Саймон почти никогда не заходил в офис, и когда он явился, как всегда, щеголеватый, ясно было, что он хочет поговорить.

– Мне казалось, что я уже никогда не смогу связаться с тобой по телефону. Прошлой ночью я звонил тебе дважды – нет ответа. Черт, звучит, как строка из "Битлз". Тебе, знаешь ли, стоит иногда включать автоответчик.

– Я себя не очень хорошо чувствовала, поэтому отключила телефон и рано легла спать. – Артур не просил ее сохранять тайну, но ее отталкивала мысль рассказать кому-либо об их связи, даже Саймону.

– Шутишь? Для девушки, которая рано ложится спать, у тебя не слишком выспавшийся вид. – Он пристально посмотрел на нее и вздохнул. – Послушай, если у тебя еще кто-то есть, это не такое уж большое дело. Мы ведь не давали друг другу никаких таких обещаний, правда?

Это была неправда. Она давала в точности такое обещание, так же, как и Саймон, хотя обставил его столькими оговорками, ссылками и околичностями, что оно уже казалось совершенно лживым. И уже тогда она догадывалась, что Саймон говорит только то, что ей хотелось бы слышать, но решилась поверить ему.

Она промолчала.

– Это кто-то, кого я знаю?

– Я не хочу говорить об этом,Саймон. Честно.

– Послушай. Мы все равно давно уже не были вместе. Может быть, все к лучшему, правда?

– Правда, – автоматически ответила она. Саймон имел склонность говорить, как самоучитель по психологической поддержке, особенно, когда пытался сохранить хорошую мину при плохой игре.

– Ты ведь не собираешься увольняться?

– Конечно, нет. Я даже не сказала, что у меня кто-то есть. Ты преувеличиваешь, Саймон.

– У меня же есть глаза, Господи помилуй. Я просто не хочу, чтобы ты уходила, потому что влюбилась в кого-то еще. Ты мне нужна.

Она подняла брови. Саймону несвойственно было признавать, что он нуждается в ней, чтобы справиться с делами. У него что, какие-то неприятности?

– Кажется, ты произвела сильное впечатление на старого Баннермэна, – пояснил Саймон.– Мне звонил его представитель. Похоже, старик хочет,чтобы м ы, – Саймон выделил слово "мы", – продолжали подбирать, я цитирую: "работы первоклассных современных художников". Баннермэн ищет мастеров "ведущего уровня" – это снова цитата. Иными словами, коллекция крайнего риска.

– М ы?

– Это было подчеркнуто. Ты и я. Ты, часом, не дала как-нибудь старику понять, что ты эксперт в области искусства?

– Нет. Хотя, возможно… не намеренно.

– Не намеренно? Просто случайно вырвалось? Тебе должно быть стыдно лгать человеку в таком возрасте! Так вот – отныне ты эксперт по искусству. Почему нет? Бог свидетель, настоящие знают отнюдь не больше. Я спросил, правда ли, что Баннермэн хочет построить музей, но он не знал – или не сказал. При тебе Баннермэн ни о чем подобном не упоминал?

– Ни словом.

Саймон посмотрел скептически.

– Но должны же вы были о ч е м-н и б у д ь говорить, когда обедали.

Саймон, напомнила она себе, еще не в курсе ее быстро развивающихся отношений с Артуром Баннермэном. Он был слишком занят, демонстрируя, что не нуждается в ней, просто исчезая из виду. Его излюбленный способ наказывать ее являл собой комбинацию отсутствия и молчания – он мог уехать по делам в Калифорнию или в Лондон на несколько дней, не сказав ей, так что она обнаруживала, что он в отьезде, только, когда он звонил, или когда об этом упоминал кто-то другой. Прежде это ранило, теперь не имело значения.

– Мы говорили о молочном хозяйстве.

Саймон снял темные очки и уставился на нее. Он ненавидел, когда над ним смеялись. Несколько мгновений он смотрел на нее, потом решил, что она не шутит.

– Как бы то ни было, это сработало, – фыркнул он. Когда увидишься с ним снова,продолжай говорить о коровах. О н говорит, что выделяет пятьсот тысяч долларов, д л я н а ч а л а! Слушай, мне нужна твоя помощь. Он, кажется, доверяет тебе. Как ты думаешь, он знает, чего хочет?

Она взглянула на исхлестанную ветром и дождем улицу. Тротуары были полны конторскими работниками, спешившими по домам.

Богатство Баннермэна снова сработало, подумала она. Артур использует свое положение, нажав, ради нее, на какие-то невидимые рычаги. В перспективе это даже ничего не будет ему стоить. Саймон, с его связями, конечно же, найдет те произведения искусства, которые ищет Баннермэн, и пятьсот тысяч долларов Артура удвоятся и утроятся. Прикосновение Мидаса – ничто в сравнении с прикосновением Баннермэна.

– Думаю, он знает, чего хочет, Саймон. Он точно знает, чего хочнт.

– Ты скоро снова с ним встретишься?

– Не знаю, – осторожно ответила она. – А что?

– Если встретишься, скажи, что я бы тоже хотел с ним увидеться. Мне бы не хотелось действовать через какого-нибудь посредника из семейной юридической конторы Баннермэнов.

Артур бы в любом случае захотел бы действовать через какого-нибудь посредника, подумала она, но вслух не сказала.

– Не думаю, что он меня позовет. Наверное, я просто попалась ему на глаза, когда продала ему Бальдура. И я бы не стала излишне переоценивать его внимание.

– Я тоже. Вот почему я хочу ковать железо, пока горячо. Кроме того, никогда не знаешь, что у них на уме, у этих богатых стариков. Взгляни на Тимми де Гартунга! Он попался на глаза Полу Гетти, когда Клаус фон Бюлов позволил старику вывернуться у него из рук, и кончилось тем, что Тимми покупает большинство картин для музея Гетти. Миллионы и миллионы долларов. Десяти процентов, которые получает Тимми, достаточно, чтобы сделать его богатым. Не считая того, что ему удалось прикарманить…

– Я буду это помнить.

Саймон взял ее за руку.

– Как бы там ни было, мы станемся друзьями? Хорошо?

– Да. – Это была правда. При всех своих недостатках Саймон б ы л ее другом. С дружбой с Саймоном она вполне могла справиться, это любовь к нему делала ее несчастной.

– Я никогда не был ревнив, – сказал Саймон, как всегда, хвастаясь достоинствами, которыми не обладал. – Я р а д видеть тебя счастливой, действительно рад. Все, что я хочу сказать – мы не должны становиться чужими, просто потому, что ты кого-то встретила. Может, приведешь его как-нибудь пообедать?

– Ну, пока еще нет.

– Это что, большая тайна? Это не один из моих друзей? Не то, чтоб я был против… – поспешно добавил он.

– Ничего подобного.

– Уж не женат ли он? Ты меня знаешь, я не болтлив.

– Он не женат, Саймон.

– Завтра я обедаю с несколькими друзьями – Ферди и Морганой, знаешь, они снова вместе, Жан-Клодом и его новой девушкой, короче, ты всех знаешь. Возможно, потом мы отправимся в новую дискотеку Карима Палеви. Почему бы тебе не привести его?

Она попыталась представить себе Артура Баннермэна за обедом в обществе Ферди де Брассе, однокашника Саймона, который был занят тем, что растрачивал одно из крупнейших состояний Бельгии, и столько раз бывал задержан в аэропортах за провоз кокаина ("только для собственного употребления, дорогуша"), что родственники, в конце концов, были вынуждены купить ему ватиканский дипломатический паспорт, или Карима Палеви, который надевал пиджаки от Армани поверх черной футболки, и в качестве парадного костюма предпочитал черный кожаный смокинг.

– Не думаю, что это сработает, Саймон, – осторожно заметила она.

Он одарил ее взглядом человека, считающего, что вправе оскорбиться, но не уверен в этом, как если бы она намекнула, что он и его друзья не соответствуют стандартам ее любовника, какими бы они ни были – предположение, которое ей было очень трудно оспорить, потому что это была правда.

– Он богат?

– Да, у него много денег.

– Ну, это хоть что-то.

Если бы он знал, подумала она, глядя, как он драпирует шарф поверх пальто на европейский манер, и тщательно натягивает перчатки, чтобы они не морщили.

– Надеюсь, с ним хоть весело?

– Ну, он предпочитает спокойный образ жизни.

– Если это то, чего ты хочешь…

И этого никогда не хотел Саймон, подумала она, когда он выходил.

Но, по правде, у нее все еще не было ни малейшего представления, какая жизнь ее ждет с Артуром Баннермэном. Он, казалось, жил в некоем далеком, отгороженном собственном мире, и она не понимала, как туда впишется.

Я знакома с ним неделю, сказала она себе, дважды с ним переспала, и уже обижаюсь.

Ей следовало научиться терпению.

* * *

Неделю спустя после той ночи, что он провел у нее, она уже пользовалась ключом от квартиры над Фондом Баннермэна, как если бы никогда не отказывалась от него в первый раз.

Иногда они проводили вместе ночи, иногда нет. В этом аспекте Артур Баннермэн был не очень требователен – общение, беседа, просто ее присутствие, были также важны для него, как секс.

