Из-за страсти Артура к анонимности его дорожные планы напоминали передислокацию армии в военное время. Мысль о том, чтобы полететь коммерческим рейсом даже не пришла ему в голову, но, с другой стороны, он не хотел пользоваться самолетом Фонда Баннермэна, используемым для нужд должностных лиц и штата.

– Мне пришлось бы открыть свои намерения матери, – проворчал он., а возможно, и Роберту… Кстати, никому не доверяй в Фонде. Все, что ты скажешь им, немедленно доведут до Роберта.

Вместо этого он позвонил одному из своих друзей по Гарварду,и тот немедленно предложил ему "гольфстрим", принадлежавший " Морган Гаранти".

– Не такой хороший самолет, как мой, – сказал он. – Но дареному коню в зубы не смотрят.

Алексе самолет, конечно, показался просто отличным, и она заметила, что команда относилась к Баннермэну с почтением, подобавшим папе Римскому, хотя его имя даже не упоминалось.

– Удивительно, – произнес он, потягивая виски с содовой. – Полтора часа от Нью-Йорка до Комдена! Когда я впервые туда приехал, добирались только поездами. – Он допил стакан и взглянул в окно. – Я скучаю по поездам. Самолеты совсем меня не интересуют. Мой отец вообще никуда не ездил, потому что мог засыпать только в собственной постели… Черт! Ностальгия – первый симптом старости.

– Я так не думаю. Ну, а второй?

Он нагнулся и поцеловал ее в щеку.

– Благодаря тебе, от второго я не страдаю. Мы садимся.

Они вышли на яркий солнечный свет, хотя температура была настолько холодной, что заставила Алексу пожалеть о снятом свитере. На маленьком летном поле не было никого, кроме пожилого мужчины в рабочих штанах, фланелевой рубашке и красной охотничьей шляпе, который ждал их, прислонившись к старому неуклюжему автомобилю. К ее удивлению, он не выказал никакого особого почтения Баннермэну, пока пилоты перегружали багаж в машину.

– Лучше поторопиться, – сказал он. – Надвигается туман.

Алексе в это не верилось – день вряд ли мог быть яснее.

– Давно я здесь не был, – сказал Баннермэн. – Но ты ни на день не постарел.

– Чепуха. Я уже получаю свои проклятые чеки по социальному страхованию. Ты тоже был бы чертовски близок к этому, если бы нуждался в них так, как я.

– Удивлен, что ты ими пользуешься, Бен.

– Если правительство достаточно глупо, чтобы их предлагать, я могу взять их, как всякий другой. Теперь вот ввели эти проклятые продовольственные талоны. Половина местных бездельников собирается по пятницам в департаменте соцобеспечения и нагружается пивом за счет наших с тобой налогов.

– Бен, позволь тебе представить мою… приятельницу, мисс Александру Уолден. Алекса, Бен Киддер.

Киддер пожал ей руку. Хватка у него была железная. Он бросил на Баннермэна взгляд, ясно выражавший, что он думает о старом дураке, путешествующем с молодой женщиной, затем открыл перед ней дверцу машины. Для Баннермэна он этого сделать не потрудился.

Они проехали сельскую местность, которая была для Алексы новой и в то же время знакомой – Ново-Английский поселок, с его белыми домами и высоким церковным шпилем служил фоном в бесконечных фильмах и телесериалах. Миновали лужайку посреди поселка, где военный мемориал располагался точно там, где она ожидала. Бен и Артур Баннермэн молча сидели рядом на передних сиденьях, явно истощив способности к разговору. Артур, не могла не заметить она, чувствовал себя более непринужденно, чем ей когда-либо приходилось видеть. Несмотря на темный костюм и белую рубашку, он выглядел здесь более дома, чем в Нью-Йорке.

– Как рыбалка? – спросил он.

– Паршиво.

– Ты говорил это добрых десять лет назад. С ней покончено, сказал ты, насколько я помню.

– Угу, что ж, теперь это чертовски близко к правде, из-за всей дряни, которую спускают в бухту от самого Бангора. Как дети?

– Прекрасно! – с энтузиазмом воскликнул Баннермэн. – Лучше быть не может.

– Правда? – Киддер глянул в зеркальце. – Прошло очень много времени с тех пор, как мы видели Сесилию. Она была тогда, кажется, в том же возрасте, что мисс Уолден сейчас.

– Примерно, – с неловкостью пробормотал Баннермэн.

Киддер притормозил у дока с надписью "Частное владение" и перетащил их сумки на небольшой белый рыбацкий катер. Баннермэн помог ей подняться по трапу в кубрик, а сам прошел на корму, посмотреть, как Бен заводит двигатель. Через минуту, как бы доказывая знание Беном местной погоды, они оказались в плотном леденящем тумане, возникшем, как показалось Алексе, ниоткуда. Она не особенно испугалась его, поскольку ни Бен, ни Артур не выразили беспокойства, но желудок напомнил ей, что она ненавидит качку. Ее не тошнило, просто было холодно и неуютно, но она чувствовала, что ее м о ж е т затошнить в любой момент. Она подумала, каково будет травить за борт в присутствии Бена и Артура, и усилием воли привела желудок в порядок.

Артур вбежал в каюту с проворством, которого она от него не ожидала, и через миг вернулся с парой желтых штормовок.

– Обе слишком велики, – сказал он, – но в любом случае, надень одну. Ты, похоже, слегка зачахла.

