1

Андрей Николаевич Зорин, главный врач крупного кардиологического санатория, впервые ясно осознал, что жизнь прошла зенит и стремительно покатилась вниз. Нет, дело было не в сердце, оно пошаливало давно. Дело было в другом. Зорин стал все чаще замечать, что подавляющее большинство людей: коллег, сослуживцев, пациентов, просто знакомых, — несравненно моложе, сильнее его, а главное, живет какой-то другой, непонятной ему жизнью. Он вдруг почувствовал себя в роли постороннего, никому не нужного пассажира на стремительно несущемся экспедиционном или военном судне, где все, кроме него, знают свое место, свои обязанности, заняты чрезвычайно нужным, чрезвычайно важным делом и просто не замечают его, случайно затесавшегося в этот дружный, давно сработавшийся экипаж. Даже новая работа в санатории, назначение на которую он сначала воспринял как повышение по службе, теперь выглядела тихой мутной заводью, в какой он оказался именно потому, что стал слишком стар, слишком никому не нужен, слишком не такой, как все эти окружающие его молодые энергичные люди.

В памяти снова и снова всплывали скупые вехи промелькнувшей жизни: годы учебы, небольшая сельская больница, фронтовой госпиталь, последняя кардиологическая клиника. И вот теперь — этот кабинет, где он превратился в самого заурядного администратора. И даже не администратора, а скорее — инспектора по разбору жалоб.

И сегодня, час назад, молодая интеллигентная дама со слезами на глазах пожаловалась на нетактичность, даже грубость лечащего врача.

А ведь во всем этом надо разбираться, принимать какие-то меры. Вот и с этой дамой… Он тяжело вздохнул и вызвал секретаря:

— Попросите ко мне, пожалуйста, врача Тропинину.

— Татьяну Аркадьевну?

— Да, если она не очень занята…

Секретарь прикрыла за собой дверь. И тотчас привычно защемило под грудиной.

— Вот, снова… — он торопливо достал из стола коробочку с валидолом, но не успел положить таблетку в рот, как дверь распахнулась, и в кабинет стремительно вошла Тропинина.

— Я слушаю вас, Андреи Николаевич.

Зорин окинул взглядом молодого кардиолога. Красивая, стройная, с пышным ворохом темно-каштановых волос, в безукоризненно белом, тщательно отглаженном халате, в подчеркнуто независимым выражением лица, она была воплощением той молодой силы, которая так пугала главного врача.

«А вот с больными ладить не умеет!» — придирчиво подумал он, соображая, с чего начать неприятный разговор. Однако Тропинина опередила его.

— Вам, очевидно, пожаловались на меня? — спросила она, глядя прямо в глаза Зорину.

— Да, вы угадали. Час назад у меня была ваша больная Клячкина…

— Простите, Андрей Николаевич, небольшое уточнение: не больная Клячкина, а симулянтка Клячкина.

Зорин даже привстал от неожиданности:

— Ну, знаете!..

— Да, знаю. Я обследовала Клячкину самым тщательным образом и установила, что сердце у нее абсолютно в норме. Нужно иметь поистине гипертрофированную мнительность и еще более гипертрофированную наглость, чтобы ехать с таким сердцем в наш санаторий, в то время как сотни действительно больных людей годами ждут такой возможности.

— Но вы могли ошибиться, могли что-то недоучесть. Ведь у Клячкиной курортная карта, электрокардиограмма, у нее путевка, наконец!

— Вот это и поражает меня больше всего. Что же касается ошибки с моей стороны, то… Я готова на любые консилиумы. — Она снова посмотрела прямо в глаза Зорину. — То, что сердце Клячкиной абсолютно в норме, так же точно, как и то, что у вас, Андрей Николаевич, в эту самую минуту — жестокий спазм коронарных сосудов, и вам, как врачу-кардиологу, должно быть известно, что спазм этот нужно немедленно снять.

Зорин покраснел, как пойманный врасплох мальчишка:

— Вы правы, я как раз собирался принять валидол. Но как вы догадались?.. — он поспешно потянулся за лекарством. Однако Тропинина остановила его движением руки:

— Нет, теперь не нужно. Раз я здесь, то… Расстегните, пожалуйста, ворот рубашки.