Не было никаких стрессов, обычно сопровождающие любовные связи. Во многих отношениях именно так она представляла себе жизнь после нескольких лет брака. Счастливого брака, уточнила она.

Правда, для человека своего состояния Артур Баннермэн, казалось, очень мало отдыхал. У него не было яхты, он не играл в гольф, не интересовался путешествиями. Фешенебельные курорты тоже совсем его не волновали – он никогда не катался на лыжах в Сент-Морице, не проводил лето на Лазурном берегу, не владел ни виллой в Куэрнаваке, ни пляжным бунгало на Ямайке. Как ни трудно было угадать, чем он з а н я т каждый день, он был всегда занят, и не производил впечатления члена праздного класса.

Он испытывал определенное пренебрежение к тому, что называл "игрушки богачей", пренебрежение, в котором, думала Алекса, она порой улавливала оттенок зависти. Одно время он р а з в л е к а л с я в традициях своего класса – охотился с гончими, выращивал скаковых лошадей, рыбачил на Мэйне, но даже тогда он сохранял фикцию "выезда на каникулы", как будто он как все, вел обычную трудовую жизнь, и для отдыха у него были только выходные и три недели летнего отпуска. Теперь он вел себя так, будто вышел в отставку, хотя от чего – трудно было сказать.

Однако, все ее страхи, что ее связь с ним сведется к сидению на квартире в полном уединении, оказались беспочвенны. Баннермэн точно знал, где его узнают, а где нет, и не повторял ошибки с совместным появлением на попечительском балу. Они ходили в театр, в оперу, в балет, всегда занимая места, как только выключали свет, и уходя, пока публика еще аплодирует. Они избегали таких ресторанов, как "21", "Лютеция", "Времена года", или " У Мортимера", где бы его сразу заметили – но для него эта уловка была не слишком великой потерей, так как он предпочитал заведения, специализирующиеся по жаркому, вроде "Крайстелла", или рыбные рестораны, такие, как "Глостер Хауз", полные солидных, основательных пожилых мужчин, среди которых он не выделялся. Многих из них тоже, отметила она, сопровождали женщины, достаточно молодые, чтобы быть их дочерьми, но, ясное дело, таковыми не являлись. Он всегда заказывал столик на чужое имя, и если даже персонал ресторана знал правду, никто ничего не говорил. В художественные галереи и на выставки они приходили раздельно и вели себя так, будто встретились случайно. Проблема, что делать на коктейлях, вообще не возникала, так как он никогда их не посещал. Медленно, неуклонно, с каждой неделей круг их активности расширялся, без малейшего признака, что они привлекли внимание прессы либо чье-то еще.

Он не предпринимал попыток вмешаться в ее личную жизнь, хотя иногда, в небольших дозах она чувствовала его внимание. Швейцарский коллекционер, широко известный своей недоступностью, спрашивал, не подберет ли она несколько работ многообещающих молодых художников для его собрания, и снабдил письмо таким детальным списком требований, что она вряд ли могла ошибиться. Французский директор музея интересовался, не займутся ли они с мсье Вольфом приобретением определенных произведений современного искусства за комиссионные. Почти каждый конверт сообщал о новом деле, хотя бы малом и пустячном, и все они были адресованы ей.

– Ты растешь, – сказал Саймон. – Наконец-то ты стала обращать внимание на то, что я твердил годами.

Это была правда. Сколько они были знакомы, он настаивал, что нужно завязывать контакты, и искать новые сделки, но она всегда считала, что это его задача в бизнесе, в то время, как она должна заняться разработкой деталей. Теперь, когда она поступала, как он говорил, Саймон, естественно, предположил, что она просто применила его совет на практике с неожиданным успехом.

Баннермэн молчал об этом предмете. Он ясно дал понять, что его внимание должно оставаться анонимным и не желал выражений благодарности. Он был не из тех миллионеров, что могли бы привести ее к Картье или Гарри Уинстону, и увешать бриллиантами – и не этого она хотела. Взамен он предоставил ей возможности, и дал решить, воспользуется она ими или нет.

Между прочим, это было замечательное зрелище – смотреть, как он платит в ресторане. Он всегда тщательно проверял счет, слишком часто находя несоответствия, на что никогда не замедлял указать. Чаевых он добавлял в точности 15 процентов, округляя сумму в нижнюю сторону, и добавляя, что везде, кроме Нью-Йорка, хватило бы и 10 процентов.

Для человека, который тратил миллионы на произведения искусства, и жил по масштабам, которым бы позавидовали многие короли, нежелание Баннермэна тратить деньги на мелочи было весьма примечательным, так же, как пристальное внимание к деталям. Даже его одеждой управляло какое-то таинственное расписание. Она быстро усвоила, что если в понедельник на нем был темно-синий костюм, в том же костюме он появится и в следующий понедельник, и так далее, пока этот костюм не сменится новым, точно таким же. Все его костюмы были темные, солидные, и слегка старомодные, он не позволял себе никакой эксцентричности, и твердо придерживался традиций, от белого носового платка в нагрудном кармане до начищенных ботинок.

Постепенно, не придавая этому особого значения, ей удалось заставить его слегка отступить от стандарта. Она догадывалась, что он может двигаться только небольшими шагами, и в любом случае, она не собиралась его изменять. Она подарила ему консервативную полосатую рубашку, которую он вряд ли бы отказался надеть, затем ярко-красные подтяжки, пару галстуков с едва заметным намеком на цвет – достаточно темных для любого банкира, но не таких похоронных, как его собственные. "Я годами не открывал упаковки с подарками"! – воскликнул он как-то однажды вечером, снимая ленточку с пакета из магазина Херцфилда, где она тщательно выбрала рубашку, находившуюся на самой узкой грани между консервативной и модной. – "Я буду выглядеть, как Малькольм Форбс", – сказал он.– «Но это неважно. Спасибо». Сам он, казалось, никогда не делал покупок. Он любил посылать ей подарки, но это были солидные, основательные вещи огромной ценности. Хотя с той первой ночи он не посещал ее квартиру, у него была зрительная память, которая заставила бы устыдиться Сестрицу Чантри и ей подобных. И вскоре квартира заполнилась его подарками – китайский лакированный столик восемнадцатого века, превосходно сочетавшийся цветом с ее гостиной, часы работы Фаберже, бронзовая статуэтка Дега, маленький пейзаж Сера… Когда она потеряла часы, он прислал ей в простом конверте, доставленном Джеком, золотые дамские часы от Картье такой изысканной работы, что она с трудом решилась надеть их, опасаясь потерять. «Мать подарила их Присцилле», – сказал он, когда она благодарила его.– «Их изготовил сам старый Картье в Париже, перед Первой Мировой войной. Нет нужды оставлять их Сесилии – она все равно их не оценит».

В ее знаниях об Артуре зияли странные пробелы, когда дело касалось его родных. Что бы там не случилось, это было подобно взрыву, сила которого разметала обломки семьи. Ведь было же время, даже после смерти его жены, когда Кайава все еще оставалась настоящим семейным домом, где дети собирались на Рождество и День Благодарения, когда подарки все еще лежали под елкой – а потом все это внезапно прекратилось. Дети выросли, уехали из дома – все это Алекса понимала, она сама поступила так же – но Артур Баннермэн и его дети, казалось, вращались по различным орбитам, не оставив никого в центре, кроме старой миссис Баннермэн, живущей в роскошной изоляции в огромном пустом имении.

Что такого он сделал? – гадала она – или, что о н и сделали, поскольку не знала, кто виноват – чтобы разрушить семью, которая, судя по фотографиям на столе Артура, не так уж отличалась от любой другой? Каким бы ни был этот поступок, жизнь Артура, казалось, протекала в его тени.

Иногда у нее возникала мысль, что лучше этого не знать.

* * *

Она обнаружила, что его день рождения – меньше, чем через неделю. Задумалась, будет ли семья отмечать его, но он не упоминал об этой дате, словно собственный день рождения был частью забытого прошлого, не имевшим больше значения ни для него, ни для кого другого. Отправится ли он в Кайаву отметить его с матерью? Или кто-то из его детей – младший, Патнэм, насколько ей было известно, жил в Нью-Йорке, пригласит его или сам приедет к нему в гости.

Он ни о чем таком не сказал, поэтому накануне она послала ему букет цветов и открытку, где написала "Поздравляю с днем рождения. Приглашаю тебя на обед". После мгновенного колебания она добавила "С любовью" и подписала "А". Это было легче написать, чем сказать, но, поскольку, она никогда не говорила этого, записка казалась фальшивой. Опыт научил ее пользоваться словом "любовь" с осторожностью, даже со страхом, но открытка без него не могла обойтись.

Он ждал ее, весело улыбаясь, когда вечером, после работы она вошла в зал "Ла Домэйн". Он сам указал ей этот ресторан, где клиентура была исключительно богатой и патрицианской, из тех людей, что зимуют на Палм Бич, лето проводят в Мэйне, и себя считают "Старым Нью-Йорком". " Ла Домэйн" был дорогим, сумрачным, основательным, элегантным без шика заведением того рода, где кинозвездам, владельцам нефтяных скважин и модным издателям всегдв скажут, что все места заняты, если ресторан будет пуст. Здесь не было тенденций к nouvell cuisin – это была la veile cuisine – во всем – богатство, солидность, вещественность для тех, кто не беспокоится больше о своей фигуре.

