– Тебе следовало бы носить шляпу, – сказала она, когда он двигался по Авеню Америкас своей обычной быстрой походкой.

– Ненавижу чертовы шляпы. От них лысеешь.

– У тебя, кажется, нет этой проблемы.

– Может, потому и нет.

Холодный, легкий дождь висел, как туман. Он шел через него, словно совершал прогулку по собственным владениям, не замечая толпы уличных торговцев, и, несомненно, шума. Мимо прошли два старых еврея-хасида, с окладистыми бородами, в черных шляпах, глубоко погруженных в беседу, и он склонил перед ними голову, вероятно, решив, что это раввины. Они чинно поклонились в ответ.

Ни один квартиросъемщик в квартале между Пятой и Шестой Авеню с востока и запада, и 46-й Стрит с севера и юга представления не имел, что Артур Баннермэн – здешний землевладелец, и что его глубочайшим желанием было снести квартал до основания.

Общая неустроенность и скученность, казалось, вдохновляли Баннермэна, словно он был неофициальным мэром городка из магазинов старьевщиков, где из года в год висели объявления о банкротстве, лавок с порнографическими журналами, и мрачных этнических ресторанчиков.

– Нельзя придумать лучшего расположения, – сказал он, остановившись перед пустым подъездом, где какой-то пьяница или наркоман вытянулся на ложе из пустых картонных коробок.

– Для музея? Не вижу здесь ничего хорошего. – У нее промокли ноги, она проголодалась, и она не разделяла восхищения Баннермэна прогулкой.

– Дорогая девочка! Напряги воображение! Как ты думаешь, что было к северу отсюда, прежде чем Джон-младший выстроил там Рокфеллеровский центр?

– Понятия не имею.

– Трущобы! – возгремел он. – Грязные мебелирашки, бордели худшего пошиба, задворки Адской Кухни, проще говоря. Люди говорили, что Джон сошел с ума, а теперь посмотри. Через два квартала к северу башни Рокфеллеровского центра возвышались в тумане, словно не имели ничего общего с жалким жизненным миром у их подножия.

– Но как ты собираешься поступить с тем, что здесь есть?

Баннермэн удивленно взглянул на нее.

– Уничтожить, шаг за шагом. Отказываешь людям в аренде, переселяешь их, и так далее. Это длительный процесс, но необходимый, понимаешь? Нужно с чего-то начинать, или ничего никогда не построишь.

– А ты когда-нибудь начинал?

– Признаться, да. Много лет назад. Про это пронюхал Эммет и устроил стачку квартиросъемщиков, даже сидячую, или как там она еще к черту, у них называется, – прямо в вестибюле моего дома. Матери приходилось прокладывать путь через демонстрантов!– Он расхохотался так громко, что люди останавливались и оглядывались на них. – Конечно, в те времена это было вовсе не забавно, – добавил он. – Этот эпизод, помимо прочего, Роберт использовал против меня. И отчасти это сработало. – Он остановился перед витриной магазинчика, торговавшего материалами и видеокассетами "для взрослых". – Когда же это слово "взрослый" стало обозначать "непристойный"? – спросил он. – Как раз здесь, если я правильно помню план, должен быть вход в парк скульптур. Не понимаю, что можно возразить против такого улучшения, но предвижу, что некоторые люди з а х о т я т возразить.

– Включая Эммета?

– Возможно. Хотя, насколько я знаю, внимание Эммета сейчас поглощено Южной Африкой. Сколько времени?

Она взглянула на часы.

– Час тридцать. А что?

– Мы кое с кем встретимся. – Он бегло улыбнулся ей – даже Артур Баннермэн не был свободен от маленьких слабостей, что-то держа в секрете.

– Здесь? – Она оглядела улицу. В поле зрения, казалось, не было никого, кто мог бы знать Артура, и никакого подходящего места для встречи: дешевый бразильский ресторан, игрушечная лавка, огороженная площадка, служившая штаб-квартрой ораве чернокожих подростков-мотоциклистов…

Дальше по улице был припаркован автомобиль Артура. Джек на прогулках всегда следовал за Баннермэном на почтительном расстоянии, никогда не упуская его из вида. Алекса понятия не имела, распорядился ли так Баннермэн, или Джек просто считал своим долгом приглядывать за работодателем. Артур, казалось, не замечал, что за ним следует машина – ему ненавистно было малейшее предположение, что он может чего-то опасаться от людей, что в корне отличало его молодых нуворишей, окружавших себя охранными системами, телохранителями и сторожевыми псами. Рядом с автомобилем Баннермэна притормозил длинный лимузин и мигнул фарами. Артур взял Алексу пд руку и направился к нему. Оттуда выбрался шофер в униформе и распахнул переднюю дверь. В салоне было темно из-за толстых светонепроницаемых стекол. но даже так сразу стало ясно, что автомобиль принадлежит человеку, чьи представления о богатстве весьма отличны от взглядов Артура Баннермэна. Здесь были телевизор и видеомагнитофон, несколько телефонов, под завязку набитый бар. В воздухе витал запах дорогой кожи и моднейшего мужского одеколона.

На заднем сиденье восседал высокий молодой человек в безупречном темном костюме. Она сразу узнала его, что не потребовало от нее больших усилий, так как на прошлой неделе он появился на обложке журнала "Нью-Йорк", на этой – на обложке "Манхэттен Инк.", и кроме того, постоянно возникал во всех колонках сплетен. Это был Дэвид Рот, строитель с большой буквы, человек, творивший чудеса из камня и стали, для которого не было проекта, слишком обширного, слишком дорогого, слишком амбициозного, слишком яркого. Его дед скупал трущобы, его отец понастроил тысячи дешевых квартир, где, если не держать телевизор включенным всю ночь, можно услышать, как соседи занимаются любовью, но Рот специализировался на тех проектах, которые все считали невозможными, когда не вел светскую жизнь, заставлявшую говорить о нем, как о ренессанском принце с бруклинским акцентом. На фотографиях он смотрелся лихо, но в аквариумном свете салона лицо его выглядело бледным, пухлым, и весьма раздраженным. У него были толстые руки, на которых было слишком много перстней, тяжелые запонки и часы, стоившее целое состояние. Его взгляд выдавал, что он боится, будто стал жертвой какого-то изощренного розыгрыша.

Баннермэн закинул ногу на ногу и преспокойно откинулся назад, словно был в собственном автомобиле, пока Алекса усаживалась напротив обоих мужчин.

– Чертовски хорошая машина, – сказал Баннерэн. – И телевизор в ней тоже есть. Что-то еще новенького придумают?

– Я провожу здесь много времени, – заметил Рот.

– Ну конечно, друг мой. Я бы тоже проводил, если бы у меня была такая прекрасная машина. Как поживает ваш отец?

– Велел передать вам наилучшие пожелания.

Баннермэн зашелся смехом.

– Я думаю! Мне говорили, что у него плохо со здоровьем. Сожалею, если это правда.

Рот пожал плечами.

– У него была пара сердечных приступов. Четырехсторонний паралич. Сейчас он прикован к креслу. Мать увезла его во Флориду, с круглосуточной сиделкой и тому подобным. Если хотите знать правду, он выжил из своего долбанного ума.

– Что с его рассудком?

– Приходит и уходит. В иные дни он остер, как бритва. В другие…

Рот снова пожал плечами. В его голосе не было ни сожаления, ни симпатии. Его отец прежде был крупным игроком, а теперь – нет, вот и все, что он, казалось, хотел выразить. Говорить об этом было бы пустой тратой времени.

– Я не предполагаю, что он когда-либо простил меня за то, что я выжил его из этого квартала.

– Да, вы не из его любимцев. Еще меньше ему понравилось, что вы ничего здесь не предприняли. Он ненавидит потери.

– Так же, как я. Кстати, а это моя… хм… сотрудница, мисс Александра Уолден. Александра – Дэвид Рот.

Она поздоровалась. Рот бросил на нее безразличный взгляд. Светло-серые глаза смотрели сквозь нее. Личная жизнь Артура Баннермэна для Рота интереса не представляла. Он был здесь, чтоб послушать о деле, а не любоваться на хорошенькую девушку.

– И как бы вы сейчас оценили этот товар?

Рот не выказал любопытства. Его пухлое лицо ничего не выражало, хотя взгляд быстро метнулся к затененному окну, словно бы для того, чтобы убедиться, что он и Артур Баннермэн имеют в виду один и тот же квартал.

– Кто знает? – спокойно сказал он. – Пока что это помойка. Рента, возможно, даже не покрывает траханых налогов, да вы еще задницу надорвете, чтобы собрать ее.

Алекса сообразила, что редко слышала, чтобы Артур употреблял непристойности, или чтоб кто-то произносил их в его присутствии. Однако он рассмеялся.

– Я не мог бы выразиться лучше. Но цены за последние пять лет скакнули до небес. Особенно на квартал посреди Манхэттэна, рукой подать до Рокфеллеровского центра. Не могу припомнить все предложения, которые я отверг. Японцы, арабы, нефтяные магнаты. Просто удивительно.

– Но их, безусловно, было бы гораздо больше, если б вы владели целым кварталом. А вы не владеете.

– Ваш отец говорил так же. Я предложил ему продать свою часть.

– А он, если я правильно помню, предложил выкупить в а ш у. Роберт был целиком за продажу.

– Роберт не имел на это прав.

– Он вел себя так, будто имел.

– Не имел тогда, и не имеет сейчас.

Рот устало вздохнул.

– Ничего не могу возразить, мистер Баннермэн, но я могу подождать. У меня уйма других площадей для застройки.

– Разумеется. Но нет таких, как эта.

– Ну и что? Я здесь ничего не могу строить, да и вы тоже.

– Мы можем строить о б а, Рот.

Глаза Рота расширились.

– Вы не застройщик, – заявил он. – Вы что, отказываетесь от музея?

– Нет. Но здесь достаточно места для нас обоих. Вы можете построить здесь, что хотите – гостиницу или офис, меня это нисколько не беспокоит, лишь бы стиль был соблюден, чтоб это была не одна из ваших проклятых коробок для обуви. А я построю свой музей.