И не успел Зорин нащупать верхнюю пуговицу, как Тропинина точным быстрым движением обнажила его грудь и начала осторожно, едва касаясь кожи маленькой прохладной ладонью, поглаживать область сердца.

И произошло чудо: жестокая боль, только что терзавшая его, вмиг исчезла, точно он проглотил таблетку нитроглицерина. Но вместо обычного в таких случаях головокружения пришло ощущение давно забытого чувства свежести и бодрости.

— Теперь лучше? — участливо спросила Тропинина.

— Да… — растерянно признался Зорин, все еще ощущая на груди легкий холодок женской ладони. — Но как вам это удалось?

— Я врач, — коротко ответила Тропинина с загадочной улыбкой.

— Я тоже врач и не менее опытный, чем вы, — возразил немного задетый за живое Зорин, — однако…

— Не казните себя. Мне известны кое-какие приемы, не применяемые в обычной медицинской практике.

— Вот как? Где же вы научились таким приемам?

Тропинина почему-то вздохнула:

— Быть может, когда-нибудь расскажу вам об этом. А сейчас поверьте: с Клячкиной у меня нет никакого конфликта. И то, что она симулянтка, я объяснила ей в самых изысканных выражениях.

— Представляю себе…

— Да, это так. А вот ваше собственное сердце… Андрей Николаевич, зайдите как-нибудь на досуге ко мне в кабинет, я обследую вас.

— Спасибо. Но меня уже столько раз обследовали…

— Я не задержу вас долго. И потом — главному врачу следует знать, как работают его подчиненные.

— Даже на собственной шкуре?

— По крайней мере — на собственном сердце. — Тропинина снова улыбнулась и вышла так же стремительно, как вошла.

Зорин застегнул рубашку, мельком взглянул на склоненные к самому окну ветки цветущего терна, перевел глаза на только что закрывшуюся дверь. По груди все еще бежал холодок, оставленный руками этой удивительной женщины.

— Невероятно… — он встал, прошелся по кабинету. Его по-прежнему не покидало чувство поразительной легкости и какой-то щемящей душевной приподнятости. Кажется, так уже было когда-то. Давно-давно…

2

Через два дня он уже посмеивался над этим «милым происшествием». Но когда ему пришлось проходить мимо кабинета молодого врача, он невольно замедлил шаги. И в тот же миг дверь, словно по волшебству, раскрылась. Перед ним стояла Тропинина.

— Я жду вас, Андрей Николаевич, — сказала она, будто продолжая недавно начатый разговор. — Кстати, сейчас я свободна. Заходите, пожалуйста.

Пришлось зайти. Впрочем, что тут особенного. Он действительно обязан знать, как работают его подчиненные. А у Тропининой и таблички с часами приема на дверях не видно, и стулья без белых чехлов.

Но не успел он сделать эти первые замечания, как Тропинина мягко, но решительно произнесла:

— Раздевайтесь, Андрей Николаевич!

— Вы что, серьезно собираетесь меня обследовать? — деланно рассмеялся Зорин. — Может, и данные анализов потребуете, и на рентген пошлете?

— Нет, я только послушаю ваше сердце. Сядьте вот сюда, снимите халат и расстегните рубашку.

Он пожал плечами, но повиновался. Тропинина откинула свои волосы и приложила к его груди ухо.

— Дышать или не дышать? — продолжал Зорин в шутливом тоне.

Она молча продолжала слушать. Потом поднялась, медленно прошлась по кабинету, обратила к нему явно озабоченное лицо:

— Вы не откажетесь принять пять-семь сеансов по моей собственной методике?

Он откровенно усмехнулся:

— Я начал лечить свое сердце, уважаемая Татьяна Аркадьевна, по самым разным методикам, когда вы еще только-только начинали ходить. А сейчас… Мы оба с вами врачи и оба понимаем, что медицина — увы! — не всесильна.

— В таком случае я просто настаиваю на своем предложении. Нет-нет, не возражайте! Сейчас и начнем. Разденьтесь до пояса и лягте вот сюда, на кушетку.