– С днем рождения, – сказала она, быстро целуя, перед тем, как сесть.

– Я почти забыл, что э т о мой день рождения, честно говоря. Шестьдесят четыре – не великий возраст в нашей семье.

Она заказала "перье" и вложила ему в руку маленькую, аккуратно запакованную коробочку. Он открыл ее с удовольствием ребенка – хотя прежде потрудился развязать ленточку, сложив ее и убрав в карман – Баннермэны не выбрасывали таких вещей. Намерен ли он использовать ленточку снова? – спросила она себя. Он вынул из коробочки маленький серебряный перочинный нож, нагнулся и поцеловал ее.

– Я буду пользоваться им, чтобы разрезать заградительные ленты, – сказал он. – Чем больше времени я провожу с юристами, тем меньше начинаю уважать законы. Большинство из них чертовски глупы.

– Ты не намекаешь на своего деверя – как его зовут? Де Витта?

– Кортланд де Витт. Я могу порассказать о нем истории, от которых у тебя волосы встанут дыбом. Нет, Кортланд– с е м е й н ы й юрист. Конечно, он серьезно исполняет свою роль – женился на моей бедной сестре так давно, что теперь думает, что р о д и л с я Баннермэном. Как это говорят французы? "Больший роялист, чем король". Он считает, что он – больше Баннермэн, чем я.

– Мне показалось, что он меня невзлюбил.

– Добро пожаловать в клуб. Ко мне он относится так же. Тридцать пять лет назад я предупреждал Элизабет, чтоб она не выходила за него замуж, и был совершенно прав. Он – плохой муж, и, хотя я не в том положении, чтобы критиковать, еще худший отец. Я относился к его сыну Эммету, как к одному из собственных детей, и Кортланд никогда не простил мне этого. Обвиняет меня в том, что мальчик сбился с пути.

– Он ведь священник, правда? Разве это значит – сбиться с пути?

– Эммет – р а д и к а ль н ы й священник. Настоящий возмутитель спокойствия, – сказал он с некоторой гордостью. Был ли он рад, что в семье имеется " возмутитель спокойствия" или просто испытывал удовольствие от того, что это, безусловно, служит для де Витта главным источником ярости и разочарования?

– Ты имеешь в виду, он как эти… как же их звали… ну те священники в шестидесятых годах, Берриганы?

– Вовсе не такой, Александра, Господи помилуй! Эммет не католик – даже он не заходит так далеко. Он вполне безвреден. С моей точки зрения, большинство священников – пустозвоны. Эммет – просто пустозвон с левыми взглядами.

– Ты часто с ним видишься?

– Видеться с Эмметом? Нет, Боже избави. Я не нуждаюсь в духовном совете, и меньше всего от Эммета. А почему ты спросила?

– Ну, это не мое дело, но ты, кажется, не видишься н и с к е м из родных. То есть, ты мог бы ждать, что они соберутся на твой день рождения…

Он пожал плечами.

– Мы не близки между собой, можно сказать. Теперь уж нет.

– Я тоже больше не живу дома, но это не значит, что я забыла о дне рождения матери. Я всегда ей звоню.

– Я в этом уверен. Но возьми Сесилию. Я не думаю, что из своего лагеря для угандийских беженцев она могла бы поздравить меня с днем рождения. Там нет телефона. Патнэм? Один бог знает, где он, и что делает. И вряд ли мальчик помнит свой собственный день рождения, не говоря ужо моем. Роберт, конечно, прекрасно помнит дату моего дня рождения – он бы, вероятно, молился, чтобы он стал для меня последним, если бы был достаточно религиозен, чтобы молиться.

Она не собиралась начинать беседу о его семье, но теперь, когда это случилось, она уже не могла отвлечься.

– Ты действительно веришь, что Роберт хочет твоей смерти? – с ужасом спросила она.

– Абсолютно! – бодро ответил Баннермэн. – Давай, сделаем заказ.

Она позволила ему сделать заказ за них обоих, зная, что его вкусы в еде, как и ее собственные, более, чем в чем-либо, склонны к простому и обычному. Он бы чувствовал себя как дома за столом ее матери: суп, бифштекс, овощи, картошка с подливой – вот что нужно было ему на обед, – и обширный десерт. Феномен " правильного питания", казалось, проскользнул мимо него незамеченным.

– Это тебя не волнует?

– Я стараюсь не думать об этом. Большей частью получается.– Баннермэн изучал дымящуюся форель, затем принялся рассекать ее с хирургической точностью, на что, обнаружила она, ей трудно смотреть.

– Вы с Робертом всегда ненавидели друг друга?

– Мы вовсе не ненавидим друг друга.

– Ты сказал, он был бы счастлив, если б ты умер.

– Счастлив? Не уверен, что это верное слово. Ты должна понять, что, поскольку Роберт – мой наследник, моя смерть даст ему контроль над состоянием. Это все, чего он хочет.

– А ты хотел?

Он отложил вилку и нож.

– Извини, что я затронул эту тему. Однако, ответ будет отрицательный. Я обожал своего отца, и не хотел принимать на себя его обязанности. Роберт нисколько не обожает меня, и считает, что мог бы справляться с работой лучше меня.

– Могу я задать еще вопрос?

С форелью было покончено. Теперь он принялся за бифштекс, который, как ей известно, он имел привычку разрезать на кусочки, прежде, чем приниматься за еду. Нож ему не понравился. Он велел заменить его, и попробовал остроту следующего большим пальцем – совсем как ее отец проверял лезвие топора.

– Валяй, – сказал он.

– Долго ли еще мы будем скрывать свои отношения?

Он вздохнул.

– Мы ведь ведем не совсем затворническую жизнь, Александра. Я правильно понял, что ты начала раздражаться?

– Может быть. По правде – еще нет. Но когда-нибудь, возможно, начну.

– Ясно. Что ж, этого следовало ожидать, рано или поздно. По правде говоря, я не знаю. Мне нужно предпринять определенные действия, чтобы привести состояние в порядок. Когда закончу, думаю, мы сможем вести более открытую жизнь, если ты хочешь.

– А т ы этого хочешь?

Он положил вилку и нож и улыбнулся.

– Всем сердцем. Но не в данный момент, пока нет. Тебе придется положиться на мое слово.

– Из-за Роберта?

– Отчасти.

Она принялась за еду. Ей было ясно, что продолжать расспрашивать было бы ошибкой, но не могла справиться с собой. При редких случаях, когда Артур заговаривал о своей семье, он по возможности избегал упоминать о детях, и о матери. Например, Алекса все узнала о пресловутом браке его сестры Кэтрин со смазливым белозубым виргинским егерем Красавчиком Джеймсом Рэндольфом, который через год украл ее драгоценности, и уехал в Голливуд, став сперва звездой ковбойских фильмов, а после – преуспевающим консервативным политиком, и оставив Кэтрин до конца жизни выращивать скаковых лошадей и бойцовых петухов, – но ничего о Сесилии, за исключением того, что она в Африке. В семействе Баннермэнов было полно эксцентричных типов, и Артур с удовольствием рассказывал о них, но как только дело касалось его непосредственных близких, она узнавала гораздо меньше, чем когда месяц назад впервые увидела фотографии на столе.

– Артур, – сказала она, – вечером, когда мы были в музее, случилась кое-какая вещь.

– Я плохо себя вел, насколько я помню. Тебе тогда это отнюдь не показалось забавным.

– Я говорю не о репортерше. Когда я была в дамской комнате, там разговаривали две женщины. А потом Сестрица Чантри….

– Мерзкая сука! Ее муж учился со мной в одном классе. Надутый осел.

– Ну, так они сплетничали. Конкретно, о тебе и обо мне.

– Ясно. И ты их подслушала?

Она кивнула.

– Мне пришлось выслушать о себе мало приятного.

– Зависть, без сомнения. Ничего иного не приходится ждать от женщин, по отношению к другой женщине, более молодой и прекрасной.

– Возможно. Однако, помимо прочего, они утверждали, что твои дети пытались отправить тебя в отставку, и что Роберт пытается до сих пор. Неужели между вами все н а с т о л ь к о плохо?

Он стиснул зубы. На миг ей показалось, что он разгневан до глубины души, но, видимо, он решил сохранять спокойствие.

– Как я ненавижу сплетни! Послушай, Александра – я не хочу, чтобы это прозвучало глупо, – но мои дети – не твоя забота.

– Но ведь ты не хочешь, чтобы они знали обо мне, правда?

– Нет. Пока не хочу. Особенно Роберт. Он махнул официанту. – Здесь готовят чертовски вкусное крем-брюле, – заметил он, приканчивая бифштекс. – Я, должно быть, закажу. В моем возрасте нет смысла подсчитывать калории и беспокоиться о холестерине.