Алекса изучала лицо Рота. И гадала, играет ли он в покер. Он мог бы прекрасно преуспеть в игре, подумала она, но понимала, что ни одна карточная игра не способна взволновать его, как предложение, влекущее за собой славу и вложение капитала на сотни миллионов долларов.

– Я не люблю работать в партнерстве, – сказал он.

– Я тоже. Но это не партнерство, Рот. Вы получаете то, что хотите вы, я – то, что хочу я.

– Я предпочитаю иметь дело с голодными людьми, мистер Баннермэн. Вас никак не назовешь голодным.

– Это верно, Рот, но, с другой стороны, я – старый человек, который спешит. В принципе, это одно и то же.

Рот кивнул, признавая правоту собеседника.

– Могут возникнуть проблемы, – заметил он. – Может быть, на уровне города. На уровне штата – безусловно.

– Я об это позабочусь. Просто поговорю с нужными людьми.

– Догадываюсь, что для вас это не проблема, – обиженно сказал Рот.– Мне следовало бы родиться Баннермэном.

– Это не так уж приятно, как вам кажется. И вы достаточно хороши на своем месте. Между прочим, как вы теперь собираетесь вести дела с банками?

– Ненавижу траханых банкиров.

– Мой дорогой мальчик, а кто их любит? Но я слышал, что там, где замешаны вы, они становятся осторожны.

– Возможно. Говорят, что я зарвался. – Он рассмеялся, но без всякого намека на юмор. – Они скорее ссудят деньги Бразилии или Польше, чтобы их там спустили в унитаз.

Баннермэн пожал плечами. Сказанное вполне совпадало с его точкой зрения.

– Да, это похоже на них. Однако, я м о г у переговорить со своим кузеном Мейкписом Баннермэном. Или с Дэвидом Рофеллером. Посмотрим, не удастся ли мне их убедить сделать для вас послабление.

– Это не повредит. Что я должен сделать взамен?

– Во-первых, сохранять тайну. Во-вторых, начать расчищать место – весь квартал. Мое имя не должно упоминаться.

Рот скривился.

– Следует ждать пикетов и маршей протеста?

– Точно.

Минуту или две Рот посидел молча. Наконец произнес:

– Мы заключили сделку.

Баннермэн кивнул, открыл дверь и помог Алексе выйти. Руки Роту он не пожал. Дверца захлопнулась за ним, и, когда они подошли к автомобилю Баннермэна, лимузин Рота уже исчез в потоке машин, словно его никогда и не было.

– Он даже не заговорил со мной, – сказала Алекса.

– Да, но зачем ему? Мысли Рота поглощены деньгами. Он, вероятно, считает, что не стоит отвлекаться. Уверен, он все еще удивляется, зачем я тебя привел.

– Так же, как я.

– Это лучший способ обучения. Поверь мне, ты ничему не научишься, копаясь в бумагах. Бизнес – это плоть и кровь, а не бумага. Что ты думаешь о мистере Роте?

– Пока не определилась. Тебе, кажется, он нравится.

– Он и вполовину не стоит своего отца. А также жаден и беспринципен. Но я ему верю.

– Почему?

– Потому что он жаден и беспринципен. Я предложил ему полковрижки, а это больше, чем он ожидал получить. Он мог бы получить со временем от Роберта всю коврижку целиком, или он так считает, но как только он увидел меня с тобой, он, должно быть, засомневался, как скоро это произойдет. Его отец, примерно, мой ровесник. Он, вероятно, ожидал, что я буду в том же состоянии – а взамен обнаруживает, что я здоров, бодр и не расстаюсь с привлекательной молодой женщиной. Рот знает, что время – деньги. Он не захочет ждать еще пять лет, или десять. Теперь, когда он знает, что я не стою одной ногой в могиле, мы, как видишь, сумели прекрасно договориться. Кроме того, он масштабно мыслит. Мне это нравится в людях.

Ей следовало бы обидеться за то, что ее использовали в качестве манекена, но вместо этого она испытала невольное восхищение хитроумием Артура. И спросила себя, так ли умен Роберт.

– Артур, – спросила она, – что случилось между тобой и Робертом? Ведь здесь есть нечто большее, чем его желание завладеть состоянием, правда?

– Джек, – сказал он. – Останови машину. Мы немного пройдем пешком.

Они вышли на углу Шестой Авеню и 53-й Стрит. Он взял ее под руку, словно они были обычной парой на прогулке. Он всегда казался счастливей, когда был в движении, и, предоставленный себе, мог бы гулять часами, даже в самую отвратительную погоду.

– Я доверяю Джеку, но не стоит перегружать его секретами. – Он немного замедлил шаг, примеряясь к ее походке. – Я не могу сказать тебе, что сделал Роберт – это тайна, которую я обещал хранить до могилы. Двадцать лет я пытался простить его – и себя тоже, потому что разделяю его вину, но безуспешно. Однако я твердо уверен: Роберт уничтожит все, что бы я ни сделал, если только я не устрою так, чтобы это было невозможно.

– И это причина сделки с Ротом?

– Конечно.

– Музей действительно столько значит для тебя?

– Он многое значит, но, конечно, в перспективе, дело не только в нем. Я не имею никаких моральных обязательств строить новый музей. Полагаю, если ты по-настоящему загонишь меня в угол, я вынужден буду признать, что мне наплевать, пойдет ли туда народ, не говоря уж о том, понравятся ли ему картины. Просто я всегда хотел это сделать, и собираюсь сделать, вот и все. Это не так серьезно в итоге, как контроль над состоянием, или сохранение независимости Фонда Баннермэна. Главное – гарантировать, чтоб Роберту не было позволено превратить в руины то, что построили мои отец и дед.

Она сжала его руку. Его пальцы закоченели – несомненно, он относился к перчаткам так же, как к шляпам. Становилось холоднее, туман превращался в настоящий дождь, но он, казалось, этого не замечал.

– Мне не нравится, когда ты говоришь об этом, Артур. Так, словно ты готовишься умереть.

– Мне давно пора было сделать некоторые вещи, и я довольно их откладывал, вот и все. Я не собираюсь умирать раньше, чем закончу с ними. Благодаря тебе.

– Я рада, – сказала она, слегка поспешно. – Послушай, я знаю, что семья и состояние никоим образом меня не касаются. Но мне не по себе, когда я вижу, что ты тратишь так много времени, думая о том, что случится после твоей с м е р т и. Я не дура, но мне кажется, что это несколько… опасно.

– Опасно? – его голос был ледяным.

– Ну, вредно. Не думаю, что это для тебя хорошо.

– Что дает тебе право читать мне лекции о том, что для меня хорошо?

– Может быть то, что я о тебе забочусь. Ведь не заметно, чтоб о тебе беспокоился кто-то еще? Честно говоря, создается впечатление, что на твое здоровье всем наплевать, включая твою семью. Иногда мне кажется, что и т е б е тоже. Ты ходишь без шляпы под проливным дождем, ты изводишь себя мыслями деньгах, которые оставишь своим детям, тогда как они даже не потрудились прислать тебе открытку на день рождения, ты двигаешь тяжелые предметы, пока у тебя кровь не приливает к голове… Когда ты в последний раз показывался врачу?

– Врачи – идиоты. – фыркнул он, выпятив подбородок.

– Так ли? Или тебе просто не хочется услышать то, что они могут сказать?

– Я не желаю обсуждать вопрос о своем здоровье ни с врачами, ни с тобой!

Она с трудом сдержала гнев. Если бы он был ее ровесником, она дала бы волю своему характеру, или просто ушла.

– Артур, – сказала она с большим терпением, чем ощущала. – Я б е с п о к о ю с ь, только и всего. Расслабься и получай удовольствие. Почему бы нет? Не каждому так везет, чтобы о нем беспокоились.

Он посмотрел куда-то вдаль, потом вздохнул.

– Верно подмечено. Прости меня. Я к этому не привык. Однако позволь мне тебя успокоить. Как ни презираю я докторов, мое здоровье превосходно. Что касается отдыха, я искуплю свою вину – при более подходящих обстоятельствах. Возможно, и впрямь небезопасно перегружаться мыслями о том, что случится после моей смерти, но у меня нет выбора. Если бы я доверял Роберту, то посмел бы убедить себя сказать – ну и черт с ним, пусть о н разбирается с делами после моих похорон, почему бы нет? Но я ему не доверяю, вот в чем вопрос.

Он остановился у витрины магазина, дождь струился по его лицу.

– Моя проклятая семья, – вздохнул он. – Конечно, мне не следует говорить так, поскольку ты теперь практически к ней принадлежишь.

– Вовсе нет.

– Ну, не совсем. Проблема в том, что ты наполовину внутри и наполовину снаружи.

– Я наполовину внутри?

– Так я считаю, – твердо сказал он. – Если только ты не собираешься упаковать чемоданы и уйти.

– Я еще даже не вошла.

– Можно считать, что вошла. Или почти.

– Артур, если ты собираешься представить меня своим родным, то я еще не готова.

– Они, вероятно, тоже не готовы. Но в конце концов – ладно, посмотрим. Мне следовало бы показать тебе Кайаву. Прошло много времени, с тех пор, как я сам там был.

– Мне бы хотелось посмотреть на нее, но Артур, я не могу себе представить, чтоб твоя мать стала расстилать передо мной ковровую дорожку.

Он рассмеялся.

– Ты чертовски права. Проклятье! Знаешь, хотел бы я иметь такую семью, как у тебя. Держу пари, что твой отец не стал бы разбираться с подобной ситуацией больше одной минуты.

– Да, это трудно представить.

– Конечно, – сердито сказал он. – Невозможно представить. Уверен, е г о дети ходили по струнке. Я знаю фермерские семьи, несколько их еще живет возле Кайавы, слава Богу. "Жалеешь розгу – испортишь младенца". Бьюсь об заклад, ты всегда слушалась в детстве своего отца.

– Да, – тускло ответила она. Кстати, это была правда. Она потянулась и коснулась его руки, что заставило его дернуться, как от легкого удара электричеством. – он все еще нервничал из-за небольших проявлений интимности на публике, хотя теперь и меньше. – Да, – продолжала она. – Я всегда делала то, что он велел, пока не выросла.