Тропинина раскрыла небольшую металлическую коробочку и, обмакнув в нее ватный тампон, тщательно припудрила руки каким-то белым порошком.

— Что это, если не секрет? — поинтересовался Зорин.

— Для вас — не секрет. Это самый обычный тальк с небольшой примесью солей радия.

— Солей радия?!

— Не бойтесь, примесь настолько ничтожна, что ваш организм ее даже не почувствует. Радий необходим для возбуждения моих биотоков.

— Так вот как вы собираетесь меня лечить?.. Любопытно… А для вас это не опасно?

— Для меня это не опасно, — коротко ответила Тропинина. Она склонилась над ним и, как в прошлый раз, начала осторожно, едва касаясь ладонями кожи, поглаживать область сердца. Руки ее все время оставались прохладными. Но Зорин не мог отделаться от ощущения, что с них стекают какие-то слабые щекочущие токи.

Наконец она выпрямилась:

— Все. Послезавтра, в среду, я приглашаю вас в это же время на следующий сеанс.

Он поднял на нее глаза. Лицо Тропининой было сосредоточенным и строгим, как подобает быть лицу врача. Но это почему-то задело Зорина:

— Благодарю вас, доктор.

— На доброе здоровье. И, пожалуйста, не забывайте, что вы не только врач, но и просто человек. Я слышала, вы совсем не бываете на воздухе… Разве эти горные тропинки не для вас? — кивнула она на проглядывающие сквозь листву парка красноватые кручи.

Теперь в ее голосе слышалось нечто большее, чем сухая врачебная этика, и в душе Зорина вновь затеплился огонек давно забытого чувства. Он с трудом оторвал взгляд от ее лучистых глаз:

— Спасибо, Татьяна Аркадьевна. Я действительно засиделся в четырех стенах. Но эти горные тропинки… Скажу вам честно, в последнее время я стал побаиваться их.

— Придется забыть эти страхи. Впрочем, скоро вы сами убедитесь в этом, — добавила она все с той же загадочной улыбкой.

— Если бы так…

— А иначе что стоила бы моя методика. Всего доброго, Андрей Николаевич.

Он вышел в коридор и в растерянности направился в сторону солярия, откуда только что пришел. В голове его был полнейший сумбур.

Что это, в самом деле: шарлатанство, игра в оригинальность или самый обыкновенный розыгрыш? Но он давно не чувствовал себя таким сильным и бодрым, а грудь словно продули мощным вентилятором — так легко и свободно теперь дышалось.

Нет, если это и просто гипноз, внушение, — все равно Тропинина творит чудеса. Он круто повернулся и, выйдя в вестибюль, поднялся к себе в кабинет. Обычно на этот подъем со второго на четвертый этаж он затрачивал несколько минут, останавливаясь на каждой лестничной площадке, сегодня же поднялся без единой остановки, без малейшего затруднения в дыхании и первое, что сделал, это раскрыл календарь на следующей среде и жирно обвел число красным карандашом.

3

Потом были пятница, понедельник и снова среда. И в каждый из этих дней он еще с утра не находил себе места, беспрестанно поглядывая на часы и торопясь поскорее справиться с неотложными делами, чтобы не опоздать к назначенному часу. А когда наступал этот час, то бросал все дела и, волнуясь, как мальчишка, заранее чувствуя на груди холодок нежных женских ладоней, спешил на второй этаж. С минуту стоял перед закрытой дверью, стараясь придать себе мало-мальски подобающий его возрасту и положению вид. А потом легонько, как самый почтительный пациент, стучал в эту дверь, где так и не появилась табличка с часами приема, и уже не шутил и не острил, а только заглядывал не без робости в огромные, темно-карие глаза «своего» врача, надеясь увидеть в них нечто большее, чем просто внимание и профессиональный интерес.

Но глаза Тропининой были неизменно сосредоточенными и строгими. И только руки, удивительно нежные, ласковые руки будто тянулись к нему, звали его в тот молодой счастливый мир, к которому принадлежала она сама.