– Ну, ты не н а с т о л ь к о стар. – Он разыгрывает старика, думала она, когда ему удобно, но это именно роль, как если бы он притворялся глухим, чтобы избежать разговоров с посторонними. Все мы играем в свои маленькие игры, сказала она себе. Кто она такая, чтобы судить его?

– Достаточно стар, однако, чтобы не беспокоиться о том, что обо мне подумают дети. Ты ведь об этом размышляешь, не так ли?

– Не совсем. Разве дело в детях? Я думала, что это из-за окружающего мира, прессы, света, общественного мнения – или всего, вместе взятого.

– Меня не волнует общественное мнение. И никогда не волновало. Наверное, поэтому я и не стал президентом. – Он мрачно уставился на десертную тарелку. – Сказать по правде, меня не беспокоит, что люди обо мне думают. В том нет никакого смысла.

– Верно. Но я думаю, – не тревожит ли тебя то, что люди подумают обо м н е.

Он потянулся к крем-брюле. Его лицо приняло красноватый оттенок – верный признак того, что он расстроен. Он не привык к спорам, думала она, разве что в кругу семьи. Все остальные, казалось, автоматически подчинялись его желаниям и настроениям. На миг ей показалось, что сейчас гнев вырвется наружу. Я слишком далеко зашла, решила она. Но потом к его лицу стал возвращаться нормальный цвет.

– Ясно, – медленно сказал он.– Ты боишься, что я стыжусь тебя? Чувствую неловкость из-за нашей связи? Из-за разницы в возрасте?

– Возможно.

Он покачал головой.

– Глупости. Меня это нисколько не волнует. И тебя не должно. Вот попробуй это.

Он положил большую ложку десерта ей на тарелку, и она съела его без энтузиазма. Она никогда не любила сладкого, даже в детстве. Однако заставила себя доесть, как бы в знак примирения, хотя ей неприятно было это признавать.

Баннермэн ел с быстротой и свирепостью парового катка, стремясь уничтожить все, прежде чем заговорить. На вкус это было, решила она, очень похоже на ванильный пудинг, только мягче, но, похоже, это детское питание ему больше всего нравилось. Он вытер губы.

– Хорошо. Я расскажу тебе, что могу, чтоб мы могли лучше понять друг друга. Несколько лет назад… – его лицо приняло серьезное выражение, – я попал под проклятье.

– Что?

– У меня в жизни был трудный период. Моя жена умерла. Старший сын, Джон… погиб в…автомобильной катастрофе. При обстоятельствах… – он заколебался. – Ладно, черт с ними, с обстоятельствами, но они были не приятны. Я проиграл борьбу за президентство. Теперь, оглядываясь назад, я даже не уверен, что хотел б ы т ь президентом. Но амбиции давали мне чувство цели, понимаешь? В этом, подозреваю, половина привлекательности поста президента. Твой мозг освобождается от всех нормальных жизненных и семейных проблем, которые ты не можешь разрешить. Для них просто не остается места – примерно, как на войне.

Алекса кивнула. Она ничего не знала о войне, и еще меньше о президентстве, но бегство от семейных проблем, которые не можешь разрешить – это было ей понятно.

– Чтобы не ходить вокруг да около – я, вероятно, пил несколько больше, чем это было мне полезно. Пустил дела на самотек. Принял кое-какие решения, о которых потом пожалел. Отказался делать кое-что, что должен был. По моему, психиатры на своем дурацком жаргоне называют это "кризис среднего возраста".

– Это может случиться с каждым.

– Чертовски верно. Но не у каждого есть сын, который только и ждет, чтобы взять тебя в оборот. Признаюсь, Роберт был чертовски близок к тому, чтобы отправить меня на подножный корм.

– Но что именно он сделал?

– Распустил слухи, что я – алкоголик, маразматик, полностью некомпетентен, нашептывал всем родственникам, что мне нельзя доверять управление Трестом, делал определенные обещания в финансовых кругах, утверждая, что сразу выполнит их, как только встанет у руля. И больше. И хуже.

– А другие? Твоя мать? Прочие родственники?

– Элинор всегда питала слабость к Роберту. Не представляю, почему, но это так. К тому времени, когда я осознал, что происходит, Роберт был почти готов запереть меня в одной из высокооплачиваемых закрытых лечебниц в Коннектикуте и объявить с помощью какого-нибудь шарлатана от психиатрии, юридически неправомочным.

– Но это, конечно, не просто?

– Совсем не просто, но можно сделать. И Роберт достаточно умен, чтобы знать, как. И это гораздо проще, когда твой собственный юрист работает против тебя, – а я убежден, что де Витт так и поступал. Я был занят, приобретая произведения искусства, у меня появилась мысль об основании нового музея – и это отвлекло меня от происходящего. Потом в один прекрасный день я понял, что собственный штат меня не слушается. Я покупал прекрасную коллекцию современной скульптуры из собраний одного немца, – цена была очень высока, но стоила того до последнего пенни – и оставил детали сделки служащим, чтоб не беспокоиться самому, да и в любом случае это была их работа. И совсем забыл обо всем. Когда же, в конце концов, я спросил, где мои проклятые скульптуры, то обнаружил, что мои приказы не были выполнены – так велел Роберт. Честно говоря, мне повезло. Я потерял коллекцию, но очнулся и понял, что происходит, как раз вовремя.

– И что ты сделал?

Выражение лица Баннермэна стало жестким. Порой оно напоминало одну из скульптур, высеченных на склоне горы Рашмор – большей частью, когда ему перечили, или когда он говорил о Роберте.

– Я схватился с Робертом, – мрачно сказал он. – И победил. К счастью, когда дело касается Роберта, у меня есть пара козырей в рукаве. Однако ситуация изменилась. В финансовых кругах, даже среди родственников, полно людей, которые предпочитают, чтобы у руля стоял Роберт. Он бы эгоистично пользовался богатством, а эгоизм всегда выгоден. И он коварен. Ты бы удивилась, как легко было бы ему представить нашу… хм… дружбу, как доказательство, что я выжил из ума.

Она была искренне потрясена. Издалека Артур Баннермэн казался ей фигурой исключительной властности и силы. Не верилось, что старший сын может запросто убрать его с дороги, если он решит жить личной жизнью.

– Как это возможно? – спросила она. – Он не сумеет шантажировать тебя тем, что вполне невинно.

– Я не упоминал о шантаже. Но Роберт может исказить правду. Он в этом чрезвычайно искусен. Старик, молодая женщина, куча денег, истраченных на искусство, которое большинство людей не понимает… Это можно превосходно обыграть в газетах.

– При чем здесь искусство?

– В этом проекте вся семья против меня – разумеется, с Робертом во главе. Хотя это лишь малая часть наших разногласий. Роберт хочет эксплуатировать богатство, а я хочу использовать его ради добра. Ну, неважно. Это мои проблемы, не твои. Главное – я не хочу, Алеса, чтоб ты была втянута в семейную войну. Ты, конечно, не будешь главной мишенью – Роберта волную только я, однако, зачем рисковать? Ты слишком молода, чтобы тебе было что скрывать, но Роберт не поленитья измыслить что-нибудь для своих друзей-газетчиков. Как видишь, у меня есть свои резоны. Гораздо больше, чем я тебе рассказал, если быть совершенно честным.

Он откинулся назад и отпил кофе. Алекса обнаружила, как Трудно поверить, что молодой человек, чью фотографию она видела в кабинете Артура, оказался расчетливым негодяем, каким обрисовал его отец, но не подлежало сомнению, что Артур воспринимал его серьезно. Его чувства к Роберту были единственным признаком слабости, который она видела в Артуре Баннермэне, и странным образом, от этого он становился в ее глазах еще привлекательнее. Она также была благодарна ему за то, что он столь тактично коснулся возможности, что в ее жизни есть что скрывать – или ему действительно известно больше, чем она знает? Это вполне возможно, подумала она. Артур отнюдь не старый маразматик, каким выставляет его семья. Его может устраивать не знать о ней больше, чем ему хочется, но он достаточно богат, чтобы выяснить все, если по настоящему пожелает. Хотя в ресторане было жарко, она почувствовала, что по телу пробежали мурашки.

– Понятно, – сказала она. – Извини, что я затронула эту тему.

– Нет, ты была совершенно права. Я не хочу, чтобы между нами оставалось недопонимание. – Он потянулся через стол и взял ее за руку. – Одно я тебе обещаю. Что бы ни случилось, я не позволю Роберту снова вмешаться в мою жизнь.

Она никогда прежде не видела такого неумолимого выражения на лице Артура Баннермэна, даже на лице своего отца. Оно было совершенно неподвижным, словно черты его были вырезаны из железного дерева.

Она улыбнулась, и, чтобы разбить тягостное настроение, подняла бокал.

– Еще раз – с днем рождения.

Лицо его стало менее суровым. Обычное расположение духа постепенно возвращалось. Он нагнулся и поцеловал ее.

– Первый, из проведенных вместе, – сказал он. Раскат его смеха разнесся по залу. – К черту Роберта! Я собираюсь дожить до девяноста лет. А может, и до ста – просто назло ему.

