

Вот спасибо, рак-отшельник, вот порадовал. Дальше только мозгами. То есть разбирайтесь сами силами человеческого интеллекта, хакерские программы бессильны. А как, скажите на милость, я пролезу в Аэровилль? Там ведь такая охрана и такая система слежения, что даже муху на подлете к этому району выследят, запишут и отловят. Уж на что я опытный сыщик и могу незаметно пробраться в любой район города и проникнуть в любой дом, но Аэровилль — это мне не по зубам.

Кстати о камерах слежения! Надо замести следы. Под занавес я записал на видеокамеру несколько секунд, в течение которых сидел и читал с самым невинным и сосредоточенным видом. Потом подсоединился к камере наблюдения и закачал в нее эту запись, закольцевав ее. Теперь всякий, кто просматривает записи камер слежения за кабинетом Бриллианта, убедится, что я сидел и мирно читал свои сообщения в инфокарте. И более ничего. Для подстраховки я облазил весь кабинет: а вдруг у Церкви Святых Серафимов тут есть еще какие-то камеры слежения, которых я не заметил? Если меня поймают, Санил от меня открестится, сделает вид, что он знать меня не знает. «Какой еще Зак Фоулер? Понятия не имею, о чем вы», — скажет он. Ничего не попишешь, так всегда поступают, если операция по сбору компромата проваливается.

Будем надеяться, что дополнительных камер у них нет.

Бриллиант вернулся, раздраженно мотая прилизанной головой. Я с самым простодушным видом сидел на стуле для посетителей и просматривал свежие сообщения. Фальшивую закольцованную видеозапись на камеру слежения я успел скинуть как раз вовремя — Санил прислал мне короткое предупреждение: «Бриллиант идет по коридору», и я ретировался на исходные позиции. Теперь я проверял, не восстановился ли сигнал маячка, который позволял мне следить за Хьюго. Особых надежд я не питал, и каждый раз, когда думал о Пери и Хьюго, в животе у меня возникал нехороший холодок, — будто я стоял на краю обрыва, на верхнем ярусе Заоблачной цитадели или шел по узенькой подвесной дорожке над синей бездной Церкви Святых Серафимов.

Бриллиант быстренько задал мне несколько поверхностных вопросов, и на том собеседование окончилось. Пообещал связаться со мной в течение ближайших дней. Из конторы я вышел черным ходом, как раз в парк, на который смотрело здание парламента. Похоже, Бриллиант взаправду надумал взять меня к себе на работу, забеспокоился я. Такого поворота я не учел, потому что рассчитывал на совсем иной вариант: Серафимы меня не возьмут, скажут, что-де я им не подхожу, и я уже предвкушал, какой скандалище им устрою и как буду грозить судебным иском за дискриминацию бескрылых. Ну да ладно, там как-нибудь разберемся.

В электричке по дороге домой я бегло просмотрел файл из агентства «Ангелочки», частично взломанный отшельником-Уилсоном. Полистал и добычу, взятую в кабинете у Бриллианта. Но сосредоточиться мне не удавалось. Мысли мои то и дело возвращались к Хьюго и Пери, и к бедной Луизе Перрос, а потом перескакивали на Тома, и тревога жалила в самое сердце. Если Том все же станет летателем, я не хочу, чтобы он якшался с этой сектой Святых Серафимов. Не хочу, чтобы мой сын возомнил, будто он — высшей пробы и высшей расы, и будто стезя летателя — Божья благодать. Да, но только вот вопрос, не противоречу ли я собственным целям, если так думаю? Ведь я хотел, чтобы Том поднялся на новые высоты — в буквальном смысле слова? Разве не ради этого я не возражал против его превращения в летателя? В сущности, я хотел того же, чего добивались мои родители, отдавая меня в школу св. Иво, — чтобы сын жил лучше их. Но только не желал я, чтобы Том усвоил высокомерие и замашки той касты, куда я пытался его протолкнуть. Да, тут какое-то противоречие. Я хочу, чтобы сын изменился, но при этом остался прежним. Так не бывает. Чтобы стал лучше меня, но не показывал этого. Так тоже не бывает. Очередное невозможное требование, из тех, которые родители навязывают детям. Плохо дело.

Отвлекали меня и другие мысли. Нынешний заказ Санила на компромат не давал мне покоя: что-то многовато двойной игры от меня требуется в этой затее, да и сама она слишком уж авантюрна и рискованна. Обычно при таких заказах мне платили за то, чтобы собрать сведения, обработать их, отцедить полезное и сдать заказчику удобочитаемую выжимку. А в этот раз Санил отчего-то велел сдать ему все материалы, даже не заглядывая в них. Раньше я бы, пожалуй, обрадовался: меньше работы, вот и спасибо. Но сейчас меня терзали смутные сомнения — дело было нечисто, и мне это все совсем не нравилось. Особенно потому, что собранные материалы напрямую касались многих вопросов, важных для меня лично — не только из-за дела Пери Альмонд, но и из-за моих тревог насчет Тома. Не привык я обманывать заказчиков. Что это Санил вдруг развел такую секретность? Впрочем, если он ничего не узнает, то и не огорчится. Отошлю материалы Санилу, и все шито-крыто: он и не догадается, что я оставил себе копию.

Дома я первым делом накормил Плюша, а потом уж засел читать файл, присланный хитроумным Уилсоном — те самые материалы, которые он выкрал из базы данных агентства «Ангелочки». На поверку они по большей части оказались вариациями на тему каталога, который мне уже показывала Гарпериха. Были и запросы от семей потенциальных работодателей: мол, не найдется ли такой няни, чтобы не просто присматривала за малышом? Но вот чего не было как не было — это запросов насчет кормилиц. Все чинно-благородно, и насчет девушек, которые бы хотели обзавестись крыльями, тоже ни звука. Все сведения в досье самой Пери — знакомые, мне их уже предоставлял Чешир. Нового нашлось мало, разве что загадочное рекомендательное письмо для Гарперихи от церкви св. Серафима. Интересно, кого там знала Пери, что получила от них рекомендацию для агентства? Но и в этом письме ни словом не упоминалась кормилица или суррогатное материнство. Еще бы: такое если и обсуждается, то лишь устно, а не письменно, очень уж скользкие темы.

А вот и оно! Наконец-то нашлось упоминание о Луизе Перрос, но крайне скупое. Никаких данных в каталоге, никаких рекомендательных писем, просто запрос и данные о том, что Луизу Перрос отправили к некоему или некой Эбби Ли Райт. Если, конечно, это та самая Луиза Перрос. Семья Райт приняла ее на должность няни четыре года назад. Я ввел адрес в настольную инфопластину, дождался, пока на экране высветится карта. Дом как дом, ничего подозрительного, правда, с первого взгляда видно, что район дорогой и семья состоятельная, а значит, нанять няню для них невелика затрата.

Я вновь погрузился в материалы агентства «Ангелочки». Когда починят автомобиль, надо будет съездить посмотреть на Райтовский дом. А вот еще целый файл с документами, которые я не успел просмотреть. Так-так, что тут у нас… Стандартные заявления, чтобы получить временный вид на жительство для нянь: фамилия и имя девушки, данные семьи-работодателя. На имя Пери — несколько заявлений; временный вид на жительство продлевали и неоднократно, но вот постоянный не упомянут ни разу, и запросов на него никто не делал. И вообще во всей груде материалов, которые раздобыл виртуозный хакер Уилсон, не было ни единого случая, чтобы кто-то запрашивал постоянный вид на жительство для работниц агентства «Ангелочки». А между тем у Пери этот документ был!

Теперь у меня на руках имелся немаленький список девушек, — фамилии, возраст, кое-какие биографические сведения. Можно звонить Кам домой, есть что предъявить.

— Кам, привет. Я собрал для тебя имена нянь и еще кое-какие сведения.

— Перешли мне список, ладно? — ответила Кам. — У нас тут в управлении заварилась настоящая каша. Из полиции пришел официальный запрос, и все забегали как ошпаренные — в жизни такого не видела. Пытаются проделать все шито-крыто, но больше похоже на разворошенное осиное гнездо. Так что я смогу навести справки только в воскресенье, раньше соваться в архивы рискованно. А в выходные, надеюсь, здесь никого не будет. И…хорошо бы нам не опоздать.

— Куда опоздать, Кам? — встревожился я.

— Зак, ты потерпи немного. Я тебе обязательно перезвоню.

Пришлось удовольствоваться этим обещанием.

На следующее утро, в пятницу, я брился, и рассеянно представлял себе, как хорош будет Хенрик в строгом темном костюме на приеме у министра. И вдруг меня осенило. Почему-то меня часто осеняет за бритьем, может, потому, что это редкие спокойные минутки. Я вдруг сообразил, как добраться до архивов доктора Елисеева. Мне даже не придется проникать в Аэровилль. Все гораздо проще.

Я набрался терпения и просмотрел рекламные проспекты всех частных школ в Городе. Времени на это ушло немало, но затея того стоила. А вот и то, что мне нужно, малиново-золотая форма и девиз «Per ardua ad astra”. Конечно, база данных школы была закрытой, но тут услуги хакера Уилсона не требовались, я и сам справился и легко взломал защиту и пароли. Отлично, вот и Элли Кхандр, и в личном деле записано «непереносимость лактозы», а вот и контактная информация, чтобы в случае чего связаться с ее матерью, Мирой Кхандр, администраторшей у ЕНлисеева. Других близких у девочки нет, видно, Мира с Элли одни в целом мире. Это мне на руку. А какой интересный адресок у мамы с дочкой! Пятый боковой проезд по улице Уинстон, больше известный как Пятый проезд. Адрес в пределах Центральных линий, и, учитывая, что это самая гигантская трущоба в Городе, к тому же сущий лабиринт, — адрес весьма конкретный, просто удивительно. В школьной базе данных был, разумеется, и номер инфокарты, но звонить Мире прямо сейчас, когда она на работе, смысла нет — только напугаю ее до смерти. Нет-нет, с Мирой Кхандр — той самой секретаршей доктора Елисеева, — я пообщаюсь лично, и даже знаю подходящего человечка, который будет нам посредником, — он настоящая звезда трущобного населения. Па Зи, конечно, к кому же еще и обратиться, как не к нему. Только придется погодить, сейчас слишком рано — он еще наверняка дрыхнет, потому что раньше четырех часов ночи спать не ложится.

Я отложил документы «Ангелочков» и взялся за материал для Санила. Плюш уютно устроился у меня на коленях — живой меховой плед. Интересно, стал бы лев для людей символом власти и царем зверей, если бы мы знали, какие львы отъявленные летняи? Эх, Плюш, хорошо тебе, знай ешь да спи, а я вот изволь работать день напролет, и еще вдобавок по ночам. Вон, полюбуйся, сколько я натащил документов у Бриллианта, прямо не знаю, с чего и начать.

Включив на инфокарте программу «искусственный интеллект», я запустил первый этап отбора, сортируя имена и темы по тем категориям, по каким обычно просил их расставить Санил. Особое внимание я уделял финансовым операциям и известным именам среди деловых партнеров и донаторов Церкви Святых Серафимов. Я догадывался, что Санила заинтересуют и известные имена среди самих адептов, а также просто знаменитых летателей, поэтому настроил поисковик и на них тоже. Пока что удалось найти множество документов, касающихся Чешира, — деловую переписку и прочее, — но они были давними, еще времен проектирования и стройки храма. Не зря я подозревал, что Бриллиант — заказчик с фанабериями; переписка подтвердила — он вел себя непредсказуемо: в одном письме капризничал, пыжился и выступал с пространными выспренными речами, в другом язвил и ворчал.

Я и сам не знал в точности, что ищу, но уже уяснил: мир летателей тесен, поэтому любой документ может оказаться ниточкой, которая приведет меня к Пери или Луизе. Однако я отдавал себе отчет, что «искусственный интеллект» все-таки работает небезупречно, настоящих мозгов не заменит, поэтому после первого этапа сортировки нужно будет просмотреть все материалы самому. Я заварил чаю и принялся за дело. Вот что называется пожадничать! Оторвался я от работы спустя несколько часов. Голова болела, в глаза словно песку насыпали. Пора звонить Папаше Зи. Напоследок я еще раз пролистал таблицу, в которую «искусственный интеллект» внес все проекты, которыми занималась Церковь Святых Серафимов. Таблица получилась что надо: в отдельной графе было проставлено, кто с каким проектом связан, кто его финансирует, а также список источников финансирования. Во всяком случае, некоторых. Проекты носили таинственные звучные имена наподобие «Гермеса», «Кореллы», «Рубеллы», «Грифа», «Алконоста», «Гамаюна», «Сирина» и понять, что скрывается за этими названиями, было невозможно.

С хрустом потянувшись и потерев усталые глаза, я набрал номер Папаши Зи.

Выслушав суть дела, Па Зи живо откликнулся:

— Известное местечко, а как же. Пятый проезд. Там мыловаренный завод, а еще полно кафе и ресторанов, я по тем заведениям не один вечер играл. Я там каждому известен, и дамочка ваша меня наверняка в лицо узнает.

— Только ты с ней поаккуратнее, подушевнее, ладно? — попросил я. — Она человек хороший и делает доброе дело, помогает одной девушке-сироте, которая по возрасту чуть постарше ее дочки. Очень тебя прошу. Деньги само собой, но…

— Понял, чего тут не понять, — откликнулся уличный музыкант. — Я таких, как она, навидался. Работают как муравьи. Последнюю рубашку с себя долой, а детишек подымут. Мира твоя, поди, сильно рискует, что сироте помогает? А ты сам? Тебе точно это надо? Опасно ходишь, вот что скажу.

— Да, мне это точно надо, — твердо ответил я.

К вечеру я поехал забирать машину из ремонта. Называть ее Таджем у меня больше не получалось даже мысленно. И я до сих пор горевал по нему, моему напарнику. Я катил по городу в золотистом вечернем свете, но держался настороже. На автопилоте машина пока ездить не умела. Искусственный интеллект автомобиля восстановили, но он еще только осваивался и с картой, и со спутниковым навигатором, и с той кучей информации, а вернее, дезинформации, которую являли собой дорожные знаки и разметка в Городе. У Таджа ушли годы, чтобы набраться опыта, а новый мозг автомобиля был, считай, еще младенческим, хотя и быстро обучался. Словом, нынешняя поездка на машине была не чета прежним, — никакой радости, одни сплощные нервы и печаль по Таджу.

Ехал я к Эбби Ли Райт. Час уже был поздний, но на звонок в дверь никто не ответил. Я походил кругами поблизости, но не встретил ни души. Зеленые лужайки и тихие улочки этого богатого района были безлюдны.

Ладно, раз так, поступим иначе. Я набрал в поисковике «Эбби Ли Райт», и, конечно же, их в Городе оказалось несколько. И кто знает, правильно ли Гарпериха написала фамилию и имя! В списке высветились и Абби Райт, и Эбби Лей. Я проверил, кто из них летатели, и сохранил ссылки, чтобы подробнее посмотреть попопозже. Жаль, что никого нет дома; как-никак, Гарпериха послала Луизу именно сюда, и я надеялся выяснить у Райтов что-нибудь полезное.

По дороге домой я проделал часть пути по взморью. Над океаном вновь стягивались тяжелые грозовые тучи и стремительно неслись на Город, а вместе с ними летел холодный ветер, трепал пальмы на мысу, взбивал пенные барашки на бурных свинцово-серых волнах. Зачарованно и встревоженно наблюдал я, как надвигается шторм. Надо же, до чего дождливое и штормовое выдалось лето, я таких и не упомню. Мимо меня с пронзительным воплем пронеслась чайка; она яростно била крыльями, но лететь против ветра у нее не получалось, ее сносило, как пушинку. Да уж, летателям в такую погоду надо соблюдать осторожность, а не то будут как эта бедная птица.

И вдруг меня как ледяной водой окатило. Как же я раньше не сообразил! Господи помилуй! Погода, треклятая погода! Я ведь бескрылый горожанин и мне в голову не пришло, какую огромную роль для летателей играет погода, сила и направление ветра, гроза, дождь, град…

Дождь уже лил стеной. Я глянул в инфокарту, справился, какая погода была в среду, когда сигнал Хьюго и Пери пропал. В Панданусе погода была ясная. А что южнее? Вот оно! Сильный шторм к югу над океаном. Должно быть, тот самый, который краешком задел Заоблачную цитадель, громыхая, сверкая молниями и барабаня градом. Тот самый, едва не затопивший альпийский луг, по которому вел меня Чешир, а затем Амандина Кон. Я уставился на анимированную карту на экране. По ней ползли пятна и контуры, обозначая движение атмосферных фронтов, зон высокого и низкого давления, осадки, силу ветра и тому подобное. Бедняжка Пери. Бедный маленький Хьюго. Я-то привык воспринимать Пери как человеческую девочку-беглянку, а не как полудевочку-полуптицу. И мне даже в голову не пришло, что Пери полетела к Городу в бурю — навстречу смертельной опасности. Вот почему тогда так бешено метался огонек на экране инфокарты! Маячок Хьюго подавал последние сигналы. Может быть, в ту самую минуту, когда я сидел, впившись глазами в эту крошечную точку, Хьюго и Пери гибли над океаном, в бурю?

Теперь, когда я осознал роковую роль погоды, стало понятно, где еще искать следы Пери и малыша. И, хотя Хенрик уже пообещал помочь мне, я все равно начал обзванивать больницы, госпитали, полицейские участки, травмпункты и морги, которые находились в радиусе шторма, — обзванивал, расспрашивая, не попадал ли к ним кто, похожий на Хьюго или Пери. Звонил я прямо на ходу, используя каждую свободную секунду, когда не надо было следить за навигатором и управлять автомобилем. Рискованно, конечно, но ждать я больше не мог.

Однако никаких следов Пери и Хьюго обнаружить не удалось. Нет, таких не поступало, отвечали мне по всем номерам. Я упорно названивал, пока ставил машину на подъездную дорожку, пока шел к крыльцу, и оторвался от инфокарты лишь когда увидел, что дверь квартиры стоит нараспашку. Я замер как вкопанный.

Сначала в сердце у меня полыхнула безумная надежда: вдруг Пери все-таки уцелела в буре и умудрилась вернуться раньше времени? Так устала, что вошла и не заперла дверь? Но нет, в квартире царили зловещие темнота и тишина. Я медлил. Вытащил пистолет и скользнул к двери, прислушиваясь, держа оружие наготове. Я слишком хорошо представлял себе, какая такая тварь подкарауливает меня внутри и не хотел вступать с ней в схватку. Но в квартире было тихо. Я осторожно прокрался внутрь, слыша лишь шум крови в ушах. Сердце у меня колотилось. Неужели ошибся? Может, дверь забыл запереть, потому что уходил впопыхах, да еще рассеянный от недосыпа?

Когда глаза у меня привыкли к темноте, я различил слишком знакомые контуры, которые более чем красноречиво подсказывали — дело плохо. Таких декораций я навидался предостаточно. Я зажег свет в гостиной. Так и есть. Квартиру разгромили и перевернули все вверх дном. Повсюду разбросанные вещи, опрокинутая мебель, раскиданные книги, бумаги, подушки, одеяла. Одежда и посуда — и то валяются на полу. Многое истоптано и побито, словно взломщик вымещал на неповинных вещах зло, потому что не нашел того, ради чего перерыл все мое жилище. Хоть бы не нашел, Господи, хоть бы обошлось!

Хватаясь за сердце, которое отчаянно болело, я прошел к рабочему столу. Уф! Настольная инфопластина вроде бы на месте, цела и невредима. Конечно, ее могли не расколошматить, потому что взломщик скачал с нее все данные. Или, наоборот, потому что понял — взломать защиту и скачать тщательно зашифрованные файлы ему не под силу. Вообще-то даже включить инфопластину мог только я сам, она была надежно запаролена биометрической настройкой — открывалась только при условии, что на экран посмотрю именно я, и программа опознает мои глаза. Правда, кому-кому как не мне знать, что идеальной защиты не существует и взломать можно что угодно… Потом проверю, целы ли пароли. Хотя все равно мне вряд ли удастся определить, насколько опытным хакером был мой незваный посетитель.

Меня обожгло еще одной отчаянной мыслью. Черт! Если взломщик все же украл данные, то Санил с меня три шкуры спустит и солью присыплет! Я поспешно похлопал себя по карманам. К счастью, инфокарта никуда не делась. Я всегда сливаю самые важные файлы на нее и никогда не выпускаю ее из рук. Даже если взломщик добрался до файлов на настольной инфопластине и стер их начисто, они продублированы на инфокарту.

В тишине, затопившей квартиру, было что-то мертвенное. Крадучись, я быстро обследовал прочие комнаты. Везде то же самое: все вверх дном, но ни души. Вот сволочь этот взломщик! И куда подевался Плюш? Неужели его украли? Я обыскивал комнату за комнатой, оценивал причиненный ущерб и даже нашел в себе достаточно спокойствия, чтобы отщелкать фотографии разгрома — предъявить в страховую службу. Но внутри у меня все клокотало. Ничего не трогать, потому что это место преступления? Не смешите меня. Заявлять в полицию бессмысленно, взломщика все равно не поймают, а и поймают, так не уличат.

Наконец я добрался до спальни, и в глаза мне бросилось темное пятно на подушке.

Засохшая кровь! На моей подушке. Ох, Плюш… Я как наяву увидел, что здесь произошло. Плюш спал у меня на подушке — запретный плод, известное дело, сладок, а именно тут спать ему строжайше запрещалось. Эх, Плюш, Плюш… ну что тебе стоило в это время нежиться где-нибудь еще, например, в шкафу, и благополучно линять там золотыми шерстинками на стопку моих свитеров? Впрочем, шкаф тоже переворошили, так что и это убежище бы тебе не помогло, бедолага. Тебя застали врасплох, сонного, ты наверняка зарычал — как же так, чужаки на твоей священной территории! В тебе взыграли львиные гены — те самые, настоящего огромного льва, повелителя саванны, царя зверей. Ты, должно быть, кинулся на чужака, он отшвырнул тебя, а потом? Плюш, где ты, что с тобой сталось?

Я вышел из дому, накинув куртку; несмотря на теплую погоду, меня познабливало. Замок, как ни странно, оказался исправен. Я внимательно осмотрел дверь — вроде бы никаких следов. Взломщик, кто бы он ни был, действовал аккуратно и умело. Значит, профессионал. Еще того не легче! Конечно, взломать мою дверь — задачка простенькая, замок у меня незатейливый. До сих пор я полагался на то, что непритязательный вид нашего дома и простецкий район — лучшая защита, а еще был твердо убежден: нагородишь заборов, наставишь замков, сигнализаций и камер — привлечешь нежелательное внимание. К тому же я прекрасно помню: систему видеонаблюдения у нас в доме устанавливали неоднократно, а толку? Каждый раз камеры или крали, или разбивали вдребезги.

Я обошел вокруг дома, повторяя: «Плюш! Плюш!» Походил взад-вперед по подъездной дорожке, заглянул под машину — вдруг лев забился туда, пока я не видел? Обшарил палисадник, заглянул под каждый куст, а кустов здесь высажено немало, в основном — те растения, которые долго цветут, традесканции, гибискус, плюмерия. Заглянул я и под кроны манговых деревьев, но Плюша не нашел. Прогулялся по улице, повторяя свой призыв, как заклинание. Потом, понурясь, вернулся к входной двери и осмотрел ее еще раз. И кое-что нашел. Перо. Крошечное красное перышко. Красное!

Господи помилуй, это еще что за шутки? На меня охотится не один Хищник, а целых два? Конкуренты? И кто подослал второго? Наверняка — летатель; Хенрик ведь говорил, что Хищники работают только на своего брата летателя, а с бескрылыми никаких дел не имеют. Значит, заказчик — богатый летатель; впрочем, это масло масленое, где вы видели бедных летателей? Разве что Пери и Луиза, но эти девочки — исключения. Или есть еще им подобные? Да ну, бред какой-то — чтобы крылатые няни подсылали ко мне домой Хищника. Что еще ясно? Что этот Хищник — не из полиции, вроде нашего Мика Дайрека. Чеширу, разумеется, по средствам нанять и второго Хищника, если с первым что-то стряслось. Или этого красноперого подослал Бриллиант, потому что заподозрил неладное? Нет, версия не годится: Бриллиант осторожен, а взлом, обыск и погром — это уж через край. Хотя… как поглядеть. Если Бриллиант обнаружил, как я пошерстил у него в кабинете, вполне естественно, что он пожелает выяснить, кто я, черт возьми, такой — и заодно припугнуть. А если так… значит, Бриллианту есть что скрывать.

Тут мне вспомнилось, как Плюш спугнул Хищника у самого нашего дома — тогда, ночью, в темноте. Вот именно, в темноте все кошки серы, и я не разобрал, какого цвета было оперение у Хищника — черное или алое. Давайте разберемся. Черный Хищник ошивался возле Таджа, тот его видел. А Чешир, можно сказать, и не отрицал, что черный Хищник — его затея. Но доказать, что тот Хищник следил за мной после того, как установил на Таджа жучок? Увы, не смогу за отсутствием доказательств. Мне нечего предъявить Чеширу. А Чешир выказал неподдельное изумление, когда я потребовал у него «отзовите свою крылатую тварь». Правда, после этого он едва не скинул меня с мостика в бездну с Заоблачной цитатели.

Вернувшись в квартиру, я медленно, старательно подвязал оборванную москитную сетку над кроватью Томаса. Руки не слушались: недосып и нервная встряска сделали свое дело. Надо связаться с Хенриком, но глаза уже сами собой закрываются и голова не варит. Нужно подремать, хотя бы немного… я прилег на постель Тома и закрыл глаза. Комнате Тома досталось меньше всего — здесь если и рылись, то почти ничего не разгромили.

От подушки и простыней сладко и нежно пахло ребенком. Под веками у меня заклубились, наслаиваясь и путаясь, разрозненные картинки: вот Плюш изготовился к прыжку и бьет хвостом, вот Пери и Хьюго на ферме «Совиный ручей» — девочка с младенцем на руках на краю обрыва; вот Чешир хватает меня железной рукой на мостике над бездной; вот кровь на золотистой львиной шкуре; вот Том расправляет крылья и взлетает в небо…

Не знаю, долго ли я спал, но проснулся как подброшенный. Рывком сел, уставился в непроглядную темень. Мысли путались. Я машинально нашарил инфокарту, потому что понял — разбудил меня ее сигнал. «Хенрик?» — спросил я, но не услышал в ответ ни звука. Потом глянул на экран. Сообщение от Лили. Открыл, просмотрел. Том прошел первые проверочные тесты.

Я поплелся в ванную, содрал мятую пропотевшую одежду, принял холодный душ — авось голова прояснится. Душ не очень-то помог. Я посмотрел на часы: нет, звонить Хенрику поздновато. Черт подери! Отправил ему сообщение: «Срочно свяжись со мной с утра». Перечитал сообщение Лили — оно меня озадачило. Ведь со слов Руоконен выходило, что тесты требуют долгой подготовки и множества бумажек, а выходит, нет? Лили, конечно, кого угодно за глотку возьмет, и, возможно, она сумела обойти формальности по-быстрому. А теперь Лили требовала моего официального согласия на дальнейшие процедуры. Вот он, Рубикон. Теперь — или протестовать, или заткнуться. Я помнил, через какие испытания пришлось пройти ради крыльев Пери. И понимал, что для Тома все будет легче, и в моих силах этому поспособствовать. Конечно, как и любой ребенок, Томас мечтал летать, но вот видел ли он хоть раз в жизни настоящего летателя? Знал ли, что мечта его выполнима?

Мне не давала покоя фраза, которую изрек Бриллиант: «Проект «Человечество» считаю оконченным».

И вот опять два часа ночи. Как и вчера. У меня вообще теперь все время глубокая ночь. Поняв, что уснуть не удастся, я скрепя сердце взялся за уборку — спотыкаясь, в полусне бродил по квартире, расставлял вещи, сметал осколки, пытался худо-бедно навести порядок. И неотступно думал о Пери и Хьюго. Бросил уборку, включил видеозапись с камеры слежения Чеширов — ту самую, , выученную наизусть, где Пери бежит из дома. Просмотрел снова и снова. Похоже, Пери бежала от Чеширов в ужасе и у нее были все основания бояться. Снова и снова она возникала на экране, запирала дверь, бледная, напуганная, упрямо сжав губы, отворачивалась от меня и делала шаг в воздух. Неужели это последние кадры, на которых они с Хьюго живы? Неужели они оба погибли?

Я прикидывал все обстоятельства и на душе у меня было невыносимо тяжело. Сильнейший шторм да еще этот зверюга-Хищник… Я совсем вымотался, и даже не соображал, за что теперь хвататься, как действовать. Черт, неужели заболеваю? Как нельзя кстати — свалиться с каким-нибудь вирусом, и я еще легко отделаюсь, если он окажется банальным гриппом или простудой, а не какой-нибудь экзотической хворью, которую я подцепил на Окраинах, где полно паразитов и всякой заразы.

Проснулся я уже субботним утром. Размял затекшие плечи и шею, с трудом, покачиваясь, встал, и, невзирая на ранний час, снова отправился искать Плюша. Для начала наведался к Витторио и все ему рассказал. Худое лицо Витторио вмиг вытянулось. Он расстроился и что лев пропал, и что опасный Хищник — здоровенный крылатый бандит вломился в квартиру, но при этом умудрился остаться незамеченным. Встревоженно наморщив лоб, Витторио оправдался — он, мол, отлучился ненадолго, выпить с приятелем, а когда вернулся, ничего такого подозрительного не заметил. Потом я опросил соседей — тех, с которыми был знаком, тех, кто подходил погладить и похвалить Плюша, кто заговаривал со мной в ближайшей лавочке. Потом с горя стал расспрашивать и тех, кого знал лишь в лицо. Никто ничего не видел и не слышал. Одни воспринимали весть о пропаже и взломе с испугом, сочувствовали, другие равнодушно роняли: «Простите, ничем не могу помочь».

Пери так и не появилась и сигнал на инфокарте не восстановился. Обойдя соседей, я вернулся домой, принял душ, переоделся, заварил чаю. Кусок в горло не шел. Я то и дело вскакивал и выглядывал в окно, мне мерещились шаги, шорох крыльев, голоса. Я уже не верил, что Пери появится, и все-таки ждал и надеялся.

В девять позвонил Чешир.

— Придется подождать еще немного, — сказал я. Да, я собирался обвинить его в том, что он со своим наемным Хищником подверг Пери и Хьюго опасности. Но обвинение подождет. Вот когда буду точно уверен, что Пери не вернется, тогда и выскажу.

Чешир перезвонил в десять, затем в одиннадцать и в полдень. Скверный признак, не сулит ничего хорошего. Похоже, больше Чеширу новости разузнать негде. Значит, красноперый Хищник — это не Чеширов посланец, а чей-то еще. В таком случае, получается, что Чешир вполне искренне поразился, когда в Заоблачной цитадели я обвинил его в слежке. Но если это означает, что в первый раз к моему порогу наведывался красноперый Хищник, а не черный, Чеширов, тогда выходит, что и красноперого подослал не Бриллиант, потому что в тот первый раз, когда Хищник крутился возле Таджа, я с Бриллиантом знаком еще не был.

Тьфу, совсем запутался, голова кругом идет от этих летателей! Да еще и раскалывается от боли. Я принял таблетку обезболивающего и засел разбирать материалы, собранные в кабинете у Бриллианта, а попутно — раз в час — отвечал на звонки Чешира и вновь возвращался к работе. Надо было попробовать угадать, что скрывается за названиями различных проектов Церкви Святых Серафимов. Я открыл таблицу, составленную вчера, и стал сличать названия проектов и разные письма и прочие документы — а я ведь награбил вчера огромную кучу всякого добра. Разумеется, значительная часть деловой переписки к четырем основным проектам не имела никакого отношения, это были разные будничные письма, от жалоб на плохие кондиционеры до смет на электричество, и я распихал их по другим графам.

Проекты «Корелла» и «Рубелла» можно было со спокойной душой заархивировать и забыть: один был связан с миссионерскими вопросами, с тем, как завлечь в Церковь Святых Серафимов побольше прихожан-летателей, а второй оказался стратегическими карьерными разработками по части деятельности Бриллианта-парламентария. Зато вникнув в проекты «Гермес» и «Гриф», я насторожился. Особенно острые подозрения вызывал «Гриф» — тут скопились всякие планы и наметки, касавшиеся врагов конгрегации: как заткнуть им рты, как дискредитировать и так далее. Я умею читать между строк и быстро просек, что в «Грифе» шла речь и о способах шантажа и запугивания. Значит, у Церкви Святых Серафимов есть свой запас компромата и она его пополняет.

Самым закрытым и таинственным оказался проект «Гермес». Бриллиант тщательно оберегал его секретность: переписку вел всего с одним-двумя корреспондентами. Видимо, какая-то камерная затея, хотя кто знает. Я принялся сортировать финансовые документы, занося в особую графу те, что имели отношение к «Гермесу». Через час все было готово и я запустил программу обработки данных. Надо было кое-что подсчитать.

Когда программа завершила анализ и подсчеты, я тихо охнул. Вот это да! «Гермес» на поверку оказался отнюдь не камерным проектом. Совсем наоборот — масштабным. Немаленькие суммы денег регулярно поступали от церкви св. Серафима одному и тому же лицу, причем суммы эти всегда были примерно одной и той же величины. Сопровождались эти финансовые операции письмами Бриллианта некоему Клёсту, и послания, похоже, были шифрованные. Деньги неизменно шли от Серафимов загадочному адресату, и никогда в обратную сторону. Они поступали в какой-то трастовый фонд или на чей-то счет. Но кому, куда? Мне самому нипочем это не выяснить.

Я встал, потянулся. Ничего, ничего, главное я установил, а в детали будут вникать специалисты — уж они-то разберутся.

На столе у меня алело перо, оставленное вчерашним Хищником. Я провозился с материалами Бриллианта все утро, а загадка красноперого Хищника оставалась неразгаданной, и никаких новых гипотез у меня не возникло. Я ведь не знал никого из летателей, кроме Чешира. Разве что Авис — мало ли, ревность в голову ударила, или еще какая дурь, вот эта вздорная баба и решила пошпионить за мной без ведома супруга. Нет, не сходится. Неужели Авис желала девочке смерти?

О черт. Проклятье.

А если Хищника подослал тот же, кто подстроил убийство Луизы? Если Луизу убил именно этот красноперый Хищник? Летучая тварь впервые навестила меня после того, как я вернулся с Окраин, после того, как узнал про Луизу Перрос и ее гибель. Не понимаю, кто и как мог про нее пронюхать, но я ведь искал сведения о ней в базе данных и говорил о ней с Хенриком, просил его помочь. Перехватить мои звонки и запросы мог любой… любой, у кого достанет хакерских навыков и кто одержим паранойей.

Я вышел на крыльцо, посмотрел в небо. Никаких подозрительных темных точек там не кружило. Да и с чего бы им кружить? Они уже получили с меня все, что могли. Разве что Пери подкараулить.

Хенрик не позвонил и на мое сообщение не ответил. Наверно, занят чем-нибудь, например, повез своих близнецов на футбол. Все-таки выходные. Значит, раньше понедельника до него не достучаться.

Но все-таки одно свеженькое сообщение на инфокарте обнаружилось. «М.Кх. Центральные линии, вторая половина дня, Пятый проезд. В “Самолучшем кафе на свете”». Спасибо, Па Зи. Мира согласна на встречу и обещает рассказать то, что мне нужно. Хоть что-то сработало.

Я выпил еще чаю и, невзирая на влажную духоту и жару, уснул прямо за кухонным столом, а проснулся только когда у меня под ухом сверчком застрекотала инфокарта. Я разлепил глаза и обнаружил, что лежу щекой на столе. В первое мгновение я вообще не понимал, кто я и где нахожусь. Инфокарта настойчиво стрекотала, но меня словно парализовало. Я не мог заставить себя протянуть руку и ответить на вызов. С трудом поднявшись, я ушел от нее подальше — в душ, надеясь, что вода меня освежит. Проснуться никак не получалось. Да, дела шли неважно, как я и ожидал.

Едва выключив воду, я различил назойливый голосок инфокарты. Я медленно-медленно вытерся, потом так же медленно оделся. За окном висело тяжелое послеполуденное марево. Инфокарта не умолкала. Пришлось взять трубку.

— Есть разговор.

К дому Чешира я подъехал уже в сумерках. Не скажу, что подъем наверх на лебедке дался мне легко, но по сравнению с мостиком Заоблачной цитадели и синей пропастью Церкви Святых Серафимов это были просто цветочки.

Чешир молча встретил меня в гостиной и провел к краю гостиной — с видом на океан. Здесь он, судя по всему, до этого и сидел — сидел долго, о чем свидетельствовала полупустая бутылка вина на столе. Интересно, куда подевалась Авис?

Хозяин дома молча указал мне на свободный стул, молча налил бокал вина. Боже правый, настоящее вино — по запаху и цвету ясно. Я такого не пробовал со времен своей свадьбы, но выспивать с Чеширом у меня не было ни малейшего желания. С океана порывами налетал легкий ветерок, освежал вспотевший лоб и шевелил влажные от испарины волосы на затылке. Мерный шум моря долетал даже сюда. Ах вот оно что, Чешир сдвинул откидную крышу, как верх кабриолета, сдвинул и прозрачную стену, так что мы сидели на краю пропасти.

Молчание наше нарушал только шум волн. Наверно, Чешир ожидал, чтобы я заговорил первым, — объяснил, что происходит, какие есть достижения. Но я вконец вымотался, сил говорить не было, поэтому некоторое время я просто сидел и смотрел в небо над океаном, где уже загорались первые звезды. Сидел и слушал, как далеко внизу набегают на берег и с плеском разбиваются о скалы волны прибоя. Каково-то лететь в такую пору над океаном? Пожалуй, легко увлечься, лететь, не останавливаясь, и слишком велико искушение забыть о суше, парить вместе со стаей альбатросов, утратить счет времени… Я стряхнул с себя мечтательное оцепенение. Пора задать Чеширу серьезные вопросы. Не отвертится.

— Питер, — начал я, — давайте наконец поговорим начистоту. Мне нужны от вас правдивые ответы. Пери сейчас на пути в Город, но я понятия не имею, где именно она находится. Она ведь может буквально растаять в воздухе. А на мой автомобиль кто-то установил жучок. Кроме того, кто-то — полагаю, подосланный вами Хищник, — шпионил за мной на Окраинах. Я всерьез опасаюсь, что он добрался до Пери. Она поэтому не возвращается?

Чешир вскинулся.

— Прикажете звонить в полицию? — резко спросил он. — Какие еще есть предложения?

— Да, разумеется, вам надо обратиться в полицию, — отчеканил я, с трудом сдерживая ярость. — Только вы с самого начала даже и не собирались этого делать. Где уж, интересно, полиции справиться, если ваш растреклятый Хищник и тот все облажался? Да что там, хуже, — он же попросту убил Пери! А может, и Хьюго тоже. Если вы собираетесь и с полицией так скрытничать, как со мной, то вам вообще нет смысла туда обращаться. В полиции, видите ли, обычно хотят знать все как есть. А не слушать россказни и басни.

Чешир шевельнулся, зашуршав оперением. Я все еще смотрел на океан.

— Будет вам, Питер. Я ведь без дела не сидел, домашнее задание хорошо приготовил — много интересного накопал. Хотите послушать? — С этими словами я повернулся к Чеширу. Он сидел очень прямо, с непроницаемым лицом, но весь напряженный.

— Итак, во-первых, я знаю, что провинциальные девчушки не получают крылья в обмен на услуги кормилиц. Во-вторых, я знаю, кто биологическая мать Хьюго, и это, представьте себе, не Авис. Не знаю я, за что и как Пери получила постоянный вид на жительство в Городе. Но я и это раскопаю, будьте уверены.

Чешир безмолвствовал.

— Что ж, если Хьюго еще жив, — я умудрялся говорить более-менее ровным голосом, хотя внутри у меня все кипело, — и если вы рассчитываете, что малыша вам просто вернут и не станут задавать никаких вопросов, тут вы сильно заблуждаетесь. Потому что дело зашло слишком далеко, и вопросы неизбежно будут, Питер, будут. В частности, вопросы насчет того, каким образом Хьюго появился на свет и как вы этого добились.

— Нет, — отрезал Чешир. — Поэтому я вас и нанял. Чтобы не было лишних вопросов. Хьюго — наш с Авис ребенок, а Пери ее услуги оплатили более чем щедро. — Произнес он это с таким нажимом, что явно хотел подчеркнуть: безродную девчонку облагодетельствовали, а она неблагодарная тварь, и только она виновата в похищении.

— Эта сделка сомнительная, — резко возразил я, теряя остатки самообладания с каждой секундой. — Напоминаю, Пери на тот момент была несовершеннолетней. И заключать законные договоры и сделки не могла.

— Вы хотите сказать, будто найдется суд, который присудит Хьюго этой… ей? — Чешир поднял бровь.

— Меня это не касается, — сказал я, — но вам советую хорошенько подумать, где уместно торговаться, а где нет. Потому теперь условия диктуете не вы. Да, и вот еще что. Вчера ко мне в квартиру вломился какой-то второй Хищник, с красным оперением, все разгромил, и Плюш исчез. — Я хотел проорать в лицо Чеширу: «Плюша похитили, покалечили, убили!»

— Я уже говорил, что этот Хищник не имеет ко мне ни малейшего касательства, — процедил Чешир.

— Да что вы? А чей же он тогда?

Чешир помотал головой.

— В самом деле не знаете? Даже догадок нет? — Я поднялся. — Все, больше я на вас не работаю. Будем считать вопрос закрытым. Расследование слишком опасно. К тому же вы с самого начала лгали мне напропалую. В полицию я уже позвонил. И вы, если вам не наплевать на сына, тоже позвоните. Что Пери и Хьюго могли погибнуть, я им уже сообщил.

Когда я уходил, Чешир все так же неподвижно сидел в подступавшей темноте.

И только на обратном пути домой меня как громом ударило: он же не заплатил мне остаток гонорара, тот, самый большой, куш! Да, Зак, ты изрядно сглупил: надо было заранее договориться с Чеширом, что гонорар я получаю в любом случае. Тоже мне, раскипятился, идиот! Дорого тебе обошлась твоя гордыня.

Глава тринадцатая

Неведомая земля

Кулаки у нее были стиснуты крепко-накрепко, так что уже даже не больно, просто пальцы онемели. Пери скорчилась на раскаленном металлическом круге, пригвожденная к месту снопом света, но что-то ее потянуло, руки оторвались от горячего железа, и от радости Пери поначалу даже не сообразила: что-то не так. Она не взяла с собой что-то важное.

— Подождите! — закричала она. — Нам надо вернуться!

Никто ее не услышал.

— Подождите! — простонала Пери. — Неужели трудно подождать?!

Сноп света закрутился смерчем, поднялся ветер, воздух нестерпимо засиял, свет слепил, словно тьма, и Пери в отчаянии беспомощно полетела вверх, все выше и выше с каждой секундой. Ей ни за что не найти дорогу обратно. Не разыскать потерянное.

Очнувшись, Пери не понимала, кто она такая. И где очутилась.

В голове было пусто. Перед глазами мелькали цвета и контуры, но они ничего не значили. Серая пелена могла быть и стеной, и скалой, и тучей. На спине Пери ощутила какую-то тяжесть, слышала шелест перьев, как будто с ней в пещере была какая-то гигантская птица. Ага, значит, она в пещере. Правда, она сама не понимала, почему так решила. Тут в голову хлынули свежие воспоминания — словно в сознании приоткрылась дверца — и Пери тут же смело волной паники. Буря. Черное небо. Падение. Пери вспомнила, кто она и чьи это крылья у нее за спиной.

Ее собственные.

Почему они такие непривычные, будто чужие? Неужели отнялись?

Тут до нее дошло кое-что похуже, и она скорчилась, словно вот-вот должно было ударить узкое острое солнце молнии, и Пери понимала, что это, но не знала, как это назвать, в какой образ облечь, а оно надвигалось — сейчас ударит. В нее врезалось тихое острие света. Ее озарило — и она готова была отдать все что угодно, лишь бы еще секунду побыть во тьме.

Хьюго с ней не было.

Пери села, скинув легкое теплое одеяло, и дико заозиралась. Может, Хьюго спит в пещере рядом с ней? Нет, больше никого в этой крошечной пещерке — скорее даже под скальным навесом — не было. Что случилось во время бури? Пери потеряла сознание в темноте. Напрочь не помнила, как попала сюда. Тот, кто ее спас, скажет, наверное: «Ребенок? Нет, ребенка мы не видели».

Всхлипывая от страха, Пери шарила кругом, хотя знала, что Хьюго здесь нет.

— Хьюго! Хьюго!

Тут она поняла, что руки, ноги и уши у нее в повязках, а изолят разодран в клочья и весь грязный. На запястье появился тонкий серый браслет. Пери вскочила и выбежала из пещеры; выход был занавешен чем-то зеленым. Пери даже не подумала, а просто поняла на бегу, что зеленая завеса — это висячие мокрые лианы, расцвеченные бутонами: точно такое же висячее болотце было за домом Питера.

Пери падала в пустоту. Завеса скрывала обрыв сразу за входом в пещеру.

«Я разобьюсь насмерть».

Было холодно и свежо, как перед рассветом, и очень тихо. Пери падала быстро — скала мелькала мимо и расплывалась — не уследишь.

«Я умею летать, я не должна просто падать, но все происходит так стремительно, а я окоченела и замерзла и… вот. Сейчас». Крылья Пери сами собой вытолкнули ее вверх, пока она все это думала. Они ожили и спасли ее, словно и вправду принадлежали ей, были частью ее тела и всерьез хотели сохранить этому телу жизнь.

С каждым взмахом крылья несли ее все выше, она поднималась в тишину — только серый воздух вокруг и неподвижное облако над головой. Оранжевый мазок по краю мира возвещал о восходе. Пери взмыла над скалой. Между бронзовыми стволами скопилась голубая дымка. Облако скатывалось по отвесной стене, словно водопад, стекало в долину, густое и белое. На склоне у подножия одного утеса к западу утреннее солнце заиграло на россыпи камней — гигантских тусклых самоцветов. Пара — нет, троица — орлов кружилась на фоне скал по ту сторону долины.

— А, вот и ты, — произнес чей-то голос в неподвижном воздухе над головой у Пери. Голос был низкий, но говорил так тихо и отрывисто, что Пери едва разобрала слова.

Она испуганно вскинула голову. Над ней парил огромный летатель, таких здоровенных она никогда и не видела, крылья у него были блестящие, темно-шоколадные, а с изнанки — медные с лиловым отливом.

Пери выгнула крылья, взмыла по спирали вверх, пристроилась рядом.

— Хьюго? — выдохнула она; ей так нужно было услышать ответ, что она не нашла других слов.

Летатель был озадачен, однако на лице у Пери, видимо, отразился такой страх, что он воскликнул:

— А, ты про ребеночка! Жив-здоров. Значит, Хьюго его зовут? Наши прозвали его Шторм.

Пери сбилась с ритма. Летатель сказал:

— Давай-ка держись поближе и немного позади. Пусть наши поймут, что ты со мной.

Пери полетела за незнакомцем, а он немного приспустил крылья и уверенно спланировал к деревьям на вершине утеса — там, где Пери упала из пещеры. Когда он снизился, Пери с удивлением обнаружила на его крыльях узор — такого она не видела ни у кого из летателей: по темно-коричневому фону крыльев золотыми перьями была выложена молния, тянувшаяся зигзагами наискосок через оба крыла. Ее уменьшенная копия сверкала в коротко подстриженных блестящих черных волосах.

Летатель вышел из пике высоко над деревьями. Тут Пери заметила белую нить, которая тянулась вниз по скале. Они нацелились на нить и снижались, пока не стало ясно, что это лента водопада. На плоской вершине утеса, за водопадом, Пери увидела небольшой участок песка, окаймляющий зеленоватую речную заводь и усеянный летателями. Летатель с молнией на крыльях стрелой ринулся к заводи и с громким плеском врезался прямо в воду, взметнув перьями и подняв тучу брызг. Это было чудесно — лишняя черта к великолепию полета. Пери понимала, что сама она плюхнулась в реку скорее уткой, чем лебедем, — перекувырнулась, хлебнула речной воды, но потом встала на ноги и вышла на берег, отряхивая мокрые крылья.

К ней подошла женщина с темно-синими крыльями и вручила ей Хьюго. Пери онемела. Со слезами на глазах она отнесла Хьюго на полянку у заводи и села, прислонясь спиной к дереву. Хьюго расплылся в улыбке, а Пери ощупала его с ног до головы — это точно он, он точно не пострадал? Когда она увидела, что руки и ноги у Хьюго тоже забинтованы, а все тело в синяках, то испугалась — хорошо хоть кости оказались целы.

Пери шмыгнула носом, вытерла слезы и поцеловала Хьюго в макушку, вдохнула дурманящий аромат, который узнала бы где угодно. Расцеловала его ладошки, ткнулась носом в шею — и почувствовала, что сердце стало биться мирно и ровно. Хьюго ворковал и лепетал, трогал ее за щеку, и при каждом прикосновении Пери охватывал трепет, словно при взмахе крыльев. Она выпрямилась и приложила Хьюго к груди.

Когда он пристроился сосать, Пери стала смотреть, как летатели собираются вокруг небольшого костра, горевшего посреди полянки безо всякого дыма. Насколько она могла судить, бескрылых среди них не было. Куда она попала, кто все эти люди? Она потеребила серый браслет на запястье, но он не снимался.

Женщина с синими крыльями увидела, что Пери уже пришла в себя от потрясения, и подошла к ней.

— Меня зовут Сойка, — представилась она, положила у ног Пери сумку-пояс и протянула ей несколько летательских питательных пастилок. — По крайней мере здесь. Можно сказать, это моя боевая кличка.

— А я Пери. Это Хьюго. — Пери одной рукой порылась в сумке, другой придерживая Хьюго, и вытащила таблетку оптериксина и шприц-тюбик айлеронака. Подумала, не принять ли две дозы, чтобы возместить пропущенное, но решила, что не стоит.

— Скажите, что с ним? — Она показала на повязки на руках и ногах Хьюго.

— Спроси Беркута, — ответила Сойка. — Это он оказывал вам первую помощь.

Тот летатель — значит, его зовут Беркут — куда-то исчез, но скоро вернулся, держа на специальной перчатке сокола. Беркут встал на колени на мелководье, и сокол спорхнул с его руки и стал плескаться. При каждом движении птицы слышалось отчетливое позвякивание.

— Что он делает? — спросила Пери.

— Это Шахиня, наш сапсан-дикомыт. Он ее купает.

Сойка посидела с Пери, пока остальные занимались своими делами. На Пери они почти не обращали внимания, то ли из деликатности, то ли им было просто неинтересно — этого Пери не понимала. Летатели у костра были в основном молодые, едва за двадцать, но все равно старше Пери, сдержанные, уверенные в себе. Беркут был еще немного старше, пожалуй, под тридцать, а Сойке, наверное, уже перевалило за сорок пять. Она была невысокая и мускулистая, очень загорелая, с заметными морщинами и длинными черными волосами — одна прядь была высветлена и окрашена в темно-индиговый цвет, в тон крыльев.

Перекусив, четверо летателей помоложе коротко посовещались, а потом перешли заводь и взлетели с края утеса. Они превратились в черные точки на фоне неба. Пери сообразила, что три орла, которых она видела в долине, наверное, тоже были люди: из них получились слишком жирные точки. Легко было обмануться — разве поймешь, какого что размера, когда оно всего лишь точка на фоне бескрайнего неба?

Пери посмотрела, как сапсаниха выкупалась; птица отряхнула воду с груди и пригладила перья. Потом несколько раз коротко наклонилась и попила речной воды.

— Уймись, сестренка, а то наклюкаешься, — сказал Беркут. Сапсаниха прыгнула ему на кулак. Это была крупная красивая птица с темными сланцево-синими крыльями, темной шапочкой, белой маской и горлышком, ровными полосами на брюшке и мощными оперенными ногами. А звякали, оказываются, крошечные бубенцы на ленточках, которые охватывали желтые ноги птицы.

Беркут поднес сапсаниху к Пери.

— Смотрю, наша Шахиня тебе по душе, — сказал он. — Красотка, правда? Была у нас пара для нее — славный сокол-мальчишка, — но мы его, к сожалению, не так давно потеряли.

Пери глядела на сапсаниху, пока к ней не обратилась Сойка:

— Ну, что нам с тобой делать? Ты-то еще ничего, но ребенок! Ребенок все усложняет.

Беркут присел на корточки, по-прежнему держа сапсаниху на перчатке. Пери немного странно было видеть такой тесный союз человека с птицей, которые прямо отражались друг в друге: с таким она сталкивалась впервые, будто ожил резной Гаруда, чудесная птица, на которой летал бог Вишну — его статую Пери как-то видела в Церкви Святых Серафимов, — ожил и смотрел на такое же, только поменьше, крылатое создание у себя на руке, и изящные крылья сапсанихи повторяли мощный изгиб его крыльев.

Беркут сказал Сойке:

— Бледнолицый Брат наплел мне тут всякого. Сказал, что я зря принял за весь отряд решение взять к нам и ее, и ребенка. Сказал, я, мол, превысил полномочия, нарушил иерархию, а я ему и говорю — а что, у меня был выбор? Вон какая буря разыгралась, где тут мозгами раскидывать, и вообще мне приятно думать, что он поступил бы точно так же!

— И что Блед… что Нико на это ответил? Тьфу ты, Беркут, из-за тебя я тоже начну его так называть!

— Ну уж нет, тебе не положено. В общем, он сказал, что я прав.

Беркут перевел взгляд на Пери, наклонив голову точно так же, как сапсаниха — свою круглую головку, и смотрел на нее долго и строго. Он был настоящий великан, выше Питера, с бугристыми мышцами и гладкой темной кожей — словно лакированное дерево. Над широким высоким лбом торчали подстриженные ежиком блестящие прямые черные волосы. Густые брови слегка выгибались над темными миндалевидными глазами. Рот у него был большой, изящно обрисованная верхняя губа чуть выдавалась над нижней. Мощные руки выше локтей были покрыты сложными абстрактными узорами татуировок. Пери решила, что он, наверное, с Островов, как Ма Лена.

— Ради вас с ребенком я пошел на риск. Постарайся, чтобы мне не пришлось об этом пожалеть.

— Спасибо, — проронила Пери.

— Так что вы с Нико решили? — спросила Сойка.

— Она остается. Надо побольше о ней узнать.

— Скажи, а это зачем? — Пери подняла руку с серым браслетом.

Беркут слегка нахмурился, глаза у него потемнели.

— Это? Твой монитор. Через него мы следили за собой, пока ты приходила в себя в самом спокойном и безопасном месте, какое мы смогли тебе найти. Еще он всегда говорит мне, где ты находишься. Не пытайся его снять. Не сможешь.

— Ох… — У Пери перехватило дыхание. Вот почему Беркут подоспел как раз когда она покинула пещеру. Да, эти люди настроены очень серьезно, вот только почему? Почему они видят в ней угрозу? — А это? — спросила она, показав на повязки Хьюго.

Беркут оценивающе оглядел ее.

— Как ты себя чувствуешь?

— Устала.

— А руки-ноги?

— Покалывает.

Беркут кивнул:

— Обморожение, — сказал он. — Вернее, сильное переохлаждение. Когда мы вас поймали, ты была с ног до головы в изморози, а вы оба — в синяках. Здорово вас побило градом. — Беркут пересел поближе к Пери, по-прежнему держа сапсаниху на руке. Вытащил из кармана штанов какой-то футлярчик, достал оттуда шприц-тюбик. — Посидите смирно. — Он прижал шприц-тюбик к руке Хьюго, потом достал другой и прижал Пери к плечу. — Обезболивающее, — пояснил он. — Пока мы вас отогревали, то поначалу держали на наркотиках. Еще мы кололи вам противостолбнячную сыворотку, антибиотики от инфекции и противовоспалительные. Повязки пропитаны мазью с алоэ, чтобы кожа быстрее заживала. Ему повязки снимем сегодня под вечер. Его только чуть-чуть поморозило. Дети, поганцы, — они прочные. — С этими словами он потрепал Хьюго по голове. — Молодец, что сунула его под фуфайку, — продолжил Беркут. — Лучшее средство от обморожения. Нет, вру: лучшее средство — не соваться в сверхъячейку на высоте больше девяти километров.

— Девять километров?! — поразилась Пери.

— Ага. Выше горы Эверест. Реактивные самолеты там как рыбы в воде, а вот летателям туда соваться не рекомендуется, — сказал Беркут. — Мы это называем смертельной зоной. То, что вы остались живы, уникальный случай: там температура падает ниже пятидесяти по Цельсию. Случается, что летатели выживают после такого, но это, конечно, из ряда вон.

— Как ты думаешь, почему мы остались живы?

Беркут пожал плечами:

— Я бы сказал — потому что вы оба очень молодые и крепкие и потеряли сознание. Сердцебиение и обмен веществ замедлились, поэтому вы и уцелели, несмотря на переохлаждение и кислородное голодание на огромной высоте.

Пери вздрогнула.

— Все было так быстро, ты себе не представляешь…

— Я — представляю, — отрезал Беркут. Пери едва не улыбнулась — настолько царственно и снисходительно это прозвучало. Кто, интересно, дал ему право так выпендриваться? — Но взлетели вы и вправду почти что невообразимо быстро. С четырехсот метров до девяти с лишним километров меньше чем за пятнадцать минут. Ничего себе гонка.

— А ты откуда знаешь, на какую высоту занес меня ветер? — спросила Пери.

Беркут взглянул на Пери по-птичьи пронзительно.

— Ты что, правда не понимаешь? — спросил он.

Пери помотала головой.

— Забавно, — сказал Беркут. — Ладно, пока об этом не будем.

Сапсаниха беспокойно запрыгала на кулаке Беркута.

— Можно? — спросила Пери и протянула руку.

Беркут покачал головой:

— Нельзя. Никогда не прикасайся к чужой охотничьей птице. — Он повернулся к Сойке. — Я ее с месяц дрессирую, она уже вполне самостоятельная. Хороший результат для дикого сокола. И характер у нее самый легкий из всех моих дикомытов.

Пери уронила руку.

— Беркут наш самый сильный летатель, всем фору даст, — сказала Сойка. — Тебе повезло, что он был среди тех, кто нашел тебя во время бури.

— И-чип-и-чип-и-чип, — сказала сапсаниха, глядя на Беркута, так звонко, что у Пери ее голос отдался в костях. Потом Шахиня снова посмотрела на Пери и Хьюго.

— Мы никак не можем понять, — начала Сойка, — зачем вы с...

— С Хьюго, — подсказала Пери.

— Да. Зачем вы с Хьюго отправились в полет в такую погоду.

— Да. Конечно. Я… это была ошибка. Конечно. Вы же видели, какое быстрое было восходящее течение. Я не понимала… — По крайней мере это не была неправда. — Я была в гостях у… у тети и возвращалась с ребенком в Город. Решила, что спокойно долечу. Я ошиблась.

— Ясно, — кивнула Сойка.

Пери понимала, что ей никто не верит. Отвернулась. Лучше спрашивать самой, а не ждать вопросов от них.

— А долго я была… была…

— Ты была без сознания весь вчерашний день. Мы доставили тебя с малышом сюда позавчера вечером.

— Ага. — Значит, сейчас утро пятницы. Зак Фоулер еще не знает, что она не сдержала слово. Куда же она попала? Может быть, до Города отсюда недалеко, она еще успеет вернуться вовремя и Зак поможет ей отдать Хьюго родителям?

— Да, — сказала Сойка. — Этот молодой человек все плакал, требовал тебя, но тебе надо было выспаться. Нам повезло, что ему нравится жареная крольчатина. И манго и бананы — у нас их тут полно.

Пери оглядела завесу тускло-зеленых и бурых кустов, пронизанных вертикальными полосами белого и серого лоснящегося камня, — она вздымалась на противоположном берегу реки, словно стена дыма.

— Где мы?

Беркут словно бы не услышал вопроса и обратился к Сойке:

— Шахине надо отдохнуть и подкормиться несколько дней. Если мы возьмем ее на ежевичные плантации, ей там перепадет вволю птичек, а может быть, и несколько кроликов.

Пери поняла, что они ей ничего не скажут, пока не узнают о ней побольше. Хьюго перестал сосать и сел. Пери натянула на грудь дырявую футболку от изолята — весь ее летательский костюм буря изодрала в клочья, — и стала рассматривать Беркута, на котором были только закатанные почти до колен камуфляжные штаны, выгоревшие до блеклого цвета сухой травы, на ремне вокруг тонкой талии висел нож в больших ножнах, а на руке была толстая перчатка, где сидел сокол. На Сойке была серая рубаха и шорты из грубой ткани. Пери отважилась задать другой вопрос:

— Что вы здесь делаете?

— Учимся летать, — ответила Сойка — безо всякого выражения, так что Пери сразу почувствовала, что за ее словами скрыт целый мир.

— А, — растерянно отозвалась Пери. Вообще-то если эти летатели уцелели в бурю, когда они с Хьюго чуть не погибли, должно быть, они обладают мастерством, какое Пери и не снилось.

— Мне бы очень хотелось пожить у вас несколько дней, — проговорила Пери. — Посмотреть, как вы летаете.

— Твое желание исполнится, — сообщил Беркут.

— Нет, мне нельзя задерживаться, — сказала Пери: от металла в голосе Беркута сердце у нее екнуло.

— А у тебя никто не спрашивает, — негромко и веско проговорил Беркут. — Останешься здесь, пока я не решу, что мы можем тебя отпустить, ничем не рискуя. Если вообще сможем. В бурю мы видели, что ты не одна. Хищники, знаешь ли, не за всеми гоняются. Для нас это крутовато.

— Потому-то мне и надо лететь, — напряженным тонким голосом ответила Пери. — Мне надо доставить Хьюго в безопасное место.

Беркут рассмеялся.

— Кто бы тебя ни преследовал, здесь он тебя нипочем не найдет, поверь мне на слово. А мы тебя не отпустим, пока мы не поймем, что тебе можно доверять. Не вздумай улетать без моего разрешения. — Он небрежно махнул рукой в сторону браслета у Пери на запястье. — Ясно тебе? Этот монитор — он не просто для слежения.

— Ясно, — тихо отозвалась Пери. Спорить сейчас с Беркутом было бессмысленно — надо показать ему, что она их не выдаст, и показать чем скорее, тем лучше.

— Ты ведь понимаешь, что Хищник погиб в бурю? — спросила Сойка.

— Вы его убили? — проговорила Пери.

— Нет, — сказал Беркут. — Просто не стали спасать. Надо было вытаскивать тебя с Хьюго.

— Спасибо. — Пери понимала, что тут никаких слов не хватит, хотя ее благодарность и омрачалась страхом. Итак, она в плену. На что они пойдут, эти местные летатели, ради самозащиты? Хищника они уже бросили на верную смерть.

— Лучшее твое спасибо — делать, что велят. — Беркут поглядел на нее исподлобья.

Хьюго яростно тер глаза.

— Он устал, — сказала Пери, опустив голову, чтобы не видеть, как смотрит на нее Беркут. — Где можно уложить его поспать?

Сойка повела Пери вверх по реке, потом свернула вдоль впадавшего в нее ручья. Пери присела и намочила край футболки. Потерла самые грязные места на лице Хьюго, но только размазала грязь. Махнула рукой и вытащила из сумки-пояса чистую кофточку для него. Ладно, потом можно будет как следует его выкупать.

— Утром мы пустили его поиграть в песке у реки, — сказала Сойка. — Конечно, он устал. — Она остановилась на крошечном пляже с белым песком. — Сюда. — Она показала на тропинку, которая вела в густые кусты под нависающей скалой. Пери прошла по тропинке и очутилась на пятачке сухого песка под каменным навесом. Там на стеганой подстилке спал какой-то юноша — он лежал на боку, закутавшись в собственные крылья. Кругом висела зеленая москитная сетка, закрывавшая почти весь песчаный пятачок. Пери положила Хьюго на мягкую подстилку, накрыла краешком, подоткнула и поднялась.

Сойка дала ей серый флакон.

— Мажь себя и ребенка каждое утро и каждый вечер. С ног до головы, особенно тщательно — запястья и щиколотки.

— Что это?

— Средство от насекомых, сделано по военной технологии. У нас тут встречаются опасные твари. Несколько разных видов, они кусаются в разное время суток и переносят разную заразу.

Пери опустилась рядом с Хьюго на колени и намазала его вязкой жидкостью. Потом встала и натерла себя. От испарений защипало глаза.

— Мне надо посидеть с Хьюго, — сказала Пери.

Сойка пожала плечами.

— Не забывай, что сказал Беркут. Он не шутит. Ты обязана ему жизнью. И жизнью Хьюго. Помни об этом.

Пери кивнула. Потом она все объяснит Сойке, втолкует, почему ей так важно доставить Хьюго в безопасное место.

Между тем Хьюго решил срыгнуть часть обеда прямо на Пери, и Пери оттерла его одежку, поменяла подгузник, отмыла ему лицо и умылась сама, и когда после всего этого малыш наконец решил поспать, почувствовала, что у нее тоже слипаются глаза. Она ужасно устала — и физически, и душевно.

Через некоторое время ее разбудил топот бегущих ног. Среди деревьев слышались крики:

— Стекляшка! Стекляшка! Все сюда!

Кроме Пери и Хьюго, под навесом никого не было.

Пери подхватила Хьюго и понесла к реке. На тропинке ее догнала девушка с яркими ало-зелеными крыльями и длинными темными волосами, стянутыми в хвост.

— Что случилось? — спросила Пери. — Все нормально? Что за стекляшка?!

— Тьфу, да ты и правда с луны свалилась! — бросила девушка через плечо, обогнала Пери и побежала дальше.

На берегу реки Пери увидела Сойку — та натягивала серые рейтузы и серую футболку с длинными рукавами.

— Что стряслось?

Сойка уставилась на нее:

— Да стекляшка же! — воскликнула она. — Ты чего? Это же лучше всего на свете! Давай с нами! Эй, Малиновка!

Девушка, обогнавшая Пери на тропинке, сидела рядом и торопливо смазывала крылья перед полетом; она подняла голову.

— Посидишь с мальчишкой, ладно?

— Размечталась! — фыркнула Малиновка и стала мазать крылья с удвоенной скоростью. — Да я под страхом смерти стекляшку не пропущу, даже ради тебя, Сойка!

— Ладно, ладно. Все на этих вечерних стекляшках просто свихнулись — можно подумать, мы не устраиваем их каждые несколько дней, сейчас же разгар сезона!

Малиновка снова подняла голову, лицо ее было серьезно:

— Хочешь узнать мою точку зрения? Мне сколько стекляшек ни дай — все мало, понятно? Стекляшка даже лучше секса, раз примерно в десять. Раф — и тот так считает.

— Хорошо, но за тобой должок, ясно?

— Да сколько угодно, — буркнула Малиновка и побежала от них к краю скалы.

— Ладно, ребенка бери с собой, — скомандовала Сойка, натираясь средством от насекомых. — Стекляшка не опаснее обычного полета. — Она выпрямилась и дала Пери флакон со средством, а потом смерила ее с ног до головы придирчивым взглядом. — В этом рванье летать нельзя, — постановила она. — Вот что. Сбегай за слингом — и жди меня здесь. Я принесу что-нибудь более… подходящее из одежды.

Когда Пери вернулась на берег, Сойка дала ей мягкие рейтузы и футболку неопределенного серо-голубого оттенка. Одеваясь, Пери удивленно разглядывала обновки. Сойка засмеялась.