Во время сеансов они почти не разговаривали друг с другом. Но он успел узнать стороной, что в Кисловодск она приехала недавно, неизвестно откуда, живет лишь с маленьким семилетним сыном, со всеми ровна, приветлива, но близких знакомых у нее нет, и к себе она никого не приглашает.

И узнать обо всем этом было почему-то приятно. Но еще приятнее было сознавать, что эта очаровательная женщина действительно владеет секретом какого-то совершенно нового, чрезвычайно эффективного метода врачевания сердца и со всей щедростью, на какую способна лишь самая богатая, самая бескорыстная душа, приносит этот секрет в дар ему, Зорину — по сути, абсолютно постороннему для нее человеку.

Долгое время он боялся во все это поверить. Но уже после третьего сеанса мучившие его не меньше полутора десятков лет боли совершенно прекратились, одышка исчезла, а главное — вернулось чувство уверенности в своих силах. И это было так неожиданно и ново, будто он проснулся от тяжелого долгого сна. Ему доставляло несказанное удовольствие быстро, без остановки пройти от дома до работы, подняться на четвертый этаж, перепрыгнуть через какую-нибудь рытвину или канаву. Он снова с радостным волнением встречал восход солнца, рождение нового дня, его не раздражали больше дождь, ветер или спустившийся с гор туман; даже его работа, которую он всего несколько дней назад клял как совершенно бесполезное, никому не нужное времяпрепровождение, обрела теперь вполне определенный смысл, он увидел, что приносит людям пользу.

Впрочем, где-то в самых сокровенных уголках души все больше пробивалось сознание, что дело здесь не только в неожиданном выздоровлении. Тропинина постепенно завладевала всеми его мыслями. Он думал теперь о ней и днем и ночью, и дома и на работе. И думал отнюдь не только как о прекрасном враче, избавившем его от тяжелого недуга. Услужливая память беспрестанно рисовала перед ним то бездонные, чуть затененные ресницами глаза, то мягкий изгиб тонкой, будто просвечивающей шеи, то узкую полоску груди, что, подобно лучику утренней зари, иногда мелькала в разрезе белоснежного халата. Да, дело было не только в избавлении от болезни…

Но вот наступил день последнего сеанса. В это утро он принес ей букет белых роз и коробку «ассорти». Она улыбнулась:

— Андрей Николаевич, не вы ли говорили, что врачу следует отказываться от подарков пациентов?

— Да, говорил, но… Я не просто пациент. И вы, Татьяна Аркадьевна… Вы не просто врач…

Брови ее удивленно приподнялись:

— Кто же я еще, по-вашему?

— Вы — женщина, Татьяна Аркадьевна. Удивительная женщина!

— Вот как! — она искренне рассмеялась. — Теперь я вижу, вы действительно подлечились.

— Да, к сожалению…

— То есть?

— Так больше у меня не будет необходимости заходить в этот кабинет.

— Ну и прекрасно, Андрей Николаевич! Я рада за вас. А в этот кабинет могут заходить и здоровые люди. Даже без всякой необходимости.

— Спасибо, Татьяна Аркадьевна. Вы понимаете, что главный врач далеко не всегда может позволить себе такую роскошь. А вот если вы будете настолько добры, что согласитесь подняться со мной в воскресенье в горы, я буду очень признателен.

— Что же, — просто ответила Тропинина. — Я почти каждый выходной выбираюсь в горы и с удовольствием составлю вам компанию. Тем более я должна еще понаблюдать за вами.

— Ну, это, положим, лишнее. Ваша методика сработала безукоризненно. А кстати, Татьяна Аркадьевна, почему бы вам не поделиться ею с другими врачами, выступить, скажем, на совещании кардиологов?

— К сожалению, это совершенно исключено. Методика не имеет никакого теоретического обоснования. В меня просто вложили способность генерировать биотоки. Понимаете, вложили без всякого моего участия. Вложили… другие люди. Они же снабдили меня небольшим количеством радиоактивного вещества. Я чисто машинально сказала в прошлый раз, что это соли радия. В действительности это какой-то другой радиоактивный элемент. Что-то из трансуранов. Только с большим периодом полураспада.

— Вы так хорошо разбираетесь в этом?

— Немного…

— Но ваша методика…

— Теперь вы видите, что это за «методика». По существующим законам я даже не имею права пользоваться ею.