Он подарил ей улыбку, которая привлекла ее внимание, когда она впервые увидела его. Его ярко-синие глаза сияли, он выглядел сейчас на двадцать лет моложе – совсем другой человек, чем тот, кто говорил о Роберте. И она поверила ему, охотно, безоговорочно. Он проживет до девяноста лет, здоровый, сильный, крепкий, как дуб, и они всегда будут счастливы вместе.

Она чувствовала это всем своим существом.

* * *

Когда Саймон предложил ей пойти выпить после работы, она поняла, что на уме у него что-то важное, отчасти потому, что он выбрал "Хоб Саунд", за углом от своего офиса. Саймон пил мало, но для серьезных разговоров всегда ходил в бары. Здесь было так темно и пусто, что те редкие посетители, что знали о существовании бара, предполагали, что он служит для чего-то прикрытием, хотя для чего – никто не догадывался. Официантки были средних лет, радушны и вежливы, возле стойки не болталось никаких торговцев наркотиками, и атмосфера, отнюдь не оживленная, была скорее мрачной, что подчеркивалось записью звуков шторма, прокручиваемых каждые четверть часа, и свисавшими с потолка рыбачьими сетями и спасательными кругами.

Ей следовало бы догадаться, что скрыть от Саймона свою связь с Артуром Баннермэном не удастся. Он не мог не заметить ни потока конвертов из Фонда Баннермэнов, главным образом адресованных ей, ни некоторых подарков, которых она не могла спрятать. Да в каком-то смысле она и не х о т е л а скрывать это от Саймона, и не собиралась лгать ему в лицо, во всяком случае.

– Это Баннермэн, правда? – спросил он.

Она промолчала.

– Я тебя знаю. Ты – худшая в мире лгунья.

– Я тебе не лгу.

– Нет, но ведь и не отрицаешь, потому что не можешь. Послушай, мы ведь решили быть друзьями. А у друзей не должно быть секретов друг от друга.

Она кивнула. Это было верно сказано, если не считать того, что жизнь Саймона была полна секретов, даже когда они жили вместе. Однако не было смысла отрицать то, что он уже знал, если бы даже она была на это способна.

– Мне следовало бы понять, – он злился больше на себя за недогадливость, чем на нее за скрытность. – Все эти дела, неожиданно обрушившиеся на тебя. И эти чертовы цветы. Обязан отдать тебе должное – ты много умнее, чем я считал. И ловчее. Не знаю, посему я не додумался. Я бы должен помнить, что ты имеешь склонность к пожилым мужчинам.

– У меня нет "склонности к пожилым мужчинам", Саймон, – вознегодовала она. – Как насчет нас с тобой? Ты ненамного старше, чем я.

– Но что касается пожилых мужчин, на сей раз ты переборщила. Ему, должно быть, все семьдесят, Господи помилуй!

– Шестьдесят четыре.

– Бог мой, Алекса! Шестьдесят четыре! Я полагаю, что не мое дело, но…

– Ты прав, Саймон. Это не твое дело.

– О,кей, о,кей, я не настаиваю. Могу я спросить, почему ты держишь это в тайне?

– Потому что это необходимо. Серьезно, Саймон, – никто не должен знать.

– Необходимо – для кого? Он что снова собирается выставляться в президенты? Я знаю, что быть главой семьи Баннермэнов очень сложно, но это же не предполагает обета целомудрия?

– Он х о ч е т сохранить тайну. Это необходимо для него, а значит и для меня.

– Что ж, я не скажу ни одной живой душе.

– Ты должен обещать, Саймон.

– Ради Бога, обещаю. Когда это появится на шестой странице "Пост", то не по моей вине.

– Что заставляет тебя думать, что так случится?

– Инстинкт. Начать с того, что у него есть слуги, а слуги любят сплетничать. Но, честно говоря, меня удивляет, почему он не хочет, чтобы окружающие знали. Он же не женат.

– У него есть причина.

– Семья. Могу себе представить. А он, конечно, не соответствует имиджу плейбоя. Это, должно быть, несколько напоминает любовную связь с епископом. Кстати, о нас он знает?

– Я не говорила ему о нас, Саймон, а он не спрашивал. Но, думаю, он, вероятно, догадался. Он – не дурак.

– Я так не считаю. По правде, он кажется мне человеком редкой проницательности. Черт, а почему нет? Это свойство их семьи. Пожалуй, если вдуматься, тебе повезло, что он хочет все сохранить в тайне.

– М н е ?

– Не будь наивной, Алекса. Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Когда твоя фотография в качестве подружки Артура Баннермэна появится в газетах, на тебя обрушится шквал звонков от старых друзей, и кое-кто позвонит не для того, чтобы сказать "привет" и передать поздравления.

Раздался раскат грома, сопровождаемый вспышкой молнии, и шум ливня милосердно прервал беседу. Примерно через минуту эти звуки перешли в грохот прибоя и вопли чаек, затем смолкли.

– Саймон, это было очень давно, – сказала она, когда установилась тишина.

– Два года назад? Три? Мне это не представляется большой давностью. А у той особы, о которой я думаю, голова, как компьютер. Никогда не забывает ни имени, ни даты, ни оскорбления, даже мелкого.

– Я ее не оскорбляла.

– Ты ускользнула от нее. В случае, если ты забыла, именно я выручил тебя из этой щекотливой ситуации.

– Я всегда была тебе благодарна.

– И всегда б у д е ш ь, надеюсь. Однако, сдается мне, что старик бы не понял тебя так легко, как я. Думаю, он был бы шокирован. Или, по крайней мере, разочарован.

– Я не сделала ничего ужасного.

– А разве я сказал, что сделала? Но если взглянуть фактам в лицо, кто-то может считать по-другому. Кто-то, слегка более старомодный. Это просто предположение.

В зале потемнело. Снова разразился шторм. Миниатюрный рыбачий порт на стеклянной задней стене бара озарялся молниями, гром спасал от необходимости отвечать.

Саймон откашлялся.

– Ты собираешься продолжать работать?

Она изумилась. Неужели Саймон хочет уволить ее, только потому, что она спит с кем-то другим?

– Конечно. А что?

– Ну, во первых, я думаю, что должен повысить тебе жалованье. Ты приняла на себя большую часть работы, и полагаю, дальше будет еще больше.

Про себя она подумала, что заслужила прибавку и без новой работы, но деньги никогда не были проблемой между ней и Саймоном. Он ненавидел споры о деньгах, и в ее случае, был вполне способен даже переплатить ей, только чтобы избежать разговоров.

– Сколько ты сейчас получаешь? – спросил он, хотя ответ был известен ему не хуже. чем ей.

– Шестьдесят.

– Семьдесят пять устроит?

Она кивнула.

– Семьдесят пять – прекрасно. Но с чего ты взял, что я уволюсь?

– Ну, я подумал, – может быть, Баннермэн не хочет, чтобы ты работала.

– Он даже не затрагивал эту тему. Почему бы ему хотеть, чтоб я перестала работать?

Саймон напустил на себя вид вселенской мудрости, усталое выражение Великого Истолкователя – его любимая роль.

– Алекса, таким людям, как Артур Баннермэн положено платить за свои удовольствия. Нет, нет, не смотри на меня так. Я хочу сказать – есть определенные вещи, которые богатый человек д е л а е т в данной ситуации. Например, он снимает тебе хорошую квартиру, где-нибудь с видом на парк, и без пьяных громил на соседних улицах. Он выделяет тебе содержание, открывает на тебя банковский счет. В конце концов, в его распоряжении – все деньги мира. Это вполне правильный образ действий, и в своем возрасте он должен это знать.

– Саймон, я ни о чем его не просила.

– Что ж, так, может, и умнее. Но что он предлагал?

– Ничего. Этот вопрос не возникал. И вряд ли возникнет.

– Конечно, возникнет. Баннермэн – не наивный младенец. Ты – тоже, позволь тебе напомнить. Хотя, с другой стороны, если вдуматься, может и да, когда дело касается денег. По крайней мере, ты должна обзавестись хорошей квартиркой, по приличному адресу, где он мог бы навещать тебя, и чувствовать как дома. На т в о е имя, конечно.

Ей следовало бы рассердиться, но для этого она слишком хорошо знала Саймона. Он вовсе не старался оскорбить ее, просто таким был естественный образ его мыслей. Может быть, большинство людей на свете точно так же расценили бы ее связь с Артуром Баннермэном, но она, по какой-то причине, нет.

– Саймон, – произнесла она, когда шторм зашумел снова, – я ему не любовница.

Он пригнулся поближе, чтобы лучше слышать, его лицо приняло удивленное выражение.

– Правда? – спросил он. – Тогда кто же ты?

* * *

Она вряд ли заметила, когда начала учиться у Артура Баннермэна. На протяжении бесконечной зимы они постепенно и незаметно стали обустраивать совместную жизнь. Баннермэн не совсем изменил своей привычной рутине, которая была сформирована традициям и нуждами штата, но слегка ослабил ее, чтобы проводить больше времени с Алексой. Когда они впервые повстречались, Алексе показалось, что ему нечего делать, она даже решила, что это отчасти является причиной его затруднений, но, когда они стали гораздо ближе, она поняла, как загружен его рабочий день. Он никогда не посещал семейный офис, явно не простив тех, кто там работал, за то, что они приняли сторону Роберта и Элинор при неудачной попытке Роберта захватить контроль над состоянием, но он принимал постоянный поток документов и посетителей с, как он выражался, "Индейской территории".