— Не ломай себе голову, все равно не поймешь, какого цвета твой костюм, — сказала она. — Главное — это лучший в мире камуфляж. На фоне облаков он серовато-белый, на фоне неба — любых оттенков голубого и синего.

— А на ощупь как шелк, — сказала Пери, привязывая Хьюго в слинг.

Сойка хмыкнула:

— Нет, костюм не шелковый. Во много раз дороже. Береги его. Другого такого у тебя в жизни не будет, это уж как пить дать.

Сойка провела Пери по песчаной тропинке к краю утеса и взлетела в воздух, а Пери, выждав несколько секунд, последовала за ней. Похоже, к этому времени все здешние летатели — человек пятнадцать — уже вытянулись цепочкой высоко в небе над утесом. Стоило Пери оторваться от земли, как ее охватило сильнейшее ощущение мягкого, но сильного воздушного течения — чистый-чистый воздух был плотный, словно вода, и мягко вознес ее ввысь, будто по склону залитой солнцем прозрачной горы, и вот Пери очутилась в сотнях метров над утесом, а упругий воздушный океан по-прежнему плавно нес ее вверх.

Это был не просто термик — целая долина внизу разом отдала накопленное за день тепло, и вот Пери и Хьюго, онемев и задыхаясь от восторга, заскользили по бескрайнему плато из небесного стекла, остальные летатели висели рядом, словно в сиропе, — кто-то тоже молчал, кто-то кричал и хохотал, — а внизу, к востоку от утесов, долина тонула в туманном море цвета индиго, лиловом по краям, и ниже, в сумраке у земли, переливалось серебро и пузырилась жидкая сталь — это последние лучи солнца играли на воде, — однако выше, по краю утесов, еще царил день, мерцающее предвечернее летнее солнце белило стволы деревьев и заливало золотом кроны — ярко-зеленые и желтые, и небо еще голубело, но облака уже окрасились снизу стальным огнем, сияющим, словно мозаичные отблески воды в долине, и все так пело и ликовало, что Пери поняла — на самом деле она никогда в жизни по-настоящему не видела гор и долин, рек и облаков, зелени и синевы.

— Осторожно, скоро начнутся холодные провалы, — крикнула ей Сойка, проплывая мимо на неподвижных крыльях и закладывая вираж, чтобы проехаться по склону стеклянной воздушной горы. — Солнце сядет, и воздух начнет остывать. Но до той поры… ух, это все равно что летать в шампанском! Да, в шампанском — пузырьки поднимаются и несут тебя к краю бокала. Кувыркайся, пока дают!

Как только солнце скрылось за горизонтом и по стеклянной глади воздуха пошла рябь, трещины и выбоины, Хьюго стряхнул дремотный транс и захныкал. Он стал вертеться в слинге, пинаться и ныть — впервые за все время, когда летал с Пери.

Пери полетела вниз, на утес. Она не хотела, чтобы Хьюго портил всем настроение и мешал другим летателям, которые ловили последние восходящие потоки своей драгоценной стекляшки.

Приземлившись, Пери обнаружила, что Сойка уже сидит на берегу реки и ужинает, точнее, наскоро перекусывает чем-то холодным; она предложила поесть и Пери с Хьюго.

— Ну, рассказывай, — ведь понравилось, да? — сказала Сойка.

— Я не верю в рай, — просто ответила Пери. — Но, по-моему, только что видела, каково там.

Сойка засмеялась:

— Интересно, что ты так сказала. На некоторых старых картах это место так и называется — «Райский кряж». Вот и тебе довелось узнать, что такое райская стекляшка.

Когда они поели, Сойка приказала Пери уложить Хьюго спать — именно приказала тоном, не терпящим возражений.

— Малиновка с ним посидит, — добавила она.

Пери совсем не нравилось, что придется оставить Хьюго под скальным навесом с этой нахалкой, однако когда Сойка повела Пери обратно к утесу, малыш уже засыпал.

— Мы куда? — спросила Пери, пробираясь через заросли по тропинке, слабо мерцавшей в свете разгоравшихся звезд. От кустов разливался дурманящий ночной аромат — сухая нота коры и ветвей, дикое благоухание листьев и цветов и слабый, но отчетливый запах реки.

— Увидишь. Это наша работа, — негромко отозвалась Сойка. — Изыскания. Мы трудимся над этим по десять-двенадцать часов в день. Не только в воздухе, но и на земле — думаем, обсуждаем, сравниваем. Разрабатываем термины, подводим теории. Испытываем границы возможного. Неужели ты думаешь, будто врачи, когда назначали нам процедуры и лекарства, заранее знали, что получится? Конечно, нет. Большинство из них сами никогда в жизни не летали. А инструкторы в тренировочных центрах для летателей привыкли к искусственным условиям и к работе с новичками. Летательский тренировочный центр — это ведь вольер и больше ничего. Там дают только самые основы — а нужно-то гораздо больше. Нам необходимо разобраться, что такое полет, как надо летать, каковы наши подлинные возможности. На свете есть люди, которые понимают в механике полета птиц и самолетов, и, честное слово, мы их внимательно слушаем, но мы-то летаем сами, мы имеем дело с тем, как полет влияет на твое собственное тело, что при этом чувствуешь, а об этом пока что никто ничего толком не знает.

— Вот зачем вам Шахиня! — догадалась Пери.

— Естественно. У нас были и другие птицы, но Шахиню мы любим больше всех.

— А кто-нибудь еще, кроме вас, этим занимается? — спросила Пери.

Сойка балансировала на самом краю обрыва, глядя вверх, на яркие-яркие звезды — Пери в жизни таких не видела. Ярче, чем над морем, ярче, чем у Жанин.

— Да, мы поддерживаем связь с другими группами, — кивнула Сойка. — Мне бы было неприятно думать, что все зависит только от нас. В Городе ничем таким нельзя заниматься — там гораздо больше дел и обязанностей, приходится отвлекаться, особенно если ты из тех, у кого были деньги на крылья. На полете не сосредоточишься, нечего и мечтать. И условия однообразные, тренироваться негде. И все равно нужна группа. Одному ничего не сделать. Если попробуешь сам, того и гляди одичаешь. Ну, отдохнула? Пора бы. Отоспаться тебе дали, а стекляшка — сплошное развлечение, правда? Это же не работа.

— А что… а почему… — начала было Пери.

— Одна из важнейших областей наших исследовательских интересов — ночные полеты, — сказала Сойка, разворачивая крылья. — Беркут ведет группу, но нам с тобой, наверное, лучше полетать вдвоем.

И они с Пери взмыли в теплую ночь. Пери молчала. С какой стати Сойка решила полетать с ней — чужой? Значит ли это, что здешние летатели приняли ее? Ладно, пусть думают что хотят, а уж она-то она, Пери, точно не упустит случая полетать с такими мастерами.

Она сосредоточилась на том, чтобы наблюдать за Сойкой и повторять движения ее темного силуэта на фоне ночного неба — удивительно легкие движения. Пери остро ощутила, как движется она сама — тяжело, неуклюже. Думать о собственном полете было трудно. Как будто все делаешь неправильно. К тому же ее одолевали приливы неконтролируемой паники — ведь она оставила Хьюго одного. Пери была уверена, что стоит ей хоть ненадолго расстаться с ним, не миновать беды, особенно если голова при этом занята другим, если отключиться от постоянных, пронизывающих все ее сознание мыслей о ребенке — словно Пери окутывала его коконом своих забот, словно его можно было оберегать одним только постоянным вниманием. А забудешь о нем на миг — и он угаснет, будто падучая звезда.

Во время ночных полетов ощущение пространства всегда было ярче, чем днем. Ночь окутала Пери, обострив все чувства, туго облекла ее и растеклась во все стороны. Пери взмыла вверх. Теплый воздух еще поднимался над долиной, но это уже были не прежние, сильные термики, которые делали за нее всю работу. Ничего, Пери сильная. Сама может взлететь.

Сойка слегка притормозила, и Пери догнала ее, держась за правым плечом. Да, Сойка ее учила, тут сомнений не было. Это был урок летательского мастерства — Сойка нарочно подчеркивала все свои движения. Летала Сойка легко, привычно и плавно, как ходила. Не думала над каждой мелочью. Летела — и все. Пери начала надеяться, что когда-нибудь тоже так сможет.

Сойка притормозила еще больше, они с Пери полетели рядом, крыло к крылу.

— Вообще-то обычно я не беру в такие полеты новичков вроде тебя, но Беркут считает, чем скорее ты здесь освоишься, тем лучше. Он уже принял решение, а наше дело — исполнять. Мы спасли тебе жизнь и теперь отвечаем за тебя, мы приняли тебя, но теперь ты в долгу перед нами, а в уплату изволь рассказать свою историю, иначе у нас с тобой ничего не получится. Для начала объясни-ка мне, какого дьявола тебя понесло с ребенком в грозу.

Пери резко втянула воздух сквозь сжатые зубы.

— Говори, — велела Сойка.

— Да, сейчас. — Пери покосилась на темный силуэт Сойки на фоне звезд. — Когда я вылетела, погода была хорошая. Я летела на юго-восток, и тут началась гроза. Глупо было, конечно, вылетать, не разведав погоду, но мне негде было посмотреть и приборов с собой тоже не было. У меня был план полета, но я его плохо разработала.

— Мы постоянно так делаем, — сказала Сойка. — Летаем без приборов. Но недалеко, конечно. Значит, тебе некуда было деваться. Почему? Нам надо знать, а то вдруг те, от кого ты бежишь, нагрянут к нам.

Пери вздохнула.

— Понимаю, — проговорила она. — Я работала в Городе. В одной семье. То есть у супружеской пары. Агентство, которое меня к ним направило, выяснило, что нужно мне. И что нужно им. И как это совместить.

Пери почувствовала, как Сойка повернула голову и уставилась на нее.

И кивнула.

— Я им — ребенка. Они мне — крылья.

Даже говорить об этом было больно — а тем более поверить, что она призналась в этом ужасном поступке уже во второй раз за несколько дней, а раньше молчала, даже наедине с собой. Больно было признаться, на какую циничную сделку она пошла. Пери резко снизилась, мышцы у нее ослабели от горя. Она была как та несчастная мамаша из страшной сказки, которая продала новорожденную дочку ведьме за пряные листья рапунцеля.

«Но ведь это был не мой ребенок! Я не думала, что он будет мой! Это не оправдание. Теперь я это понимаю».

— Боже мой! — воскликнула Сойка. — Пери, бедняжка! Какой ужас! И ты взяла его и улетела, да?

Пери мотнула головой.

— Нет, все сложно. Убили мою подругу. Она заключила такой же договор, как я. А Хьюго хотели отправить в приют. Вы себе не представляете, как они… Ладно, это я себе не представляла, на что соглашаюсь, — сказала она. — Какая я была дура! Вообще ничего не знала — я же никогда не была беременна. Не знала… что со мной будет… что вообще от этого бывает!

Сойка громко фыркнула — это могло быть и изумление, и жалость, и гнев.

— Выходит, никто не подозревает, что ты здесь?

— Откуда? Я и сама не знаю, что я здесь. То есть я не знаю, где это — здесь.

— Но ведь Хьюго будут искать. Как ты намерена поступить?

— В тот день, когда я вылетела, я уже была в бегах. Хотела забрать его… в общем, очень далеко. Сейчас я передумала. Тогдашний полет показал мне… какая я желторотая. Я как раз решила вернуть Хьюго, подумала, что у него еще есть шанс на счастливую жизнь в семье, но тут пришлось удирать от Хищника. Сойка, отпустите меня, пожалуйста, — вы же все понимаете. Мне нужно вернуть Хьюго. Как можно скорее. А то страшно подумать, что со мной будет, что со мной сделают!

— Ясно, — сказала Сойка. На сей раз по ее голосу было слышно, что она поверила Пери.

Звезды были так близко — только руку протянуть… Пери поднялась выше. Ей хотелось очутиться среди звезд, подальше от земли. Она еще никогда не летала ночью без Хьюго, без тщательных навигационных расчетов, без необходимости сосредоточиться изо всех сил. Сейчас все было иначе. Легче. Ну-ка, высоко ли она заберется? Воздух холодил руки, но Пери разогрелась от усилий, мягкие перья на крыльях оглаживали спину. Как было прекрасно просто смотреть вокруг — а ведь они столько говорили о пределах человеческих возможностей… и ночь выдалась тихая-тихая.

Все выше и выше.

Ярко-ярко горели звезды. Как будто можно подлететь к ним поближе. Дотронуться до них. Скользкие, блестящие, словно подтаявший лед. Звезды пели. Что же поют они тонкими, дрожащими голосками? Пери сглотнула — уши у нее заложило, и слова звездной песни было не разобрать.

Здесь, в вышине, было очень холодно, обмороженную кожу под повязками щипало, каждый вздох, каждый взмах в разреженном воздухе давался с трудом.

У Пери закружилась голова.

Где же Сойка?

Пери посмотрела вниз.

Никого.

На какой она высоте?

Внизу было темным-темно. Никаких ориентиров — ни костра, ни блеклой нити водопада, ни переливов серого и черного на отвесной стене утеса. Над долиной стянулся слой облаков — далеко-далеко внизу, вообще ничего не разглядишь. Несмотря на появление летателей, виды облачности по-прежнему описывали с точки зрения наземного наблюдателя. Пери еще не привыкла разглядывать их сверху.

Она так рвалась к звездам, что утратила всякое представление о том, где она, забыла даже, что надо держать крылья ровно — может быть, и голова у нее закружилась, потому что она сама не заметила, как вошла в штопор?!

Пери попробовала подняться повыше. Набрать высоту — единственное спасение, но ей не хватало воздуха. И пение звезд доносилось теперь из дальней дали и резало уши. Высоко, не долететь. Несмотря на высоту, падать тоже было опасно — как бы не потерять управление. «Ни видимого горизонта, по звездам тоже ничего не видно — только и знают, что визжать мне в уши, — непонятно даже, ровно я лечу или нет. Не паникуй, дыши, нет, нечем дышать»…

По спине у нее скользнул кончик чужого махового пера.

Рядом летела Сойка. Где она пропадала?!

— Сосредоточься. Надо снизиться, там дышать будет легче. Не думай так много о том, как выровнять крылья, это ни к чему. Мы обнаружили, что у нас есть своего рода внутренний гироскоп. Он сам включится, надо только научиться его чувствовать. Большинство летателей попросту не доверяют ему и боятся его тренировать. В первые несколько раз без посторонней помощи не обойтись.

Сойка поманила Пери за собой, и они очутились в теплом, более сгущенном воздухе, и полетели над темной землей на восток. В вышине кружился звездный хоровод, Пери поймала ритм дальнего перелета, мерно взмахивая крыльями в унисон сердцу. Они летели так около часа, и только тогда Пери спросила:

— Что это было?

— Высоко ты забралась, — ответила Сойка. — Молодец, почти пять километров.

— Да вы что?! Как вы меня отпустили? — ахнула Пери.

— Да ладно тебе, Пери. Я же не инструктор в тренировочном центре. Мы не собираемся держать тебя за ручку. Разбиться не дадим, но стараться будешь сама. Тебе надо самой все прочувствовать. И порадоваться тоже, конечно. Найди свои причины летать.

— По-моему, так высоко летать вообще нельзя.

— Представь себе, можно. Журавли летают на шести тысячах метров. Некоторые виды диких гусей еще выше и даже ловят высотные струйные течения. Сама нащупай свой потолок, сама разберись, где тебе безопасно летать, а где уже не стоит. Хищники, например, ставят такие опыты.

— А гироскоп? Внутренний балансир?

— Тут много споров. Лично я убеждена, что он есть и что мы получили его в результате превращения — то ли вместе с птичьей ДНК, то ли еще с чем-то, по-моему, это логично, — однако в официальной литературе о нем ни слова. Не советуют летать в облаках без наручного альтиметра — и все. Некоторые специалисты считают, что он есть, но не у всех. Что он появляется в результате приема некоторых лекарств. Проверить невозможно, потому что мы не знаем, в каком месте ДНК он зашит.

— Тогда понятно, почему все молчат, — заметила Пери. — Если он есть не у всех и невозможно узнать, есть ли он у тебя, упоминать о нем опасно.

— Может, и так, — сказала Сойка, — но я думаю, просто никто не понимает, что это такое.

— Вы считаете, это побочный эффект процедур и ученые сами такого не ожидали?

— Не исключено. Пока что он обнаруживался у всех, с кем мы работали. Вот что интересно. Трудность в том, что почувствовать его и научиться ему доверять можно только после долгих трудов и риска. Нужно работать над ним изо всех сил.

— А у вас нет альтиметра и вообще никаких приборов, — сказала Пери, когда они повернули обратно. Она прислушалась было, как там внутренний гироскоп, но сразу испугалась — и вообще какой в нем смысл, если можно сверяться по звездам.

— Ну и вираж ты заложила, — засмеялась Сойка. — Полицейский разворот. — Пери не ответила, и Сойка продолжила: — Навигационные способности у птиц так сильно развиты, что мы до сих пор не можем в них разобраться. Далекий отголосок этих способностей — призрак, в сущности, — мы получили при превращении. Если как следует поработать над ним, то, возможно, удастся развить чувствительность и лучше пользоваться этими способностями, но если будешь все время полагаться на альтиметр, ничего у тебя не выйдет. Ты, наверное, слышала, что у птиц в ушах есть орган, который ощущает атмосферное давление, — но знаешь ли ты, что если бы ты была чувствительной, как утка, то могла бы по перемене давления сказать, на каком ты этаже в доме? Между прочим, очень полезно, чтобы вовремя прятаться от бурь, а еще — чтобы чувствовать, что воздух поднимается или опускается с постоянной скоростью. То есть ты, конечно, чувствуешь, когда попадаешь в воздушное течение, слышишь его, особенно если повезло поймать мощный термик, но без вариометра и вслепую летатели почти никогда не могут даже понять, куда их несет воздушное течение, вверх или вниз. Пока что по этой части мы сильно отстаем от уток, тут и говорить не о чем, но у меня хватает опыта, чтобы почти всегда чувствовать, на какой я высоте.

Сойка стала разгоняться, и Пери пришлось напрягать усталые крылья, чтобы не отстать.

— А еще интереснее — чувство направления и маршрута. Чувство направления — внутренний компас, который всегда показывает на север, — предполагает и внутренние часы, чтобы ориентироваться по солнцу. Некоторые птицы, например, почтовые голуби, прокладывают маршрут с такой точностью, будто всегда знают, на какой они широте и долготе. В чем тут дело, мы не понимаем. Птицы не ориентируются по солнцу или звездам, хотя и это могут: они находят дорогу домой даже в самую пасмурную погоду, даже если их выпустить в совершенно незнакомом месте. Ну, разве не стоит исследовать такие поразительные таланты, как ты считаешь?

Они полетели над темной землей в полной тишине — только ветер шуршал перьями. Пери летела бы так до бесконечности, но крылья начали уставать. Обезболивающее, которое дал ей Беркут, уже не действовало, все ушибы и ссадины саднило с новой силой, да и мышцы заныли.

— В летательские наручные часы встроено все на свете, — продолжала Сойка. — Тут и альтиметр, и виртуальный горизонт, и спутниковая навигация, и хронометр, и направление и скорость ветра, и давление, и вариометр, и прогноз погоды — все что душе угодно. Так что самой тебе не о чем и думать не надо — вот ты и не думаешь. К тому же это трудно и опасно. Беда в том, что если ты все время будешь смотреть на приборы, то никогда в жизни не поймешь, что такое летать по-настоящему.

— Зато я никогда в жизни не пойму, что такое врезаться в землю со скоростью двести километров в час, — буркнула Пери.

— Еще как поймешь, если не научишься сама разбираться с драконами.

— Какие еще драконы? — растерялась Пери. — Ну у вас тут и жаргон…

— Да потому что ты и летала-то толком исключительно в тренировочном центре, а с другими летателями небось и вовсе никогда — я угадала?

— Да, — неохотно созналась Пери.

— Драконы — это невидимые опасности, которые подстерегают летателей на каждом шагу. Турбулентность, смерчи, порывы ветра, даже гравитационные волны. Например, во время полета нужно высматривать зоны зарождения смерчей и избегать их. Никакие приборы тебе в этом не помогут. А если тебе лень это делать, зачем вообще летать? — резко спросила Сойка. — Сидеть на земле куда как проще.

Они летели в сердцевине черной сферы, сбрызнутой сверху светом. Пери вдруг почувствовала себя огромной — словно из головы и из каждого перышка протянулись во тьму невидимые щупальца. Особенно длинные щупальца выросли из маховых перьев — даже не щупальца, а чуткие антенны, улавливающие мельчайшие воздушные вибрации. Как будто у ее тела больше не было четких границ. Далеко ли удастся дотянуться?

А Сойка продолжала, помолчав:

— Если что-то стрясется с твоими часами — браслет расстегнется, случится сбой спутниковой связи, если ты разобьешь их о скалу или о землю, если они просто разладятся — что тогда? Ты ничего не сможешь. Придется лететь вслепую — при всех твоих способностях. На самом деле ты еще не летатель. Ты турист. Большинство летателей такие. Туристы, которые во всем зависят от дорогих электронных прибамбасов и еще более дорогих допингов.

Дальше они полетели молча. Пери прекрасно понимала: большинство летателей не стали бы и слушать Сойку. Смотрели бы на свои приборы, даже не представляя себе, сколько разных сил действует в их новом мире. Не ступили бы на порог новой жизни. Ведь никто не знает, что это за жизнь. Большинству летателей крылья дались куда легче, чем ей, Пери. Но она — она так много за них отдала! Как теперь жить, когда знаешь, что за пропасть отделяет тебя от подлинного полета? Если не покорить стихию, как доказать самой себе, что жертвы были не напрасны? А перебраться через пропасть можно только так, как говорит Сойка, и не иначе…

— А эта ваша группа — она как-то называется? — спросила Пери.

— «Орлан».

— Ну, в тренировочном центре тебе такого и не показывали, верно? — спросила Сойка, когда они с плеском приземлились в черное мелководье над водопадом у края Райского кряжа. С воздуха Пери не заметила ни малейших признаков лагеря группы «Орлан». Зато теперь разглядела костерок на полянке, прикрытый сверху и с трех сторон металлической загородкой — получилось что-то вроде духовки, откуда за деревья не вырывалось ни одного предательского отблеска. Пери догадалась, где они, только по извилистым потокам воды на отвесном склоне утеса.

— Понимаешь, эти городские вообще ни бельмеса не смыслят, — бросила Сойка, когда они вышли из воды и двинулись к утесу, миновав по пути компанию из троих летателей в черном. Пери решила, что это что-то вроде патруля. — Таких, чтобы знали толк в настоящем полете, в Городе и десятка не наскрести. Крылья для них — или модное украшение, или в лучшем случае экстремальный вид спорта. Стать настоящими летателями им страшно. А знаешь почему? Пока не скинешь балласт, крылья тянут тебя вниз, а не вверх. И никакой свободы. Никакого настоящего полета. Чтобы стать летателем, мало обрести крылья, надо еще отбросить все ненужное.

Не успела Пери уточнить, что значит ненужное и что она должна отбросить, как появился Беркут и отозвал Сойку в сторону. Они ушли по какому-то загадочному делу, сказав Пери на прощание, что в пещерке под водопадом, на холоде, спрятана кое-какая еда и можно перекусить. За кругом света от костра Пери обнаружила Малиновку, возле которой мирно посапывал уютно укутанный Хьюго. Пери торопливо, не присаживаясь, проглотила фрукты и питательные пастилки и устроилась рядом с Хьюго. Малиновка снова сосредоточенно смазывала и приглаживала перья при свете фонарика, висевшего под плотной завесой ветвей, однако снизошла до того, чтобы поприветствовать Пери еле заметным кивком. Костер не было видно ни сверху, ни из лагеря — только с реки. Немного поразмыслив, Пери решила тоже привести крылья в порядок.

Перебирать перья, чистить их, пока не засияют в голубом свете фонарика — это так успокаивало. Слова Сойки чудесным образом развязали в Пери тугой узел отвращения к себе и страха перед Полетом, которые мучили ее с тех самых пор, как у нее появились крылья.

Если никто в Городе толком не умеет летать, может, мой случай еще и не безнадежный. Может, здешние летатели и научат меня уму-разуму. Откуда я знала, что именно это мне и нужно? Считается, что тренировочного центра вполне достаточно.

До превращения никому и в голову не приходит задуматься, что будет после обретения крыльев и первого полета. Это как рожать: невозможно представить себе, что будет потом, пока через это не пройдешь. А после родов понимаешь, что это лишь начало преображения, а вовсе не конец, — хотя тебя никто об этом не предупреждал. И никто не предупреждал тебя, что когда начнешь летать, будешь чувствовать себя так же потерянно, как с новорожденным ребенком на руках. Еще бы — кому захочется признаться в собственной слабости, в собственных сомнениях? Правда, Луиза могла бы что-то рассказать — только мы так редко виделись. Хорошо бы и вправду поучиться у местных летателей. Сейчас, конечно, нет времени — надо, чтобы они отпустили меня, дали вернуть Хьюго родителям, — но, может быть, они разрешат вернуться?

Когда Пери совсем выбилась из сил, она взяла стоявший рядом с Малиновкой флакон со средством от насекомых, еще раз намазалась сама и намазала Хьюго, потом накрыла малыша одним крылом, пристроила голову на другое и заснула.

Проснулась она глубокой ночью. Они с Хьюго были одни, но тут Пери услышала, как летатели с плеском приземляются в реку. Хьюго заерзал, закряхтел, стал просыпаться. Она приложила его к груди, он немного пососал. Пери смотрела, как летатели выходят из реки и сходятся на свет костерка, и вдруг задумалась о том, сколько им требуется еды и какая им, наверное, нужна большая яма для отходов — наверняка где-нибудь подальше от воды. А скоро, должно быть, понадобится вырыть новую яму. Даже такая крошечная группа все равно неизбежно совершает насилие над природой.

Из-за деревьев беззвучно возникла Сойка и села рядом с Пери. Мимо прошли два молодых летателя, по пути один из них, высокий, светловолосый, повернул голову и посмотрел, как Пери кормит ребенка грудью. Потом со смехом сказал приятелю:

— Глянь-ка, какая тут мощная приземлялка.

Пери посмотрела на Сойку:

— Что это значит?!

— А, — махнула рукой Сойка. — Похоже, ты и вправду мало общалась с другими летателями. Не волнуйся, это же Раф, он ничего плохого не имеет в виду. Кстати, он один из тех, кто тебя спас. И вообще это был комплимент. Чтобы ты знала, приземлялка — все, что отвлекает летателя от полетов.

Мало-помалу летатели стягивались к костерку и рассаживались в кружок, чтобы поболтать за едой. У Пери заколотилось сердце — ей было по-прежнему непонятно, кто она, своя в этой компании или пленница. Ясно, что они ее испытывают, присматриваются к ней. Надо им доказать, что ей можно доверять. Надо, чтобы они разрешили ей вернуть Хьюго и сдержать слово. Хьюго заулыбался и залепетал. Она вполголоса отвечала ему, повторяла каждый звук: «А-бу ва. Ба-бу». Хьюго трогал ей щеки, заглядывал в глаза. Она смотрела на него в ответ и тонула в его бесхитростном взгляде.

В конце концов вокруг костра собралось девять летателей. Беркута Пери не видела. Она заметила, что у всех были ножи, а у некоторых к бедрам и предплечьям были пристегнуты ножны и кобуры с каким-то невиданным миниатюрным оружием. Пери хотелось посмотреть на него поближе, но она, конечно, сдержалась. И стала разглядывать лица. Который тут Нико — легендарный Бледнолицый Брат, сомневавшийся, что Беркуту стоило ее спасать? Наверное, вот тот, лет сорока, — он только что вышел из реки, и вокруг тут же сгрудились остальные летатели, совсем юные: вот-вот затолкают, что-то ему говорят, забрасывают вопросами, соревнуются за его внимание… Да, это точно он. Должно быть, Нико — это такая кличка, ведь в этой компании у всех клички. Он искоса, с любопытством поглядел на Пери. Пери смущенно отвела глаза, но успела заметить, что Нико высок, сухощав, с крыльями серо-стального цвета и тонким аристократическим лицом. Волосы у него были серебристые и стояли гребнем, словно хохолок у громадного какаду.

Летатели хвастались своими достижениями в полете — крутыми виражами, стремительными спусками. Пери старалась уследить за беседой, покачивая мирно посапывавшего Хьюго, но тут кто-то подошел и встал над ней, загородив звезды. Беркут.

— Ну, как слетали? — спросил он Сойку.

Пери ждала, что ответит Сойка, ждала ее вердикта.

— Хорошо, — улыбнулась та. — Разок-другой она даже дошла до точки.

Беркут увидел, какое лицо стало у Пери, и рассмеялся.

— Дойти до точки — это похвала, — объяснил он. — Значит, ты взлетела так высоко, что превратилась в точку в небе.

Он присел на корточки рядом с Пери, поставил на землю небольшую сумку и открыл ее.

— Дай сюда Хьюго.

Пери положила ему на руки спящего малыша. Беркут осторожно размотал бинты на его руках и ногах.

— Ну-ну, братишка, — шепнул он, когда Хьюго на миг проснулся, но тут же снова задремал, едва сняли повязки. Беркут внимательно осмотрел кожу Хьюго, потом достал из пачки влажную салфетку и тщательно протер пострадавшие места. Он склонил над Хьюго голову, и молния в его волосах мерцала золотом в свете костра. — Еще антисептика и искусственную кожу, — пробормотал он, сворачивая старые бинты и убирая их в сумку. — Смотри, шкурка как новенькая! На детях все мгновенно заживает. Больше даже смазывать ничем не надо. У него и синяки рассасываются быстрее, чем у тебя.

Летатели вокруг костра обнаружили, что Беркут уже здесь, и дружно загалдели в знак приветствия.

— Семинар! — закричал кто-то.

— Семинар, семинар, семинар! — подхватили остальные, но тут Беркут неторопливо поднялся и подошел к костру. Поднял руку — пусть все замолчат.

— По-моему, семинар у вас уже в самом разгаре, — проговорил он, кивнув в сторону бутылки в руке у Нико: Пери подумала, что это, наверное, пиво.

— Да, семинар уже полчаса как идет, — сказал Нико, сидевший у поваленного дерева, свесив за него крылья. Младшие летатели расселись напротив Нико полукругом, на почтительном расстоянии.

— Сэр, я ужасно хочу послушать, как платить аренду! — проныл кто-то из летателей. Остальные засмеялись. Пери увидела, что этот шутник — Раф. — В общем, семинар у нас! Давай-ка, Беркут, взбодри нас зажигательной речью, прочитай лекцию об энергии, ты обещал!

— Фигня, — чуть ли не сплюнул Беркут. — Стайка желторотых зачемучек, вот вы кто.

— Хорош трепаться, — произнес Нико.

— Ага, щас, совещание вам, — буркнул Беркут. — Спать давно пора.

— Нам надо успокоиться, — крикнула одна из девушек. — Мы сегодня просто улетались!

— Кто такие зачемучки? — шепнула Пери.

— Новички, — шепнула в ответ Сойка. — Понимаешь, они вечно пристают с вопросами — а это зачем, а то зачем. Потому и зачемучки.

— Улетались, говорите? — рычал Беркут, расхаживая по кругу — он явно был в полном восторге от происходящего. — Улетались! Господи, да вы, зачемучки, в жизни ничего не видали слаще моркови! Улетались они, как же! Просто диву даешься, какие вы все тут слюнтяи желторотые! За редким исключением, конечно. — Он грациозно повернулся и поклонился Сойке и Нико. — Вы, убогие сынки богатых папиков, получили крылышки в подарок на окончание школы, и вот какой-то докторишко наскоро их вам приляпал и выставил за дверь с мешком колес и годовым абонементом в тренировочный зал «Быстрокрылая, блин, киви» — и вы решили, что умеете летать! Офонареть можно — вы ведь искренне считаете, будто умеете летать!

Беркут снова круто развернулся и зашагал в другую сторону — и Пери невольно залюбовалась молниями на его крыльях: казалось, они светились во мгле сами по себе.

— Ну, не совсем так, — протянул Нико. — Потому-то мы и здесь. Видишь ли, не все такие везунчики, как ты, не всем довелось целых шесть лет тренироваться с лучшими из лучших. Да еще и за счет налогоплательщиков.

— Я — везунчик? — ощерился Беркут. — Вы считаете, все, что я сделал, все, через что прошел — это везение? Ладно, неважно, главное — я все это знаю и я здесь! А не болтаюсь неведомо где и не сколачиваю, чтоб его, состояние!

— В том, что ты порядочный человек, никто не сомневается, — уронил Нико. Голос у него был тихий — но Пери завороженно смотрела, как напряглись все летатели, чтобы расслышать каждое слово. Беркут был их командиром, это да, зато Нико — политическим лидером.

— Хорошо. — Беркут поднял руки. Костер золотил его смуглое лицо снизу, высвечивал все черты, так что Пери сразу вспомнились резные статуи, на радужной изнанке его крыльев мерцали алые искры. — Хотите лекцию об энергии? Ну-ну. Эй, кто-нибудь, — каков первый закон полета?

— Не сбавляй скорость, а не то земля поднимется и ударит тебя! — заорал Раф.

— Точно, — кивнул Беркут. — Вот именно. Скорость полета — разновидность энергии, которой нужен строжайший учет. Скорость — безусловно, ваш самый ограниченный ресурс. К этому я еще вернусь. А сначала надо понять вот что: за каждую миллисекунду в воздухе надо платить аренду, ясно?

— Ясно! — взревели младшие летатели.

— А почему надо платить аренду?

— Первый закон движения! — снова завопил Раф. — Первый закон движения гласит: «Тело, находящееся в состоянии покоя, стремится сохранить состояние покоя, а тело, которое движется равномерно и прямолинейно, стремится и дальше двигаться равномерно и прямолинейно, при условии отсутствия внешних сил»!

— Что за внешняя сила?..

— Сила тяжести!

— А следовательно, за каждую секунду в полете вы платите аренду. Энергией. Чтобы преодолеть силу тяжести. Пока что все просто, так? А еще за каждую секунду в воздухе надо платить налоги, верно?

— Верно, — кивнул Нико.

— Что за налоги?

— Сопротивление воздуха! — хором отозвались младшие летатели.

— Точно. Сопротивление воздуха и рассеяние энергии из-за теплопотерь в соответствии со вторым законом термодинамики. Итак, из чего он складывается, ваш энергетический бюджет? Что у вас в банке, ребята?

Настала тишина, нарушаемая только шелестом перьев. Потом одна из девушек нерешительно подала голос:

— Ну, мышечная сила…

— Ага, — кивнул Беркут. — А что дает вам мышечную силу?

Девушка растерянно огляделась.

— Топливо. Дыхание. То есть пища и кислород, так? — подсказал Беркут.

Летатели закивали.

— Хорошо, что мы хотя бы в этом согласны для разнообразия, — поднял бровь Беркут. — Итак, это химическая энергия, и мысль о ней первой приходит к нам в голову, когда мы задумываемся, откуда берется энергия на полет. Химическая энергия невосполнима. Когда мы ее расходуем, она исчезает, преобразуется в работу и рассеивается в виде тепла и сопротивления воздуха. Это как зарплата: регулярно трудишься от сих до сих, а потом получаешь, сколько заработал, минус налоги. А еще, чтобы превратить топливо в энергию для полета, нужно время. Зато у нас в распоряжении есть еще несколько разновидностей энергии. Ну, кто назовет?..

— Подъемная сила, — сказал Нико.

— Верно, вроде той, которая поддерживает тело в жидкости. Это механическая энергия, без нее мы вообще не смогли бы летать. Все вы знаете, что подъемная сила возникает, когда поток жидкости отражается от чего-то твердого, например, от крыльев. Тогда поток поворачивает в одну сторону и создает подъемную силу, направленную в другую сторону, — согласно третьему закону Ньютона: сила действия равна силе противодействия.

— Вообще-то я имел в виду термики и тому подобное.

— Хорошо. Подобного рода подъемная сила включает и термики, и разницу давлений, и конвергенцию, и динамики, и стоячую волну над горами, и стекляшку, и все разновидности ветра, в том числе и попутный ветер, который несет тебя куда надо. Все эти виды подъемной силы и ветра в конечном итоге сводятся к энергии солнца — вы пользуетесь энергией солнца, чтобы пополнять запасы собственной химической энергии. Энергия солнца, само собой, не подписывалась быть вам лучшей подружкой — она еще и самый страшный противник, это вам скажет каждый, кто сталкивался со сдвигом ветра, с роторами или грозами. — Беркут посмотрел на Пери и подмигнул ей. Пери обрадовалась, что сидит поодаль от костра: иначе все увидели бы, как она покраснела. — В реальном мире, конечно, нельзя сказать, что мы пользуемся энергией солнца, когда поднимаемся на термике. Но есть и еще одна разновидность энергии, куда более значимая, которой мы пользуемся постоянно. Я ее уже упоминал. — Беркут обвел слушателей взглядом. — Ну? Неужели никто-никто из вас не учил физику? Эй, Бледнолицый Брат!

— Было дело, — отозвался Нико. — Давным-давно. Напомни мне. Нам напомни.

— Механическая энергия, — с нажимом проговорил Беркут.

— Так ты же уже говорил про скорость полета, — удивился Раф.

— Это только один ее вид. Скорость полета — это кинетическая энергия. Кинетическая энергия пропорциональна квадрату скорости. А еще?

— О, вспомнил, — сказал вдруг Нико. — Потенциальная энергия.

— Да. Иными словами — высота. Да, ребята, высота. На самом деле высота — это почти всегда самый крупный депозит в вашем энергетическом банке. Относитесь к ней с уважением. Это ваш капитал. Помните, что вбивали вам в головы в тренировочном центре: «Сомневаешься — не теряй высоты. С небом еще никто не сталкивался».

Беркут замолк.

Пери подняла голову и посмотрела на звезды.

А вот я умудрилась столкнуться с небом. Пробить стену восходящего потока — разве это не значит столкнуться с небом?

— Потенциальной энергией мы пользуемся постоянно, — продолжил Беркут. — Каждый раз, когда мы взлетаем с утеса или склона, мы преобразуем потенциальную энергию в кинетическую. Каждый раз, когда планируешь вниз, каждый раз, когда резко сбрасываешь высоту или открениваешь на вираже, ты преобразуешь потенциальную энергию в кинетическую. А каждый раз, когда берешь разгон, чтобы набрать высоту, поступаешь ровно наоборот — преобразуешь кинетическую энергию в потенциальную. Кинетическая и потенциальная энергия вместе составляют механическую энергию, которой ты располагаешь. Так вот, механическая энергия — это очень здорово, и вот почему. Во-первых, это быстро. Ее можно мгновенно преобразовать в нужную форму. Во-вторых, это обратимо. Высоту можно преобразовать в скорость и обратно — совсем как на американских горках, — мгновенно и столько раз, сколько нужно, хотя при этом, конечно, какое-то количество энергии рассеивается.

— А ты же вроде говорил, что скорость — это самый ограниченный ресурс? — спросил Раф.

— Именно так — она обеспечивает тебе меньше всего энергии. Следовательно, для тебя скорость — важнейшая переменная. Следи за ней внимательно! Скорость кончается быстрее всего. Береги ее на черный день, и когда у тебя ничего не останется, ты сможешь купить на нее несколько жизненно важных секунд — но не больше. — Беркут снова умолк, чтобы отхлебнуть из бутылки, которую открыл для него Раф. — Есть еще один закон, который всем надо помнить на тот случай, если попадете в беду, и вот что он гласит: скорости всегда хватит, чтобы долететь до места, где тебя расшибет в лепешку.

Беркут оглядел кружок летателей и послушал, как они смеются. Пери жадно ждала, когда он обратит внимание и на нее. Когда он наконец посмотрел в ее сторону, у Пери закружилась голова — как бывает, когда падаешь с высоты.

— Так вот, какое отношение все это имеет к вам и вашим полетам? Ну, для обычных городских летателей, в общем-то, никакого. Полетают часок-другой — и на землю. Что-то у них получается инстинктивно — например, они парят в термиках от домов или стартуют с обрывов и склонов: ну, видите теперь, что они пополняют энергетический счет при помощи высоты? Но мы-то совсем другие. Вы — совсем другие. Вы учитесь летать на дальние расстояния и при любых условиях. А тогда все, о чем я вам тут рассказал, начинает влиять на стиль полета — и влиять очень сильно. Нужно заранее продумывать стратегический план полета, трезво оценивать свой энергетический бюджет, размечать маршрут, планировать высоту, просчитывать свое поведение при прогнозируемой погоде и прочих внешних условиях и при этом держать в голове все, что вы от меня услышали. — Беркут вернул бутылку Рафу и снова стал расхаживать вокруг костра, описывая руками для наглядности то круги, то спирали. — Далее, понимание сути полета повлияет и на ваше поведение в воздухе — то есть на тактику. Вам нужно куда больше самодисциплины, нужно научиться сознательно думать об энергетическом бюджете — какой у вас стартовый капитал, как пополнять его в пути. Например, при дальнем полете не надо набирать высоту, если просто, трам-тарарам, захотелось, потому что за это придется расплачиваться скоростью и огромным количеством химической энергии.

Когда Беркут это сказал, у Пери запылали щеки. Он ведь говорил именно о том, как она сама летела с Хьюго в тот день, до грозы: она летела как попало, да-да, вот именно — как в голову взбредет, то набирала высоту, то сбрасывала, даже не задумываясь. Она, конечно, искала восходящие течения, пыталась обратить их себе на пользу, но на самом деле в ее полете не было ни понимания, ни дисциплины. Она не имела представления о самых основах полета — и при этом задумала лететь через весь континент! А сама даже зарождение сверхъячейки проворонила, а потом было уже поздно. Пери захотелось провалиться сквозь землю и рвать на себе волосы от стыда. Каких она глупостей наделала — убить ее мало!

— Вместо этого, — продолжал Беркут, — надо ждать, пока не подвернется сильный термик или динамик, который сам поднимет вас, например, до нижней границы облаков — в общем, на ту высоту, где вы предпочитаете летать. С другой стороны, случается, что нужно заплатить высотой за скорость. Именно поэтому в дальних полетах берегитесь голубых дыр. Нельзя очертя голову рваться в голубое небо между облаками, думать надо! Оцените размер дыры, подумайте, не лучше ли облететь ее по краю и воспользоваться течениями под облаками или даже «облачным подсосом» — пусть они сами пронесут вас под дырой и дальше по маршруту. Можете даже попробовать динамическое парение — то есть набрать кинетическую энергию, несколько раз перелетев границу между воздушными массами, которые движутся с разной скоростью. Это здорово умеют хищные птицы и вообще так называемые парящие птицы — они поднимаются по вертикальному воздушному течению и платят за высоту путевой скоростью — скоростью по поверхности земли, — сохраняя при этом скорость полета. Но для этого нужно по уши загрузиться техническими приемами, ясно? Завтра вечером у вас будет возможность потренироваться. А теперь спать. Набирайтесь сил, они вам понадобятся.

При этих словах Пери насторожилась, но от усталости ей было уже не до лишних вопросов. Она пожелала Сойке спокойной ночи, забралась на песчаный пятачок под скальным навесом и улеглась рядом с Хьюго. Все равно она сейчас ничего не решает. А завтра пойдет поговорит с Беркутом, а то и с самим Нико. Может, Сойка ее поддержит, расскажет остальным, в чем дело. Эти летатели — они такие сильные, такие опытные, гораздо старше Пери и гораздо больше уверены в себе. С чего они решили, будто она несет в себе угрозу для них?..

На нее навалился сон — такой глубокий и внезапный, словно сознание разом отключилось и свет поглотила черная дыра.

Глава четырнадцатая

Пятый Боковой проезд

В воскресенье утром я проснулся в самом скверном расположении духа. Разгром в квартире разгрести так и не удалось, но сил браться за уборку у меня не было. Вот тоска…Этот хаос, подумал я, как нельзя красноречивее отражает хаос, в который я превратил всю свою жизнь, да и расследование заодно. В доме развал — и жизнь разваливается на глазах.

Если предположить, что Пери с Хьюго все-таки уцелели, то сейчас им опаснее всего именно заявляться ко мне. Ведь Хищник наверняка следит за моим обиталищем. Но как предупредить Пери, непонятно.

Я заставил себя выползти из кровати. Раз настроение хуже некуда, самое время заняться каким-нибудь заведомо бессмысленным и обреченным на провал делом. Например, снова поехать к дому Эбби Ли Райт.

На этот раз дверь открыл какой-то мужчина и неприязненно оглядел меня с головы до ног.

— Чем вы торгуете? — спросил он.

В ответ я показал ему удостоверение и поинтересовался, здесь ли живет Эбби Ли Райт.

Мужчина мотнул головой.

— Купил у них дом с год назад. Куда переехали — без понятия. Вроде в какой-то богатый район.

— Они? Кто это они?

— Эбби и муженек ее, кто ж еще.

— Они летатели? Оба?

— Ну да.

— А дети?

— Слушайте, объясните толком, что вам занадобилось.

— Все в порядке, они ни в чем не замешаны и вам ничто не грозит, — успокоил его я. — Мне просто надо найти Эбби и ее семью, их разыскивает сослуживец.

Мужчина смягчился и закивал:

— Детишки у них были. Один вроде только-только ходить начал, а второй и вовсе грудной. Да, точно.

— А мужа ее вы видели?

Хозяин громогласно расхохотался.

— Ну да, разок видал. — Он покачал головой, хмыкая и словно не веря своим глазам.

— Почему вы смеетесь?

— Такого раз увидешь — век не забудешь, — ответил он.

Я насторожился всерьез. О, эта знакомая щекотка под ложечкой, и это знакомое ощущение, будто в мозгу замигала красная лампочка: мол, внимание, сейчас случится что-то важное, сейчас сложатся еще два фрагмента в головоломке.

Улыбнувшись, я деланно небрежно спросил:

— Что же в нем такого незабываемого, в муже Эбби Ли Райт?

Хозяин снова хохотнул.

— Крылья! Вы бы видели — не крылья, а цирк какой-то или там цыганская юбка. Я таких в жизни не видал — тут тебе и малиновое, и голубое, и зеленое, и еще в золотую полосочку.

Я сидел за уличным столиком возле кафе под скромным названием «Самолучшее кафе на свете» в Центральном квартале. По правде говоря, слово «уличный» применимо здесь чисто теоретически: извилистая улочка больше похожа на туннель, потому что дома, лавки, склады смыкаются над головой, погружая мостовую и тротуары в вечные сумерки. В этой части Центрального квартала, самой многолюдной, хорошо живется разве что вампирам: солнечные лучи им точно не грозят. Зато и Хищник не выследит с высоты — не увидит ничего, кроме раскаленной, как печка, саванны залатанных, ржавых, расхристанных крыш.

Я передвинул стул: с одного боку меня поджаривал поток горячего воздуха из пекарни напротив, а с другого поддувал вентилятор из зальчика «Самолучшего кафе». Было еще раннее утро, но по хребту у меня уже стекала струйка пота, а рубашка под мышками промокла. Запах пряностей и яичницы из кафе соперничал с химическими ароматами розы и лайма с мыльной фабрики и вонью грязной воды, засорившейся канализации и вытяжек.

Вышла официантка и поставила передо мной местный комплексный завтрак — горячее солодовое молоко и свежевыпеченные пресные лепешки с маслом.

— Спасибо. — Я подумал, не спросить ли у нее про Миру, но потом решил, что не стоит. Па Зи не назначил точное время, просто сказал, чтобы я ждал ее здесь с утра.

Я изучил инфокарту. Смертельная усталость понемногу перетекала в эйфорию, которая иногда настигает, когда дня два подряд почти не спишь: настроение у меня ни с того ни с сего взлетело до небес при мысли о визите в дом, некогда принадлежавший Эбби Ли Райт. Новый хозяин сообщил мне именно то, что нужно, чтобы подтолкнуть расследование в нужном направлении — и я нашел ее, ту самую Эбби Ли Райт.

Жену депутата Дэвида Бриллианта.

Офонареть, вот что я вам скажу.

А значит, Луиза, то есть по крайней мере какая-то Луиза, работала у Дэвида Бриллианта. Райт и Бриллиант — богатенькие летатели, у них, само собой, полон дом прислуги, в том числе и няня для их — я проверил — да, двоих детей. Откуда у них, интересно, взялись дети? Я пристально рассмотрел фотографии Эбби Ли — тощая, как большинство летателей, но это ничего не доказывает. Теперь главное — выяснить, работает ли у них сейчас кто-то по имени Луиза. Если нет — куда подевалась? Если пропала — почему не заявили в полицию?

Я поднял голову от инфокарты и поглядел вдоль забитой людьми темной улицы. Прекрасно знаю эти трущобы. В прошлой жизни, когда я был полицейским офицером, здесь были мои охотничьи угодья, но я уже давно сюда не наведывался. Сколько я тут наловил осведомителей, мелких жуликов и шестерок крупных шишек — и не сосчитать.

Я отхлебнул молока. Когда я пробирался сюда, петляя в грязи между хижинами, то наткнулся на табличку, которую раньше не видел: «Станционная улица». Станции тут никакой не было, да и улицы тоже — просто длинный округлый бетонный холм, словно хребет поселения. Топая по бетонному полукругу шириной метра три, не меньше, я вдруг вспомнил, что это — огромный, вечно протекающий трубопровод, шедший от водопроводной станции. Вот почему «Станционная улица». Понял. Очень остроумно.

Кам с сотрудниками классифицировала Центральный квартал как «зрелые» трущобы. То есть среди хижин тут попадались бетонные, а жители организовали себе кое-какие удобства, например, ворованное электричество. В некоторые лачуги провели даже водопровод от той самой станции — и в Венеции, и почти во всех Предместьях это была неслыханная роскошь, — и у всех были телевизоры или инфопластины.

Даже в гробовой полумгле Пятого Бокового проезда жестяные и бетонные стены вокруг меня сияли всеми оттенками аквамарина, бирюзы, шафрана и ядовито-розового — в точности как я помнил: их покрывали археологические напластования краски, наклеек, граффити, настенных росписей и плакатов с рекламой фильмов, зубной пасты, бензина, политиков. Там и сям двери обрамляли цепочки розовых и оранжевых лампочках, потусторонним светом сиявших в утреннем сумраке, — они заманивали в игорные притоны и душные бары («Гром и молния», «$тервочка» и «БАР БАР БАР БАР!» — в общем, сразу становилось ясно, что соваться туда не следует).

Мимо «Самолучшего кафе» продефилировала компания девочек-подростков. К одной из них подбежала женщина — к той, у кого по спине струились роскошные волосы, щедро украшенные цветами жасмина и перевитые змейкой со стразами; живая сначала даже испугался, что змейка живая. Волосы у девицы были длиннее юбчонки. Девица с женщиной о чем-то коротко поспорили. Компания лениво двинулась дальше. Женщина свернула к кафе — на ней были лиловые брюки и рубашка, на запястьях и на шее блестели лиловые бусы. Мира.

Я помахал ей. Она подошла, качая головой, и села, положив на стол сумочку и темные очки.

— Все нормально?

— Ох уж эти девчонки! — Мира закатила глаза.

Неужели девица со змейкой, — та самая скромница Элли, которую я видел в школьной базе данных? Ну что ж, напомнил я себе, Центральный квартал есть Центральный квартал.

Подошла официантка. Мира заказала чаю.

— Спасибо, что согласились встретиться со мной, — начал было я, но Мира оборвала меня жестом.

— Я вам ничего не принесла, — сказала она.

— А, ясно.

— Ничего вам не ясно, раз вы взяли и попросили меня рискнуть работой. — Мира огляделась. В нескольких кварталах дальше по Пятому Боковому проезду послышался мерный перестук.

— Извините, — проговорил я. — Я понимаю, что прошу слишком много…

— Нет, — отрезала Мира. — Вы просите невозможного.

— Ладно, — кивнул я. — Зачем же вы пришли?

Мира поглядела в чашку.

— Вам надо выговориться, — произнес я.

Она подняла голову, глаза у нее блестели.

— Хочу вам объяснить, что у вас есть долг, — шипящим шепотом сказала она.

— Да. Хорошо, — сказал я.

— Не бросайте это дело. Ради Пери. Она не такая, как все.

— Это я уже понял, — сказал я.

— Нет, не поняли, — горячо возразила Мира. — С ней совсем другая история. Они… — Мира расплакалась. Минуты через две она вытерла глаза и высморкалась. — Вы же знаете про детей.

— Да, Пери говорила, что родила ребенка. В качестве суррогатной матери.

Мира кивнула.

— Да. Таких, как она, много.

— Летательницы не хотят беременеть?

Мира передернула плечами.

— Кто-то да, кто-то нет. Кто-то может, кто-то нет.

— Ясно. А Елисеев им помогает?

Мира снова кивнула и отхлебнула чаю.

Я огляделся по сторонам. Лучшего места для подобных разговоров не сыскать во всем Городе — летатели нас не увидят, никто не подслушает в таком гвалте, а к человеческой драме, к слезам, визгу и хохоту здесь давно привыкли и не обращают внимания.

— А что Пери? Почему с ней совсем другая история?

— Она… она ничего не знала. Они ей не сказали! — Мира снова расплакалась.

Я потянулся через стол и взял ее за руку.

— Прошу вас…

Мира подняла глаза.

— Пери уже была беременна.

— Что?! — Я разжал пальцы, ее рука упала на стол.

— В день подсадки эмбриона. Ей сделали анализы. Она уже была беременна. На очень раннем сроке. Еще не знала.

— Господи боже мой! — вырвалось у меня. — От Питера?

— Да. И… и… ей уже дали наркоз, так что они оставили ее на столе и стали решать, что делать. И решили не делать ничего. Вывели ее из наркоза, но она, конечно, считала, что ей подсадили эмбрион.

— Кто решил? Елисеев? Елисеев с Питером?

Мира уставилась мне за спину. И медленно кивнула.

— Доктор Елисеев с кем-то посоветовался. Был очень взволнован. А потом поговорил с Питером, с мистером Чеширом. Я сидела в операционной, наблюдала за состоянием Пери. И доктор Елисеев сказал, что это хорошо и что они хотят сохранить эту беременность, что так даже лучше, лучше для него, лучше для фирмы, для ребенка, для мистера Чешира…

— И Питер согласился?

— Да.

Я откинулся на спинку стула.

— Ну и дела.

Мы помолчали.

Мира перевела дух, поискала взглядом официантку. Заказала еще чаю.

Я дошел до предела, до отключки. Усталость накрыла меня с головой, только и хотелось, что рухнуть лицом в стол. Дай мне волю, я прямо тут и засну — под доносящиеся из окон первых этажей вопли телевизоров, старающихся перекричать друг друга, под кудахтанье кур, под гомон толпы, собравшейся поглазеть на огнеглотателя в паре десятков метров от нас.

— Так, давайте еще раз, чтобы ничего не упустить. Пери дала согласие родить ребенка Питеру и Авис. Однако оказалось, что она уже беременна, и Елисеев уговорил Питера сохранить ребенка, которого она уже зачала, верно? Она родила своего ребенка — генетически, физически, во всех смыслах слова? И не знала этого?

Мира стиснула виски.

— Да! Нет! То есть да, она ничего не знала.

— А как же Авис? Знала ли она?

Мира скривилась, будто откусила лимон.

«Она всегда такая», — говорила мне Динни про Авис.

— Мира, нет ли у Авис каких-то… проблем? Ну, как бы так выразиться… Скажем, она слишком сильно любит бореин или что-то в этом роде?

Мира помотала головой.

— Откуда же мне знать… — Она задумалась. — Не исключено. Правда, бореин не вызывает привыкания.

— Все равно можно перебрать с дозой.

Мира раздраженно нахмурилась.

— К нему не привыкают, как к никотину. Превысить дозу, конечно, можно. Он примерно как алкоголь… то есть, конечно, действует он совсем не как алкоголь, просто, понимаете, можно принимать понемногу каждый день без особого вреда для здоровья. Но слишком увлекаться нельзя. Очень многие принимают бореин безо всяких осложнений. Но не все.

— Почему Питер с Елисеевым так поступили?

Мира запустила пальцы в волосы.

А я сразу вспомнил сообщение от рака-отшельника: «Что за фигня с д-ром Е.? У госагентств инфу и то взломать легче. Тут мощная защита».

Здание. Здание! Само здание, где работает Елисеев, по словам моего отшельника, нашпиговано защитным оборудованием «Церебрус».

— Мира, с кем Елисеев советовался? С кем-то из «Альбатроса»?

Мира кивнула.

— Значит, «Альбатрос» заинтересовался беременностью Пери?

— Они с самого начала интересовались самой Пери. Как только мистер Чешир взял ее в дом. Доктор Елисеев проводил полное обследование — как положено.

— А доктор Елисеев обычно консультируется с «Альбатросом»?

Лицо у Миры окаменело.

— В этом нет ничего плохого, — проговорила она. — Напротив. У доктора Елисеева такая обширная практика именно благодаря сотрудничеству с «Альбатросом». У него есть доступ ко всем их последним исследованиям, процедурам и медикаментам. Неужели вы не понимаете? «Альбатрос» — это лидер индустрии, ну, может быть, наравне с «Корвид-Микро-РНК» и еще несколькими компаниями, но… нет, «Альбатрос», конечно, впереди всех. Фирма следит практически за каждым летателем, за каждой серией медикаментов, за каждым превращением, собирают как можно больше информации о том, что происходит с нашими пациентами в долгосрочной перспективе. Конечно, летателей пока немного, так что это не очень трудно…

— А в случае Пери Елисеев прибег к самым современным исследованиям, — проговорил я. — Он успел модифицировать половые клетки Питера до того, как Пери забеременела?

— Естественно. Если бы он этого не сделал, то не был бы готов подсадить эмбрион. Это… это еще было связано с подробностями биографии Пери.

Личное дело Пери я читал. «Думай». Что заинтересовало бы «Альбатрос»? Я не все читал внимательно, сосредоточился на том, чтобы разыскать Пери, а теперь мне бросилось в глаза, как важны те подробности, которым я не придал тогда значения. Причина, по которой она, собственно, и оказалась в приемной семье. Отец у нее пропал без вести, а мать бросила ее на крыше. Ей было три года. Она обгорела на солнце и так цеплялась за ограду, что пальцы не могли разжать целый час.

— Отец Пери числится пропавшим. Это имеет какое-то отношение к интересу к ней «Альбатроса»?

Мира уставилась в экран своей инфокарты. Кивнула, не поднимая головы. Ей хотелось поскорее закончить этот разговор, она излила душу, поплакала по бедной Пери, у которой украли ребеночка, какая мать ее осудит? Только вот предпринимать она ничего не собиралась.

— Почему в «Альбатросе» захотели сохранить ребенка Пери? Зачем это понадобилось Питеру?

— Мне известно не все, — ответила Мира и начала собирать вещи. Спрятала в сумочку очки и инфокарту. — Это как-то связано с тем, что Пери — летатель второго поколения. Одна из первых. А Чеширы — нет. В смысле, они не летатели второго поколения.

— Второго поколения? Вы хотите сказать, что отец Пери был летатель? — Я помотал головой, не веря своим ушам. Мира промолчала — знак согласия: да, отец Пери был летатель. — Значит, «Альбатросу» было очень нужно, чтобы Хьюго, сын Пери, родился на свет. Потому что и ее отец был летатель. Да уж, теперь я понимаю, что в ней такого исключительного. Да-да, наконец-то мне все ясно! — Я хлопнул себя по лбу.

— Что ясно?

— Постоянный пропуск. Ну конечно. «Альбатрос» вполне мог посодействовать. А заодно и устроить так, чтобы Пери — а потом и Хьюго — были в пределах досягаемости и никуда не делись. Чтобы их можно было изучать. Только почему Питер… мистер Чешир…

Мира поднялась.

— Как я уже говорила, мне известно не все. Однако доктор Елисеев пообещал мистеру Чеширу, что «Альбатрос» оплатит все расходы — содержание Пери, ее беременность, крылья для нее, все, что понадобится Хьюго. А это… это многое объясняет.

— Питер очень богат, — заметил я. — Едва ли это единственная причина.

Мира посмотрела на меня сверху вниз.

— Вы так считаете? — усмехнулась она. — Похоже, мистер Фоулер, у меня больше богатых знакомых, чем у вас. Правда, доктор Елисеев сказал мистеру Чеширу еще кое-что, кажется, напомнил ему ту пословицу про синицу в руке.

— Вы имеете в виду, что Питеру может больше не представится случая зачать собственного ребенка?

— Да. Если бы мы сделали аборт и заново провели все процедуры по подсадке эмбриона, это потребовало бы дополнительной лекарственной терапии и так далее, что не слишком приятно, — а вдруг Пери передумала бы? Или генетический материал Авис оказался бы непригодным для оплодотворения и вынашивания — об этом доктор Елисеев тоже упомянул.

— А Питер получал, что хотел — своего ребенка.

— Я вам ничего не говорила, — заторопилась Мира, доставая кошелек. — Если сумеете, сами найдите доказательства, но я подтверждать не стану. Мы с вами не встречались.

— Ясно, — отозвался я. — Вы хотите, чтобы я как-то извернулся и помог Пери, но не желаете огорчать своего начальника, хотя и понимаете, что он совершил преступление. Ну, или по меньшей мере крайне неэтичный поступок. И «Альбатрос» впутывать не хотите. — Я махнул рукой — мол, уберите кошелек. Хотя бы за чай заплачу в благодарность.

— «Альбатрос» ничего плохого не сделал, — произнесла Мира, мотнув головой и вручив официантке деньги. — Насколько я могу судить. Они не запрещали доктору Елисееву говорить Пери о ребенке. — И с вызовом поглядела на меня. — Если бы не «Альбатрос», ребенок Пери не родился бы.

Тоже достойная точка зрения. Я отметил про себя, что за Елисеева она не вступилась.

— Удачи, — бросила Мира и удалилась. Мгновение — и ее поглотила толпа. Я собирался спросить ее о Луизе, но и сведений о Пери оказалось более чем достаточно. А Пери оказалась особым случаем, который вывел Миру из душевного равновесия, заставил задуматься, чем это она занимается, когда работает на Елисеева. Даже если Луизу отправили к Елисееву, чтобы рожать детей Бриллианта, у Миры, видимо, не было особых резонов рассказывать мне о ней. С одной оговоркой. Сущий пустячок — Луизу-то убили.

Я брел по Пятому Боковому проезду и пытался обмозговать все, что сообщила мне Мира. Надо бы мне разозлиться на Чешира, но я до того устал, что и злиться не было сил, — я и так за время расследования уже несколько раз хотел его убить, подумаешь, еще один повод, пусть и самый вопиющий. Бедная Пери.

Мерный перестук, который я слышал уже давно, становился громче. Я перешел дренажный канал и увидел, что толпа народу выстроилась вдоль его цементных берегов и молотит в пятнистую землю деревянными колотушками. В воздух летела разноцветная пыль. Я вытащил несвежий носовой платок, прижал к носу и поспешил мимо. Эти люди толкли в пыль хлопья засохшей краски, чтобы потом снова сделать из них краску. Вообще-то картина было великолепная — цемент в разводах багрянца и лазури, зелени и золота, воздух пронизан радужной пеленой, — но если надышаться этой пылью, можно и отравиться. А у людей с колотушками не было ни респираторов, ни масок, и майки и шорты у них были покрыты ярко-розовыми и кричаще-зелеными пятнами ядовитой пыли.

Однако Мира была даже более типичной представительницей Центрального квартала, чем эти несчастные, толкущие краску. Многие жители Центрального квартала были люди с образованием, с приличной работой и могли бы себе позволить скромное жилье. Просто скромного жилья в Городе не было. Вот и приходилось им ютиться в поселении, где и вправду было несколько относительно фешенебельных кварталов — дальше по набережной, где у особняков и высоток были даже каменные фасады и спутниковые тарелки.

Я уже выходил из Центрального квартала и двинулся туда, где оставил машину, когда из толпы, роящейся вокруг станции рельсовки, послышалось громкое «Ах!». Все смотрели на набережную, где фасады высоток испещрили зеленые, голубые, малиновые точки, они шарахались от кронштейнов спутниковых тарелок и пикировали в расщелины улиц. А потом принялись шнырять между стойками рельсовки, как бешеные, нарезать спирали вокруг самих рельсов, едва не задевая их, камнем падать на мостовую — и снова взлетать вдоль стен высоток прямо в небо. Из толпы раздались восторженные крики, улюлюканье, кто-то захлопал в ладоши. Опять эти шалые, безмозглые летатели-экстремалы, из тех, для кого весь Город — спортплощадка, а толпе только зрелищ подавай. Ахали, визжали, а летатели проносились над самыми головами, махали зевакам и исчезали в полуденном сиянии.

Я стоял и смотрел в тот сектор неба, где исчезали летатели. Красный Хищник. Он наверняка из «Альбатроса». Откуда же еще. У кого, кроме «Альбатроса», хватит денег нанять Хищника — да и резонов, если уж на то пошло? Елисеев наверняка сразу доложил обо мне «Альбатросу», но сесть мне на хвост они смогли, только когда я вернулся с Окраин. А теперь глаз с меня не спускают, потому что не знают, где Пери и Хьюго; похоже, этого вообще никто не знает. Хищник вломился ко мне в квартиру, чтобы раздобыть хоть какие-то сведения о Пери и Хьюго — думал, у меня они есть. Что бы он сделал, если бы они были? Из того, что сказала Мира, следовало, что Пери и Хьюго для «Альбатроса» — важная инвестиция, так что едва ли он причинил бы им вред. А знают ли в «Альбатросе» о Луизе? Если да и если эта история не имеет к ним отношения, вероятно, они испугались за Пери и Хьюго. Может быть, Хищнику поручили похитить их и спрятать.

Дома я еще поработал с материалами из кабинета Бриллианта и нашел проект под эгидой «Гермеса», — по крайней мере, средства, предназначенные на него, были переведены в ту же бухгалтерскую компанию. Сам по себе проект был довольно прозрачный. Назывался «Гнездышки» и представлял собой серию небольших программ в разных мелких городках. Целью проекта, похоже, было потратить немножко денег на бескрылых и заодно заручиться их расположением: тут построить поликлинику, там — музейчик. Зато теперь «Гермес» трещал об этих программах во всех своих публичных выступлениях: глядите, мол, мы думаем не только о Городе, не только об элите, не только о летателях. Да, для депутатской (а не церковной, судя по всему) деятельности Бриллианта «Гнездышки» был проект нужный, только довольно жалкий, если оценить, сколько на него на самом деле отводили средств.

Я встал из-за обеденного стола. Церковные проекты не дали мне никакой зацепки, я не нашел ни единого упоминания о Луизе.

В голове стоял туман, я вновь попытался худо-бедно навести в квартире порядок, но в результате под вечер завалился на диван, а порядка почему-то так и не настало.

Я лежал и смотрел новости, и ощущение было такое, что диван обволакивает меня какой-то гнусной серой массой, которая липнет к ногам, к рукам, а хуже всего — просачивается в мозги, тянет клейкие нити к каждой мысли. А вдруг я подцепил какую-нибудь смертельную хворь? Может, надо пойти сдаться в больницу? Мне было не пошевелиться. В конце концов я заснул — прямо под бубнеж новостного канала, под чередующиеся репортажи об оползнях, муссонах и чемпионатах.

Спал, спал, а когда проснулся, долго лежал без движения, глядя в экран: что-то я отвык смотреть новости. С каждой минутой во мне крепла уверенность, что Пери и Хьюго погибли. А ведь стоило мне пойти с этим делом прямо к Хенрику, все обошлось бы — или нет? Если они погибли от рук Хищника или в бурю, я бы все равно не успел их спасти — с моего возвращения с Окраин прошло тогда меньше суток. Зря я вообще взялся за это дело, вот в чем была моя ошибка. Я с самого начала понимал — хорошего не жди, а теперь мне ткнули в нос: нечего было жадничать, нечего было связываться с Чеширом, сам виноват! Конечно, это он страшно подставил Пери и собственного сына, но я-то чем лучше? Он использовал Пери к собственной выгоде, а я, похоже, тоже действовал в собственных интересах, а не ради нее и Хьюго.