Она с радостью запахнулась в штормовку. Интересно, что он имеет в виду под " чахлостью"? Она ощущала сырые капли на лице, и ее косметика, конечно, поплыла. Волосы ее, слава Богу, оставались прямыми при любой влажности, но хотела бы она догадаться заплести их в косу.

Она взглянула на Артура, чтобы удержаться от мысли, что в любой момент может совсем скиснуть. В желтой штормовке, с белыми волосами, блестевшими от влаги, он выглядел на двадцать лет моложе. Прислонившись к стене кубрика, с биноклем на шее, он казался братом Бена – оба ширококостные, с орлиными носами, с одинаково обветренной красноватой кожей и ярко-синими глазами. Бен был грубее, костлявей, менее вылощен, но отлит по той же форме. Баннермэны, напомнила она себе, происходили из Новой Англии. Где-то в их прошлом были китобои, рыбаки, люди, пожинавшие плоды земли, рождавшей больше камней, чем картошки.

Она достаточно прочитала о семье Баннермэнов, с тех пор, как встретилась с Артуром, чтобы знать, что отец Кира в юности ушел в море, плавал китобоем, через пару лет вернулся, дабы заняться фермерством в Массачутетсе, затем, движимый некоей менее упорядоченной разновидностью амбиций, вдохновлявших его сына, бросил дом и семью, и стал разъездным торговцем патентованными лекарствами, а временами – бродячим проповедником. Он был черной овцой в роду, который произвел череду жестких, хладнокровных янки, торговцев и фермеров, отличавшимися редкой способностью скупать имущество своих менее удачливых соседей по бросовым ценам.

Справа из тумана выступили темные очертания.

– Остров Виски, – выкрикнул Артур сквозь чихание и треск дизеля. – Мы устраивали там пикники, – помнишь, Бен?

– Ага. – Киддер сплюнул за борт. – Давным-давно.

– Бен, я бы сказал, что ты взял слишком близко.

– Ничего подобного. Я держусь прохода. Это ты налетел здесь на камни летом шестьдесят третьего. Мисс Сесилия, помню, упала за борт. Совсем не плакала. Я еще сказал жене: "Подумай только, человек с миллиардом долларов на счету не может запомнить, где эти проклятые камни, двадцать лет проплавав в здешних водах…"

– Да, это было время! – Баннермэн широко улыбался. – Нам было чертовски хорошо.

Ей стало холодно, но не от сырого тумана, а от чувства, что ее исключили из круга. Каковы бы ни были воспоминания Артура, они никак не относились к ней, и это крепко ее задело. Однако она понимала, что из-за этого не стоит портить ему настроение.

Она опустила взгляд и увидела камни под водой – если это были не те камни, на которые напоролся Артур, то все равно подводные скалы. Она не догадывалась ни какая здесь глубина, ни насколько далеко камни от поверхности, но казалось, их разделяет всего несколько дюймов. Один выглядел настолько большим, что способен был разрезать катер пополам. Она едва не закричала в тревоге, когда из тумана возник буй – так близко, что она могла до него дотронуться. На нем сидела чайка, злобно глядя на Алексу, ее перья блестели от сырости.

– Прямо по курсу! – крикнул Артур, туман придавал его голосу странную торжественность.

Дальше вода стала глубже, и бездонная черная пропасть пугала больше, чем каменистая отмель. Она никогда раньше не бывала на воде достаточно долго, чтобы испугаться, и страх – а так же то, что от него никак нельзя было отделаться, был еще противнее тумана.

Ее лица коснулось легкое дуновение ветра. Штормовка Артура захлопала, как флаг, а вода, доселе гладкая как стекло, хотя и пугающе темное, оживилась длинной чередой волн. Туман расселся, как по мановению руки волшебника.

Впереди, приблизительно за милю – расстояние было трудно определить – лежал скалистый остров, покрытый густым лесом. Он казался необитаемым – или, что важнее, непригодным для обитания, но, когда катер Киддера обогнул мыс, показался дом. Выбеленный, с зелеными ставнями, он был построен в типичном фермерском стиле Новой Англии, но от его размеров перехватывало дыхание. Невозможно было представить, как его сумели построить здесь, в Богом забытой глуши, на острове вдали от большой земли. Алекса различала фронтоны, длинный причал с бельведером в его конце, теплицу, лодочные сараи, но ее внимание привлекал сам дом. Она не пыталась даже указать, сколько там комнат. Пятьдесят? Сто? Он был достаточновелик, чтобы стать крупной гостиницей.

– Это коттедж, – сказал Баннермэн. Затем, возможно ощутив ее одиночество, чувство пришелицы в мире его прошлого, повернулся и обнял ее за плечи.

– Знаешь, он принадлежал моей жене. Его построил ее отец, Джок Мерривейл. На старости лет Джок любил сидеть здесь, в этом бельведере, в синем блейзере, белых брюках и панаме и смотреть, как его внуки и их друзья купаются в море. Боже мой, если бы он дожил до того, чтобы увидеть бикини, это зрелище бы убило старика. Видишь гавань? Пробита в цельной скале. Достаточно глубока для миноносца. А волнорез? Гранитные блоки, каждый величиной с этот проклятый дом, доставлены на баржах из Бангора! Конечно, все это было построено до того, как кризис подрезал Меривейлам крылышки, – удовлетворенно добавил он. – Ты замерзла?

– Немного.

– Мы тебя согреем за пару минут. Виски, огонь в камине, ранний ужин. Как твой желудок?

– Держится. А что?