Администрация Баннермэнов была, начала понимать Алекса, удивительно непродуктивной. Подобно конституционному монарху при враждебном правительстве, Артур не доверял своим служащим, однако не мог их заменить. Вначале она решила, что уволить их запрещает ему какая-то семейная традиция, но когда она спросила об этом Артура, он расхохотался. "Ничего подобного!" – прогремел он. – "Если я собираюсь произвести большие изменения, то должен к этому как следует подготовиться – и держать это в тайне, в первую очередь от Элинор и проклятого дурака де Витта. Не говоря уже о том, что Роберт бы вмиг примчался из Каракаса узнать, что происходит. Дело не стоит труда, вот и все".

В результате Баннермэн должен был продираться сквозь груды документации без поддержки доверенного человека – задача еще более трудоемкая из-за того, что читал он медленно. Это походило на то, как если бы глава предприятия с миллиардом долларов на счету пытался управлять делами из своей квартиры при помощи одной только секретарши, которая приходила на два часа утром, и на два часа днем, и занималась, главным образом,, только личными делами Баннермэна – принимала приглашения, рассылала поздравительные открытки на дни рождения дальних родственников, и выступала в качестве персонального управляющего по отношению к слугам Артура. Распорядок дня Артура был таков: он просыпался в шесть, до семи читал газеты, одевался, завтракал в восемь, затем обрекал себя на чтение писем, меморандумов и документов, прибывших из семейного офиса. В одиннадцать приходила секретарша, и он работал с ней до ланча. После ланча он принимал посетителей. В четыре он выходил поплавать полчаса в собственном бассейне, и ложился отдохнуть. В шесть выпивал бокал, и, если по календарю не было отмечено никаких визитов, обедал в восемь, проводя затем весь вечер за чтением художественных каталогов до одиннадцатичасового выпуска новостей. Таким, во всяком случае, было его расписание, пока он не встретил Алексу, и ей пришлось проявить немалую изобретательность, чтобы заставить его слегка освободиться, как ни жаловался он на скуку и одиночество. "Привычки умирают трудно", – говорил он ей, "и чем ты старше, тем труднее". Одной из привычек Баннермэна, от которой он сумел отказаться без труда, был ланч у себя дома. Каждый день в двенадцать тридцать он заезжал за Алексой в офис Саймона. Машина дожидалась у подъезда, хотя стоянка там была запрещена, словно обладала иммунитетом от штрафных талонов. С двенадцати тридцати до двух они ездили из галереи в галерею – большинство из них было настолько малоизвестно, что Алекса о них никогда не слышала. Как их обнаруживал Баннермэн было тайной, пока она не открыла, что у него есть источники повсюду. Когда он хотел узнать, кто из новых художников-авангардистов сейчас входит в моду, он звонил Хьюго Паскалю – этому "ужасному ребенку" от современного искусства, для большинства людей столь же недоступному, как Далай-Лама, или Энди Уорролу, или Генри Гельцалеру, так же, как мог бы позвонить министру финансов, чтобы обсудить некоторые тарифы, или Генри Киссинджеру, чтобы посоветоваться, стоит ли делать инвестиции в каком-то иностранном государстве.

Близость к Баннермэну помогла ей различить сияние власти истинного богатства. Его имя было связано с бесконечным списком фондов, институтов, пожертвований, трестов, культурных учреждений, больниц, медицинских исследовательских центров, и парков. Ни один президент-республиканец не мог противостоять звонку главы семьи, которая год за годом, с начала века делала самые большие пожертвования Республиканской партии, ни один художник не закрыл бы дверь перед представителем Фонда Баннермэнов, содержавшем сотни деятелей искусства, и благодаря чьим дотациям музеи могли продолжать работу, ни один глава правительства не мог игнорировать просьбы почетного президента Фонда Медицинских Исследований имени Элизабет Патнэм Баннермэн, строившем больницы и обучавшим врачей по всему миру, и финансировавшим исследования по всем основным заболеваниям, и даже Папа Римский не был недостижим для человека, чья щедрость в отношении всех религиозных организаций была хорошо известна, при условии, что тот не потребует превращения епископальной церкви в господствующую.

Иногда, когда они кружили по городу от одной чердачной студии к другой, от галереи к галерее, он рассказывал ей о памятниках могущества Баннермэнов, мимо которых они проезжали – большинства из них она никогда не замечала раньше. Ему было гораздо легче говорить о богатстве, чем о себе и своих детях, и порой ей казалось, что она в каких-то отношениях з а м е н я е т ему детей, как если бы он решил растолковать ей все, связанное с состоянием, поскольку Патнэм и Сесилия этим не интересовались, а интерес Роберта имел самые дурные причины.

Она ожидала, что он будет сохранять тайну в вопросах бизнеса, только потому, что он создал себе репутацию в высшей мере скрытного человека, но он рассказывал ей все, показывая письма и документы, объясняя их, давая понять причины своих решений.

Сначала ей казалось, что он просто хочет произвести на нее впечатление – доказать, что он не просто богатый старик, которому нечем заняться, как многие думали, не безмозглая дутая фигура, как, похоже, считали многие его родственники, но, каковы бы ни были его мотивы, она ошиблась. Подобные мелочи его не беспокоили. Она решила, что это просто симптом одиночества, потребность разделить с кем-то свои интересы, как у любого бизнесмена, у которого дети не пошли по его стопам.

Однажды, когда автомобиль свернул на Пятую Авеню, он указал в сторону здания Бергдорфа Гудмана.

– Здесь Кир построил свой первый особняк, – сказал он. – На углу Пятой Авеню и Пятьдесят девятой стрит, напротив отеля "Плаза". Тогда это было слишком далеко от верхней части города – просто вызывающе. Это был огромный дом, занимал почти полквартала, вместе с садами и конюшнями. Его снесли до моего рождения.

– Он не мог жить там долго.

– Он и не жил. Коммерция преследовала Кира. Магазины, офисы. Днем – дорожные пробки. Проститутки по вечерам. Он чувствовал, что район стал "нездоровым", по его собственному выражению, поэтому продал дом и купил другой, выше по Пятой Авеню, рядом с Фриком. Там у него был огромный орган в гостиной, годившийся для собора, и органист играл ему перед обедом, а в теплице росли апельсиновые деревья. Все это тоже исчезло. Однако э т о т дом, по крайней мере, я помню. Я там родился и рос, и пил на завтрак апельсиновый сок с деревьев Кира. Вокруг дома была ограда пятнадцати футов высотой, из кованого железа, с острыми, как копья, шпилями. В детстве это производило на меня сильное впечатление. Я думал, она для того, чтобы держать нас в н у т р и, как тюремная стена, и смотрел сквозь ограду на улицу, словно узник. Я не понимал, что Кир хотел держать других с н а р у ж и – он по-настоящему боялся ярости толпы, возможно, потому, что он так часто возбуждал ее сам на шахтах Запада. И поэтому содержал армию агентов Пинкертона…

– Я ничего не знала об этом.

– Еще бы. Много денег было потрачено, чтобы стереть эти воспоминания, поверь мне. К тому времени, когда Кир возводил особняки на Пятой Авеню, перестрелки с бастующими шахтерами остались в далеком прошлом. Но не забыты. Поэтому в доме всегда была вооруженная охрана, а Кир спал, положив на ночной столик свой старый "кольт-44" с полной обоймой.

Шел холодный легкий дождь. Однако люди все равно глазели на витрины на Пятой Авеню – есть ли время, подумала Алекса, когда эти витрины закрыты?

– "Сакс", – произнес Баннермэн. – Кир владел и этим кварталом.

– Кир, должно быть, владел половиной Пятой Авеню.

Он рассмеялся.

– Вовсе не половиной! Самое большое, четвертью. Мой отец в основном, все продал и использовал деньги на постройку благотворительных учреждений по всему городу. Знаешь, он изменил лицо города, и, с моей точки зрения, ему так и не воздали за это заслуженной чести. Возьмем, например, Нью-Йорскую Епископальную больницу. Ее выстроили на деньги Баннермэнов. Был разговор, чтобы присвоить ей имя Кира Баннермэна, но отец не захотел об этом и слышать. С другой стороны, есть Баннермэновский приют для сирот, несколько выше, на 97 улице, и Баннермэновский институт медицинских исследований, рядом с Мемориалом Слоан-Китеринга, и корпус Элизабет Патнэм Баннермэн в Колумбийском Пресвитерианском госпитале. Да, и еще детская больница имени Алдона Мейкписа Баннермэна, в память младшего брата отца, который умер во младенчестве. И Баннермэновская библиотека, и Баннермэновский Институт Интернациональных связей, который, между прочим, из-за своих левых воззрений, стал занозой у нас в боку… И Баннермэновский центр Индустриального здоровья, рядом с Бельвью. Таким образом отец искупал вину перед тысячами людей, умерших, трудясь на шахтах Кира. О, их больше, гораздо больше. Я единственный, за исключением Элинор, кто помнит их все, никого из родственников это, кажется, не беспокоит ни на грош.