Я перевернулся на спину и стал изучать узор из трещин и облупившейся краски на потолке. Даже на спине дышать было трудно, грудь сдавило, как будто ребра обвил удав. Я пощупал лоб — вроде бы температуры нет. Решил принять обезболивающее — а что еще делать-то, когда все болит? — но не было сил встать и рыться в аптечке.

Даже не верится, что дело попало ко мне всего неделю назад. Столько всего случилось — как будто я ступил на порог Чеширова дома полгода назад. Пора подвести предварительные итоги. Большинство пунктов в списке — потери, причем тяжкие: получил Плюша — но тут же потерял, Тадж не подлежит восстановлению, квартиру перевернули вверх дном с непредсказуемыми последствиями для моей будущей карьеры и репутации, Пери и Хьюго я нашел — и тут же потерял, а теперь еще и Томаса могу потерять.

Мысль о Томе придала мне немного сил, и я, кряхтя, уселся. Самое время ответить Лили на сообщение, которое я получил в пятницу вечером. Подумаешь, три часа ночи. Она небось ждет не дождется ответа — ну так она его получит, за мной не заржавеет.

Проснулся я через несколько часов, уже в понедельник утром— и по-прежнему на диване. И новости по-прежнему бубнили. Первая мутная мысль, всплывшая в мозгу, была поговорить с Хенриком, но когда я вытащил инфокарту из кармана, где она втыкалась мне в ребра, то увидел, что Хенрик уже прислал мне сообщение с первой сессии общенациональной конференции, которая должна был продлиться до вечера. Выходит, сегодня до него не достучаться, и пробовать не стоит.

Остаток утра я копал информацию, полученную от Бриллианта. Телевизор оставил включенным. Со мной рвался поговорить Чешир, но я не ответил. В два часа дня началась трансляция заседания парламента. Я поднял голову. Вдруг увижу Бриллианта за работой? Мог бы и раньше догадаться поглядеть, как там дела в парламенте. Решали вопрос о проекте высокоскоростной железной дороги. Камера проплыла по залу. Крылатых депутатов раз-два и обчелся. Вот и Бриллиант. По-моему, спит и видит сны. Плотно пообедал, небось. Я опустил голову и стал работать дальше.

Кто-то взял слово. На диво мерзкий голос, сиплый, прерывающийся на каждой фразе, чтобы перевести дух. Я снова поднял голову и хотел выключить телевизор — и застыл, как громом пораженный. Это был Марабу, тот самый долговязый плешивый тип, которого я видел в кабинете Бриллианта. Оказывается, Марабу у нас депутат, как и Бриллиант. Ну да, Бриллиант говорил, что сотрудничает с третьими сторонами. Кто н такой? Я запустил программу распознавания личности по изображению и подождал, пока она думает. А пока ждал, вслушался, что он говорит.

Это была настоящая бомба. Марабу напустился на летателей, в том числе на Бриллианта, всячески их клеймил и обличал — мол, это дьявольские твари, мерзкая помесь, чья дерзость, высокомерие и противоестественный набор человеческих и животных черт навлекут на все человечество гнев Господень. Камера показала Бриллианта — тот со скучающим видом глядел в сторону.

И это Марабу. Которого Бриллиант назвал своим другом.

Программа выдала имя-фамилию. Марабу звали Харрис Уотерхаус.

А был Уотерхаус не кем-нибудь, а депутатом от партии «Корни».

Вот зараза-то какая! Очень неприятный сюрприз. По шее и рукам у меня побежали мурашки — запахло паленым. Я потер лоб. А ведь мне так хотелось больше ни за что, никогда не впутываться ни в какие истории, связанные с «Корнями»!

Мне хотелось заорать Бриллианту: «Ты сам-то понимаешь, во что вляпался?!»

Увидеть, что Уотерхаус — депутат от «Корней», было не просто неожиданно: как будто открылась старая, скверно поджившая рана. Партия «Корни» — «респектабельный» фасад секты «Корни», и меня мутило при одной мысли о том, что она завоевывает популярность. Сам Троица Джонс в жизни не стал бы подчиняться парламентской дисциплине, однако у него хватило хитрости проделать определенные маневры, чтобы вывести на политическую арену нескольких своих последователей, которые на первый взгляд казались людьми вполне здравомыслящими. Если Троица и был безумен — а многие полагали, что так и есть, — значит, в его безумье была система, да еще какая.

А еще «Корни» настаивали на том — и у них хватило сообразительности объявить это вкладом в общественную жизнь, — что необходимо поддерживать численность неизмененных человеческих особей, дабы выстоять в бесчисленных неведомых катаклизмах. Эта точка зрения снискала им некоторую симпатию и поддержку в обществе. Кое-кто так и рвался голосовать за депутатов от «Корней», несмотря на сомнительные и даже преступные делишки секты. Просто им нравилось, что консервативная секта сохраняет популяцию генетически неизмененных людей, а мириться с болезнями и уродствами избиратели предоставляли другим — собственно, самим членам секты. Выходит, если Уотерхаус отказался лечить свою лысину и прочие отклонения, вроде сиплого голоса и неестественно длинных рук и ног, это не чудачество, а символ — более того, бесспорное доказательство — его верности «Корням».

Только вот что они могут дать друг другу — Церковь Святых Серафимов и партия «Корни»? Вообще-то их друг от друга тошнит: каждый отстаивает именно то, что другой люто ненавидит. Может быть, они поддерживают друг друга по маленькой в борьбе за места на скамье оппозиции — ты мне, я тебе. «Враг моего врага — мой друг» и все такое прочее.

Я выключил телевизор и еще раз поглядел в настольную инфопластину. Вроде бы никто туда не лез и ничего не повредил, но абсолютной уверенности у меня не было, и чем дальше, тем сквернее становилось на душе. Я пытался разогнать тучи, но в конце концов дошло до того, что я выбрался из-за обеденного стола и взял темные очки, кепку и инфокарту. Не мог я больше сидеть на месте, лучше уж пойти поискать Плюша.

Однако сильнее всего меня тревожило даже не это.

Нервничал я потому, что послал Лили свое согласие. Господи, как можно было принимать такое важное решение посреди ночи?! При том что я вообще сейчас не в лучшей форме и соображаю туго — и этому уйма подтверждений.

Пока я искал Плюша, осматривал все дворики и садики, все переулки на много кварталов вокруг, то пытался разобраться, что же следует из моих выкладок. Все это, само собой, было прямо связано со страхом за Томаса. Головоломка никак не сходилась — сплошные шифры, сплошные полунамеки, сплошные переговоры обладателей внутренней информации друг с другом, — однако общие контуры виделись уже яснее, несмотря на то, что многих деталей пока недоставало. И картина вырисовывалась прескверная.

И чем дольше я ломал себе голову над летательскими медикаментами и над махинациями по этому поводу, тем упорнее убеждал себя — откладывать решение по поводу Томаса уже не было смысла. Верное ли оно, я, скорее всего, никогда не пойму, но по крайней мере смогу искренне сказать Томасу: я сделал для него все возможное. Если честно, вряд ли он рассердится на меня за то, что я дал ему возможность летать, а вот за то, что я встал на его пути — запросто.

Я разыскивал беднягу Плюша — как я теперь понимал, генетические модификации отнюдь не пошли ему на пользу, — и сам себе дивился. Вчера вечером я падал с ног от усталости и трясся от страха. Трудно представить себе менее подходящий момент для подобных решений — а я взял и решил. Отчасти — потому что терпеть не могу пребывать в подвешенном состоянии.

А теперь уже поздно. Я дал согласие. И даже если бы у меня было время его отозвать — уж кого-кого, а Лили я знаю. Она уже сообщила Томасу, что у него будут крылья. Разве можно вмешиваться и все отменять?

Когда я вернулся домой ни с чем, до заката оставалось около часа, и я с облегчением увидел, что в моем саду расположился Папаша Зи со своей группой. Чем больше вокруг народу, тем спокойнее я сейчас себя чувствовал. Я бросился к Па Зи с расспросами о его здоровье и его семействе. Где его дочурка Коссива? Мне страшно хотелось поскорее вырулить разговор на то, не слышал ли сам Па Зи или кто-то из его обширной шпионской сети родных и знакомых об обыске в моей квартире — и не видел ли Плюша. В результате подробнейшего осмотра окрестностей у меня появились новые поводы для беспокойства, а у Па Зи были все шансы меня утешить. Однако когда я спросил про Коссиву, его смуглое лицо помрачнело.

— Совсем разболелась, — ответил Па Зи. — Надо в больницу везти.

«Надо в больницу везти». А это значило только одно — он еще не отвез ее в больницу. Ему это не по карману.

— Па Зи, — спросил я, — что с ней?

— А не знаю я. Какая-то москитная болезнь, черт ее побери, я про такую и не слыхивал.

Я оторопел. В жизни не слышал, чтобы Па Зи поминал черта.

— Ты столько для меня сделал, а платил я тебе мало, — сказал я и нашарил кредитку. — Вот, возьми, пожалуйста.

— Спасибо, друг мой, — с достоинством проговорил Па Зи. — Скажу тебе еще кое-что.

— Опять плохие новости?

— Да. Про Рэя.

Вот. Вот что меня насторожило, когда я прочесывал улицы: ни следа Рэя.

— Забрали его, — проговорил Па Зи. — Не знаю куда. Городу он больше не нужен.

— Что?!

— Туберкулез, — вздохнул Па Зи. — Как только Город узнает, что у тебя туберкулез, сразу раз — и вышвыривают.

— Господи, — сказал я. Па Зи стиснул мне руку. А я, эгоист такой, сразу подумал про лепешки-самоса, которыми торговал Рэй, и не заразил ли он меня...

У двери в квартиру меня ждала Кам — я чуть не подскочил от неожиданности. Мы знакомы много лет, но домой ко мне она пришла впервые.

— Заходи, — сказал я.

— Чайку не нальешь? — Кам оглядела мою кухню и сняла с плеча сумку. — А лучше чего покрепче…

— Пива?

— Спасибо. — Она прошла в гостиную. — Боже мой, Зак!..

— Ну, обычно у меня все не так, сама понимаешь. Были незваные гости. Дело запахло паленым.

При этих словах Кам вся побелела и опустилась на диван, и только сейчас я увидел, как она измотана.

— Да, кажется, я начинаю понимать, почему…

Я сел рядом с ней.

— Рассказывай.

— Расскажу, — кивнула Кам. Отхлебнула из бутылки, обхватила горлышко, прижала прохладный стеклянный бочок к шее. — Кажется, я заболела. Вчера, как ты знаешь, была на работе и сегодня пошла, но завтра посижу дома. — Она посмотрела на меня, потом отвела глаза и проговорила: — Все фамилии, которые ты дал, я не успела проверить, но у тех, кого проверила… в общем, нехорошая картина складывается. Доля девушек, что называется, «проходящих по нашему ведомству», очень высока, примерно сорок процентов реестра «Ангелочков» — если экстраполировать статистику по тем, о ком я успела разузнать. — Брови у меня полезли вверх, а Кам продолжала: — Мне стало интересно про миссис Гарпер. Я кое-что разузнала — миссис Гарпер раньше именовалась мисс Кернаган. Большая была шишка в Управлении по охране семьи и детства, пока не уволилась.

— Вот сволочь, — выдавил я. — Уволилась и открыла агентство «Ангелочки».

— Да. — Кам поставила полупустую бутылку на стол и закрыла глаза. Вид у нее был издерганный, постаревший, лицо осунулось и стало все в морщинах, волосы — скорее седые, чем светлые, — растрепались. — Кто лучше нее знает все входы и выходы на этом рынке, особенно если она же его и контролировала?

— Лесник превратился в браконьера.

— Не она первая, не она последняя. Такое случается со всеми бывшими чиновниками.

— А нужные сведения она получает из министерства?

— Да.

— Значит, ей помогает кто-то из тамошних. — Я вспомнил наш разговор — и чуть под землю от стыда не провалился: хотел, видите ли, прижучить эту Гарпериху начальством из Управления! Выпендривался перед ней на ее же территории — и понятия не имел, что она эту территорию знает куда лучше моего. Умная баба — прикинулась, будто напугалась.

— Она стреляный воробей, — проговорил я.

— Что же делается-то, совсем сил нет, прямо тут бы свернулась калачиком и заснула… — Кам зевнула и потянулась.

— Что будешь делать, а, Кам?

— Зак, я… я все. То, что я сделала, меня доконало. Завтра не пойду на работу. Может, вообще больше не пойду.

— Что? Что ты такое говоришь?!

Кам села, порылась в сумке, вытащила маленькую инфокарту и вручила мне.

— На, держи. Отдай Хенрику. Тут информация по этому делу, которую он собирается выудить у Управления по охране семьи и детства. Зак, когда я в воскресенье вошла в систему, то не смогла раздобыть ни одного нужного файла. Система была заблокирована. Я потыкалась туда-сюда и поняла, что ничего не выйдет и надо бросать это занятие, иначе мной заинтересуется служба безопасности. Может, уже и заинтересовалась. Может, они у меня на хвосте. Я не смогла скрыть, что входила туда в воскресенье. И в субботу вечером тоже, когда проверяла кое-какие фамилии из твоего списка — не вижу других причин, почему теперь мне закрыт доступ к остальным файлам. Я обращалась с ними осторожно, чтобы никто не заподозрил, что я их читала — помнишь, я говорила тебе, как кто-то перехватил данные Пери Альмонд и сунул туда нос? Научилась на чужих ошибках. Замела следы, только, похоже, не помогло…

— Господи, Кам, я ничего не понимаю! Чем они занимаются?

— Ну, что прячут данные от полиции — это определенно. А может быть, и уничтожают. Ведь в конце концов полиция сообразит, что они тянут резину. Вот почему так важно, чтобы ты передал эту информацию Хенрику из рук в руки — посылать по почте рискованно, может пропасть.

— А зачем им это, как ты думаешь?

— Ты знаешь не хуже меня, Зак. Кто-то высокопоставленный, а может быть, сразу несколько высокопоставленных чиновников делят прибыль с Гарпер. Неужели сам не понимаешь? Эти девочки идеально подходят, чтобы делать из них суррогатных матерей, кормилиц, да кого угодно, стоит летателям захотеть! Нищие, одинокие, обделенные! Ни родственников, которые чуть что поднимут шум, ни близких, которые могут вмешаться и не дать согласия… Молоденькие, но уже способные рожать девушки, и яйцеклетки у них тоже молоденькие! А самое замечательное — они подопечные государства, о них все известно. На каждую есть досье. Гарпер и ее люди знают вообще все — медицинскую историю, слабые стороны, с какого боку к ним подойти, как их использовать, на что нажать, как сломать, если понадобится. Все эти сведения накопились за долгие годы тяжелого труда — моего труда, Зак, и труда мне подобных, труда тех, кто хотел помочь этим девочкам! Эти файлы, Зак, — они же, чтоб им провалиться, золотая жила! — Кам расплакалась.

Я обнял ее.

Через некоторое время Кам отстранилась. Оглядела гостиную.

— Зак, все это очень плохо. Похоже, за тобой тоже кто-то охотится. Надеюсь, от того, что я сюда нагрянула, хуже не станет. Ты-то как?

Вот она какая, моя Кам. Всегда подставит плечо, даже когда ее саму скрутило по полной.

— Не очень, честно говоря. Кажется, заболеваю.

Глаза у Кам стали круглые:

— Правда? А что?

Я пожаловался на слабость в мышцах, усталость, плохой сон. Кам подалась вперед, положила мне руку на лоб. Ладонь у нее была сухая и прохладная.

— Жара нет. Если боишься, что подцепил что-то на Окраинах, сходи к врачу.

— А ты считаешь, не подцепил?

— Нет, дело не в инфекции.

— А в чем?

— Зак, если депрессия — черная бездна, ты бродишь по самому краю и глядишь в нее. Ты переутомился, нервничаешь, а если твои попытки навести порядок в квартире ни к чему не приводят, значит, стал еще и несобранный. Отойди-ка от края. Когда ты в последний раз как следует высыпался? Когда в последний раз ел по-человечески?

Я пожал плечами.

— Вот именно. Послушай меня, я все про это знаю, — достаточно, чтобы понимать, что обозримое будущее не сулит мне ничего хорошего. Думаешь, раз кое-кто из твоих старых приятелей заявился в свой старый участок, приставил пушку к голове и спустил курок, а тебя пока не тянет, значит, все не так уж плохо. Так вот, я тебя обрадую. Годы службы в полиции нанесли тебе травму. Я давно уже это поняла, а теперь она совсем тебя тянет на дно и вот-вот утопит. Что-то в этом деле задевает тебя очень глубоко.

Я ничего не ответил, но меня всего колотило — от потрясения, какое чувствуешь, когда кто-то объясняет тебе, что с тобой на самом деле, а тебе кажется, будто он попал пальцем в небо — но при этом ты понимаешь, что это отчасти правда. Редкое и малоприятное ощущение.

Как вздохнула.

— Не надо, конечно, бросать тебя в таком состоянии, но я и сама того и гляди сорвусь. Дай мне слово, что передашь эту информацию Хенрику.

Я кивнул, не решаясь даже посмотреть на нее. Мне хотелось только одного — закрыть глаза и поспать, но я заставил себя проводить Кам до двери и сказал на прощание:

— Ты там осторожно, ладно, Кам?

А ночью меня опять накрыло бессонницей, и я лежал и думал. Квартирка у меня маленькая, но без Плюша и без Томаса она казалась огромной и гулкой. Кто знает, когда мне удастся в следующий раз взять Тома к себе. Непросто будет объяснить Лили, почему я не могу его взять. А еще в голове у меня крутилось все, что рассказала Кам. Хотя я давно понимал, что дело Пери и Хьюго разрастается, что в него замешаны уже и Церковь Святых Серафимов, и «Альбатрос», и даже партия «Корни», но к мысли о том, что и министерство, даже отчасти, оказалось настолько прогнившим, как говорит Кам, мне все равно было не привыкнуть.

Назавтра, во вторник, я с утра пораньше заявился к Хенрику в кабинет и вместо приветствия процитировал:

— «Последний же враг истребится — смерть». Первое послание к коринфянам, пятнадцатая глава.

— «Погруженный в мирские дела, кто вспоминает о смерти, покуда не грянет она, словно гром?». Миларепа, великий тибетский йог, — мгновенно отбил мяч Хенрик. — Спасибо за бодрый старт. Ну и рожа у тебя! Как делишки?

— Хуже некуда, — отозвался я. — Таджа больше нет, мне сели на хвост, квартиру сначала обыскали, потом разнесли, лев мой исчез и, наверное, погиб. А вчера вечером ко мне зашла Кам и объявила, что карьера ее окончена, а все из-за того, что ты запросил информацию о Луизе Перрос.

— Что?!

— Я тоже оторопел. Министерство ставит тебе палки в колеса — уничтожает файлы. Кам дала мне вот это, просила тебе передать. Говорит, здесь все, что ты выбил бы из Управления по охране семьи и детства на сегодняшний день, если бы сумел.

Хенрик повертел инфокарту в руках.

— Ну и дела. Спасибо.

Я отмахнулся:

— Рад, что для разнообразия помог тебе, а не наоборот.

— Сейчас посажу кого-нибудь разбираться, — сказал Хенрик. — Надо допросить семью, где работала Перрос, и ее сотрудниц, — похоже, пока что это единственный путь, ведь твоя девушка, насколько я знаю, так и не объявилась. Думаю, вряд ли я в ближайшее время получу от нее показания.

Я скривился.

— Лично я не потерял надежды, что она объявится. Рано или поздно. А ты знаешь, кто нанимал Луизу?

— Пока нет, — мотнул головой Хенрик.

— В файле Управления по охране семьи и детства этих данных не найдешь; я считаю, что ее файл не обновляли примерно с тех пор, как она попала к «Ангелочкам». Видимо, она уже давно вышла из-под надзора министерства.

— А что, у тебя есть какие-то мысли на этот счет?

— Ручаться пока не буду, но все сходится к тому, что это Бриллиант, депутат от Серафимов, и его жена.

— Обхохочешься, — высказался Хенрик. — Этих расколоть даже труднее, чем Чеширов. Придется мне поторопиться. Комиссар еще не приказал мне убрать руки за спину, но, похоже, это вопрос времени.

— Да, и еще, — сказал я. — У меня есть кое-что на Бриллианта, может, тебе стоит взглянуть. Я тут просматривал кое-какие церковные делишки и нашел проект, где гуляют большие деньги, и при этом совершенно непрозрачный. Вообще непонятно, на что идут эти средства и кто их получает.

— Гм-м, — протянул Хенрик. — Тут нам надо действовать очень осторожно. Если проект загадочный, из этого не следует, что он теневой, — даже если мы с тобой понимаем, что на самом деле так и есть. Все равно, чтобы подкопаться к Бриллианту, нужен предлог.

— Луиза, — ответил я. — Отправь какого-нибудь летателя, лучше всего, наверное, Мика, пусть расспросит Бриллианта про Луизу. Этак невинненько. Мол, у вас тут девица пропала, почему не обратились в полицию и так далее. Может быть, он психанет и сделает какую-нибудь глупость; насколько я видел, хладнокровием он не отличается. Я дам тебе все, что наковырял в кабинете Бриллианта, и с этими сведениями и тем, что притащит тебе Мик, у тебя, не исключено, будут на руках все карты, чтобы разобраться и с Луизой, и даже с проектом «Гермес».

— «Гермес»? Ну и ну. Какая изысканная классика. Вестник богов.

Я взял со стола у Хенрика какие-то бумаги и, обмахиваясь ими, как веером, описал, что сделали с моим жилищем, и пересказал разговор с Мирой о Чешире.

— А вот это уже, черт побери, серьезно, — проговорил Хенрик.

— Сам вижу. Пока с этим делом не будет покончено, я боюсь брать Томаса с ночевкой — не могу гарантировать, что в квартиру ко мне не вломится еще какой-нибудь Хищник и не перебьет моих домашних.

— Беда в том, что родители так и не подали заявление о пропаже ребенка. Если они не хотят, чтобы мы совали нос в их дела, могут наврать, что няня, мол, отправилась с ребенком на курорт. А если я нажму, Чеширы, чего доброго, нас еще и прижучат.

— Постой, главное в том, что сообщила мне Мира, — то, что Пери не совсем няня, а они не совсем родители. Слушай, старик, надо все как следует обговорить. Пахнет жареным.

— Да, только раньше, чем в четверг вечером, мне этого не провернуть. Мало нам было этого геморроя с министерством и Перрос — так нет же, у нас еще дел по горло с налетом на лабораторию на севере. А эти копы с Окраин — не мне тебе говорить, у них ни оборудования, ни кадров. Нам приказано им помогать. Вот уж не было печали. А знаешь, приходи-ка к нам с Вивьен ужинать в четверг. К тому времени мы, наверное, уже добьемся чего-нибудь от Бриллианта.

— Здорово, спасибо, — сказал я. — Что за налет? На какую такую лабораторию?

— Принадлежит одной компании под названием «Альбатрос»… — Хенрик увидел, как меня перекосило, и осекся. — Ты про них знаешь? Да, точно, ты же разговаривал с этой Мирой Кхандр. В общем, к ним вломились, а они полезли на стенку, и поэтому нам надо изобразить активную деятельность, сам понимаешь. Естественно, никаких Хищников на Окраинах днем с огнем не сыщешь, так что Дайрек собирается туда. Придется послать его к Бриллианту до отлета. Кстати, тебе везет — он полетит примерно в тот район Окраин, где имеет смысл поискать твою Альмонд с ребенком. Я ввел его в курс дела, он сделает, что сможет, раз все равно там будет.

Во вторник я выволок свою настольную инфопластину в ближайшее кафе и просидел там за работой несколько часов. Личную инфокарту я отключил, потому что Чешир домогался заботы и внимания чуть ли не каждый час. В квартире по-прежнему все было вверх дном, а я по-прежнему не мог взять себя в руки и навести мало-мальский порядок, к тому же одному мне было там не по себе. Само собой, после обыска я не расставался с оружием, но все равно подумывал, как бы еще себя обезопасить.

После кафе я двинул в «Малакку» — дешевый ресторанчик, где, как мне было известно, постоянно торчит Па Зи со своими друзьями и родственниками. Там оказался брат Па Зи Эмем, и я подсел к нему под предлогом, что хочу разузнать про Коссиву — оказалось, она уже в больнице, уф, гора с плеч, — и сидел до тех пор, пока природная учтивость не вынудила его пригласить меня пообедать с ним и его родичем. Домой я отправился поздно, основательно нагрузившись пальмовым вином.

В среду утром, после очередной тяжелой ночи — не надо было перебирать пальмового вина — я пошел купить себе чего-нибудь на завтрак, и когда проходил мимо своей машине на подъездной дорожке, то услышал «Пф-ф» — будто кто-то чихнул. Заглянул под машину. Там, в тени, лежал Плюш — побитый, весь в крови. Наверное, ночью заполз туда, бедняга, и спрятался. Страшно представить себе, где он ютился и чего ему стоило притащиться обратно на свою территорию!

В гриве у Плюша запутался обломок большого красного пера, явно из маховых. Без махового пера Хищнику будет теперь трудненько взлетать. Я опустился на колено и осторожно вынул перо из львиной гривы. Спасибо тебе, Плюш. Мне это на руку. Когда я коснулся Плюша, он заскулил, потом приоткрыл глаза и снова чихнул.

Я отвез его в ветклинику. Смазав ему раны и заклеив ухо, врач посмотрела на меня:

— Досталось ему, — сказала она. — Выгуливайте его подолгу каждый день для реабилитации.

Едва я вышел из ветклиники, как пришло сообщение от Хенрика: «Мик был у Брилл. Крепко поговорили, ха-ха. ЛП там работала. М намекнул Б, что мы знаем, что она родила ему 2 д. Кажется, клюнул. Ты как в воду глядел: Б. сказал, Л уволилась, мол, мало платили, не заявили о проп. Л, решили, нашла другую р. М не поверил, Б изобразил, что волн. за Л, но психанул. Попался!».

А мне полегчало в основном потому, что Хенрику не пришлось из-за меня зря тратить время на Бриллианта. Наконец-то, наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки — медленно-медленно, словно сходящий со стапелей океанский лайнер. «Самый малый вперед». Но — вперед.

День начался вполне прилично. Я втолковал Лили, что не смогу взять Тома с ночевкой, но она должна сказать мне спасибо за согласие на процедуры, и вторую половину дня мы все равно провели вместе. Я был до того счастлив, что нашел Плюша, пусть и в таком скверном состоянии, и до того рад, что увижу Томаса, что даже собрался с силами и навел дома порядок. Пока я трудился, бедняга Плюш дрых на диване, а когда я закончил, дом выглядел и благоухал, как накрахмаленная и наглаженная новенькая простыня. Плюша я будить не стал и съездил за Томасом к Лили, которая жила в таунхаусе в Серебристых Пальмах.

Когда я пристегивал Тома в детское автокресло, он что-то лопотал взахлеб — так взволнованно, что я ни слова не понимал. Наконец он с грехом пополам проверещал:

— Папа, папа, смотри! Папа, да слушай!!! Смотри! — Он и сунул мне под нос рисунок — рисунок, на котором он летел над Городом на ярких, словно бабочкины, крыльях.

— Ух ты, Том! — с энтузиазмом воскликнул я, стараясь не выдать, как упало у меня сердце при виде этой картинки. — Какая красота!

— Воистину так! — ответил Том и покивал мне со всей серьезностью четырехлетнего малыша. «Воистину так» — новая для него фраза, и я живо представил себе, как ее по сто раз на дню с пафосом произносит Ричард, а еще я понял, как гордится Том, что выучил ее.

Я не стал сразу заводить машину, а с минуту разглядывал рисунок, унимая расшалившиеся нервы, а Томас между тем рассказывал, как они ходили к доктору — к Руоконен.

— Здорово, солнышко, — сказал я, сложил рисунок и убрал в боковой карман. — Буду каждый день любоваться.

Я повел Тома в кино. Том согласился только на один фильм — «Воришки Персиммон», про всяческие приключения четверых детей-летателей, и я покорно терпел, дивясь, как быстро превращение в летателя внедрилось в самую его суть и укоренилось там. После кино мы пошли в мороженицу, и Томас, не умолкая, трещал обо всем, что сможет сделать, когда у него будут крылья, — и тут что-то во мне разжалось. Родители всегда боятся будущего, потому что страшатся того мига, когда больше не смогут защищать свое дитя. Да, у меня этот миг настанет раньше, чем мне бы хотелось, но разве много есть на свете родителей, которые могут себе позволить выпустить своего ребенка в такой восхитительный мир?

Томас показывал на голубей, роившихся над линией рельсовки, которая шла мимо мороженицы.

— Папа, я полечу прямо-прямо в небо! Я буду летать под радугой и где облака! — Ему никак не сиделось на месте.

Завибрировала инфокарта. Я думал, это опять Чешир, но все равно поглядел на экран. Нет, Лили — напоминает мне, что я должен дать Томасу дневную дозу лекарств: он уже начал подготовительную медикаментозную терапию.

Потом я повез Томаса обратно к Лили, и он заснул в машине. Остановившись перед дверью Лили, я повернулся посмотреть на него — на своего сына, которого я считал еще младенцем и который стоит на пороге царства, куда мне вход заказан. Что-то он слишком крепко заснул — крепче, чем обычно, когда ему случалось задремать в машине.

Я выскочил, открыл дверь с его стороны, сунулся в салон. Лицо у Тома было восково-бледное, дышал он еле заметно. Я потряс его за плечо. Он обмяк, голова свесилась на грудь.

У меня чуть сердце не остановилось от ужаса. Я тряс Томаса, пытался его разбудить, и одновременно названивал Лили. Она выскочила из дома, следом бежал Ричард — он уже вызывал «скорую».

— Что с ним?! — заорал я Лили. — Реакция на лекарства?

— Черт побери, я-то откуда знаю? — завизжала Лили в ответ.

«Скорая» приехала через десять минут — просто чудо, ставшее возможным лишь благодаря тому, что дороги вокруг Серебристых Пальм были прилично отремонтированы.

Я поехал на хвосте у «скорой», но безнадежно отстал задолго до больницы.

Глава пятнадцатая

Боевой вылет

Еще затемно Пери разбудила мускулистая девушка с короткой светлой стрижкой.

— Меня зовут Латона, — сказала девушка. — Пошли.

Пери подхватила Хьюго — и бегом бросилась догонять Латону: ее фигура, обтянутая серовато-голубым изолятом, и голубые крылья так и норовили растаять в предутренней мгле среди деревьев. Пери видела Латону накануне и запомнила, как играл на ее лице отблеск костра и как жадно и сосредоточенно слушала она Беркута.

Пери с Латоной вышли на главную поляну. Беркут, Сойка и Рафаэль глядели на инфокарту в руках Нико — их лица, подсвеченные снизу сиянием экрана, словно парили в темноте; Пери с Латоной присели на песок рядом с остальными летателями.

Нико кивнул Пери, когда она села, да и все прочие держались так, словно она тут своя — и Пери вдруг поняла, что ощущение это незнакомое, но приятное. Хьюго принялся сосать, а Пери внимательно слушала Нико, пытаясь понять, что стряслось. Остальные, кроме Нико, жевали питательные пастилки.

— Так вот, — говорил Нико. — Я раздам каждому по инфокарте. Почти весь день проведете в воздухе, потом спуститесь отдохнуть. В Л-1 заходить не раньше половины второго ночи. Пока в Л-1 еще никому не удавалось проникнуть. Объект охраняют, но в основном от бескрылых. Все нужные коды записаны на инфокартах, которые я вам раздам. Откуда я их знаю, не спрашивайте. Естественно, лететь вместе вам нельзя — это привлечет внимание, — так что я загрузил маршрут во все инфокарты, и каждый может спокойно прокладывать самостоятельный маршрут.

Беркут обвел пристальным взглядом всех летателей — красивое его лицо было сурово, словно он хотел убедиться, что все поняли Нико. Пери опустила глаза и посмотрела на Хьюго. Видимо, Беркут увидел, что хотел — он повернулся к Нико:

— План нападения я запрограммирую в инфокартах в реальном времени, — продолжал Нико. — В общем, по заведенному порядку. Так мы сможем согласовать свои действия и принять в расчет все непредвиденное по мере развертывания операции, к тому же это страховка на случай, если кому-то из вас… скажем так, придется неожиданно задержаться. — Он встал и раздал всем по инфокарте. — Отдохните и как следует поешьте. Вылет до рассвета, перед самыми гражданскими сумерками.

Беркут поднялся и двинулся к Пери, и она увидела, что в руках у него четыре небольшие сумки и фонарик. На Беркуте был такой же серо-голубой летательский изолят, что и на Латоне, Пери и Сойке.

— Ведь вы меня с собой не берете, правда? — шепнула Пери Сойке.

— Берем, — шепнула в ответ Сойка и взяла у Беркута одну сумку.

— Как?!

— «Орлану» балласт не нужен. Ты член нашей группы, будешь делать то же, что и мы.

— Нет, нет, не надо! Сойка, Сойка, прошу вас, мне надо доставить домой Хьюго! Мне надо лететь! Если я сдержу слово, может, удастся до чего-нибудь договориться…

Беркут помотал головой.

— Я же видел, кого ты за собой привела. С теми, кто смог отправить его в погоню, переговоры не ведут. Ты участвуешь в операции и сделаешь все, что прикажут. Это твой единственный шанс наладить с нами отношения.

Серый браслет на запястье Пери вдруг стал тяжелее и туже. В глазах защипало — только какой смысл плакать? Слезами Беркута не разжалобишь, более того, вдруг из-за них он решит, что она будет в их операции слабым звеном? Мысль о том, чтобы участвовать в какой-то непонятной затее «Орлана», пугала Пери до полусмерти, но при этом логику Беркута она понимала: если Пери хорошо себя зарекомендует, они смогут ей доверять. Вот и дают ей единственный шанс. Она вздохнула, пристроила Хьюго на плечо и поднялась на ноги.

Беркут выдал по сумке Латоне и Рафаэлю, а последнюю оставил себе.

— Это что? — спросила Пери.

— Оружие, — ответила Латона и вытащила из сумки что-то узкое и обтекаемое. Пока Латона осматривала и проверяла предмет, Пери разглядела, что это миниатюрный самострел.

— А мне дадите?

Беркут мотнул головой.

— В другой раз, сестренка.

Пери пробрала дрожь. «Сестренка». Она слышала, как Беркут называл так других летательниц из «Орлана». Неужели он тоже считает ее своей? Он спас ей жизнь — наверное, это создает какие-то узы…

— Я умею стрелять, — сказала Пери. Ветхие луки, которые были у них в Панданусе, не шли ни в какое сравнение с этим чудом оружейного искусства, но Пери знала, что стреляет очень метко, пусть даже и тренировалась в основном на консервных банках, бутылках и прочем мусоре, которого у венецианских беспризорников было в изобилии.

— Тем более, — хохотнул Беркут. — Зато я дам тебе вот что. — И он вручил ей пару тоненьких мягких тапочек. Пери повертела их в руке — другой она придерживала Хьюго, который радостно лепетал, разглядев что-то интересное в сероватой мгле среди деревьев. — Это посадочные туфли, — пояснил Беркут. — Защита для ног, особенно если приземляешься на неразведанную почву или с разгона.

Пери кивнула. Ну вот, теперь она в «Орлане» своя, да не совсем. Участвовать в опасной операции ей доверяют, но носить оружие — нет. «А если их поймают, они уж постараются, чтобы мне досталось как всем».

Беркут поманил Пери к себе. Она стискивала зубы, когда он снимал с нее повязки, но больно не было. Зажившая кожа была разве что чувствительной, и Пери немного поежилась от утреннего холода. Беркут поднял фонарик и осмотрел обмороженные места.

— Неплохо, — сказал он. Потом осмотрел Хьюго, вскрыл какую-то упаковку, отслоил светло-коричневый квадратик и прилепил Пери повыше локтя. Разгладил пластырь на коже Пери — ловкими, отработанными движениями, но загрубелые пальцы все равно оставили след. Там, где он коснулся Пери, ее обдало теплом — и тепло растеклось до самых ладоней, словно от солнышка. На самом-то деле Пери замерзла, и если сейчас он обнимет ее, окутает крыльями, ей наконец-то станет тепло-тепло, она оттает после бури, окончательно выздоровеет…

— Что это? — спросила Пери.

— Питательный пластырь.

— Активируется теплом тела, — сказала Сойка. — Беркут знает, какие припасы красть. — Проверив самострел, она убрала его в рюкзак. Наверное, не ожидает опасности в полете — иначе пристегнула бы оружие поближе, чтобы было под рукой. — Ультрасовременные военные разработки — то, что надо, — продолжила Сойка. Пери увидела, что и у нее на руке налеплен такой же пластырь. — Экономит время в дальних перелетах, когда важно сохранять скорость. Нельзя позволить себе постоянно делать привалы, чтобы поесть. Долгий полет сжигает энергию в таком темпе, что нужно постоянно подзаряжаться калориями, тут никаких летательских пастилок не хватит.

Кожу у Пери саднило там, где ее касались пальцы Беркута. В ушах зазвучал голос Луизы: «Пери, какая же это любовь? Это гормоны!»

Стойка встала, отряхнула песок с изолята и подошла к Пери, которая натягивала тапки.

— Полетишь со мной, — сказала она и вручила Пери пустой рюкзак. Пери пристроила рюкзак за спиной между крыльев, подтянула лямки и пристально посмотрела на Сойку. Что, интересно, полагается туда класть? Инфокарту, воду, пастилки — все, что нужно в полете, — Пери держала в сумке-поясе. Столько всего надо выяснить…

— С кем останется Хьюго? — спросила она.

— С Малиновкой, — ответила Сойка. Увидев, как покривилась Пери, она нахмурилась: — Пери, все будет хорошо. Он уже прожил без тебя целый день — и ничего. — Она кивнула на Малиновку, которая только что бесшумно появилась из-за окружавших поляну деревьев — и Пери с удивлением заметила, что у той забинтована щиколотка. Значит, Малиновка не летит из-за травмы. Пери очень надеялась, что ей не обидно, что ее не взяли. «Ой, вот бы и меня оставили! Ладно, что тут думать. Надо пережить сегодняшний день — и все. Делать, что велят».

Малиновка взяла у нее Хьюго — на удивление бережно: ведь обычно она вела себя резко и грубовато.

— Пока, птенчик, — проговорила Пери.

Сойка взъерошила малышу волосы, потом посмотрела на Пери.

— Пора отправляться. До гражданских сумерек несколько минут.

Пери бросилась за ней.

— Что это такое?

Неужели Сойка сказала, что пора отправляться, потому что решила, что она, Пери, летает медленнее остальных?!

— Что? — обернулась Сойка. — А, гражданские сумерки. Это когда солнце поднимается на шесть градусов ниже горизонта. Хватает света, чтобы различать предметы.

— Ой, Сойка, а вдруг с нами сто-то случится? — воскликнула Пери, когда Сойка двинулась к краю утеса. — Мне надо обязательно вернуться к Хьюго! Нельзя же, чтобы я просто исчезла для него!

— Нико это понимает, — отозвалась Сойка. — Честное слово, сегодняшняя операция — самый краткий путь к твоему спокойному будущему среди нас. А теперь смотри на меня. Я сегодня работаю пробным парашютом.

— Как это?

Сойка подтянула пояс и наскоро смазала маховые перья:

— Когда летят двое летателей или больше, хорошо, чтобы самый опытный поработал пробным парашютом перед началом полета. Собственно, это означает, что я взлетаю первая, вот и все. А ты смотришь на меня и по тому, как я лечу, оцениваешь силу и скорость ветра и остальные условия полета. Ну, сходила на дорожку?

Пери кивнула.

— Отлично, — сказала Сойка. — Пей воду часто, но по глотку, тогда меньше попадает в мочевой пузырь. Если врежешься в землю, скалу или дерево, пустой мочевой пузырь, скорее всего, не лопнет, а полный — вполне может.

Сойка взлетела с травянистого обрыва — это было ее любимое место взлета, — и Пери смотрела, как она взмыла над утесом — стремительно, как стрела, чтобы увернуться и от турбулентности над гребнем, и от возвратных течений, которые могли сдуть ее назад, за обрыв. Через несколько секунд взлетела и Пери, радуясь, что можно ни о чем не беспокоиться – знай следуй маневрам Сойки.

— Сойка, объясните, что за операция? — взмолилась Пери, когда они оказались высоко над Райским кряжем и полетели бок о бок. — Страшновато это звучит. И, по-моему, это противозаконно. Нико говорил про какой-то Л-1 и что туда до сих пор никому не удавалось попасть. Это он про что?

— Прилетим — сама увидишь, — ответила Сойка и свернула на восток, в нежную серую предрассветную дымку. — Да, операция опасная и противозаконная и в этом смысле мало чем отличается от кое-каких твоих недавних поступков. Повезло тебе, что ее спланировал Нико — он осторожен и еще никогда никого не терял. Нико интересуют перемены, картина в целом. Ты заметила, что в «Орлане» девушек больше, чем мужчин?

Пери покивала.

— Такова политика Нико. Женщины делают свое дело, а не доказывают, кто лучше, говорит он. Нико всегда следит, чтобы в группе было больше женщин, чем мужчин — считает их пустобрехами. Беркут не из таких, он не хвастается, а просто говорит чистую правду… А Раф у нас сорвиголова, но как же мы без сорвиголовы!

Внизу, под Сойкой и Пери, расстилалась до горизонта пелена пушистых облаков: словно занавес в складку из синих теней и розовых бликов солнца — нет, словно пелена волнистых волос. Когда солнце поднялось, Сойка увела Пери под облака.

— Чтобы ты понимала, какова тактика сегодняшнего полета, — начала Сойка примерно через полчаса, когда они разогрелись и вошли в ритм. — Есть такая поговорка: «Лететь можно или по небу, или по земле». Когда вылетаешь ненадолго, просто поразвлечься, то летишь по земле — высматриваешь динамики, обходишь роторы и зоны ветра в приземном слое, ищешь генераторы термиков и облетаешь озера, потому что озера термиков не генерируют, и еще приглядываешь себе зоны приземления. — День разгорался, Сойка достала из сумки-пояса пару темных летных очков, перебросила их Пери — той пришлось слегка нырнуть, чтобы подхватить их, — а потом достала и вторую пару, себе, и надела, не переставая говорить. — Но во время долгого перелета, как сегодня, летать надо по небу. Мы летим под самой нижней границей облаков, по верхушкам восходящих течений. Собираем все термики, которые подпитывают облака, а с земли нас практически не видно. Кроме того, чем выше поднимается термик, тем он плавнее и шире, хотя на высоте их, конечно, меньше. А следовательно, нам лучше искать облачные дорожки — параллельные гряды кучевых облаков по направлению ветра, нижняя граница которых проходит на одном уровне. Может, повезет найти даже голубую дорожку. Голубые дорожки возникают, когда образуется точно такое же длинное течение, но воздух в нем сухой и поэтому облаков нет — и найти голубую дорожку гораздо труднее, потому что она невидимая.

— Никогда не летала по облачной дорожке, — призналась Пери.

— Правда? Надо океаном они бывают довольно часто. Иногда тянутся на сотни километров. — Сойка вздохнула. — Как это здорово — лететь под рядами облаков на мощном термике, а если у тебя хватит опыта, чтобы перескакивать с одной облачной дорожки на другую — ух, тогда можно лететь так тысячу лет!

— Нет, я была лишена подобных радостей, — проговорила Пери. — Искать облачные дорожки — это не для таких, как я. Хорошо хоть в тренировочный центр отпускали. Даже если бы у меня было время…

— Что, Пери? — насторожилась Сойка. — Ну-ка рассказывай.

— Вы, наверное, никогда и не слышали о летательских ограничителях — жучках для слежения…

— Отчего же, — скривилась Сойка. — Слышала.

Пери покосилась на серый браслет. Беркут не объяснил ей, для чего он. Между прочим, очень жестокий и циничный поступок — теперь она сама не своя от страха: браслет следит за ней — так, может, он еще и поводок, готовый сдернуть ее на землю, как только Беркуту захочется?

— Готова спорить, вам никогда не вживляли жучка принудительно. Родители ставят их своим слеткам, но те, которые для взрослых, те, которые сбивают тебя с неба, словно выстрел…

— Значит, никакого тебе парения над океаном в поисках облачных дорожек… — произнесла Сойка. — Бедная ты, бедная. Надеюсь, нам удастся сегодня хотя бы разок проплыть по белой улице.

Пери решила, что лучше предвкушать свою первую облачную дорожку, чем бояться, куда она приведет.

Земля внизу была пустынна. С воздуха самым явным признаком безлюдья было отсутствие четких линий — не было ни простых и ясных границ между полями, ни выверенных пунктиров изгородей, ни пронзающей геометрии дорог. Пери с Сойкой летели над просторами пестрой равнины, рыже-буро-серой, изрезанной неровными плавными кривыми, которые напомнили Пери лагуны и оборки рифов, которые она видела, когда летела вдоль побережья. Темные каменистые предгорья выгибались полукругами — это тоже напомнило Пери рифы на мелководье; солнце поднималось все выше, сияло все ярче, и тени укорачивались. Из-за мягких, словно истертых контуров казалось, будто Пери и Сойка летят над плоским сухим дном древнего моря.

— Ясный жаркий денек, — проговорила Сойка. — Хороший восходящий поток, но облачных дорожек не будет — воздух поднимается слишком высоко, никакой крышкой не прихлопнешь.

Бурая равнина кончилась, начались розовато-оранжевые пески, смятые спиралями и черточками растений — темных-темных, так что казалось, будто зелень обведена фиолетовой каймой. Потом потянулись цепочки скал, таких же красно-оранжевых, что и земля, изрезанных расщелинами, где таилась бездонная тьма.

Они с Сойкой летели весь день и садились передохнуть и поесть всего три раза — там, где можно было надежно спрятаться под деревьями. Чем дальше они оказывались от Райского кряжа, тем чаще снижались: Сойке надо было проверить курс по ориентирам. А потом находили термик и взмывали обратно к нижней границе облаков.

— Следи за их формой, особенно за отношением высоты к основанию, — советовала Сойка, когда они направлялись к нагромождению кучевых облаков. — Держись подальше от слишком высоких и узких — они могут быстро переродиться в грозовые; это ты и сама видела в бурю. Кроме того, берегись облаков с широким основанием — там слишком сильные течения, можешь не справиться. Если тебя засасывает в облако и никак не выбраться, ты попадаешь в «белую комнату». Вот когда восходящие потоки тебе совершенно ни к чему.

Сначала Пери заметила тени. Они летели над просторной буро-зеленой равниной, справа тянулся скалистый кряж. И вот к востоку от кряжа Пери увидела бегущую по земле ломаную линию пятен. Она посмотрела наверх. Над тенями мчался ряд пушистых облаков с плоскими основаниями.

— Сойка! Сойка!

Сойка повернула голову.

— Да-да. — Она направилась прямо к цепочке облаков. Пери последовала за ней, стараясь держаться вровень. — Лети сзади и справа, — велела Сойка. — Здесь придется лететь дельфинчиком — так это называется. То есть замедляйся, когда тебя несет течением под облаками, и разгоняйся в бороздах холодного воздуха между ними. Главное — сохранять высоту. Тут надо потренироваться.

И вот они оказались под облаками — порхая, словно пушинки одуванчика. К западу громоздился каменный драконий хребет, ниже изгибалась длинная неровная тень. И перед Пери тоже тянулась линия — долгие километры высоченных термиков. Это дурманило почти как стекляшка — именно о таком полете Пери всегда мечтала: когда мчишься безо всяких усилий, несешься над землей, и нет этому конца.

Вдали засияла ярко-синяя брешь между гребнем скал и белым облаком.

— Впереди голубая дыра, — сказала Сойка. — Надо же, нам везет, можно перепрыгнуть на следующую дорожку.

Попав в провал нисходящего течения, Пери словно полетела вниз на американских горках, все быстрее и быстрее, а потом поймала термик, подскочила выше и слегка замедлилась под следующей дорожкой.

— Боже мой! — восхитилась Сойка. — Только погляди! Никогда такого не видела.

Пери несло вверх сильным теплым течением. Над ними тянулся чуть изогнутый облачный валик — плотный, а вовсе не рыхлый, как приземистые облачка, которые они видели раньше. По обе стороны от Пери и Сойки на той же высоте проходили длинные облачные цилиндры, беленькие, гладкие, словно толстые макаронины, аккуратно разложенные на голубой тарелке.

— Полосатое небо, — сказала Пери.

— Ну прямо зубная паста, а? Самой не верится. Посмотри, какие ровные края!

Это был полный восторг – но через час облачные дорожки все-таки кончились.

— Смотри-ка, небесные боги благоволят тебе сегодня, — заметила Сойка. — Как новичку. Довольна?

Пери кивнула.

— Еще бы. Ведь можно всю жизнь летать — а такого не увидеть.

Внизу появились следы человеческого присутствия — свежие шрамы от лени и небрежения. При виде одного из них — мертвой плотины гидроэлектростанции — Пери бросило в дрожь. В земле под ними зияла огромная жуткая яма. Ниже обвалившегося края разломанной плотины, на высохшем дне бывшей реки валялись массивные куски бетона, ощетинившиеся стальной арматурой — словно разбросанные великанские кубики. По бетону тянулись потеки ржавчины — точь-в-точь запекшаяся кровь.

Пери и Сойка пролетели вдоль пересохшей реки, похожей на след от ножа; она вывела их на пустошь, понемногу отступавшую под натиском солончака — его смертоносные белые каракули наскоро латали раны сырой земли, осевшие холмы, осыпавшиеся дамбы, прикрывали выветренные скелеты покосившихся домов, сараев, амбаров. Даже птиц не было видно — лишь иногда попадались вороны.

Прямо перед ними на горизонте блеснуло что-то странное — затейливое и неприятное одновременно. Широкие полотнища ярчайших цветов — Пери в жизни таких не видела, — темно-зеленые, будто нефритовые, полосы длиной и шириной в несколько километров вперемежку с ослепительно-розовыми и красно-коричневыми. Самое интересное, что у этих цветов не было ни малейших оттенков, ни намека на светотень. А когда они кончились, стало еще интереснее — земля внизу, докуда хватало глаз, была покрыта голубым. И это был не ровный голубой цвет, он дробился мозаикой огромных квадратов, тщательно выстроенных по тону и оттенку морской синевы — от почти белого и чистой бирюзы мелководья до глубокого ультрамарина.

Квадраты блестели на солнце, будто лакированные.

— Ну и ну, — протянула Сойка через некоторое время. — Видала я и зеленые ленты, и розовые — в последний раз, когда летала в эти края. Но голубые квадраты — это что-то новенькое.

— А я знаю, что это, — сказала вдруг Пери.

— Правда?

— Энди Сильвер. Точно.

— Что-что?

— Энди Сильвер, художница. Вы ведь наверняка ее знаете.

— Нет, откуда?!

— А, ну, я подумала… в общем, я подумала — она же самая знаменитая из художников-летателей. У Питера и Авис висят ее работы.

— Работы! — фыркнула Сойка. — Это соляные пруды!

— Да, это соль, но еще это произведения искусства. Я тоже раньше не видела голубых квадратов. Энди создает очень крупные работы, говорит, что предмет ее искусства — сама среда, в которой летают летатели. Или над которой. Я видела фильмы о ее работах — например, она окружала облака чем-то вроде разноцветных перьев: влетала в них и подкрашивала края. А краски брала у микроскопических морских водорослей, которые окрашивают океанские течения. Наверное, она жила здесь, пока делала эти голубые соляные квадраты — несколько месяцев, а может, и лет, одна в пустыне…

— Спасибо хоть не одичала в процессе, — недобро усмехнулась Сойка.

Пери не могла понять, как Сойка остается равнодушной к такой красоте. Сама она уже начала уставать, но теперь плыла словно в голубом сне. От жары голубые квадраты испарялись и покрывали ее тонкой пылью — Пери чувствовала горячую соль на губах. Пери плыла по воздуху, будто гигантский скат-манта в фильмах о природе, который скользит, раскинув крылья, в прозрачном тропическом море. Она парила и парила над переливчатой бирюзовой эмалью, будто голубизна подталкивала ее вперед, — парила, забыв об усталости, боли и страхе. Голубизна поддерживала Пери и Сойку, как термик, — может быть, от соляных прудов и правда получались термики, может быть, думала Пери, это и есть настоящая голубая улица, только она видимая и внизу, а не невидимая и наверху.

— Берегись, — сказала Сойка. — Проваливаешься.

Пери тряхнула головой, поскорее набрала высоту и полетела вровень с Сойкой, отметив, что при этом жертвует скоростью.

— Послеживай за собой, — посоветовала Сойка. Теперь они летели над лесистыми зелеными холмами. — На чем сосредоточишься, туда и влетаешь. Один мой знакомец врезался в одинокое дерево в поле — кругом было несколько гектаров открытого пространства, представляешь? А все потому, что сосредоточился на препятствии, которое надо обойти, — а ты должна сосредоточиться на том, где хочешь оказаться.

Они летели еще несколько часов, пока не стало смеркаться. Солнце склонилось к западу позади, залило деревья и луга внизу белым золотом, а земля и холмы впереди утонули в голубизне, синеве, багрянце. Пери сняла летные очки и сунула в сумку-пояс. Под ней проносились верхушки деревьев, мерно колыхались их кроны, сбрызнутые нежно-розовым пламенем от горизонтальных лучей заходящего солнца.

Внизу расстилалась дорога — блеклой полосой на фоне темного неосвещенного поля. Ни огней, ни машин.

— А ты знаешь, что птицы тоже ориентируются по дорогам? — спросила Сойка. — Им так проще. Иногда летят вдоль дорог, хотя путь получается длиннее. Говорят, они даже поднимаются повыше над развязками, чтобы лучше было видно общую картину.

— А ведь считается, что птицы летают напрямик, — заметила Пери.

— Может, некоторые и летают, — ответила Сойка. — Но что птицы повторяют маршруты, которые прокладываем мы — это точно. Вот еще один пример, насколько мы меняем мир. Думаю, птицы так поступали с тех пор, как римляне начали строить свои дороги — или с тех пор, как первобытные племена прокладывали тропы по лугам.

Через некоторое время Сойка сказала:

— Л-1 — место уединенное. Почему, увидишь, когда долетим, зато нам так проще.

— Утром Нико говорил про заведенный порядок. Значит, вы и раньше что-то такое делали, да? — осторожно спросила Пери.

— Пока что это самая масштабная акция, — отозвалась Сойка. — По крайней мере, за все время, что я в «Орлане». До сих пор мы старались держаться в тени, не хотели, чтобы нас начали искать. Но Нико метит все выше. На сей раз он и в самом деле хочет привлечь внимание.

Еще через час они приземлились в поле и сразу спрятались в густой лесок, надежно укрывавший поле от ветра с одной стороны.

— Остальные скоро подтянутся, — сказала Сойка.

Они перекусили, подремали — так прошло еще два часа. Время близилось к полуночи. По инфокарте Пери видела, что Л-1 находится еще немного восточнее, хотя точно расстояние было не рассчитать. Еще через полчаса инфокарты завибрировали: пришло сообщение от Нико.

— Отлично, — кивнула Сойка. — За мной.

Они прошли по опушке, потом пробежали вдоль забора и очутились у еще более густой рощи. Сойка провела Пери на поляну за гребнем холма. С края поляны, из-за деревьев, Пери разглядела неподалеку какой-то округлый курган с гладкими, как стекло, склонами. Наверное, это и есть Л-1. Кроме подозрительно идеальной формы, курган ничем не выделялся.

Пери увидела черный силуэт и отпрянула.

— Да не бойся ты, это же Раф, — шепнула Сойка.

Рафаэль двинулся к ним, за ним подошли Беркут и Латона.

Сойка поманила летателей поближе, они расселись в кружок. Пери обнаружила, что самострелы есть у всех, кроме нее.

— Итак, идем двумя партиями, — сказала Сойка. — Латона и Пери — со мной, Беркут и Раф — сами знаете, куда вам и зачем. Мы попадем на видеокамеры, так что наденьте вот это.

Сойка раздала всем по куску материи, сложенному в узкую полоску; если его развернуть, получалась полупрозрачная сухая на ощупь пленка, которая клеилась к лицу. Сквозь нее было хорошо видно и легко дышать, но Пери немного сбивало с толку, что лица у всех остальных как будто закрыты густой вуалью.

— Если предположить, что камеры поймают нас сразу же, у нас сорок минут, — продолжала Сойка. — Когда мы войдем, сигнализация не сработает, Нико все обеспечил, но видеонаблюдение не отключить. Если охрана чуть-чуть задержится, у нас может быть и час десять, но рассчитывать на это нельзя. В «Альбатросе» считают, что Л-1 в полной безопасности, потому что сюда так трудно добраться — бескрылым совсем никак, а городские так далеко не выбираются. Об Л-1 вообще мало кто знает. Так что сегодня шансы у нас высоки. Потом все будет гораздо сложнее. Вот почему мы ждали, пока не убедились, что летим не просто так, а за важными материалами, которые наверняка сыграют свою роль. Поймать нас не должны, поэтому проследить, где наша база, никому не удастся. Обратно полетим двумя группами, вылетаем не позднее двух двадцати. — Сойка поднялась. — Прежде чем мы пойдем туда, хочу кое-что прояснить. Во-первых, никакого вандализма. Нам нужна информация и припасы, больше ничего. Мы здесь не затем, чтобы что-то уничтожить или помешать работе «Альбатроса». Логику Нико вы понимаете: «Альбатрос» нарушает закон, а мы — ангелы мщения. Во-вторых, то, что вы увидите, вам не понравится. Сдержаться будет трудно. Но придется. Зато лучше поймете, откуда у вас взялись крылья и что для этого потребовалось. Думаете, кому-нибудь из городских охота это знать? Мы здесь не для того, чтобы оспаривать этику исследований, которые ведутся в «Альбатросе», мы здесь для того, чтобы предать гласности подлинные результаты этих исследований. Если вы с этим не согласны, предпримете что-нибудь самостоятельно в свободное время. У нас у всех есть крылья, все мы обязаны этим исследованиям «Альбатроса», «Корвид-Микро-РНК» и других подобных компаний. Так что раздобудьте как можно больше, ничего не повредите и выходите. Да, еще. Даже и не думайте выпустить на свободу… ничего, что вы там увидите. Это будет жестоко и может привести к катастрофе. Вы не знаете, что с ними сделали, не знаете, есть ли у них хоть малейший шанс прожить вне Л-1 хотя бы пять минут, не говоря уже о том, что будет, если мутация распространится по диким популяциям. Ясно?

Все кивнули — безликие призраки в масках.

— Отлично, — сказала Сойка.

У Пери весь день крепли недобрые предчувствия, очень похожие на тревогу по утрам перед врачебными осмотрами, и теперь у нее кровь застыла в жилах от самого настоящего ужаса. О чем это Сойка говорит? Что они там увидят? Пери отчаянно завидовала самой себе в будущем — ведь она очень надеялась, что всего через два часа она уже выйдет из этого жуткого места и больше никогда-никогда сюда не вернется. Она глубоко вздохнула. Надо твердо уяснить, что завидовать некому, ведь она сейчас и она в будущем — один и тот же человек. Просто нужно перетерпеть этот мучительный промежуток — минуту за минутой.

Беркут отвел Сойку в сторонку, они о чем-то коротко посовещались один на один. Сойка отпрянула на шаг, потом подошла к нему обратно — движения ее были резкими от волнения и тревоги. Беркут мотнул головой:

— Зато удобный случай. И все будет нормально, если она и вправду… — Беркут покосился на Пери и перешел на шепот.

— Сама знаю! — бросила Сойка и отвернулась.

Боже мой! Что они затеяли? Беркут и Сойка явно говорили о ней, Пери. Точно-точно: все остальное они уже давно обсудили до последних штришков, а тут она — неизвестная величина, темная лошадка. Осложнение. Неужели они хотят бросить ее здесь? Нет, не такие они бессердечные! Что бы они ни надумали, ей деваться некуда: без них ей не найти дорогу к Хьюго!

Рафаэль и Беркут взлетели и тут же исчезли на фоне темного неба. Пери заметила, что луны сегодня нет — наверно, это тоже учли, когда планировали вылет. Они с Латоной и Сойкой тоже поднялись в воздух, крыло к крылу перемахнули за вершину холма, спустились вниз и приземлились на вымощенную плитами площадку у дверей. Перед ними стояло несколько низких строений под общим высоким куполом.

Пери едва дышала. Ей никогда не приходилось летать так близко к домам. Если бы не вчерашний урок высшего пилотажа и не внимание, с которым она присматривалась к другим летателям в последние дни, она бы точно разбилась. Сколько времени прошло с тех пор, как она сбежала от Питера? Чуть больше недели! Она улетела днем в субботу, а сегодня тоже суббота, то есть уже самое начало воскресенья. Все, вернуть Хьюго она опоздала. Сроки вышли. Но сейчас об этом некогда думать.

Сойка и Латона повели Пери ко входу, Сойка провела инфокартой по датчику. Дверь скользнула в сторону.

— Добрый вечер, доктор Саммерскейл, — сказал механический голос.

Они оказались в длинном коридоре. Лампы не горели, все кругом было едва различимо при свете люминесцентной пленки на стенах. Сойка и Латона достали фонарики и пристегнули самострелы к поясам.

— Что это? — шепнула Пери Сойке, показывая на стены.

— Светящиеся моллюски и черви. Гребневики. Клетки полихеты. Экономит «Альбатросу» электричество на кругленькую сумму. Поглядим, может, и этими данными разживемся. — Возле одной из дверей Сойка остановилась. — Латона, идешь туда, собираешь с третьих полок все, что можешь. Начинай с синих коробок. В твоей инфокарте коды от замков в шкафах. Пери, сюда. — Она толкнула дверь напротив и провела Пери в просторную темную комнату. От теплой спертой вони перьев и помета Пери едва не стошнило, она услышала шелест, шорохи и вздохи. Сойка прикрыла фонарик красным фильтром. Из темноты на них блестели глаза. — Не останавливайся, не смотри, не потревожь их, — велела Сойка и потащила Пери за собой в следующую комнату. — Так, Нико говорил, считывающее устройство где-то здесь. Повезло тебе, что попала к нам как раз перед этим вылетом. А иначе сомневаюсь, что тебя взяли бы в лагерь.

— Вы о чем?

— О том, что нам, черт побери, надо знать, кто ты такая. Мы уже задействовали поиск по базе данных, но полной информации не получили, хотя пока что все совпадает с твоими рассказами. Знаешь, не в первый раз в наши ряды пытаются внедриться, хотя прикрыться младенцем — это, конечно, некоторый перебор. А после сегодняшнего вылета спокойные времена у нас кончатся. Сюда.

Пери подошла к высокому узкому шкафу.

— Значит, вы мне не верите, — тихо проговорила она, злясь на себя за то, что дрожь в голосе выдает гнев и страх.

— Я — верю, — бросила Сойка. — Но это не имеет значения.

Да уж. Значение имеет только то, что думает Беркут. Это уж наверняка. Пери охватила ледяная ярость. Это его проверку она должна пройти, а не то ее бросят — как мальчика-с-пальчик, только без белых камушков, которые подскажут дорогу домой, дорогу куда угодно — а Беркуту и наплевать, пусть она сидит тут одна-одинешенька и ждет, когда «Альбатрос» вынесет ей приговор. Раз в жизни решила взять судьбу в свои руки — и вот что вышло!

— Все равно вы не сможете сказать, кто я, если это устройство не подключено к базам ДНК. А к ним имеет доступ только правительство.

— ПИМО, — ответила Сойка и вставила свою инфокарту в прорезь прибора. Прямоугольная панель засветилась. — Полные истории медицинских обследований. Хорошее слово «полные», правда? Оно означает, что туда входит и генетическая информация. Дай волосок.

Пери вырвала волос и протянула ей.

— Откуда у «Альбатроса» сведения о ДНК? Это же персональные данные.

Сойка достала из сумки-пояса прозрачный пластиковый пакетик и поднесла к огоньку на панели. В пакетике был еще один волос. Сойка положила волос Пери рядом с ним на пакетик и задвинула пакетик в прибор.

— Поначалу у «Альбатроса» не было к ним доступа. Ты, наверное, за этим не следила, да? Несколько лет назад по этому поводу было много споров. «Альбатрос» купил доступ только к тому разделу ПИМО, где хранились данные о ДНК, но все равно это, конечно, очень важные сведения, и далеко не все хотели бы их разглашать. Правительство продало — продало! — «Альбатросу» доступ этих данных в интересах науки и здравоохранения. Здорово, когда можешь позволить себе такие покупки. «Альбатрос» заявил, что не может работать без доступа к данным о населении — может, и не соврал, — и пообещал массу скидок и поблажек всяким государственным медицинским и исследовательским институтам, но пока что-то не спешит сдержать слово. И вот мы плавно подошли к вопросу о том, что мы здесь делаем. — Сойка выхватила пакетик с волосками из считывающего устройства, поглядела на него, молча улыбнулась и сунула пакетик в сумку-пояс. — Отлично, — сказала она. — Будем надеяться, все данные записались.

Отлично? Что это значит — Сойка довольна результатами? Пустят ли ее, Пери, сегодня обратно на Райский кряж?

Сойка вывела Пери по коридору к пандусу. Они взбежали вверх по пандусу и оказались на смотровой галерее, которая опоясывала огромную шахту с прозрачными стенами. Заморгали лампы. Сойка выругалась.

— Это они на нас среагировали!

Пери остановилась, зачарованная картиной за стеклом. В шахте росли самые настоящие джунгли — с деревьями высотой в добрые двадцать метров, тянущимися к прозрачному потолку. Деревья были покрыты цветным мусором — мириадами ярких клочков и кусочков металла, пластика и бумаги. Пери вздрогнула. Лампы разгорелись в полную силу, и цветной мусор зашевелился, некоторые клочки и кусочки отделились от деревьев — и миллионы бабочек, стрекоз, майских жуков, мотыльков и букашек засверкали медными, золотыми, зелеными, сапфировыми огоньками.

— Ух ты, уже и за насекомых взялись! — воскликнула Сойка.

К свету взвились разноцветные смерчи, о прозрачные стены застучали крылышки.

— Зараза, — проговорила Сойка. — Надо уходить.

Она потащила Пери по переходу в другое здание. Лампы позади потухли, и Пери с Сойкой вздохнули с облегчением. Сойка снова зажгла фонарик.

— Кое-что тут изменилось с тех пор, как здесь побывал информатор Нико. Подожди минутку. — Она сняла с Пери рюкзак и исчезла в темноте.

Пери осталась одна в переходе. В тусклом свете было видно нацеленные на нее видеокамеры. Пери уставилась в темноту. Куда подевалась Сойка? Ее не слышно и не видно… Вот, значит, как. Ее, Пери, решили бросить. Сойка сказала «Отлично», но это могло означать, что теперь ей не надо заботиться о Пери и у нее развязаны руки. Скоро за ней придет охрана. Даже если Сойка и не собирается ее бросать, Пери поймают. Беркут где-то тут, но помочь ей не хочет или не может. На Райский кряж ей не вернуться.

Она подкралась к стене, подальше от камер. Дверь. Пери толкнула ее — перед ней разверзся темный провал. Пери решила подождать тут, пока не заслышит Сойку. Если та вернется.