– Мне следовало спросить тебя, как ты себя чувствуешь в лодках.

– А я не знала, как я в них себя чувствую. Это новый опыт. Я до сих пор не уверена.

– Ну,к счастью для тебя, мои рыбацкие дни позади. Я в одиночку мог обойти под парусом Безопасную Гавань, а на это не многие способны. Сейчас для этого мои руки слишком изнежились. Просто позор, что я это допустил.

– Ты можешь начать все снова.

– Могу! – сказал он с радостной улыбкой. – Еще как могу! – она никогда не видела его столь бодрым.

Они вошли в гавань, миновали волнорез, построенный Мерривейлом с такими расходами и трудом, и, наконец, пришвартовались у причала. Она выскользнула из штормовки, радуясь избавлению от ее влажных объятий, вцепилась в деревянный трап, и немного постояла, чувствуя, как у нее дрожат колени. Она была счастлива наконец очутиться на твердой почве, не ускользающей из-под ног. За ней последовал Баннермэн, улыбаясь, как ребенок, затем Киддер, не выказавший никаких усилий, карабкаясь по ступеням трапа с сумками в руках.

Баннермэн взял ее под руку и проводил через причал к великолепной лужайке, посреди которой высился флагшток с американским флагом. У его подножия стояла внушительных размеров пушка.

– Джок Мерривейл был патриот, – объяснил Баннермэн. – Когда здесь была его резиденция, он палил из пушки каждый вечер на закате, когда спускался флаг. При этом все должны были вставать в знак почтения, чем бы они ни были заняты. Я не продолжил этот обычай.

– Ну, по крайней мере, здесь нет соседей, чтобы протестовать.

– Да. Ближайший обитаемый остров примерно в пяти милях отсюда. Называется Безопасная Гавань – не слишком подходящее имя, поскольку люди разбиваются там о камни с шестнадцатого столетия.

На лестнице появилась седая женщина, встречавшая их. Жена Бена Киддера, догадалась Алекса. Если она и была удивлена, увидев Артура Баннермэна в обществе молодой женщины, то тщательно скрыла это, хотя Алекса не могла не почувствовать, как пристально ее рассматривают. Однако здесь, в Грейроке, Артур Баннермэн не мог совершить ничего дурного – здесь были преданные ему люди, и заметно было, что он не относится к ним, как к слугам.

В тоже время она была всем этим немного напугана. В Нью-Йорке они вели скромный образ жизни, но здесь она впервые попала в мир Артура – мир огромных домов, где слуги ожидают, порой годами, возможности создать ему уют. Она не знала, как впишется в этот мир, если время позволит, и чего он от нее ждет.

Она съежилась перед огромным камином, попивая чай, и как никогда в жизни чувствуя, что заплывает слишком глубоко.

* * *

– Великолепно, правда?

Она кивнула сонно и восхищенно. Вид и впрямь был великолепен – за все деньги мира нельзя купить такого вида, но, конечно, только деньги могли сохранить его и удержать в исключительном пользовании одной семьи.

Прислонившись к скале, Артур выглядел совсем иным человеком, чем в Нью-Йорке – более молодым, здоровым, физически активным. Его кашель исчез, у него был здоровый цвет лица, и спал он, как младенец. На нем была старая рубашка, бумажные брюки в стиле "багги", спортивные туфли, у которых был такой вид, будто они сохранились у него с Гарварда. Не потому, что в доме не было другой одежды, нет – просто казалось, он никогда не носил ничего иного.

Они сидели с подветренной стороны, как он выражался, под навесом скалы, расстелив подстилки на галечном пляже. Киддер привез их сюда на лодке и отбыл, оставив радиофон на батарейках, чтобы вызвать его, когда они решат вернуться. Они были настолько одни, насколько возможно, только тюлени, как было обещано, временами высовывались из воды, глядя на них с дружелюбным удивлением. Алекса бросила им несколько сэндвичей – миссис Киддер снабдила их припасами, достаточными для десятка человек, а может и для десятка тюленей – но в отличие от тюленей в зоопарке, они то ли не имели таланта ловить еду в воздухе, то ли просто не видели в этом смысла. Они дожидались, пока еда упадет в воду, и хватали ее, когда она проплывала у них под носом.

– Завтра будет шторм, – сказал Артур. – Попомни мои слова. Или даже раньше.

– Не верю. Такая прекрасная погода… – Погода была не только прекрасной, но настолько теплой, что она встала и сняла свитер, а потом села против солнца, расстегнув рубашку до пояса.

Он обнял ее.

– Увидишь. Нам нужно было отправиться на Ямайку, или в Пуэрто-Рико – там бы ты получила вдоволь солнца. Знаешь, наша семья владеет там отелями, чертовски огромными, с площадками для гольфа, пляжами, кондоминиумами… Уж кто, а я должен это помнить. Отец твердо верил в инвестиции в Латинскую Америку и Карибы. К Европе он всегда относился с подозрением. Именно я построил эти гостиницы. Нанимал архитекторов, выезжал туда вместе с топографами, заключал сделки с местными. Отец поставил меня у руля, когда мне было двадцать пять, сразу после войны, и я чертовски хорошо справился с работой.

– Это объясняет, почему вы с Ротом сразу нашли общий язык. Однако, здесь мне больше нравится.

– Мне тоже. Но я хотел бы посмотреть на тебя в бикини у бассейна.

– Ты еще не такой старый, если ты на это намекаешь.