— Однако вы применяете ее.

— Лишь в исключительных случаях.

— Но дело ведь не только в методике лечения. А ваши приемы диагностики?

— И здесь я ничем не могу помочь. Просто мое ухо слышит больше, чем чье-либо другое.

— И это тоже заслуга тех «других людей»?

— Да.

— Но кто они, эти люди? Как их найти? Она лишь покачала головой:

— К сожалению, я не могу ответить на ваши вопросы, Я связана словом.

— Очень жаль. Вы понимаете, что это могло бы значить для массы больных?

— Да, но… Это все, что я могу вам сказать, — ответила Тропинина с глубокой грустью, и он понял, что больше не вправе расспрашивать ее ни о чем.

4

Они стояли в небольшой беседке на краю обрыва, откуда был виден и их санаторий, и весь город, уютно раскинувшийся в чаше гор, и даже белые шапки Главного Кавказского хребта. Все кругом было пронизано ярким весенним солнцем. Внизу, под обрывом, густо зеленела молодая поросль сосняка, дальше, уже в пределах курортной зоны, угадывались аллеи парков, а еще дальше, ближе к городу, глаз различал пестрые ленты цветников, голубые пятна бассейнов, блестки фонтанов и прудов.

— Среди какой красоты мы, оказывается, живем, — нарушил молчание Зорин.

— Да, здесь красиво, — ответила Тропинина, занятая какими-то своими мыслями.

— А я мог бы и не увидеть всего этого. Удивительное дело: тридцать лет лечу людей и только сейчас, вот в эту минуту, по-настоящему осознал, каким благородным и нужным делом заняты врачи.

— Благородным, да. А вот нужным ли? — вздохнула Тропинина.

— Как это, нужным ли? — удивился Зорин.

— А вам не кажется, что все мы, врачи, в какой-то мере подобны муравьям?

— Не понимаю…

— Разве вам не приходилось видеть где-нибудь в лесу разоренный муравейник?

— Допустим.

— И вы не ощущали чувства боли за этих маленьких безобидных тружеников?

— Как вам сказать…

— А я в детстве плакала при виде такой бессмысленной жестокости. Ведь вы подумайте: многие годы, день за днем, по крупице, по травинке собирают они свой дом. Но вот приходит в лес какой-нибудь негодяй и, взяв палку, а то и просто носком сапога в одну минуту сводит на нет всю их многолетнюю работу.

— Согласен, это варварство. Но при чем здесь мы, врачи?

— А разве не так же, по крупице, по капельке, затрачивая иногда неимоверные усилия, возвращаем мы здоровье больным людям, стараемся продлить их жизнь хотя бы на год, на месяц, на день. А потом появляется такой же варвар, только в ранге главы государства, и одним мановением руки посылает на смерть миллионы самых молодых, самых здоровых, самых цветущих мужчин и юношей. Так чего стоят все наши усилия? Какой прок от них человечеству?

— Подождите, Татьяна Аркадьевна. Я разделяю ваше искреннее негодование. Но вы не совсем точны. Потому что, делая такие вот глобальные обобщения, оперируете не конкретными фактами, а абстрактными понятиями. Кто он, этот ваш «глава государства»? Какое государство вы имеете в виду? Глава какого-нибудь полуфашистского режима действительно может ввергнуть мир в пучину войны. А главы истинно народных государств делают все возможное, чтобы войны не было.

— Не все делают, — покачала головой Тропинина.

— А что бы сделали вы?

— Я? А вот что. Представьте, что живут два человека: хороший и плохой. Плохой сделал пистолет, чтобы убить Хорошего. Хороший тоже сделал пистолет, чтобы плохой не смог его убить. Тогда плохой сделал пушку. Хороший тоже сделал пушку. И так без конца. А я посоветовала бы хорошему сделать не пистолет, а нечто такое, что не позволило бы пистолету плохого стрелять, и не пушку, а такое устройство, которое не дало бы возможности плохому пустить в ход свое оружие.

— Любопытно. Ну, а более конкретно, учитывая современную технику?