Тут загорелся тусклый свет. Перед ней тянулся длинный коридор, завешанный сияющими шелковыми полотнищами, расшитыми драгоценными камнями.

Пери потрясенно брела по коридору и разглядывала огромные куски нежнейших тканей — то прозрачных, словно крылышки стрекозы, то переливчато-лазоревых, словно бабочка-одиссей, то рубиновых и изумрудных, как грудка колибри.

Здесь не было ни птиц, ни насекомых, это не были ни крылья, ни перья, но ткань шевелилась, словно на что-то реагировала, — может быть, на колебания воздуха от движений Пери, на тепло ее тела, на шорох ее шагов, на углекислый газ в ее дыхании.

Пери замерла.

Да, эти трепещущие радужные завесы были живые.

Что она здесь делает? Если в «Орлане» хотели всего-навсего выяснить, кто она такая, могли бы просто взять волосок, а саму Пери с собой не тащить. Значит, они с самого начала собирались оставить ее тут. К тому же у них остался маленький заложник — Хьюго: вполне достаточная причина, чтобы Пери не выдала группу «Орлан».

Шли минуты, само время переливалось сапфиром и изумрудом.

Пери стояла в самом центре, в самом сердце главной исследовательской лаборатории «Альбатроса». Она была совсем одна, а здание гудело и жужжало вокруг.

Глава шестнадцатая

Хищник

Они вернулись на Райский кряж ранним утром. Малиновка принесла Хьюго, и Пери сначала покормила его грудью, потом дала ему фруктов и печенья, а Нико тем временем подробно их расспросил. Пери поняла не все, что он говорил, но ей стало ясно, что летали они отнюдь не только за информацией. Они притащили еще целую кучу дорогих медикаментов производства «Альбатроса» — фотоника, интрана, оптериксина.

Пока Нико говорил, Беркут молча стоял позади толпы и тщательно осматривал свои маховые перья. Пери не могла удержаться и то и дело косилась на свежие синяки — темные пятна на смуглой коже — наливавшиеся у него на шее и плечах. Когда Беркуту во время осмотра пришлось выгнуть спину, он скривился. На лице и груди красовались нашлепки искусственной кожи, но Пери не видела, что под ними — порезы, ссадины или ожоги. Несколько перьев оказались сломаны и теперь были подклеены пластырем. Похоже, Беркут принял на себя удар охраны «Альбатроса». Рафу тоже досталось. Рукав его изолята был изодран, руки в синяках, клок волос выстрижен, и на его месте красовалась повязка, закрывавшая рану.

— Я вчерне просмотрел данные, которые вы мне передали, — сказал Нико. — Многообещающе, хотя на полную обработку понадобится время. Там полным-полно неопубликованных научных работ, в том числе, похоже, статьи о том, как слезть с этих проклятых лекарств. Главное — теперь мы можем подтвердить слова некоторых обиженных сотрудников «Альбатроса»: результаты их исследований фальсифицированы. Публиковались даже статьи, основанные на поддельных данных. А я прежде всего хочу разобраться, что там правда. Может, самому выпускать научный журнал?

Беркут хохотнул.

Пери клевала носом. Она падала с ног от усталости и почти ничего не помнила с той минуты, когда услышала, как Сойка шепотом зовет ее в коридоре Л-1: «Пери, Пери, куда ты запропастилась?!» Побег из Л-1, трудный обратный путь, когда крылья двигались на чистом ликовании, на радости, что она возвращается на Райский кряж. К Хьюго.

Когда она проснулась, солнце клонилось к закату, а Хьюго сладко спал, положив голову ей на крыло. Пери была под скальным навесом, но не помнила, как туда попала. Разбудила ее Сойка.

— Отстаньте… Дайте еще поспать… — пробормотала Пери, потягиваясь.

— Пошли.

Пери взяла Хьюго на руки и следом за Сойкой двинулась к реке. Больше там никого не оказалось. Куда все подевались? Тренируются? Скорее, полетели в разведку. Готовить пищу тут не приходилось — местные летатели, как заметила Пери, обходились почти без еды, их ничего не интересовало, кроме полетов. А чтобы летать, вполне достаточно время от времени сжевать питательную пастилку.

На ходу Пери пыталась вытряхнуть из головы обрывки тяжелого сна. Ей снилось, что она идет по коридору в Л-1 — по тому, с занавесями, — завороженная полотнищами великолепных цветов, и вдруг пускается бежать, и тогда полотнища срываются со стен и набрасываются на нее, злобно и неотвратимо. Огромные дышащие существа были живые и норовили окутать ее с головой, перекрыть ей воздух переливчатой пленкой, отомстить ей за то, что вынуждены противоестественно разрастаться, словно раковые опухоли. «Убей нас, — пронзительно молили они тонкими, неслышными голосами — словно шипение и шелест на ветру. — Убей нас!»

Сойка усадила Пери на песок. Пери положила Хьюго себе на колени, пристроив головой на сгиб локтя. Он выгнулся, ухватил зеленое перышко с изнанки Периного крыла и стал с ним играть.

— Пери, я посмотрела на результаты, которые получила на Л-1.

— И теперь точно знаете, что я именно та, за кого себя выдаю.

— Да, но…

— А если бы результат был отрицательный, что бы вы сделали? — перебила ее Пери.

— Неважно. Лично я сразу тебе поверила. Мне надо сказать тебе кое-что поважнее. Ты должна это знать, это повлияет и на твои дальнейшие действия, и на то, как мы поступим с тобой. Беркут категорически против того, чтобы отпустить тебя, однако Нико говорит, что гарантировать безопасность Хьюго мы не можем, и я склонна с ним согласиться. Так или иначе, результаты все меняют.

— Почему?

— Пери, послушай меня. Я сравнила твой волос с волосом Хьюго. Прибор проанализировал обе ДНК и выдал бесспорный результат. Ты не просто родила Хьюго. Ты его биологическая мать.

Пери поглядела вверх, на изменчивые силуэты листьев над головой. Небо было еще голубое, но солнце, которого было не видно, уже подкрасило облака закатным огнем. Пери слышала все, что сказала ей Сойка, но слова не складывались в единое целое. Она попробовала осознать каждое в отдельности — не помогло. Тупая боль зародилась в горле и растеклась по груди и животу, отдавала в крылья, стреляла в ноги. Мышцы мстили ей за перенапряжение. За что, за что ей все это — чтобы теперь душа еще сильнее болела за Хьюго?

Пери посмотрела на Сойку исподлобья. И помотала головой.

— Нет. Это невозможно. Вы ошиблись.

— Нет, не ошиблась, — возразила Сойка. — Результаты совершенно очевидны. Ты его мать.

— Анализатор дал сбой, — проговорила Пери, скрипнув зубами.

— Пери, мы с тобой обе понимаем, что это правда, — Сойка говорила так ласково, что Пери взбесилась. — Точнее приборов, чем в «Альбатросе», просто не бывает. Почему ты так сердишься?

— Потому что это бред, — припечатала Пери, и на глазах у нее выступили слезы. Руки сами собой сжались в кулаки. Хьюго услышал, какой у нее голос, и захныкал. — Полнейшая чепуха. Мне заплатили, чтобы я родила их ребенка! Сына Питера и Авис! Разве можно родить собственного ребенка и самой этого не понять? Это все меняет, я теперь вообще не знаю, как быть… — Пери осеклась и яростно зачесала в затылке, будто кто-то ее укусил. Ей вспомнились свидания с Питером. Конечно, она вполне могла забеременеть, естественно, но… но… они наняли ее, чтобы она родила их ребенка. Никому и в голову не приходило, что Хьюго — не сын Авис. Как ему вообще позволили жить, если он — дитя Пери?

День, когда ей подсаживали эмбрион. Она лежала на операционном столе, готовая к процедуре, и знала, что рядом Елисеев и Питер, но помнила только склонившиеся над ней фигуры в масках и халатах. Помнила, как было страшно, когда гасло сознание, как она невольно сопротивлялась анестезии — падению в безвременье и пустоту. Кто-то держал ее, не давал сесть, прижал маску к лицу. Тогда-то они, наверное, и обнаружили, что она уже беременна. И приняли решение… И Питер принял решение не прерывать беременность. А Пери ничего не говорить. Предать ее. Заставить ее думать, что ребенок принадлежит им с Авис.

— А тебе не приходило в голову, что на самом деле ты все знала? — ворвался в ее мысли голос Сойки. — Это же видно по твоим поступкам. По тому, что ты готова на все ради Хьюго. У организма своя мудрость. Говорят, матери находят своих новорожденных детей по запаху среди сотни младенцев в темной комнате. Вообще-то тебе бы обрадоваться, — продолжила она. — Теперь ты знаешь, что ты самая настоящая мать Хьюго и у тебя на него права. Надо только разобраться, как о них заявить.

Пери вспомнила, как девять месяцев спустя оказалась в родильной палате в клинике Елисеева, где у нее отошли воды, вспомнила приглушенный свет лампы. Вспомнила холодный металл тумбочки, на которую она опиралась ладонями на пике схватки — тумбочка доходила ей как раз до пояса. Вспомнила бесконечное чувство облегчения, когда схватки отступали.

Через несколько часов схватки уже не накатывали и не отступали. Началась сплошная ровная боль, и Пери казалось, что все внутри истирают в пыль грубые жернова, и она мерила шагами палату, которая только что была теплой, а теперь стала душной и тесной, и как хотелось наружу, хотелось только ходить и ходить где-нибудь на воздухе, вытерпеть эти муки помогало только движение, но Елисеев не выпускал ее за порог. Казалось, вся Пери, ее душа, каждый ее нерв размазаны по жесткому шершавому граниту. Оторваться от него не удавалось ни на волосок. В жизни не было ничего, кроме смерти — если хочешь вырваться, умри. Пери на коленях молила о помощи. Ей было страшно, она была совсем одна. Елисеев и Питер смотрели на нее, но они были далеко-далеко, по ту сторону боли. Они снова надели маски и халаты, и Пери думала — может, Елисеев вырежет ребенка из нее? Они были и на людей-то непохожи, она видела блеск их глаз, но в лицо ей они не смотрели. Наконец Елисеев дал ей подышать каким-то газом, и она вдохнула его, и воздух зашипел и запузырился, Пери ничего не видела и не слышала, только боль, красную пелену перед глазами и грохот в ушах. Питер не хотел, чтобы ей дали анестезию, но Елисеев очень настаивал — теперь Пери подумалось, что он, наверное, хотел, чтобы она не помнила, как ребенок выскользнул из нее в потоке воды и крови. А потом она лежала, обессиленная, на койке в родильной палате, а Питер и Елисеев забрали ребенка — ей не дали ни подержать его, ни даже посмотреть. Она слышала, как он плачет, как затихает вдали его писк — все, его унесли. И когда плач Хьюго пронзил ей сердце, словно осколок стекла, Пери впервые испугалась, что не сможет исполнить договор.

Сойка оставила Пери и Хьюго и двинулась прочь, не сказав, куда и зачем. Пери заметила, что местные летатели вообще ничего ей не говорят — вернее, говорят только то, что касается ее прямо.

— Погодите, — окликнула ее Пери. Сойка обернулась. — Что решили Беркут и Нико насчет меня?

— Мы еще не приняли решения. Но ведь и ты тоже.

И Сойка исчезла за деревьями.

Пери посмотрела на ребенка — на своего ребенка — словно он вдруг стал ей чужим. Хьюго посмотрел на нее в ответ — глаза у него были глубокие, как небо.

— Ты все знал, — сказала Пери. — Ты все знал с самого начала, так ведь?

Хьюго одарил ее своей ослепительной улыбкой.

Как же я раньше не догадалась? Иногда мне приходило в голову, что Хьюго, по сути дела, мой сын — но тогда я думала, что сошла с ума…

Она взяла Хьюго на руки и прижала к себе. Он погладил ее по плечу крошечной прелестной ладошкой.

Уложив Хьюго спать, Пери побежала искать Беркута и нашла его на лужайке, куда они приземлялись. Он был один и собирался улетать. Пери видела только его силуэт — темный на фоне синего ночного неба.

— Беркут! — окликнула Пери ломким от злости голосом: она сама не понимала, кто она теперь. Чувствовала себя астероидом или планетой, выбитой с орбиты и ищущей себе новое место; теперь она была центром притяжения, а Хьюго вращался вокруг. Пери больше не была чьей-то луной, дополнением к чужой жизни, которому в любой момент можно найти замену.

Беркут пристально глядел на Пери, которая решительно подошла к нему и со всей силы ударила его кулаком в грудь — раз, другой, третий. Перехватил ее за запястья.

— Прекрати, — нахмурился он. — Больно же.

— А мне, думаешь, не больно?! Ты хотел меня бросить! Ненавижу тебя! Ненавижу!

Беркут крепко держал ее.

— Отпусти!

Он разжал пальцы, и руки у Пери бессильно упали.

— Не собирался я тебя бросать.

— Нет, собирался!

— Нам надо было все проверить.

— И как вы думали поступить?

— Я видел, кого за тобой послали. А еще ты появилась очень вовремя — как раз перед нашим вылетом, — так что нечего тут обвинять меня в излишней бдительности. К тому же все мы — и ты в том числе — считали, что Хьюго даже не твой ребенок. Очень странная картина, согласись, — а ты хотела, чтобы мы решили, будто так и надо!

Пери рухнула на траву.

— Похоже, ты не только на меня злишься.

— Да ну?! — процедила Пери. — Какой ты у нас проницательный! Между прочим, Питеру мне не только врезать хочется. Я его убью. Убью! — Она стиснула кулаки. — За все, что он сделал… — Голос у нее сорвался. — Честное слово, убью! Вот честное слово!

Беркут положил ей руку на плечо. Пери ее стряхнула.

— Ты мне не веришь, да? Думаешь, кишка у меня тонка убить Питера — после всего, что со мной было?!

— Пообещай мне кое-что.

— Что?! — оторопела Пери.

— Если решишь еще раз стукнуть меня или наброситься, смотри, чтобы я тебя видел, ну, как сегодня. Никогда не нападай из засады.

— Почему?

— Иначе я сначала прихлопну тебя, а потом уже буду думать. А я не желаю тебе зла.

— О-о, спасибо, что снисходишь до меня, недостойной!

— Да ничего я не снисхожу, ты, мелкая безмозглая… — Беркут умолк и перевел дух. — Да, хорошо, я отношусь к тебе снисходительно. Пери, я вдвое тебя крупнее и к тому же тренировался и умею… — Он снова осекся, сел рядом с ней на траву и отвел от ее лица пряди волос. — Пери, я спас тебя во время бури. И я всегда буду перед тобой в долгу — куда больше, чем обычно бывают должны друг другу взрослые люди. Так уж вышло. Как ни странно, когда делаешь человеку что-то хорошее, то потом ты ему обязан, а не наоборот.

— Как у меня с Хьюго?

— Да. Кто-то когда-то говорил мне, что если хочешь привязать к себе человека, заставь его что-нибудь для тебя сделать — правдами или неправдами. Люди постоянно обманываются и попадают в западню — служат другим в расчете, что их за это полюбят, но на самом деле только сильнее влюбляются сами с каждым добрым поступком.

— Как-то это цинично.

— А вот и нет. Так уж устроена любовь. Тут дело не в свободе, не в равенстве, не в эгоизме, когда две независимые личности сходятся, ищут равновесие, дают и берут друг у друга поровну: такое — взаимовыгодный договор, не любовь, а бухгалтерский учет. Любовь есть служение, а иначе это не любовь. А я много думал о служении. Вся моя жизнь была такой. Чем больше от тебя требуют, тем больше ты даешь. И тем больше любишь. Ты — мать, ты меня понимаешь. Тот, кого ты любишь — это тот, кто захватил тебя целиком, кто рисковал твоей жизнью.

Пери прислушалась к шелесту травы на теплом ветру. В темном небе на востоке мелькнула летняя молния — словно белый водопад упал с далеких лиловых небесных утесов.

Так вот почему Питер и Авис никогда не думали о Хьюго, а я думала. И думаю. Я этого никогда не понимала. Им ни от чего не пришлось отказываться, они ничем не рисковали, и чем меньше они для него делали, тем меньше его любили. Я-то считала, все наоборот и они ничего для него не делают, потому что не любят его. Наверное, они и сами так думали. Может, даже задавались вопросом, что в них не так. Если бы они всего-навсего притворялись, будто любят его, изо дня в день, — мыли ему попу, купали, кормили, вставали к нему по ночам, — любовь пришла бы сама. Хочешь любви — изволь потрудиться.

Пери стиснула пальцы Беркута и поднялась.

— Пойду посплю.

На следующее утро Пери посадила Хьюго на пляж у реки и стала его рассматривать — раньше она не осмеливалась так пристально, так внимательно вглядываться в каждую его черточку. Она и раньше перебирала его пальчики, щекотала живот, целовала в нос — когда Питера и Авис не было рядом, — но так и не позволила себе подробно-подробно рассмотреть его, как всегда делают молодые родители, исследовать все-все, убедиться, что каждая его черточка идеальна, подумать, на кого из родни он похож. Пери боялась это делать — наверное, боялась слишком сильно полюбить его, или полюбить как-то не так — да и какой смысл разглядывать, как он выглядит? К ней это не имело отношения.

А теперь Пери смотрела на него новыми глазами. Она — его мама. Хьюго связал Пери с ее родом, с родителями, с бабушками и дедушками, которых она не знала. Он был живым письмом из прошлого, но прочитать его она не могла. Чуть-чуть миндалевидные глаза, пухлая верхняя губа, рот, похожий на полураспустившийся мак, нежные веки с лиловой тенью по краю, словно тонюсенькие ракушки, — чьи это черты? Высоченный лоб — это, конечно, от Питера, узы, соединяющие Пери с ним и с поколениями его предков, накрепко скованные, нерушимые.

Вчерашний гнев так и не угас. Питер все знал, а ей не говорил. Он занимался с ней любовью, когда она уже была беременна, и ничего ей не говорил. А как же Авис — она тоже в этом участвовала?! Не в этом ли разгадка ее холодности? Только с какой стати Авис стала бы с этим мириться? Питер сделал ей, Пери, ребенка и подстроил так, чтобы она носила Хьюго, считая, что он не ее сын. Питер все знал и молчал. Это он украл у нее Хьюго. Это он преступник.

Пери провела руками по ножкам Хьюго — будут длинные. Это и в нее, и в Питера. Пальцы с круглыми плоскими кончиками, словно у лягушки, и темные блестящие волосы, и чуточку квадратное лицо, и волевой подбородок — это все ее. Как же она раньше не замечала? Она не высматривала в нем сходство и не поверила бы, если бы увидела. По некоторым детям с самого рождения видно, какими они вырастут, но Хьюго был просто идеальным младенцем, воплощением детства — и все. Каким станет его лицо, когда он вырастет, пока оставалось тайной.

Пери снова взяла Хьюго на руки и уткнулась носом ему в затылок и шею. И уловила только его собственный аромат — песочного печенья — и запах речной воды и песка. Ей было нипочем не понять, нипочем не поверить, что теперь ей не просто дозволено любить Хьюго — теперь это ее обязанность, это от нее требуется. Попробуй привыкни к такому…

Какая разница между тем, чтобы любить Хьюго по своей воле — и быть обязанной его любить? Что это за чувство? Правда, Пери сомневалась, что у нее когда-нибудь был выбор. Но теперь его уж точно нет — теперь они связаны неразрывно. Какое облегчение — и не просто потому, что не надо его возвращать, а потому, что она не сможет его вернуть.

Ее родители, наверное, думали, что поступают правильно, когда отказывались от нее, а она точно знает, что они ошиблись. Она бы ни за что не поступила так с Хьюго.

Уже вечерело, когда за Пери пришла Сойка; Пери весь день провела у реки с Хьюго — играла с ним, кормила его, подремала рядом с ним, пока он спал после обеда. Помыла ему голову — пришлось собрать мыльную воду в тазик, который дала Сойка, а потом, пристроив Хьюго на бедро, отнести тазик к помойной яме, которую вырыли подальше от реки: так учила Сойка.

Все это время Пери задавала себе вопрос: что я чувствую? А что положено чувствовать? Надо ли мне еще сильнее стараться как можно больше времени проводить с Хьюго — раньше я думала, что не имею права? Или надо успокоиться, расслабиться — как настоящая мать, — довериться интуиции, которой нет, да и откуда ей взяться при таком давлении? Это было бы здоровее, верно? Если вдуматься, я и представления не имею, какой должна быть нормальная родительская любовь. Можно подумать, меня в детстве любили. А как вели себя с Хьюго Питер и Авис — разве это нормально?! Может, они и считали, что это нормально. Но ты, Хьюго, хотел бы иного. Точно. Я уверена.

Так что когда Сойка позвала Пери полетать с ней и с Беркутом, Пери не хотелось оставлять Хьюго, но при этом она была рада краткой передышке от мучительного, полного сомнений пересмотра своих отношений с ребенком. С ее ребенком! Если она и в самом деле занималась пересмотром отношений. На самом деле не совсем. Она перестраивала образ мыслей — но заботиться о Хьюго она будет как раньше. Изменится только подход к будущему — а думать об этом ей было сейчас некогда.

— Мы собираемся немного полетать — прогулять Шахиню, — сказала Сойка. — Летим с нами. Тебе надо сегодня размяться, а то мышцы совсем сведет.

Пери оставила Хьюго с Рафом и Грифоном, которые вышли к реке и принялись играть с ним в грубоватые мужские игры. Хьюго плескался в воде и заливался хохотом — вот-вот лопнет от счастья.

— Видишь? — сказала Сойка, когда Пери приобернулась на полпути к взлетной площадке у края утеса. — Он всем доволен!

Много вы знаете, мрачно подумала Пери, шагая за Сойкой. На самом деле Хьюго еще маленький, он не может долго без нее. Без своей мамы. Какая странная мысль. Особенно если учесть, что больше никто за ним, можно сказать, и не ухаживал.

На утесе к Пери и Сойке подошел Беркут. За пояс у него была заткнута перчатка, а на шее висел манок.

— Пробный парашют? — спросила Сойка.

Беркут кивнул, глядя куда-то вверх.

Он взмыл в предвечерний свет. Солнце стояло еще высоко, небо равномерно усеивали белые пушистые облачка, похожие на раскатившиеся по полу смятые бумажки.

— Высоко-кучевые облака, — сказал Беркут, когда Пери и Сойка поравнялись с ним. — От двух до шести тысяч метров. Точнее, «ас flo».

Пери полетела между Сойкой и Беркутом, которые, похоже, вообще не напрягались. Парили, словно дымок, и разглядеть их было так же трудно. Ни единой блестящей детали, ни одного предательского блика от часов или украшений, ни дурацких стразов на крыльях, которые Пери так часто видела в Городе. Пара невидимок. Городским летателям вовсе не хотелось стать невидимками, скорее наоборот.

— Altocumulus floccus, — расшифровала Сойка. — Немного выше. Кстати, у нас прямо по курсу кучевые облака — если, конечно, они не начнут нагромождаться…

— Их создает воздух, который поднимается перед холодным фронтом, — продолжил Беркут. — Такое облако - результат либо перерождения высокослоистых или кучевых облаков, либо турбулентности или конвекции на уровне высоко-кучевых или высоко-перистых облаков. Все это значит, что это облако в конце концов превратится в грозовое. Сойка, вы только что повели себя как лемминги. Какой смысл делать из меня пробный парашют, если вы, дурынды, даже смотреть на меня не стали?

— Еще как стали! — возмутилась Сойка. — Просто я оценила все очень быстро.

— Ничего подобного, — отрезал Беркут. — Ты взлетела, даже не поглядев, как я прикидываю условия полета. А Пери с тебя собезъянничала.

Сойка поняла, что Беркут не даст ей отшутиться, и сказала:

— Ладно, ладно, не посмотрела. Прости. Пери, никогда так не делай. — И тут же с вызовом добавила: — А сам-то небось не все показания снял перед вылетом! Ветер — понятно, а высоту основания облаков? А вертикальный градиент температуры?

— Отстань, — буркнул Беркут. — Будто сама не можешь рассчитать градиент.

— Нет, не могу. С цифрами я не в ладах, ты же знаешь, — ответила Сойка.

Беркут разозлился:

— Знаешь, могла бы и зазубрить, что вечером после такого жаркого дня, как сегодня, вертикальный градиент температуры, скорее всего, выше, чем сухоадиабатический градиент температуры, так что получается суперадиабатический градиент. Так?

— Эй, — оборвала его Сойка. — Я, конечно, виновата, показала Пери плохой пример, но не надо срывать на нас, желторотых, раздражение и заваливать терминами, тем более что по сравнению с тобой кто угодно желторотый — ты тоже подаешь плохой пример. Давай-ка объясни Пери по-человечески, о чем ты тут долдонишь.

Пери сосредоточилась на дыхании, на каждом взмахе крыльев, который заставлял ее втягивать воздух, скользнула в круговое течение, которое поймали Сойка и Беркут, и взмыла вверх по широкой плавной спирали. Выше, выше — пока земля не превратилась в плоское разноцветное покрывало. Тут было не так страшно, дыхание выровнялось, внутри словно что-то разжалось. Здесь можно летать в полном смысле слова. Они вырвались из крепкой хватки Земли. И взлетели еще выше, где уже стало холодать и надвинулись сверху серые основания облаков.

— Так вот, вертикальный градиент температуры, — проговорил Беркут. — Говоря по-простому, это как температура воздуха понижается с высотой. Средний градиент температуры — ноль шестьдесят пять градуса по Цельсию на сто метров высоты. На то, каким он будет на самом деле, влияет влажность и масса других факторов. Градиент температуры — один из самых важных показателей, так сказать, общей летабельности и подъемной силы течений. Разберись во всем этом — будет не очень просто, если ты не учила физику, особенно гидродинамику… — Он умолк: издалека донеслось пронзительное приближающееся «Витью! Витью!»

— Шахиня, — сказала Сойка. — Ходит на кругах. Это значит, что она кружит над нами и ждет, когда мы доберемся до места.

— Сейчас научу тебя одному полезному приемчику. Называется моментальный снимок облаков, — сказал Беркут. — Пусть войдет у тебя в привычку. Кому-кому, а тебе-то точно не помешает внимательнее следить за погодой.

Пери вспомнила, как ее учили в тренировочном центре летать в разную погоду, при разном ветре. Программу на каждый час показывали на экранах по всему центру. Под потолком неслись всевозможные облака.

— С облаками ты должна познакомиться ближе некуда, — твердил Хаос. — Облака — это лицо погоды, по ним все видно. Глаз с них не спускай. Вот altocumulus lenticularis, сокращенно «ac len» — высоко-кучевые линзовидные облака, они как гигантские чечевичины или стопка блинов. Этих красавчиков лучше облетать за милю. Они сформированы сильным ветром над гористой местностью. Если утро выдалось теплое и влажное и ты видишь в небе вот эту картину — пышные высоко-кучевые облака — берегись, днем будет гроза.

Хорошо, что он все это говорил. Пери очень скверно разбиралась и в небе, и в облаках.

— Итак, — продолжал Беркут, — следи, не нагромождаются ли облака. Кучевые облака всегда к этому склонны. Если они нагромождаются, жди сильного ветра и дождя, а может, града или грозы. Чтобы точно понимать, в какую сторону развивается облачность, возьми себе за правило делать мысленные снимки облаков во время полета. Делать это надо регулярно, скажем, раз в минуту. Найди себе точку отсчета, чтобы отслеживать скорость и динамику облаков, ну, например, положение относительно какого-нибудь большого дерева или горы, высоту относительно другого облака. Во время спирального подъема по термику делай снимки примерно с одной и той же точки на каждом витке. Иногда облака меняются на удивление быстро, а в небе не с чем сравнивать для масштаба, кроме других облаков, так что проще простого утратить представление о том, как они движутся и растут — или тают. Особенно пристально надо следить за тем, как они растут в высоту относительно размера оснований. Если облако быстро растет в высоту — ну, тогда сама знаешь, что делать…

— Рвать когти, — ответила Пери.

Беркут хохотнул.

Они плавно летели на запад к гряде кучевых облаков на горизонте. Пери попробовала делать моментальные снимки далеких облаков, но оказалось, что это очень трудно. Никаких ориентиров поблизости не нашлось, сравнивать было не с чем — так что Пери с трудом давались даже попытки зафиксировать в памяти все очертания, размеры и расположение облаков друг относительно друга — а уж о том, чтобы сравнивать снимки через одну-две минуты, и речи не шло.

Вот, например, то облако — разве у него только что не было маленькой плоской нахлобучки? Хотя это, наверное, неважно… Я в жизни не видела такого классного летателя, как Беркут. Гораздо лучше Питера. Лучше Хаоса. Даже лучше Сойки. Однако от того, чему он меня тут учит, впору потерять всякое удовольствие от полета. Как ощутить эту безудержную радость, когда надо помнить и о голубых дырах, и о банке энергии, и об этих моментальных снимках каждые шестьдесят секунд, будь они неладны?! Неужели я об этом мечтала, когда обрела крылья?

Сойка, похоже, уловила ее настроение.

— Как делишки? — спросила она.

— Не то чтобы очень.

— Может быть, тебе полегчает, если ты поймешь, что кучевых облаков там три разновидности. Например, такие разбросанные пушистые клочки, которые ближе всего к нам, называются по классификации cumulus mediocris, сокращенно «cu med» — кучевые средние облака. Таким хорошеньким облакам могли бы подобрать название и посимпатичнее — самое то, чтобы ясным деньком любоваться во время пикника. Средние — значит, летят невысоко. Сразу за ними виден яркий пример cumulus pileus…

— Дайте угадаю, — сказала Пери. — «Cu pil»?

— В яблочко. Видишь, какая у них плоская верхушка? Это не что-нибудь, а ледяные кристаллы. Красиво, высоко и очень холодно.

А. Значит, Пери ошиблась. Еще бы. Эти плоские нахлобучки — очень даже важно.

— А вон те грозные, но прекрасные великаны за cu pil, больше всего похожие на замедленные съемки фонтанирующей цветной капусты…

Пери хихикнула.

— Это Cumulus congestus — кучевые мощные.

— «Cu con»?

— Ага. От них мы держимся на почтительном расстоянии и уповаем на то, что они не налетят на нас слишком быстро. Кучевые облака всегда означают нестабильность — это один из весьма осязаемых выводов из суперадиабатического градиента температуры, который так дорог нашему Беркуту…

— У меня сейчас голова лопнет, — буркнула Пери.

— Упражняйся, душенька, упражняйся. Это навык, не более того. Я убеждена, что учиться летать гораздо проще, чем учиться, например, играть на пианино. Просто последствия разные. От фальшивой ноты еще никто не умер.

Они летели под основанием облаков, и вдруг Беркут резко снизился, а Пери с Сойкой последовали за ним. Заложили вираж и начали спускаться по широкой спирали.

Они снижались по направлению к лесу, который тянулся в неглубокую долину. Пери видела, что лес расстилается во все стороны, до самого горизонта. Сойка и Беркут сбросили высоту еще раз, и стали видны отдельные деревья и валуны. Потом они полетели над долиной, над самыми верхушками деревьев. За последние два дня Пери основательно натренировалась в искусстве бреющего полета. Проносясь над деревьями, Пери заметила островок нежной зелени, слишком свежей и пышной для лесной чащобы. Он бросался в глаза, словно зеленый маяк. Беркут притормозил, резко спикировал, потом замолотил крыльями часто-часто, чтобы смягчить приземление.

— Бум… Ой, — поежилась Сойка, когда Беркут врезался в землю. — Нет, я так быстро и жестко не умею. А он, наверное, привык.

И она начала плавно набирать высоту по спирали, поманив Пери за собой.

— Гляди, — сказала она, когда они забрались повыше и разглядели Беркута далеко внизу.

Беркут взял манок и трижды коротко свистнул. Под ними закружила Шахиня.

— Началась охота, — сказала Сойка.

— Как там Беркут ее назвал? Дикомыт?

— Обычно сокольники охотятся только с птицами, которых вырастили сами — такие соколы прямо-таки боятся упустить из виду того, кто их выкормил, когда они только-только вылупились из яйца. Но сокол-дикомыт — это жемчужина среди соколов: его поймали уже взрослым, у него оперение взрослой птицы. Может быть, Шахине даже довелось выводить птенцов. Она сумела выжить, несколько лет могла себя прокормить. Естественно, охотиться с дикомытом гораздо опаснее, такую птицу легко потерять: улетит, и все. Но Беркут позволяет ей летать свободно, и она всегда возвращается — тем более что ее самца убили. Интересно, не считает ли она Беркута своим самцом — этаким супер-соколом, правда, у хищных птиц самки крупнее самцов, так что габариты для них не признак мужественности.

— А что тогда признак? — улыбнулась Пери.

— Легкость, — ответила Сойка. — Масса и сила — это женские качества. Охота с самкой сапсана — высший пилотаж соколятника, считается, что только самки достигают вершин мастерства.

Беркут поднял руку навстречу Шахине.

Пери услышала свист ветра и увидела, как к земле что-то несется — стремительное, словно темная молния. Сапсаниха принесла Беркуту добычу. Тот скормил ей лакомство, и она, звякнув бубенчиками, снова взмыла в небо.

Пери поднялась еще выше. Здесь, в вышине, зрение у нее особенно обострилось. Внизу виднелись старые лошадиные загоны с покосившейся, поломанной оградой. Пейзаж навевал меланхолическое спокойствие. Пери сразу вспомнились заброшенные фермы в холмах за участком Жанин. Она снизилась, подражая спуску сапсана, и выровнялась, сильно хлопая крыльями, чтобы снова набрать высоту.

Вдали гудели пчелы или какие-то другие неведомые насекомые, настраивали свои инструменты на предвечернем солнцепеке.

Пери снова одолел страх. Надо срочно улетать с Райского кряжа, подальше от группы «Орлан». Надо… или нет? Солнце расслабляло напряженные руки и ноги, прогревало натруженные мышцы, наводило глянец на крылья. Пери вздохнула. Как бы ей хотелось, чтобы все ее страхи, все эти мысли испарились на жаре. Здесь нам ничего не грозит. Но долго ли? В Городе мы оба в опасности, если я не верну Хьюго Питеру — на его условиях. Вернуть то, что он купил у меня... Нет, теперь это невозможно. Верно говорила Сойка. Надо придумать, как заявить о своих правах.

Сапсаниха снова спикировала и что-то принесла Беркуту — о каждом ее движении возвещал тихий перезвон бубенчиков.

Пери балансировала на теплом термике: ну-ка, сколько удастся продержаться, не пошевелив крыльями? Она уже так здорово научилась контролировать свои движения, что могла сосредоточиться на угле поворота каждого махового пера.

Ей нужно время, чтобы все обдумать. Что будет, если она и вправду здесь останется? Она представила себе, какой она станет через несколько долгих лет вдали от города — знай себе летай да добывай пропитание, — да, она станет летателем экстра-класса, как и все остальные в «Орлане». Сумеет ли она сделать такой выбор? Уйти в леса? Тогда она больше не вернется в привычный мир. Миром для нее станут эти люди.

Но ведь и летатели не останутся здесь навечно. А как же Хьюго? Он так жить не сможет. Без других детей — и чему он тут научится, кроме жизни по ту сторону закона? Они только и думают о полете, для них Хьюго неполноценный, как для Питера и Авис. Долго ли мне удастся брать его с собой в полет? Да, человеку без крыльев в «Орлане» не место.

Дожидаясь обеда, Шахиня взволнованно дергала головой — так прыгает на месте ребенок, которому пообещали конфетку. Беркут скормил ей мелких птичек, которых она поймала, а кроликов сложил в охотничью сумку, чтобы принести в лагерь. Потом Беркут и Шахиня взлетели в воздух. Раз — и Шахиня уже кружит над ними, несильно помахивая мощными, длинными, узкими крыльями. Вскоре она скрылась из виду.

— Пока мы доберемся до Райского кряжа, она уже будет отдыхать на утесе, — сказал Беркут. — Скорость горизонтального полета у нее пятьдесят километров в час. Конечно, когда она пикирует, то и до трехсот доходит — девяносто метров в секунду: самое быстрое живое существо на планете. — Он гордился Шахиней, словно собственной дочкой.

— А когда она… ну, как это… ходит на кругах? — спросила Пери.

— Это совсем другое дело. Она летает по кругу, только когда вынуждена, перед охотой. А теперь она поела и уже не станет тратить силы впустую.

— А на ужин сегодня жареный кролик, — мечтательно пропела Сойка.

— Да, навострилась она их ловить, — сказал Беркут. — Не то чтобы она особенно любила охотиться на кроликов, — пояснил он, обращаясь к Пери, — но пришлось приспособиться. Шахиня — сапсаниха, ее конек — ловить добычу в воздухе, но здесь для нее маловато птиц.

Поднялся довольно сильный ветер, погнал прямо на них зловещую облачную гряду, и пришлось как следует попотеть, чтобы против него поскорее добраться до Райского кряжа. Облака стремительно росли и надвигались, так что никаких сомнений быть не могло. Пери еще никогда не приходилось летать при такой сложной погоде, если не считать той сверхъячейки. Это было как лететь сквозь разные вертикальные слои, вроде театральных декораций — на сцене при помощи таких слоеных декораций создают ощущение глубины, Пери это видела, когда один раз ездила с классом на спектакль.

Первый слой, тот, в котором они сейчас летели — темное небо с тонкими хлопьями темных облаков. Дальше громоздилась туча — ну, как бишь ее — cumulus congestus, густого, переливчатого баклажанно-фиолетового цвета, высотой, наверное, в несколько километров. А сразу за тучей, прямо из-за ее края выпирало подсвеченное вечерним солнцем еще одно скопление кучевых облаков — они сияли белизной, словно хрусткий снег, дурманяще-яркие по сравнению с темной тучей на их фоне. А за белыми облаками сверкало синее-синее, как в раю, небо, словно черноту впереди занесло сюда из какого-то другого времени.

— Ух ты, — не сдержалась Пери.

— Ну и дела, Беркут, надо подналечь. Там ВОМ.

— Сам вижу, — отозвался Беркут, который уже вырвался вперед, стремительно снижаясь и набирая скорость.

Сойка тоже разогналась, и Пери едва за ней поспевала.

— Смотри, ВОМ, — повторила Сойка и показала на фиолетовую тучу. Пери увидела горизонтальные разряды молний. — Внутриоблачные молнии, — пояснила Сойка.

Они снова сбросили высоту — насколько отважились.

— Мы сейчас врежемся в землю! — закричала Пери, перекрывая ветер и неумолчный рокот грома. Перегонять облака, мчаться над деревьями и уносящейся вдаль равниной было страшно и упоительно одновременно, а теперь Пери научилась смотреть на картину в целом, учитывать рельеф местности внизу, сопоставлять его с облаками и снова смотреть вниз. Оказалось, что когда речь идет о жизни и смерти, Пери в состоянии сосредоточиться, в состоянии свести воедино все то, чему учили ее Беркут и Сойка. Запросто. Просто надо больше вообще ни о чем не думать. «Пока не скинешь балласт, крылья тянут тебя вниз, а не вверх». Значит, надо забыть обо всем. Обо всем, кроме полета.

Ей, конечно, не хотелось признаваться даже себе, что когда пришлось сосредоточиться на полете, ей стало легче. Гораздо легче. В тренировочный центр в Городе она ходила по ночам, жертвовала сном. И все равно постоянно нервничала. Вдруг Хьюго проснется, вдруг потребует меня, вдруг я оставила ему мало молока?

А сейчас у нее осталась всего одна-единственная цель — и в этом была свобода. Да, Пери было немного стыдно — словно она предавалась запретным утехам. Надо было отодвинуть на задний план мысли о Хьюго — о своем сыне, о своем сыне! — и сосредоточиться на мельчайших подробностях оттачивания своего мастерства. Она соревновалась с надвигавшимися облаками, понимая, что теряет драгоценное время, несмотря на все новые знания — от них было не только несказанно приятно, но и тревожно, как не без удивления обнаружила Пери: страх то и дело окатывал ее холодной волной.

Пери ощущала, как нарастает в ней жажда полета, болезненное пристрастие к нему. Она видела это у Питера. Этак и вправду можно забыть, что в жизни есть кое-что поважнее.

И тут — о счастье! — они вырвались из-под фиолетовой тучи. Грохот стих позади, и они поспешили к долине, которая вела к Райскому кряжу, голубому-голубому в косых лучах солнца, — и вот уже они взмыли вверх на динамике, хохоча в полный голос, потеряв голову от радости, облегчения и восторга, и Пери понимала, что не поступится ни капелькой этой радости — пусть она растет, громоздится, набирает силу, как та рокочущая лиловая туча.

— Черт побери, я и не знала, что получится так весело! — закричала Сойка, когда они поднялись над краем утеса и ринулись к реке.

Когда они шлепали по воде, Пери поняла, что она совершенно вымотана и телом, и духом и при этом абсолютно счастлива.

Впереди был длинный-длинный вечер. Пери еще поиграла с Хьюго на отмели, где вода была цвета чая. У теплой прозрачной заводи Пери вдруг охватил полный покой — впервые за долгие месяцы и годы. Да, такой беззаботной она была разве что в четыре года, когда играла у реки на ферме Жанин.

Шахиня сидела на своем любимом насесте — на ветке, нависавшей над водой.

— Экекекекеке, — несколько раз высказалась она, звонко и резко, словно выговаривала им, когда Хьюго слишком уж заливисто смеялся.

— А где твои соколята? — дерзко спросила Пери у сапсанихи. — Ты их так же ругала?

Шахиня нахохлилась и подремала на солнышке. Она была настоящая охотница, в совершенстве владела собой и прекрасно умела беречь силы, так что могла сидеть без движения долгие часы напролет — точь-в-точь каменное изваяние.

Пери сосредоточилась на каждой уходящей минуте, на том, как солнце греет спину, как скатываются с промасленных перьев капли воды, как приятно ноют крепнущие мышцы спины и крыльев. Каждая секунда несла бездонные познания. Она, Пери, — мама Хьюго! Его настоящая мама. Она имеет право ухаживать за ним, любить его — именно так, как любит сейчас. Она постоянно посматривала на него, оценивая, какое расстояние теперь разделяет их — или, наоборот, сближает.

А еще она теперь ощущала, как с каждым часом, проведенным в воздухе вместе с летателями из «Орлана», набирается силы и мастерства. С каждой минутой она становилась все ближе к тому, чтобы стать настоящим летателем — такого она и представить себе не могла. Наконец-то ее мечты сбылись и она добилась этой воздушной легкости!

Как обидно, что две главные радости в своей жизни — радости, которые невозможно примирить друг с другом — она познала одновременно и именно здесь, в группе «Орлан».

Ее всегда мучила эта неопределенность — что бы Пери ни делала, второе призвание не давало ей покоя. Мать и летатель, две стороны ее натуры, за несколько дней в «Орлане» обрели определенность и заявили о себе, как будто раньше Пери была костром, тлеющим, полузатоптанным, а теперь разгорелась жарким пламенем. Она была и костром, и ветром, который его раздул, и ветер этот стал вдвое сильнее, два сильных потока влекли ее в разные стороны — мать и летатель. Не получится ли так, что теперь она попросту сгорит и ветер развеет ее прах? На миг она даже поняла, почему Авис и Питер так неоднозначно относились к Хьюго. Будь он слетком, будь у него крылья — она не оказалась бы на этом распутье. Но крыльев у него не было, и то, что она любила больше всего на свете, разрывало ее надвое: мать и летатель.

Пери дала Хьюго грудь, потом покормила ужином — в пещерке за водопадом нашлась кое-какая еда. Солнце еще вовсю припекало спину, но уже клонилось к закату, Хьюго клевал носом. Наигрался за день и с Пери, и с Рафом.

Пери завернула Хьюго в одеяло и отнесла под скальный навес. Там оказалась Латона — она тоже решила вздремнуть. Пери оставила спящего Хьюго под боком у Латоны и зашагала обратно по тропинке, по-прежнему переполненная ликованием. Тело вспомнило, что такое чувственные удовольствия, было полно сил, потому что избавилось от страха, — все радости полета оказались теперь в распоряжении Пери, и с каждым днем их будет только больше.

Когда Пери вышла к реке, там не было никого, кроме Беркута, который перевязывал себе одну из многочисленных ран. Он почувствовал взгляд Пери и поднял голову.

— Помоги-ка, — сказал он и показал спину — на лопатке, под крылом, была большая ссадина, заклеенная пластырем. — Мне самому не достать.

— Мне тоже, — сказала Пери. — Ты слишком длинный.

Беркут сел на песок, а Пери — вплотную к нему на бревно у него за спиной. Он откинулся назад и выгнул крыло. Пери осторожно отлепила пластырь и повязку, промыла ссадину и синяк вокруг.

Беркут морщился и кривился.

— Что случилось?

Он помотал головой:

— Неважно.

И сунул ей аптечку.

Пери открыла ее и побрызгала больное место ну-скином. Провела рукой по расправленному крылу, докуда дотянулась.

— Дай-ка осмотрю перья, — предложила она. — Может, еще какие-нибудь поломались, подклеим.

Беркут полуобернулся и покосился на нее.

— Валяй.

Пери перебрала все перья на крыльях Беркута, и темные, и золотые, а потом разгладила их до блеска. Прижалась к его спине всем телом — ведь иначе было не дотянуться до перьев на передней кромке крыла. Погладила Беркуту плечо и почувствовала, как он вздрогнул.

— Беркут… — прошептала она, прижимаясь к нему еще теснее.

— Что?

— Сними с меня браслет, а?

— Нет.

Пери поцеловала его в шею.

Беркут встал и повернулся лицом к ней. Наклонился, помог ей подняться, взяв за запястье. И повел ее вдоль реки — все так же за запястье. Пери приходилось бежать, чтобы поспеть за ним. Беркут привел ее на маленький уединенный пляж. И обнял с непоколебимой, расслабленной уверенностью в себе — в этом был весь Беркут. Губы у него были мягкие, он был выше и куда массивнее Питера, с нежной, смуглой, теплой кожей и тугими, жесткими мускулами.

Беркут поцеловал ее.

— Что тебе от меня нужно?

— Хочу познакомиться поближе, — ответила Пери. — Ты тут самый загадочный. Откуда ты столько всего знаешь? Знал, что я попала в шторм. Знал, как лечить нас с Хьюго.

— Разве не ясно? — лениво отозвался Беркут, глядя на нее сверху вниз. Пери невольно покосилась на повязки на его руках и груди, на татуировки на плечах…

«Шесть лет упорных тренировок с лучшими из лучших», — говорил Нико.

— Боже мой! Ты был Хищником?

— Нет, — тихо уронил Беркут. — Я и сейчас Хищник.

«Так вот они какие, Хищники», — успела подумать Пери, очутившись в его мускулистых объятиях. Беркут потянул ее к себе и, когда они слились воедино, у Пери вырвался прерывистый вздох; на нее вдруг снизошла блаженная безмятежность, которой она ни разу не изведала с Питером, потому что тогда, с ним, все происходило словно в лихорадке, оба задыхались, спешили к цели, и Пери помнила его сокрушительный напор и свой яростный отклик. А теперь, с Беркутом, все получалось совсем иначе: когда Пери заторопилась было, Беркут мягко приостановил ее, прижал к себе, и оба почти что замерли. Касания и поцелуи лились медленно, как струя меда, и Пери показалось — она вот-вот растает в низких лучах закатного солнца, растворится без остатка. Она была словно в забытьи, в полусне, время как будто остановилось, — медленно, тяжкими медовыми каплями, текли минуты, а может, часы, и Пери дивилась, что не потеряла сознания от наслаждения.

Она пристроилась на крыло Беркуту, положив голову ему на плечо. Рука ее полусонно шевельнулась, задела одну из повязок, и Беркут вздрогнул.

— Девчонки часто западают на синяки и шрамы, — сказал Беркут.

— Да ладно тебе, — засмеялась Пери.

— Правда-правда! — сказал он. — Я же видел, как ты смотрела на меня после вылета.

— Ты тогда выглядел даже круче обычного. Зато было видно, что тебе нужна любовь и забота. Наверное, когда ты был Хищником, от девчонок отбою не было.

— Ты не понимаешь, — серьезно проговорил Беркут. — Я же не шучу, когда говорю, что я и сейчас Хищник. Хищник — это навсегда.

— Да ну, — сказала Пери, приподнявшись на локте. С дерева над ними спорхнул изогнутый листок, Пери поймала его в ладонь. И провела листком по гладкой груди Беркута. — Это как?

Беркут вздохнул.

— Другие процедуры, другое обучение. Более суровое. Я могу такое, чего ты не можешь.

— Значит, ты супермен, — засмеялась Пери.

— Вроде того. Но за все надо платить.

— Что это значит?

— Скорее всего, я проживу меньше, чем ты.

— Ох.

— Этим я заплатил за возможность выбраться из своей деревни. А ты заплатила за то, чтобы выбраться из своей.

— Как ты стал Хищником? — спросила Пери.

— Жители моих островов уже много поколений идут на экспорт. Мы рослые, сильные, у нас воинские традиции. Мы любим драться — мне так говорили. Так что в армиях всего мира на нас большой спрос.

— Вот за тобой и пришли?

— Я с детства понимал, что так и будет. И хотел уехать, посмотреть большой мир — но и цену себе знал. И отказывал вербовщикам, пока мне не предложили учиться на Хищника. Знаешь, как говорят — «Осторожнее с желаниями, а то исполнятся»? Так вот, мое желание исполнилось в точности.

— И что произошло?

Беркут прикрыл глаза, как будто вспоминал подробности. Голос у него был ласковый, неторопливый — Пери никогда не видела, чтобы Беркут так расслабился. Наверное, остальным здешним летателям не положено видеть его таким.

— Рассказать, как я целых шесть лет проходил процедуры и тренировки, чтобы стать Хищником, не получится, но иногда мне казалось, что я вот-вот сойду с ума. Как будто все, что во мне есть, все психические и физические качества, которые я привык считать своим «я», запихнули в молекулярный блендер, распылили на атомы, а потом составили из них что-то совсем другое. Иногда такое происходит при обучении солдат элитных подразделений, только у Хищников все в тысячу раз тяжелее. Хотя бы отдаленное представление о том, что со мной происходит, имели только другие Хищники, да и то только из моего подразделения, это я хорошо понимал. Ведь процедуры и лекарства постоянно меняют и оттачивают. Если бы не дружба с Хищниками из моей роты, я бы сломался.

— Хотела бы я, чтобы рядом были друзья, когда со мной происходило превращение, — проговорила Пери. — Я была совсем одна, а ничего страшнее со мной в жизни не было. Превращение и роды — только на обретение крыльев ушло гораздо больше времени.

— Почему ты так говоришь?

— Без посторонней помощи мне было трудно даже наладить связь между мозгом и крыльями. Болтались за спиной тяжким грузом, как неживые, — и все. Будто их приклеили, будто они — не я. Первые несколько дней после операции я даже в зеркало смотреть боялась. Страшно было увидеть, во что я превратилась. Смогла посмотреть на себя, только когда научилась хоть как-то ими владеть. И даже тогда то и дело думала, что я, наверное, чудовище. Сами по себе крылья, конечно, красивые, но в целом — у меня было ощущение, что отдельные части плохо друг к другу прилажены…

Беркут открыл глаза и посмотрел на Пери. Обнял ее одной рукой за талию и притянул к себе.

— У меня обошлось без этого, — сказал он через некоторое время. — У нас сразу начались реабилитация и тренировки. Я стал другим человеком, но подумать об этом было некогда. Я рад, что все уже позади, но этот опыт пошел мне на пользу. Мы такое вытворяли, что сейчас самому не верится.

— Например? Какие у тебя супер-способности?

— Мы постоянно летали в нижние слои стратосферы. Командиры говорили, что если, так-растак, стаи таких-растаких гусей катаются на таких-разэаких тропосферных струйных течениях, значит, мы тоже можем. Неужели мы дадим себя обскакать каким-то гусям, у которых вместо мозгов то-то и то-то? Нет, сэр, нет, никак нет. Сначала у нас были термокостюмы и кислород, но чем дальше заходило превращение, тем меньше снаряжения нам полагалось. В конце концов мы научились обходиться вообще без него. Не все, конечно. Отсев был очень большой.

Беркут помолчал. Наверное, вспоминал, как это, когда катаешься на струйном течении. Пери подумала о том, как ее на миг вынесло на самую верхушку бури и перед глазами у нее мелькнул сияющий полукруг земли — а потом только чернота и падение, и падала она целую вечность. Беркут знает, каково это. Едва ли ей еще встретится человек, который поймет, что она видела.

— Я помню, — мечтательно проговорил Беркут. — Помню, как смотрел вниз с этой высоты. Не будь облаков — различил бы и дороги, и реки, тоненькие линии, как на карте. Я видел море и белую полосу прибоя — но движения не различал. Видел серые, коричневые, темно-зеленые пятна вдоль побережья и дальше, в холмах, светло-зеленые ободки вокруг городов и вдоль дорог. А города были как неровные участки цветных точек, разбросанные среди более однородных серых, коричневых, зеленых. Иногда на земле виднелись складки с резкой светотенью — горы и холмы. Помню, еще подумал — точь-в-точь мятая фольга. Тени на склонах крутых гор были темные, четкие, было видно, как по ним спускаются клочки белых облаков — комочки ваты.

— Ничего себе зрение — наверное, бореин принимал? — спросила Пери.

— А как же, — сказал Беркут. — От бореина зрение приобретает качества орлиного — кроме всего прочего. Чем выше взлетаешь, тем лучше видишь. А самое поразительное — лететь над высокими горами, особенно в четыре-пять километров. Летишь вдоль большой долины или по краю массива. Потом направляешься к самой высокой горе или плато — и взмываешь вверх по отвесному утесу, до самой вершины, но не выше. Потом переваливаешь через вершину — и падаешь в долину. От этого просто дуреешь, голова кругом идет. Это опасно, потому что погода в горах непредсказуемая.

— А что было самое трудное?

— У командиров была любимая шутка — поднимать отряд в небо с завязанными глазами, будто, трам-тарарам, похищали много раз подряд. Жутко неприятно, но так у нас пробуждали птичьи навигационные способности. Вот выпустят тебя в неведомом краю — сумеешь вернуться на базу без приборов? Проявится ли у тебя чувство направления? Чувство внутренней карты? Мы облетали по кругу место, где нас выпустили, и искали дорогу домой. Некоторые терялись навсегда. Я часто думал — что с ними сталось? А командиры не унимались, проявляли, понимаешь, принципиальность, гоняли нас при разных условиях. Ночью. В облаках. В дождь. В грозу. Над морем. Над сушей. В общем, любой пейзаж при любой погоде, а нам было некуда деваться.

Беркут со вздохом закинул руки за голову.

— Когда мы проверяли, на какой высоте способны летать, и доходили до предела, у нас начиналась гипоксия, даже если давали кислород, а при этом впадаешь в эйфорию, но ощущения очень странные — все кругом черно-белое. А когда снижаешься, цвета так и захлестывают — ух. Как будто сначала тебя размазало над облаками, а потом ты съежился — а на самом деле просто картинка стала крупнее.

— Ничего себе. Даже не верится. — Пери погладила Беркута по голове. — А эти молнии в волосах и на крыльях — это что, эмблема подразделения?

— Нет. У Хищников такая мода, — усмехнулся Беркут. — Детский сад, конечно.

— А мне нравится, — сказала Пери.

— Еще бы, — рассмеялся Беркут. — Ты же еще маленькая, я в твоем возрасте даже обучаться не начал, так что тебе в самый раз.

Пери задремала в объятиях Беркута, а проснулась уже в сумерках — от его поцелуя. Все тело у нее еще ныло — синяки после бури не зажили, — но она с радостью ответила Беркуту. Он накрыл ее крыльями, и она ощутила аромат неролиевого масла, которым он смазывал перья. Пери нежилась в шелковистых перьях — и своих, и Беркута, — голова у нее кружилась от благоухания, которое волнами окатывало их при каждом движении, — и вдруг ей подумалось, что она впервые занимается любовью с летателем с тех пор, как обрела крылья.

Потом Пери высвободилась и пошла окунуться в реке. Беркут встал и потянулся, а потом начал приглаживать встрепанные перья.

— Ну так как насчет браслета? — спросила Пери, плескаясь в воде.

Беркут не прервал своего занятия:

— Все равно ответ «нет», сладкая моя.

Ночью Пери проснулась — было совсем темно. Ночная прохлада донимала всех — Пери увидела, как Сойка во сне поежилась и поглубже зарылась в перья. Она распушила крылья, как птицы зимой, чтобы отгородиться от холода воздушной прослойкой. Стояла глубокая ночь. Пери вдруг ужасно захотелось под крышу, в тепло и уют. Такое же бывало с ней в детстве, когда она вечером шла по Панданусу и видела желтые огни окон в домах — и они манили ее, и ей так хотелось тоже оказаться в каком-нибудь из этих домов. Если бы это был ее дом, она очень дорожила бы этим мигом, когда стоишь в темноте и мерзнешь и при этом понимаешь, что в твоей власти шагнуть в этот желтый свет, словно за рамку картины. Однако ей не было нужды представлять себе, что она бездомная и одна в темноте. Если бы не Хьюго, она и была бы бездомной и бродила бы одна в темноте.

Пери проголодалась. Проверив, что Хьюго сладко спит, она осторожно спустилась по тропинке к реке, где в пещерке под водопадом хранилась еда. Звезды были подернуты далекими, очень высокими облаками, и Пери едва различила силуэт летателя, склонившегося над водой. Кто это? Пери его не узнала. Даже среди летателей из «Орлана» не было таких костлявых.

Пери остановилась, инстинктивно поняв, что нельзя проронить ни звука, нельзя, чтобы хрустнула под ногой ветка, и не успела ничего сообразить, как ее окатила волна ужаса. Силуэт повернулся, и Пери едва не закричала, но застыла на месте от потрясения.

Летатель пожирал их запасы, запихивал их в рот руками, капая слюной, — тощая волосатая тварь, жилистая, с обветренным изможденным лицом, на котором застыло выражение то ли сверхчеловеческой, то ли недочеловеческой свирепости. Глаза его жутко светились в темноте. Кошмарная бессмысленность падшего существа. Полнейшая потерянность. Пери слышала низкий рокот его дыхания, шипящий рык сквозь ощеренные зубы. Летатель был грозный и страшный, но враждебность его была какая-то механическая, ни на кого не нацеленная. А еще от него густо, тяжело воняло. Гибрид человека и не-человека производил жуткое впечатление. В нем воплощалось все, чего человек боится — это был оборотень, вампир, суккуб, древний ужас, подобных тварей мы, люди, страшились испокон веков. Как легко утратить человеческий облик —существо, сидевшее у воды, было гораздо омерзительнее, чем те, кто изначально не был человеком.

Тварь на нее не смотрела. Дикие звери не смотрят на людей. Пери существовала за пределами его мира. Существо скользнуло по берегу реки к краю утеса и исчезло.

Зашелестели кусты, на берег вышли два летателя — Беркут и Раф.

— Видели? — выдохнула Пери. — Он же прошел прямо мимо вас!

— Кто? — хором спросили оба. Пери сбивчиво описала незваного гостя.

Беркут присвистнул.

— Вот черт. Я-то считал, они тут не водятся. Это же Дикий.

Беркут и Раф бросились по тропинке, напролом через кусты, даже не пытаясь идти бесшумно. Пери ощутила дуновение ветра — они взлетели в темноту.

Тогда Пери кинулась назад под скальный навес — все мирно спали. Она сидела и ждала, когда вернутся Беркут и Раф.

— Никого, — мотнул головой Беркут. — Удваиваем охрану.

Пери пересела к нему поближе.

— Что ему было нужно?

— Что всем. Пища. Место, где поспать. Плохо другое — он наверняка не один. А если это стая, им нужна территория. Ты видела, какие земли тянутся отсюда до «Альбатроса». Поживиться там нечем. Если мы здесь славно устроились, они тоже смогут. Правда, у нас есть в распоряжении запасы, которых нет у них.

— Я все равно не засну, — сказала Пери. — Можно подежурить с тобой?

— Нет, — отрезал Беркут. — Я никогда не буду с тобой ни дежурить, ни ходить в патруль.

— Думаешь, я буду тебя отвлекать?

— Нет, — сказал Беркут. — Не думаю, а знаю. Оставайся с Хьюго. Тебе надо высыпаться.

— А тебе не надо?

— Не настолько. Мне хватает двух-трех часов, и я довольно долго могу не спать вообще. Удобно, когда солдатам не нужно много спать. Отчасти поэтому мы и живем меньше вас. Отдыхай.

Пери улеглась рядом с Хьюго — тот спал так крепко, что даже не пошевелился, когда она укрыла его своими перьями. Устроилась так, чтобы видеть небо, и смотрела, как кружит над лагерем Беркут, пока не погрузилась в неровный сон.

Глава семнадцатая

Поселок «Дзэн»

Когда я добрался до больницы, Томаса уже откачали. Я сидел рядом с ним в одном из боксов в отделении «скорой помощи», держал его влажную от пота ручку, а Лили тем временем названивала Руоконен. По лицу Тома разлилась бледность, дышал он с трудом.

Лили договорила, убрала инфокарту и победоносно сообщила:

— Руоконен считает, что летательские препараты тут ни при чем, Тому стало плохо не от них. Но она все равно подъедет в больницу где-то через час-полтора, посмотрит мальчика, проверит, не надо ли подобрать другую дозировку.

Что за бред! Я едва не выкрикнул это вслух. Одно противоречит другому! Если приступ вызван не препаратами, то зачем менять дозировку? Руоконен явно мухлюет!

Зажужжала моя инфокарта. Черт, как некстати, мне сейчас не до работы. Хотя Лили вон уже занялась работой, потому что мы все равно просто сидим и ждем, что будет. Так, и кому там неймется? Ага, сообщение от Хенрика. Я отвернулся от Лили и украдкой стал читать.

«Все по плану, архангел М. вспугнул Алмаза. М. за порог, Алмз. сразу звонить. Дилетант! Кому звонил, не знаю, но скоро выясню. Алмз. — скот, говорит, не хотел подвергать Л. опасности, только пригрозить. Увяз по маковку».

Понятно, Хенрик на всякий случай зашифровал Алмазом Бриллианта. Умно. Осторожность никогда не помешает. В ответ я набрал:

«Видел у Алм. в кабинете депутата. Харрис Уотерхаус. «Корни». Проверишь его?»

Хенрика эта парочка точно заинтересует. Дело там явно нечисто, очень уж непонятно они себя ведут: один на один вроде дружелюбно, а на публике чуть ли не цапаются.

Я кое-что проверил и отправил вдогонку еще одно сообщение:

«Гермес — не только посланец богов. Еще покровитель воров. Плодородия. И перекрестков».

Возможно, это поможет Хенрику разобраться с проектом «Гермес».

Набирал текст я одной рукой, а другой — не выпускал лапку Тома.

— Папа, нам правда не страшно? — тихо спросил он. Я слегка сжал его руку, мол, я тут, все в порядке.

Ни Лили с Ричардом, ни я так и не поняли, отчего у Тома случился приступ. “Post hoc ergo propter hoc”, — важно сказал Ричард, вручая Лили бутылку холодной воды. Нет, ну надо же! Том лежит едва в сознании, а Ричард бегает для Лили за водичкой — ухаживает за ней, не за ребенком. «Вместе с этим — значит по причине этого», — перевел Ричард. Он, надо полагать, решил, будто я не знаю латыни. И угораздило же Лили выбрать такого мужика на замену мне. Просто унизительно. Сам-то Ричард успокоился до неприличия быстро.

«Да засунь ты себе свою латынь в одно место», — зло подумал я, отвернулся от этого надутого самовлюбленного индюка и приобнял Тома.

— Процедуры сейчас прерывать нельзя, — заявила Лили.

— Как ты можешь? Вот так запросто поставить на кон жизнь Тома? — взвился я.

Лили просто затрясло от ярости: ну как же, я осмелился усомниться в ее материнской любви.

— Он поправится! — отрезала она, буравя меня глазами. — Посмотри, ему уже гораздо лучше!

Я онемел.

А Лили гневно напустилась на меня:

— Ты разве врач? Что ты, черт дери, понимаешь? Собираешься аннулировать свое разрешение на процедуры? Только попробуй, ты у меня где сядешь — там и слезешь.

Пробегавшие мимо медсестры и санитары пялились на нас. Голос Лили не повышала, но шипела, как змея. Она всегда отлично знала: лучшая защита — это нападение. Тут я был бессилен. Придется выяснять все у Руоконен самому.

В четверг, узнав, что вечером я ужинаю не дома, Витторио вызвался приглядеть за Плюшем. Я с облегчением согласился. К Хенрику я отправился на автомобиле, а по дороге мрачно думал, что раскатывать по служебным делам со всем удобством — слишком накладная привычка, и, поскольку кругленьких гонораров от Чешира мне больше не видать, пора отвыкать от таких барских замашек.

Весь день я пытался дозвониться Руоконен, а когда она наконец-то соизволила взять трубку, то небрежно отмахнулась, мол, выживет ваш мальчик, ничего страшного. «Господи, да он же совсем ребенок!» — хотел заорать я. Но в очередной раз смолчал. А какой у меня выбор? Или вся эта медицинская махина, которую я запустил, когда согласился на процедуры для Тома, покатится дальше своим чередом, или мне придется из кожи вон вылезти, чтобы ее остановить. И неведомо, получится ли, даже пусти я в ход все свои связи и возможности. Или промолчать, или… или заслужить неминуемую обиду, а то и ненависть сына. «Полумер тут быть не может, — сухо сказала Руоконен. — Никаких «поживем-увидим». Сейчас тянуть нельзя». Врет она или нет, поди разберись, но мое слово сейчас ничего не значит. Все будет так, как скажет Руоконен.

Все это время мне дозванивался Чешир, да так настойчиво, что я уже подумывал, не пригрозить ли ему, что подам в суд за преследование. Совсем он меня задергал. И даже согласись я с ним побеседовать, говорить нам все равно не о чем. Хенрик уже сообщил мне, что все попытки отыскать Пери и Хьюго по официальным каналам ни к чему не привели. Погибли они или пропали без вести, мне до сих пор неизвестно, теперь я должен хотя бы помочь Хенрику изловить убийцу Луизы. Ради Пери.

Автомобиль подпрыгивал по ухабистым улочкам и задворкам, а я подумал: вот и выдался безмятежный вечерок, один-единственный за эту кошмарную неделю. И выдержал я ее лишь благодаря надежде: сначала — что Плюш найдется, теперь — что выздоровеет. А впереди, в будущем, как зловещее, притягательное и загадочное зарево на горизонте, маячил слет «Поднебесная раса».

Года три назад Хенрик и Вивьен переехали в благоустроенный коттеджный поселок в черте Города. Назывался он «Дзэн». И только теперь, впервые за три года, я собрался к ним в гости. Проклятая работа! Три года пролетели как одно мгновение.

У ворот пришлось подождать, пока охрана осмотрит машину — как обычно, прошлись сканером снаружи, потом махнули — мол, проезжайте на стоянку. Поселок был обнесен высокой стеной. За ней открывался прелестный вид — через пруд с лотосами перекинут деревянный мостик, дальше ведет дорожка, выложенная камнями, а по сторонам — фонарики.

Я зашагал по дорожке. По обе стороны под темно-синим вечерним небом расстилались садики в японском стиле, все разные, каждый красив на свой лад — залюбуешься. Вот камушки выложены разноцветными волнами, которые словно набегают на могучий неровный валун — остров в море. Вот поляна, заросшая мхом, вот купы кленов, и их зеленое пламя колеблется на ветру. Мимо пролетел ворон и уселся на ветку клена: черный клок ночи в вечерних сумерках.

Тропинка привела меня к домику администрации. Я назвал консьержке номер дома Хенрика. Та с улыбкой ответила:

— Обогнете храм — и идите по средней дорожке, она свернет налево.