– Надеюсь, я никогда не буду слишком стар, чтоб не наслаждаться, глядя на тебя, дорогая. Однако, шестьдесят пять лет – это шестьдесят пять лет. – На миг он помрачнел и умолк, словно пытаясь что-то обдумать. – Возможно, сейчас неподходящее время, чтобы сообщить тебе, – сказал он, наконец, – но думаю, я решил, что делать.

– Делать? С чем?

– С Трестом, – резко произнес он. – На своем шестьдесят пятом дне рождения я собираюсь собрать всех детей вместе и объявить, что после моей смерти они получат положенную долю плюс дополнительную сумму, но основная часть состояния станет благотворительным трестом, где каждый из них будет обладать равным правом голоса. Там будет правление, по меньшей мере два директора, не принадлежащих к семье, и я сам стану председателем. До того, как мне исполнится семьдесят, я выберу себе преемника, может из семьи, может нет… Нужно разработать еще массу деталей, но таков основной план. Каждый из моих детей будет богат – гораздо богаче, чем сейчас – но ни один Баннермэн больше не будет иметь власти над всем состоянием.

– И ты думаешь, что Роберт с этим согласится?

– Я заставлю его согласиться, – мрачно сказал Артур. Взглянул на горизонт. – Я хочу этого, Алекса. Я хочу сделать это с е й ч а с, пока у нас еще есть время радоваться жизни. Когда все будет в порядке, мы сможем путешествовать, делать, что хотим… Что ты скажешь?

Она была напугана его решимостью, теперь ей было понятно, сколько трудностей это повлечет. Однако теперь, когда они впервые уехали вместе, последнее, чего ей хотелось – говорить на эту тему.

– Я поеду, куда ты хочешь, – сказала она. – Я никогда не выезжала за границу. Не видела Лондона, Парижа, Рима. В детстве я всегда мечтала о путешествиях, но так и не добралась дальше Нью-Йорка.

Ее не могло не обрадовать, что он включил ее в свои планы на будущее, более настойчиво, чем когда-либо. В то же время была в его словах некая мечтательная неопределенность, словно он не хотел портить сиюминутного удовольствия, вдаваясь в подробности.

Алекса тоже. Она вытянулась рядом с ним на одеяле, чувствуя тепло солнца и его руки на своем плече. У их ног стояла открытая корзина для пикника – громоздкое, антикварное сооружение из прутьев и кожи, где мерцали серебром ряды таинственной старомодной утвари, закрепленной в особых футлярах: нечто, в чем она предположила спиртовку, чайник, ложки и ножи из полновесного серебра, хрустальные бокалы и фарфор с монограммами. Баннермэн прихватил с собой совершенно обычный пластиковый термос со льдом, бутылку скотча и стаканы – корзина для пикника была просто сценической бутафорией, соответствующая скорее образу мыслей миссис Киддер, чем его.

– Чертовски жарко, – сказал он. – Я пойду окунусь.

– Вода, должно быть, ледяная.

– Свежая. Я ненавижу теплую воду. Это все равно, что плавать в супе.

– У тебя и плавок нет.

– Черт с ними. Это мой собственный остров. И кругом – ни души.

– Артур, ты не можешь плавать среди всех этих тюленей.

– Тюлени исчезнут в тот миг, когда я войду в воду. Нельзя представить менее агрессивных животных. Как ты думаешь, дорогая, почему зверобоям удавалось так легко забивать бедных животных?

Алекса пожала плечами. Жара была исключительная, солнце пекло, и не чувствовалось ни малейшего ветерка. Если он хочет искупаться – пусть, подумала она.

Она стянула джинсы, сбросила рубашку и вновь вытянулась на одеяле. Хотелось бы взять с собой бикини, но она была вполне способна загорать и в нижнем белье. Она выпила стакан белого вина, заев его сэндвичем, больше потому, что Артур потрудился открыть бутылку, чем потому что ей на самом деле этого хотелось, но в результате почувствовала себя столь же вялой, как тюлени, теперь неподвижно лежавшие на скальных грядах в ста футах отсюда, закрыв глаза.

Он героически вошел в воду до колен и бросился вперед. Она зажмурилась и услышала громкий всплеск.

– Чудесно! – воскликнул он, хотя голос его выражал скорее страдание, чем наслаждение. Алекса опустила руку в воду залива Пенобскот по пути сюда, с борта лодки Киддера, и этого ей было достаточно. Вода показалась ей совершенно ледяной, что вполне объясняло, почему тюлени предпочитают выбираться на скалы погреться.

Алекса задремала, чувствуя жар обнаженной спиной – она расстегнула бюстгальтер. Мысли о Баннермэне и его семье постепенно отступили вместе со всеми прочими мыслями, и она соскользнула скорее в забытье, чем в сон. Жара давила тяжким грузом, прижимала ее к земле, но это не было неприятно, хотя она понимала, что, если вскоре не встанет, то обгорит. Она позволила себе полежать еще минуту-другую, затем внезапно по ее телу прошла дрожь. Она открыла глаза. Солнце скрылось за тучей, и стало холодно. Здесь, в конце концов, не тропики, и здешняя жара обманчива. Пока солнце падает прямо на тебя, будет достаточно тепло, даже жарко, но как только оно скроется, сразу вспоминаешь, что ты в Мэйне.