Его рука была холодной и мокрой. Ей хотелось увести его в машину. На миг у нее мелькнула мысль, что сейчас – самое время рассказать ему правду о своей семье, и о том, какие бывают последствия, когда ты делаешь все, что тебе велено. Но у нее не хватило храбрости – не здесь, а может, и нигде.

Иногда по ночам, когда они вместе лежали в постели, она чувствовала, что соскальзывает на грань откровенности, но он тогда, как правило, уже начинал засыпать, а она вовсе не жаждала разбивать создавшийся настрой.

Не было ни подходящего времени, ни подходящего места, и возможно, никогда не будет. Она решила – пусть все остается, как есть. Пусть он завидует ее семье. Он не больше хочет увидеть то, что от нее осталось, чем она – быть представленной его родным. И лучше им обоим придерживаться этого пути.

– О, даже Роберт в д е т с т в е был вполне послушным, – сказал он, покачивая головой. – Это не в счет. – Затем он улыбнулся. – Опять я за свое. Обещаю до конца дня больше не говорить о своей семье.

Дождь уже хлестал вовсю. День был мрачный, гнетущий. Даже Артур был сыт им по горло. Они сели в машину, хотя до офиса Саймона оставалось всего несколько кварталов. Она заставила себя сосредоточиться мыслями на работе, и с удивлением обнаружила, что нетерпеливо смотрит вперед, спеша вернуться. В некоторых отношениях Артур был наименее требовательным из мужчин, но когда она была с ним, то замечала, что ведет себя в точности, как покорная своему долгу дочь. И хотя она не то чтобы обижалась на это – в конце концов, это была ее вина, не его, – ей это вовсе не нравилось.

– Встретимся вечером, – сказал он. Это не был вопрос. У нее колыхнулось желание ответить "нет", просто чтобы посмотреть, что воспоследует, но, по правде говоря, у нее не было на вечер никаких планов, и какой смысл сидеть дома с банкой плавленого сыра и стопкой журналов, только, чтобы преподать ему урок? За последние несколько месяцев его планы стали ее планами – она привыкла строить их в соответствии с его расписанием. Наверное, подумала она, это и означает – быть любовницей, как ни раздражало ее это определение Саймона.

Она поцеловала его и выскочила на мокрый тротуар, прежде чем Джек успел выйти и открыть перед ней дверь. Хоть раз, говорила она себе, она обязана сказать "нет", но когда она обернулась у подъезда, чтобы помахать на прощанье, и увидела, как он смотрит на нее, одиноко сгорбившись на переднем сиденье машины, показавшись внезапно усталым и сильно постаревшим, она поняла, что не решится. Он нуждался в ней, и доверял ей. Немногие были способны на это, кроме отца.

Она старалась не думать, куда это ее завело.

* * *

– Вот он идет, – прошептал Саймон. – Барышников от ресторанных застолий.

В его голосе слышался оттенок зависти, пока он наблюдал за сэром Лео Голдлюстом, движущемся по гриль-залу "Времен года", подобно кораблю на всех парусах. Сэр Лео пересек зал, дабы выразить уважение Филипу Джонсону, остановился у стола Крэнстона Хорнблауэра, склонив выю в знак глубочайшего почтения перед великим коллекционером и покровителем искусства, прошел, нагнувшись, вдоль ряда банкеток, целуя руки дамам и пожимая мужчинам, словно выставлялся в президенты какой-нибудь Центрально-Европейской страны, затем прошествовал по центральному проходу, рассыпая пригоршни свежайших лондонских сплетен, будто человек, раздающий детям конфеты на Хэллоуин, сделал пируэт и, наконец, причалил к столику Саймона, хотя на мгновение казалось, что он собирается пройти мимо, или просто задержался, чтобы бросить несколько слов, перед тем, как продолжать шествие. Вместо этого он набрал полную грудь воздуха и плюхнулся на банкетку рядом с Алексой, отчего сиденье сразу прогнулось на несколько дюймов.

– Как прекрасно видеть стольких друзей, – заявил он, промокая лицо шелковым носовым платком.

– Я не знал, что Филип Джонсон – ваш друг, – сказал Саймон.

– Он не б л и з к и й друг, -вывернулся сэр Лео. но вполне естественно выразить ему уважение.

Алекса догадалась, что Голдлюст, возможно, даже не знаком с Филипом Джонсоном. Он просто узнал знаменитого архитектора, и нахально прервал его ланч.

Ей никогда не надоедало наблюдать Лео Голдлюста за работой. Он был похож на директора круиза, поставившего целью превратить в сенсацию даже самое мелкое происшествие, а самого себя поставить в центр внимания. Годами Голдлюст был проводником Саймона по извилистому лабиринту европейского искусства – за приличную ежегодную оплату, конечно, плюс проценты с каждой заключенной сделки – условия, которые, сильно подозревала Алекса, Голдлюст заключил с большинством конкурентов Саймона. Знания его были бесценны, поэтому Саймон, как правило, избегавший ланчей, поскольку редко выбирался из постели раньше двенадцати, как минимум, настоял на том, чтобы пригласить Голдлюста в ресторан. Алексу он привел с собой потому, что Голдлюст любил привлекательных женщин, или, во всяком случае, любил, чтоб его видели в их обществе. Возможно, тот предпочел бы знаменитость, или жену какого-нибудь богача, но он принадлежал к поколению, которое привыкло брать то, что дают, и с этим работать.

Он поцеловал ей руку, похвалил ее наряд, сделал краткий обзор последних парижских коллекций, с обязательным отступлением по части денежной выгоды и направления идей ведущих кутюрье, которые все, естественно, были его "дражайшими, б л и з к и м и друзьями", галопом изложил пару историй, сколько миссис Аньелли потратила на Валенсиагу, и что виконтесса де Рибье ("милая Франсуаза") сказала Иву Сен-Лорану, и, воздав таким образом, дань Алексе, перешел к делу. Нужно отдать ему должное. Попади он за соседний стол, где сидел кардинал О’Коннор, и он, возможно, точно так же свободно болтал о коллегии кардиналов. Когда доходило до разговоров, он был как бродячий торговец, у которого для каждого ребенка есть своя игрушка.

– В последнее время вы много покупаете. – Он произносил "бного".

Саймон пожал плечами.

– Спрос растет.

– Кто-то п о д н и м а е т спрос.

– Арабы. Нью-Йоркская арбитражная группа. Да мало ли кто. Новые деньги всегда означают новых коллекционеров.

– Арабы, мой мальчик, покупают картины импрессионистов, и прячут их, потому что их религия запрещает изобразительное искусство. Если поедешь в Эр-Рияд, тебя как-нибудь отзовут в сторонку и покажут своего тайного Гогена, точно также, как викторианский хозяин показал бы в своей библиотеке тайный кабинет с порнографией. Не представляю, чтоб они стали коллекционировать современную живопись. Большие "ню" – вот что им нравится.

Он улыбнулся и замахал рукой высокому человеку, который прошел мимо без малейших признаков узнавания.

– Мой старый друг Джон Фейрчайлд, – заявил Голдлюст. – Я должен позвонить ему пока я здесь, иначе он никогда меня не простит.

Он перенес внимание на меню и приступил к заказу. Голдлюст Был посвящен в рыцари королевой, для которой определял подделки в королевских собраниях картин, но титул не избавил его от привычки стремиться попользоваться выгодой обеда за чужой счет.

– И, поскольку мы коснулись этого предмета, мой мальчик, – пробормотал он, изучив список вин через монокль в золотой оправе и заказав на гнусавом французском дорогостоящий кларет, – я все думаю, что существует акула, которая заглатывает мелкую рыбешку, – продолжал он. – Кто-то заплатил четверть миллиона ф у н т о в – не долларов, заметьте себе! – за триптих Венэйбла Форда. Три огромных панели, друзья мои, просто з а л я п а н н ы е краской, и все.

– Музейная вещь, – веско обронил Саймон, с задумчивым выражением лица. Алекса не сомневалась, что он никогда не слышал ни о картине, ни, само собой, о художнике. Обычно она готовила для него информацию, так что он всегда мог проявить достаточно знаний, но в данном случае он был захвачен врасплох.

Голдлюст впился в булочку, как человек, сорвавшийся с голодной диеты, и цапнул своими толстыми пальцами другую.

– Интересно, что ты это сказал. Мне следовало догадаться самому. Конечно, из-за размеров, а не качества, если это слово применимо к такой мазне. Где еще можно повесить такую вещь, к р о м е музея?

– У множества людей большие дома, – сказала Алекса. Она прекрасно знала, кто купил картину – ее цветная фотография лежала на столе Артура Баннермэна, и Алекса не преминула прокомментировать, какой нелепой ее считает, к его раздражению.

– Анонимный покупатель, – произнес Голдлюст. – Множество вещей приобретается сейчас "анонимным покупателем", и все они, в конце концов, похоже, находят пристанище где-то в Нью-Йорке. Думаю, вы двое способны дать ключ к его личности. – Темные глаза не отрывались от Алексы.

– Ходят разные слухи, – не моргнув, сказала она, с трудом удержавшись, чтобы не покраснеть. Тайны хранить она умела хорошо, а вот лгать – плохо. Молчание казалось наилучшим выходом, поэтому она покачала головой.

– Слухам – грош цена, – вмешался Саймон.

– Только не в мире искусства – там они стоят миллионы. Вот возьми, к примеру, человека, который хочет построить новый музей. Что ему нужно в первую очередь?

– Много денег, – предположила Алекса.

Голдлюст осклабился, дабы показать, что у него тоже есть чувство юмора.

– Ему нужен советчик. Кто-то, прекрасно знакомый с миром искусств. Кто-то, скажем так, не только способный заложить основы уникальной коллекции, но, в конце концов, управлять ею. Конечно, такие люди на улице не валяются. – Он подозвал официанта. – Побольше хлеба и масла. Я не могу есть устриц без хлеба с маслом… Такой человек также должен быть космополитом. – Он дал Алексе как следует оценить его самоуничижительную улыбку. – Знакомым со многими культурами. Гражданином мира.