– Но всем этим можно гордиться, правда?

– Честно говоря, этого мы н е должны чувствовать. Отец выплачивал долги Кира обществу, ни больше, ни меньше. Гордости он нам не позволял. Кроме того, возникла проблема, которой отец не мог предвидеть – состояние стало настолько велико, что творило деньги быстрей, чем он мог их раздавать. Он, против собственной воли, обладал проницательностью Кира – на каждый отданный миллион он получал десять миллионов из-за возрастающей цены на недвижимость, а поскольку он вкладывал деньги в благотворительность, она не облагалась налогами. Это было как безотходное производство – чем больше он отдавал, тем больше увеличивал активы, и тем меньше налогов должен был платить. Думаю, отца это искренне огорчало. Даже если бы он был таким безжалостным бароном-разбойником, как Кир, он не смог бы увеличить состояние больше, чем занимаясь филантропией в огромных масштабах и на основе христианских принципов. За свою жизнь он отдал почти миллиард долларов, вдвое увеличил состояние, и считал себя неудачником. Поучительная история.

– В чем ее поучительность?

– Что даже благие намерения имеют неожиданные последствия. – Он сделал паузу. – Мои дети этого не понимают. Возьми Сесилию. Она думает, что единственный способ творить добро – это уйти в мир и разделить страдания с бедняками. Но это же абсолютная чепуха! Конечно, это прекрасно подходит для религиозных мучеников, но мой отец в Кайаве сделал гораздо больше для людей, чем Сесилия когда-либо сделает в Африке. Или вот Патнэм. Он отвернулся от меня из-за Вьетнама. Заметь себе, я его за это уважаю, я бы даже согласился с ним теперь, в ретроспективе – но интернациональные учебные программы Баннермэна принесли миру больше пользы, чем марши протеста. Мои дети приняли Трест как данность. Нет, это неправда. Они н е н а в и д я т его, потому что он сделал их отличными от других людей. Они не видят, что это огромная ответственность, нечто, благодаря чему они могли бы принести пользу обществу, если бы проявили хоть немного интереса.

– А Роберт? Он, конечно, заинтересован?

– Да, черт побери! Он – исключение. Но о н не собирается беспокоиться о каких-то проклятых сиротах, правда?

Он говорил о Роберте, и обо всех родных так, словно она знала их не хуже него. Когда он восхищался ее платьем, то мог сказать: "Конечно, это не тот цвет, который пошел бы Сесилии, верно?" – словно они с Сесилией были лучшими подругами.

И вот таким образом он начал включать ее в круг своих решений. Он мог протянуть ей лист бумаги, предложение из семейного офиса о финансировании новой гостиницы в Кении (неотразимое сочетание помощи Черной Африке и хорошего возмещения вкладов), или об увеличении инвестиций Фонда Баннермэна в высокие технологии (возможность огромных прибылей, связанная с огромным риском) и спросить: «Как ты думаешь, дорогая, что нам следует делать?»как будто ее мнение много для него значило.

Время от времени она удивлялась, какова ее роль, с его точки зрения, и что бы сказало его родственники, если бы знали. Она никогда не считала себя деловой женщиной, однако удивилась, насколько это оказалось интересно. Вопросы, которые решал Артур Бвннермэн были для не для рядового бизнесмена, хотя бы и очень богатого. Он, например, был безусловно, единственным человеком в Америке, который платил налоги д о б р о в о л ь н о, пусть и не правительству – его взносы на благотворительность были так велики, что превышали налоговое обязательство, но он р е ш и л отдавать добавочные 10 процентов в год, словно сам себя обложив налогом.

Поток меморандумов из семейного офиса, однако, заходил далеко за границы финансовых вопросов. Пригласит ли ААБ ( как он всегда обозначал себя на письме) на обед советского министра финансов, учитывая эффект, который это может произвести на различные группы по борьбе за права человека и еврейские организации, а также помня, что это может оскорбить китайцев, которые и так близки к тому, чтобы запретить Фонду Баннермэна вновь открыть Американо-Китайский Институт в Пекине? Сделает ли ААБ крупные инвестиции в предприятия, принадлежащие черным американцам? Какова точка зрения ААБ, что телевизионная станция, большая часть акций которой принадлежит семье Баннермэнов, демонстрирует порнографические фильмы? ( "Думаю, мы все за это, черт побери, разве нет?" – сказал он, расхохотавшись, однако несколько недель спустя она заметила, что он, не афишируя, продал акции).

Без труда, ибо обладала ясным умом, она начала понимать курьезные правила, которыми управлялся Трест. Здесь не должно было быть инвестиций, так или иначе затрагивавших семью, никаких связей с людьми, чья репутация была в чем-то сомнительна, приобретения крупных компаний ( Баннермэны никогда не должны быть заподозрены в том, что они стараются доминировать в бизнесе), ни инвестиций с высокой степенью риска ( важнее, чтоб состояние оставалось неизменным, чем достигало высоких темпов риска), и главное, никакой огласки ( имя Баннермэнов должно появляться в прессе, только когда они отдают деньги, но не когда их делают).

Иногда она думала, что если бы связь между ними была основана только на сексуальной страсти, она бы быстро закончилась. Не то, чтобы они не занимались сексом, и не то, чтоб это не имело значения, как для нее, и гораздо больше для Артура, но между ними было нечто, гораздо большее. Она не испытывала к нему сильной сексуальной страсти, и втайне стыдилась этого, но выходит, как рад был бы указать Саймон, сексуальная страсть была не самым необходимым в ее жизни. Еще ребенком она видела, куда это может завести, и так и не смогла изжить последствий. Все, что ей было нужно – это место в чьей-то жизни, б е з о па с н о е место, и если это включало постель, прекрасно, она могла даже наслаждаться этим, но не было так необходимо, как доверие, привязанность, дружба, и чувство с о п р и ч а с н о с т и.

Невероятно, но все это она нашла в Артуре Баннермэне, хотя весь мир, если бы их связь обнаружилась, возможно, никогда бы не понял этого. Она догадывалась, что в ней бы увидели просто любовницу богача на сорок лет ее старше, и сделали бы естественный вывод, что между ними не было ничего, к р о м е секса, и в самой меркантильной его форме, хотя в действительности они больше всего напоминали старую супружескую чету. Или отца и дочь – но она мгновенно отгоняла эту мысль, когда та приходила ей на ум.

Постепенно она внесла некоторую степень нормальности в его жизнь. Они ходили гулять, разглядывали витрины, иногда даже останавливались что-то купить, как обычные люди. Порой ей даже удавалось вывести его в кино. Она занялась его питанием, не педалируя это, и приглядывала за количеством выпитого им виски. Он стал выглядеть моложе, стройнее, счастливей, и она была довольна переменой.

Проблему будущего она решила, просто перестав думать о нем.

* * *

Однажды вечером, в марте, она пришла на квартиру. Он ждал ее, как всегда – чувство пунктуальности было развито у него так остро, что он всегда приходил первым.

Он стоял у камина без пиджака, что позволял себе редко – даже, когда они проводили вечер вдвоем, на нем был костюм и галстук, и она удивилась, не случилось ли чего. Его лицо слегка покраснело, словно он занимался каким-то физическим трудом, но на это, подумала она, было не похоже.

Она подошла и ласково поцеловала его. Одной из лучших черт в нем было то, что он никогда не воспринимал ее, как нечто само собой разумеющееся – каждый раз он смотрел на нее, словно впервые.

– Чем ты занят? – спросила она.

Он виновато улыбнулся.

– Я хотел тебе кое-что показать. Сам сто лет его не видел. Пришлось забрать из кладовой и притащить сюда.

Она оглядела гостиную, но, казалось, ничего не изменилось – конечно, ничего, что потребовало бы от Артура двигать тяжести. Она чувствовала его возбуждение, и в то же время испытывала некую неловкость, как бывало с ней прежде, увы, слишком часто.

Ей хотелось бы попросить не переутомлять ее, или сказать, что ее беспокоит цвет его лица, спросить, когда он последний раз показывался врачу и что сказал врач, или предположить, что человеку шестидесяти четырех лет не стоит краснеть или тяжело дышать, потому что он сам двигал картину или скульптуру, но она знала, что Артур воспринимает подобные разговоры, как посягательство на его личное достоинство, и в определенном смысле будет прав.

– За следующей дверью, – сказал он. – Идем. – Взяв ее за руку, он проводил ее в кабинет, одну из тех бессмысленных комнат, оформленных дизайнером исключительно ради того, чтобы глава предприятия мог сидеть за столом и подписывать официальные документы, не подходящую ни для каких иных узнаваемых целей. Мебель казалась слишком большой, слишком дорогой, и слишком неудобной для нормального пользования. Посреди комнаты стоял крупный предмет, покрытый пыльным чехлом. Для произведения искусства он вряд ли был подходящей формы, но с Артуром никогда нельзя быть уверенной – его страсть к модернизму была полна энтузиазма и не подлежала критике, чем более гротескным был объект, тем сильнее привлекал он к себе интерес.