Она потянулась назад, чтобы застегнуть бюстгальтер, потом села и обвела взглядом бухту. Цвет воды изменился от радостно синего до серо-стального, горизонт заволокло, и, казалось, из ниоткуда, без всякого предупреждения, задул ветер, вздымая пугающую волну. Вдали через камни перехлестывала вода. Желудок Алексы сжался при мысли о том, каково будет возвращаться.

Затем до нее дошло, что Артура нигде не видно. Только скалы, заблестевшие от воды, когда на них накатывали волны. Тюлени на них теперь заворочались, взлаивая из-за того, что их солнечную ванну внезапно прервали. Одежда Артура, аккуратно сложенная и придавленная туфлями, лежала на гальке между одеялом и водой. Алексе внезапно показалось, что расстояние до воды стало меньше, чем она помнила. Это прилив? Сколько же она проспала?

Она почувствовала, как ее охватывает паника. Выкрикнула его имя так громко, как могла, но если и был ответ, его заглушил лай тюленей. Она снова закричала, замечая, что ветер крепчает, унося ее голос, а волны словно бы целенаправленно стали хлестать о скалы.

Она стояла на незнакомом и теперь пугающем берегу, дрожа в нижнем белье, пытаясь убедить себя, что Баннермэн затеял какой-то по мужски глупый розыгрыш, утешаясь злостью на него. Со стороны скал послышался шум, но это всего лишь тюлени, смирившись, наконец, переменой погоды, плюхались в воду, фыркая от отвращения. Ярость Алексы испарилась.

Она заставила себя мыслить логически. Если он заплыл далеко из-за прилива и прибрежных течений, она ничего не сможет сделать. С другой стороны, если он попал в какую-то беду и понял это, он бы постарался добраться до скалы и удержаться за нее. Ей нужно осмотреть скалы, продвинувшись настолько далеко, пока она будет доставать до дна – ибо она не умела достаточно хорошо плавать, чтобы долго продержаться в такой воде.

Алекса вошла в воду по пояс, ужаснувшись, насколько она холодна. Ее ноги почти сразу онемели. Босые ступни скользили по мху и водорослям, но она упорно двигалась в сторону скал, где совсем недавно грелись на солнце тюлени. Пару раз она проваливалась в ямы, отчаянно барахтаясь по-собачьи, пока снова не выбиралась на мель. Она ободрала колени, расцарапала руки, обломала ногти, но каким-то образом ей удалось продержаться, пока она не достигла больших камней у дальнего конца бухты.

Когда она вышла из-под их защиты, на нее обрушился ветер. Море покрылось длинными полосами пены, вода вокруг была темной, совершенно безжизненной. Она зашла так далеко, как могла – и знала, что должна собрать все оставшиеся силы, чтобы вернуться – но не была уверена, что с м о ж е т. Она заплакала, соль слез смешалась с солью моря, почти совсем ослепив ее. На нее обрушилась волна, швырнула о скалы, так сильно, что она даже не почувствовала удара, хотя у нее перехватило дыхание. Неужели она сломала ребро? Нет смысла размышлять об этом. Она вцепилась в скалу, всхлипывая, вдыхая рыбий запах, оставленный тюленями, ее руки хватались за пучки водорослей, пока волны пытались сшибить ее с ног.

Она поползла вокруг скалы, пытаясь выбраться на подветренную сторону – так это называется? – чтобы перевести дыхание. Шаря в поисках опоры, она ощутила, как ее рука наткнулась на нечто мягкое и гладкое. Она с визгом отдернула руку, изумившись открытию, что еще в силах пугаться. А тюлени кусаются?

Затем до не дошло, что она дотронулась до гладкой, а не покрытой мехом кожи. Она повернулась и увидела Артура, цеплявшегося за другую сторону скалы. Его глаза были широко открыты, но он, казалось, был не в состоянии говорить, дыхание было затрудненным и поверхностным. На лбу виднелся глубокий порез. Но больше всего Алексу напугали его ногти, темно-синие, почти пурпурные, составлявшие резкий контраст с побелевшими руками, которыми он цеплялся за водоросли, пытаясь удержать голову над водой.

У нее ушли все оставшиеся силы, чтобы оторвать его от скалы. Она мало знала о спасении утопающих, еще меньше о медицине, но ясно было, что он умрет, если она не вытащит его на берег. Она не могла нести его – он был слишком тяжел, и он, казалось, не в состоянии был двигаться сам. Он являл собой мертвый груз – и это выражение эхом отдалось в ее мозгу.

С каждым ее шагом его голова оказывалась под водой. Она смерила взглядом расстояние до берега, и решила, что может утопить его задолго до того, как доставит в безопасное место. Обхватив его, она перевернула его лицом вверх, затем скрючившись в воде и обнимая его за плечи, придерживая голову по возможности высоко, двинулась обратно к берегу.

Она скользила, спотыкалась и падала, иногда даже замечала, что неуклюже плывет, удерживая его одной рукой и подгребая другой, уверенная, что они оба сейчас утонут. Ей хотелось сказать ему что-то ободряющее, но ее зубы непроизвольно клацали, и она оставила эти попытки. Она слышала собственные всхлипы, такие громкие, что заглушали ветер и волны, и, наконец, вытащила его на гальку одним последним рывком, таким сильным, что испугалась, не сломала ли ему позвоночник.

Алекса оттащила его от воды насколько могла, затем подбежала к одеялу, вырвала его из-под корзины, предоставив той катиться по гальке вместе со всей дорогой утварью, и закутала в одеяло Баннермэна. Его лодыжки были все еще в воде, но она сделала, что смогла. Его дыхание стало глубже. Хороший знак или плохой? Она не знала. Легла рядом, защищая, пытаясь дать ему своим телом хоть немного тепла.