– Человека с такими качествами найти не просто.

Голдлюст тщательно вытер губы, затем салфеткой промокнул лоб.

– Совсем не просто, – согласился он. – С подобной задачей мог бы справиться я сам, но в моем возрасте, с моей загруженностью… – Он скромно вздохнул. – Эта должность должна очень хорошо оплачиваться, чтобы удовлетворить меня. Но, конечно, в конце концов, возможность сделать вклад в культуру – это главное. Искусство ведь не просто коммерция, правда? Конечно, при определенных обстоятельствах я мог бы принести себя в жертву, если б на меня достаточно жестко надавили.

– С чего вы взяли, что мы можем помочь? – спросил Саймон. – м ы-т о не строим музей, в конце концов.

Голдлюст изучал поставленную перед ним тарелку с пристальностью истинно голодного человека: утка, картофельные оладьи, артишоки по-иерусалимски. Он сделал глоток вина и прикрыл глаза, словнов молитвенном экстазе. Когда его посвятили в рыцари, в артистическом мире некоторые острили, что девизом на щите сэра Лео должно быть "Лучше поздно, чем никому", но его подлинный талант заключался не в том, чтобы делать деньги, а чтобы жить за счет других. Ел он быстро, словно опасался, что тарелку у него в любой момент могут отобрать.

– Новый музей, – сказал он с набитым ртом. – Если вдуматься, это исключительно амбициозное предприятие. Сколько всего их было? Я имею в виду – серьезных, имеющих шанс выстоять как ведущие культурные институты? Центр Помпиду, конечно, но это было осуществлено французским правительством – попытка сделать неофициальную культуру официальной. Музей Гуггенхейма? Но это было почти тридцать лет назад. Музей Нортона Саймона? – Он пожал плечами. – Очень мило, но не вполне серьезно, и в любом случае – он на Западном Побережье, туристический аттракцион, Диснейленд искусств. Серьезный музей должен иметь цель, он не может быть просто супермаркетом с картинами, с парком скульптур вместо парковочной стоянки, иначе стоит ли утруждаться. И он должен находиться в огромном метрополисе, ибо это стимулирует творчество. Требуется человек с необычайной проницательностью, дабы создать нечто, способное выстоять десятилетия, возможно, века, и дать ему способность расти и изменяться.

Он вычистил тарелку корочкой хлеба и нервно оглянулся на десертный поднос в дальнем конце зала, чтобы убедиться, что он еще там.

– Не многие богачи обладают таким качеством. Возьмем, скажем, Артура Баннермэна. Обладает ли он таким даром? Иные говорят, что да. А вы как думаете?

– Представления не имею, – сказал Саймон.

Сэр Лео наградил его иронической улыбкой, намекающей, что представления Саймона, даже если бы у него были, его не интересуют.

– Я спрашиваю в а с, милая девушка, – сказал он, похлопав Алексу по руке.

– Мне? А мне откуда знать? Я встречалась с ним всего пару раз.

– Вот как? А, шоколадные пирожные, да, mit Shlag, naturlich, , и кофе эспрессо, спасибо. Возможно, бренди. Хенесси Пять Звездочек вполне подойдет, я думаю. Возвращаюсь к Артуру Баннермэну. Ходят слухи, что его видели в городе с очень красивой молодой женщиной. И он, как я слышал, танцевал с в а м и на балу в Метрополитен Музее.

– Это никого, кроме меня не касается, сэр Лео, – твердо сказала она. – Я едва его знаю.

– Конечно, дорогая. И я отнюдь не собираюсь на вас давить. Уверяю вас. Возможно, эти слухи неверны. Возможно, его видели с другой девушкой, или даже н е с к о л ь к и м и девушками… Действительно, с чего бы такому богатому человеку, как Баннермэн, знаться только с одной девушкой? Однако, если бы вы вдруг достаточно хорошо его знали, вы могли бы замолвить за меня словечко, вот и все. Позвольте мне быть откровенным до конца – не вижу смысла в ложной скромности – я – самый подходящий человек для этой работы.

– А я буду последней, кого он спросит, – сказала она.

– Что ж, кто не рискует, тот не выигрывает, верно? – Голдлюст откинулся и радостно обозрел зал. – На следующей неделе я уезжаю, – сообщил он.

– Обратно в Лондон? – спросил Саймон с нотой облегчения в голосе.

– Увы, не в Лондон. Боюсь, что в Каракас. Именно.

– А что там в Каракасе? – спросила Алекса, пытаясь припомнить, столицей какой страны он является.

– Ну, во-первых, деньги. Венесуэла – член ОПЕК, не забывайте. Где нефть, там новые деньги, а где новые деньги, там люди, которые хотят приобрести картины, – Голдлюст заказал сигару и устроил небольшую церемонию, тщательно выбирая и зажигая ее. Он с удовольствием затянулся, его толстые пальцы с наманикюренными ногтями сжимали сигару с удивительным изяществом, но взгляд темных глаз был осторожен, словно у него все еще что-то было на уме. – Любопытная страна – Венесуэла, – сказал он, выпуская колечко дыма.

– Да? – заметила она. – Я мало о ней знаю.

– По странному совпадению, семья Баннермэнов имеет там много интересов, в основном, агрикультурных. К тому же, сын Артура Баннермэна служит там послом.

Алекса кивнула, изображая вежливый интерес. Она гадала, к чему он клонит.

– Полагаю, я буду часто с ним видеться, – продолжал Голдлюст с многозначительной улыбкой. – Пан-Американский Институт устраивает там выставку современного американского искусства. Государственный департамент этим озабочен, с тех пор как русские в прошлом году послали туда балет. Конечно, лучще балеты, чем ракеты, но это похоже на объявление культурной холодной войны. Посол Соединенных Штатов, естественно, будет почетным директором выставки, поэтому мне придется с ним обедать. Разумеется, мы с ним старые друзья. Я очень хорошо знаю его бывшую жену, прелестную Ванессу, не могу себе представить поездку в Париж, не повидавшись с ней…

– А какой он? – спросила Алекса, выказав значительно больше любопытства, чем намеревалась.

– Роберт? Обаятельный. Красивый. Волевой. По правде говоря, во многом похож на Ванессу – поэтому, полагаю, их брак и был обречен. Конечно, Роберт – жертва своей семьи… Это очень печально. Отец всегда ненавидел его, знаете ли, и сейчас ненавидит. Когда он запил после поражения на выборах и смерти жены – а Роберт может порассказать такие истории о поведении своего отца, что кровь леденеет в жилах – Роберт пытался помочь старику, и за все свои старания едва не лишился наследства. Ванесса всегда говорит, что это было все равно, что замужество в греческой трагедии, поэтому она и связалась с Бэзилом Гуландрисом – ну, вы должны знать. О н а считает, что когда дело касается Роберта, старик становится безумен, как шляпник.

– А Роберт интересуется искусством, как его отец?

– Ни в коей мере. В случае с выставкой это просто "nobless oblige", обязанность, мало что меняющая в жизни посла. По иронии судьбы, это как раз тот жанр искусства, который Роберт ненавидит, потому что отец его коллекционирует. Именно намерение Артура Баннермэна построить музей послужило предлогом для шумной ссоры между ними несколько лет назад. Старику удалось победить, но симпатии публики были на стороне Роберта, да и большинства родственников тоже. Если Роберт узнает, что отец собирается предпринять новую попытку, представляю, как он рванется домой, чтоб это прекратить. Конечно,я не думаю, чтоб эти слухи уже достигли Каракаса, если только какая-нибудь недобрая душа не потрудилась их передать…

Сэр Лео стряхнул полдюйма пепла с кончика сигары и пристально на нее уставился.

– Как глупо, что американцы запрещают у себя кубинские сигары. Вы же не препятствуете колумбийцам ввозить кокаин или японцам затоплять все дешевыми автомобилями? О венесуэльцах можно определенно сказать одно – они убежденные антикоммунисты, однако они не считают, что курение плохих сигар ослабляет Кастро. Что ж, это был прекрасный ланч, но я должен идти… – Сэр Лео встал с определенным трудом и помахал рукой с сигарой, как бы благословляя. – Я остановился в отеле "Карлайл", – понизив голос, сказал он, ухватив Алексу за руку и целуя ее. – Это на случай, если вам будет, что сообщить мне.

Затем он удалился, ринувшись, как на стометровке, в зал с бассейном, без сомнения, чтобы там исполнить свой ритуальный танец между столами – оставив им аромат сигары и мужского одеколона.

Саймон мрачно приказал подать счет.

– Думаю, тебе необходимо переговорить со своим другом Артуром Баннермэном тет-а-тет, – сказал он. – И чем скорее, тем лучше.

– Надеюсь, он не станет надо мной смеяться. – Ей было трудно воспринимать сэра Лео как серьезную угрозу.

Саймон посмотрел на стопку долларов на столе, вздохнул и добавил еще двадцать. Он отнюдь не мелочился, когда это касалось его собственных удовольствий, но не любил платить за других.

– Не думаю, что он сочтет это забавным, – сказал он. – Вот увидишь.

* * *

– П р о к л я т ь е! – сказал Артур Баннермэн. – Я думал, что мы были так осторожны! Повтори мне в точности, что сказал этот сукин сын Голдлюст.

Баннермэн ходил взад вперед перед камином, заложив руки за спину и хмурясь. Время от времени останавливался, чтобы высморкаться. С самой их прогулки под дождем его мучила простуда, которой он никак не мог преодолеть. Он выглядел усталым, выжатым, и сон, казалось, не помогал ему восстановить обычной высокой энергии. Утомление было так мало свойственно ему, и еще меньше – называть кого-либо "сукиным сыном". Она не могла не заметить, как он бледен, и гадала, не сердится ли он на нее.

– Как, черт побери, получилось, что нас раскрыли? – спросил он.

– Артур, перестань ходить. Сядь, успокойся.

– Не указывай мне, что делать! Ты не думаешь, что это Вольф? Я всегда считал, что было ошибкой все ему рассказывать. Не понимаю, почему ты на этом настояла…

– Если Саймон и умеет что-то делать хорошо, так это хранить тайны. Пожалуйста, Артур, сядь и постарайся расслабиться.