— Все точно так же. Создали американцы свою атомную бомбу, мы сделали то же самое. Появилось у них водородное оружие. Наши физики опять не остались в долгу. Но ведь можно было поставить перед ними совсем другую задачу.

— Сделать так, чтобы американские бомбы не могли взрываться?

— Вот именно!

— А если эта задача неразрешима?

— Не может быть!

— Вы так уверены в этом?

— Я знаю, что в свое время и задачу высвобождения внутриядерной энергии считали неразрешимой. А вот, пожалуйста…

— Н-да… В общем-то, логично: всякому процессу должен соответствовать какой-то контрпроцесс, и когда-нибудь людям, возможно, удастся набросить узду и на столь грозные силы природы. Но, к сожалению, я всего лишь врач, и проблемы физики…

— А я и говорю с вами, как с врачом. Умным, опытным, добрым врачом. И не случайно начала с бедных муравьев. Не кажется ли вам, Андрей Николаевич, что именно мы, врачи, все врачи, должны потребовать от физиков, всех физиков, взяться за решение этой проблемы, отвести от человечества угрозу атомной смерти? Хотя бы из уважения к нашему нелегкому труду.

— Полностью с вами согласен, дорогая Татьяна Аркадьевна. Кто, как не мы, больше всего должны беспокоиться о жизни людей! Впрочем, что касается меня, то мне, как говорится, и ходить далеко не надо. Скоро должен приехать мой сын. Он работает на ускорителях…

— Ваш сын — физик?!

— Даже физик-атомщик. Вот с него мы и начнем.

— Во всяком случае, мне было бы интересно поговорить с ним. Он у вас один?

— Один-единственный, и тот глаз не кажет. Обещал приехать еще в конце зимы. И до сих пор вот жду.

— У него семья?

— Если бы так! Никого у него нет. А парню уже за тридцать. Сначала говорил: вот кончу институт — женюсь. Потом: вот напишу диссертацию… Теперь не знаю уж, что еще придумает.

— А ваша жена, простите?

— Жену я похоронил семь лет назад.

— И с тех пор совсем-совсем один?

— Таков, видимо, удел стариков.

— Сейчас и среди молодежи много одиноких.

— Но почему?

— Не знаю… Может, слишком требовательны мы стали. Может, что-то другое…

— А может, стало больше индивидуализма, меньше снисходительности, готовности идти на компромисс?

— Молодежь всегда отличалась этим.

— В какой-то мере. Но главное — отсутствие умения встать на место другого человека, умения понять его боль, увидеть внутренний мир, почувствовать сокровенные движения души, научиться уважать его «я», словом — отсутствие того, что когда-то считалось признаком истинной порядочности или, лучше сказать, истинной интеллигентности.

— Отсутствие истинной порядочности, истинной интеллигентности? Вот оно что… А ведь вы, кажется, заставите меня по-новому взглянуть на некоторые стороны жизни. И вообще… — она с нескрываемым интересом задержала взгляд на его умном выразительном лице. — Однако пора спускаться, Андрей Николаевич, — вечер.

5

«Радиоактивный распад… — Зорин в задумчивости закрыл книгу, забарабанил пальцами по столу. — Слишком много еще здесь неясного, и, по-видимому, не только для меня, неспециалиста. Люди оседлали такого конька, о каком знают не больше, чем о каких-нибудь квазарах. На первый взгляд кажется все просто: распадаются ядра атомов, неустойчивые по самой своей природе, распадаются самопроизвольно, независимо ни от каких внешних обстоятельств. Следовательно, сама структура этих ядер как будто «нежизнеспособна», не позволяет им существовать Длительное время. Но взять тот же уран-235. Почему одни ядра его распадаются сейчас, другие будут жить еще многие миллиарды лет? Почему часть их разрушается в результате альфа- и бета-распада, а часть — путем спонтанного деления? И откуда при бета-распаде берутся еще и нейтрино, которых нет ни в первичных ядрах, ни в ядрах продуктов распада? Нет, радиоактивный распад — не просто фатальное, неизбежное разрушение чего-то обреченного. Тут нечто иное…»

Он взял другую книгу, открыл замеченную закладкой страницу:

«Радиоактивный распад является следствием фундаментальных взаимодействий микромира…» Вот это, пожалуй, ближе к истине. Фундаментальные взаимодействия… Да, ядра не просто разрушаются. В них происходят какие-то сложные процессы, подчиняющиеся неизвестным людям законам. А если познать эти законы? Затормозить идущие в ядрах процессы? Прекратить их полностью? Но это и значит сделать так, чтобы атомные бомбы не могли взрываться. Вот о чем мечтает Татьяна Аркадьевна. Какая прекрасная благородная мечта! Если бы она действительно овладела всеми физиками Земли! Надо будет поговорить с сыном…»

Он подошел к окну, раскрыл тяжелые створки рам. В комнату ворвался аромат цветущего жасмина. Утро разгоралось. Солнце, только что выкатившееся из-за гор, сверкало в каждой капле росы, в каждой пылинке, поднявшейся с подоконника. Последние космы тумана таяли в низинах. Шустрая стайка птиц взметнулась в небо. Легкий ветерок прошелся по верхушкам старых лип и замер в конце парка. На миг там мелькнуло светлое женское платье, и счастливый детский смех звонко рассыпался в прозрачной тишине.

«И все это может погибнуть лишь оттого, что люди не в состоянии понять, что происходит в крохотном ядре атома? Нет, не может быть! Человеческий разум справится и с этой задачей. Спасет Землю, спасет эту бесценную красоту», — он с улыбкой проводил глазами мелькавшую меж деревьями женскую фигурку и прошел на кухню: пора было готовить завтрак. Но в это время в прихожей резко зазвонил телефон.

«Кто там в такую рань?»

Зорин взял трубку.

— Алло! Товарищ Зорин? — раздался в трубке незнакомый мужской голос.

— Да…

— Скажите, у вас в санатории работала гражданка Тропинина Татьяна Аркадьевна?

— Как это работала? Она и сейчас работает.

— Я понимаю. Но тут такое дело… Это из милиции звонят. Вчера вечером ее сбила тяжелая грузовая машина.

И так как, по имеющимся у нас сведениям, в городе нет никого из ее родственников, то вам, как руководителю предприятия…

У Зорина остановилось дыхание.

— Где она? Каково ее состояние? — перебил он срывающимся голосом.

— Вы дослушайте сначала, Я говорю, что вам, как главному врачу санатория…

— Да где она? Что с ней? Скажите, наконец, ради всего святого!

— Где она? Пока в городской больнице…

— Что значит — пока? Да что вы замолчали?!

— Вы сами не даете мне сказать ни слова. Я говорю, пока она в городской больнице. Но медики говорят, надежды практически нет. И вы, как главный врач…

Трубка запрыгала в руках у Зорина. Не в силах больше слушать сверхпунктуального блюстителя порядка, он бросил ее на рычаг и выскочил из двери…

Генерал Колли не мог подавить в себе дурного настроения. Ему, генералу, в руках которого находились все рычаги гигантской военной машины, только что доложили, что представители Управления Космических Исследований располагают какими-то сенсационными сведениями, способными изменить не только основные стратегические концепции страны, но и подвергнуть пересмотру саму военную доктрину, созданию которой он отдал весь свой опыт, все лучшие годы жизни.

Изменить военную доктрину государства! Что за вздор! И что это за сведения, полученные Управлением Космических Исследований? Почему о них ничего не известно ни армейской разведке, ни ЦРУ, ни ФБР? Не иначе, какой-то блеф! И все-таки…

Дверь приоткрылась.

— Они прибыли, господин генерал, — доложил дежурный офицер.

— Прибыли? Гм… Пусть войдут.

В кабинет вошли двое мужчин в черных костюмах:

— Доброе утро, господин генерал.

— С кем имею честь? — сухо осведомился Колли, не отвечая на приветствие.

— Доктор Браун, — быстро проговорил один из вошедших.

— И доктор… — начал было второй. Но генерал нетерпеливо махнул рукой:

— Слушаю вас, мистер Браун. Только покороче.