Его губы задвигались, и она приникла к ним ухом, пытаясь разобрать его слова. Вначале ей показалось, что он хриплым шепотом требует что-то кинуть, но она ошиблась.

– Киддер! – произнес он более громко. – Радио!

Она совсем забыла о привезенном с собой радиофоне. Прокляла себя за глупость, затем напомнила себе, что не было смысла вызывать Киддера, пока она не отыскала Артура и не спасла его.

Алекса бросилась к месту пикника, на миг запаниковав, что не найдет радиофона, затем подбежала к перевернутой корзине и выудила его из скользкой, режущей мешанины битого стекла и промокших сэндвичей. Дождь хлестал упругими струями, перемежаемый вспышками молний. Она подумала, насколько это опасно – стоять здесь мокрой, с радиофоном, антенна которого направлена прямо в небо. Она была в достаточной мере фермерской девушкой, чтобы знать, что способна натворить молния. Алекса выдвинула телескопическую антенну на полную длину, ожидая вспышки, которая может обжечь ее или обжарить до хруста. Затем она осознала, что понятия не имеет, как пользоваться этой проклятой штуковиной. Здесь были кнопки, как на телефоне, и цифровая панель, мерцавшая призрачной зеленью. Под треугольной кнопкой было написано "Вызов". Она нажала, прижала губы к микрофону и закричала:

– Мистер Киддер! Бен! Помогите!

Раздался яростный треск, едва не оглушивший ее, затем послышался совершенно четкий голос Киддера.

– Не кричите. У меня чуть барабанные перепонки не лопнули.

– Вы должны немедленно приехать!

– Я уже в пути. Отправился, как только увидел, что погода меняется. Промокли, наверное?

– Киддер, Артур купался. Он чуть не утонул. Я не знаю, что делать. Пожалуйста, поспешите!

Теперь голос Киддера стал серьезным.

– Он плох?

– Очень. Еще жив, но едва.

– Укройте его. Держите его в тепле. Нажмите ему на грудь, чтобы вытекла вода. Вы сможете продержаться минут пятнадцать-двадцать?

– Не знаю. Вы можете вызвать вертолет… Что-нибудь еще?

– Не в такой шторм, мисс Уолден. Закутайте его как только можете и молитесь.

Она вернулась к Артуру, прикрыла его своим телом, и – впервые с тех пор, как была маленькой девочкой – стала молиться. Она снова и снова повторяла Молитву Господню, когда Киддер причалил к берегу – казалось, целую жизнь спустя.

* * *

Он лежал, подпираемый подушками, его лицо было бледно, как полотно, глаза закрыты. Лоб был перевязан, придавая ему вид некоего героического полководца, раненого на поле брани. Чтобы довершить картину, не хватало только стоящих вокруг скорбящих офицеров.

Она сидела рядом, дрожа, не в силах согреться, несмотря на огонь в камине, бесчисленное количество чашек чая и даже стакана бренди, из-за которого у нее перехватило горло и начал заплетаться язык.

Дыхание Баннермэна стало нормальным, и, когда он временами засыпал, то крепко держался за ее руку, как испуганный ребенок. Ногти у него были все еще синие, но оттенок стал бледнее. Она надеялась, что это хороший знак. Снаружи шторм лупил в окно. Деревья стонали и скрипели под порывами ветра, и время от времени сам дом содрогался, словно живой. За последние несколько часов она заразилась неприязнью к побережью Мэйна, и очень похоже, на всю жизнь.

Она просидела рядом с ним около двух часов, пока Киддеры уходили и приходили с сообщениями об усилении шторма, из-за которого отключилось электричество и телефонная связь. Киддеры были а своей стихии. Для островитян, догадалась она, море разыгрывало бесконечную мыльную оперу. Миссис Киддер могла без остановки болтать – и болтала – об утопленниках, кораблекрушениях, эпических штормах и героических спасениях.

Резкий порыв ветра сотряс дом, и из камина вылетел ворох искр. Баннермэн открыл глаза и посмотрел на нее.

– Именно тебе нужно быть в постели. Твоя рука все еще холодна, как лед.

– Тише. Со мной все в порядке. Ты будешь лежать, пока Бен не доставит врача с большой земли.

– Мне не нужны всякие провинциальные доктора. Это судороги, вот и все. Купался в холодной воде… Со всяким может случиться.

– От судорог сознания не теряют.

– Ударился головой. Почти утонул. Ужасное чувство. Знаешь, о чем я думал, цепляясь за скалу? Я думал – ну разве Роберт не счастливчик? Я утону прежде, чем получу шанс изменить завещание.

– Это действительно т а к для тебя важно?

– О, да. Без сомнения. – Он еще крепче сжал ее руку. – Я чувствовал ужасную боль. Никогда не испытывал ничего подобного.

– Бен Киддер считает, что у тебя был сердечный приступ. И я тоже, Артур.

– С моим сердцем все в порядке.

– Все равно, нет никакого вреда в том, чтобы полежать и отдохнуть, пока придет врач.

– К черту врачей! Я не хочу, чтобы ко мне относились, как к инвалиду.