— По срединной тропе? — пошутил я.

Ну да, раз поселок выдержан в японско-дзэнском стиле, тут и планировка вся что-нибудь символизирует.

— Примерно четверть часа ходу, — приветливо продолжала консьержка, точно и не заметив шутки. — Справа увидите дома, которые выходят на Город.

Поблагодарив, я пустился в дальнейший путь. Поселок был куда больше, чем я думал. Храм на поверку оказался целым скопищем построек, да еще с собственным рисовым полем впридачу. Я остановился послушать, как монахи нараспев читают сутру Каннон Милосердной. Мерное гудение голосов завораживало. Словно в такт, квакали на пруду лягушки и стрекотали на рисовом поле сверчки, — настоящий слаженный вечерний хор. Внутри молельни горели светильники, и силуэты монахов отчетливо вырисовывались за полупрозрачными стенами из рисовой бумаги. На миг мне захотелось бросить все и тоже скрыться за бумажными стенами и погрузиться в молитву, присоединить свой голос к хору.

Пока я шел к дому Хенрика, Город постепенно выпускал меня из своей хватки — я задышал ровнее, больше не лихорадило от непрерывного напряжения всех душевных и умственных сил. Тревога, муки совести, усталость — все отступило, пусть и ненадолго.

У решетчатой двери в дом меня встретил Хенрик в коротком синем домашнем кимоно-юката, — вылитый буддийский стихотворец, и не подумаешь, что перед тобой полицейский в годах. Его близняшки, Джеймс и Джулиана, выбежали поздороваться и тотчас унеслись в сад.

— Ты не рассказывал мне, что тут за место, — заметил я, разуваясь.

— Потому что ты бы меня на смех поднял, — отозвался Хенрик. — Ведь ты-то живешь в самой гуще реальной жизни, — у тебя там и уличные музыканты, и кого только нет, и жилье как у всех , — известка с потолка сыплется.

— Красиво, но все какое-то искуственное, — заметил я, когда мы обошли дом и сад. Здесь все было рассчитано и расчислено — какой вид откроется за поворотом, какой скроется, как выглянет дом из-за деревьев, что увидит гость, когда отодвинется в сторону створка двери или скользнет вверх шелковый экран. — Поддельное. Дзэнский китч — упрощенный японский стиль, имитация. — Мы миновали кухню и я поздоровался с женой Хенрика: — Привет, Вивьен!

Мы вышли на террасу позади дома. Оказалось, дом выстроен на вершине холма, и далеко внизу мерцает Город. Время от времени небо прочерчивал самолет-другой, и, если самолет снижался, его огни, мигая, выхватывали в вечернем небе громаду Заоблачной цитадели, которая нависала над городскими небоскребами. Я вспомнил луг на верхнем ярусе. Должно быть, к ночи цветы на лугу закрываются, и трава шелестит себе да шелестит в темной пустоте .

— Да, знаю, — кивнул Хенрик. — Хорошо, пусть фальшивка и имитация. Хотя монахи настоящие. Пусть сто раз фальшивка, меня это не заботит. Я старый человек, я устал и у меня двое маленьких детей. А реальности мне на службе хватает. И знаешь что? Я ею сыт по горло. Замученные дети, изнасилования, убийства, киллеры и так далее. Сам знаешь не хуже моего. Так что я хочу возвращаться домой в спокойную обстановку. И если покой тут благодаря охране и монахам — пусть так.

Я кивнул. Что тут объяснять, — все понятно. А уж про реальную жизнь тем более. Особенно в последние дни.

— Красотища… — Я все смотрел на городские огни. — А ваши дрессированные монахи — они как, дорого обходятся?

Хенрик улыбнулся и покачал головой.

— Вовсе нет. Храм выстроен вместе с поселком, а часть нашей квартплаты отчисляется в его пользу. Но монахи сами себя кормят, — выращивают рис, обучают медитации, да и подаяние просят, у них так принято. Хорошо бы такой храм был при каждом доме.

Я хмыкнул — насмешливо и завистливо. Пожалуй, зависть была сильнее.

Ужин прошел шумно и бурно — близнецы постарались. После ужина усталая Вивьен извинилась и пошла прилечь, и немудрено, ведь она каждую минуту вскакивала, — то Джеймсу чаю подольет, то Джулиане нос вытрет.

Хенрик вручил мне бутылку пива, и мы вернулись на террасу — любоваться на сад, городские огни вдали, пить пиво и беседовать. Лунный свет серебряными нитями оплетал сосновые кроны. Благоухали неведомые мне цветы. Прерывисто лепетала струя родника, стекая по бамбуковому желобу в пруд ниже по склону. Над прудом восседал замшелый Будда.

— Возьми, намажься, — Хенрик протянул мне баночку мази от насекомых. — Теперь на воздухе запросто не посидишь — у нас же не Город, а растреклятое тропическое болото. Правда, по телевизору передавали, что малярийные комары вроде как по ночам кусаться не должны, но комары-то телевизор не смотрят. Ха, сколько можно дурить себя и твердить, что Город — субтропики! Субтропиками он был полвека назад.

Когда я намазался, Хенрик поставил баночку на стол, чтобы была под рукой.

Я прислонился к перилам террасы. Запотевшая бутылка приятно холодила руку.

— Вернемся к делу, — сказал я. — Ты обещал, что действовать будешь быстро. По-твоему, тот тип, которому звонил Бриллиант, и велел убить Луизу?

— По версии Бриллианта.

— А сведения, которые я тебе прислал, проверил? Про проекты церкви Серафимов, и еще сведения из управления, от Кам?

— Перрос и правда оказалась приемным ребенком, но, вижу, тебя это не удивляет. Хорошо, что ее досье было в той пачке, которую Кам успела взять.

Я вспомнил, как, вернувшись с Окраин, разговаривал с Кам. Тогда-то я и упомянул имя Луизы Перрос. Наверно, Кам изъяла досье из архива сразу после нашего разговора.

— Но это еще не все, — продолжал Хенрик. — Перрос не просто приемный ребенок, как Пери. Угадай-ка с трех раз, кто ее опекуны?

— Сдаюсь, — ответил я.

— «Корни».

— Шутишь?! Это… бред какой-то. — Я растерялся, совсем как тогда, когда узнал, что Плешивый Марабу-Уотерхаус — депутат от партии «Корни». — Да кто вообще позволит этим психам брать под опеку детей?

— Сейчас удивишься еще больше. У них под опекой десятки сирот, отказников и так далее. Если не сотни.

— Слушай, «Корни» же форменные преступники!

— «Вина не доказана» — помнишь такой принцип? Хотя, конечно, чтоб ты да его забыл. «Корням» детей отдают, потому что эти хитрюги заявляют, мол, мы обеспечим деточкам строгое воспитание, нравственные ориентиры, здоровое окружение. Сам знаешь, переводится эта лабуда просто: палочная дисциплина. Детишек лупцуют почем зря, вот они и делаются шелковые.

— Так бедняжка Луиза выросла под приглядом «Корней», потом родила двух детей для Бриллианта, потом получила крылья… — задумчиво произнес я.

— …а потом ее убили, — мрачно закончил Хенрик.

— За что, ты так и не выяснил? — спросил я, ставя пиво на перила.

— Вот тут-то мне и пригодились твоя добыча из кабинета Бриллианта, — кивнул Хенрик. — Я попросил, одного нашего парня из отдела по борьбе с финансовыми преступлениями, и он все это перелопатил. У него башка хорошо варит. Ты был прав — суммы там крутятся немаленькие.

— Если я тебя правильно уловил, — когда Бриллиант звонил этому неизвестно кому, он сказал, что просто хочет припугнуть Луизу? — уточнил я. Потянулся, сел поудобнее.

В пруду что-то с булькнуло — то ли камушек упал, то ли лягушка прыгнула. Затем наступила тишина, и в этой тишине я понял — краткий всплеск воды подействовал на меня удивительным образом, в сознании что-то щелкнуло, и все кусочки картинки-ребуса, которые раньше не сходились, наконец-то совпали! О, это блаженство ни с чем не сравнить: я отыскал разгадку.

— Кажется, я сообразил, — медленно произнес я. — Пери говорила, что Луиза видела какую-то девушку, — подружку не подружку, но знакомую времен детства. Та девушка прикинулась, будто Луизу не узнает, Луиза расстроилась и сказала Пери — мол, я разведаю, в чем там штука. И еще Пери запомнила, что Луиза говорила «таких много». Ты выяснил, что Луиза росла под опекой «Корней». Значит, Луиза столкнулась с девушкой, которую тоже воспитывали «Корни».

Хенрик кивнул:

— И «Корни» решили припугнуть Луизу.

— Чтобы не совала нос куда не надо насчет «Корней», — подхватил я. — В частности, не докопалась, что «Корни» посылали девушек в Город. «Другие», на которых намекала Луиза, — это, другие девушки, которых «Корни» сначала воспитывали, потом отсылали в Город прямиком в агентство «Ангелочки» — для нужд летателей… для разных нужд: что хотите, то и делайте, любой каприз за деньги клиента. Агентство оформляло девушкам вид на жительство и обеспечивало каждой «легенду», выдавало за нянь, горничных, служанок, кого угодно. Часть сделок шла легально, но основная, самая прибыльная, — подпольно. В этом сомнений нет.

— И агентство знает о девушках и их участи все, — предположил Хенрик.

— Хуже того, именно агентство решает, какую девушку кому отдать, потому что в «Ангелочках» на каждую есть досье, а в досье — все нужные сведения, и медицинские в том числе.

— По-твоему, Луиза слишком много вызнала о проекте «Гермес»? Она думала, будто одна такая, а потом выяснила, что подобных ей девушек много, торговля живым товаром идет вовсю, — и поэтому ее убрали? — Хенрик подался вперед.

— Думаю, ты сам в этом убедишься, когда поищешь хорошенько, — убежденно ответил я. — Где искать, сам знаешь, — там, куда идут деньги. Ищи конец цепочки. Это торговля живым товаром, ты прав.

— Хм… — Хенрик задумался. — Предположим, им надо что-то сделать, чтобы Троица Джонс по-прежнему шиковал. Когда разбирались с делом клуба «Харон», ты сам говорил, что у «Корней» денег куры не клюют.

Клуб «Харон». А это мысль! Все может статься.

— Ты считаешь, то дело как-то связано с нынешней историей? — хмуро спросил я.

— Понятия не имею. — Хенрик пожал плечами. — В тот раз «Корни» прорву денег ухлопали на адвокатов. До сих пор не понимал, зачем им понадобилось похищать тех двух девушек. А сейчас вот думаю — может, они устроили охотничью экспедицию в Город? И уже не первую по счету? Но охотнички не знали, во что вляпались, не знали, что девушки — дочки министра. Решили — раз попалась парочка симпатичных девчушек, их и отловим. Сам понимаешь, «Харон» — злачное местечко, вот эти умники и решили: раз девчонки туда заявились, значит, никто их не хватится.

— Хорошо, давай подумаем дальше, — размышлял я вслух. — «Корни» обзаводятся девочками, которых вроде как опекают. Когда девочки подрастают, «Корни» передают их Церкви Святых Серафимов и наживают на них кругленькие суммы. Слушай, Хенрик, не сходится, черт дери! «Корни» же люто ненавидят эту летательскую церковь и все, что за ней стоит, тоже ненавидят.

— Почему не сходится? — удивился Хенрик. — Еще как сходится. «Корни» ненавидят Церковь и потому сосут из нее деньги.

— По-моему, этот тип, которому звонил Бриллиант, как пить дать связан с «Корнями», — убежденно заявил я. — Всегда знал, что Троица Джонс — редкостная гадина. Бедняжка Луиза! Все детство просидела у этих как собака на цепи, потом только обрадовалась свободе, только подумала, что сбежала, — опять оказалось, что «Корни» ее не отпускают и она у них в сетях. Еще бы ей не отчаяться — девочка поняла, что она всего-навсего живой товар. Одна из многих. Вон и решила вывести деятелей из «Корней» на чистую воду.

— Надо признать, ей это удалось, — сказал Хенрик. — Только заплатила она за это жизнью. Жаль девочку.

— Так, с «Корнями» все понятно, а с Гарпер? — спросил я.

— Гарпер появляется на сцене позже. Она отслеживает девушек постарше и тоже заключает сделки. Иногда «Корни» связываются с Церковью Святых Серафимов напрямую, а иногда сделки идут через агентство «Ангелочки».

— Ясное дело, Церковь не хочет зависить исключительно от «Корней», — кивнул я.

— Зачем же! — Хенрик недобро усмехнулся. — Когда поставщиков двое или больше, это подогревает здоровую конкуренцию на рынке.

— Теперь понятно, почему Пери была таким лакомым кусочком для Гарперихи. — Я хлопнул себя по коленям. — В ней чувствуется порода. Это вам не обычная деревенщина с Окраин.

— К слову, о Пери, — вдруг вспомнил Хенрик. — Знаешь, что наш Мик Дайрек обнаружил на Окраинах? Хищника. Вполне себе мертвого — труп вынесло на берег южнее Пандануса.

Я резко согнулся и схватился за лоб от внезапного приступа дурноты.

— Ты чего? — встревожился Хенрик.

— Сейчас пройдет, — сквозь зубы ответил я и выпрямился. Мертвый Хищник! И как эта находка может быть связана с Пери и Хьюго? Означает ли она, что девочка и малыш все-таки живы? В груди у меня, будто пойманная пташка, забилась, затрепетала надежда.

— Мику я сказал, чтобы он поискал Пери и Хьюго, но, по крайней мере, тел пока не нашли. Это хороший знак.

— Надеюсь.

— Пери ведь воспитывалась не у «Корней»? — уточнил Хенрик.

— Нет, но в агентство она попала по церковным каналам, — отозвался я. — Я смотрел ее досье в «Ангелочках», там так и сказано. Ты прав, агентству одного поставщика, даже такого, как «Корни», было маловато. Хенрик, вот что. Будешь смотреть материалы, которые я тебе прислал, там к проекту «Гермес» примыкает еще один, «Гнездышки». Серия мелких программ для бескрылых в провинциях.

— Ясно, — сказал Хенрик. — Название забавное. А что имеется в виду?

— Много всего сразу. Отчасти — запасы на черный день, как у белок. Но вообще-то программу могли бы назвать и «Кукушата». Кукушка ведь подкидывает своих птенцов другим птицам в гнезда.

— Черт. Они расширяют сферу деятельности в провинции, — догадался Хенрик.

— Похоже на то. Много народу для этого не требуется, достаточно нескольких человек — чтобы не зависить от «Корней» и действовать в обход них.

— Зак, но зачем это все? Почему там крутятся такие деньжищи? — спросил Хенрик.

— Причин несколько, — обстоятельно объяснил я. — Я побеседовал с врачом, который обслуживает летателей, так он говорит — у них сложности с воспроизводством. Особенно у женщин. Пери рассказывала, что многие летательницы не хотят беременеть, особенно по несколько раз, чтобы не потерять форму. У них же как: если не убережешься, то проведешь месяцы, а то и годы без полетов, — и есть опасность, что потом уже летать не сможешь, разучишься. А теперь представь себе: вбухать огромные средства и уйму сил в превращение и потом — поставить все на кон ради беременности. Особенно если есть выход — простой и, с точки зрения летателей, более-менее дешевый.

— Ты мне говорил про врача, который в клинике «Альбатрос» занимался именно исследованиями суррогатного материнства. Думаешь, клиника тоже вовлечена в этот бизнес? — спросил Хенрик.

— Доказательств у меня нет, не нашел, — ответил я. — И зачем им идти на такой риск? Навряд ли они свяжутся с «Серафимами» и уж точно — не с «Корнями», это слишко опасно. Думаю, они тихонько делают свое дело и поджидают, пока к ним обратится очередной летатель. А как именно летатели обзаводятся детьми, клинику «Альбатрос» не касается, она тут ни при чем. Улавливаешь? Клиника не станет засвечиваться в связях с нелегальным бизнесом — слишком бережет репутацию.

— А Церковь Святых Серафимов репутацию не бережет? — удивился Хенрик.

— Там по-другому. Они заявляют о себе как о новом шаге в будущее для избранных, у них же летатели — элита нынешнего человечества. А какое будущее без потомства, без детей, причем детей должно быть побольше — много, столько, сколько летатели пожелают. Церкви Святых Серафимов нужно, чтобы летатели плодились, чтобы паствы прибывало, чтобы у паствы были дети. Преумножая число летателей, Церковь Святых Серафимов преумножает свое могущество и выгоду. А ради этого можно закрыть глаза на обратную сторону подпольного бизнеса с девочками-суррогатными матерями и на бесплодие как побочный эффект летательских процедур. Многие летатели эту самодельную религию ни в грош не ставят — ну в самом деле, не представляю, чтобы человек вроде Чешира уверовал в такие примитивные идеи, там же на куриные мозги рассчитано! — но, если Церковь обеспечит летателям потомство, то на конфликт с Церковью летатели уже не пойдут.

Бом-м-м, бом-м-м, бом-м-м. В храме зарокотал гонг — глухо, словно из-под толщи воды. И луна, словно в согласии с ним, теперь светила слабее, спрятавшись за облачную дымку. Наступила тишина, и в ней отчетливо застрекотала одинокая цикада, словно отвечая гонгу.

— Зак, ты уж извини, я все-таки спрошу, — осторожно начал Хенрик. — Раз тут такое дело, ты все-таки отправишь Тома на преврашение или как?

— Боже правый, Хенрик, и ты туда же! — взвыл я. Вскочил, нервно заходил по террасе. — Я только и делаю, что ругаюсь на эту тему с Лили. Ладно, отвечаю. Процедуры уже начались, прерывать их нельзя, даже если я выясню про превращения и летателей еще что-нибудь кошмарное. Да, и Тома уже один раз увозили по «скорой».

— Так вы все же решились? А что случилось — почему «скорая»? Томасу лучше?

— Не знаю я, что случилось! — в сердцах воскликнул я. — Он потерял сознание, нам не удавалось привести его в чувство. Сейчас вроде пришел в себя. Лечащий врач говорит — все в порядке, я не верю, а Лили и слышать не хочет, чтобы притормозить процедуры или отложить их на потом.

— Понятно, — вздохнул Хенрик. — Хочет сыну блестящего будущего.

— При условии, что он переживет превращение. А откуда ты знаешь, что творится в голове у Лили? — спохватился я.

— Оттуда, что Вивьен именно так и рассуждает. Блестящее будущее, новые горизонты, высоты и прочее, — ответил Хенрик.

— Вы-то почему обсуждаете превращение? Вам эта затея не по средствам.

Хенрик не обиделся. Он и на «буддийский кич» не обиделся.

— Вивьен говорит — если не наскребем на обоих близнецов, пусть процедуры пройдет хотя бы один. Уж на одного как-нибудь наберем, — невесело ответил Хенрик.

— Вы это серьезно?

— Представь себе, да. — Хенрик, кажется, начинал сердиться. — Тебе проще, у тебя всего один. Знаешь что, я твоего одобрения не прошу, — хотел только выяснить, что ты думаешь насчет превращения Томми.

— Сам не пойму, — честно ответил я, — хотя процедуры уже начались. Он так взбудоражен — боюсь, как бы не дошло до нервного срыва. Может, он и сознание тогда потерял, потому что переволновался. Черт, и как только нас угораздило ввязаться в эту адскую гонку? Чем дальше, тем хуже увязаем. Теперь уже неважно, чего мы хотим и что нам нравится, — планку требований для следующего поколения все время задирают выше и выше. То, что вчера считалось замечательным, сегодня уже едва сходит за приличный уровень. Даже если тебя от этих требований с души воротит, делать нечего — изволь соответствовать.

Хенрик угрюмо рассматривал свою бутылку с пивом.

— Как же, как же, «Алису в Зазеркалье» читали, знаем. Даже чтобы оставаться на месте, нужно бежать быстрее и быстрее, — сказал он сквозь зубы. — Спятить можно — когда все время надо принимать такие решения. А если откажешься, захочешь оставить все как есть, так окружающие скажут — вот псих. Примут за мракобеса. Например… ну, не знаю я, какой рост хочу для сына! Да кто вообще, черт дери, точно знает, какого роста надо быть для счастья? Выше остальных? Но мы же не можем все быть выше остальных, или умнее, или красивее! Только сейчас понял, как хорошо нам жилось, когда не надо было выбирать рост, внешность, умственные способности. Зато теперь дети в случае чего и правда имеют все основания винить родителей. Во всем подряд. «Вы в меня не вложились!» — так и скажут. Крылья — конечно, существенный шаг вперед. Но со временем и это достижение обесценится, помяни мое слово.

— Да, и обесценят его такие как мы с тобой, Хенрик, потому что мы готовы пожертвовать и деньгами, отложенными на старость, и душевным покоем, лишь бы наши дети жили лучше нас. Лишь бы выпихнуть их наверх, — так же угрюмо отозвался я. Полагаю, нам надо в ножки кланяться «Корням» — ведь они же остаются единственным хранилищем генофонда, не испорченным модификациями. Живые ископаемые. Мостик в наше прошлое.

— Страшно подумать, как летит время, — вздохнул Хенрик. — Когда появились первые летатели? Лет двадцать-двадцать пять назад, да, Зак? Одуреть можно!

— Лет тридцать назад, мне кажется. А предпосылки к этому — еще раньше. Были же какие-то разработки, вроде бы оборонные, точно не помню.

— Что ж, прогресс неумолимо набирает обороты, — подытожил Хенрик. — Наш крылатый Мик, между прочим, рассказывает, что уже появляются модификации и попричудливее летателей. Достаточно придумать — и появляются. Так выходит с его слов. — Он шумно отхлебнул пива и откинулся на спинку кресла. — Хорошо, что я уже «земную жизнь прошел до середины»* и даже на три четверти. Не поспеть мне за этим прогрессом. *Измененная первая строка из поэмы «Божественная комедия» Данте Алигьери (1265 — 1321).

— Жаль тебя огорчать, приятель, но насчет трех четвертей — это ты даже не надейся. — Я фыркнул. — Ты проживешь больше семидесяти.

Хенрик вздохнул.

— Я всегда старался смотреть на жизнь оптимистично. Вивьен называет меня флегмой. А когда взъедается — то и бесчувственным бревном. Знаешь, в целом моя жизнь меня устраивает, но я терплю ее потому, что знаю — она рано или поздно кончится. Если у нас еще и уверенность в своей смертности начнут отнимать…

Он поставил бутылку на стол и нараспев зачитал японское стихотворение, кажется, хокку: «От начала времен так пошло:/ только мертвым ведом покой/. Жизнь — лишь тающий снег»*. /* Автор хокку — японский поэт Нандай, умерший в 31 год (1786-1817)../

Мы допили пиво и молча смотрели в ночную темноту. Сад окутала тишина, и лишь изредка раздавалась трель цикады. Издалека доносилось размеренное пение монахов.

— А я тебе, Зак, самое интересное припас на десерт, — вдруг сказал Хенрик. — Мы установили, кому звонил Бриллиант. Ты нас сам навел на след, так что тебе спасибо. Он звонил Уотерхаусу.

Я глубоко вдохнул свежий воздух. Медленно выдохнул. Стиснул перила.

Ну конечно. Все сходится.

— Я слышал речь Уотерхауса в парламенте. Если он нес это все хотя бы наполовину всерьез, ему летателя убить — раз плюнуть. Подумаешь, стереть с лица земли еще одно чудовище.

— Бриллианта мы арестуем в самом скором времени, как только оформим разрешение на арест и подкопим компромата на Уотерхауса, — теперь-то нам легче проследить их прежние взаимосвязи. А Бриллианта возьмем за жабры как следует, пугнем — в штаны наложит и Уотерхауса сдаст как миленький, со всеми потрохами. Пообещаем смягчение приговора — и сдаст. Вот увидишь.

Мысли мои плыли, как ночной туман над садом. Я всматривался в ночь, в городские огни вдали. Над Городом нависло облако, темнее ночной темноты, огромное и зловещее. И из глубины души у меня поднималось мстительное ликование — совершенно не христианское и не буддийское чувство, — древнее, грозное. Моя подавленность прошла. Вернее, она перешла в мрачную радость. Даже умиротворенное пение монахов не в силах было заглушить ее. «Немезида! Крылатая богиня, /Строгоочита правды дщерь! Жизнь смертных на весы кладуща, /Ты адамантовой своей уздою/ Их бег порывистый умерь!... Невидимо следящая за нами,/ Смирительница гордых вый…»* /Гимн Немезиде. Перевод А. Х. Востокова. /

Она — древнее божество, она старше остальных. Стихотворение, обращенное к ней, я выучил еще в детстве. Она уже простерла над Городом свои крылья, словно сотканные из мглы, и от них веет ледяной стужей, и пусть озноб бежит по хребтам тех, кто провинился. А мы — Хенрик, Кам, я — мы лишь орудия богини. Она — единственное божество, которому мы и впрямь служим. Она близится. Та, что карает надменных. Та, что вершит правосудие. Та, что мстит за преступления.

Немезида. Богиня возмездия.

Глава восемнадцатая

Изгнание из Рая

Наутро после встречи с Диким Пери проснулась очень рано. Над ней, заслоняя звезды, склонилась темная фигура, и Пери сквозь сон увидела, как существо тянет когтистые лапы к Хьюго. Тварь была грязная, изможденная, Дикая, но Пери сразу поняла, что это Питер — он пришел забрать Хьюго. То есть еще раз его украсть — он ведь украл у нее Хьюго с самого начала, с того момента, как сделал ей ребенка. Она схватила Хьюго и вскочила, давясь криком — и тут услышала женский голос, и кто-то легонько похлопал ее по спине.

— Я, конечно, понимаю, ты имеешь полное право дергаться, — громко сказала Сойка — похоже, ее не заботило, что под навесом мирно спят остальные летатели из «Орлана». — Все имеют право, просто не все еще знают, с чем мы столкнулись. Давай-ка их будить, — бросила она через плечо и стала пробираться среди спящих. Нагнувшись, она потрясла за локоть Латону и рывком поставила ее на ноги, несмотря на протесты. — Нико с Беркутом полночи спорили, как быть. Созывают общее собрание. Начинается в гражданские сумерки, так что шевелите перьями.

Когда все летатели из «Орлана» собрались вокруг потухшего костра, появились Нико и Беркут — они продолжали спорить напряженным полушепотом. В руках у Беркута был самострел, и когда они вышли на середину круга, Беркут тряхнул головой — мол, больше ни слова не скажу, не дождетесь, — и уселся наземь по-турецки. Нико немного постоял, никого не замечая и уставившись в свою инфокарту. Беркут разобрал самострел и стал его чистить, придирчиво осматривая каждую деталь.

Остальные летатели выжидательно глядели на Беркута, кое-кто жевал пастилки. Пери дала Хьюго банан и стала смотреть, как Беркут собирает самострел, старательно запоминая, как именно он прилаживает детали; за спиной у Беркута сидела на своем насесте Шахиня и следила за каждым движением хозяина так же внимательно, как Пери. Недоброе «щелк-щелк» встававших на место деталей было самым громким звуком в предрассветной тиши.

Нико вскинул голову и посмотрел поверх всех на Пери.

— Пожалуйста, расскажи нам как можно подробнее, что ты видела этой ночью, — велел он.

Нико впервые обратился прямо к ней.

Пери постаралась описать, что видела, но сомневалась, что все правильно запомнила — вдруг страх и темнота превратили жалкое существо в жуткое чудовище? И ей не придавало уверенности, что сильнее всего хмурились, слушая ее рассказ, именно старшие, опытные летатели. А младшие, похоже, не очень испугались.

— Да, ты описываешь Дикого, — сказал Нико и посмотрел на каждого летателя по очереди. — Это определенно Дикий. Придется переселяться.

— Что?! — Это был Раф. Молодой и сильный Раф. Он не собирался отдавать территорию без боя.

— Дикие очень опасны, — сказал Нико. — Тут либо-либо: или всерьез воевать с ними, или улетать с Райского кряжа. Лично я не собираюсь рисковать тем, что мы раздобыли во время вылета, ради драки с Дикими.

— Я их не боюсь! — выпалил Раф. — Пусть сами убираются!

— А у тебя никто не спрашивает! — рявкнул Нико. Пери никогда раньше не слышала, чтобы он повышал голос. Раф сморгнул, как будто Нико влепил ему пощечину. По кружку летателей прокатился шелест перьев — все поежились. — Рафаэль, Диким нельзя сказать, чтобы они убирались. Они не идут на переговоры. Или дерутся, или улетают.

Беркут уложил самострел в кобуру, поднял голову, а потом встал лицом к лицу с Нико.

— В том-то и вопрос. Мы не оставим Райский кряж, пока не поймем, какие у Дикого — или у Диких — намерения, драться или улетать.

Нико смотрел на Беркута исподлобья.

— Мы не знаем, сколько их, но если им нужна территория, она им нужна больше, чем нам. У нас есть другие способы прокормиться. У них — нет. Дикие бьются не на жизнь, а на смерть. Запросто могут кого-нибудь убить, и нам придется их убивать, чтобы заставить отступить.

Пери обнаружила, что не она одна при этом прерывисто вздохнула. Она обхватила Хьюго. Когда же Беркут наконец их отпустит?!

Но Беркут смотрел на Нико так, что на его месте Пери испугалась бы. Таким она Беркута еще не видела: это был Беркут-Хищник, опытный солдат, охотник, убийца, который пойдет по трупам, но выживет в любых обстоятельствах, настоящий мутант, существо, предельно далекое от нормального человека («Хуже только Дикий», — напомнила она себе), — и сдавать Райский кряж без боя он не собирался.

— Да пошел ты, — прорычал Беркут, меряя шагами песок. Пери невольно залюбовалась его блестящими темно-коричневыми крыльями: молнии ярко сверкали в косых лучах восходящего солнца. — Условия для полета на кряже оптимальные. Тут тебе и динамики, и термики, и дальние полеты в любую сторону, и места безлюдные. Я в жизни не видел, чтобы где-нибудь так часто бывали стекляшки! — При упоминании стекляшек по кружку летателей пронесся шепоток, кое-кто закивал. — А я согласен с Рафом, — заявил Беркут. Было видно, как оторопел Нико, услышав эти слова. — Глупо удирать только потому, что какой-то одиночка-Дикий украл у нас еду. Кроме того, у нас оружие. А у него — нет.

— Да, про оружие я в курсе, — отозвался Нико, с явным усилием сдерживая гнев. — Но от него есть толк, только если ты готов пустить его в ход. Сколько Диких ты готов убить своими руками, а, Беркут? Тебе, наверное, кажется, что они не люди, но закон считает их людьми. Ты не убийца. — Он умолк, мрачно глядя на Беркута, тот ответил ему тем же. — Можем перебраться на зимние гнездовья, — сказал Нико, помолчав.

— Думаешь, они нас там не найдут? — возразил Беркут.

— Тоже верно, — согласился Нико. — Однако…

— А что за зимние гнездовья? — спросила Пери. Нико огрел ее свирепым взглядом, и она втянула голову в плечи. Просто она ужасно перепугалась — вдруг «Орлан» затащит ее еще дальше от Города, вдруг придется покинуть группу и лететь в Город одной и мало ли что поджидает ее по пути — и вопрос сорвался сам.

— У нас не один лагерь, — пояснил Раф. — Зимние гнездовья дальше к северу…

— Как я уже говорил, — процедил Нико сквозь зубы, — нам следует перебраться на зимние гнездовья, но сначала надо определить стратегию. Мы окружены врагами. Дикие нас ненавидят, хотят захватить наши владения, а городские нас боятся — считают, будто это мы дичаем. Мы считаем, что опередим в мастерстве полета кого угодно, но Дикие тоже кое-что умеют. А делиться с нами своими секретами они не хотят, да и не могут.

— В Городе в Диких никто не верит, — заявил Раф.

— Официально — нет, но, черт побери, поверят, как только Дикие убьют кого-нибудь из их родни! — Нико развернулся к Рафу. — Неужели в этом все и дело? Ты не веришь, что на свете есть Дикие? В этом загвоздка, да?

Раф выпятил подбородок, но ничего не ответил.

Нико посмотрел на остальных.

— Неудивительно, что власти молчат, — никто не знает, отчего летатель становится Диким, каковы первые симптомы и кто в группе риска. Никто не имеет представления, сколько их. И сколько они живут.

— Мне показалось, он не то чтобы в хорошей форме, — робко подала голос Пери.

— Неудивительно. — Нико хмыкнул. — Но мы все равно не можем сделать никаких выводов об их силе и выносливости.

Латона поежилась:

— Они вообще люди или нет?

— Трудно сказать, — ответил Нико. — Говорить они, подозреваю, разучились. Понятия не имею, как они общаются друг с другом, но как-то ведь общаются…

— Если никому ничего не известно, ты-то почему так уверен? — спросил Раф. — Откуда ты столько знаешь?

Нико покосился на Сойку, та еле заметно мотнула головой.

— Да хватит уже! — рявкнул Беркут, по-прежнему шагая туда-сюда. Он уже протоптал в песке темную дорожку. — Давай, Бледнолицый Брат, колись!

Нико громко вздохнул и чуть-чуть приподнял крылья, зашелестев перьями. В углах тонких губ залегли угрюмые морщины.

— Ладно. — Он снова плотно сложил крылья за спиной. — Хотите знать? Я расскажу. Почти все вы состоите в «Орлане» не больше полугода. До вас были другие группы молодых летателей. Вы вступаете в группу, учитесь, чему надо — или это вам так кажется, — и уходите. А мы с Сойкой вступили в «Орлан» первыми и пробыли здесь с перерывами четыре года. Четыре года! Иногда, правда, мы покидали группу на несколько месяцев, как правило, возвращались в Город, и нам повезло, что у нас уже год живет Беркут. Но основали «Орлан» не только мы с Сойкой. Был еще один человек.

Сойка смотрела на Нико, не отрываясь. Глаза у нее блестели, и она открыла их широко-широко, как бывает, когда не пускаешь наружу слезы.

Раф напряженно выпрямился, скрестив руки на груди.

— Вот, собственно, и все, — продолжал Нико. — Хоши мы потеряли. Мы ее потеряли и не смогли вернуть. Почему — неизвестно.

После паузы Беркут проговорил вполголоса:

— Нико, мы знаем, что многие Дикие живут в одиночку. Вот и нынешний, скорее всего, тоже из таких. Потому-то он и рискнул воровать у нас пищу.

Нико оглядел свое крыло и пристально изучил одно перышко.

— Возможно, — кивнул он наконец. Потом снова поднял голову. — Вы никогда не поймете, каково это, — произнес он, глядя мимо молодых летателей. — Даже отдаленно. Близкая подруга, человек, которого ты прекрасно знаешь. И вдруг ее… нет. Лицо — прежнее, нежные черты — как были, но глаза ничего не выражают, волосы свалялись в сальные колтуны. А раньше была такая чистюля. Опрятная, как кошка.

Беркут остановился и поглядел на Сойку.

— Давайте выработаем план, который всех устроит. Исходим мы из того, что Райский кряж мы не бросаем. До поры до времени. Целей у нас три. Первая — обеспечить гораздо более серьезную охрану границ лагеря: я составлю расписание нарядов, патрулей и вахт. Вторая — нам нужна серьезная разведка. С этого момента все тренировочные полеты считаются разведывательными. Очень важно выяснить про Дикого как можно больше: вдруг он один, вдруг он просто пролетал мимо и так далее. Если он один и по-прежнему где-то поблизости, я разработаю план, как от него отделаться. — Беркут покосился на Нико. — Я не собираюсь его убивать, — тихо добавил он. — Но его личная безопасность не входит в список моих приоритетов.

— А третья цель? — спросил Нико еще тише, чем Беркут.

— Мы готовимся к моментальной эвакуации. Этот план приводится в действие, как только мы обнаружим, что Дикий здесь не один.

По кружку летателей пронесся одобрительный шепоток, все посмотрели на Нико. Он кивнул, хотя и не сразу.

— С этой минуты, — Беркут пристально оглядел кружок летателей, — никто ничего не делает в одиночку. Решили поразмяться и полетать — берете с собой кого-нибудь. Ночью встали по нужде — берете с собой кого-нибудь. И все постоянно при оружии.

Летать всем сразу расхотелось, подметила Пери. Нико и Раф первыми отправились на разведку, но лица у них были угрюмые — ни следа обычного восторга. Пери случайно подслушала, как Нико перед отлетом бросил Беркуту: «Удвоить охрану — это прекрасно, но тот Дикий сумел пройти мимо часовых». Ответа Беркута Пери не разобрала, но вид у обоих стал мрачный.

Пери с Хьюго, Малиновка, Иволга и Латона остались на берегу. Сойка немного посидела одна в сторонке — что-то смотрела в инфокарте. Беркут куда-то исчез по своим делам, и как Пери ни хотела с ним поговорить, привлечь его внимание ей не удалось. Было ясно, что собственного правила — ничего не делать в одиночку — сам Беркут придерживаться не будет. Судя по всему, он считал, что справится даже с Диким без посторонней помощи.

Летатели вяло переговаривались или дремали, сбившись в кучу — берегли силы. Хьюго почувствовал общее тревожное настроение — или, скорее, ее тревожное настроение, подумала Пери — и не слезал с рук.

— Мама на ’уки, — серьезно твердил он и тянулся к Пери, стоило ей поставить его на землю. — Мама на ’уки.

«Хорошо хоть Авис нас не слышит», — думала Пери. Авис спала и видела, чтобы Хьюго называл ее мамой. В тех редких случаях, когда Авис оказывалась возле Хьюго, она только и твердила: «Где мама? Вот мама! Смотри, мама принесла тебе сок! Ты любишь маму, да, солнышко?» Но Хьюго не просто ни разу не назвал ее мамой — он вообще никак ее не называл. А теперь вот они, первые слова, кроме «тися» — «птица» и «уна» — «Луна», первая фраза, три слова, которые он часто слышал, но никогда не связывал. Его первая связная фраза. «Мама на ’уки».

Примерно через час Пери и прочие дружно вздрогнули — над головой раздался шелест крыльев.

— Все нормально, — сказала Сойка. — Это Беркут с Грифоном. — И снова уткнулась в экран.

Разведчики с плеском приземлились в реку, и Беркут немного постоял по пояс в прозрачной коричневатой воде, струившейся по камням и палой листве — он поливал себе голову, лицо, плечи и крылья, и капли скатывались с перьев. Река пахла чаем, целебными травами и глиной — остро и свежо.

— Видели что-нибудь? — окликнула их Малиновка. Грифон мотнул головой и вышел на берег к остальным.

Пери подошла к краю воды, впереди, держась за обе ее руки, топал, покачиваясь, Хьюго. Ему хотелось пройтись, и они вместе прошлепали по мокрому песку. Ножки Хьюго были такие нежные и изящные, что у Пери щемило сердце всякий раз, когда он ставил их на землю, словно цветы с пятью лепестками. Щеки у нее горели — кружа по песку за Хьюго, она чувствовала на себе взгляд Беркута.

Беркут держался поодаль, и Пери не хотела упускать случай поговорить с ним. Только вот прямо задать самый нужный вопрос не решалась. Остальные летатели были все-таки очень близко — впрочем, вряд ли они ее расслышат, если она будет говорить шепотом.

— Похоже, денег и припасов у вас полным-полно, — начала Пери, глядя в спину Беркуту, который рылся в тайничке с едой.

Беркут обернулся, его красивое лицо было сурово.

— Да, — с нажимом ответил он. — У всех наших очень много денег. Все из обеспеченных семей — ты и сама догадалась. Кроме меня. И тебя.

— Неужели родные за них не беспокоятся? — Пери покосилась на Грифона, который подсел к остальным летателям на берегу.

— Беспокоятся, конечно, но что они могут поделать? Золотая молодежь — она такая, вечно лезет на рожон. Им в голову не приходит, как дорого они обходятся окружающим.

Ох, как было бы здорово, если бы кто-нибудь где-нибудь беспокоился за меня. Если бы кто-нибудь разыскивал меня — не чтобы убить, а чтобы уберечь. Если бы кто-нибудь не мог дождаться, когда же я появлюсь на пороге. Если бы кто-нибудь меня любил. Интересно, каково это? Возненавидеть Латону, Малиновку, Грифона или Рафаэля проще простого — такие сияющие, беспечные, всеми любимые. И готовы всем этим рискнуть. Не ценят они эту любовь, потому что никогда в ней не сомневались, никогда не боялись потерять. Они-то могут обращаться с родственниками как угодно — и все равно, стоит им вернутся, и их примут с любовью. Вот и я хотела подарить Хьюго такую же уверенность, а не то безразличие, которое окружало меня всю жизнь…

Беркут поглядел на Пери, словно прочитал ее мысли.

— А у нас с тобой много общего, — произнес он по обыкновению тихо и коротко — точность его фраз иногда напоминала Пери Хаоса. Пери ответила на его взгляд. — Кое-чего никому, кроме нас, не понять, — пояснил он. — Что такое пожертвовать самой своей сутью ради крыльев.

Пери резко опустила голову — не хотела, чтобы Беркут видел ее слезы. Отвела Хьюго к дереву, и они вместе исследовали ствол, пощупали шершавую кору, погладили мягкие листья. Пери провела руками по загорелым плечам и ногам Хьюго — и вдруг замерла, заметив красную сыпь. Москиты? Ядовитое растение? Пери усадила Хьюго на песок и осмотрела с ног до головы, косясь на Беркута.

Похоже, со дня побега Хьюго вытянулся и похудел, стал меньше похож на младенца и больше — на маленького мальчика. Пери перебрала волосы — нет ли клещей. Нет. Не так давно она сняла с него пиявку, и Хьюго почесывал укус — он еще кровил. Пери проверила ладони и ступни. Атласная кожа в мелких царапинках и синяках. Она пощекотала его под подбородком, и Хьюго залился хохотом. Протянул руку и хотел пощекотать под подбородком и ее.

Беркут вышел из воды, отряхнулся, расправил огромные крылья — даже ветром повеяло. Крылья сияли бронзой в лучах предполуденного солнца, и у Пери захватило дух. С этим грациозным, дышащим великолепием не могла сравниться никакая статуя, никакие золотые башни. Хищник был ослепительно-могуч, земное подобие живого бога.

— Есть разговор, — выговорила Пери.

Беркут обернулся, отряхивая воду с перьев на солнцепеке.

— Знаю. Хочешь прямо сейчас — полетели в разведку. Я осмотрел только юго-восточный сектор, а за сегодня надо облететь все сектора. Хьюго оставишь с Сойкой.

Беркут с Пери летели вровень, но на расстоянии в несколько метров. Беркут мысленно разделил северный сектор, который они осматривали, на квадраты, и они быстро и методично изучали каждый квадрат по отдельности. Небо было спокойное, облака выделялись на фоне синевы черно-белыми узорами, словно пятна разведенной в воде туши.

Беркут сначала парил, не шевеля крыльями, а потом по спирали поднимался вверх, чтобы лучше видеть квадрат целиком. Пери повторяла его маневры, не задумываясь.

Беркут держал заряженный самострел наготове, а оружие Пери было по-прежнему пристегнуто к поясу в мягкой кобуре, рядом с колчаном. Перед отлетом Беркут отвел Пери в сторонку, чтобы Хьюго не видел, и выдал личный самострел.

— Самовзводный, сила натяжения шестьдесят кило, — сказал Беркут. — Хорошо подходит женщинам и некрупным мужчинам. Ты говорила, что умеешь стрелять, но я что-то сомневаюсь. Так что перед полетом потренируемся в стрельбе по мишени.

— Твой-то побольше, — заметила Пери, удивляясь, каким легким оказалось смертоносное оружие, и встала перед мишенями, которые Беркут развесил на деревьях.

— Еще бы не побольше, черт возьми, — фыркнул Беркут. — Это военный самострел с силой натяжения в сто пятьдесят кило, бьет без промаха даже на дальние расстояния. Наступательное полуавтоматическое оружие с оптоволоконным прицелом и глушителем. Твой убережет тебя от беды, он для мелкой дичи, для упражнений и самообороны. Он ранит противника и может даже убить, но мой — серьезная штука, он для охоты на крупную дичь.

— Вроде Диких? И других Хищников?

Беркут не ответил. Он взял Пери за локоть, отвел руку в нужное положение.

— Пли, — скомандовал он.

А сейчас Пери смотрела вниз, изучала раскинувшиеся внизу серо-зеленые долины.

— Беркут, мне пора улетать, — проговорила она. — Отпусти меня, пожалуйста. Ты не можешь гарантировать безопасность — ни Хьюго, ни мне.

— Это правда. Беда в том, что если ты улетишь прямо сейчас, я тоже не смогу гарантировать тебе безопасность.

— Наверное, мне не стоит перебираться с вами на зимние гнездовья, если вам надо будет эвакуироваться.

— Не стоит, — согласился Беркут, снижаясь по широкой спирали. — Вот уж точно не стоит. Придется тебе самой встретить собственное будущее. Ладно, давай за мной. Мы облетели весь сектор, с высоты все вроде бы нормально, но теперь надо резко снизиться — и начнется настоящая охота. Наша задача — высмотреть любые следы крупного зверя. Примятая трава, сломанные ветки, остатки добычи, большие неопрятные гнезда — что угодно. Дикие жуткие неряхи. Никакой дисциплины, никакого порядка в колониях.

«Не то что мы, — подумала Пери. — У нас вокруг лагеря ни соринки». Ей вдруг стало ясно, почему Беркут запрещает даже мыло — мыться и стирать можно было только в тазиках, а мыльную воду выливали на землю подальше от реки. Чтобы с Райского кряжа не спадало ни предательской пены, ни грязи. С воздуха Райский кряж казался необитаемым. Настоящим островком дикой природы.

Беркут пронесся над самыми деревьями, Пери пыталась угнаться за ним.

— А ты — ты уже думала, надеюсь, что тебе теперь делать? — спросил Беркут.

Пери разогналась, не зная, откуда взялось второе дыхание, волна энергии, разлившаяся по жилам и мышцам, — из-за страха или восторга. Верно Беркут говорит. Нельзя откладывать встречу с будущим.

— Я же тебе сказала. Я убью Питера.

Беркут повернулся и поглядел на нее в упор.

«Он мне не верит. Еще бы. Я и сама себе не верю — может, говорю все это, только чтобы вынудить его мне помочь».

— Ладно тебе, Пери. Я прекрасно тебя понимаю — после всего, что он с тобой сделал, — но…

— Ничего ты не понимаешь, Беркут. Дело не в оскорбленных чувствах. Дело не в мести. Ну, то есть не совсем в мести. Я хочу убить Питера из практических соображений. Ты же солдат. Скажи, как поступают с врагом?

— Убивают, — отозвался Беркут. — Врага не запугивают. Врага не ранят. Врага убивают. Первый закон войны.

— Вот видишь!

— Питер не совсем враг, — проговорил Беркут. — Он отец твоего ребенка. А Город тебе не зона боевых действий.

— Да ну?! Беркут, Питер послал за мной Хищника, хотел избавиться от меня, это он первым начал играть по-крупному, и я нигде не буду чувствовать себя в безопасности, если не выберу одно из двух: или предприму решительные меры, чтобы Питер никогда больше не мог мне ничем грозить, или верну Хьюго — откажусь от него навсегда, — а этого я не могу! Помоги мне! Как мне поступить с Питером, чтобы нам с Хьюго ничего не угрожало?

Беркут задумался.

— Я понимаю, чего ты боишься, — сказал он наконец. — Я видел, кого послал за тобой Питер. Знаю, на что способны Хищники. Это я спас тебя, я перевязывал твои раны, я отогревал тебя и готов был сам убить Питера за то, что он тебе устроил. Однако он меня не интересует, меня интересуешь ты. Ты себе не представляешь, что после этого начнется. Я знаю, что такое насилие, — я знаю, а ты нет; насилие — штука действенная, хотя все кругом только и твердят, что нет, очень уж хочется в это верить. Но все не так просто. Частенько насилием добиваешься совсем не того, на что рассчитывал. Главное — не попасться. Если ты сядешь за убийство, Хьюго от тебя не будет никакого проку.

— Так ты мне поможешь?

— Пери, я подумаю.

Перед ними маячил горный хребет к северу от Райского кряжа. Беркут притормозил, сбросил высоту, очутился гораздо ниже края хребта, чтобы ветер не перенес их на ту сторону. Под ними набух динамик, и они полетели вдоль сливочно-гладкого песчаника цвета красного золота, там и сям исчерченного темными линиями рощиц. Беркут глядел на отвесную каменную стену — высматривал пещеры.

После разведки Беркут отвел Пери на травянистую прогалину, где она раньше никогда не бывала.

— О… — выдохнула она, когда он уложил ее наземь и тут же овладел ей. — Беркут! — вырвалось у нее. — О, о! — Он перевернул ее, заставил раскрыть крылья. Пери вцепилась в траву, выгнув спину, Беркут крепко взял ее за плечо, не давал пошевелиться, напирал все сильнее и сильнее. Когда все кончилось, он помог Пери встать. У Пери все плыло перед глазами, она трепетала с головы до ног, и вдруг ей вспомнилось, как яростно спорил Беркут с Нико сегодня утром, как страшно было всем летателям и как, наверное, тяжело сейчас Беркуту — ведь он отвечает за безопасность всего лагеря. Нечего удивляться, что он был с ней совсем не так нежен, как вчера, и что настроение у него стало мрачное.

Беркут притянул Пери к себе и поцеловал в макушку. Потом обхватил ее запястье двумя пальцами и поднял руку. Пери заморгала. Беркут отстегивал серый браслет.

— Ты свободна, — объявил Беркут.

Вот так вот.

Пери вдруг страшно позавидовала Шахине, навеки привязанной к Беркуту своими бубенчиками.

Через несколько дней после того, как Пери обратилась к Беркуту за помощью, они лежали вместе после близости дольше обычного. Беркут перекатился на бок, чтобы не давить на Пери своим весом, но все равно держал ее и не отпускал, пристально глядя ей в лицо.

— Я тут подумал над тем, о чем ты просила, — проговорил он. — И тебе дал время подумать. Ты не изменила решения?

Пери мотнула головой.

«Похоже, я убедила его, что и вправду на такое способна. А сама-то я — знаю ли я, как далеко готова пойти?»

Беркут поморщился.

— У тебя есть план получше?

— Нет. Только очевидные варианты. Обратиться к юристу — примерно так…

— Где гарантия, что юристы мне помогут?

Беркут изумленно уставился на нее:

— Естественно, ее нет! А что, по-твоему, убийство надежнее?

— Слушай, Беркут, ты собираешься мне помогать или нет?!

— Я тут поговорил с Нико, и, кажется, есть один план, который позволит тебе уйти незамеченной — наверняка сказать нельзя, конечно, но в твоем положении надежнее не придумаешь. Через неделю с небольшим начнется слет «Поднебесная раса». Хорошо бы тебе успеть в Город к началу. К этому времени я буду понимать, как обстоят дела здесь, и смогу проводить тебя до самого побережья, чтобы вас с Хьюго никто не тронул.

— При чем тут «Поднебесная раса»?

— Это тебе и время, и место. Идеальная обстановка, идеальная возможность замести следы. На слете всякое случается — беспорядки, дурацкие шутки, драки, несчастные случаи, которые на самом деле не случайные… Все понимают, что этого не избежать. Кто-то пропадает без вести.

— Ты хочешь сказать, что Питеру надо устроить на слете несчастный случай?

— Никто даже не узнает, что ты там была. Все в маскарадных костюмах. Тебя никто не заподозрит. Выследить тебя по оружию будет невозможно. В худшем случае Нико организует тебе алиби.

— Да мне туда в жизни не попасть!

— Ерунда. Нико все устроит.

Пери помолчала.

— Хорошо, — проговорила она наконец. — Спасибо. Это хороший план.

— Очень тебе не советую ему следовать, — отозвался Беркут. — Я взялся тебе помогать только потому, что ты закусила удила и без меня наломаешь дров, а я по крайней мере постараюсь, чтобы тебе все сошло с рук. Настоящий солдат понимает, что иногда другого выхода просто нет.

После стольких дней неопределенности для Пери было большим облегчением точно знать, когда она покинет группу «Орлан», — правда, оказалось, что она этого еще и боится. Хорошо хоть их с Хьюго по крайней мере часть дороги будет охранять Беркут, и это ее немного успокаивало. А еще из-за этого Пери чувствовала себя здесь словно на каникулах — понимала, как быстро все кончится, и хотела продлить каждую минуту. И с каждой минутой в «Орлане» набиралась сил и мастерства, и каждый день был полон приключений.

Пери часто думала о последнем полете с Беркутом. Неужели они и вправду расстанутся? Она навоображала себе сотню сценариев, как он решит не бросать ее, как полетит с ней в Город. А если с ней будет Беркут, у нее все получится — и без особых трудов.

Погода на Райском кряже стояла тихая, словно летний зной приглушил все звуки. Сохранять бдительность весь ясный, душный день напролет было трудно. На ярком солнце не верилось, что надо бояться угрюмого изгоя Дикого. Однако каждый полет был разведкой, и никто из «Орлана», кроме Беркута, никогда не оставался один. Но они так ничего и не видели. Даже Беркут немного расслабился — и даже Нико.

И три раза нагретые долины под Райским кряжем отдавали весь свой жар по вечерам и получалась стекляшка — целый золотой вечер полного блаженства. Беркут разрешал Пери брать с собой Хьюго только на стекляшку, и Пери смаковала каждую секунду, когда можно было молча скользить с ним по теплому, спокойному воздушному морю.

Пери не спешила согласиться с Рафом, что стекляшка лучше секса, хотя вынуждена была признать, что если бы надо было выбирать, ей пришлось бы очень трудно. К счастью, выбирать не понадобилось: хотя Беркут круглые сутки занимался их безопасностью, Пери удавалось то и дело пробыть с ним наедине драгоценные несколько минут. Каждый день он так или иначе отводил ее в сторонку — правда, это всегда бывало без предупреждения. Он-то знал в здешних кустах все укромные уголки, но радость его объятий была для Пери окрашена тревогой: вдруг Дикий застанет их сейчас, когда они одни и совсем беззащитны? Наверное, Беркут тоже побаивался, потому что теперь они уже не изучали друг друга подолгу, разнеженно, как в первый раз, — они предавались любви быстро и страстно, и Беркут обычно зажимал ей ладонью рот. Чего он больше боялся — что их услышат Дикие или свои из «Орлана» — Пери не знала, но от того, что нужно было все делать бесшумно, ее ощущения только обострялись — чувства наполняли ее, словно воздушный шар, не находя выхода, и ей казалось, что она вот-вот лопнет.

Пери тренировалась летать с утра до вечера. Появление Дикого сплотило группу, и Пери наконец-то почувствовала себя своей. Ощущение, что ее тело стало огромным и мощным, в группе стремительно крепло — как будто все они были одним колоссальным трехмерным телом, несопоставимо больше и сильнее.

В компании других летателей Пери блаженствовала. Они приняли ее — и от этого ее способности стремительно развивались. Пока Пери не попала в «Орлан», ей почти не приходилось летать в компании — разве что с Хаосом, которому она платила за обучение, и еще всего несколько раз с Луизой.

Сейчас, в группе, которая придавала Пери сил, она наконец ощутила в себе таланты, о которых говорила Сойка — стала чувствовать расстояние до земли и скорость полета, ничтожные перепады давления, перемены погоды. И даже горизонт. Пери сама не могла бы ничего объяснить, не сказала бы, на какой именно высоте летит и какое сейчас давление, но все чувствовала — и летала по-другому.

А теперь она старалась почаще летать с Беркутом и Шахиней, хотя следить за сапсанихой было трудно: та летала с головокружительной скоростью, закладывала молниеносные виражи, внезапно пикировала, да и крылья у нее по сравнению с крыльями Пери были гораздо длиннее и изящнее.

Пери все время, когда не спала, слушала бубенчики Шахини — словно перестук дождевых капелек; они звучали то чаще, то реже, то громче, то тише, и Пери понимала, что сапсаниха сейчас делает — приглаживает перышки, купается, ходит на кругах, садится, поймала и ест мелкую птичку, а чаще всего, когда бубенчики умолкали, предается занятию, которое удается хищникам лучше всего — блаженному безделью. Пройдет много лет, и Пери будет вспоминать этот нежный перезвон, ставший частью ее существа — самое острое удовольствие тех дней, живую нить, связавшую ее с пернатой охотницей.

— Вам надо изучить голубиные приемы, — сказал как-то раз Беркут. Поднял в воздух Пери, Латону, Рафа и Малиновку и гонял до седьмого пота, заставлял выделывать крутые повороты и мгновенно сбрасывать высоту на пределе возможностей. С ними летала и Шахиня — она пикировала так быстро, что мгновенно исчезала из поля зрения и возникала снова, словно стрела ночи, выпущенная средь бела дня.

— Сапсаны пикируют на голубей со скоростью больше девяноста метров в секунду. Улететь от сапсана голубь не в состоянии. Однако иногда им удается спастись. Сегодня я вас научу, как это делается.

Они летели высоко-высоко в безоблачной лазури над Райским кряжем, скалы виднелись так далеко внизу, что превратились в темно-зеленую складочку на поверхности бежевого камня, там и сям испещренного серебряными бликами реки. Потом Пери часто думала, что этот день с его стремительной радостью полета был самым счастливым в ее жизни — если не считать того момента, когда она узнала, что Хьюго — ее сын. Чтобы ни ждало ее в грядущем, таких сильных впечатлений уже не будет.

Она видела — и все они видели — как великолепен Беркут в своей истинной ипостаси Хищника. Он низвергался на них из слепящего диска солнца, словно сокол, и они научились опускать одно крыло, круто уходить в сторону и уворачиваться от него, а потом складывать крылья перевернутой «М» и падать, как камень. А потом снова взмывали вверх и оказывались позади него, набирая высоту. А он снова стрелой вонзался в небо и снова низвергался на них, а они сворачивали в сторону и падали. Пока не отточили этот маневр до совершенства.

— Сворачиваете, как истребитель от боевого звена, — учил Беркут, — и пусть то, что у вас меньше скорость, работает на вас. Если я еще быстрее спикирую, а вы заложите голубиный вираж и резко сбросите высоту, то я с разгона проскочу мимо, а вы обойдете меня с тыла и наберете высоту снова.

— Этому голубю конец! — хохотал Беркут, походя обгоняя их, если им не удавалось достаточно резко и стремительно нырнуть. — А этот жив-здоров. До следующей охоты! — Такова была высочайшая похвала, которой они удостаивались от него, и он не давал им отдыха, пока все до единого не сумели уйти от него несколько раз подряд.

Да, славные деньки провела Пери на Райском кряже. А вот ночи — совсем другое дело.

Каждый вечер, когда между деревьями сгущалась тьма и после просторов стекляшки и дневных полетов казалось, будто пространство рушится на них со всех сторон, летатели были такие взвинченные, что не могли уснуть. Страх перед Дикими наползал на них, и они держались тесной кучкой. И по очереди рассказывали в ночи разные истории, глядя, как кружатся звезды над головой.

Нико говорил в основном о политике — распространялся о том, что, по его мнению, следует сделать в Городе:

— Моя задача — как можно скорее начать публиковать материалы «Альбатроса», чтобы общество понимало, что происходит на самом деле. Нам надо систематизировать свои знания, отточить их и распространить. Если мы не вмешаемся в то, что происходит там, в городе, то не сможем следовать избранным путем здесь. Какое будущее ждет тогда полет как таковой?

Беркут мотнул головой:

— Ты говоришь о знаниях, но ведь нужно, чтобы все ощутили это сами, на собственной шкуре. Что толку языками чесать?!

— Очень мило, — процедил Нико, оглядывая остальных летателей, — только так ничего не изменишь. Как ты считаешь, во что ты превращаешься?

— То-то и оно! — ответил Беркут. — Я еще не знаю! И никто не знает!

— Очевидно, что наши новые способности не имеют ничего общего с речью и языком, — вмешалась Латона. — Они, должно быть, заложены в других участках мозга.

— Очень может быть, — отозвался Нико, — ведь это в основном пространственные ощущения. Мы учимся обращаться с трехмерным пространством, а также овладеваем органами чувств, отвечающими за время и скорость. Слова здесь только мешают.

— Вот и я о том же! — воскликнула Сойка. — Когда смотришь на показания приборов на летательских часах, теряешь способность делать все сам. Это словно ехать на велосипеде, выполняя перечень инструкций: ничего не выйдет. Надо, чтобы тело само научилось, само овладело навыками.

— Детям, наверное, легче, — робко вставила Пери. — Они учатся летать, как ходить.

— До определенной степени. — Нико поджал губы. — Поначалу да. Но подлинный полет — то, чем мы здесь занимаемся, — несопоставим с умением ходить. У нас здесь скорее тренировки для избранных спортсменов-профессионалов. Мы еще только выясняем, что нам нужно знать. Лично меня интересует, можно ли развивать у себя эти способности и ничем за это не расплачиваться.

— Объясни, — потребовал Беркут.

— Ну, скажем, я опасаюсь, как бы не пришлось принести в жертву какие-то другие свои возможности.

— Ты что, думаешь, мы… дичаем?! — возмутилась Латона.

Мало-помалу споры утихли, остаток вечера прошел в молчании — все обдумывали, что сказал Нико. Пери лежала и смотрела на звезды, и в голове у нее крутились слова, которые сказала Сойка несколько дней назад — а казалось, несколько месяцев: «Пока не скинешь балласт, крылья тянут тебя вниз, а не вверх».

Каждый вечер Пери ложилась, пристроив Хьюго себе на крыло, и пыталась отогнать страхи — хотя бы ненадолго, чтобы успеть заснуть, — и тогда все ее тело заполняло странное чувство: она падает с огромной высоты, долго-долго, как тогда, когда буря вынесла ее наверх, а потом скинула вниз. Пери ничего не могла поделать с этим чувством. Словно она заново проживала все дневные полеты — вверх, вниз, кругом, — словно и тело, и разум вспоминали, как именно она двигалась, и управлять этим силой воли было бессмысленно, как артериальным давлением: узоры полета вплетались в мышечную ткань. И оставались там, пока не понадобятся ей, — врастали в нее. Она впитывала новые знания так стремительно и так глубоко перестраивала образ мыслей и чувств, что это продолжалось даже во сне.

Тревога за Хьюго жила у Пери в мозгу, будто белый шум, будто рокот водопада на отвесном утесе Кряжа. Пери приняла решение, как ей поступить. У нее есть права, но права утратят смысл, если она погибнет и не заявит о них.

И вот за два дня до того, как Пери собиралась покинуть Райский кряж, Нико, Бледнолицый Брат собственной персоной, перевернул все с ног на голову. Он пришел на берег, где Пери играла с Хьюго, и поманил ее к себе. Пери, сама не своя от испуга, села на песок и устроила Хьюго рядом с собой — нагребла ему песчаную горку и дала несколько камешков поиграть. Что Нико от нее хочет? Раньше он никогда не разговаривал с ней один на один, и беседа не сулила ничего хорошего.

— Ты по-прежнему намерена вскоре нас покинуть? — начал Нико.

Пери осторожно кивнула.

— Вот и хорошо. Тебе, наверное, страшно. Кроме тебя, никто из нас не видел Дикого.

— Я в жизни не видела ничего страшнее.

Нико сорвал листок и стал методично рвать его на кусочки.

— Странно, что факт существования нескольких Диких настолько нас пугает, — проговорил он. — Но они и правда очень страшные. Невольно задумываешься, как такое может быть? Лично я задумываюсь. Постоянно. Именно поэтому меня так интересуют исследования полета, в особенности — то, что от нас скрывают.

«Наверное, Нико вспоминает свою подругу, — мелькнуло в голове у Пери. — Как ее звали — Хоши?»

— Во что они превращаются? Мы не знаем, какие черты собственного человеческого облика стираем и без каких нам не обойтись. Есть чего опасаться. Мы не ведаем, что творим.

— Вы же согласились проходить процедуры, — сказала Пери.

— Я не знал, во что ввязываюсь, — ответил Нико. — Честно говоря, сомневаюсь, что согласился бы на такое еще раз.

— Но вы же здесь! — возразила Пери. — И именно вы в группе стратег и политик.

— Ха. Ну, положим, я и правда немного смыслю в политике. Остальные в ней совершенно не разбираются. Что ж, придется им разобраться. Довольно скоро они сообразят, что в мире для них — для тех, кем они хотят быть — нет места. Они полагают, что превращаются в иных существ, не обычных людей, но и не Диких.

— Беркут говорит, вы не можете забыть, кем были. А кем вы были?

— Скажем так, влиятельным человеком, вот кем, — засмеялся Нико.

— А, — отозвалась Пери.

— А причина, по которой я здесь оказался, такова: теперь я летатель и должен выжать из этого все что можно, — продолжал Нико. — Я собираюсь стать настоящим летателем. Иначе так и буду рассиживаться на месте, как почти все Городские, и крылья станут для меня просто очередной игрушкой, придающей вес в обществе. Нет, я пойду другим путем. Свой выбор я сделал. И мое дело — добиться, чтобы кое-что делали по-новому: полет — извечная мечта человечества, но судя по тому, как все обстоит сейчас, мне иногда думается, что было бы лучше, если бы мечты так и остались мечтами. Именно от таких, как я, как здешние летатели, зависит, сумеем ли мы добиться, чтобы игра стоила свеч.

Нико сорвал тонкую ветку, на которой еще осталось несколько листков и гроздь восково-белых ягод, и вручил ее Хьюго; глаза у того так и вспыхнули, рот стал круглый-круглый от изумления. Пери едва не засмеялась — но еле сдержала слезы. Хьюго так легко удивить! Здесь, на Райском кряже, кругом полным-полно веток и ягод — а он радуется веточке, как будто Нико подарил ему драгоценный дар. Может, так и есть.

— Вот чего я добиваюсь, — сказал Нико. — Взять те знания, которые мы здесь накопили, подвергнуть их настоящим научным исследованиям, отточить, стандартизировать, начать их преподавать, добиться, чтобы от тренировочных центров была хоть какая-то польза. Иначе мы растеряем все, что узнали здесь. Нам нужна действенная методика тренировок. Система перенасыщена некомпетентными кадрами — врачи, у которых у самих нет крыльев, инструкторы, которые никогда не вылетали за окраину Города. А главное, если мы хотим стать подлинными летателями, мы должны быть летателями мирового масштаба. Нельзя упускать из виду запустение брошенных земель, загрязнение воздуха и воды. Без единения с миром полет немыслим. Истощение энергетических ресурсов, скудость запасов топлива и недостаток возобновляемой энергии дошли до предела. В результате все большее значение приобретает то, что мы в состоянии делать сами, — например, летать. Вначале полет воспринимался лишь как экстремальный вид спорта для самых богатых и символ общественного положения, но больше так продолжаться не может. От него слишком много практической пользы.

— Вам еще столько надо сделать.

— Я же не один, — отозвался Нико. — Таких, как я, довольно много во всем мире. Помогут и документы, которые мы раздобыли и обнародуем. Потому-то я к тебе и обратился. Изучая историю полета, я натолкнулся на факты, имеющие к тебе прямое отношение. — Нико прокрутил на экране своей инфокарты какой-то документ и протянул ее Пери. — Вот, взгляни. Я вчера вечером наткнулся на него среди прочих документов.

Пери начала читать, качая головой. Потом застыла и перечитала несколько абзацев еще раз — и еще. Подняла ошеломленные глаза на Нико. За спиной у него сияло солнце, и серебристые торчащие волосы Нико сверкали, будто корона.

— Вижу, у тебя давние связи с «Альбатросом», — произнес Нико. — Верно? Ведь твоя фамилия Альмонд?

Пери кивнула.

— Перечитай еще разок. Тут все сказано черным по белому: твой отец Лиам Дрейк Альмонд был одним из первых испытуемых в «Альбатросе», звезда проекта «Буревестник».