– Вечно ты заступаешься за своего друга Вольфа!

Она была удивлена его выпадом, и еще больше скрытым за ним раздражением, словно он внезапно стал стариком, подозрительным, неразумным, быстро выходящим из себя, и обвиняющем других во всех своих напастях.

– Артур, – сказала она самым примирительным тоном, хотя он явно готовился к отпору, – Саймон именно друг, и ничего больше.

Его челюсть выпятилась.

– Но ведь не так давно он был больше, чем друг, так?

– Не думаю, что мое прошлое тебя касается, Артур. Мы не женаты. А если бы и б ы л и женаты, это было бы все равно не твое дело.

Баннермэн вздохнул.

– Да, мы не женаты, – медленно произнес он. – Ты совершенно права. – Он рухнул рядом с ней на софу и на миг прикрыл глаза. – Не знаю, что сегодня на меня нашло. Сегодня я ощутил свой возраст и то, что ему сопутствует. Усталость, занудство, брюзгливость… Извини.

– Ты был у врача?

– Еще нет. Но пойду, уверяю тебя. Это все проклятая простуда, и больше ничего. Врач загонит меня в постель на день или два, и заставит выпить множество микстур. Мне не нужно тратить сотню долларов, чтобы это узнать.

– Иначе это может обойтись много дороже.

– У меня нет времени. И я не верю, что есть польза от того, чтобы нянчиться с собой. Никогда не верил. – Он положил руку ей на бедро. Даже сквозь ткань юбки она ощущала, что его ладонь неестественно горяча. – Правда в том, что твой рассказ о Голдлюсте несколько выбил меня из колеи. Рано или поздно кто-то должен был заметить нас и сложить два и два.

– Что случится, если он расскажет Роберту?

– Куча неприятностей.

– Почему бы просто не сказать Роберту, чтоб не лез не в свои дела, и посмотреть, что из этого выйдет?

– Ты его недооцениваешь. Никогда так не делай. Роберт хитер, коварен и безжалостен. Когда я выставлялся в президенты, то предоставил ему руководство в центральных районах моей кампании. Он нанял банду кубинцев, бывших агентов ЦРУ, и настоящих головорезов. А те, если угодно, работали вместе с компанией проституток, чтобы подставить делегатов Никсона и Рокфеллера.

Она хихикнула.

– Не вижу здесь ничего забавного, – с некоторой чопорностью сказал Баннермэн.

– Мне это показалось забавным. Конечно, я понимаю, что это была о ш и б к а.

– Ошибка? Это было б е з з а к о н и е. И рано или поздно вышло бы наружу. Что, разумеется, и случилось. Это совсем не то, что если бы то сделал какой-нибудь зарвавшийся руководитель кампании, чиновник вроде Холдемана или Эрлихмана. Ответственность нес мой собственный сын. И чем больше я заявлял, что ничего об этом не знал, тем больше выглядел лжецом или идиотом. Я мог бы это пережить, такое случается с политиками, но, как и во всех других интригах Роберта, дело кончилось трагедией.

– Трагедией?

Один из делегатов покончил с собой, когда узнал, что они записали его… хм…свидание. Бросился с балкона своего номера и утонул в бассейне.

Она почувствовала холодную дрожь.

– Это ужасно. Но Роберт не мог знать, что случится.

– Он мог догадаться. Дело не в том, что он не представлял себе последствий – он слишком умен. Но его это не волновало. Уверен, что смерть человека для него ничего не значит.

– А что ты сделал?

– Я скрывал его участие, как мог. Мне стыдно признаться, но я всегда так поступал. Кубинцы всплыли снова, по иронии судьбы, работая на Никсона – их поймали на Уотергейтском деле. Мне следовало бы умыть руки, но я не мог вынести мысли, что мой сын будет опозорен в глазах всего мира.

Она обняла его. Если она что-то и узнала о нем, – так то, что он испытывал глубокую нужду в физических выражениях привязанности, но при том болезненно на них реагировал. Сначала она решила, что он не любит, чтобы до него дотрагивались, но потом поняла, что он просто не п р и в ы к к этому, укрывшись скорлупой своего достоинства. Как обычно, он напрягся в ее объятиях, потом расслабился.

– О черт, – пробормотал он. – Мне следовало понять, что все складывается слишком хорошо.

– Пожалуйста, не говори так.

– Это относится не к тебе. Я уверял себя, что обстоятельства изменились. И ошибся.

– Нет, они изменились. Для меня.

– И для меня, дорогая. Я имею в виду, что Роберт не изменился.

– Он, может быть, никогда не услышит о нас. Лео Голдлюст, вероятно, просто блефует. И действительно, что он может сказать? Что тебя видели в городе с молодой женщиной? Что ты все еще помышляешь о музее? Не думаю, чтобы какое-нибудь из этих известий могло потрясти Роберта.

– Ты не з н а е ш ь парня, – мрачно сказал Артур. – Я, наконец, изведал немного счастья в жизни, благодаря тебе, и сделаю все возможное, чтоб его защитить.

– Ты ведь, конечно, не собираешься заключать сделку с Лео Голдсмитом?

– Собираюсь.

Она была потрясена. Артур Баннермэн казался ей символом прямоты, человеком, неспособным ни на какие моральные компромиссы, другими совершаемые каждый день.

Он закашлялся, хватил ртом воздух, и закашлялся снова, на сей раз, похоже, не в силах остановиться. На миг она подумала, что он может подавиться, и начала колотить его по спине, пока он слабо не махнул ей рукой – хотя пытался ли он велеть ей перестать или бить сильнее, она не догадывалась. Его лицо побагровело, стало почти пурпурным, глаза приобрели блуждающее выражение, затем дыхание стало медленно, с болезненными усилиями восстанавливаться. Хотела бы она уметь оказывать первую помощь. Почему такие вещи всегда понимаешь слишком поздно? Баннерман вытер лицо носовым платком из нагрудного кармана.

– Со мной все в порядке, – простонал он. – Прекрати меня бить.

– Я только старалась помочь. Ты у в е р е н, что все в порядке?

– Я так сказал, разве нет? – он все еще дышал тяжело, со стоном и покашливанием, но цвет лица возвращался к нормальному. Он был вне себя. Он ненавидел мелкие унижения жизни, и как-то признался ей, что на банкетах во время своей президентской кампании не ел ничего, кроме овощей и хлеба, потому что боялся подавиться цыплячьей косточкой или куском мяса перед сотнями людей и телевизионными камерами. – Стакан воды, пожалуйста, – слабым голосом попросил он.

Она встала и принесла ему воду.

– Ты ляжешь в постель, – твердо заявила она. – Н е м е д л е н н о!

– Ничего подобного.

– Н е м е д л е н н о, Артур. Я так сказала.

– Ну, ладно, – согласился он. – Только ради мира и спокойствия. – Он сделал вид, что подчиняется ее капризу, но она поняла, что он испытывает облегчение. Он х о т е л лечь в постель и отдохнуть при условии, что может притвориться, что он просто успокаивает ее, а не подчиняется собственной слабости. Он встал, неуверенной походкой прошел в спальню, и со вздохом облегчения улегся на кровать.

– Может, тебе лучше раздеться? – спросила она, следуя за ним.

– Не обязательно. Я просто полежу несколько минут, переведу дыхание. Нам нужно пойти пообедать. Ты, должно быть, умираешь с голоду.

– Не умираю. Я даже не хочу есть. А ты останешься в постели. Раздевайся, или я сама буду раздевать тебя.

– Не будь смешна. Я не ребенок. Могу раздеться сам.

– Так сделай это. – Она никогда не говорила с ним так раньше, и, к ее удивлению, в ответ он не рассердился.

Он с усилием сел, и стянул ботинок, не потрудившись даже расшнуровать его. Казалось, это заняло у него века. Она села рядом на постели и расшнуровала другой ботинок, не услышав никаких протестов, затем сняла с него пиджак. Его дыхание все еще было хриплым, и порой он сдерживал его, словно пытаясь предотвратить новый приступ кашля. Теперь он прекратил всякое сопротивление, и не слишком помогал.

Она редко раздевала мужчин – обычно мужчины хотели раздевать ее – и премудрости мужской одежды были ей незнакомы. Одно дело – помочь мужчине стянуть джинсы и свитер, и совсем другое – сражаться с туго завязанным галстуком Артура, запонками, жилетом и подтяжками. Ее удивило количество пуговиц. Она всегда считала, что мужская одежда устроена разумнее женской, но борьба с застежками на его рубашке и жилете заставила ее изменить мнение на сей счет. Он со стоном поднял руки, чтобы она могла стянуть с него рубашку и майку, затем улегся, пока она стаскивала брюки. Она отвернула одеяло, помогла ему подвинуться, потом укрыла его.

– Сколько суеты из-за несчастной простуды, – сказал он, – но явно неискренне. Он был вполне счастлив, очутившись, наконец, в постели, смирившись с неизбежным.

– Это не просто простуда. Это может быть грипп.

– К черту грипп. Стоит только как следует выспаться, и я буду свеж, как огурчик. – Он попытался бодро улыбнуться ей, но ничего не получилось. На его лице промелькнул слабый намек на улыбку, но он, казалось, был слишком слаб, чтоб придать ей хоть какую-то убедительность.

– Нужно измерить тебе температуру.

– У меня никогда не бывает температуры. Все это чепуха. Прекрати разыгрывать сестру милосердия, лучше просто побудь со мной.

– Я сделаю лучше, – сказала она, и, легко выскользнув из платья, одним быстрым движением стянув колготки, оказалась рядом с ним в постели. Все-таки есть преимущества в том, чтобы быть женщиной!

Она почти ожидала, что он будет гореть в лихорадке, но, однако, он был таким холодным, что она инстинктивно обняла его, чтобы согреть. Ему, казалось, было это приятно, и через несколько минут он, похоже, задремал. Едва она решила, что он спит, на него снова накатил приступ кашля, на сей раз менее сильный. Она помогла ему сесть и подсунула под спину пару подушек, пока он пил воду.