Она готова была его ударить – не для того она спасала ему жизнь, сказала она себе, чтоб на нее кричали за проявление заботы – затем заметила выражение его лица. На нем читался страх. Перед чем? – удивилась она. Перед правдой, которую скажет ему доктор? Или перед тем, что правду узнает о н а? И к а к о й будет правда? Возможно, не более, чем признанием, что он – шестидесятичетырехлетний человек с шестидесятичетырехлетним сердцем? Если он ненавидит слабость в других, насколько же больше он ненавидит слабость в себе самом!

Его вспышка, как ни странно, вернула румянец на его щеки. Она также явно вернула его обычные хорошие манеры.

– Прости меня. Я не должен был повышать голос. Я вел себя, как последний идиот, а ты спасла мне жизнь. – Он покачал головой. – Когда я был мальчишкой, мой кузен утонул в этих водах. Так что, кому другому, а мне следовало понимать. – Он потянулся и нежно погладил ее по щеке. – Ты вела себя чертовски храбрее, чем я заслужил.

– Я была испугана до потери сознания.

– Ты сохранила достаточно сознания, чтобы найти меня. И вытащить на берег. Не многие смогли бы так поступить. – Он улыбнулся – впервые с тех пор, как оставил ее на пляже, чтобы уйти купаться. – Смею сказать, не каждый бы и з а х о т е л спасти меня.

– Ты еще покричи на меня, и в следующий раз я, может, тоже этого не сделаю.

Улыбаясь, он на миг закрыл глаза. Затем его настроение переменилось, углы рта опустились.

– Я д у м а л там о Роберте – и о том, какая будет ирония судьбы, если я утону. Но это была не единственная моя мысль. Знаешь, предполагается, когда тонешь, перед глазами должна промелькнуть вся твоя жизнь – во всяком случае, так утверждают. Но ничего такого не случилось. Честно говоря, я был слегка разочарован. Вместо этого я подумал: "Проклятье, я потеряю Александру!" И совершенно неожиданно у меня оказалось достаточно сил, чтобы доплыть до скалы. Заметь себе, я ее в и д е л, она была всего в нескольких ярдах, – но не мог достичь. Потом я подумал о тебе, и следующее, что я помню – как ударился головой об этот проклятый камень. Замечательно, правда? Видишь, ты спасла мою жизнь не один раз, а д в а а ж д ы!

– Я собираюсь спасти ее и в третий раз, уговорив тебя полежать и отдохнуть.

– Ничего подобного я делать не буду. – Он резко сел и застонал. – Черт! Слаб, как котенок. Послушай. Я собираюсь задать тебе вопрос. И хочу, чтобы ты дала мне честный ответ. Хорошо?

Она кивнула. Ей не нравились подобные игры. Обычно, когда люди заводят песню с плясками насчет честности, они собираются сказать то, чего не хочешь слышать, или задать вопрос, на который ты не хочешь отвечать. Из-за разговоров о честности и серьезных вопросов ей всегда хотелось сослаться на Пятую поправку к конституции, но некая настойчивость в его голосе заставила ее понять, что это для него важно.

– Я должен знать, Алекса – и хочу правды, запомни это: ты меня любишь?

Она взглянула на него. Выражение его лица было серьезно, как у судьи, синие глаза неотрывно смотрели на нее. Она прикрыла глаза, и несколько мгновений сидела молча, чувствуя, как ее охватывает паника, точно так же, как в волнах, и легкое сожаление, что эта тема затронута подобным образом. Затем она осознала, что может дать только один ответ.

– Да, – тихо сказала она.

– Это все, что мне нужно знать. Тебе ведь не хотелось этого говорить, правда? Ты, фактически, и не сказала. И не говорила. Из-за меня? Или по какой-то другой причине?

– Артур, к тебе это не имеет никакого отношения. Я говорила людям: "Я люблю тебя", зная что это неправда. Это ужасное чувство. А когда я говорила: "Я люблю тебя", и это б ы л о правдой, это никогда не приносило мне ничего, кроме горя. Или горя тому человеку, которому я это говорила, что еще хуже.

– Да, я согласен, что "Я люблю тебя", возможно, самая затертая фраза в английском языке. Кстати, бабушка обычно рассказывала об этом замечательную историю. Кажется, вскоре после того, как она вышла за Кира, однажды утром она подождала, пока он усядется за завтрак, и спросила: " Кир, ты правда меня любишь?"

Один Бог ведает, как она набралась для этого храбрости. Тем не менее Кир разложил на коленях салфетку, очистил вареное яйцо и сказал: "Послушай меня: я полюбил тебя со дня нашей встречи, я люблю тебя сейчас, я всегда буду любить тебя. Это мои окончательные слова на данную тему, и я больше никогда не желаю слышать об этом снова!"

Он рассмеялся, и она тоже, радуясь его возвращению к нормальному состоянию. Неожиданно ее развеселил образ Кира Баннермэна, в накрахмаленном воротничке и ботинках с высокими застежками, излагающего молодой жене то, что должно быть первой и последней романтической дискуссией в их браке.

– Возможно, мы с Киром составили бы хорошую пару.

– Что ж, он разбирался в дамах – хотя во всем остальном придерживался узких и прямолинейных взглядов. Он любил, чтобы за столом в Кайаве сидели привлекательные молодые женщины, и с ними он мог быть очарователен, когда хотел. Да, ты бы нашла общий язык со стариком. Он не тратил лишних слов и не давал обещаний, которых не мог сдержать.

Она взглянула с определенной осторожностью.

– А мне полагается дать обещание?

Он кивнул. Смех, казалось, истощил его новообретенную энергию.

– Несколько, – мрачновато сказал он.

– Валяй.