Пери вытаращилась на экран, но буквы расплылись в бессмысленный рой закорючек. Глаза не желали фокусироваться. Она опустила инфокарту.

— Лиам Дрейк Альмонд — мой отец?

— Здесь говорится, что да.

— Что с ним случилось? Что такое проект «Буревестник»?

— Ты знаешь, что такое АРПА — «Агентство разработок по передовой аэронавигации»?

— Нет.

— АРПА — оборонное ведомство, которое занимается самыми передовыми исследованиями, самыми фантастическими проектами. Оно спонсирует такие технологические новинки, которые простому обывателю и не снились, вроде создания боевых пчел — от этого изобретения лично я в полнейшем восторге, честное слово. Только представь себе — жалящие самонаводящиеся пули! Проект «Буревестник» по их меркам — затея безобидная. Министерство обороны через агентство АРПА финансировала исследования в «Альбатросе». Коротко говоря, в рамках проекта испытуемыми были Хищники. Первые Хищники. «Альбатрос» интересовался тем, как добиться, чтобы военные летатели могли действовать в условиях и на высотах, недоступных обычным летателям. Для этого, в частности, применялись большие дозы медикаментов. В числе прочего предполагалось развивать у испытуемых навигационные способности птиц. Ценность для ученых представляли любые данные, собранные в ходе проекта.

— Что случилось с моим отцом?

— Это был экспериментальный новаторский проект, участники которого подвергались беспрецедентному риску.

«Хотя бы отдаленное представление о том, что со мной происходит, имели только другие Хищники, да и то только из моего подразделения»...

— Нико, что с ним случилось?!

— Несколько испытуемых рано умерли. Ты же знаешь, что процедуры по превращению в Хищников сокращают жизнь. Однако Альмонд в числе умерших не упоминается. Он пропал без вести.

«За все надо платить».

— Пропал без вести…

— После этой пометки он больше не упоминается в отчетах о проекте. Процедуры по превращению в Хищников предполагают прием больших доз бореина в течение длительного времени. С исчезновениями испытуемых связывают и процедуры, и передозировку бореина.

— Господи. Вы хотите сказать, что испытуемые одичали?

— Вероятно. Мы не знаем наверняка.

Грязное вонючее создание. Голодное. Одинокое. А вдруг это ее отец? Вдруг он теперь такой?!

— Пери, когда ты перебралась в Город, ты не пыталась выяснить, что сталось с твоими родителями?

Пери схватилась за голову. Плечи у нее тряслись.

— Я об этом думала.

— Но ты откладывала это на потом. Естественно. Не вини себя. Тебе же надо было строить собственную жизнь. — Нико покосился на Хьюго — тот все разглядывал подаренную ветку с ягодками. — Ты была очень занята. И у тебя были веские причины опасаться, что ничего хорошего ты не узнаешь. Нет, я имел в виду, не выяснила ли ты чего-нибудь о прежней жизни Лиама Альмонда, до того, как он стал участником проекта «Буревестник», ведь потом-то все данные о нем засекретили. О том, что с ним произошло, ты бы все равно ничего не узнала.

Пери, все так же держась за голову, проговорила:

— А моя мать? О ней там что-нибудь говорится?

Нико положил ей руку на плечо:

— Ни слова.

Хлопанье крыльев, духота, что-то проносится над головой серым вихрем. И улетает. А она остается. Никаких доказательств. Страшный сон — не повод считать, что ее мать тоже была крылатой. Впрочем, какая разница? Отец исчез, а мать ее бросила. Отнюдь не в безопасном месте. «Не двигайся. Ты упадешь».

— Вообще-то я рассказываю тебе все это потому, что «Альбатрос» выявил последствия экспериментов в рамках проекта «Буревестник» и у детей участников проекта.

Пери вскинулась:

— Почему? Почему они считали, что все это повлияет на детей? Они что, манипулировали с половыми клетками?

— Насколько мне известно, нет. Тем не менее очевидно, что «Альбатрос» не мог оставить все это без внимания, это было бы безответственно с его стороны. На тебе могли сказаться не только манипуляции с половыми клетками, но и прием сильнодействующих медикаментов, которые влияют на внутриутробное развитие.

— То есть вы считаете, что на меня повлияли процедуры превращения, которые проходил отец?

«Я проживу меньше, чем ты».

— Да, я уверен. За то короткое время, что ты провела в «Орлане», ты добилась поразительных успехов. Неужели ты сама не заметила? За несколько дней ты усвоила гораздо больше, чем большинство летателей из «Орлана» за несколько месяцев. Наверное, ты заметила, что Малиновка, Латона и прочие не очень-то тебе симпатизируют. Дело не в том, что они тебе не доверяют. Просто лучше тебя в «Орлане» летает только Беркут.

Беркут…

— Разве Беркут тоже участвовал в «Буревестнике»?

— Нет, но все программы по подготовке Хищников так или иначе восходят к этому проекту. Пери, Беркут очень хорошо понимает, что времени у него в обрез. Хотел бы я заверить тебя, что тебе это не грозит. Впрочем, твои перспективы, думаю, все же лучше, чем у Беркута, ведь ты подверглась влиянию процедур только через отца, а сама их не проходила. Однако на самом деле мы ничего толком не знаем, и именно поэтому я и отправил группу «Орлан» в этот вылет: если в «Альбатросе» больше известно о последствиях процедур и о том, отчего летатели дичают, надо заставить их поделиться знаниями. — Нико убрал инфокарту. — Ты как? — спросил он, глядя, как притихшая Пери сидит неподвижно и кусает губу.

— В голове не укладывается.

— Взгляни на это с другой стороны, — проговорил Нико, поднявшись на ноги и отряхивая с одежды песок. — Не исключено, что в «Альбатросе» обрели в твоем лице золотую середину, недостающее звено. Я серьезно. Вероятно, ты — родоначальница новой породы летателей, в создании которой поучаствовали и долгосрочные последствия превращения в Хищников, и обычные летательские процедуры. Так что ты, скорее всего, здорово интересуешь тамошних ученых.Нико ушел, а Пери мерила шагами берег, подхватив Хьюго на руки.

Надо подумать. Надо побыть одной — но это было невозможно: мало того что у меня есть Хьюго, мало того что Беркут запретил ходить и летать поодиночке, так еще местные летатели глаз с меня не сводят. Нет, все равно надо рискнуть.

Пери разыскала Малиновку, которая в тот день, когда они изучали голубиные приемы, умудрилась еще раз растянуть ногу и теперь со скуки была не прочь поиграть с Хьюго.

Пери поцеловала Хьюго, а потом побежала по тропинке к утесу. Остановилась на берегу реки, глядя на отмель на краю водопада, пеной низвергавшегося в долину. От всего, что Пери узнала от Нико, мысли у нее так и бурлили. Пери вспомнила о Ма Лене — и поняла, что ее, Пери, следы тянулись яснее ясного от Ма Лены к Церкви Святых Серафимов, а оттуда — в агентство «Ангелочки», к Питеру и Авис. Все это время Пери упорно двигалась вперед — то есть она считала, будто упорно движется вперед и в одиночку принимает трудные решения. Возможно, все было не так просто. А вдруг все это время она была личинкой летателя, зародышем Хищника?!

Пери стянула футболку и рейтузы и, обнаженная, села в заводь; вода обтекала ее, прежде чем низвергнуться в долину. Итак, она вернется в Город, а потом, когда поймет, что ждет ее и Хьюго, разберется и со своим прошлым. Что бы ни случилось с ее отцом и матерью, это повлияло не только на ее будущее, как считал Нико, но и на будущее Хьюго.

Пери услышала шорох листвы и обернулась. На берегу стоял Беркут и манил ее к себе. Пери, нагая, вышла из воды. Беркут обнял ее. Неужели они в последний раз вместе наедине? Пери так нравилось ласкать его нежную кожу, проводить руками по шелковистым красно-коричневым перьям.

— Ты мне доверяешь? — шепнул Беркут ей на ухо.

Ого! Тот самый вопрос. Пери ощутила, как разрастается огонек желания, жидким золотом течет между бедер и выше, между грудей, согревая ее. Откуда Беркут узнал, что надо задать ей именно этот вопрос — произнести те самые слова, которые пробуждали в ней и ужас, и наслаждение одновременно?

Да. Я тебе доверяю.

Беркут взял Пери за руку и подвел к краю утеса. Наверное, он сам не знал, что сотворили с ней его слова. Это был главный вопрос ее отношений с Питером. Он вплелся, внедрился, врос в ее память, в ее желания, трепетал в жилах, которые вели в сердце, в мозг, в мышцы, в крылья, в бедра, в утробу. Самое яркое воспоминание, самая жестокая проверка на храбрость. Питер привел ее на самый конец поперечной балки на радиовышке. Балка была узкая, Питер крепко держал Пери. Она была на четвертом месяце беременности, еще ничего не было заметно, только она быстро уставала. Из-за гормональных бурь Пери стала еще больше покорна Питеру — хотя куда уже больше. От конца балки веером отходило несколько проводов, и на них-то Питер ее и уложил. Ветер выл вокруг и пел в проводах. Питер овладел ей тогда несколько раз — и с каждым разом все больше рисковал сбросить ее вниз. Пери вся напряглась, цеплялась за него всем телом, а он понемногу сдвигал ее к краю. Пери задыхалась. А Питер принялся экзаменовать ее по своему привычному катехизису — задавал вопросы, которые повторял на каждом их свидании.

— Ты меня любишь? — настойчиво спросил он.

— Да, — отвечала она.

— Ты мне доверяешь?

— Да, — отвечала она.

— Ты отдашь за меня жизнь?

— Да, да! — выдохнула она.

Какая роковая легкость была в том, чтобы боготворить его, забывать ради него о себе, словно он был не человек, а существо иного порядка — выше, сильнее, блистательнее.

— Я сделаю все, что ты скажешь, — шепнула она.

— Падай, — приказал он.

Она дрожала и плакала в его объятиях, а он целовал ее в волосы и в губы — но не уступал, не из тех он был, чтобы уступать. Она же говорила, что умрет за него, так пусть докажет. Пери мутило от страха, но она бросилась в воздух — и до сих пор не понимала, как ей удалось себя заставить. Падение было запредельно сладким и страшным, твердые линии вышки мчались в облака мимо Пери, ветер не давал дышать, сердце грозило выпрыгнуть из груди — и Пери понимала, что умрет, не долетев до земли.

А потом она услышала громкий шелест ветра в маховых перьях и очутилась в крепких объятиях, таких знакомых, и Питер осторожно донес ее до самого низа положил ее на твердую почву. И целых три дня после этого Пери была на седьмом небе от счастья, что осталась жива, но при этом боялась, что теперь придумает Питер, далеко ли он зайдет. Похоже, он и сам не знал — и поэтому не приближался к ней, пока Хьюго не исполнилось несколько месяцев, а потом все началось снова, Питер выбирал для свиданий все более и более опасные места, а Пери уже совсем не рвалась встречаться с ним, хотя любила его по-прежнему.

А когда у Пери появились крылья, Питер перестал прикасаться к ней. Это ее огорчало, но бурные чувства были теперь направлены в другую сторону, нашли себе другой выход. Теперь она не имела права рисковать жизнью — ведь надо было ухаживать за Хьюго. А Питер по-прежнему полагал, что ее жизнь в его распоряжении и что Пери будет делать все, что ему заблагорассудится. Пери больше не могла себе этого позволить.

Зато сейчас она покорно шла за Беркутом, доверялась ему. Он провел ее по краю утеса, а потом вниз по скале — и теперь они очутились на узком выступе, и Беркут стоял спиной к обрыву и лицом к ней. Пери прижалась к скале, Беркут обнял ее, заслонив распростертыми крыльями. Почему она на это соглашается? У Пери перехватило дух. Потому что теперь у нее есть крылья. Теперь все иначе. Беркут исследует границы опасной зоны вместе с ней, они вдвоем ставят себе задачу и вдвоем решают ее. Сейчас Пери доверяла не только Беркуту, но и самой себе. Она теснее прижалась к скале. На уступе хватало места только для ее ног — сантиметром меньше, и она соскользнула бы в бездну. Беркут сохранял равновесие, упершись руками в скалу и балансируя крыльями. Пери обхватила его одной ногой, приподнялась на носке, и он вошел в нее. Едва не сорвался, выпрямился, снова овладел ею. Пери засмеялась. Занятия любовью на такой манер больше напоминали тяжкую работу, но ей было интересно выяснить, что получится. Беркут охнул.

— Поосторожнее, когда смеешься, — улыбнулся он. — У тебя там сильные мышцы.

Они умолкли, Пери сосредоточилась на волнах наслаждения, набухавших в ней, словно прилив, все выше и выше. Она покрепче ухватилась за Беркута, глядя поверх его плеча в великолепное послеполуденное небо. Ей еще никогда не приходилось ощущать, как напряженно бьются крылья, соприкасаясь с крыльями другого человека, а теперь, когда ее перья ерошили пух на крыльях Беркута, она вдруг поняла, какие они огромные — гигантское продолжение ее тела, до краев налитое экстазом. Дрожа от напряжения и восторга, Пери отвела взгляд от неба и посмотрела в темные глаза Беркута.

— Держись за меня покрепче, — шепнул он.

Пери кивнула.

Беркут уткнулся лицом ей в плечо и обнял ее. Распростер крылья как можно шире, оттолкнулся от скалы — и они вместе взмыли в небо.

И рухнули в долину.

Они стремительно мчались вниз, не расцепляясь, и кровь у Пери вскипела от восторга — словно бы на несколько секунд плавная безмятежность стекляшки перемешалась с тем ликованием, какое чувствуешь, когда удается перегнать бурю или уйти от преследователя, какое охватывало их всех тем утром, когда они разлетались от Беркута, будто голуби от сокола.

Потом Беркут выпустил Пери, и она легко взмыла обратно на утес. Захлопала крыльями, приземлившись на берегу, там, где Беркут ее нашел.

— Ну-ка признавайся, ты так уже делал? — спросила она Беркута, когда тот прилетел к ней и они немного отдышались. — Я — нет.

Беркут мотнул головой:

— Нет. — Он приобнял Пери за плечи и погладил по голове. — Ты у меня первая и единственная, — нежно сказал он, одновременно и серьезно, и с иронией: все-таки эти слова были слишком уж слащавые. — Хищники вечно мечтали о таком и бахвалились, но сомневаюсь, чтобы кому-нибудь удалось это провернуть.

Пери улыбнулась.

— Ну, ты же сам говорил — ты здесь, чтобы испытать границы возможного.

Она соскользнула в заводь и легла на живот на мелководье, опершись подбородком о камень и держа крылья над самой водой. Все тело звенело от переполнявших его сил, словно плоть обратилась в молнию.

— Можно тебя спросить?

— Спросить можно, — отозвался Беркут. — Только я не обещаю, что отвечу.

— Как ты нашел меня в бурю?

— А, вот ты о чем. Тебе подсадили жучка. Ты, очевидно, об этом не знала. Вот я и засек тебя на приборах.

— А я думала, в «Орлане» летают без приборов.

— Мы учимся летать без приборов, что да, то да. Это не означает, что мы не будем ими пользоваться, когда надо. И уж конечно проследим, чтобы ни одна живая душа нас тут не нашла, так что прекрасно знаем, какие устройства носят при себе другие летатели.

Пери окунула голову в пенную воду, потом вынырнула:

— Я понятия не имела!

— Еще бы! — сказал Беркут. — Эти устройства специально делают так, что комар носа не подточит! Чему ты удивляешься?

Пери вздохнула.

— Наверное, тот сыщик и подсадил.

Беркут присел на корточки у кромки воды и поцеловал Пери.

— Возвращайся в лагерь, — велел он. — Не торчи тут одна.

Пери кивнула:

— Иди, я сейчас.

Беркут исчез за деревьями.

На Пери столько всего навалилось, столько всего надо было передумать — про Хьюго, про Беркута, про саму себя, про будущее и прошлое, о котором поведал Нико, — что она была рада остаться одна хотя бы на минуту. Да, она ослушалась приказа Беркута, но время было на исходе. День стоял ясный и жаркий, тихий и безмятежный. Какая здесь может быть засада? Пери встала, покачалась на краю заводи, потом бросилась вниз с обрыва, мощно забила крыльями, поднялась выше рядом с вертикалью падающей воды, подставляя тело брызгам, купаясь во влажном прохладном воздухе, все выше и выше, тело поет, переполненное силой, как приятно, что воздух обдувает обнаженную кожу — зачем вообще человеку одежда?

Пери в жизни не чувствовала себя такой легонькой — такой легонькой, что ей пришлось сознательно запретить себе взлетать слишком высоко в первые минуты полета. Пришлось силой заставить себя затормозить — а потом в голове мелькнуло: «А зачем?!»

Она впервые ощутила всем своим существом, что способна делать в воздухе все, что хочет, не задумываясь, не боясь ошибиться в расчетах — что теперь она все умеет. Стоило только взять и подумать: «Хочу полететь вон туда, спикировать вот здесь, перекувырнуться, подняться по спирали еще выше». Свобода, красота, ликование полета. В ее полном распоряжении. Простое телесное умение, несложное и чувственное, как плавание. И крылья — мощные, ее собственные крылья. Не то что бутафорские ангельские крылышки на карнавале. Пери стала другим, новым существом. Не Пери с крыльями. Нет — Пери, которая умеет летать. Пери-летательницей. Она взмыла выше, радость подхлестывала ее, заставляла двигаться, чтобы выразить свой восторг.

Чтобы воистину летать, надо, оказывается, отпустить мысли на волю, не облекать в слова каждый миг, а пролетать его. Полет — это вечное «сейчас», и чтобы летать, надо ощущать каждую секунду в небе как настоящее.

Это трудно. Это и есть самое трудное.

Гораздо труднее, чем поймать ритм, держать дыхание, найти угол наклона крыла, заставить мышцы работать.

Когда словесные мысли ускользают прочь, небо и свет надвигаются на тебя, окутывают со всех сторон, облака, лес и скалы проступают четче, объемнее, видны точные контуры резных листьев, грани камней, там — упавшую ветку, тут — паутину темных побегов, пушистые серовато-белые цветы у края обрыва. Темные провалы. Расщелины. А главное — движение. Как ветер треплет листья, как качается дерево, как скользит свет вдоль воды и ветвей. Вот мелькают над самыми кронами птицы, вот попугай раскачивается вниз головой.

Выходит, я никогда ничего толком не видела — неужели мир и вправду таков, неужели орлы видят это каждый день?! Пери кружила в небе, и земля плавно вращалась под ней. Пери струилась в воздухе, как река, скользила под облаками, взмывала над ними, зарывалась в них. Выше, внутрь облачных гор. Где верх, где низ, понятно и так, ничего не надо видеть, можно плыть и в самой густой туче. Кучевые облака, вестники ясной погоды — живут они недолго, всего полчаса. Иногда минут пять. А эти только что поддували термики — видно по четким краям. Как забавно воображать, будто они плотные, и играючи облетать все бугры, нырять в туннели, переваливать то через белые бастионы, то через крепостные стены цвета слоновой кости, вверх-вниз, падать и падать, а потом взмывать, глядеть, как предзакатное солнце подкрашивает смятые покрывала в вышине рубиновым огнем. Вздымаются опаловые своды.

Вот высится башня — хрупкие украшения отваливаются от нее со всех сторон, ветер превращает стены в знамена, мандариновое небо с клубничными прожилками, спелое, сладкое, самое прекрасное на свете, счастье пузырится в жилах, сердце поет — я лечу, я скинула балласт, мне легко-легко, почему так легко?

Вверх, дикие сальто, на самом пределе и дальше, быстро и ловко, виражи и торможение. Пикировать, словно исполинский сокол, нырять так, чтобы сердце стало ракетой, визжать от восторга, набирать высоту, на тысячи футов вверх, а земля внизу все равно видна до мелочей, прямо хоть пощупай, упругие тычинки цветов, галечные узоры, трещинки в коре, мелодия земли, сияющая зеленая кантата, низкие тона, коричнево-серые, синева над пылающими облаками, гулкие стеклянно-металлические ноты, перезвон колокольчиков. Не покидай меня, соблазн. Что-то тревожное внизу. Не думай, не останавливайся, ничего не вспоминай, не становись самой собой, маленькой точкой, будь целым небом, ощути себя вон тем облаком, небом, тонким, как лепесток, как весенний листик, все равно куда лететь, я — везде. Я разлита по всему небу. Я все вижу. Блаженная даль. Все шире и шире.

Я — словно сам свет, золотыми хлопьями в воздухе.

На бледно-желтом фоне — черная точка.

Поглядим.

Шахиня на предвечерней охоте?

Нет, слишком крупная. Шахиня так не парит.

Орел?

Широкие крылья.

Орел!

Крупный. Огромный. Орлица.

Никогда не летала рядом с орлом — соблюдать дистанцию, помнить о правилах вежливости, не забывать, что орел может напасть и обязательно нападет, не пытаться обгонять его, лететь как он. Да, так и лететь — вверх-вниз, кругами, изучать территорию. Итак, у нас общий узор полета, можно считать, что мы представлены друг другу — я подлечу поближе, с вашего позволения?

О, какая яростная радость — чувствовать себя как хищник, видеть, как он, помнить, как он, о предупредительности и благородстве, да, хищные птицы знают, как это важно, о да, у орла стоит поучиться манерам! Почувствуй верную дистанцию, полетай вместе, создай что-то стоящее совместными усилиями, как музыканты, пароль — отзыв, я туда — ты сюда, иногда — как эхо, а потом сделай то же самое, но не так, а вот так, не отлетай дальше положенного, не подбирайся ближе установленного. Никаких состязаний, никаких угроз — созидание. Вместе соткем живой покров, летучий, прекрасный, словно нанизанные ноты. Быстротечный шедевр — и расплывчатые, летящие краски, твердеющие на солнце, на закатном солнце, контуры полета, начерченные цветами зари.

Ни в коем случае не говори, когда все кончится, это навсегда, но всякому танцу приходит конец, так что придумай достойное завершение, главное — финал, эффектный росчерк, взлетаем вместе, закручиваем спираль вокруг друг друга, впервые падаем, как камни. Разлетаемся в стороны на одном уровне. Все.

Прощай, сестра моя. Лечу по воле ветра.

Больно внутри — падаю к Райскому кряжу без единой мысли. Ближе к земле найду и название чувству — голод; это возвращаются ко мне привычные слова, словно всплывают из-под воды. Нико велел быть дома до сумерек. Быстро спускается ночь. В чертогах солнца сумерек не бывает.

Гражданские сумерки. «Предметы еще различимы, но выполнять работы на открытом воздухе уже невозможно». Пери невольно засмеялась.

Она приземлилась в реку, и повседневные мысли вернулись почти полностью, когда она окунулась в черную ночную воду, разыскала футболку и рейтузы и натянула их — ткань липла к влажной коже. Пери прошла по мелководью туда, где собрались остальные летатели — у фонарика, подвешенного к ветке, — и поймала их взгляды, тревожные и радостные, но ликование после игры с орлицей так и не покинуло ее. И никогда не покинет. Врастет в нее, как Хьюго. Не придется больше завидовать Беркуту с Шахиней.

Пери забрала у Беркута Хьюго, сказала «спасибо» и увидела, как Беркут хотел было отчитать ее за опоздание, но умолк, увидев, как светится ее лицо.

Беркут сунул ей в руку маленькую инфокарту.

— Береги ее. Сама знаешь, что это. Теперь твоя судьба в твоих руках.

Пери посадила Хьюго себе на бедро и сунула карту в карман. Они прошли по берегу, и Пери села на бревно, чтобы покормить Хьюго на ночь.

— Ну, выкладывай, — велел Беркут, оставшись стоять.

Пери попыталась описать свой полет. Она помнила его в мельчайших подробностях, видела все линии и краски и как роскошным узорным ковром катилась внизу земля, помнила даже, какое это наслаждение — плыть по воздуху, который нежнее и глаже ароматического масла, прозрачнее воды, как щемило сердце, когда она кружила в вышине и земля медленно вращалась внизу. Но облечь это в слова она не могла. Слова хранились где-то в другом месте. Да, вот они, яркие, путаные и не имеющие никакого отношения к сегодняшнему полету. Беркут потрепал ее по плечу.

— Да, я, наверное, представляю себе, что с тобой было. Ты понимаешь, что это Посвящение? Обычно мы проходим его по плану. Просто устроить его тебе было некогда. А ты все сделала сама. Молодчина.

Пери только тряхнула головой. Она никогда еще не знала такой чистой радости. Когда она родила Хьюго, счастье переполняло ее, но в нем было много других сильных чувств — и страха, и боли, и грусти. Первый полет вне стен тренировочного центра тоже был прекрасный и страшный — но Беркут говорил правду. Сегодня все было иначе, сегодня она впервые летала по-настоящему. В Городе об этом слыхом не слыхивали. Большинство летателей так и не узнают, что значит летать. Надо им рассказать. Надо, чтобы они это поняли, иначе зачем им крылья?

Беркут серьезно кивнул:

— Точно, ты все сделала сама. Ты все поняла.

Пери взахлеб, страстно описала Беркуту, как она играла с орлицей. Беркут потрясенно уставился на нее:

— А вот это совсем другое дело! Впервые о таком слышу!

Он отвел Пери обратно к фонарику. Изнемогая от усталости, Пери уложила Хьюго спать, вполуха прислушиваясь к разговорам, не вдумываясь в слова — пусть обтекают ее, как вода. Она уже задремала, и тут в голове у нее словно зазвенел далекий колокольчик. Она услышала вопрос — отчетливо, будто кто-то обратился к ней: «А вдруг это первый шаг к одичанию? Вдруг это никакой не прорыв? Вдруг это падение?»

Счастье подернулось по краям темной ржавчиной тревоги, а потом Пери погрузилась в сон без сновидений.

Она ненадолго проснулась и перебралась вместе со всеми под скальный навес. Там все спали каждую ночь — с тех самых пор, как Пери видела Дикого. Нико сидел на страже. Остальные часовые проводили ночь на постах по периметру лагеря. Небо было пасмурное, луна должна была взойти только под утро. Один раз Пери проснулась, устроилась поудобнее, переложив Хьюго, и увидела, как Нико смотрит в гущу деревьев. И снова задремала.

Кто-то истошно закричал:

— Грифону перегрызли горло!

Треск ветвей, кошмарный тонкий визг.

Пери поднялась на ноги. Пояс-сумку она надела с вечера. Она всегда так делала с тех пор, как увидела Дикого, и теперь сунула туда приглашение на «Поднебесную расу». Трясущимися руками пристегнула колчан, взяла взведенный самострел, подхватила Хьюго.

Рафаэль и Беркут бились с какими-то темными фигурами. Визг не смолкал. Пери не могла толком думать от ужаса, который вселял в нее этот переливчатый крик — как тревожная сирена. Нико кружил по поляне с самострелом, стараясь зайти противнику Рафаэля с тыла и застрелить его без риска.

Латоны нигде не было видно. Беркут высвободился, упал на одно колено и поднял самострел. Одна из темных фигур с криком рухнула. Беркут прицелился еще раз. Малиновка и Рафаэль бросились в стороны, чтобы не стоять на линии огня.

Снова раздался крик боли, из груди другой темной фигуры вырвался красный фонтан.

Нико обсыпал нескольких Диких флуоресцентной пудрой, и они засветились ядовито-желтым и стали отчетливо видны в темноте — и еще громче и яростнее завизжали от досады. Беркут выстрелил, один из Диких исчез среди деревьев.

Рядом с Пери возникла Сойка:

— Туда, — велела она и толкнула Пери на тропу, которая вела в сторону от реки. — Не взлетай, — прошипела она, уже повернувшись к поляне. — Беги. Если тебя с Хьюго загонят в тупик, пускай в ход самострел. Тебе захочется взлететь. Не вздумай. Они быстрее тебя. Держись на земле. Спрячься!

Прижимая к себе Хьюго, Пери побежала по тропе, страшно боясь упасть и поранить его. Она плохо знала дорогу — когда она не летала, то в основном держалась у берега. Скверная это была тропа, бежать по ней в темноте было очень опасно. Слова Сойки гремели у Пери в ушах — бороться с искушением взмыть в небо и улететь прочь было мучительно. Сердце гремит в ушах, ни черта не слышно. Хьюго разревелся, чтоб ему пусто было! Вот дурак! «Тихо ты!» — свирепо зашипела Пери. Как будто на него подействует. Так страшно, прямо хочется встряхнуть его, но от этого он точно не замолчит. Сердце буйно колотилось, Пери боялась, что ее сейчас вырвет. От каждого удара сотрясалась все тело. Ее вдруг одолел безумный порыв поиграть в пятнашки, как в детстве, — остановиться, показаться и пусть все будет кончено. Ей было не вынести такого напряжения и неопределенности. Но сейчас, когда с ней Хьюго, поддаваться порывам нельзя.

Пери мчалась по темному коридору из стволов и ветвей. Хлопанье крыльев и жуткие крики слышались совсем близко. Над ними пронесся Дикий — выслеживал их с высоты. Пери и Хьюго прикрывал лишь тоненький слой ветвей и сучьев.

Пери бежала со всех ног, а Дикий гнался за ней. На миг ей показалось, что он отстал, но он просто сделал круг и вернулся. Знал, где она. Впереди замаячило серое пятно — Пери бежала к просвету между деревьями. Нельзя показываться на открытом пространстве: там Дикий спикирует на них, словно гигантский ястреб. Надо сбить его со следа, сойти с тропы в нехоженый лес. Пери свернула и, спотыкаясь, бросилась вниз с холма, продираясь сквозь колючие кусты. Крики и шелест крыльев над головой стихли.

Вдруг в нос Пери ударила едкая вонь, омерзительный запах прогорклого жира и падали. Она в ужасе развернулась — и попала прямо в лапы преследователю. Закричала — а Дикий вцепился в нее, раздирая когтями. Он ударил Пери, она упала. Тогда тварь схватила Хьюго и помчалась вверх, к просвету.

Пери, превозмогая дурноту, поднялась на колени и нашарила самострел. Спина и крылья Дикого светились желтым — Нико пометил его пудрой. Пери поняла, что надо бежать за ним. Пока что Дикому было не взлететь, и он стремительно удалялся, а Хьюго заходился плачем в его лапах. Надо подстрелить Дикого, пока он не поднялся в воздух. Нельзя, чтобы он рухнул с неба, пока Хьюго у него.

Дикий ломился вверх, к просвету. Пери бежала за ним со всех ног, потом упала на одно колено. Флуоресцентная пудра сделала из Дикого легкую мишень, да и повернут он был к Пери спиной — меньше риск попасть в Хьюго. Попытка была только одна. Пери собралась с силами, вдохнула, задержала дыхание, подняла самострел и выстрелила. Дикий завизжал — дротик попал ему в поясницу. Дьявол! Чуть выше — и ему бы конец!

Едва Пери выбежала на тропу, как Дикий взлетел — из-под крыльев повеяло затхлой вонью, В воздухе у Дикого было преимущество, но выбора у Пери не было. До нее донесся плач Хьюго, и она взмыла в небо. Господи! Беркут учил ее приемам воздушного боя, но какие у нее шансы против твари, утащившей в когтях Хьюго, когда кругом темно, хоть глаз выколи?!

Пери разогналась до предельной скорости и помчалась за тварью — и тут поняла, что шансы у нее есть. Не зря же она часами и днями напролет тренировалась с Беркутом и наблюдала, как охотится Шахиня. Единственная надежда — высота. Надо подняться выше твари, надо набрать высоту во что бы то ни стало — ей в жизни так не приходилось. Может быть, у нее все же есть преимущество: ведь она ранила Дикого. Она его моложе и легче. Законы физики на ее стороне — пусть и ненадолго. И злости и отчаяния у нее больше. В этом она не сомневалась.

Пери взмыла вверх быстрее, чем в ту ночь, когда воспарила к звездам. Она была журавлем, орлом, сапсаном.

«Шахиня, помоги мне, нет тебя быстрее. Орлица, помоги мне, нет тебя сильнее».

Пери никогда еще не летала так стремительно. Дикий уже внизу, высматривает ее, но взглянуть вверх ему трудно. Люди созданы, чтобы глядеть вниз. Да и мощные летательные мышцы поперек груди, спины и плеч лишают гибкости и во время полета не дают смотреть наверх. Наверняка тварь считает, что Пери будет гнаться за ним, попытается подобраться поближе и выхватить Хьюго. Наверняка Дикий не сразу поймет, почему она за ним не гонится.

Пери огляделась. Не летят ли на помощь Дикому собратья? Не поднялся ли в воздух кто-нибудь из «Орлана»? Внизу плакал Хьюго. Это хорошо, сразу ясно, что он жив. Дальше к западу, над Райским кряжем, были видны и слышны другие Дикие, но в этом секторе неба не было никого, кроме Пери и ее врага. Пери глубоко вздохнула. Один шанс у нее уже был, она его проворонила. Теперь у нее есть еще один — последний. Больше не будет.

Пери поднялась по спирали еще выше, описывая круги со светящейся целью в центре — спасибо, Нико! — а Дикий явно растерялся, то ли из-за раны, то ли оттого, что не понимал, где Пери, и траектория его полета плавно поднималась, как будто он выискивал противницу.

Пери рассчитала угол атаки и бросилась вниз, сложив крылья узкой перевернутой «М», как делала, когда тренировала голубиный прием — она стала и охотницей, и добычей, как можно точнее подражала Шахине, старалась в полете передать и ощущение, и движение, и очертания сапсана. Пери пронзила черный воздух, словно копье, скованное из ненависти, словно черная стрела отмщения.

«Шахиня, можешь мной гордиться. Обычный человек не стал бы тебе таким способным учеником».

В крови у Пери кипело убийство. Буквально. Именно в крови набирало силу стремление убивать, рожденное любовью и яростью. Пери убьет это отвратительное нечто-ничто — не человека и не зверя.

Ударившись в Дикого с силой метеора — так показалось Пери, — со всей скорости полета и падения, Пери завизжала, дико, свирепо, она и представить себе не могла, что в ней такое таится. Дикого тряхнуло, он завопил и ринулся в сторону.

Пери врезалась в него еще раз. Тварь выронила Хьюго, и Пери понеслась к земле со скоростью, намного превышающей все мыслимые пределы безопасного и даже, кажется, возможного. Пери боялась, что с такого разгона врежется в землю — или она, или они вместе с Хьюго, если удастся его поймать, — и вот она тянется за ним, за крошечной белой фигуркой, вертящейся в воздухе, и вот она его поймала, нет, он выскользнул у нее из рук, и она снова ринулась вниз, уже не думая о приближающейся земле, надо поймать Хьюго — и на сей раз она его вправду поймала и яростно забила крыльями, вкладывая все силы в каждый взмах. Ничего не экономить, ничего не сдерживать, израсходовать все, что есть, прямо сейчас.

Пери била крыльями так мощно, что падение и в самом деле замедлилось, — а потом приземлилась на обе ноги, споткнулась, перекувырнулась, прикрывая Хьюго всем телом. Ударилась о ствол плечом и локтем — и замерла. Секунду полежала у дерева, переводя дух. Ей довелось на деле испытать посадочные туфли, которые подарил ей Беркут — отличные оказались туфли. Ступни и колени ныли от удара, но без туфель она бы переломала себе все кости.

Пери с трудом поднялась, по мере сил успокаивая Хьюго, и пристроила его в слинг. Когда на них напал Дикий, она несла Хьюго на руках, потому-то тварь и сумела отнять его. Теперь Пери пристегнула его к себе крепко-накрепко. Надо удирать отсюда. Она побежала вниз по склону, где подлесок был гуще.

У подножия холма тек ручеек. Когда Пери продиралась к нему сквозь густой кустарник, ее пронзила жуткая мысль. Вдруг ее выследят по запаху?

Она зашла в ручей и побрела вверх по течению. Острые камни кололи ноги даже сквозь туфли так, что впору закричать, но сейчас все тело у Пери звенело от страха, ярости и облегчения — и от радости тоже — и она не замечала боли. Шла и шла по воде, и собственное дыхание гремело у нее в ушах, словно ураган. Если поблизости есть Дикие, они ее, конечно, услышат. Хьюго немного успокоился и только хныкал и поскуливал. Пери остановилась. Тишина.

Тогда Пери осторожно, как можно бесшумнее, пробралась в темноте под скрюченное старое дерево, уложила Хьюго и покормила его, чтобы он заснул. Внимательно осмотрела, нет ли повреждений, но, похоже, он отделался царапинами. Дикие — грязные твари, так что Пери на всякий случай спрыснула ссадины антисептическим ну-скином, который украла у Питера.

Она сидела на страже, держа наготове самострел. Сегодня спать не придется. Щеки были все мокрые, и Пери с удивлением поняла, что это слезы. Из нее выходила ярость и потрясение битвы, ужас, когда пришлось ловить Хьюго в воздухе, убийственный гнев. Пери изо все сил старалась сидеть неподвижно, но ее всю трясло от перенапряжения, и слезы текли сами собой еще долго-долго.

Наутро Пери не могла понять, где она. Проснувшись, она тупо глядела на темные серо-зеленые ветки перед глазами. Мир словно ощетинился на нее. На одном крыле лежало что-то тяжелое. Спящий ребенок на встрепанных пыльных перьях. Ребенок. Хьюго. Да. Ой! На Пери нахлынули воспоминания о минувшей ночи.

Пери бережно взяла Хьюго на руки и выбралась из своего убежища под старым деревом. Огляделась. Лес как лес, ничего примечательного. Понять, куда ее занесло в темноте, было невозможно. Она спустилась с этого холма — но под каким углом? С какой стороны? Как узнать, можно ли возвращаться в лагерь «Орлана»? Чем кончилась битва? Отбили ли летатели атаку Диких? Или Дикие захватили их территорию, а Беркут с Сойкой и прочими отступили на зимние гнездовья? Где эти зимние гнездовья, Пери не имела ни малейшего представления.

Хьюго протер глаза и захныкал — проголодался. Пери села на камень и покормила его — и с тревогой подумала, что одного молока ему мало. Надо найти пищу и ему, и себе, и чем скорее, тем лучше.

А самая тяжкая потеря — Беркут, который обещал ее проводить. Робкая надежда, что он останется с ней, казалась сейчас жалким ребячеством, радужными мечтами глупой девчонки. Да, она чувствовала себя страшно глупой. И очень одинокой. Будущее появилось у нее всего на несколько часов — и не просто, а будущее с Хьюго. А теперь Беркут даже не узнает, что с ней стряслось. «Боже мой, я сама во всем виновата. Сама упросила его снять браслет — а ведь браслет помог бы ему меня найти!»

Пери опустила голову, уткнулась лбом в макушку Хьюго. Что толку плакать? Никто не услышит. «Как быть? Как быть? Никто не подскажет. Не у кого спросить».

Пери подняла глаза. Ну и ладно. Начнем с начала. Надо привести в порядок крылья, а то мы далеко не улетим.

Она вручила Хьюго шишку — он страшно заинтересовался — и принялась выпрямлять и чистить перья пальцами. Ничего не выходило. Нужна нормальная щетка для перьев, а она осталась в лагере. Тут Пери заметила деревце с густой жесткой хвоей. Она открутила веточку и попробовала почиститься ей. Сперва казалось, что веточка не лучше пальцев, потом что-то стало получаться. Перья пригладились и плотнее прилегали друг к другу. За работой Пери тихонько напевала Хьюго песенку, пытаясь внушить ему, что надо успокоиться, хотя ей самой было ничуть не спокойно.

Джон и Мэри на башенке сидели,

Джон и Мэри в небо полетели.

Джон летел повыше, а Мэри пониже,

Джон задел тучу, а Мэри — крышу.

Птенчики, дети, не будьте упрямы,

Возвращайтесь скорее, не пугайте маму!

Пери встала, встряхнула крыльями, привязала Хьюго в слинг и двинулась вверх по склону. Надо поискать лагерь, надо разобраться, кто там теперь.

Прошел час, Пери совсем вымоталась и волей-неволей признала свое поражение. Она ни на шаг не приблизилась к лагерю, а Хьюго весь извертелся — ему надоело сидеть в слинге. Не нравилось, и все тут.

Пери заблудилась. Она бросила все силы на то, чтобы отточить летные навыки, а в лесу совершенно не ориентировалась, не умела читать знаки на земле. Взлетать было рискованно, но у Пери не оставалось выбора.

Она двинулась еще выше по склону. Там была скала, незнакомая, но вполне пригодная для взлета. Пери проверила, надежно ли привязан Хьюго, и поднялась в воздух. Хьюго вскрикнул — похоже, от страха. Утешая его, она быстро набрала высоту, высматривая, нет ли кого-нибудь в воздухе, не проступит ли темное пятно на фоне солнца.

Им случалось наблюдать, как ясными теплыми днями орлы разыгрывают шуточные поединки, сцепляются, падают, кувыркаются в воздухе, но еще одну воздушную битву, да еще с Хьюго на руках, Пери не могла себе позволить.

Хьюго разрыдался. И не желал успокаиваться. Хьюго, ну прошу тебя! Как это все осложняет! Она обхватила его руками, гладила по голове, поднимаясь все выше — и ничего не видела. Заложила вираж. Вот он, водопад, белая ниточка тянется с утеса. Пери взмыла еще выше. Чтобы выяснить, кто остался на Райском кряже, надо было снизиться. Опасно. А вдруг там Беркут? Разве можно улететь, так ничего и не узнав? И где Шахиня? Ее-то не смог бы поймать никакой Дикий.

Пери спикировала к утесу.

И тут, взглянув на запад, увидела три… нет, четыре черные точки, летящие на восток, очень далеко — но они приближались. Стиль полета был какой-то незнакомый. Быстрый, агрессивный… Вдруг они ее заметили? Вдруг услышали Хьюго — ведь он так пронзительно плачет? Пери вдруг поняла, что узнала бы по полету и Беркута, и Нико, и Сойку, и прочих, просто раньше ей это не приходило в голову. А тех, кто летел к ней, она не узнавала.

«Они быстрее тебя».

Так говорила Сойка.

«Они быстрее тебя».

Пери поняла, что она должна прямо сейчас, голодная, а значит, без топлива, и с Хьюго на руках, свернуть прочь от лагеря «Орлана», от Райского кряжа и лететь, напрягая все силы, к востоку. К морю. Ближайшие города где-то там. Придется уповать на то, что к людям Дикие не полетят, даже за ней. Сколько до них лететь, до ближайших городов? Той ночью они с Сойкой часами мчались над темной равниной. Отваживаются ли Дикие подбираться к городам? Чего им нужно — поймать ее или отпугнуть? И почему, почему, ну почему Хьюго все плачет и плачет? Когда же он замолчит?! Может, он чувствует, как ей страшно, может, от страха трясутся крылья?

Пери набрала крейсерскую высоту — под самыми облаками — и забила огромными крыльями, которые стали такими сильными за последние дни, и сосредоточилась на том, чтобы вклиниваться в воздух, поймав ритм полета и не думая, кто настигает ее. Она еще не скоро возьмет себя в руки и обернется. Надо улететь на огромное расстояние, надо, чтобы позади остались часы полета.

Не от кого ждать помощи, придется осуществлять свои планы в одиночку. Пери проверила самострел, похлопав по кобуре на поясе. Выбора у нее нет, ей предстоит встреча с отцом Хьюго.

Пери рассекала воздух целую вечность, выбросив из головы все, кроме мерного биения крыльев и скорости, придававшей силы, — и вот солнце на западе стало клониться к горизонту.

А она все мчалась по небу навстречу стремительно надвигавшимся сумеркам.

Часть третья

«Стоит людям начать изменять самих себя посредством биологических манипуляций, и контуры определения «человек» начнут размываться… Достаточно изменить даже ничтожное число ключевых генов, которые регулируют развитие человека, чтобы люди начали превращаться в нечто совсем иное… Но, если мы зададимся вопросом, «мудры» или «желанны» ли подобные перемены, то упустим из виду самое главное: в основном они — не вопрос выбора; они — неизбежное следствие… технического прогресса».

Грегори Сток, руководитель программы «Медицина, техника и общество», Калифорнийский университет.

Глава девятнадцатая

Слет «Поднебесная раса»

Юрий Гагарин был великолепен в своем белом мундире, усеянном множеством орденов и медалей, от тяжести которых первый космонавт едва не клонился долу, но все же удерживал прямую военную осанку. Гагарин напевал «Родина слышит, родиная знает, где в облаках ее сын пролетает». На его награды с завистью взирали Вернер фон Браун* и Орвилль Райт**. *Вернер фон Браун (1912 — 1977) — немецкий, а с 1945 г. Американский ученый в области ракетостроения. ** Орвилль Райт (1871 — 1948) — младший из двух братьев-пионеров американского воздухоплавания. Фон Браун был наряжен куда скромнее: из нагрудного кармашка его темного костюма высовывался уголок белоснежного носового платка, да посверкивала булавка в алом галстуке. Орвилля изображала изящная дама в костюме-тройке и крахмальном высоком воротничке. Она даже отважилась на накладные усы. Разглядывая ордена Гагарина, она восторженно воскликнула: «Ах, изумительно! Где вы только раздобыли эту прелесть? Это же Золотая Звезда Героя Социалистического труда!»

Рядом с фон Брауном потела астронавтка в белом неуклюжем скафандре, украшенном голубыми полосками и эмблемой. Она поясняла Гермесу, чье единственное облачение составляли крылатый шлем и такие же сандалии: «Вы знаете, что Валентина Терешкова была первой женщиной-космонавтом? Она провела на орбите около трех суток. И к моменту приземления ее срок пребывания в космосе превысил достижения американских космонавтов той эпохи».

Гермес лениво зевнул.

— Занятно, — протянул он. — Вы хорошо выучили урок, ставлю вам «отлично».

Терешкова всем корпусом развернулась к Гагарину и пояснила:

— У меня не совсем правильный скафандр. Он более поздней модели, «Орлан-М». Терешкова таких никогда не носила.

Гагарин взял ее под руку и оба космонавта, сложив крылья, тяжело затопали по газонам Ботанического сада к очереди, выстроившейся в VIP-зону.

…Добраться до слета «Поднебесная раса» оказалось гораздо сложнее, чем я предполагал. А все потому, что на этот карнавал я нарядился в весьма приблизительное подобие летной формы образца Второй Мировой. Состоял он из темно-коричневой кожаной куртки, — кожа вся в мелких изломах, будто керамическая глазурь в трещинках, а воротник и манжеты овчинные. К этому прилагались брюки цвета хаки, прочные ботинки и авиационные очки. А погода между тем стояла душная и влажная, так что я весь взопрел, пока ехал. Собираясь к выходу, я бегло просмотрел по инфокарте биографии разных асов авиации и решил, что, пожалуй, отдаю дань памяти Мармадьюку Томасу Сент-Джону «Дружищу» Паттлу из ВВС Великобритании*. Для героя-летчика имечко что надо, нельзя же упускать такой вариант. То-то весело будет с расстановкой отвечать на вопрос «А кого вы изображаете?» /*Мармадьюк Томас Сент-Джон «Дружище» Паттл (1914 — 1941) — летчик-истребитель южно-африканского происхождения, пилот ВВС Великобритании, герой Второй Мировой войны. Поставил рекорд по числу сбитых вражеских самолетов, уничтожив не менее сорока. Паттл упоминается в автобиографии Роальда Даля «Одинокий путь»: Даль вместе с ним совершил полет над Грецией и называл Паттла «величайшим летчиком Второй Мировой»./

Хорошо еще, что мне удалось раздобыть хотя бы такой костюм; свой пригласительный билет на слет я внимательно прочитал лишь в среду, когда до «Поднебесной расы» оставалось всего два дня, и в ужасе увидел, что слет анонсирован как карнавал под девизом «Прощай, история, здравствуй, будущее». Этот бодрый девиз неприятно напомнил мне амбициозное заявление Бриллианта «Проект «Человечество» считаю оконченным». Билет украшало изображение Заоблачной цитадели, и в приглашении говорилось, что на слете будут еще и отмечать открытие нового жилого комплекса, возведенного знаменитым Питером Чеширом для летателей — воплощение того самого блистательного летательского будущего, которому и посвящен слет. Приглашение настойчиво призывало: «Дань уважения прошлому и привет светлому будущему!»

Сбор участников слета проходил в Ботаническом саду, в пятницу вечером. Я прибыл туда в смешанных чувствах, и, стоило мне оказаться в толпе летателей, которые толпились у входа, как настроение мое стремительно упало. Толпа вынесла меня к щебечущей стайке дамочек, едва прикрытых нитками жемчуга и прочими драгоценностями, но более ничем. Прямо-таки феи, да и только. От пристальных взглядов, недоуменных и презрительных, мне было не по себе еще когда я ехал в электричке — там на меня смотрели как на психа; но на слете на мой карнавальный наряд пялились куда внимательнее и насмешливее. Я выделялся не только потому, что был единственным бескрылым на летательском празднестве, но и из-за дешевенького костюма тоже. То и дело я натыкался на изумленные или презрительные взоры очередного ангела в сверкающем оперении или сокола с блестящим клювом.

Прямо передо мной в очереди стояла летательница, щеголявшая причудливым платьем — ниже утянутой талии колыхалось нечто вроде цветастого баллона из кобальтово-синей ткани, простеганной золотой сеткой. Темно-синее на подоле переходило в лазурный волан, а волан был оторочен золотыми бусинами — львиными головками, державшими в зубах золотые же кольца. А в кольца были продеты ленточки из вишневого бархата. Далее шла золотая кайма, расшитая изображениями орлов с распростертыми крыльями. У щиколоток колокол сужался и заканчивался еще одной каймой, тоже вишневого бархата. Обладательница наряда как раз поясняла знакомой:

— Это платье символизирует воздушный шар Монгольфье*. — Она кокетливо и хвастливо повертелась на месте, насколько позволяла теснота. — А вы кто? /* Братья Монгольфье, Жозеф-Мишель (1740—1810) и Жак-Этьенн (1745—1799), — изобретатели воздушного шара, пионеры воздухоплавания. /

— Я тоже по французской части, chérie, — откликнулась вторая дама, в простом черном свитере с вырезом, черных брючках и спортивных тапочках. — Филипп Пти, величайший акробат-канатоходец*. Ну, понятное дело, шест я с собой не взяла, а то еще выбьешь кому-нибудь глаз, тут такая давка. /*Филипп Пти (р. 1949) — французский виртуоз-канатоходец, сын летчика, изобретатель множества новаторских акробатических трюков. Прославился несколькими удивительными представлениями, в частности, прошел по проволоке между башнями Собора Парижской Богоматери, в 1973 г. — между двумя северными пилонами моста в Сиднейской бухте и, наконец, 7 августа 1974 г. — по проволоке, натянутой между башнями-«близнецами» Торгового Центра в Нью-Йорке. —/ Она тоже повертелась, чтобы знакомая увидела надпись, вышитую белым на черном свитере у нее между лопатками: «Мои боги – ветер, проволока и шест».

— Восторг! — восхитилась дама в платье-баллоне.

Неподалеку от очереди выстроился подоспевший ансамбль мексиканских музыкантов-марьячи и заиграл нечто бойкое.

Полуобнаженные крылатые красотки в бусах навалились на меня сзади, потому что очередь напирала. Когда одна из них заелозила голым телом по моей спине, а потом бесцеремонно принялась стряхивать с меня золотую пудру, я резко обернулся.

— Ах, простите, — безразличным тоном сказала она, хихикнула и вновь защебетала с подружками, словно я пустое место. Мне стало совсем одиноко, а к раздражению и гневу примешалось еще и невольное возбуждение. Золотая пыльца так и не сошла, только размазалась мне по рубашке и брюкам. От крылатых фей шел дурманящий аромат надушенной пудры и пота. Приглядевшись, я увидел, что, кроме украшений, на них еще имеются телесного цвета набедренные повязки, расшитые золотом. Красотки кивали друг другу, покачивая пышными султанами из розовых и золотых перьев на головах, взмахивали холеными ручками в розовых браслетах из лент, переступали изящными ножками в легчайших розовых полусапожках. Что за кордебалет они изображали?

Я снял куртку, перекинул ее через сгиб руки, вытащил пригласительный билет — посмотреть, какое место мне отведено. Ага, между оранжереей и орхидейным садиком. Интересно, почему такой наплыв народу? Все летатели самым приземленным образом помешались на «Поднебесной расе» и готовы по головам идти, лишь бы получить билет на слет, чествующий Полет? Только поглядеть, какой ажиотаж: вокруг вооруженная охрана, у всех проверяют билеты, чтобы никто не пролез на праздник без приглашения.

Мои нехорошие предчувствия сбылись: охрана обратила на меня, бескрылого, особое внимание. Один из охранников оглядел меня с головы до ног, а мой пригласительный билет изучал с минуту, не меньше. Наконец он пристально посмотрел мне в лицо и спросил:

— Откуда у вас это приглашение?

Кровь у меня вскипела. «Да черт бы тебя побрал! — хотел воскликнуть я. — Я имею точно такое же право здесь находиться, как любая расфуфыренная феечка или херувимчик». Но я сдержался и громко, перекрывая мексиканскую музыку, отчеканил едва ли не по слогам:

— Приглашение я получил от Амандины Кон, старшего партнера фирмы «Кон и Чешир».

Охранник неприязненно набычился, но потом понял, что крыть нечем. Чтобы сохранить лицо, он вернул мне билет и снисходительно-небрежно махнул рукой:

— Ну, добро пожаловать, приятель, смотри, чтоб головка не закружилась.

Очередь постепенно проходила в ворота Ботанического сада и гуськом поднималась на травянистую террасу. Тянулось это невыносимо медленно. Приглядевшись, я понял, в чем дело. Толпа тонкой струйкой просачивалась через турникет со сканером, прикладывая к нему пригласительные билеты. Турникет стоял под цветущей магнолией. Я стиснул зубы. Меня душила ненависть к летателям как таковым. Но деваться было некуда: мне надо было попасть на слет, чтобы посмотреть на сливки летательского общества вблизи, поякшаться с ними, — и я попал на слет. А летатели все как один смотрели на меня свысока. Я пересилил себя и потащился на это празднество по той же причине, по которой ненавидел летателей. Из-за Тома. Все, что я предпринимал нынче вечером, было ради сына.

Амандина Кон, помнится, заверяла меня, что «Поднебесная раса» — не только слет, но и масштабный эксперимент, призванный, в частности, выяснить, как бы летателям и бескрылым получше ужиться вместе. Озираясь вокруг, я подумал, что ужиться нам с ними, похоже, не удастся. Летатели сами этого не пожелают. Но все-таки ради Томаса мне стоит попробовать. Проверю, получится ли у меня внедриться в этот чуждый мир, который скоро станет для Тома родным.

Дама в платье имени Монгольфье миновала турникет, а за ним начиналась тропа наподобие эскалатора без ступенек. Тропа эта спиралью поднималась к взлетной площадке где-то далеко в вышине. Отсюда мне ее было не разглядеть, все заслоняла толпа летателей, так что я видел лишь, что площадка розовеет в лучах закатного солнца.

Когда я сообразил, что площадка именно взлетная, сердце у меня гулко заколотилось. Вот уже и Филиппа Пти прошла турникет, следующий черед мой. О чем я только думал?! Совершенно не желаю взлетать в небо. А все гордость проклятая — затуманила разум. Размечтался, вот, мол, проникну на слет к этим аристократам, повращаюсь среди тех, с кем моим близким и не снилось познакомиться, утру нос Лили. Теперь я просто хотел домой. Мне здесь не место, я здесь случайный гость, чужак. Но как же Том? Ведь скоро его-то место будет тут, и он станет мне чужим.

Простит ли меня сын, когда узнает, какова была подлинная цена, которую мы уплатили за его крылья? Разрешение на процедуры я дал в спешке, а теперь горько сожалел, что поторопился — пока процедуры превращения Тома шли своим чередом, у меня хватило времени поразмыслить, да и факты были налицо. Я постепенно осознавал, что доктор Руоконен сильно преуменьшила побочный эффект процедур — то, как они влияли на фертильность. Человек погрубее попросту обвинил бы ее во лжи. Из переписки Бриллианта и записей его встреч с исследователями, врачами и даже представителями секты «Корни» я уже уяснил, что процедуры страшным образом подавляют репродуктивные способности. И какие бы методы генной инженерии ни шли в ход, побочные эффекты неизменно оказывалась очень сильными.

«Проект «Человечество» считаю оконченным», — снова вспомнил я. Да, как же, жирный вредоносный ублюдок. Вот прямо сейчас возьмем и вымрем, только штаны подтянем. Вы-то, летатели, нам не нужны, но погляжу я, как вы обойдетесь без нас! Пока вы заняты тем, что превращаетесь в иной биологический вид, презрительно взирающий на нас с высоты, мы вам все равно нужны — для продолжения рода.

Каким болваном я был, что отпустил Тома на процедуры, не имея полного представления о побочных эффектах! Что за безрассудство! Может статься, тем самым я лишил себя внуков. Спохватился слишком поздно, попытался переубедить Лили с Ричардом, но они лишь отмахнулись от моих предостережений. Эти двое свято верили в свою правоту: Руоконен убедила их, что все проблемы с фертильностью будут разрешены, да еще прибавила, что она лично знает немало летательских семей, где есть дети. Что хуже всего, все мы, включая Руоконен, сознавали: назад пути нет, раз процедуры уже начались, процесс превращения необратим. Лили сказала мне: «Если уж ты хочешь оставить Тома без крыльев и отнять у него шанс летать, то будь так добр, придумай по-настоящему вескую причину, потому что пока ты меня не убедил. Понял?» Все мои прежние аргументы, в том числе и возможная бездетность Тома, не произвели на мою бывшую супругу никакого впечатления.

Толпа увлекала меня вперед. Еще немного — и надо будет оторваться от земли, но сама мысль о том, чтобы провести всю ночь где-то высоко в небе с целой оравой летателей, да еще на каких-то висячих площадках или садах или что они там нагородили, — мысль эта меня пугала. Кто его знает, может, к утру мой хладный труп со свернутой шеей найдут под кустом Ботанического сада, а в крови обнаружат превышенную дозу бореина? Я ведь предусмотрительно навел справки: в прошлые слеты такие случаи уже бывали. Именно с летальным исходом.

Впрочем, я ведь иду повидать Амандину, которая лично пригласила меня на этот праздник, пусть даже для квоты, которую требовали бюрократические правила: помимо летателей, на празднике должно присутствовать определенное число бескрылых. Наконец, мне все-таки любопытно было поглядеть, как Чешир будет торжественно открывать свое новое творение и купаться в лучах славы.

Расстояние до взлетной площадки неуклонно уменьшалось. Сердце у меня колотилось все сильнее. «Надеюсь, я не очень заметно побледнел», — подумал я. Главное — не опозориться и не ринуться обратно. Да это и опасно, еще убьешься или затопчут, чего доброго. Отступать некуда!

Хотя дневная жара еще не спала, я снова надел теплую летную куртку, чтобы освободить руки. Пригласительный билет и инфокарту сунул во внутренний карман, ухватился за перила эскалатора, и ощутил, как меня все быстрее несет вверх и вперед. Поначалу мне было крепко не по себе, — земля стремительно уходила из-под ног, — но потом я притерпелся. Пейзаж внизу казался уже не Ботаническим садом, а какой-то абстрактной картинкой, я перестал смотреть вниз, приободрился и с восхищением разглядывал закатное небо — оно грозно и ярко полыхало золотым, алым, багровым, оранжевым, сиреневым, пускало дымные полосы туч… словом, настоящее буйство красок. Я поднимался в небо, оно было вокруг, совсем рядом, казалось, протяни руку — и коснешься.

Эскалатор плавно вынес меня на ту самую взлетную площадку. А на ней, сияя улыбкой, меня встречала Динни в ярком радужном наряде.

— Привет! — выдохнул я. Динни протянула руку и помогла мне сойти с эксалатора на площадку.

— Привет! Рада, что вы смогли добраться. А то у нас один альпинист и двое высотников-монтажников уже пошли на попятный. Будьте так любезны, посмотрите в камеру. — Она направила на меня инфокарту. Я послушно взглянул в камеру. — Спасибо. Ваше присутствие зарегистрировано.

— Я так понимаю, не всем такая честь — вы регистрируете только бескрылых, — сказал я. Внутри у меня снова забурлило возмущение. Малоприятно оказаться в роли гостя, приглашенного по квоте — для галочки, для отчетности.

— У всех есть пригласительные билеты, — объяснила Динни. — Но вы правы, фотографирую я только бескрылых — для протокола, если будут спрашивать, предъявлю в качестве доказательства, что дискриминации не было и бескрылых мы тоже пригласили. Морока ужасная. Ой, простите, я не хотела вас обидеть. И очень рада, что вы пришли. Я правда хочу выяснить, вовлечены ли бескрылые в наши проекты, хорошо ли им у нас на мероприятиях, или хотя бы на «Поднебесной расе». Я очень старалась, но вынуждена признать, что… — Она замялась.

— Что? — спросил я.

— К сожалению, эта сторона моей работы не очень-то интересует остальных летателей.

Тут я заметил двух бескрылых — гостя и гостью слета, — которые стояли в углу взлетной площадки.

— Это и есть альпинисты? — спросил я у Динни, кивнув на них.

— Он — да, альпинист, а она воздушная гимнастка и, кстати, скоро планирует пройти процедуры превращения. Сами видите, они сегодня вечером без компании не останутся.

И верно — вокруг бескрылой пары уже сгрудилось не меньше пяти летателей.

— Похоже, мужчинам-летателям нравятся бескрылые дамы, — заметил я.

Динни пристально глянула мне в глаза.

— Некоторым — да, и у них на то свои причины, как вы знаете лучше моего.

Я предпочел замять тему и огляделся. Вид с площадки открывался не только головокружительный, но и прекрасный. Все сооружения, выстроенные для слета, были как на ладони, они светились яркими красками, горели множеством огней — тут были гирлянды, прожектора, освещенные площадки, мигающие стробоскопы. Повсюду мельтешили танцоры и музыканты. Казалось, над Городом завис огромный, сверкающий мириадами огней звездолет.

— У вас хороший маскарадный костюм, — похвалила меня Динни.

— А у вас — прямо сногсшибательный, — не остался в долгу я. — Кого вы изображаете?

— Когда-то давным-давно была такая авиакомпания, «Сингапурские авиалинии», — пояснила Динни. — У них были разные варианты формы, в том числе и вот этот саронг.

— Навряд ли стюардессы носили саронги именно так, — с улыбкой сказал я.

— Нет, конечно, — улыбнулась и Динни, — у них были настоящие, тканевые.

Карнавальный костюм Динни был попросту нарисован у нее на коже. Вблизи я отчетливо увидел, что одежды как таковой на ней не было, если не считать за наряд изящные трусики. Но стоило отступить на полшага, и казалось, будто Динни облачена в приталенный пиджак с длинным рукавом и длинную юбку с разрезом, спадавшую до самых лодыжек. И то и другое было причудливо расписано в стиле «индийский огурец» или «пейсли» — узор из ветвей, листьев и цветов, ярко-фиолетовых, оранжевых, синих, белых и черных, и все это на алом фоне, алом, как китайская лаковая шкатулка.

— Сначала я планировала надеть настоящую форму стюардессы, копию, конечно, — рассказывала Динни, пока я смотрел на нее и не мог отвести глаз. — Но потом поняла — будет тесно, неудобно и жарко. Вот и заказала роспись.

— Выглядит потрясающе, — от души сказал я. Забавно — вблизи можно всласть любоваться пышной грудью Динни, ее крутыми бедрами и прочими выпуклостями, но при этом она вроде как все-таки одета, только вместо ткани на ней мерцающий слой краски.

— Спасибо, — ответила она.

— Шикарная вечеринка! — воскликнул проходивший мимо летатель. Динни кивнула и улыбнулась ему.

Я снова огляделся. Перил на взлетной площадке, конечно, не было, а вмещала она человек пятьдесят, не меньше. Сейчас по ней фланировали примерно двадцать, но состав публики постоянно менялся: летатели здоровались друг с другом и упархивали прочь. Я смекнул, что надо держаться настороже — эта беззаботная толпа летателей на такой высоте и на площадке без ограждения для меня представляла опасность. Им-то хорошо, даже если кого и столкнут ненароком с краю, он быстро расправит крылья, перегруппируется и уцелеет. А я, случись что, разобьюсь насмерть. По счастью, мы с Динни стояли далеко от края. Я вновь пригляделся к ней и заметил, что глаза у нее неестественно лучатся — должно быть, давно празднует и что-нибудь приняла, — но на ногах она стояла твердо и одурманенной не казалась. Надо полагать, новые наркотики разработаны так, чтобы летатель даже под кайфом не рухнул с неба.

Динни легко приобняла меня крылом за талию — совсем как рукой.

— Пойдемте, покажу вам окрестности, здесь много интересного, — любезно предложила она. — Правда, попасть сможете не везде, но и того, что увидите, все равно хватит, — здесь понастроено столько, что и в три дня не осмотришь.

Она явно гордилась размахом празднества, потому что участвовала в его разработке, и от души хотела поразить меня — а заодно и посмотреть, приду ли я в восторг, оценю ли летательские затеи, — словом, хотела провести запланированное исследование.

Динни протянула мне лиловую пластинку — маленькую упаковку какого-то прозрачного геля, которую, видимо, предполагалось надорвать и выпить.

— Чтобы по-настоящему получить от праздника удовольствие. Примите, не бойтесь.

— Что это? — сдавленно спросил я, и тут же мысленно обругал себя: «Тьфу, Фоулер, не будь таким зажатым! Что ты как маменькина дочка на первой дискотеке!»

Динни просияла улыбкой и звонко рассмеялась над моей нерешительностью.

— Бореин, что ж еще. Ха-ха-ха, видели бы вы себя в зеркале — у вас прямо лицо вытянулось. Наверно, наслушались всяких страшилок? Не пугайтесь, здесь половина обычной летательской дозы. Вам будет хорошо, обещаю.

К ней подлетела новая стайка гостей — похвалить устройство праздника.

Я проглотил бореин. А, будь что будет! Зачем я сюда притащился, на этот слет, — беречься? Все равно же знал, что дело рискованное. Вот и рискну.

А дальше… где найти слова, чтобы описать то, что случилось дальше? Мне казалось, в следующее мгновение я взглянул на мир глазами орла. Авиационные очки я сунул в карман куртки — они мне больше были ни к чему. Кто-то словно навел мое зрение на небывалую резкость, и теперь я отчетливо, до мельчайших подробностей, видел даже самую дальнюю даль. Я видел, как с облаков вдали падают крошечные алмазные капли, и различал блеск каждой из них в ярких лучах закатного солнца. А солнце больше не слепило меня. Я взглянул вниз, туда, где расстилался океан, и отчетливо различил каждую заклепку на серой поверхности огромного городского моста, каждую солнечную искорку на морской воде, и каждую нить в парусах судов, что скользили по бухте.

В первые мгновения у меня голова пошла кругом, я даже пошатнулся — ощущение было, словно мне надели слишком сильные очки. Черт, как же я буду разгуливать по летательским площадкам и садам высоко над землей, если качаюсь, словно пьяный, — да и вправду опьянен снизошедшей на меня божественной остротой зрения? Свалюсь, точно свалюсь, потому что моему мозгу к такому не привыкнуть — в сравнении с новым зрением, раньше я видел мир как муравей.

— Дышите глубже, — заботливо посоветовала Динни. — Все наладится, просто подышите глубже.

Я послушался, стараясь побороть головокружение, и тут обнаружил, что обострилось у меня не только зрение, а еще и слух. Из-под облаков со всех сторон доносились музыка, смех, я различал голоса и слова, слышал, как шуршат оперения летателей, как позвякивают снасти проплывающих далеко внизу судов, как парусники с шелковым шелестом рассекают волны форштевнями.