– Я чувствую себя, как чертов инвалид, – пожаловался он.

– Ну, ты не инвалид, но пользуйся его привилегиями, пока можешь.

Он усмехнулся.

– Хотел бы я думать так же. – Он повернулся к ней. – Ты считаешь, я преувеличиваю все, связанное с Робертом?

Именно так она и считала – и еще хотела, чтоб он побольше думал о ней и поменьше о Роберте. Но она покачала головой.

– Нет, нет, уверяю тебя… но это нелегко понять. Родители всегда преувеличивают в ту или иную сторону. Их дети вечно либо дьяволы, либо ангелы. Из того, что ты рассказала, следует, что твой отец считал тебя ангелом, когда же он обнаружил, что ты совершенно нормальная юная девушка, он был разгневан и разочарован.

– Ну, это не совсем верно. – Не настал ли момент рассказать ему правду – спросила она себя, – но не была вполне уверена. Может быть, лежа в постели, когда он плохо себя чувствует, представится подходящее время, чтобы покончить с недоговоренностью раз и навсегда… Но прежде, чем она могла собраться с мыслями, Баннермэн вернулся к теме, которая, казалось, интересовала его больше.

– Это все моя вина. Я отдавал Роберту предпочтение перед остальными детьми. В нем всегда было заложено б о л ь ш е – не больше от меня, я не это имел в виду – но больше силы, больше энергии, остроты ума. Когда он был ребенком, то идеализировал меня – он ожидал от меня большего, чем я сам. Когда я был с Робертом, то не мог позволить себе малейшего проявления страха или неуверенности, потому что знал – он будет разочарован. Вспоминаю, как однажды на охоте я перепрыгнул на коне через чертовски высокую каменную стену, не имея никакого представления, что с другой стороны, только потому, что Роберт смотрел на меня и мог расстроиться, если бы я объехал стену, как все остальные – вполне разумно, между прочим. Помню, как подумал: "Мой Бог, я собираюсь убиться, только для того, чтобы Роберт мог мной гордиться!" – Он перевел дыхание. – Мне было ужасно стыдно за подобные мысли, но когда я увидел его верхом на пони, вижу как сейчас, – и его ярко-синие глаза смотрят прямо на меня, полные гордости и возбуждения, но есть в них что-то еще, нечто мрачное…

– Сколько ему было лет, Артур?

– Ну, не помню. Десять, возможно двенадцать. Прелестный ребенок, превосходно сидящий на маленьком пони, сером в яблоках, с пышной белой гривой и хвостом. Кличка пони была Мефисто, потому что он был настоящим дьяволенком и знал это. Купил я его, помнится, у Корнелиуса Арбогаста из Клинтон Корнерс, когда его дочь подросла, заплатил тысячу долларов за детского пони в те дни… В любом случае, дело в Роберте – в бриджах и бархатном охотничьем кепи – у него был до смерти серьезный вид, как всегда, рядом, на всякий случай ехал конюх. И я подумал: "Мальчик хочет, чтоб я умер".

– Он, может быть, не думал ничего подобного.

– Да? Знаешь, я всегда чувствовал, что он никогда не простит меня за то, что он не старший, что Джон родился раньше его… А потом, Роберт – романтик, и всегда им был. Он любит опасность, любит риск, и полагаю, когда он был ребенком, я внушил ему мысль, что я – тоже, потому что это был легчайший путь завоевать его привязанность. Но в действительности, я их не люблю, во всяком случае, по стандартам Роберта.

Он откинулся назад и на минуту закрыл глаза. Она надеялась, что он уснул, но он заговорил снова, словно испытывал необходимость объяснить ей свои чувства к сыну.

– Когда я решил выставляться в президенты, – продолжал он, понизив голос, – Роберт хотел моей победы гораздо больше чем я. И я не уверен, что не принял решение больше для удовольствия Роберта, чем своего. Это был, сама понимаешь, высочайший рывок из всех, и именно Роберт настаивал на нем, ссылаясь на политических экспертов и рейтинговые списки, доказывающие математически, что я способен победить. Что ж, я не мог выказать слабости перед сыном, и бросился в эту гонку, точно так же, как скакал когда-то через ограды и каменные стены в охотничьем поле, и, конечно, потерпел поражение.

– Вспоминаю, как пришли представители Секретной службы, чтобы обсудить мою защиту. Я отнюдь не испытывал к ним уважения – в Рузвельта все равно стреляли, равно как и в Трумэна, Форда и Рейгана, не говоря уж, конечно, об убийстве Джона Кеннеди, поэтому я вовсе не заинтересован был слушать, как они собираются меня защищать, потому что не верил, что они на это способны – но я заметил, как заинтересован Роберт. Конечно, разговоры подобного рода его вдохновляют. Он – то, что ты можешь назвать энергичным слушателем – воспринимает все сказанное с таким концентрированным вниманием, что заставляет собеседников нервничать, но если они могли не обращать внимания на то, как Роберт ловит каждое их слово, то я почувствовал, как у меня по спине бегут мурашки, как тогда, когда я прыгал через эту проклятую стену, и я подумал: "Что же, если кто-то здесь и хочет узнать все возможное об убийствах кандидатов в президенты, так это Роберт". Несправедливо, скажешь ты.

– Не знаю. Может, я бы и сказала – да, это вполне возможно.

– То же чувствовал и я. И однако не мог думать, что в случае моей гибели от руки какого-нибудь маньяка Роберт будет обсуждать ее с агентами спецслужб с таким же хладнокровием. Они очень возражали против того, чтоб я заходил в толпу пожимать руки, и, честно говоря, меня самого не слишком радовала подобная перспектива – после убийства Роберта Кеннеди и покушения на Джорджа Уоллеса. Но Роберт оглядел их с полным презрением и заявил: "Мой отец не собирается быть избранным, выказывая страх перед избирателями – потому что он, черт побери, не боится ничего!" – Он засмеялся, вновь закашлялся, сделал глубокий вздох. – Показательно, правда? Роберт решил отстоять мою отвагу, даже не спросив, что я об этом думаю. Его отец ничего не боится – не м о ж е т бояться – и все тут.

– А это правда?

– Не совсем. О, я достаточно горд, чтоб быть упрямым, и отношусь к смерти как фаталист – я не трус – но нельзя быть кандидатом в президенты ни тогда, ни сейчас, не думая иногда, что может случиться. Роберт всегда больше гордился мной, чем я сам. И не простил меня за то, что я проиграл первичные выборы.

– Я думала, ты проиграл и з-з а н е г о… из-за истории с проститутками?

– Я мог проиграть в любом случае. Это был год Никсона, а не мой, и не Нельсона Рокфеллера. Но деятельность Роберта, конечно, способствовала моему поражению. Он этого не понимает. С его точки зрения, я проявил недостаточно твердости. Он счел, что, решив отступить, я не выдержал характера. Я стал его павшим идолом.

– Это нечестно. Ты не з а с т а в л я л его идеализировать себя.

– Так ли? Кто может устоять перед обожанием своих детей? Ты права. Я не заставлял Роберта идеализировать себя, но не сделал ничего, чтоб этому воспрепятствовать. Я расскажу тебе кое-что еще. Когда он был юношей и учился в колледже, он занялся поло, и стал чертовски хорошим игроком. А это опасный спорт. Я занимался им сам и был весьма неплох – одним из лучших игроков в Америке, честно говоря. Однажды в Палм Бич, Эдуардо Тексейра пригласил Роберта выступить в его команде, так что мы с Робертом должны были играть друг против друга. Я сказал ему, чтоб он не расслаблялся, только потому, что я – его отец, в шутку, сама понимаешь, но стоило мне лишь заглянуть ему в глаза, я понял, что мне грозят неприятности. Он д о л ж е н был победить. Для него это была не игра, а дуэль… Я никогда не играл более жестко, более расчетливо, но, что бы я ни делал, Роберт всегда блокировал меня, вытеснял… Поло – жестокий спорт, ты знаешь. А может, и не знаешь. Представь себе хоккей верхом на лошадях, все скачут на полном галопе, колено к колену. Не помню, насколько, но с очень небольшим разрывом – я решил, что смогу сделать очень хороший, четкий бросок, и тут ко мне подъехал Роберт, совсем близко, развернулся, чтобы принять удар, и внезапно я подумал: "Господи, он же целится прямо мне в лицо!" Очевидно, у него мелькнула та же мысль. Я смотрел в его глаза и з н а л, без тени сомнения, что через несколько секунд буду мертв. Затем что-то в Роберте сломалось, воля, может быть, он опустил клюшку и сник. Пропустил мяч, что ни один игрок его калибра не способен сделать, и мы победили. После этого я больше никогда не играл в поло. Я часто думаю, что Роберт, может быть, ничего иного и не хотел. Ему просто нужно было побить меня в чем-то, что я умел делать хорошо, и возможно, заодно вывести из игры – и он преуспел. Но возможно также, что он действительно хотел убить меня, но когда ему представилась реальная возможность, не хватило храбрости.

Она придвинулась ближе, пораженная его спокойствием, словно возможность того, что сын пытался убить его, была чем-то чем-то понятным и допустимым.

– Тебе не кажется, что это слегка мелодраматично?

– Нисколько. Дети часто хотят убить своих родителей. Фрейд просто указал на очевидное. Ты никогда не желала убить своего отца? Хотя, возможно, с девочками все по-иному…

По ее телу прошла дрожь, такая резкая, что он это заметил.

– Надеюсь, ты не подхватила ту же простуду, что и я.

– Нет, – сказала она. – Со мной все в порядке.

Но последнее было неправдой. Истории о Роберте устрашали, не только из-за того, что он сделал, или хотел сделать, но потому что Артур, казалось, из-за них не переживал. Правда была в том, что он по-прежнему любил Роберта больше, чем других детей, и похоже было на то, что и Роберт по-прежнему любит отца.

Совершенно неожиданно она испытала желание не столько секса, сколько утешения. Она выскользнула из трусиков-бикини и потянулась к Баннермэну, который, казалось, был слегка удивлен.

– Не уверен, что я к этому готов, – с сожалением сказал он.

– Думаю, я смогу об этом позаботиться, – прошептала она.