Он рывком стащил чехол, открыв архитектурную модель странного, приземистого здания без окон. Оно было определенно "модернистским", но не в обычном стиле гладкой стеклянной коробки. В некоторых аспектах оно напоминало египетский храм или вавилонский зиккурат с террасами, висячими садами, резными каменными стелами и диковинными балконами. Она ни в коей мере не претендовала на знание архитектуры, но не требовалось понять, что это было бы одно из самых замечательных и противоречивых зданий в мире, если бы когда-либо было построено.

– Ну, что ты думаешь? – спросил Артур с гордостью отца, демонстрирующего свое дитя.

– Изумительно. – Она надеялась, что подобрала правильное слово.

Она явно попала в точку.

– Правда? – прогремел он. – Разве в сравнении с ним проклятый Гуггенхеймовский центр не выглядит глупо? Фрэнк Ллойд Райт был очень хорош в свое время, но Гуггенхеймовский центр – это доказательство его маразма.

– Это музей?

– Конечно, Алекса. Не просто музей. М о й музей! Я просто забыл, как выглядит эта проклятая штука. Пришлось убрать модель в кладовую, когда Роберт пытался устроить переворот. Она стала – он поискал нужное определение, – яблоком раздора. Я собирался потратить кучу миллионов, способную истощить богатство Баннермэнов, на какую-то чепуху… Мне пришлось бороться за свою жизнь, поэтому я и забросил музей. И жалею, теперь, когда глянул на него снова.

– Сколько бы это стоило?

– Тогда? Около семидесяти пяти миллионов. Однако, это стоит того, до последнего пенни. Конечно, если включать сюда цену земли и коллекции, много больше, но я не брал их в расчет. Я уже владею землей и произведениями искусства. Чертовски стыдно не выставлять их, как подумаешь об этом.

– Разве сейчас построить его не обойдется гораздо дороже?

– В этом и дело. Такие вещи, если их откладывать, исполнить становится все труднее и труднее. По правде говоря, это не так разорительно, как ты можешь подумать. Большая часть денег не облагается налогом. И музей может перейти на самоокупаемость. Я планирую выпускать по лицензии репродукции, но большим тиражом, по подписке, как книжные клубы… внести современное искусство в дома людей, и за приемлемую цену. Если все сработает, то музей окупится.

– А что скажут художники?

– Они получат гонорар. Не думаю, чтоб они стали возражать.

– А твоя семья?

– Да… Они, к о н е ч н о, станут возражать. Но мне шестьдесят четыре года, дорогая моя. Если я хочу это сделать, то сейчас или никогда. – Он сел на софу, похлопал по сиденью. Она опустилась рядом с ним и обняла за плечи. – Дело в том, что я снова начал чувствовать себя живым. Как Рип ван Винкль, очнувшийся от векового сна, понимаешь? И обязан этим тебе. Я вел растительное существование, как гриб на пне – а нет кратчайшего пути к могиле. Не знаю, сколько времени мне потребуется, но я должен это сделать. С твоей помощью.

– М о е й?

– Не вижу, на кого еще я могу положиться. Вся семья в прошлый раз была против меня, и я не предполагаю, что они изменили свое мнение. И уж, конечно, не Роберт.

– Тебя это не беспокоит?

Он пожал плечами.

– Беспокоит, и очень сильно, но я не позволю себя остановить. Не сейчас. – Он взял ее за руку. – Я собираюсь произвести некоторые изменения. Их следовало бы сделать много лет назад. Я хочу, чтобы богатство использовалось для п о м о щ и людям, а не расточалось или раздавалось учреждениям. Если Роберт не примет мою точку зрения… – он сделал глубокий вздох и помолчал… – я лишу его наследства, раз и навсегда.

Она почувствовала, что его рукопожатие стало жестче. Ей хотелось сказать, что это не ее дело… что последнее, чего ей хочется – быть вовлеченной в схватку между Артуром и его семьей за богатство, никакого отношения к ней не имеющее, и новый музей в городе, где их и без того достаточно, а может, и сверх того. Но она не видела смысла в споре. Однако, против воли, она испытала некоторое чувство тревоги. Если до семьи дойдет хоть одно слово о том, что на уме у Артура, разразится настоящий ад, и всякий, кто попадет под перекрестный выстрел, жестоко пострадает.

– Ты действительно готов зайти так далеко?

– Если буду должен. Это значит – пойти против фамильных традиций., но пытаться вырвать контроль над состоянием у родного отца, когда он еще жив и дышит, тоже не вполне традиционный метод, однако Роберта это не остановило. – Взгляд его стал жестким. Когда бы он не говорил о Роберте, то превращался в другого человека, в чем-то более сухого и отстраненного. Он встряхнул головой. – Знаешь. он дошел даже до того, что подготовил план перестройки Кайавы! "Проект развития и переустройства Кайавы", если угодно. Нашел архитекторов, подрядчиков, политическую поддержку в Олбани. За всем этим стоял Барни Рот, известный архитектор, тот самый, который возвел на Пятой Авеню это кошмарное сооружение из черного стекла. И он никогда не простил меня. Они с Робертом превратили бы Кайаву в какую-то чертову корпорацию и понастроили бы там тысячи домов! – Он рассмеялся. – Я должен это остановить. Будь я проклят, если хочу увидеть, как он превращает Трест в какой-то конгломерат, и с советом директоров и общими акциями, продаваемыми га бирже, но именно это они собирался сотворить, или нечто, очень похожее.

– Кому же ты оставишь свое состояние?

– Не знаю. Точно я еще не решил. Если бы в семье был хоть кто-то, кому я мог бы по-настоящему доверить управление делами! Патнэм, к несчастью, не подлежит обсуждению. Одно время я думал о Сесилии, но она, в конечном счете, всегда поступает, как хочет Роберт. Может быть, придется оставить контроль больше, чем одному человеку, хоть мне и противна эта мысль…

– Но разве это не то же самое, что, по твоим словам, сделает Роберт? Учреждение совета директоров?

– Чепуха! – рявкнул Артур. – Это совсем другое. – Но он посмотрел на нее с явным уважением. Неужели потому, что она нашлась с ответом? – удивилась Алекса. Или потому, что попала в точку? Вид у него был задумчивый. – Конечно, в том, что ты сказала, что-то есть, – ворчливо согласился он.

– Это было просто предположение.

Он встал и потянулся, затем принялся неустанно расхаживать взад-вперед.

– Мне следовало бы чаще спрашивать твое мнение. Ты умеешь разглядеть суть, в отличие от моих юристов, будь они прокляты. Вот в чем недостаток постоянного одиночества. Не с кем обсудить свои замыслы. И начинаешь прокручивать и прокручивать их в голове, вместо того, чтобы что-то сделать. И откладываешь, а потом снова откладываешь. Все, хватит! Отныне я чувствую себя новым человеком!

– Мне и старый достаточно нравился.

– Новый понравится больше, я тебе обещаю. – Он остановился и взглянул на модель. – Полагаю, мы сможем превратить эту комнату в рабочий офис.

– Офис?

– Мы будем работать, ты и я. Если захочешь.

– Конечно, я захочу, но что мы будем делать?

Он рассмеялся, более счастливо, чем она когда-либо слышала раньше.

– Для начала мы должны заложить фундамент музея. Затем нам нужно решить, как использовать состояние – изменить филантропию в духе 80 годов, чтобы она затрагивала жизни людей, а не просто вбухивать миллионы долларов туда, где их и без того слишком много… – Он нагнулся и поднял ее на ноги. – Предстоит сделать очень много, но вместе мы сможем. Ты сомневаешься?

– Конечно, нет, – сказала она, и не солгала – его энтузиазм был не только заразителен, но также заставлял его казаться намного моложе.

– Нам нужно встряхнуться. – Затем он передумал и обнял ее. – Нет, мы отпразднуем это по-другому.– Он увлек ее на софу и стал раздевать. До этого они всегда занимались любовью в постели и раздевались сами, и, по правде говоря, секс в иных местах, помимо спальни, никогда не привлекал ее, заставлял испытывать неловкость.

Она сбросила туфли и стянула колготки, пока он расстегивал пуговицы ее блузки. В этой внезапной вспышке его желания было нечто столь спонтанное и естественное, что она была увлечена, как никогда раньше. Она не думала ни об его возрасте, ни о неудобствах софы, ни о том, что они лишь частично раздеты. Она обняла его так крепко, как могла, он овладел ею стремительно, без свойственных ему медленных, нежных приготовлений, и она услышала, как он хрипло шепчет ей на ухо:

– О, Господи, я люблю тебя!

Ей хотелось сказать, как сильно о н а любит его, но слова не приходили, словно высказанные вслух, они стали бы неправдой.

Она чувствовала себя защищенной, желанной, необходимой, как когда-то, очень давно, с отцом… Она протянула руку и постучала по дереву. Уж ей ли не знать, как опасно думать, что ты необходима. И как быстро все может измениться.

Она изгнала эту мысль мощными усилиями воли и прижалась к Артуру Баннермэну так крепко, словно от этого зависела ее жизнь.