Совет Динни помог. В мозгу у меня словно переключился какой-то рычажок, я больше не шатался от резкого наплыва впечатлений и ощущений, но теперь меня затопила волна восторга. Я видел и слышал все. Воробышек в густой кроне где-то в городском парке — и тот не порхнул бы незамеченным. Остатки моего скверного настроения бесследно испарились. Все страхи и сомнения отодвинулись куда-то на задний план и сделались бесплотны, словно тень облака, пробегающего по вершине горы. Я подумаю о них потом — они вернутся, когда карнавал закончится.

Сейчас я был совершенно спокоен. Если и погибну, так что же? Зато испытаю, что такое подняться в небо.

— По-моему, теперь вы готовы, — сказала Динни, внимательно наблюдавшая за мной. Сложила крыло, которым придерживала меня за плечо. — Видите, отсюда не только взлетают. Вон там подвесные дорожки. По ним можно дойти к другим площадкам, павильонам и прочему. Мы-то, конечно, перелетаем, но и нам нужна передышка, поэтому дорожки выстроены и для летателей тоже.

Динни взяла меня за руку и подвела к одной из дорожек, которая больше напоминала узенький висячий мостик. Сквозь полупрозрачный материал, из которого было сделано это сооружение, просвечивали облака. Но зато тут имелись перильца. Я осторожно шагнул на полупрозрачную поверхность. Дорожка слегка качнулась, но выдержала. Она слегка пружинила под ногами и покачивалась, поэтому я крепко ухватился за перила. Смеркалось, и светящаяся кайма по краям дорожки засветилась ярче. Перила тоже засветились, причем у меня под рукой они загорелись зеленым. Надо же, я совсем не боялся, больше того — меня обуяла та эйфория, которая, говорят, приключается с альпинистами на высоте. Наверно, все это благодаря бореину.

Мы с Динни поднимались по дорожке все выше и выше над взлетной площадкой. Динни на минуту остановилась, повела рукой, показывая вниз:

— Отсюда хорошо просматривается нижний ярус «Поднебесной расы». Он считается основным, хотя ниже есть еще кое-какие, и выше тоже. Обратите внимание, этот ярус представляет собой как бы копию Города в масштабе один к одному. Световые линии — зеленые, голубые и золотые, — повторяют контуры залива, со всеми бухточками и пляжами. Еще мы выстроили воздушные островки, некоторые просто в виде декоративных площадок-облаков, а на других размещаются висячие рестораны и бары. Они в точности повторяют очертания и расположение островов внизу, в заливе. Есть и подвесные гнезда для отдыха, — видите, вроде гамаков и сетей, которые подвешены на тросы из эластопластика? Они выстланы подушками — там можно поспать или просто отдохнуть, послушать музыку и полюбоваться видом на залив. А вон там, видите, совсем как озерца повисли в воздухе? Но это не вода, хотя сходство полное.

— Фантастика! — искренне отозвался я. — Вы ничего не упустили. Даже небоскребы в небе и то есть — точнехонько над земными небоскребами. Небесные на вид будто сложены из облаков, но это ведь тоже иллюзия, как и небесные озера?

— Нет, — покачала головой Динни. — Из имитации облаков — только наши небоскребы. Все остальное, и гамаки, и дорожки, и рестораны, держится на контурах и направляющих из эластопластика, а они, в свою очередь, крепятся к верхушкам городских небоскребов там, внизу. Понимаете? «Поднебесная раса» — как тент, натянутый над Городом, а небоскребы — как колышки для крепежа. Но большая часть пространства, где проходит сам праздник, — над заливом. Так спланировано, чтобы нам хватало места для полета.

Затем Динни растолковала мне условные обозначения — своего рода дорожные знаки воздушного движения. Дорожки светились разными цветами неспроста. Символика была мне уже знакома по Заоблачной цитадели. Зеленый свет означал, что участок безопасен для бескрылых, желтый взывал «будьте внимательны», а красный сообщал, что бескрылым вход воспрещен и место безопасно лишь для летателей. Но этим система безопасности не ограничивалась. Мимо нас стремительно пролетел патруль в лимонно-желтых куртках, готовый в случае чего оказать первую помощь. Патруль спикировал вниз и растворился в сумерках.

С каждым мгновением экскурсии по просторам «Поднебесной расы» я все больше преисполнялся уверенности в себе, шагал все тверже и беспечнее. Ни одному ныряльщику в океанских глубинах, ни одному акробату под куполом цирка и не снилась такая упоительная свобода в пространстве, такие высоты. Я пьянел от эйфории, рассудком понимал, что напрасно поддаюсь ей, но все равно упивался каждой секундой, хотя отчетливо сознавал, откуда этот безудержный восторг. Бореин и адреналин, состязаясь, бурлили у меня в жилах. Я поднимался все выше и выше и выше… и их уровень в крови тоже. Должно быть, именно так и чувствуют себя летатели — и потому, не ведая страха, спокойно парят над бездной.

— Чему вы смеетесь? — с улыбкой поинтересовалась Динни. Тут только я понял, что ухмыляюсь от уха до уха, да еще и посмеиваюсь, как заправский псих. Да, чудна жизнь, ничего не скажешь. Полюбуйтесь только: Зак Фоулер, отставной полицейский, закаленный сыщик, — и под кайфом от бореина!

Между тем чувства мои все обострялись и обострялись. Музыка, которая доносилась с разных сторон из множества кафе и баров, уже не казалась звуковой мешаниной — я с легкостью разбирал каждую мелодию по отдельности. Различал я и запахи — каждой пряности, каждого блюда.

На противоположной стороне бухты высилось нечто необычайное. Поначалу мне показалось — там воздвигли еще один облачный небоскреб, но надвигалась темнота, а с ней все ярче зажигалась подсветка строения, и я понял, что это — замок, со всем, что полагается: зубчатыми стенами, крепостным рвом, крытыми галереями, подъемным мостом. Замок — но воздушный; он парил в высоте над морем, и в его громаде местами просвечивали огоньки звезд и сквозила синева ночного неба.

— Если здесь все — точные копии городских построек, то это тогда что? — поинтересовался я у Динни, показывая на замок.

— Это просто шутка. — Отозвалась она. — Посмотрите вниз. Уловили?

Я послушно посмотрел вниз и усмехнулся. Внизу, точнехонько под замком, на земле располагалось здание парламента, и воздушный замок выглядел преувеличенной, фантастической вариацией на тему старинного здания с его башнями и бастионами — парламент всегда несколько напоминал песчаный замок, какие сооружают дети на пляже.

С верхушки воздушного замка вдруг забил огненный фонтан, посыпались искры, он вращался на месте, а сполохи вихрились и плясали в воздухе, мигая то серебряным, то голубым. Затем светящееся облако распалось на две половины, минуту-другую колебалось над воздушным замком, потом снова сомкнулось, и я понял, что это не фейерверк — облако состояло из множества летателей, которые слаженно парили в ночной синеве. Прошумев, как мощный порыв ветра, над садами взмыло второе облако летателей — в зелено-золотом свечении. Они тоже двигались слаженно, будто повиновались незримой дирижерской палочке. Зеленая стая огненных фигурок, шелестя крыльями, пролетела через серебристо-голубую. Действо напоминало воздушный балет или синхронное плавание: крылатые танцоры на фоне ночной синевы выстраивались рядами, вытягивались цепочками, арками, петлями, змеились длинными лентами. Наконец они рассыпались, словно мириады искр над костром или светлячки над лугом, и полетели над океаном. Зрелище было завораживающее.

Я заметил, что подвесная тропинка, с которой мы с Динни любовались воздушным балетом, дальше внизу пересекается с другой, ведущей прямо в замок. Показал на нее — Динни согласно кивнула, и мы направились к фантастической громаде по узенькой дорожке. Вблизи оказалось, что в крепостном рву воздушного замка плещется какая-то светящаяся жидкость. Вокруг сновали летатели, воздух полнился смехом, ахами, плеском, звонкими голосами. Гости катались надо рвом на механических драконах и фениксах, сталкивались, сшибали друг друга в ров, выныривали и все начиналось с начала.

Удивительно, как быстро привыкаешь к чудесам. Вот он я, Зак Фоулер, поднимаюсь по висячим тропинкам в небо, опьяненный бореиновым наркотическим бесстрашием, карабкаюсь по прочнейшим рукотворным паутинкам, словно гигантский паук, и на ходу здороваюсь с незнакомыми летателями, будто равный, а они знай отвешивают Динни комплименты — какой чудесный вечер, как все великолепно устроено.

Внезапно меня осенило. Неужели «Поднебесная раса» — это не просто праздник, а репетиция? Вернее сказать, неужели это черновик будущего летательского города? Неужели летатели хотят скопировать огромный, перенаселенный Город, который расстилается внизу, на земле, — с его дороговизной, низким уровнем жизни, — воспроизвести в точности и подвесить на паутинках в небе? Да, конечно, летатели наверняка оснастят его просторными парками, спортивными площадками, развлекательными центрами. Динни упомянула, что «Поднебесная раса» — не только слет, не только праздник, но еще и эксперимент. Но чего ради летатели прикидывают возможности зажить в поднебесье самостоятельно? Неужели и впрямь решили отделиться от нас и поселиться на облаках? И теперь их архитекторы создали эту черновую постройку, прицеливаясь на будущее?

Чем ближе мы подходили к висячему замку, тем огромнее он казался — сквозистый, он пропускал звездный свет, но все равно подавлял своими размерами. По наружной стене змеилась лестница. Мимо нас промчались двое летателей — то вприпрыжку, то вспархивая на крыльях, да так резво, что я даже толком не разглядел их карнавальные костюмы, — супергероев прошлого ли они представляли? Акробатов? Поднимаясь, я пристально разглядывал поверхность стены и дивился, как правдоподобно она сделана. Самый что ни на есть настоящий шершавый гранит, поросший мхом.

— Поберегись! — крикнули у меня над ухом. Я едва успел сообразить, что здесь идет игра в оборону замка, — и тут меня окутало невесомое белое облако чего-то прохладного и легкого. Нечто вроде того «снега», который я видел в детской у Хьюго. Я выпутался наружу, а потом взобрался на это облачко — вес оно держало. Хорошо еще, что плотность у него была не как у настоящего снега, не то меня бы попросту пришибло таким сугробом.

— ! — Рядом со мной летатель вспрыгнул на парапет замка, шагнул с него в воздух и исчез.

— Вы целы? — со смехом спросила Динни, нагнав меня.

— Не извольте беспокоиться, сударыня, — беспечно отозвался я. — Разве это рана? Сущая безделица!

Я взобрался на парапет и теперь балансировал на том же уступе, откуда только что спланировал в ночную темноту летатель. Искусственного снега здесь было на метр, не меньше. Конечно, мне следовало вести себя осмотрительнее, ведь обрушься сверху следующий сугроб, меня запросто могло бы сшибить с ног, — но отчего-то на слете «Поднебесная раса» опасности казались ненастоящими. Может, я слишком вошел в роль героя-летчика, аса-истребителя военных лет, а может, и бореин в крови делал свое коварное дело.

— Где-то поблизости готовят. Пахнет вкусно. — Я принюхался.

— Пойдемте, я умираю с голоду! Нам сюда, — Динни поманила меня за собой.

Мы двинулись вверх по лестнице, Динни — расправив крылья, чтобы лучше держать равновесие. Протолкались через многолюдный дворик, и вот — желанная цель: мы на вершине самый высокой замковой башни, где на площадке устроен ресторан. Динни провела меня к крайнему столику справа, зарезервированному для нее лично.

— Отсюда будет хорошо видна церемония открытия Заоблачной цитадели, Питер произнесет там речь, — сообщила Динни, показывая вдаль, где темнела пока что неосвещенная громада. — Начало попозже, а пока перекусим.

Только теперь я заметил, что между Заоблачной цитаделью и замком натянута сеть, на которой уже расставляли свои инструменты и пюпитры многочисленные музыканты, располагались актеры, певцы, танцоры. До нас долетала какофония репетиции.

Динни повернулась ко мне и, интимно понизив голос, сказала:

— Кстати, о Питере. Я просто выразить не могу, до чего мы все расстроены этими ужасными новостями о маленьком Хьюго. Мы все так надеялись, что обойдется, но, видно, не судьба… — Она умолкла. — Словом, хочу, чтобы вы знали — я очень горюю.

Я не поднимал глаз. Динни накрыла мою руку своей.

Из-за соседнего столика кто-то окликнул Динни. Один из компании, плотный крепыш в белом скафандре, со шлемом под мышкой, прошествовал к нам.

— О, черт, да это же Дэвид Бриллиант, — ошарашенно сказал я. Цветастые полосатые крылья — лучшая визитная карточка, издалека видно.

Я нервно поерзал и снял кожаную летную куртку. Мне стало жарко от очередной волны гнева. Кто как не Бриллиант с Чеширом в ответе за печальную участь Хьюго, Пери и Луизы? Надо бы сказать это Динни — мол, зря она жалеет Чешира, нечего из-за него убиваться. Но сейчас неохота ей перечить и затевать спор.

Бриллиант, конечно, нацелился поздороваться с Динни. Я едва успел надеть летные очки, но мог бы и не дергаться: Бриллиант на меня даже не взгляну.

— В этом году, моя дорогая, вы просто превзошли самое себя, — пробасил он, нависая над Динни.

— Во многом все это заслуга Питера, — отозвалась Динни. — Я передам ему ваши похвалы.

Бриллиант тяжело протопал обратно к своему столику.

Динни рассеянно рассматривала публику. Я проследил ее взгляд. Неподалеку от нас веселилась четверка женщин в нарядах летчиц. С локтя у них свисали летные очки, шлемы лежали на столике. Вот как будто знакомая фигура. Где-то я видел эту гладкую прическу с металлическим отблеском. Костюм добротный — военный мундир хаки, на вороте голубые зигзаги, а на спинке стула кожаная куртка вроде моей. И перчатки на столе что надо — потертые, словно поношенные. А на крыльях и на коже местами — загадочные молочно-белые вкрапления, они так отливают в свете многочисленных огней, что и не поймешь, из чего сделаны. Даже глаза слепят.

Летчица обернулась. Ба, да это же доктор Руоконен собственной персоной!

— Добрый вечер, доктор, — светски поздоровался я.

Руоконен так и подскочила.

— Мистер Фоулер? Какими судьбами? Вот так сюрприз.

«Сюрприз-сюрприз! — мысленно передразнил я. — Нате, выкусите, у меня есть связи в высшем свете!»

— Привет, Алита, — воскликнула Динни. — Какой у тебя воинственный вид.

— Я изображаю Лилию Литвяк, — пояснила Руоконен. — Знакомьтесь, вот Берил Маркхэм, а вот — Амелия Эрхарт. В фиолетовом атласном комбинезоне — это у нас Гарриет Куимби, одна из пионерок авиации. Славилась прискорбным вкусом по части нарядов, да вы и сами видите*. /*Лидия Владимировна Литвяк (18 августа 1921 — 1 августа 1943) — Герой Советского Союза, лётчик-истребитель, командир авиационного звена. Первый воздушный полет совершила в 15 лет. Во время Великой Отечественной войны на капоте самолёта Лидии по её просьбе была нарисована белая лилия, Литвяк получила прозвище «Белая лилия Сталинграда», и «Лилия» стала её позывным. В возрасте неполных 22 лет погибла в бою. Берил Маркхэм (1902 —1986) — летчица и тренер по конному спорту, пионерка авиации, первая женщина, которая в одиночку перелетела Атлантический океан с востока на запад. Автор мемуаров «На запад в ночи». Амелия Эрхарт ( — ) — известная американская писательница и пионер авиации, первая женщина-пилот, перелетевшая , автор множества книг, борец за права женщин. Пропала без вести при при попытке совершить полет на двухмоторном легком и самолёте над Тихим океаном. Гарриет Куимби ( — ) — первая женщина, получившая лицензию пилота в США и перелетевшая через . Писала киносценарии для Голливуда, снялась в кино./

— А кто такая Лилия Литвяк? — с интересом осведомилась Динни.

— Ну как же, Белая Лилия Сталинграда! Лучшая летчица-истребитель, ас. Я сбила двенадцать фашистских самолетов. У пилотов «Люфтваффе» просто душа уходила в пятки, когда на них пикировал мой «Як-1».

— Боже, как романтично! — сказала Динни.

— Для Литвяк — не очень-то, — помрачнев, отозвалась Руоконен. — Она погибла двадцати двух лет, и ее вскоре забыли, как и других героинь войны. Даже посмертной славы в награду за короткую жизнь — и то не заслужила. История быстро стирает из людской памяти таких женщин. Но почему — я не понимаю. Ведь Литвяк сражалась героически, чтобы ее сбить, понадобились совместные усилия восьми «мессершмитов». Да в сравнении с ней Красный Барон — просто пшик, по-моему*./ Барон Манфред фон Рихтгофен (1892 — 1918), знаменитый ас-истребитель Первой Мировой войны, получил прозвище Красного Барона из-за яркого алого цвета своего боевого самолёта. /

— Согласна! — рассмеялась Динни. — Все, решено, о Красном Бароне отныне забуду, а вот память о Белой Лилии сохраню навек.

Низкий мягкий смех Динни звучал так заразительно, что и я улыбнулся. Все-таки она славная, и как умеет сгладить любые неловкости! Среди благополучных и преуспевающих редко встретишь такого, кто бережет чужие чувства и уж тем более — кто готов утишить чужую обиду.

Динни склонилась к плечу Руоконен.

— Что это так симпатично блестит?

— Новинка, — гордо ответила та. — Посмотрите повнимательнее, такого еще никто не носит.

Мы оба вгляделись в молочно-белые переливчатые вкрапления — часть ее кожи.

— Натуральный жемчуг, — объявила Руоконен. — Вырастила естественным путем. С жемчугом это запросто, все-таки он — органика, так что можно вырастить на себе, а не вживлять готовый.

— Можно? — Динни протянула руку, провела кончиками пальцев по перламутровым бугоркам. — О, на ощупь приятно.

Руоконен откинулась на спинку стула, скрестила длинные ноги.

— Томас молодцом, — сообщила она мне. — Скоро уже и летать будет.

— Да, — выдавил я, не в силах выговорить что-то еще.

Динни вскинула на меня удивленные глаза.

— Ваш сын проходит процедуры?

А Руоконен уже продолжала о своем:

— Исследования не стоят на месте, мы постоянно совершенствуем наши находки. Правда, недавно разработки по насекомым пришлось притормозить. — Она нахмурилась. — На лабораторию был совершен налет, материалы пострадали.

— Это в «Альбатросе»? — спросил я.

— А вы откуда знаете? — насторожилась Руоконен. — Не понимаю, как у летателей рука поднялась на такое! Впрочем, фанатики и самозванцы-революционеры всегда найдутся, в любое время и в любой среде.

— Может, налет совершили Дикие? — предположил я.

Руоконен метнула в меня колючий взгляд.

— Вам известно, какого я об этом мнения.

— Да-да, — кивнул я. — Знаю. Зато не знаю и очень хотел бы выяснить, на что, по вашему мнению, готова пойти клиника «Альбатрос», чтобы решить проблему размножения и бесплодия у летателей. Или — на что они готовы, лишь бы выследить Пери Альмонд и ее ребенка? А?

Руоконен деланно рассмеялась. Отпила из бокала.

— Ну и ну! По-моему, сегодня здесь присутствует кое-кто, кто, вероятно, хотел бы знать столько, сколько вы.

— Что ж, вот и прекрасно, — откликнулся я. — Неужели клиника позволила вам сознаться?

Руоконен небрежно отмахнулась.

— Установить слежку — дело вполне законное. Уж кому-кому, а вам это должно быть известно получше моего, мистер Фоулер. И вы еще жалуетесь — смешно слышать.

— Знаете что, наблюдение и даже слежка — одно, а взлом и разнесенная квартира — уж извините, другое, — сквозь зубы ответил я. — К тому же моего домашнего льва едва не убили. И меня очень волнует, не пострадают ли от этого Хищника Пери и Хьюго.

— Ни о каких взломах и разгромленных квартирах понятия не имею, — отрезала Руоконен. — Не сомневаюсь, вы многим досадили и среди них найдутся желающие… А с Пери и Хьюго ничего не случится, можете не сомневаться. Они слишком ценный материал для наблюдений, и вы это прекрасно знаете.

«Руоконен говорит лишь полуправду», — подумал я. Пока мы с Динни беседовали с четверкой летчиц, нам как раз успели подать заказ. Наконец-то передышка и относительный покой. Надо было как-то осознать все увиденное и услышанное.

Перед нами поставили тарелки, на которых высились причудливые сооружения — прямо-таки архитектурная кулинария. Уж кто-то, а Динни эти изыски оценит, решил было я, и ошибся. Она уплетала свою порцию не глядя, словно обычный сандвич в забегаловке, а между тем подали-то ей настоящий сад из салата и прочей зелени. Едва покончив с едой, Динни утерла салфеткой рот и гибко поднялась.

— Вам непременно, непременно надо полюбоваться на кое-что еще!

— В жизни ничего подобного не видел. Невероятно, — честно сказал я.

Динни взяла меня за руку.

— Правда, изумительно красиво? Да и спрятаться ото всех хотя бы ненадолго — тоже хорошо. Нет, конечно, мне приятно, что все поздравляют, но хочется уже немножко отдохнуть от всеобщего внимания, а то и праздник не в радость.

По длинной-длинной висячей лестнице Динни привела меня в парк, который располагался уровнем выше замка. Собственно, это был даже не парк, а густой лес, за которым открывались холмистые луга. Мы неспешно брели пустынными аллеями, в зеленом сумраке, среди шпалер плюща и дикого винограда. Кроны деревьев смыкались над головой, — березы, дубы, сосны, ивы шелестели и дышали на ночном ветру. Мы ступали по тропам, сотканным из переплетенных древесных корней, а в прогалинах между корнями, далеко внизу, мерцали огни Города, будто нам под ноги опрокинулось звездное небо. Огни зыбились и дрожали, потому что висячий парк покачивался в воздухе.

Я шел околдованный, словно во сне. Подумать только: ступать по лесной тропе над бездной. Даже голос ветра здесь был иным, чем внизу, на земле, — он тянул и тянул одну и ту же пронзительную ноту, пел так, как поет, должно быть, только высоко в небе. Я плотнее запахнул летную куртку, — ветер пронизывал насквозь, к тому же к ночи похолодало. А Динни хоть бы что, она словно и не чуяла холода. Наоборот, ее оперение и самая ее кожа источали жар.

Так мы блуждали по островку сумрака в световом море празднества, и звезды сверкали у нас над головой и под ногами.

Вдруг неподалеку защелкала ночная птица, вывела причудливую трель, — звонкую, как лесной ручей.

— Соловей, — обрадовалась Динни.

Мы помедлили на опушке леса, любуясь перекатами луга, который взбегал на холм, — там оканчивалась южная граница парка. С вершины холма низвергался в небольшое озерцо водопад. Мы направились к нему, и я вздрогнул — луг прогибался под ногами, как бывает на топком берегу. Все-таки удивительно: лес, луг, водопад, озеро — и все это в воздухе, на высоте многих сотен метров, и далеко внизу — мигает огненными глазами бессонный Город.

— Я так понимаю, это место у вас будет отведено для слётков? — спросил я. В душе у меня снова вскипел гнев, — даже бореин оказался бессилен.

Чертовы летатели! Каковы аппетиты, а? Им подавай все сразу, так и норовят заграбастать весь мир, все красоты земные, ни в чем не желают себя обделять. Хотят, чтобы у них тоже были цветы, деревья, трава, озера и реки, — но свои, летательские, высоко над землей, подальше от презренного гумуса, и бескрылых существ, которые его порождают. Все, что цвело, журчало и шуршало вокруг нас, было искусственным, хотя и живым, но летателей это устраивало, они ведь и сами такие: живые, но искусственные. Им хотелось уподобиться этим растениям, оторваться от земной грязи и жить в воздухе. Именно такую жизнь сулила своим адептам Церковь Святых Серафимов. У летателей есть крылья и полет, а кровь, грязь, слезы — удел бескрылых, пусть они страдают, пусть убирают за летателями.

Я глядел, как струи водопада разбиваются о валуны. Что за пижонство! Водрузить валуны, здоровенные каменные глыбы, в воздухе, в висячем саду! Дерзость вполне в духе летателей. Потом я повернулся к Динни — вот, пожалуйста, один из творцов этого искусственного подвесного мира. И меня она то ли бесит, то ли приводит в восторг, а вернее всего, и то и другое — впору спятить.

На противоположном берегу озерца белела стройная фигура — судя по наряду, летатель изображал юного Эрота. Высокий, с коротко остриженными светлыми волосами, в белой тунике до бедер и дымчато-золотистой полумаске, так что лица толком не рассмотреть. И крылья белые, да не просто белые — с перламутровым отливом. Эрот сжимал в руках лук и сторожко озирался, явно кого-то высматривал. Заметив нас с Динни, он едва заметно вздрогнул, но тотчас замер, усилием воли заставив себя изобразить невозмутимость. Развернулся и пружинисто зашагал прочь, под темную сень аллеи. Я смотрел ему вслед и гадал, откуда же я его знаю. Знакомая походка. Наверно, сосредоточься я, мне удалось бы узнать незнакомца, но меня отвлекало присутствие Динни. Попробуй забудь, что она тут.

— Поищем какое-нибудь тихое местечко? — предложил я. — Посидим, отдохнем.

Мне хотелось остаться с ней наедине. Неспроста же нам явился Эрот! Мы побродили по лугу и, наконец, отыскали укромную впадину на склоне холма — не то чтобы пещерку, но почти. Уселись поудобнее и стали любоваться окрестностями. Мы смотрели на обширные луга и водопад, а когда поднимали взгляд, то видели, как в вышине, в облаках, перепархивают и пританцовывают в воздухе летатели. Повсюду разносилась музыка; казалось, сама ночь пульсирует в такт очередной мелодии, и деревья качаются на ветру в ее ритме. Но музыка звучала для моего уха непривычно.

— Странная музыка, больше похожа на шумы, — заметил я. — Что это?

— Называется «Мелодии небосклона», — ответила Динни. — Эту музыку и правда составляют из природных шумов, из разных звуков, записывают их с натуры, а потом перемешивают. Тут и морской прибой, и подводные землетрясения, и треск льда, и шорох оползней, и солнечный ветер, а еще метеоры и электромагнитные поля.

Динни прислонилась к моему плечу, и ее оперение шуршало над ухом, щекотало мне затылок и шею. При малейшем движении от крыльев Динни веяло душистым теплом. Меня разбирало любопытство. Интересно — каковы ее крылья на ощупь? Я осторожно взял краешек крыла в ладони, погладил большие маховые перья. Какие мягкие, нежные! Не ожидал. Осмелев, я провел пальцами от плеча Динни по середине крыла, подумал, что, наверно, гладить лучше от основания к кончику, — как кошек по, а не против шерсти. Сделал неловкое движение, и наручные часы зацепили одно из перьев, — Динни поморщилась. Я хотел было шепнуть извинения, но передумал. Решился и поцеловал Динни.

Меня словно пронизало электрическим разрядом, бросило в холод и в жар одновременно. Я целовал ее и не мог оторваться. Крылья Динни шелестели в такт ее дыханию, то и дело легче паутинки касались моей кожи, и по спине у меня пробегали мурашки. Аромат роз, который исходил от оперения Динни, дурманил сознание.

Наконец я с трудом оторвался от ее губ. Нет, этот сладостный туман в голове, это замирание сердца — не от бореина, Зак, и не надейся, сказал я себе. Динни улеглась на бок, зевнула, потом рассмеялась и прикрыла ладонью рот.

— Я страшно не высыпалась последние несколько дней, пока готовила весь этот праздник, — призналась она. — Работала по двадцать часов в сутки. Падаю на лету. Прости, мне надо немножко подремать.

Я молча кивнул. Вот и хорошо. Я пока приду в себя и приведу мысли в порядок. Так недолго и голову потерять, — этого мне только не хватало. Никогда в жизни я не притрагивался к летательницам, а Динни — не просто летательница, она — коллега Чешира и важная персона. Спрашивается, почему она вдруг подпустила к себе простого бескрылого? Что ей от меня понадобилось?

Должно быть, я тоже забылся сном. Динни крепко спала рядом со мной — обворожительная и во сне. Одно крыло она подогнула под себя, другим укрылась. А прямо на вершине холма, в десятке шагов от меня, стояла Пери, и ее крылья отливали карим глянцем, как темная скорлупа каштанов, а с исподу проблескивали зелень и синева, — словно даже светясь в ночной темноте. Она все-таки вернулась, как и обешала! Она сдержала слово! Ловко сообразила — отыскать меня именно на слете. Пери подняла на вытянутых руках маленького Хьюго, но, стоило мне попытаться взять его, малыш выскользнул и провалился куда-то в ночную тьму. Пери пронзительно вскрикнула, и оба исчезли. Тут я проснулся по-настоящему. Посидел, переводя дыхание. Наклонился над спящей Динни, заправил ей за ухо упругую прядь темных волос.

Боковым зрением я уловил какое-то движение, вскинул голову. Там, в высоте, по подвесной дорожке, сверкая белизной крыльев, легко ступал стройный Эрот со своим луком. Да-да, все та же знакомая фигура и пружинистая походка. Но все-таки кто он, откуда я его знаю? Обуреваемый жгучим любопытством, я вскочил, накинул куртку, и опрометью кинулся вслед за белокрылым летателем по той же узенькой дорожке — едва ли не отвесно вверх, словно матрос по вантам. Я вскользь подивился собственному бесстрашию. Правда, карабкаться почему-то было очень легко. Парк остался далеко внизу, — сначала его сомкнутые кроны казались курчавыми холмами, а потом и вовсе пропали. Я поднимался в ночное небо по тонкой нити, в полном одиночестве, — вокруг не было не висячих баров, ни уютных гамаков-гнездышек для парочек, ни перекрестков. Эта тропка не пересекалась с другими подвесными дорожками. Эрот направлялся к одной из облачных башен, которая реяла особняком вдали, много выше остальных. Я упорно следовал за белокрылой фигурой, и пока что Эрот меня не заметил.

Наконец мы достигли башни. Музыка овевала ее, словно дождевая морось. Я замешкался, а Эрот уже исчез в недрах башни, и я потерял его из виду, а когда сам очутился внутри, — растерялся: я будто попал внутрь облака, точно так, как мечтал в детстве. Вокруг был плотный туман, ни зги не видать. На вид он был непроницаем, однако легко поддавался, стоило лишь шагнуть вперед. Сквозь облачную толщу смутно сквозили и перемигивались разноцветные огни. А вот музыку облачные стены не заглушали: она звучала стройно и внятно. Мощный хор достиг крещендо. Солировал чистейший тенор.

Впереди мелькнул краешек белого крыла. Я прибавил скорости. Хор, казалось, звучал со всех сторон, голоса обволакивали меня вместе с туманом. Певцы точно не ведали усталости, — закончив одну песню, они неутомимо заводили новую. Голоса переплетались, образуя причудливое многоголосье. Оно то затихало, то звучало с новой силой, голоса пронизывали облачную башню насквозь, поднимались в вышину, заполоняли все небо. Вот пение вновь набрало силу, на смену солирующему басу пришло сопрано. «Вот она, самая суть Полета», — подумал я.

Это пение и есть воплощенный Полет.

Я наконец-то выбрел из внутренностей башни и остановился на открытой площадке, по щиколотку в облаках, ни дать ни взять — херувим на картине. С трех сторон меня окружали облачные стены, сиреневый туман, а четвертой стеной служило ночное небо, усыпанное звездами. Где-то далеко внизу сверкало черное зеркало воды.

А в десятке шагов от меня, распахнув белоснежные крылья, спиной ко мне стоял Эрот.

Мне тотчас вспомнился недавний сон о Пери. Ведь она приснилась мне неспроста. Сон содержал какую-то подсказку, а может, предупреждение. Я снова подумал, что где-то уже видел эти гибкие упругие движения, и теперь догадался: Эротом наряжен не юноша, а девушка. Девушка, очень похожая на Пери. Неужели она и есть? Но у Пери длинные темные волосы и темные крылья. Впрочем, волосы легко остричь и покрасить, а крылья… на слете «Поднебесная раса» я уже насмотрелся и не таких карнавальных нарядов. Летатели красоты ради способны учинить над собой что угодно.

— Пери! — выкрикнул я.

Белокрылая фигура обернулась и растерянно ахнула. Потом развернулась и, точно огромная птица, плавно взмыла в ночную тьму.

Я подобрался к самому краю площадки, — не без опаски, все-таки облако есть облако, — и вгляделся в ночной мрак, усыпанный огнями. Где же Пери? Пропала из виду — как и не было ее. Но как она проникла на слет? И зачем?

Сердце мое словно сжала ледяная рука. Я задрожал от ночного холода, который недавно совсем не ощущал. «Почему Пери без Хьюго, ведь она не расставалась с ним ни на миг? — лихорадочно соображал я. — А если малыша больше нет, если он погиб или его отобрали, — на что решится Пери, сама не своя от горя, отчаяния и ненависти?»

По правую руку внизу в поле моего зрения, покачиваясь, вплыл висячий мостик, и я с ужасом понял, что облачная площадка, на которой я стою, колышется и расползается. Вот уже сквозят и рвутся края, растекаясь и тая прозрачным туманом. Меня охватила паника. Я очутился словно на стремительно тающей льдине, только подвешенной высоко над землей, и пути назад, на висячую дорожку, по которой я сюда пришел, не было. Так вот, значит, где меня настигнет смерть. Я громко расхохотался. Кто бы мог предположить! Я явился на слет всецело ради Томаса, внезапно вновь пошел по горячему следу того дела, которое уже считал закрытым, и снова гоняюсь за крылатой балбеской Пери! А вот нечего было пускаться за ней в погоню. Погорячился, сглупил — поплатишься жизнью, Фоулер.

«…как соломинка пред ветром и как плева, уносимая вихрем»*./*Иов 20:18/

Ну что, Мармадьюк Томас Сент-Джон Паттл по прозвищу «Дружище», похоже, тебе конец? Я похлопал себя по карманам. Если уж падать камнем вниз, так в авиационных очках, для пущей красоты. Искал-то я очки, а нашарил совсем иное — свой пригласительный билет на слет. Тот самый, который показывал планировку дорожек и тропинок. «Ты, дружище, просто чурбан, — упрекнул меня дух отважного летчика Мармадьюка. — Чуть паленым запахло — уже и нос повесил, и помирать собрался. Ну-ка, соберись с духом, что раскис?»

Билет подсказал, что на противоположной стороне башни есть другая висячая тропка. Просто отсюда мне ее не видно. Я набрал в грудь воздуху, оттолкнулся, прыгнул — и благполучно перескочил на ту часть площадки, которая пока еще не таяла. Обогнул башню — и вот он, спасительный зеленый огонек! Маршрут, безопасный для бескрылых! По этой тропке я спустился ярусом ниже. Здесь располагалась просторная подвесная площадка-сетка, где еще раньше собрались музыканты со своими «Мелодиями небосклона». Сейчас сюда подтянулись несметные толпы гостей, а заодно — певцов, акробатов, артистов, и музыка звучала гораздо громче.

Со всех сторон меня толкали разряженные гости слета, актеры, музыканты. С трудом удерживая равновесие (сеть под ногами колебалась), я извлек инфокарту и набрал номер Динни.

— Динни! Я только что видел Пери Альмонд. Она пробралась на слет. Как бы чего не натворила. По-моему, она не в себе. Она куда-то улетучилась, я иду ее искать. Если не найду, надо хотя бы предупредить… сама знаешь кого.

— Что? Прости, не слышу! — Голос Динни то исчезал, то возникал вновь. — Зак, ты пропадаешь! Повтори громче!

— Динни, я говорю о Пери. Господи, да она же вооружена, до меня сейчас дошло! Ты ее тоже видела — Эрот, белые крылья, и у него лук. Это не бутафорский лук! Ты поняла? — я едва перекрикивал музыку. «Мелодии небосклона» завели такие низкие частоты, что каждая нота пронизывала меня до кончиков пальцев.

Голос Динни едва пробивался сквозь множество помех, треск, шипение, шумы, музыку солярного ветра или какую там еще чертовщину наяривали музыканты. Казалось, они играют за целое цунами.

— Динни! К кому мне обратиться? — надрываясь, крикнул я. На меня неодобрительно оглянулся величественный старец в просторном роскошном одеянии, — седовласый, бородатый. Он укоризненно покачал черным мягким грибом шляпы. К бархатному балахону у него был прицеплен значок «Леонардо да Винчи» — видно, чтобы другим гостям не приходилось играть в угадайку, как с летчицами и космонавтами.

— Я совсем тебя не слышу! — Голос Динни тонул в шуме, а «Мелодии небосклона» грохотали на весь слет; наверно, их и в Городе внизу было слышно. Динни добавила что-то неразборчивое, потом сказала: — Питер сейчас выступит с речью в честь открытия Заоблачной цитадели. Я иду туда, а ты?

— Кем он одет? — крикнул я.

— Что?

Теперь на меня неодобрительно посмотрела целая компания музыкантов — они подыгрывали «Мелодиям небосклона» на клавишных, японской цитре кото и австралийской дудке диджериду. Кое-то зашикал.

— Питер? Он одет Дедалом! — прокричала в ответ Динни. Шипение, треск, потом обрывок фразы: «…тоже был архитектором».

Я в сердцах тряхнул инфокарту и снова попытался сообщить Динни самое главное:

— Предупреди Питера! И найди кого-нибудь из охраны! Динни, слышишь? Я сейчас к нему или тоже буду искать охрану. Увидимся позже, за нашим столиком. Договорились?

— Хорошо! — Тут голос Динни окончательно потонул — его захлестнул настоящий шквал музыки и щумов, жужжания, гудения, треска. Вот черт! Похоже, она и половины не разобрала из того, что я сказал. И, скажите на милость, что такое — наряд Дедала? Какая-нибудь тога? Крылья-то у Чешира в любом случае есть, к тому же он высокий, заметный. Ладно, попробую поискать.

Я набрал номер Чешира, но там, конечно, был автоответчик. Еще бы, станет Чешир со мной разговоры разговаривать, если у него через считанные минуты — открытие его детища и торжественная речь. Я торопливо и бесцеремонно проталкивался сквозь разнаряженную публику (вслед мне неслась брань), озирался по сторонам, но Эрота нигде не было видно. Впрочем, в такой толчее попробуй отыщи кого-нибудь. «Надо пробраться к нашему с Динни столику», — рассудил я. Оттуда, сверху, лучше видно, и к тому же он ближе к Заоблачной цитадели, а значит, там больше вероятность отыскать Пери или хотя бы охранников. Крылатая толпа, похожая на сонм ангелов, действовала мне на нервы — пробираться через нее было гораздо сложнее, чем через толпу обычных людей: крылья мешали, к тому же оперения у всех чувствительные, стоит задеть одно перышко, и тебе уже готовы дать по физиономии.

Подсвеченная висячая дорожка к замку сияла в какой-нибудь сотне шагов от меня. Но из-за толпы я продвигался вперед до бешенства медленно. «Мелодии небосклона» гремели все громче, я уже собственных мыслей и то не слышал. Похоже, в ход пошли звуки гроз, штормов, лавин, извержений вулканов: рев, грохот, вой, гудение, плеск. Я словно попал в самую сердцевину звуковой бури, меня шатало, мне казалось, музыка вот-вот разорвет меня на клочки, размажет по воздуху, понесет, как пригоршню праха над землей, развеет над океаном. Да что там — вынесет на орбиту Земли и закрутит в космическом вихре, и буду я вечно кружить там среди осколков звезд! И ведь все это — звуки природы, вернее, погоды. Летателей погода завораживает, для них она — вопрос жизни и смерти, потому они и создали из погодных шумов музыку, которая переворачивает тело и душу. Но до чего же тяжело все это слушать, да еще на такой громкости, да еще когда спешишь, и когда тебе тоже надо решать вопрос жизни и смерти.

На самом краю сетки-площадки я углядел двоих летателей во флюоресцентно-лимонных куртках. Охрана? Нет, больше похожи на «скорую помощь». Они внимательно смотрели вниз. Попробовать протолкнуться к ним? Нет, не успею, лучше уж пробираться дальше как можно ближе к Чеширу. Точнее, к Заоблачной цитадели.

О счастье, у края площадки толпа заметно поредела — все сгрудились в центре. Я благополучно выбрался на висячую дорожку. Правда, и на ней было полно летателей, — все они смотрели в сторону цитадели, громада которой, еще недавно погруженная в темноту, медленно озарялась огнями. Казалось, от подножия Заоблачной цитатели поднимается световой прилив.

Я уже изрядно запыхался, поэтому остановился на минуту — перевести дыхание. Предстоял крутой подъем к замку. Я оглянулся на освещенную громаду Заоблачной цитадели и, — хвала бореину! — отчетливо различил на среднем ее ярусе фигуру Чешира, ярко озаренную огнями. Он стоял на самом краешке яруса, на том самом бушприте. За ним, мерцая и сверкая разноцветным оперением и нарядами, толпились знатные гости. Рядом с Чеширом стояла Динни, чуть позади полыхали цветастые полосатые крылья Дэвида Бриллианта, — он беседовал с холеной важной дамой, которую я припомнить не мог, хотя, кажется знал. «Ничего, ничего, толстяк-полосатик, никуда ты от нас не денешься», — мысленно посулил я Бриллианту.

Время поджимало. Я понял, что не успею предупредить Чешира. С минуты на минуту он приступит к торжественной церемонии. Вот он обвел взором толпу зрителей внизу. Вот вскинул голову — сейчас заговорит. Я не ошибся, наряд Чешира состоял из классической белой тоги, скрепленной на плече, и для наглядности у него был при себе атрибут архитектора — резец. Грудь его перекрещивали две пурпурные ленты, — чтобы показать, как Дедал прикрепил себе на спину крылья.

Динни стояла слишком близко к Чеширу. Мне так и хотелось крикнуть ей: «Отойди в сторону! Отойди, опасно!»

Я попытался вновь позвонить ей, но услышал лишь бурю помех: сейчас ей и прочим знатным гостям наверняка названивала и слала поздравления уйма народу. Еще бы: для «Кон и Чешир» настал час триумфа.

Так и не успев успокоить дыхание, я ринулся вперед и вверх по висячей тропке. Сердце яростно колотилось где-то в горле. Скорее, в замок! Может, я еще успею!

В этот миг «Мелодии небосклона» наконец умолкли. Чешир заговорил. Все время оглядываться на него через плечо я не мог, и думал, что голос его будет относить ветром, но нет — каждое слово раздавалось звучно и четко, будто он стоял рядом со мной.

— Со дня своего основания ежегодный слет «Поднебесная раса» неизменно служил вехой нашего прогресса, — провозгласил Чешир. — Каждый год мы проводим празднество, наш слет. Но в то же время это не только торжественная и радостная встреча. Это еще и остановка в пути. Мы подводим итоги, мы останавливаемся, чтобы оценить, каких высот достигли благодаря Полету, и наметить, каких высот планируем достичь в будущем.

Буря аплодисментов, Чешир вынужден прерваться. Овации утихают, он продолжает, чеканно и весомо:

— Каждый год мы по-новому осознаем, что именно дарует нам Полет, и каково это — жить, когда у нас есть крылья.

Я бежал по висячей дорожке, заглядывая в лицо каждому летателю в поисках Эрота-Пери. Чешир все говорил и говорил, ораторские периоды следовали один за другим, но я едва вслушивался и лишь иногда до меня доходил смысл его слов. Не до того мне было. Говорит — вот и хорошо, пусть себе вещает: раз говорит, значит, на него пока никто не покусился.

— Полет — это не только способность летать, — сказал Чешир. — Мы все это знаем.

«Этого не хватало, заговорил совсем как Бриллиант, так же высокопарно», — подумал я, рысцой промчавшись с дорожки в крытую галерею, которая шла по периметру замка. Отсюда было рукой подать до террасы на верхнем ярусе — там помещалась площадка, где мы ужинали с Динни, казалось, вечность назад. Столик все еще числился за ней. Вот и площадка. Но народу тут негусто: большинство летательской знати предпочло в эту торжественную минуту не блаженствовать за столами, а засветиться рядом с великим Чеширом.

— Полет дарует нам откровение, он — наш ориентир, наш маяк, он — видение, в котором мы прозреваем будущее. — Чешир говорил все напевнее, словно впал в транс. Он упивался собственным голосом и красотами слога. — Мы жаждем подлинно свободной жизни, не ведающей преград и оков, жизни, в которой мы воистину оторвемся от земли.

Я обшаривал взглядом толпу. Бореин еще действовал, я хорошо видел каждое лицо. Чтобы дело шло быстрее, я мысленно поделил площадку на квадраты и методично осматривал каждый, по часовой стрелке. Взгляд выхватывал из толпы яркие маски, причудливые костюмы. Вот на восьми часах — богиня с совиным ликом затесалась среди стаи дракончиков. Вот на полуночи — феи, окруженные горгульями и вампирами…

Краем глаза я уловил мелькнувшее белоснежное пятно и тотчас взглянул вверх. Ну конечно. Эрот затаился в засаде высоко над толпой — на эластопластиковой проволоке, к которой крепились светильники. Отличное место — вроде бы и в гуще толпы, а никто не заметит. Летатели редко смотрят вверх, если только не прикидывают траекторию для взлета. Ни одна живая душа, кроме меня, не заметила Пери, а она стояла там, ловко балансируя на проволоке, сосредоточенная, собранная, и, склонив голову набок, внимательно слушала речь Чешира.

Зачем она явилась сюда, на что рассчитывала, чего хотела от Чешира? Да, у них старые счеты, но сейчас, на публике, на глазах у всех летателей Города, — что ей от него нужно?

«Звук ужасов в ушах его; среди мира идет на него губитель» — всплыло вдруг у меня в мозгу*./* (Иов 15:21. )/

— Пери! Не надо! — крикнул я ей. Мне, бескрылому, до нее было никак не добраться, а летатели ее в упор не видели, — все взоры сейчас были прикованы к величественному Чеширу. Я вспомнил свое недавнее видение: сумрачную и грозную фигуру Немезиды, которая распростерла крылья над Городом. «Склонися к нам, Немезида крылата,/ Божественною правотой, возвешивающа жизнь смертных!»* *\ «Гимн Немезиде», перевод А. Х. Востокова\. Я возомнил, будто мы с Кам и Хенриком — орудия богини, орудия возмездия. Но нет, вот она явилась сама. Немезида. Только в белом и с белыми крыльями.

Я изо всех сил всматривался в ряды тех, кто толпился за спиной у Чешира, но Динни пропала из виду. Чешир между тем говорил:

— Полет — это дивный новый мир. Мир, в котором летатели живут, работают, играют, рождаются и растут в воздухе. Мир, в котором они ведут жизнь воистину воздушную, эфирную. Там дети летателей появляются на свет в воздухе и летать начинают раньше, чем ходить, и ноги их не ведают праха земного.

Я настороженно глянул вверх, проверяя, как там Пери.

При последних словах Чешира она вся напряглась. Я затаил дыхание. Неужели то, что расписывал Чешир, — это и есть будущее Тома? И детей Тома, если, конечно, ему повезет завести детей?

— Я говорю об откровении, о видении будущего, дивного нового мира, который будет дарован нам благодаря полету. Вот почему я сегодня предстал перед вами в образе величайшего из мечтателей, сделавших шаг к полету, — в образе Дедала. Дедал был изобретателем, инженером и архитектором. — Звучный голос Чешира набрал мощь. — И неслучайно тот, кто придумал и построил великий Лабиринт, узилище чудовищного Минотавра, воплощения нашего животного и злого начала, нашей порочности, наших извечных и неизбывных внутренних противоречий и терзаний, — неслучайно тот же самый Дедал изобрел крылья. Благодаря ему мечта человечества о полете жила многие тысячи лет в неразрывной связи с именем Дедала, пока, наконец, мы не воплотили эту мечту в жизнь!

Вспышка аплодисментов. Чешир властно поднял руку, призывая слушателей к тишине.

— Со времен легенды о Дедале полет служил метафорой, образным выражением. С Дедалом, несущим человечеству крылья, сравнивали художников, ученых, инженеров, всех Фаустов и Прометеев, всех, кто тянулся к познанию, всех, кто стремился расширить границы возможного. Но для меня имя Дедала навечно связано с полетом. А мы с вами открываем новую эпоху. Полет — больше не символ. Мы сделали полет явью! — Последние две фразы Чешир прогремел, и в ответ ему раздался разноголосый хор восторженных голосов и буря аплодисментов.

Чешир уронил голову, и на лицо его набежала тень опустошенности и боли. Хватит ли у него духу упомянуть Икара? Цену, которую Дедал уплатил за свое мастерство? Нет, Чешир промолчал. Он вскинул голову, широко распростер руки и распахнул крылья.

— Итак, мы вступаем в Заоблачную цитадель! Добро пожаловать в первое на свете здание, выстроенное летателями для летателей, возведенное для полета как образа жизни.

Я встряхнулся. Надо же — тоже подпал под чары этого голоса, заслушался, уши развесил! Нет чтобы делом заниматься.

— Пе-ри! Пери! Эй, да Пери же! — настойчиво звал я, приложив ладони рупором ко рту. Но ветер относил мои слова в сторону. Зато Чешира было прекрасно слышно, — усилители работали на совесть. Правда, похоже, меня тоже было слышно, потому что кое-кто из публики поглядывал в мою сторону крайне недовольно.

Я заметался по террасе. Неужто не найду хотя бы одного представителя охраны, властей, кого угодно, лишь бы предупредить об опасности? Чешир между тем пустился расписывать новейшие технические достижения и то, как они применены в Заоблачной цитадели. Он рассказывал, как вдохновлялся новой идеей — возвести не жилище и даже не «механический дом», но некий летучий фундамент для новой жизни, как жаждал заложить новый, небесный, город. Это он, простите, о чем? Никак, летатели замышляют раскол, возжелали совсем отделиться от бескрылых и зажить сами по себе? Разве земные законы на высоте нескольких сотен метров уже не работают? Но рядом с Чеширом — уполномоченная по делам градостроительства, та самая холеная властная дама, которая показалась мне знакомой, и она не сводит с него восторженных глаз. Я тотчас вспомнил документы, которые отослал Санилу. Правда, у меня в распоряжении были лишь фрагменты общей картины, но и их было довольно, чтобы понять: летатели забрали такую власть, что теперь будут вертеть Городом как им заблагорассудится.

Чешир перешел к традиционным заверениям, как он горд и счастлив, что Заоблачную цитадель строили-строили, и, наконец, достроили, и провозгласил, что нынешний слет призван достойно отметить это великое событие. Вновь загрохотали, запели, завыли «Мелодии небосклона», а само гиганстское строение Заоблачной цитадели засветилось еще сильнее и от него волной пошло низкое мелодичное гудение.

Я глянул вверх. Пери застыла точно изваяние и не сводила с Чешира пристально сощуренных глаз. Казалось, устроители слета воздвигли там, в высоте, прекрасную беломраморную статую — крылатое божество. Но мне Пери куда больше напомнила сейчас Плюша. Именно так маленький лев замирал перед решаюшим охотничьим броском.

А затем события приняли стремительный и неожиданный оборот.

Верхняя треть Заоблачной цитадели отделилась от основания и, светясь и гудя, воспарила в небо. Да, Чешир же рассказывал — она будет вращаться. Теперь она взлетела над Городом. Точнее, плыла, и вся летательская знать по-прежнему стояла на выступающей части яруса, — будто сонм ангелов собрался на бушприте огромного летучего корабля. Над воздушной башней с треском вспарывали воздух разноцветные вспышки фейерверка, а летатели ахали, восклицали, аплодировали.

Вот он, роковой миг!

Я закинул голову, чтобы глянуть на Пери.

Она крепко ухватилась за одну из опор, на которых держалась проволока.

Вот поднимает лук. Вот натягивает тетиву. Целится.

— Пери! — отчаянно крикнул я.

И тотчас перевел взгляд на Чешира, — а то бы, наверно, ничего и не заметил. В мгновение ока на белизне его тоги расцвел кроваво-алый цветок. Чешир пошатнулся, его качнуло, — и вот он рухнул с края летучей башни, и вот падает, падает, камнем падает вниз, а Заоблачная цитадель, его детище, плавно воспаряет в небеса. Летатели, которые оказались рядом, не мешкали ни минуты, — двое тотчас спланировали вниз, подхватить Чешира. Один-два пронзительных вскрика ужаса, но и только: толпа едва ли заметила падение Чешира. Все взоры были устремлены на парящую башню, вокруг которой распускались огненные цветы.

Что там Пери? Она опустила лук, повернулась, готовая сняться с места, и в эту секунду на нее бурей обрушилась плечистая громадная фигура — небывало рослый летатель. Красные крылья! Я их уже видел!

— Пери, берегись! — крикнул я и метнулся к краю террасы. Кое-кто из публики смерил меня возмущенными взглядами.

— Пери, опасность! — Я надсаживался из последних сил.

Пери уже летела ко мне, но Хищник перехватил ее на полпути. Пери согнулась и камнем рухнула вниз, в прогал между террасой и Заоблачной цитадель. Хищник стремительно спикировал наперерез Пери и сцапал ее на лету. Она рванулась, попыталась нырнуть вниз, захлопала крыльями. Теперь оба кувыркались в воздухе, схлестывались, — словно сражались два огромных орла. Хищник и Пери бились на лету, но неуклонно падали, падали прямо на террасу, где я стоял, оцепенев от неожиданности. Вот совсем рядом мелькнуло красное взъерошенное крыло Хищника, и, повинуясь порыву, я повис на нем.

Хищник дернулся, но Пери не выпустил. Ухватившись за крыло, я сбил его с намеченной траектории, и теперь он, вращаясь в воздухе, падал прямиком на террасу. Пери отчаянно рвалась из его железных рук, но тщетно. Немногочисленные летатели, которые прохлаждались на террасе, вскочили и попятились, визжа от ужаса. Я воспользовался моментом, дотянулся до ближайшего стула и со всего размаху саданул Хищника в бок. Он пошатнулся и зарычал, а я вскочил Хищнику на широченную мускулистую спину. «Ну, теперь-то ты никуда не полетишь, сволочь», — подумал я, но не тут-то было. Ни удар, ни тяжесть его не остановили — он даже не замедлил движения, — кинулся к краю террасы и вновь взмыл в воздух. Теперь он тащил Пери, а на спине у него сидел я.

Черт подери! Ну все, Фоулер, заказывай катафалк с черными бантиками. Считай, ты уже покойник. Очень может статься, что с земли тебя будут соскребать ложками.

Вращаясь в воздухе, мы втроем падали на Город. Причудливые сооружения, выстроенные к слету, — все эти висячие сады, площадки, море огней, а с ними и толпы летателей, — проносились мимо, как в тумане.

Я вцепился в Хищника бульдожьей хваткой. Господи, ну и великан, в жизни бы не подумал, что такие бывают! Ухватился-то я за него, повинуясь порыву, и только теперь до меня дошло, что я натворил. Да, старина Фоулер, ты премированный идиот. Совсем спятил: прыгнуть на летателя в воздухе! Теперь держись во что бы то ни стало, иначе расшибешься в лепешку, костей не соберешь.

Мы падали отвесно вниз.

Вдруг я ощутил мощный толчок и нас с Хищником подбросило вверх. Это Пери удалось вырваться на свободу. Хищник тотчас прибавил скорости и кинулся за Пери в погоню — он не намерен был выпускать добычу. Вокруг свистел вспарываемый воздух.

Чувствовал ли я что? О да, и еще как! Меня захлестывали ужас и ярость, но в то же время — восторг: внизу синел и искрился огнями Город, а вокруг клубилось облачное небо.

Ухватившись за основания крыльев Хищника, я сумел подтянуться повыше. И еще немного. И еще. Теперь я оседлал его и сидел у него на закорках — руками держался за каменные мускулистые плечи, а ногами обхватил Хищника за пояс. Такая ноша мешала ему лететь, он тяжело нырял в воздухе, будто альбатрос над морской пучиной, и кипел от бешенства, — ни дать ни взять дикое, необузданное животное. Между тем руки у меня начали неметь, так крепко я за него ухватился.

Хищник рывком набрал высоту, потом заложил крутой вираж и стремглав вошел в штопор, — в точности как истребитель, который выписывает сложные фигуры пилотажа в воздушном бою, чтобы сбить врага с толка. Потом он закувыркался в воздухе — кажется, это называется «бочка», — и перед глазами у меня все заплясало: небо, Город, небо, Город, ночная темнота, огни, темнота, огни.

Я понял — Хищник нацелился взять меня измором, стряхнуть в полете, а еще лучше — шмякнуть насмерть об какую-нибудь стену, балку или крышу; главное — расправиться со мной во что бы то ни стало. Ну уж нет! Я впился в него как клещ и заорал:

— А ну прекратил!

Хищник и ухом не повел. Он яростно несся к земле, — крыши города неумолимо приближались, — потом свечкой пошел вверх. Изматывает меня, надеется, — сам свалюсь. Не на того напал, гадина красноперая. Я ощущал его бешенство так же отчетливо, как свое. Крылья Хищника с оглушительным шумом били воздух, и я уже мало что соображал.

Из темной синевы нам наперерез метнулась проворная белая тень. Глухой удар, что-то треснуло (у меня или у моего врага, я так и не понял, но, кажется, все-таки у него — никакой боли я не ощутил). Держался я за Хищника из последних сил, руки онемели, еще немного, и я рухну вниз. Пери вполголоса чертыхнулась, отлетела назад, пропала в темноте. Только не вздумай атаковать снова, дурочка, не то я точно свалюсь!

Хищник заходил на новый вираж — готовился опять устрить мне карусель. Второго раза я не выдержу. Но и добраться до земли без помощи врага мне никак, это я понимал как нельзя лучше.

Перед глазами у меня все плыло, вот в сознании вдруг возникла картинка — алое перо Хищника в золотистой гриве Плюша. Потом другая картинка: я нечаянно задеваю маховое перо Динни, она ойкает и морщится. Ладно, рискнем, это мой последний шанс. Я ухватил одно из маховых перьев Хищника и от души рванул. Хищник болезненно дернулся — его точно раскаленным шилом кольнули.

— Слушай внимательно, — рявкнул я, и выдернул соседнее перо. Хищник вздрогнул. Ага, слушает, отлично. — Сейчас ты ак-ку-рат-но доставишь меня вниз. Понял? Иначе я тебе все перья повыдергаю. По од-но-му. Ощиплю к чертям как цыпленка, прямо на лету. Мне терять нечего. Усёк?

И еще перышко! Чтобы дошло как следует.

Хищник повернул голову и, с трудом преодолевая напор ветра, прохрипел, выдыхая каждое слово толчками:

— На крышу. Спущу на крышу. Ниже никак. Не то сам разобьюсь.

Ему пришлось изогнуться, под моим весом он терял высоту. Судя по голосу, ему этот полет тоже дался ой как нелегко — Хищник был вымотан. Я разжал пальцы, сомкнутые на перьях.

Спуск вряд ли занял больше считанных секунд, но мне они показались вечностью. Время растягивалось как огненный шлейф кометы, звезды размазались в световые нити, мимо неслись голубые, зеленые, красные и белые огни, ветер резал мне горло и вспарывал грудь, меня, казалось, вот-вот разорвет на части. Мир косо и неудержимо летел куда-то в черную пустоту.

Все, доселе испытанное, — даже мостик на Заоблачной цитадели, даже висячие тропы и сады «Поднебесной расы», — все это не шло ни в какое сравнение с нашим стремительным бешеным полетом, больше похожим на падение. И в это бесконечное мгновение, несмотря на ужас и ярость, я вдруг осознал, почему летатели так дорожат всем этим, почему готовы на любые жертвы, лишь бы летать. В эти секунды я сам ощутил себя летателем.

Хищник кружил над высоким синим строением, которое как-то странно светилось изнутри. Он нацеливается высадить меня там? Нет! Слишком высоко! Но другого раза не будет, Фоулер. Теперь или никогда. Давай, смотри в оба, главное — вовремя разжать руки и прыгнуть вниз.

Удар. Тошнотворный хруст. И боль — Господи Иисусе, до чего же больно!

Подняв крыльями настоящий вихрь, Хищник взмыл в небо и пропал во тьме. Я лежал, распластавшись на гладком куполе. Отдышавшись, осторожно, помаленьку, ослабил хватку, с трудом приподнял голову и огляделся. Я находился где-то на верхотуре, в самом центре Города, на куполе неведомого здания, и вокруг хищно свистел ветер.

У меня отчаянно болела лодыжка. По руке бежала теплая струйка. В холодном свете, исходившем от купола, она казалась фиолетово-черной. Кровь. Этот крылатый сукин сын зацепил меня обо что-то, еще когда я только оседлал его, и сильно поранил мне руку, разодрав рукав кожаной летной куртки. Тогда я боли даже не ощутил (может, бореин действовал, а может, от злости), но теперь…

В кармане куртки буднично застрекотала инфокарта. Ну что ж, ответим.

— Старик! — заорал Хенрик. — Что за чертовщина? Служба безопасности слета вызвала все наше летательское подразделение. Такого никогда не было! Нас и на порог их драгоценных облачков не пускали, — рылом не вышли! А сейчас мне сказали — тебя вроде Хищник сцапал? Зачем тебя понесло к этим крылатым ублюдкам? Ты цел? Ты где вообще?

— Вроде цел, — ответил я осипшим сорванным голосом. — Но хорошо бы меня отсюда сняли. И поскорее. Как Пери?

— Ее уже притащил Мик Дайрек. Девочке, похоже, сильно досталось, но врача она к себе не подпускает. Отвезем ее ко мне на городскую квартиру. Там сейчас жильцов нет. А другого безопасного места мне что-то не сообразить. Но ты-то где? Что там шумит?

— Ветер. А где я — черт его разберет. Хотя… — Тут я едва не хихикнул, потому что понял: светящийся синий купол прекрасно мне знаком. — Хенрик, не поверишь, я на куполе Церкви Святых Серафимов. Неплохо, да?

— Сдуреть! — гаркнул Хенрик. — Ну ты даешь. Тебя хлебом не корми, лишь бы прибавить нам работенки.

Оставалось ждать Хенрика и спасателей. Я был как в тумане, — то приходил в себя, то снова погружался в полубеспамятство, но, даже когда почти отключался, все-таки изо всех сил держался за гладкий синий купол. Мысли мои были не здесь — я все еще летел в высоте, в ночной холодной синеве, все еще переживал тот стремительный полет-падение, краткие мгновения, когда я сам был летателем. Воспоминание со временем сотрется, но какая-то его частица навечно впечаталась в мою душу, врезалась в память: ужас, восторг и красота происходящего. Совсем как в ту ночь, когда родился Томас. Я испробовал полет и примерил на себя ту мечту, которая отныне наяву суждена моему сыну. Нет, я не смогу помешать Тому обрести крылья. Пусть летает.

Купол у Церкви Святых Серафимов был не то что гладкий, а даже скользкий, но странно — высота меня больше не страшила. После Заоблачной цитадели и «Поднебесной расы» я научился преодолевать головокружение. Поэтому, когда сознание мое в очередной раз слегка прояснилось, я сел и вперил взгляд в даль, где на фоне ночной синевы светился и парил огненный поплавок — Заоблачная цитадель, гордость Чешира — быть может, последнее его творение?

Когда Хенрик и команда спасателей наконец забрались на купол с соседних крыш, меня колотило от озноба и пережитого потрясения так, что зуб на зуб не попадал. Я и говорить толком не мог. И лодыжка болела зверски. Тем не менее, пока мне ее бинтовали, пока меня спускали вниз, мы с Хенриком от души повеселились: подумать только, ведь оба пролезли на купол! Бескрылые — и на самой макушке летательской святыни. Утерли нос этим крылатым зазнайкам! Мы хохотали как ненормальные, хотя я при каждом накате хохота думал, что свалюсь вниз. Спасатели уже помогали мне спуститься по контрофорсу на землю, когда Хенрик сказал:

— Кстати, тебе будет интересно. Мы только что арестовали Дэвида Бриллианта за торговлю людьми. И за соучастие в убийстве.

Глава двадцатая

Земля, земля!

Итак, я сидел дома у Хенрика, — в его городской квартире. Сидел в кресле, а пострадавшую ногу положил на подушку. Завтра обещали имплантировать новую кость, чтобы перелом зажил побыстрее. «Повезло вам, запросто могли и шею сломать», — так выразились спасатели, которые снимали меня с купола Церкви Святых Серафимов. Они спрашивали, как меня туда занесло, но рассказу моему верить ни за что не хотели — пришлось показать пучок алых перьев, выдернутых у Хищника, — охотничий трофей. Только тогда поверили.

Когда я расположился в кресле, Хенрик заказал какой-то еды с доставкой на дом, и засобирался.

— Отдыхайте, — велел он нам с Пери, — а я пошел. С ног валюсь, надо поспать хоть часик-другой, а то через три часа уже на работу.

Пери укачала Хьюго, малыш крепко спал у нее на руках. Оказалось, я зря беспокоился, — она, конечно, не бросила Хьюго на произвол судьбы, когда отправилась на слет. Пери оставила его в приюте «Джек и Джилл» — этот приют представлял собой нечто среднее между круглосуточным садиком и детской гостиницей. Правда, заведение было не самого лучшего пошиба.По дороге к Хенрику мы туда заехали и забрали Хьюго, и теперь Пери не спускала его с рук.

— Круглосуточные ясли-садик? Никогда в таком не бывал. Ну и местечко, — с сомнением сказал я, когда мы подкатили к убогой, облезлой многоэтажке, перед которой красовался зазывный рекламный щит. Смахивало все это на заброшенный курорт предпоследнего разряда. Перед домом голубел бассейн, обсаженный чахлыми пальмами. Реклама на щите гласила: «Принимаем детей от новорожденных до двенадцатилетних. Круглосуточный присмотр. Оплата посуточно или за неделю. Позаботимся о детях с особыми потребностями. Раздельные дортуары для мальчиков и девочек. Лучший отдых для ваших детей — это и лучший отдых для вас, родители!»

— Насчет присмотра они сильно преувеличивают, — ответил Хенрик. — Насколько мне помнится, там острая нехватка нормального персонала. И были несчастные случаи, травмы. — Он мрачно покачал головой. — Знаешь, как в Управлении называют эти занюханные садики? Детскими стойлами. Но пользуются, а что делать, деваться некуда.

И вот мы с Пери, Хьюго и Плюшем если и не дома, то хотя бы в относительно безопасном и тихом месте. Пери устроилась на диване. К ее боку привалился Плюш, а голову положил Пери на колени, и урчал как заведенный. Маленький лев блаженствовал. Ясно было — Пери он обожает, куда мне с ней тягаться. Я слушал, как он урчит, и улыбался, хотя, чего греха таить, было немножко обидно. Вот ведь неблагодарный котище! А кто о нем заботился, кто ему раны залечивал? Ладно, был бы жив и здоров.

Белая пудра — остатки карнавальной личины Эрота — постепенно осыпалась с крыльев Пери, сеялась на обшивку дивана и на золотистую шкуру Плюша. Пери склонила голову к Хьюго. В приоткрытое окно доносился мерный рокот ночного прибоя.

— Пери, как вы? — осторожно спросил я. Называть эту девушку на «ты», как тогда, у обрыва, у меня теперь язык не поворачивался.

— Я ничего, — не сразу отозвалась Пери. — Просто вымоталась и вся измочаленная. Как подумаю, что завтра каждая жилочка разболится…

— Пери, пожалуйста, объясните мне, что стряслось? В чем дело? Тогда, у Жанин, вы согласились вернуть Хьюго. Я знаю, вы уже летели в Город, а потом…

— Ваш маячок. Да, я его обнаружила, — перебила меня Пери.