Он усмехнулся и со стоном повернулся на бок, когда она крепко прижалась к нему.

– Боюсь, ничего хорошего не выйдет. Я болен.

– Не так уж болен. Подожди и увидишь.

– Придется долго ждать.

Но он ошибся. С одной стороны ей было несколько стыдно, что она вовлекает в секс больного человека, а с другой – не вполне понимала, зачем этого захотела. Чтобы доставить ему удовольствие? Возможно. Она думала, что, похоже, он не так уж болен, как считает. Что его просто расстроила простуда, а мысли о пороках Роберта, конечно, усугубили это состояние. Ничто не способно лучше взбодрить мужчину, чем секс. Ради собственного удовольствия? Было нечто возбуждающее в уходе за ним, вынуждена была она признать – сочетание ее власти и его уязвимости, но утешения она жаждала больше, чем сексуального наслаждения, нуждалась в уюте и близости, которые можно найти, в конце концов, только одним путем.

Каковы бы ни были ее мотивы, Артур ответил ей, после определенных усилий с ее стороны. Хотя, если быть абсолютно честной, не больших, чем для многих мужчин вдвое его моложе. Она прижималась к нему, приноравливалась к его телу, как фрагмент сложной головоломки. Двигаясь достаточно быстро, она довела его до финала, затем вытянулась неподвижно, надеясь, что он уснет. Она чувствовала сейчас покой и безопасность, но, конечно, это была ложная защищенность, она знала это – и утром ей придет конец. Быть в постели с мужчиной – это перемирие, а не мирный договор, но лучше это, чем ничего. Она была благодарна и за перемирие.

Но он все еще не спал.

– Не забудь мне напомнить, – хрипло прошептал он.

– О чем?

– Первое, что нужно сделать утром – проследить, чтобы Лео Голдлюсту предложили работу, которой он хочет.

– Ты сделаешь его директором своего музея?

Она услышала, как он тихо засмеялся, потом перевел дыхание.

– Нет, но намека будет достаточно.

– Что ты ему скажешь?

– Я? – Он, казалось, удивился. – Я ни слова не скажу, любимая. Дела так не делаются, ты должна научиться. – Он взял ее за руку и крепко сжал. – Артур Баннермэн, – произнес он, называя себя в третьем лице, как бывало, когда он объяснял, что он может, и что и не может сделать, – никогда не говорит ни с кем напрямую о подобных вопросах. Кто-нибудь позвонит сэру Лео, и даст понять, что я бы хотел повидать его по возвращении из Каракаса. Будет брошен намек на весьма значительный пост в будущем. Голдлюст сообразит. Если он будет выказывать какие-то признаки нетерпения, без сомнения, мы подыщем ему теплое местечко в Фонде, скажем, поручим поиск достойных европейских художников. Приличный гонорар, дорожные расходы, временами небольшие премиальные, только, чтобы подогреть его аппетит… Зачем покупать человека, когда его можно нанять? – У него вырвался смешок, снова перешедший в кашель.

Эта сторона характера Артура редко проявлялась в ее присутствии. Она всегда считала его прямодушным "белым англосаксом, протестантом", пропитанным достоинством и моралью до мозга костей, каким он и любил себя выказывать. Но он мог, когда хотел, быть хитрым и коварным, тем более, что, как бы он ни поступал, он был твердо убежден, что действует в соответствии со своими принципами. Она проштудировала все книги о Баннермэнах, какие могла, и с удивлением обнаружила, что в среднем возрасте, в эпоху "холодной войны", Артур был связан с ЦРУ, хотя он редко упоминал об этом. Он осуществлял тайную связь между миром шпионажа и миром большого бизнеса, академическими кругами, фондами и старой денежной аристократией Северо-Востока, был одним их тех "умных людей", с которым советовался каждый президент. Имя Баннермэна использовалось, чтобы прикрыть интриги и заговоры, поддержать "дружественных" латиноамериканских диктаторов, и свергнуть "недружественных", убедиться, что "правильные" политики в Европе (антикоммунисты) получают теневую оплату своих кампаний. Исследовательские гранты Баннермэна выделялись таким многообещающим молодым выпускникам университетов, как Генри Киссинджер, Герман Кан и Збигнев Бзежинский, Баннермэн финансировал консервативные учебные заведения, правые газеты и журналы по всему миру, бесконечные гражданские комитеты в поддержку мировой демократии, в случаях с шахом Ирана, президентом Маркосом на Филиппинах и генералом Хименесом в Венесуэле.

Артур Баннермэн всей душой любил грязные трюки, при условии, что они совпадают с патриотическими интересами, а также, не сомневалась Алекса, если они действуют в интересах семьи. Стал бы он осуждать интриги Роберта на конвенции в Майами, при том же злосчастном итоге, если бы они были направлены против леваков, поддерживающих Фиделя Кастро, или тех, кто строил планы против делегатов-республиканцев? Нет, решила она.

– Звучит так, будто ты собираешься заставить беднягу есть у тебя из рук.

Он зевнул. Голос его уже стал сонным.

– Да. Действуй за сценой, как Кир. Бери то, что ты хочешь, раньше, чем другие даже узнают, что ты хочешь. – Он коротко всхрапнул, ком в груди затруднял его дыхание. Его глаза были закрыты, и она с трудом разбирала, что он говорит. – Тебе нужно учиться… – ей послышалась нота настойчивости в его голосе. – Тебе нужно научиться защищать себя… лучше, чем я… надеюсь, что ты поймешь… надеюсь, что ты простишь…

Его голос упал, смешиваясь с дыханием, он, наконец, погрузился в сон, оставив ее гадать, как ей уснуть самой – было вряд ли позже восьми или девяти часов вечера, встать или даже двинуться она не могла, не разбудив его. Лежа в темноте, она размышляла, с кем он разговаривал. С Робертом? С самим собой? С кем-то из других детей? И за что он хотел прощения?

Он заворочался, и она нежно погладила его. Лучше всего для него сейчас выспаться. Затем, совершенно отчетливо, словно во сне, он сказал:

– Прости, Александра, но это единственный выход.

Она не спала полночи, думая об этих словах, но утром здоровье его, казалось, восстановилось, и он совсем не помнил ни то, что ему снилось, ни то, что он говорил.

* * *

– Жара, – сказал он, вытирая лоб. – Всегда ненавидел проклятое нью-йоркское лето.

– Удивлена, что это тебя беспокоит. Ты же почти не выходишь.

– Я это и имею в виду. Кондиционеры – искусственный способ поддержания жизни. Когда я был ребенком, мы открывали окна и включали вентиляторы. В те дни джентльмен надевал соломенную шляпу и белый костюм в День Поминовения и носил их до Дня Труда. Кого в наше время увидишь в канотье – такой плоской соломенной шляпе с черной лентой? Наверное, теперь нигде даже приличной панамы не купишь. У моего дяди Джона была прекрасная, легкая, как бумажный самолетик. Тогда все шло своим порядком. Летом было жарко, и тело этим пользовалось. А в наши дни нужно одевать сорочку с манишкой, чтобы пойти в ресторан. – Он подошел к окну, взглянул на улицу и вздохнул. – Правда в том, что летом нужно просто уезжать из города. Последние несколько лет я зарылся здесь, как барсук в нору, зимой и летом. А ты? Ты проводишь лето, как я. Уверен, что это не то, что тебе нужно.

Он махнул в сторону старинного стола, заваленного папками, распечатками и документами, картин музейной ценности, мебели, сработанной, как произведение искусства, а не ради какого-либо удобства. На противоположной от окна стене висел гобелен работы Шагала. Много ли квартир в Нью-Йорке, подумала она, располагают достаточно большой гостиной, чтобы вместить его? В камине пылал огонь, несмотря на жару на улице. Артур любил огонь, и слуги имели строгое указание поддерживать его, при этом включая кондиционеры.

– Не могла же ты все последние годы проводить каждое лето в городе? Удивительно, сколько я о тебе еще не знаю, если вдуматься. Ты любишь плавать? Кататься на горных лыжах? Ты ходишь летом на пляж?

– Не уверена, ч т о я люблю, – осторожно сказала она. – У меня не было времени это выяснить. Когда Саймон и я были… – Она с трудом подыскала подходящее слово, – вместе, он каждое лето снимал дом в Ист-Хэмптоне, но, думаю, в основном потому, что так принято. Мы не часто там бывали – только, когда ему было необходимо устроить прием. Я люблю солнце, мне приятно полежать на песке, однако к морю меня не тянет. Может это из-за того, что я приехала со Среднего Запада, но море действует мне на нервы. Пловчиха из меня никудышняя.

– А я всегда любил море. До сих пор люблю. У меня есть коттедж в Мэйне, называется Грейрок. Чудесное место. Проснешься утром – а на скалах тюлени. Скажи мне, могла бы поехать туда со мной на неделю? Если работа позволит, конечно.

Она кивнула.

– Конечно, могла бы. Саймон не будет возражать. – Мысль о том, чтобы уехать с ним была чрезвычайно заманчивой, кроме того, он определенно нуждался в отдыхе. О Грейроке она знала – теперь ей были известны все владения Баннермэнов – от дома в Палм Бич до охотничьей хижины в Адирондакских горах – бесконечный список жилищ, никогда не используемых и не выставляемых на продажу.

Артур посвятил ее в подробности. Он так и не оправился полностью от простуды, и зачастую по вечерам, когда слишком утомлялся, чтобы выходить, проводил время, объясняя ей тонкости семейного состояния и свои планы по его поводу. Он по-прежнему отказывался показаться врачу, тем более упрямо, чем она настаивала. Он знает десятки людей, заявлял он, подхвативших тот же вирус, распространившийся по всему городу. Элиот Дервентер месяцами прикован к постели, Чейнинг де Витт, брат Корди, "черная овца" в их семье, из-за него впервые за тридцать лет пропустил Кентуккское Дерби, старая миссис Дуглас Фэйрчайлд заперла себя в карантине в собственном доме из страха заразить своих собак.