— Я понимаю, господин генерал. Так вот, вы знаете, конечно, что траектория движения спутников Земли очень чутко реагирует на гравитационные поля, создаваемые любым материальным объектом…

— Нельзя ли только факты? — недовольно поморщился генерал.

— Факты?.. Ну, что же, факты заключаются в том, что траектории наших спутников, как показали прецизионные расчеты, до недавнего времени испытывали возмущающее действие какого-то массивного тела, двигающегося по круговой орбите примерно в двадцати тысячах километров от поверхности Земли…

— Что значит — массивного тела? Вы имеете в виду русский спутник?

— Нет, это абсолютно исключено, господин генерал. Масса тела, по нашим расчетам, совершенно фантастична, порядка нескольких миллионов тонн.

— Значит, вторая Луна?

— Это тоже исключено. Время от времени тело совершало такие маневры на орбите, какие может производить только искусственный объект. И потом, как бы это вам объяснить… оно абсолютно не отражало солнечных лучей, и потому ни один телескоп…

— А радиолокаторы?

— Вот это самое загадочное, господин генерал. Оно не отражало и радиоволн. Оно поглощало их. Полностью. Целиком!

— Так что же это за объект?

— Трудно сказать что-либо определенное. Но все имеющиеся в нашем распоряжении сведения наводят на мысль, что мы имеем дело с чем-то похожим на внеземной космический корабль…

— Что-о-о?! — загремел генерал.

— Нет, мы еще не выработали окончательного мнения. Но ничего другого…

Колли вытер платком вдруг вспотевшую лысину.

— Та-ак… А русским известно обо всем этом?

— Как вам сказать… Никаких официальных заявлений на этот счет не появлялось. Нет ничего и в их научной периодике. Но мы знаем профессиональный уровень советских баллистов. Едва ли от них ускользнул такой феномен.

— Но почему об этом ничего не знаю я? Почему вы только сейчас удосужились уведомить меня?

— Мы полагали, что еще недостаточно изучили все стороны загадочного явления, не установили истинной природы феномена. А теперь…

— А теперь вам известна эта истинная природа? — перебил Колли.

— А теперь феномен исчез.

— Как исчез?

— Исчез совершенно. Вот данные последних измерений. — Браун поспешно извлек из портфеля объемистую пачку бумаг. Но Колли, не глядя, отодвинул их в сторону:

— К чему мне все это? И вообще — если объект исчез, то о чем разговор?

— Но сам факт, что орбиты всех спутников вдруг одновременно обрели устойчивость, как нельзя лучше подтверждает нашу гипотезу…

— Подтверждает их гипотезу! Да что проку во всех этих гипотезах, если объект исчез?

— Но он может вернуться, господин генерал.

— Может вернуться? Гм…

— Да. И не исключена возможность, что они… те, кто пилотирует этот корабль, сочтут необходимым вмешаться в дела Земли, в частности, в систему нашей Глобальной космической обороны.

— Вмешаться в систему Глобальной космической обороны?! При нашем-то уровне военной технологии, наших рентгеновских лазерах!

— Но, господин генерал, мы позволим себе напомнить, что это не обычный корабль. Внеземная цивилизация может располагать и более совершенной технологией, более мощным оружием…

— Гм… Более мощным оружием! Что же вы пришли мне предложить? Вам известен способ уничтожить этот корабль?

— Что вы, господин генерал, совсем наоборот! Мы хотели бы предостеречь вас от возможного опрометчивого шага. Ведь при том уровне компьютеризации системы Глобальной космической обороны, которая почти исключила вмешательство человека, достаточно одного неосторожного шага со стороны тех, кто прибыл на Землю, чтобы произошло непоправимое. Может быть, в столь деликатной обстановке было бы целесообразнее отказаться…

— Что-о! — загремел Колли. — Вы осмеливаетесь ставить под сомнение нашу готовность нанести превентивный удар по любому враждебному объекту? Предлагаете отказаться от наконец-то достигнутой возможности противостоять ответной ядерной акции Советов? Нет уж, господа ученые, позвольте мне решать, что целесообразно и что нецелесообразно для безопасности страны. А ваше дело — следить за каждым шагом этого, как вы выразились, «тела». И докладывать мне в любой час дня и ночи. Все! Честь имею.