Я пожал плечами.

— Я о вас беспокоился.

— Знаю, вы правильно сделали, и эта штуковина спасла мне жизнь, — откликнулась Пери.

— Тогда что случилось? Вы не прилетели в Город вовремя, не сдержали слово, а теперь вдруг заявляетесь на слет и пытаетесь убить Чешира. Хенрик звонил в больницу — сказали, состояние у Питера стабильное, но, я так понял, рана была очень опасная. Ему еще повезло, что жив остался.

— При чем тут везение, — тихо сказала Пери. — Хотела бы насмерть застрелить — так и застрелила бы. А мне надо было его проучить. И предупредить.

— За что?

— А за то, что Хьюго — мой, — ответила Пери.

И наконец-то рассказала мне все как было. Как замыслила побег, как передумала. Я слушал ее, завороженный. Бескрайние просторы неба и земли совершили то, что было не по плечу человеку: переубедили Пери, показали, как она ничтожно мала и как слаба в сравнении с силами, с которыми пыталась вступить в противоборство. Пери поведала мне, как чудом уцелела в бурю, как жила среди независимых летателей, и про «Орлан», и про налет, и что было после налета. Когда она дошла до сражения с Хищником над Райским кряжем, у меня уже сердце разрывалось.

— Сами понимаете, когда летатели из «Орлана» заставили меня участвовать в боевом вылете, я подумала — жестоко с их стороны. А вышло — все к лучшему, мне бы надо им спасибо сказать. Зак, понимаете, если б я просто прилетела в Город и вернула Хьюго, я бы и не узнала, что он мой сын. Понимаете, что у меня сейчас на душе? Если бы я с самого начала делала как скажут, как надо, — так бы ничего и не узнала.

Я вспомнил о разговоре с Мирой Кхандр. Ладно, потом расскажу, успеется.

— Значит, вы как вернулись, решили ни за что не отдавать Хьюго Чеширу? — уточнил я. — И поэтому пальнули в Чешира из лука при всем честном народе? Пери, сомневаюсь, что этот урок ему на пользу. Так дела не делаются. Так вы ничего не отыграете и не докажете.

Пери вскинула голову и обожгла меня своими глазищами.

— А что мне еще оставалось? Как он со мной, так и я с ним. Питер натравил на меня Хищника, Хищник загнал меня в бурю. Я чуть не погибла. Вместе с Хьюго.

У меня перед глазами живо, словно наяву, запунцовела та роза, которую показывал мне Чешир — подарок Пери. Чешир вскружил ей голову, совратил, потом использовал свое богатство и связи, чтобы заставить девушку выносить ему ребенка, — но эти проступки меркли в сравнении с главным предательством: паутиной лжи, которой он опутал Пери. Да, он предал ее и заслуживал казни, и ему повезло, что Пери оставила его в живых.

Пери поежилась. Вид у нее был совсем больной, она уже не побледнела, а прямо-таки позеленела.

— Пери, вам совсем худо. Давайте-ка вызовем врача, — забеспокоился я.

— Ничего, — прошелестела она, — пройдет.

— И что же вы хотели… — Я осекся. — Пери! Господи!

На груди у нее распустилось кровавое пятно. Я едва успел выхватить у Пери ребенка, как она обмякла и скатилась с дивана на пол в глубоком обмороке.

На другой день я поехал проведать Пери в больницу неподалеку от Аэровилля. В справочном сказали, что она еще в реанимации и в себя пока не пришла. Мне-то ногу уже починили, я вполне мог ходить и медленно захромал в палату к Пери, а Хьюго, мягко переступая, шел рядом со мной, крепко держа меня за руку. К Пери обещали пустить, хотя я и не член семьи, ну и что, — у нее близких-то никого нет.

По словам врачей, у Пери было сломано несколько ребер. Неудивительно, если вспомнить, как она с разлету врезалась в Хищника, когда мы кувыркались в небе. Как и я, Пери здорово исцарапалась: уйма ссадин на руках и особенно на животе — это когда Хищник волок нас по парапетам и стенам воздушного замка. Правда, Пери сразу же побрызгала антисептической искусственой кожей из летательской аптечки (оказывается, есть у летателей такая штука). На первое время средство действенное, но на сильные ссадины оно не рассчитано, увы. Кроме того, Пери пострадала от сильной кровопотери и теперь раны воспалились. Все это были неутешительные новости.

Я сел возле ее постели и притронулся к руке Пери. Девушка вся горела и была без сознания.

— Пери, смотрите, кого я привел, — на всякий случай сказал я. — Хьюго пришел вас навестить.

Хьюго похлопал Пери ладошкой по щеке. Лоб у него собрался в тревожные складочки.

— Мама на ’уки! — потребовал он.

— Хьюго, на руки нельзя. Маме надо полежать.

Когда мы вышли из больницы на улицу, я наклонился к малышу, стараясь не наступать на больную ногу.

— Эх, Хьюго, что же мне с тобой делать-то?

Еще не хватало, чтобы мне еще и похищение припаяли. Мы потихоньку двинулись к ближайшей остановке рельсовки, и тут взгляд мой упал на гигантский инфощит на платформе: по ним транслируют то музыку, то рекламные ролики, то новости.

«СКАНДАЛ В АГЕНСТВЕ ПО ПОДБОРУ НЯНЬ!» — кричал один заголовок. «ДЕТИ НА ПРОДАЖУ?!» — надсаживался яркими буквами другой. «РАССЛЕДОВАНИЕ В УПРАВЛЕНИИ ПО ОХРАНЕ СЕМЬИ И ДЕТСТВА: ЗАМЕШАНЫ ВЫСШИЕ ЧИНЫ», — пояснял третий, менее бульварный. «ОППОЗИЦИЯ ТРЕБУЕТ ПРОВЕСТИ СЛЕДСТВИЕ», — гласил четвертый. «ГЛАВЕ ДЕПАРТАМЕНТА ГРОЗИТ УВОЛЬНЕНИЕ. НЕ ПРОШЛО И ДВУХ ЛЕТ», — прочитал я. Ага, машина, которую запустили мы с Кам и Хенриком, не просто вертится и набирает обороты, а гремит на весь мир, — теперь и широкие массы в курсе дела.

Хьюго я отвез к себе домой, а куда было деваться? Едва переступил порог — позвонила Динни.

— Зак, ты цел?

— Вроде да, — ответил я.

— Питер в больнице. Той, которая рядом с Аэровиллем, как бишь ее? — сообщила Динни. Я коротко, горько рассмеялся. Вот тебе и раз! Чешир — сосед Пери. Ну да, все логично, раненого доставили в больницу, которая была ближе всего к месту слета.

Простившись с Динни, я первым делом набрал номер Катон-Чеширов. Трубку никто не брал, значит, Авис домой не вернулась. Тогда я позвонил Вивьен, жене Хенрика. Она охотно согласилась посидеть с Хьюго, если я сам привезу его днем к ним в «Дзэн».

Передохнув, я отправился обратно в больницу, — теперь уже навестить Чешира. Он полулежал на высоких подушках и читал. В сознании, значит. А Пери без памяти и в лихорадке.

— О, да вы живы, — сказал я с порога вместо приветствия. — Везунчик.

Чешира разместили со всеми удобствами: эту отдельную… нет, не палату, скорее уж гостиничный номер-люкс было и не сравнить с той, переполненной, куда запихнули Пери, с закутом в общем помещении человек на десять, отгороженным зеленой казенной занавеской. Тут было тихо, там шумно, там — унылый черный линолеум на полу, здесь — все светлое, на окнах — деревянные жалюзи, стены выкрашены не по-больничному, а на столе — настоящий тропический цветник, и вдобавок корзины с фруктами.

Чешир повернул инфокарту экраном ко мне. А, я так и думал, читает новости. Заголовки об аресте Бриллианта.

— Похоже, новости так и фонтанируют, — заметил Чешир. —Вы там тоже руку приложили?

Бледен он был — белее молока, даже кремовый халат на нем и то казался темным. Крылья Чешир подложил под себя, но я видел — взъерошенное оперение его потускнело, утратило ухоженный глянец; праздничная синева, кобальт, лазурь погасли.

— Да, и еще как, — ответил я. — Без вас там тоже не обошлось.

Чешир приподнялся на локтях, сел повыше.

— В таком случае, будьте любезны, объяснитесь.— Он указал на одно из крыльев.

— Это вы о чем?

— Из моего крыла извлекли стрелу. Она выпущена из арбалета, который несколько лет назад был украден с военного склада. Больше мне пока ничего сообщать не хотят, — недовольно заявил Чешир.

Я пожал плечами.

— Руководство слета, судя по всему, не горит желанием устраивать разбирательство. Наоборот, играет в молчанку и не желает сотрудничать. А пока ваши запираются, какой интерес нашим, то есть полиции, начинать расследование? Тем более, что ваши, как и всегда, прежде всего заботятся о собственной безопасности.

Чешир вздохнул.

— Летатели не хотят, чтобы полиция вмешивалась в их частную жизнь. Даже если это означает, что историю с покушением на меня придется замять. Но вы-то знаете, чьих рук дело?

— Мы оба знаем. Но насилие первым применили вы, —отчеканил я.

— Вы полагаете, я сам виноват? — вскипел Чешир. — А кто похитил Хьюго? Она!

— Хьюго похитили вы, и вам это прекрасно известно. — Перед глазами у меня снова запунцовела роза, упрятанная в стеклянное пресс-папье. Так, спокойно, я зачем сюда пришел? Обрушить свой праведный гнев на тяжелораненого? Нет. Я пришел вступиться за Пери, добиться, чтобы ее план сработал. Мне надо суметь убедить Чешира, что он должен согласиться на переговоры. Особенно потому, что сейчас правда о нем, Пери и Хьюго выплыла наружу и будет у всех на слуху.

Чешир безмолвствовал.

— Где Авис?

— Ее нет дома. Какое ваше дело, где она? — огрызнулся Чешир.

— Ну, например, такое, что сейчас за Хьюго некому присмотреть.

Чешир так и взвился. Я на это и рассчитывал. Он подался ко мне.

— Вы знаете, где Хьюго? Он невредим? В безопасности?

— Да.

— Черт, Фоулер, да сядьте же вы, перестаньте надо мной нависать — нервы мне треплете. — Он ткнул в сторону стула для посетителей. До этого я и правда стоял, хотя нога побаливала. Теперь все-таки сел.

Чешир вперил в меня пристальный взгляд.

— Немедленно прекратите выгораживать Пери и верните мне сына, — потребовал он. — Поняли? Немедленно!

— Да что вы говорите? И как вы намереваетесь нянчиться с ним здесь, в больнице? — поинтересовался я. — Кстати, я на вас больше не работаю — запамятовали?

— При чем тут ваша работа! Хьюго — мой сын.

— Он еще и сын Пери, знаете ли. Питер, даже не думайте от нее избавиться. Не выход. Ничего хорошего из этой затеи не получится. Бриллиант вот попробовал избавиться от Луизы Перрос, и, как вы проницательно подметили, теперь новости просто фонтаном. — Я перевел дыхание. — Сейчас Пери совсем худо, она между жизнью и смертью. Ваше счастье, если она выживет. Когда она придет в себя, повидаетесь и решите, сколько и с кем будет Хьюго. Просто забрать ребенка — нельзя. Пери, кажется, предельно ясно показала вам — она Хьюго не отдаст.

— Чушь какая! — отрезал Чешир. — Хьюго будет жить со мной. — Сказать-то сказал, но сам вроде бы призадумался.

— Так где же все-таки Авис? — настойчиво спросил я.

— Ее нет. Улетела, — ответил Чешир. — Сколько раз повторять?

— Да, но куда? Почему?

— Кто знает? — Он пожал плечом. — Мне день и ночь названивают насчет ее выставки. По плану галереи, через три недели открытие, а от Авис — никаких вестей.

— Питер, вы знаете, почему она улетела. Я же вижу.

Ресницы у Чешира дрогнули. Он сплел длинные пальцы, глубоко вдохнул.

— Да. Знаю. Вам, конечно, известно, что я когда-то был таким же бескрылым, как вы. Крылья обрел только в семнадцать лет.

Я кивнул. Чешир собирался с силами, — ему просто надо было разогреться, чтобы ответить. Классический сценарий: подействовала эмоциональная встряска, и немудрено, она у него приключилась не единожды. Сначала подстрелили, теперь больница, исчезновение Авис, которая его бросила, да еще и новость, что сын цел и невредим — и с ним можно увидеться. Ладно, подождем, пока Чешир изольет душу. Мне спешить некуда, пусть выговорится.

— Далеко не сразу я понял, что со мной, разобрался в себе. С двадцати до тридцати я жил в состоянии эфйории: как же, стал летателем, карьера пошла в гору. Но счастье мое было неполным, и наконец я осознал, почему. Меня совершенно не влекло к летательницам. Тянуло лишь к бескрылым. Я вырос среди бескрылых женщин, для меня именно они были настоящими. Но смешанные браки быстро дают трещину и разваливаются. Есть исключения, однако их по пальцам можно перечесть. Мне казалось, когда-то я любил Авис. Хотя просто не испытывал к ней желания. И к другим летательницам тоже. Ни разу в жизни.

Тут в палату на мягких подошвах беззвучно вплыла медсестра, и Чешир умолк. Я поднялся, отошел к окну, стал ждать, пока она померяет пациенту температуру, давление или ради чего она там заявилась. Стоял я неподвижно, но внутренне просто дымился и кипел крупными пузырями. Сбила! Надо же так некстати прийти. А вдруг Чешир больше ничего не расскажет? Когда медсестра наконец убралась, я снова устроился у изголовья на стуле для посетителей. Чешир заговорил, глядя мимо меня. Он явно хотел высказать все, что наболело.

— Хотел бы я знать, единственный мой случай или нет? Правда, я пробовал выяснить, обращался к психотерапевту. Спросил, испытывают ли такое прочие летатели. А он и отвечает: «Мы занимаемся вашим конкретным случаем, а не прочими летателями». Ценные сведения, ничего не скажешь. Честное слово, убил бы. Потом он заявил, что сейчас переходный период. И что следующее поколение с таким не столкнется, потому что крылья начнут отращивать раньше, летателями становиться с детства — и с бескрылыми не общаться. Но я в это не очень-то верю.

«Поздновато Чешир спохватился — тревожиться по этому поводу», — подумал я, но промолчал.

— Летательницы прекрасны, — продолжал Чешир, — но дело не в красоте. Красота и притягательность напрямую не связаны. В мире столько красивого, но не возбуждающего.

Я кашлянул.

— И поэтому вы решили совратить Пери? Будет вам, Питер, я ни секунды не верю, что вы пленились ее красотой. Вас заводило ощущение собственного могушества.

Чешир полоснул меня гневным взглядом, свел брови.

— Что вы несете, Фоулер! Вы понятия не имеете о настоящем могуществе и власти. И представить себе не сможете.

— Ничего, не беспокойтесь, как-нибудь представлю, у меня от природы весьма живое воображение, — парировал я. — Сейчас расскажу, что вас так возбуждало. Вы превращали каждое свидание в смертельно опасную игру. Играли с Пери, как кот с мышкой. Пристрастились — и потому все другое вам уже было слишком пресно. На такие забавы подсаживаются покрепче, чем на наркотики. — Я говорил, а сам вспоминал беседу с Руоконен. У летателей недаром сложности с деторождением. Мне запали в память ее слова: «Стать летателем — значит измениться как личность. Изменить свои приоритеты».— И вы наконец-то решились и открыли все Авис, да? — спросил я. — Сказали, что Пери — родная мать Хьюго? А с Пери — просто не рассчитали? Привыкли к тому, что Авис от вас все никак не забеременеет, и забыли об осторожности, не подумали, что другая вполне способна? Потом вы получили результаты анализов, и тогда все и завертелось. Вы знали, что Авис рано или поздно догадается — она даже не генетическая мать Хьюго, а ведь Авис ждала иного — что Пери будет всего лишь суррогатной. План не сработал, интрига рассыпалась, и вам пришлось сказать Авис правду. Бедняжка, сколько на нее всего сразу обрушилось. И ребенок оказался чужим — правда, похоже, она всегда нутром это чуяла… наверно, и холод ваш тоже чуяла. Всегда. Не диво, что она так маялась.

Чешир не поднимал глаз от инфокарты, которую так и не выпускал из рук.

— Я с самого начала подозревал, что вы меня обманываете, но и помыслить не мог, насколько. Это же надо — отбирать у Пери ее ребенка! Да вы, летательская братия, просто чудовища. Выродки. — Я больше не в силах был сдерживать гнев. — Вам что, сердце вырезают, когда пришивают крылья?

Чешир наконец-то соизволил поднять голову и неприязненно посмотрел на меня.

— Что за наивность, Фоулер, — ответил он. — Пери все равно бы пришлось отдать нам ребенка. Я не сказал ей правду — пощадил, из жалости.

— Да Пери пришла в ужас, когда поняла, что вы вот-вот сбагрите Хьюго неведомо куда и кому! У нее сердце разрывалось, она же видела — вы им пренебрегаете, и все только потому, что из него не получается слеток, что малыш не в вашу породу пошел, другим уродился. — Мне уже казалось, я вот-вот зарычу и зафыркаю, как разъяренный Плюш. — Задела она вас за живое, а? Еще бы Авис не бесилась! Спятишь тут. Впрочем, Авис ничуть не лучше вас, вы два сапога пара. Очень в духе богачки — спихнуть беременность и роды на чужие плечи и сберечь свою драгоценную фигуру! Можно подумать, Хьюго — тючок с бельем, которое вашей мадам было некогда выгладить. Полагаю, она не очень-то и жалела, что не сама вынашивала и рожала, а? Ей главное было, чтобы генетически Хьюго был ей сыном, а на остальное плевать она хотела.

Тут уж Чешир вскипел. Он отбросил инфокарту и резко сел, скривившись от боли.

— Фоулер, с каких пор вы заделались проповедником? Вы ни черта не знаете про беременность и роды, а туда же — суетесь со своими рассуждениями. Что вы в этом понимаете? Не вам же рожать. Скажите на милость, что такого прекрасного и благородного в беременности и родах? Растяжки? Порванная промежность? Может, хирургические разрезы? Сплошное варварство и уродство. Каменный век. Может, вы сами ткете себе одежду или печете хлеб? Ах, нет? Так надо же немножко соображать, где грань разумного. Вы просто приукрасили беременность и роды романтическим флером — от безвыходности, потому что вашей семье не по карману другие варианты. — Страстный выпад утомил его, и Чешир откинулся обратно на подушки. Помолчал, собрался с силами и заговорил снова, еще горячее: — Я скажу вам кое-что еще. Скандал, который вашими стараниями разгорелся вокруг «Ангелочков» и церкви, принесет больше вреда, чем пользы. Вы, конечно, вообразили себя рыцарем на белом коне, спасителем бедных беззащитных девушек? Ни черта подобного! Знаете почему? Потому что бедные девушки никакого спасибо вам не скажут, наоборот — еще и проклянут. Вы им только все испортили. У них за душой ни гроша, вот и торгуют тем единственным, что имеют, лишь бы в люди выбиться. И кто вы такой, чтобы их судить и решать их участь? Думаете, Пери предпочла бы гнить на Окраинах и остаться без крыльев? А вы ее спрашивали? Так спросите, черт вас подери!

Я выслушал эту тираду молча, глядя на него так же враждебно, как он на меня. Потом отвел глаза. Заметил инфокарту, которую Чешир сгоряча швырнул на столик у кровати. На экране, сменяясь, мелькали какие-то картинки — изображения дома, не чертежи даже, а вроде как макет готовой постройки, объемный и яркий.

— Лучше скажите по-хорошему, где Хьюго. — В голосе Чешира прозвучала неприкрытая угроза. Он проследил мой взгляд — я никак не мог оторваться от картинок, очень уж они оказались необычными.

— Скажу. Как только назначите встречу с Пери и адвокатами. Адвокат Пери сам с вами свяжется. А сейчас, как я понимаю, вам к Хьюго и приставить некого, — невозмутимо ответил я.

— Найду кого, — бросил Питер.

— Что, свеженькую няню наймете? В прошлый раз очень удачно получилось, — съязвил я.

Чешир высокомерно прикинулся, будто не услышал, и показал мне на экран инфокарты.

— Это будущий дом Хьюго. Такой дом не строят — его выращивают, все цвета и материалы созданы из настоящих лепестков, листьев, стеблей. У каждой комнаты — свой аромат: чабреца, сена, апельсинов, ванили. И ко всему прочему дом умеет более-менее самостоятельно регенерироваться.

— Фантастика. — Я не сумел скрыть восхищения. Черт возьми! Чешир, конечно, самодовольный и безжалостный сукин сын, но какой талантище! Работа — несомненно, его единственная страсть. И подумать только — показывает мне свои разработки так спокойно, будто все, что случилось раньше, осталось в далеком былом или вообще не происходило. Вот это умение двигаться дальше! Казалось, Чешир оставил все в прошлом: и жену, и дом на верхушке скалы, и Плюша. Ну да, Чешир ни разу не упомянул маленького льва, не поинтересовался, как тот поживает, цел ли, здоров ли. Почему Питер такой? Винить перекроенные гены и медикаментозные процедуры — слишком удобный и простенький ответ. О нет, реакции у Чешира вполне человеческие. Так обойтись с матерью своего сына, с самим сыном! Уж я-то знаю, люди еще и на худшее способны. А ведь Чешир не понимает главного: больше всего страдает от этого Хьюго.

Я все не мог оторвать глаз от растительного дома на экране инфокарты. Стены у него были сотканы из луговых трав и пестрых цветов, зеленый дворик скрывал обитателя от посторонних взоров. От такого жилья я бы и сам не отказался. Питер вложил в этот дом душу, я видел, — он хочет обеспечить Хьюго всем самым лучшим, но меня так и подмывало сказать Чеширу: пойми, лучшего все равно недостаточно! Ребенку нужно отдавать всего себя целиком. А дом, конечно, прелесть, архитектурный шедевр. Судя по картинкам, он будет подниматься над землей, словно вьющийся бобовый стебель, только алого цвета. На самом верху расположатся покои Питера. Да, очень по-летательски. Как там говорил Чешир? «У нас клаустрофобия, у них головокружение».

Чешир устало смежил веки и величественным жестом указал мне на дверь. На прощание он нанес последний удар:

— Помните, официально Хьюго — наш с Авис сын. Так записано в его свидетельстве о рождении.

Я навещал Пери как можно чаще, едва выдавалась свободная минутка, сразу мчался в больницу, но Пери до сих пор не пришла в себя. Звонил Хенрик, справлялся о ее состоянии, я мрачно ответил, что инфекция не унимается и лекарствам не поддается. «Не иначе, один из этих новых сверхвирусов», — предположил Хенрик. Пока Чешира не выписали из больницы, мы с Хенриком и Вивьен по очереди присматривали за Хьюго. Отдать его обратно в «детское стойло» — об этом и речи быть не могло. Хьюго охотно играл с близнецами Хенрика и радовался обществу Плюша. Маленький лев, правда, заметно сдал — уже не резвился и не скакал, как прежде, а к Хьюго относился как терпеливый снисходительный дедушка к бойкому внучку. Порой он даже позволял малышу залезть к нему на спину и прокатиться несколько шагов, но потом мягко стряхивал Хьюго на пол — под счастливый визг последнего.

— Страшно подумать, что бы сказали в Управлении, пронюхай они, как мы тут пасем Хьюго безо всякого на то дозволения, — заметил Хенрик как-то вечером, когда я приехал к ним в «Дзэн» на ужин. Сегодня Хьюго ночевал у Хенрика с Вивьен. — Но, правда, в Управлении и обратиться-то не к кому, вся контора закрыта и опечатана.

— Мне звонила Кам, — ответил я. — Сказала, даст показания комиссии и сразу уедет. Ее временно отстранили от работы. Представляешь, она раскрыла самые вопиющие случаи нарушений и чуть не угодила в кутузку за разглашение секретных данных — чудо, что обошлось.

— Бедняга. — Хенрик покачал головой. — Досталось ей.

За окнами сверкнула молния. Над домом и садом прокатился гром, хлынул ливень. Снова гроза, снова на море буря. Какое сумасшедшее и дождливое нынче лето, и сколько гроз.

— Меня тоже вызвали на комиссию по расследованию этой заварушки, придется давать показания, — сообщил я.

Ливень за окнами набирал силу.

— А куда уезжает Кам?

— Я так понял, что в буддийский монастырь. Говорит, у ее сородичей в этом возрасте как раз принято совершать паломничества для духовного роста.

Прошло несколько недель, и Хенрик позвонил мне, взбудораженный до крайности.

— Новости смотришь? — спросил он, едва поздоровавшись.

— Я их всегда смотрю, — отозвался я, решив, что он спрашивает так, вообще, а не про сегодняшние выпуски. — Тем более, с тех пор как мы с тобой и Кам вызвали такой ажиотаж в обществе. Я получил несравненное удовольствие, когда смотрел репортаж про арест миссис Гарпер. Как она строила из себя святую невинность и гневно отрицала все обвинения, называя их гнусными поклепами! А прическа у нее была потрепана, не иначе, Гарпериха сопротивлялась.

— Так вот, если сейчас не смотришь, срочно включай, — настойчиво сказал Хенрик. — Я пока не разъединяюсь, хочу послушать, что ты скажешь.

— Ладно.

Я включил новости, там говорили об урагане высшей категории опасности. В последние дни погода вытворяла такое, что про нее обычно рассказывали в первую очередь, а не под конец выпуска.

— Погоди, сейчас будет, — пообещал Хенрик.

— О! Один из твоих ребят, — откликнулся я. На экране возник подчиненный Хенрика, детектив, который направлялся в поселение «Корней» где-то на Окраинах. — Отлично.

А потом нам показали такое, что я просто онемел, а потом меня захлестнуло безудержное ликование.

Нам показали арест Его Безмятежного Святейшества Троицы Джонса.

Вот это была радость — смотреть, как бородатого коротышку, дутого архипастыря, шарлатана и негодяя наконец-то берут под стражу и ведут в наручниках, — а на заднем плане все так же маячат солнечные яхты, как и в прошлый раз, когда мы устроили облаву в паршивом поселении сектантов. Вот это была радость — знать, что на сей раз Троице не отмазаться, потому что обвинений набрался целый букет, одно серьезнее другого: тут вам и торговля живым товаром, и похищения, и убийства.

Вид у Джонса был не на шутку напуганный, уж мне-то знакомы эти приметы, когда лицо все каменеет и вокруг глаз аж белеет от напряжения. «Поделом тебе, гад, теперь не отвертишься», — подумал я. Скандал с Бриллиантом сыграл свою роль взломщицкого инструмента: все пали преграды и оборонительные сооружения, которых настроили вокруг себя «Корни», все тайны секты выплыли наружу.

— Знаешь, что самое смешное? — спросил Хенрик. — Пока что это еще не оглашали, но главное обвинение, по которому Троица сядет, — это уклонение от уплаты налогов. Обхохочешься, а?

— Твой специалист по финансовым преступлениям потрудился на славу! — понял я.

— Еще как. Денежки там просто рекой текли. И все от богатеньких летателей, и все в обход налогового ведомства, естественно. За такое власти его по головке не погладят.

Да, тогда мы именно так и думали. Но делу Троицы Джонса суждено было принять новый, совершенно непредсказуемый оборот…

Из реанимации Пери перевели в отдельную палату, просторную и роскошную, почти как у Чешира. Думаю, он эту роскошь и оплачивал, и чего бы ему не расщедриться — ведь Хьюго он получил.

Пери лежала на боку, неподвижная, бледная, совсем как мраморный ангел на надгробии, укрытый собственными крыльями.

— Пери, — тихо сказал я, — мне жаль, что так вышло.

Она блеснула на меня глазами, но не отозвалась.

«Но человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх», вспомнилось мне. \(Иов 5:7 )\

— Скажите мне, что случилось? — осторожно попросил я.

— А как вы думаете? — со вздохом ответила Пери. — Куда уж было моему адвокату сдюжить против команды Питера. Он старался, конечно, сделал что мог. Получилось лучше, чем ничего. Я о таком и думать не смела. Свидетельство о рождении перепишут. Мне обещали постоянный вид на жительство — не отберут. Но Хьюго… Хьюго будет жить у Питера. А мне разрешат Встречи с Ребенком. Я буду его Навещать Время от Времени. И поначалу — под Официальным Присмотром, а то как бы чего не вышло.

Я шагнул было к Пери, но она выставила перед собой ладонь, мол, не надо, потом помахала — садитесь. Не хотела, чтобы я впал в ярость из-за ее беды. И сама старалась держаться из последних силенок, но поток слез вот-вот грозил хлынуть.

— Вот его и нет у меня больше. Понимаете — просто пришли и забрали. Отняли. Он… он так плакал! — Пери отчаянно замотала головой. — Пожалуйста, только не говорите ничего. Не надо меня утешать, а то я не вынесу. Я ведь старалась до последнего. Денег у меня нет, жить негде, сама подкидыш, в деле записано — мной в детстве помыкали, жестокое обращение и все такое, поэтому считается, что я опасна для ребенка. Могу плохо повлиять и хорошей матери из меня не выйдет, раз меня саму жизнь потрепала. Бедняки всегда проигрывают. В похищении меня обвинять не стали, но уж адвокаты Питера найдут с дюжину способов доказать, что я плохо влияю на Хьюго.

Она зашмыгала носом.

— Одно хорошо — от Авис ни слуху ни духу. Официально родителями Хьюго записаны мы с Питером. А, забыла, вот еще что хорошо: весь этот порядок с посещениями — он установлен временно. Но мне Хьюго не отдадут. А дальше знаете как пойдет? Сначала Питер будет сам не свой от счастья, что заполучил Хьюго. Однако хватит его ненадолго. Я-то знаю, сколько он работает — круглые сутки, как одержимый, и дело свое обожает, а все прочее ему не нужно. Приставит к Хьюго очередную няню и вообще перестанет с ним видеться. — Пери колотило от бешенства. — Почему, ну почему им просто не отдать Хьюго мне? Трудно, что ли? Все равно же няню наймут, зачем все усложнять, ведь есть же я! — Она хлопнулась лицом в подушку и зарыдала в голос.

Я осторожно положил руку ей на плечо.

— Питер сейчас, мягко говоря, недоволен. Ну, что вы хотите. Пери, погодите убиваться, потерпите. Со временем все наладится. Будете чаще видеться с Хьюго.

Пери рывком села. Слезы еще катились у нее по щекам, но лицо застыло, словно оледенело.

— Я-то ладно, я получила по заслугам, — выдавила она. — Но Хьюго? Его за что наказывать? Он чем провинился?

— Вы о чем?

— Я же думала — сделаю как лучше, помогу ему, спасу. Верила, что правильно тогда его унесла. А что вышло? Только навредила! Он ведь и в бурю ужасно перепугался, да еще его чуть Дикие не украли, когда у нас был бой на Райском кряже. Он теперь боится летать даже у меня на руках.

Я молчал. Что проку в фальшивых утешениях? Если уж предлагать, так по существу.

— Насчет жилья я бы вам помог, — решился я. — Хенрик хочет сдать ту квартиру. Сможете оплачивать, найдете заработок?

Пери вытерла слезы и собралась с мыслями. Я дал ей пачку бумажных платочков, она решительно высморкалась.

— Для начала пойду в Полетный клуб, — твердо сказала она сипловатым голосом. — Летать я теперь умею лучше любого тамошнего инструктора. Да и учить смогу не хуже.

Мы еще потолковали о том-о сем, потом Пери задремала. Я посидел, дожидаясь, пока она уснет покрепче. Смотрел, как высыхают слезы у нее на щеках, слушал, как она дышит — все ровнее и тише. Привык я, что ли, к этому расследованию? Даже не верится, что дело закрыто. Исход, конечно, не радует, хотя это как поглядеть. Хьюго достался отцу, победу присудили сильнейшему. Не ново — такого я навидался. Чешир с самого начала был уверен, что у него все четко распланировано, что Пери как миленькая выносит им с Авис ребенка. Но что поломало его планы? Природа. Искусственного оплодотворения не потребовалось, зачастие произошло естественным путем. Почему? Потому что Чешир соблазнил Пери. Для чего? А просто потому, что мог, имел возможность, силу. В том числе — потому, что в его власти было, чтобы она забеременела. Хотя, наверно, сам Чешир этот мотив и не осознавал. Как говаривал мой отец, внушая мне азы осторожности с подружками, «Природе на твое счастье наплевать, ее другое заботит». Природу не волнует, хочешь ты ребенка, не хочешь, у нее к тебе личных счетов нет, она просто гнет свою линию — детей хочет она сама. Мы ведем себя безответственно, будто разорвать связь между сексуальностью и деторождением — легче легкого. Но Питера Чешира летательницы не влекли и он так и не сумел понять, почему. А между тем все просто: ведь летательницы в большинстве своем бесплодны.

Санил назначил мне очередную встречу в баре «Камчатский Джо», и я помчался к нему, рассчитывая на новый заказ. Когда я вошел, Санил был уже на месте — сидел просматривал новости.

— Занятная статейка, — сказал он с улыбкой.

— Что пишут?

— Анализируют скандал вокруг «Корней». Тут говорится, что Его Безмятежное Святейшество Троицу Джонса осенило идеей торговать детьми неслучайно. Он ведь к власти рвался, да и воля сильная, недаром же собственную секту учредил. А по мужской части — недоразвитие, он все равно что евнух, проявить себя мужиком не мог, так что решил управлять чужим плодородием, раз сам недееспособен. И не просто управлять, а развернуть настоящий бизнес, причем деньги делал на злейших идейных врагах, на богачах и важных персонах, которых ненавидел. Это ему было слаще меду, он на это подсел. Да еще и доходное предприятие, очень доходное.

— В этом есть логика, — кивнул я.

Разодранная Хищником рука все еще побаливала: мне ведь сняли здоровый клок пострадавшей кожи и поставили заплату из свежей, но пока что она заживала. Я потер предплечье.

— Компромат, который я тебе раскопал на Бриллианта, теперь, наверно, без надобности? — уточнил я. — Депутат и без того по уши увяз, скандалище будь здоров.

Санил уставился на меня, не мигая. Потом хлопнул себя по коленям и расхохотался, да так заразительно, что я и сам засмеялся, хотя он мне еще ничего не объяснил.

— Ну ты и прелесть! Святая простота, — всхлипнул Санил. — Ты и правда так думаешь? Не буду тебя разубеждать.

— Погоди. Что-то я не поспеваю. Что я прохлопал?

— Зак, для сыщика в тебе маловато подозрительности, — поддел меня Санил.

Я вытаращился на него в недоумении, потом постепенно до меня дошло.

— Кажется, понял, — протянул я, задумчиво барабаня по столику. — Тебе Бриллиант с самого начала был не особенно нужен. А что теперь ему шьют убийство, это так, десерт, не больше. Бриллиант и Церковь Святых Серафимов идут в нагрузку, а основное блюдо у тебя в меню — Троица Джонс, вот его-то тебе и надо было на горячее. Так? Ты заподозрил, что Бриллиант с Уотерхаусом затеяли какие-то махинации, я накопал тебе улик. Сведения, которые раздобыли мы с Кам, тоже пригодились, потому что с них и начался весь скандал вокруг Бриллианта, Серафимов, а потом уж своим чередом — вокруг «Корней» и Троицы. Но ты изначально на это и метил, и заранее просчитал, когда запустить всю лавину. Да?

Санил тонко улыбнулся.

— По-твоему, спрогнозировать участь Бриллианта было так уж трудно? — поинтересовался он.

— То есть ты знал, что я привлеку к делу Хенрика? М-да, предсказуемая я, видать, пешка. Ладно, по крайней мере, ребята Хенрика нарыли по финансовой части кое-что полезное, и твоему боссу эти сведения сгодились. Кто бы он ни был — а кстати, кто?

— Видишь! — Санил торжествующе поднял палец. — Можешь, если захочешь. Подумал немного, пораскинул мозгами, и сам все сообразил.

— Ах ты учитель-мучитель, так тебя и этак, — буркнул я.

Вся схема вдруг предстала перед моим мысленным взором с хрустальной ясностью. Я понял, кто был истинным врагом Троицы Джонса и начальством Санила — тот самый бывший министр внутренних дел, обладатель множества связей в верхах и целой армии могущественных знакомцев, тот самый — отец двоих дочерей, похищенных из клуба «Харон». Это дело, расследование которого когда-то принесло мне некоторую известность, все еще влияло на расстановку сил в политике. Недаром же говорят, что месть — это блюдо, которое лучше подавать холодным. В данном случае блюдо разве только не заморозили, так долго вызревал план этой мести.

Значит, я все-таки подлинный слуга Немезиды, богини отмщения.

— Здорово, Санил. Чисто сработано, поздравляю, — сказал я.

Ведь и правда — работа мастера. Оба раза я послужил орудием мести. Тогда — все совпало случайно, теперь — все было тщательно просчитано, словно в изящной шахматной партии. Санил умница. И умелый игрок.

Глава двадцать первая

Операция

У меня в жизни наступила больничная полоса. Мало того, что сам я ездил лечить ногу, и еще навещал Питера и Пери, а потом пришел день, которого я страшился больше всего на свете. День, когда я отправился в больницу к Томасу.

И вот я сидел в приемной рядом с Лили и ждал. Подготовительные процедуры и таинственная терапия остались позади, а сегодня решающий день — Томаса прооперируют. Его уже увезли прочь от нас, в неведомую страну за белыми дверями операционной. Вернется он преображенным.

Я ожидал, что Лили будет сама не своя от ликования, но ошибся — все-таки не совсем она бессердечная: вон как притихла, лицо подавленное, даже испуганное. В больницу она явилась в своем неизменном сером деловом костюме, и даже прихватила с собой какие-то документы — полистать, пока мы будем ждать, но папку даже не раскрыла. Просто сидела на белом пластиковом стуле и неотрывно смотрела на экран настенного телевизора, ничего не видя. Я принес кофе на двоих. Лили отпила глоток и поставила бумажный стаканчик рядом с собой. «Он был такой маленький на этой каталке», — выдавила она, не глядя на меня.

— Да, — отозвался я. На каталке, укрытый голубой казенной простыней, Том казался не то что маленьким — крошечным. Вокруг блестели капельницы, катетеры, что-то еще, он был весь опутан проводами.

Когда каталку уже увозили, я успел прошептать Тому:

— Ты у нас храбрец, великан Томас, правда?

Меня затопляло невыносимое чувство вины, — конечно, бывало, что я и раньше мучился совестью, но не до такой степени. Господи, что мы с Лили наделали? Отправили родное дитя на мучения, на пытку. Наркоз, маски, иглы, скальпели. Как у нас язык повернулся — согласиться, чтобы над ним такое вытворяли? С точки зрения закона, хирургическое вмешательство — это жестокое насилие, преступление, которое оправдывано лишь согласием пациента и необходимостью. Да, согласиться мы согласились, но так ли уж необходима операция? Согласился бы сам Томас, если бы понимал, что его ждет?

Теперь оставалось лишь сидеть и терпеливо ждать, и надеяться, что операция кончится благополучно и наркоз минует благополучно и вообще все обойдется и от меня зависеть уже не будет, потому что я страшно устал винить во всем себя.

Лили нервно грызла ногти, — я-то думал, она уже избавилась от этой детской привычки. Я мягко отвел ее руку ото рта. На миг она задержала свои пальцы в моих, потом стиснула руки на коленях и застыла.

— Не знаю, сколько мы здесь прождем, — сказала она.

Я встал и заходил взад-вперед по приемной. По линолеуму коридора тянулась вдаль, к дверям хирургического отделения, синяя полоса, и я ходил по ней туда и обратно, туда и обратно, потом стал ходить от окна к окну. Как нам сказали, сама по себе операция не из опасных, просто длинная и трудоемкая — требуется аккуратно сшить уйму мышц и нервов.

Солнце в то утро замерло в небе. Сколько я ни проходил мимо окна — солнце не двигалось, стояло на том же месте. О, это больничное время. Мертвенно-белое неподвижное время, которое отмеряется только завтраком, обедом и ужином. А если ты не пациент, оно превращается в нечто бесформенное и тянется бесконечно. Я настойчиво предложил Лили перекусить, принес лимонад и бутеброды, завернутые в целлофан, но она и не прикоснулась к ним.

За окном длился жаркий день, белело раскаленное небо. Белые двери хирургического отделения распахнулись. К нам шла женщина в голубом медицинском халате, забрызганном кровью, — неужели кровью Тома? Она на ходу сняла маску и сказала:

— Томас сейчас в реанимации. Все хорошо, он молодцом. Вам к нему будет можно, когда его переведут в палату.

Лили вскочила как подброшенная. Вот теперь она лучилась счастьем. Столько ждать — и наконец-то получить долгожданный подарок, крылатого ребенка. Ей не терпелось поскорее развернуть обертку. Каков же он окажется?

Наконец нас провели в палату. Койка Тома стояла у окна, и на нее лился солнечный свет. Том крепко спал, укрытый простыней до самого подбородка. Мы с Лили просто стояли у постели и смотрели на него.

Потом Лили протянула руку и приподняла краешек простыни.

— Что ты делаешь? — спросил я.

— Я должна увидеть, что получилось!

Медленно-медленно она стянула простыню.

И мы увидели крылья. Ничего не скажешь, доктор Руоконен превзошла самое себя.

Крылья укрывали Тома от шеи до пят. Они сверкали чистейшим золотом, и его незагорелая кожа казалась белой, словно мрамор.

Лили заплакала.

Солнце играло на оперении Тома, отчетливо обрисовывало каждое мельчайшее перышко, — они были словно выточены искусным резчиком. Ювелирная работа.

Мы стояли и смотрели, как мерно дышит Том и как крылья слегка колышутся в такт его дыханию. Сколько мы так простояли, не знаю. Солнце постепенно опускалось к горизонту, и, когда низкие закатные лучи пробежали по крыльям Тома, золотое оперение вдруг сверкнуло зеленым отливом.

Я наклонился и поцеловал своего крылатого сына.

Глава двадцать вторая

Дальний перелет

Ветер гнул деревья так, что сучья царапали небо. Вой ветра вторгался в сон Пери, становился все выше и тоньше, предвещая надвигающуюся стену бури. Пери лежала на спине, часто дыша, отдавшись сладкому ужасу, чистому, кошмарному наслаждению, подобного тому, которое охватило ее, когда она падала в долину в объятиях Беркута. Она утонула в собственном дыхании, слушая ветер, и на миг ощутила невесомость, словно на самой вершине грозового фронта, когда она зависла там на секунду и увидела внизу яркую дугу земли. Закрывая глаза, она заново проживала тот миг, ту вечность на пике бури, ощущала, как захватывает дух перед тем, как рухнешь в бесчувствие, и понимала, что эта страшная красота — талисман ее души.

Плюш просочился в спальню и спал в ногах кровати, и свет, падавший в окно, расчертил ему шкуру черно-белым. Пери запустила руки ему в гриву. Ей было приятно трогать теплый мех. Плюш зевнул и перевернулся на другой бок, не просыпаясь.

Пери перекатилась на живот, сунула голову под подушку. Хьюго очень боялся непогоды, стоило ему услышать гром, и он отчаянно плакал и требовал маму. В такие ночи они спали в обнимку. Сама Пери ничуть не боялась бурь, она вообще многого теперь не боялась, но когда она засыпала и теряла бдительность и в ее сны вторгался вой ветра, то просыпалась в холодном поту и не могла заснуть, если Хьюго не было дома: кто утешит его в доме, который построил Питер?

Пери встала и прошлепала босиком в комнату Хьюго, пустую, но все еще наполненную его теплым сладким запахом. Закрыла дверь, пошла в кухню, налила себе стакан воды. За окном кухни рос дуб, его трепещущие листья бросали на Пери теплый отсвет.

Знать бы, что сталось с Авис. Питер ничего о ней не выяснил. Было дознание, Питер даже попал в число подозреваемых, но следователи не нашли никаких улик, что с Авис что-то нечисто. «Нечисто! Это с точки зрения бескрылых, — надменно твердили проницательные летатели. — Она одичала. Дураку понятно. А власти только и говорят, мол, ничего не доказано». Ее исчезновение стало настоящей сенсацией — она и была знаменита, а когда исчезла, прославилась еще больше. Зато страхи Пери приняли теперь новое обличье — она то и дело представляла себе одичавшую Авис, тощую тварь с запавшими глазами, которая налетает, истошно визжа, и утаскивает Хьюго в небо.

Пери поставила пустой стакан в раковину. От ветра даже стены в квартире тряслись. У Хьюго теперь собственный дом — так решил Питер. Пери с самого начала понимала, что Питер очень талантлив, но раньше ей казалось, что этот талант воплощается скорее в громадах, сиянии, величественности. Она не представляла себе, что Питер сумеет создать такой маленький мягкий домик — как облачко. Каждая комната — своего изысканного оттенка. Цвета заката — розовый, голубовато-сиреневый, ярко-алый. Стены изгибались волнами и распускались, как бутоны. А если Хьюго случайно пачкал стены красками или стучал по ним машинками, они ничуть не портились.

Пери со вздохом выглянула в окно. Скверная будет ночь — стены так и давят. Пери все хуже выносила замкнутые пространства, и это ее пугало. Частенько она спала в ветвях серебристого дуба в саду, на помосте, который выстроили другие летатели — спала и вслушивалась в движение воздуха. Там ей сразу вспоминалось время, проведенное на Райском кряже, с «Орланом». Еще бы она его не вспоминала, но это ее тревожило. Как будто зачатки дикости в ней растут и крепнут. Надо как-то примириться с этой своей стороной, с тем существом, в которое она превращалась в полете.

Пери вернулась в спальню. Надо уметь признавать поражение. Она натянула изолят для ночного полета — плотная, мягкая серая ткань не давала замерзнуть и отражала скудный свет луны и звезд, чтобы было видно другим летателям.

Пери взмыла в воздух и повернула к океану — там ей особенно нравилось летать. Море внизу было словно утыкано россыпью бриллиантовых булавок, там и сям виднелись рыбацкие лодки, не заслуживающие громкого названия «флотилия». Рыболовных флотилий больше не существовало.

Вскоре после того, как Пери взяли на работу в тренировочный центр, в Город вернулся Нико — один. И «Альбатрос» тут же подал на него в суд за публикацию исследовательских статей. Нико торжествовал. Напав на Нико на его же территории, «Альбатрос» совершил роковую ошибку. «Они не ожидали, что все зайдет так далеко. Думали меня запугать. Никогда, — говорил он Пери, — никогда не подавай в суд на того, кому нечего терять. Что они могут со мной сделать? Разве что запретят публиковать статьи — ну так все, кто хотел, давно сделали себе копии».

Когда судебный процесс набрал обороты, в «Альбатросе» сообразили, что совершили катастрофическую ошибку и теперь им не выпутаться. Самым скверным для «Альбатроса» было то, что на рассмотрение суда были вынесены мельчайшие подробности исследований, внутренней документации, махинаций, общения с клиентами и конкурентами — а поскольку процесс был открытым, все это стало достоянием публики. Нико и его сторонники стали суперзвездами в масштабах страны и всего мира, ведь именно они обвинили «Альбатрос» во всем, начиная со сговора с «Корвид-Микро-РНК» при установлении цен на препараты до подделки результатов при выявлении побочных эффектов процедур.

— Странная история, — сказал Нико, когда процесс шел уже около месяца. — Они сами подали на меня в суд — и тем не менее подослали ко мне человека, чтобы поговорить о тебе.

Пери уставилась на него.

— Они уверены, что ты прислушаешься к моему мнению.

— К чему я должна прислушаться?

— Само собой, их интересуете вы с Хьюго.

Само собой.

Нико сказал, что «Альбатрос» признал — пусть и в определенной степени — свою вину в том, что произошло с отцом Пери.

— Предлагают тебе компенсацию. Хотя ты ее и не просила. Они не называют это компенсацией, но на самом деле именно так все и обстоит. Тебе обеспечат весьма существенную поддержку во всем, чем тебе захочется заниматься, — в учебе, в любых проектах.

— Если я соглашусь, чтобы они изучали нас с Хьюго, — проговорила Пери.

«Беда в том, что мне и самой интересно».

— Да, — кивнул Нико. — Тебе надо понимать, как подействовали на тебя процедуры, которые проходил твой отец, это важно и для твоего будущего, и для будущего Хьюго.

— Нико, передайте им — я подумаю. Мне часто приходит в голову, что именно поэтому я с самого детства так страстно хотела летать. Надеюсь, дело только во мне, а не в том, что компания, которая ставила опыты на моем отце, имплантировала мне эту страсть…

Пери направилась на восток, от берега. Надолго ли ей хватит сил? Она постоянно тренировалась, расширяла свои возможности. Училась.

Беркут что-то затевает. Обращался к ней за помощью. «Ты стала знаменитой, — обронил однажды Нико. — В нужных кругах, среди осведомленных людей. Слышал, ты самый востребованный инструктор по полету в Городе».

А еще Нико сказал Пери — еще когда в первый раз пришел к ней после возвращения в Город, — что Сойка погибла. В ту ночь ее загнали в угол, заставили взлететь и принять воздушный бой с Диким. Беркут видел, как она упала. Искать ее тело они не могли — надо было спасаться самим. Одинокая, страшная смерть. Пери часто мерещилось, как с неба падает черная фигурка, вошедшая в штопор. Стоит поднять крылья под неверным углом, и их уже не выровнять, не добиться подъемной силы.

— Беркут возвращался, искал тебя, — сказал Нико. — Но ты уже улетела. Он рисковал жизнью, лишь бы тебя найти.

Может быть, Беркут отпугнул Диких и они поэтому не стали гнаться за Пери?

— Беркут перебил довольно много Диких, — продолжал Нико, — но их было так много, что он организовал отступление. Считал, что это он виноват в гибели Сойки, думал, что если бы лучше нас подготовил, беды не случилось бы. Я с ним не согласен — мы знали, на что идем. В общем, он возвращался за тобой. Думаю, тебе стоит об этом знать.

— А Шахиня? — спросила Пери.

— Мы не знаем, что с ней. Тешу себя мыслью, что она нашла себе территорию и нового самца. Хорошо, что Беркут не держал ее на привязи. А то и она погибла бы.

Впереди глотал звезды облачный дракон, извивы туши пятнали небо. Пери решила подняться выше облаков. Перед ней как будто протянулась широкая тропа прямо в небо. Пери все чаще воспринимала пространство именно так. Видишь тропу и летишь по ней, и неважно, какая тебе предстоит траектория, прямая или изогнутая. Вероятно, это было как-то связано с пробудившейся способностью смутно видеть ультрафиолетовые лучи, по крайней мере, при дневном свете. Пери чувствовала переливы цвета в небе; они влияли на ее маневры в полете, особенно в дальнем. И думала, что городские летатели их не замечают, поскольку им не нужно. Они не пользовались своими способностями. Летать на дальние расстояния им приходилось редко.

А вот Беркуту — часто.

— Я думаю о настоящих дальних полетах, — говорил он ей. — Мы полетим за океан. Как птицы летают в теплые края. Так еще никто не делал. Полетишь со мной?

Пери взмыла выше, чуть-чуть отклонилась к северо-востоку. Стоит ли соглашаться? Ох, как хочется снова полетать с Беркутом — больше всего на свете…

Пери развернулась, сверила курс по россыпи звезд и по ливневой завесе городских огней, которые она прекрасно видела с такого расстояния, и направилась с моря на сушу.

Она набрала скорость. Носиться ночью над городом было несказанно приятно — даже мурашки бежали по коже. Темнеющие башни небоскребов вращались внизу, и Пери казалось, что она парит высоко-высоко — их шпили задавали масштаб высоте полета. Потоки горячего воздуха над крышами и улицами подталкивали к небу. Она закружилась над самым высоким небоскребом — «Заоблачной цитаделью», — одним из немногих, который был ярко освещен даже по ночам. Это было здорово, почти как стекляшка: Пери упала в расщелину улицы вдоль стены небоскреба, мелькали мимо этажи, водопады света рушились в небо — только здесь можно было сполна насладиться скоростью.

Перелет, который планировал Беркут, мог состояться не раньше чем через год. Беркут уже начал собирать группу поддержки и продумывать логистику. К нему присоединятся летатели со всех земель, изо всех стран, над которыми они пролетят. Это будет исследовательская экспедиция, протест, испытание. Об этом заговорят во всем мире.

Пери резко сбросила высоту и разогналась, потом взмыла стрелой и перемахнула через «Заоблачную цитадель», — проверяла, хватит ли скорости. Затормозила, развернулась, снова сбросила высоту и запорхала, словно одуванчиковый парашютик на ветру. Ну, все. Она уже устала. Хватит выпендриваться. Пора домой.

— Если полетишь с нами, если у нас все получится, ты прославишься, — сулил ей Беркут. — Станешь первооткрывателем. Легендой. Такого еще никто не делал, никому и в голову не приходит, что это вообще возможно.

«А вдруг и вправду невозможно?» — подумалось Пери. И все равно перелет манил ее — пусть даже сияющим намеком на осуществление. Пери представляла себе, как они взлетают на закате, ориентируясь на полосы поляризованного света, протянувшиеся по небу, сверяясь с магнитным полем Земли, а потом летят всю ночь при луне, вытянувшись длинным широким косяком. Ритм полета на целые дни — вдох, крылья вверх, выдох, крылья вниз, и вот уже не остается ничего, кроме ритма и меняющегося света и облаков, тающих, словно островки соли, прозрачных, как рисовая бумага, и они рвутся в клочки, распадаются, перекипают и струятся, как кипящее молоко. Никаких мыслей, кроме движения света и стеклянного воздуха, оглаживающего крылья.

К концу перелета она одичает.

А может, и нет. Может, найдется золотая середина.

Придется им начинать без нее. Пери только сейчас начала проводить больше времени с Хьюго. Если она улетит в сверхдальний перелет безо всяких гарантий, что вернется, не получится ли, что она повела себя как Авис — взяла и исчезла? Для Хьюго это будет очень долго. И для Пери тоже. Хватит ей начинать все с чистого листа.

Столько всего предстоит сделать, столько всего узнать о безбрежной стихии полета. Они еще только начали. Пери совсем молода. У нее полно времени в запасе.

Вернувшись домой, Пери достала письма, которые вернул ей Зак.

Мой милый Хьюго!

Я пишу тебе эти письма, потому что хочу, чтобы ты знал, как все было, когда ты был совсем маленький. Ты же сам не помнишь. А я тогда все время была с тобой. Видела тебя, слушала тебя, знала, как ты живешь.

Милый Хьюго!

Ты обожал луну. По ночам, когда мы не спали и я кормила тебя и переодевала, если тебе было видно луну в окна, выходившие на восток, ты смотрел и смотрел туда без конца. Иногда ты смотрел в окно, даже если не видел луну. Интересно, у всех маленьких детей такая страсть к луне?

Милый Хьюго!

Ты часто просыпался так рано, что я кормила тебя в темно-синих предрассветных сумерках. Поев, ты снова засыпал, как будто ускользал от меня в глубокую прозрачную воду. Я тебя видела, но ты был не здесь.

Милый Хьюго!

Хотела тебе рассказать…

Пери убрала письма, вышла из дома и взлетела на ветви дуба. Сегодня она будет спать под открытым небом.

Эпилог

Урок летательского мастерства

В вагоне рельсовки Томас так и запрыгал на сиденье.

— Мы едем-едем-едем на Сахарный остров! Мы едем-едем-едем на Сахарный остров!

— Посиди спокойно, солнышко, — сказал я, поправил его золотистые крылья, чтобы не примять, и пристегнул ремень. Да, крылья у него самые красивые на свете. Похоже, нам с Лили повезло, что Томас успел стать одним из последних пациентов доктора Руоконен. Теперь она целиком посвятила себя научной работе — в основном исследует динамику полета насекомых. Говорит, насекомые «запрограммированы на полет». Они постоянно меняют форму и натяжение крыла, поэтому у них получаются маневры, какие птицам и не снились. Насекомые умеют летать и задом наперед, и вверх ногами. От души надеюсь, что передать все эти способности людям не удастся еще очень и очень долго. Люди-птицы — это еще ничего, но дожить до того, чтобы увидеть людей-насекомых, мне как-то не улыбается. Тогда проект «Человечество» уж точно будет закрыт.

— А я тебе не солнышко, — весело возразил Томас. — Меня зовут Стриж!

В последнее время он все чаще называл себя летательским именем. С одной стороны, оно не очень ему подходило, ведь стрижи черные, а не золотистые, с другой — благодаря выгнутым узким крыльям он когда-нибудь станет невероятно быстрым и ловким. Я немного почитал про стрижей и выяснил, что они рекордсмены среди птиц по скорости, обогнать их могут только сапсаны, и почти всю жизнь проводят в воздухе — на лету и пьют, и спариваются, и даже спят в полете. Что-то все это меня не порадовало.

Я дал Томасу банан — в этом возрасте мальчишки постоянно голодные, — и настроился на долгую дорогу до Сахарного острова. Я бывал там только один раз, в детстве, и остров остался в памяти как идеально прекрасный пейзаж — бирюзовая вода и белый, мелкий песок — и правда как сахар; такой мелкий, говорили мне, потрясенному ребенку, что им полируют огромные вогнутые зеркала для орбитальных телескопов.

Томас все ерзал и прыгал на сиденье, насколько позволял ремень, и пел с набитым ртом:

— Лети, мой Томми, на сосну, лети, мой Томми, на луну, лети до солнца и до звезд, лети в жару, лети в мороз!

Когда мы приехали, на Сахарном острове было безлюдно. Билет сюда стоил так дорого, что почти никому не по карману. Как всегда, на то, чтобы отстегнуть ремень и вытащить Томаса из вагона, ушла целая вечность. Теперь, когда у него появились крылья, возиться приходилось еще в два раза дольше — осторожно высвободить крылья, не помять и не поломать перья, пригладить их… Наконец мы спустились по дорожке со станции, извилистой, усыпанной белым песком, и двинулись в зеленый лес из высоких-высоких деревьев. Минут через десять впереди показались синяя вода и синее небо. Но до пляжа было еще далеко — мы очутились на краю обрыва метрах в двадцати над водой. Я присел и убрал у Томаса челку с глаз.

— Привет, — послышался низкий тихий голос. Пери. А потом тоненький писк:

— Том! Том!

— Хьюго, как ты вырос! — воскликнул я, обернувшись, и раскинул руки. Хьюго бросился ко мне, Пери не отставала от него. — Можно, я тебя поцелую? — Хьюго важно кивнул, и я поцеловал его в щеку. Хьюго с Томасом тут же сели и принялись играть в сложную игру с камушками — они сами ее изобрели. Я поцеловал в щеку и Пери тоже.

— Прекрасно выглядите, — сказал я.

— Спасибо, — улыбнулась Пери. — Как Динни?

— Хорошо. У нее все хорошо. Нет ли вестей от Беркута с компанией? Где они сейчас?

— Перелетают Индийский океан.

— Ничего себе. Сильно. А как Хьюго? Вид у него цветущий.

Пери помолчала.

— Нормально. Я должна отвезти его к Питеру к семи часам.

— Спасибо, что согласились полетать сегодня с Томасом. Вряд ли он понимает, как ему повезло, что его учит такая знаменитая летательница, как вы. Говорят, никто лучше вас не дает так остро почувствовать радость полета.

— Для меня это только в удовольствие, — ответила Пери. — Дело не в том, что я такой уж мастер. Просто настоящих летателей еще маловато.

Я улыбнулся.

— Я не спросила вас, почему вы все-таки решили дать Томасу крылья, — произнесла Пери.

— Мне удалось себя уговорить, — признался я. — Я все думал, что это откроет перед ним блестящее будущее, обеспечит успех в жизни, убережет от мест вроде Венеции. Но на самом деле, по-моему, все решило совсем не это. Думаю, все свелось к одному простому соображению: попробуй-ка скажи маленькому ребенку, что он не будет летать. Потому что ты ему не позволишь.

— Да, — кивнула Пери, болезненно скривившись. — Мне этот разговор еще предстоит.

— Ох, Пери, простите меня! Неужели ничего нельзя сделать?

— Не знаю. Питер пока не соглашается проконсультироваться у специалистов. Может, и вообще не согласится. Честно говоря, я не думаю, что Хьюго захочется летать. Это я виновата. Зато он может стать… забыла слово… исследователем пещер или кем-то в этом роде. — Она нагнулась к Томасу. — Томас, ты не покажешь мне свои крылышки? Я таких красивых никогда и не видела!

Томас встал, раскрыл крылья и горделиво повернулся — внутренняя сторона крыльев полыхнула на солнце зеленым огнем. Хьюго и ухом не повел — так и возился с камешками.

Пери шагнула вперед и обняла Хьюго.

— Поиграй немного с Заком, а мы с Томасом скоро вернемся, договорились?

Хьюго на нее даже не посмотрел. Пери поцеловала его в щеку, еще раз обняла и встала.

— Все будет хорошо, — шепнула она мне, взяла Тома за руку, и они шагнули на край обрыва. Я так и не привык к тому, какой Томас бесстрашный. «Наш Томми маленький храбрец», как поется в его любимой песенке. Вот и в этом он все больше отдаляется от меня. Мне по-прежнему приходилось преодолевать тошноту каждый раз, когда он на моих глазах бросался в воздух.

Они взмыли в небо, Пери летела вровень с Томасом, а потом закружила под ним. Крылья у него сверкали золотом. Он сиял под облаками, словно дневная звезда.

А Хьюго смотрел на них, не оборачиваясь, пока они не превратились в две точки — одну темную, другую сияющую.

— Пошли, Хьюго, — сказал я. — Поиграем на берегу. А хочешь, искупаемся?

Он дал мне руку, и мы спустились по тропе, обсаженной пышными пальмами, на уютный закрытый пляжик.

Мы плавали под водой, видели рыб и медуз. Мимо проплыла крупная синяя рыба-губан. Мы вторглись в ее владения. Потом мы строили роскошные замки из песка, собирали ракушки, исследовали обитателей луж на отмелях.

А после этого сели в тенечке и перекусили.

В мелководье врезался метеор. Это приземлился Томас — крылья у него на полуденном солнце блестели так, что смотреть больно. Рядом, веером взметнув брызги, опустилась Пери. Они поплыли к нам — лениво и грациозно, словно пара лебедей. Хьюго вскочил и побежал в воду. Они с Томасом вышли на берег вместе, и Хьюго похвастался своим песчаным замком. Они сели и принялись играть, позабыв о нас с Пери.

А Пери двинулась ко мне — величественная и прекрасная, будто статуя. Богиня победы. Теперь она выглядела старше, более женственной. Я утратил дар речи и даже не поздоровался. Я и забыл, какая она красавица, и подобные моменты всегда заставали меня врасплох.

Пери сложила крылья и села — так, чтобы было хорошо видно Хьюго и Томаса, полностью погруженных в свое строительство. Я протянул ей ломтик арбуза.

— Вот бы они подружились на всю жизнь, — сказал я, глядя, как они отнимают друг у дружки игрушечные грабельки.

— Да-да! — закивала Пери; я не ожидал, что она так горячо согласится. — Я очень надеюсь.

— Только поглядите! — ахнул я, но Пери уже и сама увидела. — Это вы научили Томаса?

— Нет, стыдно сказать, но мне даже в голову не приходило…

Томас раскрыл одно крыло и выгнул его над головой Хьюго, прикрывая его от солнца.

Мы с Пери устроились поудобнее на песке и стали глядеть на них.

Можно было бы тут и закончить — почему бы и нет? Я до конца дней запомню этот день на пляже — неподвижные, словно на картине, фигуры, напоенные цветом, прозрачная синева и зелень, золотые крылья Томаса, сверкающие на фоне неба. Любая история превратится в трагедию, если закончится смертью героя — а ведь они все так и кончаются, — и обернется комедией, если в финале родится дитя. А дети по-прежнему будут рождаться, пока мы существуем как биологический вид. Насколько нам известно, дети по-прежнему будут рождаться — другое дело, какими они станут, — а мне не хочется, чтобы эта история показалась трагедией, вот почему я и заканчиваю ее на Томасе и Хьюго.

Был день середины лета. Мне он потом часто снился — словно мы остались там навсегда. Мы отпраздновали его — короновали младшего из нас, Хьюго, венком из цветов: пусть будет нашим принцем эльфов, сказала Пери. Цветы и ветви для венка мы нарвали у тропы, ведущей к пляжу: жасмин, вьюнок, жимолость. Туго им приходилось в здешнем климате, но они преодолели все и густо разрослись — и венок получился пышный, бело-сине-золотой, источающий сладкий аромат. Пери посадила Хьюго себе на плечи, и лепестки сыпались им на спины — цветы на жаре сразу стали вянуть. Томас бежал за Пери по пятам, словно ангел-паж.

— Понимаете, — сказала мне Пери во время прогулки, — мы с Томасом все равно… ну… — Она понизила голос. — Мы выродки, хотя сами этого хотели. А Хьюго — само совершенство. Он ничего не теряет.

Славно, что вы так говорите, Пери. Возможно, вы искренне так думаете. Однако никто еще не знает, правда это или нет. Данных пока недостаточно, вердикт не вынесен. Можно рассчитывать лишь на предварительное заключение: «Не доказано».

Не осуждены, но и не оправданы.

Томас скакал по дорожке, распевая «Наш Томми маленький храбрец, наш Томми просто молодец!»

И тут в голове у меня сам собой рождается ответ — словно гиря, плавно качнувшая чаши весов:

«А нам не страшно».

Томас взбегает на невысокий холм впереди, и крылья его ловят косые лучи послеполуденного солнца и вспыхивают так ярко, что он словно тает на фоне солнца, растворяется в заходящем золотом шаре, не оставив по себе даже силуэта, и вот мне его уже не видно.

Благодарности

Описание механики полета в главе 9 — «Беспощадная стихия» — я почерпнула в книге Пэт Шипман «Встать на крыло. Археоптерикс и эволюция птичьего полета» (Pat Shipman. Archaeopteryx and the evolution of bird flight. Phoenix, 1999), где блестяще, ясно и подробно рассказано о научных спорах по поводу эволюции птиц. Если я что-то слишком упростила или неверно поняла, вина целиком и полностью моя. Ценным источником сведений стала для меня и книга «Птицы. Повадки и способности» Гизелы Каплан и Лесли Дж. Роджерс (Gisela Kaplan, Lesley J.Rogers. Birds: Their habits and skills. Allen & Unwin, 2001). Цитата о хищниках из «Истории птиц Британии» Томаса Бьюика приведена по антологии «Радость крыльев. Писатели о птицах и наблюдениях над ними» под редакцией Джен Хилл (An Exhilaration of Wings: The literature of birdwatching. Penguin Books, 2001).

Чтобы превратить рукопись в книгу, нужен тяжкий труд. Поэтому первой в списке тех, кого я благодарю, стоит Сельва Антони, мой литературный агент, человек яркий и страстный. Еще я благодарна Кэтрин Хоуэлл, а также Джоди Ли.

Спасибо Али Лавау, чудесному редактору, чуткому и преданному своему делу; именно вы поднесли книгу к свету и показали мне новые грани. Огромное спасибо Кристе Маннс и всем сотрудникам «Allen & Unwin», которые работали с этой книгой и верили в ее успех. Особая благодарность Аннет Барлоу — будущее этой книги видится ей таким, о каком я и мечтать не смею.

А главное — сердечное спасибо моему мужу Джулиану, который прочитал книгу столько раз, что и не сосчитать, и уделил ей столько творческих сил и столько мыслительной работы — и высказал столько замечаний, — что и представить себе невозможно, не говоря уже о физической, финансовой и эмоциональной поддержке. Без тебя эта книга была бы гораздо хуже.