Довольно странно, но Алекса не встречала никого, кто жаловался бы на этот вирус, поражавший, казалось, людей, исключительно богатых и пожилых. Как бы то ни было, это не мешало Артуру в том, что его интересовало. Он работал с документацией, приводя ее в порядок с бешеной энергией, заполняя пробелы по памяти, поглощая списки, карты и диаграммы, прокладывая путь сквозь ежегодные отчеты, набрасывая нетерпеливые указания банкирам, брокерам, вкладчикам, сотрудникам семейного офиса, серьезно объясняя Алексе, что и зачем он делает, пока у него не садился голос.

– Меня потрясает, – заметил Саймон, – сколько времени вы проводите вместе… Я хочу сказать – если бы вы были юными новобрачными, все было бы в порядке – месяц или два – но Банненмэн же старый человек, Христа ради! Ты что, пытаешься у б и т ь его?

Ей не хотелось объяснять Саймону правду – да он бы, вероятно, и не поверил. К Рождеству она уже ознакомилась с законами Треста – душой и сердцем состояния, оставленного на рубеже веков самим Киром Баннермэном, не говоря о неисчислимых мелких трестах, выросших на нем, как плоды на некоем золотом дереве. Она не имела юридического образования, но нельзя было не восхищаться интеллектом человека, который сплел всю эту сеть взаимосвязанных документов, пытаясь предусмотреть всякую возможную опасность, способную когда-либо представиться его наследникам, или угрозу раздела состояния.

Она никогда особенно не задумывалась о самом состоянии. Зачем? Там было много денег, и нужно ли знать что-либо сверх того? Но, слушая откровения Баннермэна, она начала осознавать его полноту. Сердцевину состояния составляли не деньги в банках, но акции крупнейших американских корпораций, только становившихся на ноги, когда Кир Баннермэн вложил в них деньги. Эти инвестиции не всегда приветствовались самими владельцами, ибо если в шатер прошел нос верблюда, за ним неминуемо последует и весь верблюд, – инвестиции Кира часто вели к быстрому, безжалостному захвату, без всяких тонкостей, принятых в последние десятилетия. Тедди Рузвельт и последующие президенты заставили отказаться от монополии на добывающую промышленность в те времена, когда люди острили, что Кир Баннермэн владеет всем, что находится под землей, кроме мертвецов и нефти, ибо первых он согласился оставить Богу, а вторую – Джону Д. Рокфеллеру, но, лишившись шахт, он использовал активы, чтобы приобрести огромное количество акций американской индустрии.

Он финансово поддержал Уолтера Дюрана в создании "Дженерал Моторс", назло Генри Форду, которого ненавидел, он владел значительными долями у Дюпона, в "Корнинг Гласс", "Дженерал Электрик", "Ай-Би-Эм", "Юнайтед Стейт Стил", "Болдуин Локомотив", "Дженерал Фудз", "М – 3". Его проницательность была столь остра, что ни одна новая отрасль не избежала его внимания, от производства электроламп до радио. Но тут, конечно, и крылась проблема. Отрасли, которые, с точки зрения инвестора или предпринимателя, были в самом зачатке, когда Кир был в расцвете лет, сделали его семью самой богатой сверх всякой меры, когда он состарился, и так продолжалось на протяжении Второй мировой войны и вплоть до шестидесятых годов, но в семидесятых они пришли в упадок.

Кир продумал все, но даже он не мог представить себе Америку, закупающую автомобили в Японии, Корее и Германии, где сталелитейная, железнодорожная, кораблестроительная индустрии станут умирающими отраслями промышленности, и где цены на продукты подкосит дешевый импорт из Третьего Мира.

Что еще хуже, годами никто в семье не желал признать, что Кир в отдаленной перспективе мог ошибаться, или что шестидесяти лет правоты достаточно для любого человека. Лишь с огромной неохотой отец Артура внес некоторые изменения в семейные инвестиции, поскольку к распоряжениям Кира относился как к Священному Писанию, и сам Артур пошел ненамногим дальше отца. Кроме того, объяснял он Алексе, склоняясь над распечатками, само имя Баннермэнов еще больше затрудняло подобные изменеия. Конечно, они могли бы продать акции "Дженерал Моторз", но разве это не все равно, что объявить миру, будто Баннермэны больше не испытывают доверия к способности Америки производить и продавать автомобили? Они ушли из Большой Стали, когда было уже почти слишком поздно, но продажа семейных сталелитейных акций рассматривалась бы всеми, как последний удар по умирающей индустрии – coup de grace. У Баннермэнов есть с о ц и а л ь н ы е обязанности и как раз это Роберт отказывался понять.

– Он крепок исключительно задним умом, – фыркал Артур, но она не могла избавиться от мысли, что здесь заложено больше, чем упрямство, что Роберт прав, а отец его ошибается: большая часть состояния Баннермэнов была вложена по-прежнему в Ржавый Пояс, когда его давно следовало перевести в Силиконовую Долину, высокие технологии, обслуживающие промышленность.

Больше всего удивляло ее открытие, что она способна думать о таких вещах, и они ей интересны. Деньги, как нечто, что можно тратить – по человеческим масштабам, так сказать, вряд ли бы заинтересовали бы ее, но деньги по масштабам Баннермэнов были как гигантская игра в "монополию", за тем исключением, что их владения не только существовали в действительности, но зачастую она проходила мимо них каждый день. Вскоре она разбиралась в активах состояния почти так же хорошо, как Артур, и начала понимать его планы на будущее.

* * *

И теперь она смотрела, как Артур снова промокает лицо носовым платком. Кондиционер был включен на полную мощность, так что она постоянно мерзла и держала в квартире несколько кофт, чтобы набрасывать их на плечи, однако Артур, казалось, большую часть времени страдал от жары, словно кондиционер вообще не работал. Иногда он жаловался то на сырость, мешающую ему дышать, то на слишком сухой воздух. Когда он выходил из дома, то сетовал на смог, на жару, на удушающие испарения, и ему было трудно пройти больше нескольких кварталов. Ночью сон его был беспокоен, ему было то слишком холодно, то слишком жарко, он просыпался из-за случайных приступов кашля, из-за которых у него перехватывало дыхание. Днем он работал за столом, уставал до изнеможения, но был слишком упрям, чтобы передохнуть – из-за этого даже Дэвид Рот отвел ее в сторонку и дал понять, что она должна заставить его утихомириться. Рот выглядел угрожающе, даже когда был вполне искренен, но тут он ясно выразил, что имеет в виду.

– Он, мать его так, слишком напрягается, – шептал он. – Такие вещи требуют времени. Мне нужно переселить сотни людей. Здесь вам не Россия. Я не могу сделать это за сутки!

Несмотря на первоначальную неприязнь к Роту, она вскоре стала ему доверять. Человек, который сам вел тайную жизнь, он был прекрасно способен принять чужие тайны, не задавая вопросов. В нем не было обаяния, он, казалось, был напрочь лишен чувства юмора, но дело свое он знал, и никогда ничем иным не интересовался. Его имя повергало в дрожь самых крутых подрядчиков – он и сейчас не стеснялся ползать на четвереньках в своих тысячедолларовых костюмах, чтобы найти, где плита на четверть дюйма тоньше положенного или труба не соответствует спецификации. Когда появлялся Рот, Артур, казалось, сбрасывал с плеч десяток лет – он любил планы, архитектурные чертежи и синьки, и Алекса удивлялась, насколько он в этом компетентен.

– Я мог бы стать хорошим фараоном, – гордо говорил он ей.

– Если бы у вас был Моисей, – добавлял Рот.

Без Рота музей был бы невозможен, и Артур, решив начать работу над "своим" музеем до шестьдесят пятого дня рождения, принял Рота в тайный мир, где обитали только он и Алекса. Рот часто приходил поздно вечером, предварительно позвонив из машины, чтобы сообщить Баннермэну свежие новости о своих действиях в проекте, большая часть которых, похоже, выражалась в оказании давления на городских чиновников и юристов.

Сдержав слово, Артур переговорил со своими друзьями в банках, и Рот, снова получив кредиты, строился повсюду. Эти двое, казалось, расслаблялись в обществе друг друга, то ли потому, что оба были одержимы одной и той же энергией, то ли потому, что оба имели очень мало друзей. Рот, одиночка, не доверявший никому, и Артур Баннермэн, отрезавший себя от общества, – им было достаточно сидеть и смотреть на модель здания, которое они, по различным причинам, совместно решили построить. Говорили они мало. Артур попивал скотч, Рот, который не пил – он, видимо, не был подвержен ни одной из человеческих слабостей, кроме жадности, курил сигару.

Порой Рот вставал и дотрагивался до какой-либо детали модели.

– Я мог бы использовать здесь розовый кварц-травертин, – говорил он. – Настоящие каменные блоки, а не какое-то дерьмо в один дюйм толщиной – я покажу образцы. – Или он, не вставая, принимался изучать модель, склонив голову набок и прищурив глаза, и говорил: – Всю эту долбанную резьбу по камню нужно изменить. Чем выше, тем глубже она должна быть, иначе с улицы не будет видно…

Рот разбирался в камне, Рот разбирался в металлах, Рот мог с первого взгляда заметить недостатки архитектурного плана или модели. Он был единственным человеком, которого Артур в деталях мог посвящать в свою мечту. Иногда Алексе казалось, что Артур делает с Ротом то же, что и с ней, когда посвящал ее в премудрости состояния. Рот узнавал все, что нужно было знать о планах музея, словно Артур намеревался поручить ему надзор.

Сейчас Артур стоял перед моделью и смотрел почти также, как всегда, если не считать настойчивости, которой она не замечала прежде.

– Ты готова на пару дней отправиться в Мэйн? – спросил он.

Она кивнула. Чем скорее он уедет из Нью-Йорка и отдохнет, тем лучше.

Кроме того, это была новая ситуация в их отношениях – признак, что они, наконец, способны прийти к нормальному существованию, вместо того, чтобы вести тайную жизнь, большая часть которой протекала на этой квартире.

– Мне не хочется оставлять все это незаконченным, – сказал он, бросив взгляд на ворох бумаг, на планы, на модель.

– Это может подождать, Артур.

– Конечно, – согласился он. Но он не выглядел уверенным.