– Первое не составит проблемы. Этот… хм… инцидент никогда не происходил. Ни одного слова, никому.

– Артур, ты знаешь, что я не стану болтать. Но Киддеры? Миссис Киддер явно живет сплетнями.

– Не стану спорить. Зимой это все, что остается здесь делать – сплетничать и готовить подарки к Рождеству. Однако Киддеры поступят, как я скажу. Поверь, здешние землевладельцы не имеют секретов от местных жителей. Но местные никогда не откровенничают с чужаками.

– Тогда какое следующее обещание?

– Это будет тяжелее. Мой шестьдесят пятый день рождения – меньше, чем через год. Это дает мне время завершить преобразования в Тресте. О, я составлю к тому времени документ, просто, чтобы чувствовать себя в безопасности. Я больше не собираюсь купаться в ледяной воде, можешь быть уверена, но э т о заставило меня понять, каким дураком я был, не изложив свои мысли на бумаге. В любом случае я хочу, чтоб ты вытерпела до тех пор нашу нынешнюю связь, как бы утомительна она для тебя ни была.

– Артур, я не собираюсь никуда уходить. Я не для того тебя спасала, чтобы бросить.

– Нет, нет, я так не думаю. Но эта жизнь в четырех стенах… дурацкая секретность… тебе это не нравится. Я тебя не виню. И понимаю.

– Я не жалуюсь.

– Нет, и благодарен тебе за это. Но молчание тоже иногда бывает формой жалобы. Всякий, кто бывал в браке, это знает.

– Я не была в браке.

– Конечно, не была, – быстро сказал он. – Я забыл. Ну, неважно. Я хочу, чтобы ты пообещала мне кое-что еще.

– Что угодно.

– Нет, это особый вопрос, и тебе может совсем не понравиться. Ты знаешь мои намерения относительно Треста, семьи, состояния… Мы разделили бы с тобой эти тяготы, но, если по какой-то причине не сможем… – Он заколебался. – Алекса, я хочу, чтоб ты помогла исполнить мои намерения, если я это сделать буду не в состоянии.

Она уставилась на него.

– Почему?

– Потому что я, возможно, буду мертв, черт побери. Или недееспособен.

– Я не хочу об этом думать. Этого не должно случиться.

– Конечно, не должно. Но может. Это просто подстраховка, как говорится.

– Это перестраховка.

– Вовсе нет. Дай мне слово, и забудем об этом. В ответ обещаю сделать все, что ты захочешь. Даже уехать отсюда в коляске.

Она рассмеялась, надеясь подбодрить его.

– Тебе не потребуется заходить так далеко. Обещаю, если ты хочешь, но взамен я прошу тебя по возвращении пойти к своему врачу, и пройти полное обследование, как разумный человек.

– Ты ставишь тяжелые условия, но выполнимые.

– И сделаешь все, что врач тебе скажет.

– Черт! Лучше бы ты попросила бриллиантов. Ненавижу докторов.

– Знаю. Может, в следующий раз я попрошу бриллиантов.

Он уже почти засыпал.

– Да,– услышала она тихий голос, как бы сквозь сон, – нужно подумать о бриллиантах… Они все еще у Ванессы… о стольком нужно подумать…

Ей показалось странным то, что он сказал. В такое состояние он впадал, когда сильно уставал – словно разговаривал сам с собой. "Нужно разобраться с Фондом", – мог пробормотать он поздно вечером посреди беседы о чем-то совсем другом. Или, засыпая, он шептал: "Нужно внимательнее изучить материнский траст".

Она знала, как он одержим своими обязанностями – или тем, что он слишком долго ими пренебрегал, поэтому ее не удивляло, как работает его мысль, ища новых поводов для беспокойства, или возвращаясь на прежнюю почву, даже когда он засыпал…

Однако она не могла не удивляться, что бриллианты, что бы они собой не представляли, внезапно оказались столь важны для него.

* * *

Она на него не давила. У него были назначены встречи с юристами, банкирами, советниками, занимавшимися его налогами – людьми, чья жизнь, казалось, была посвящена изучению каждой детали финансовых дел семьи Баннермэнов, подобно тому, как ортодоксальные евреи штудируют Талмуд. Баннермэн не открывал своих планов никому из них, он просто производил впечатление человека, пытающегося разобраться в делах, как помещик, возвратившийся из отсутствия, производит инспекцию своих стад и амбаров. Не важно, сколь сложен был предмет – он требовал, чтоб отчет о нем занимал одну машинописную страницу, – урок, который он вынес из своей президентской кампании. Его люди жаловались, протестовали, клялись, что это невозможно, но, в конце концов, будучи Артуром Баннермэном, он всегда добивался своего, и она поняла, что в этом есть смысл.

– Дай и м сделать эту проклятую работу, – говорил он ей. – За это им и платят. Мне не нужно эссе, или отчет для Верховного суда, или целый ворох бессмысленных фактов и диаграмм. Мне нужны цифры, проблемы, варианты выбора. Я научился этому от Эйзенхауэра. "Хороший генерал – это хороший менеджер", – говорил он мне, и был прав. Никогда не забывай об этом.

Но ей казалось, вряд ли представится случай вспомнить этот совет, а тем более им воспользоваться. Артур, отметила она, в последнее время сыпал хорошими советами. Едва не утонув, и пережив бурю, он был " на высоте", как выразился бы Саймон, полон энергии, ретиво пробираясь сквозь груды одностраничных меморандумов, так, словно наслаждался каждой минутой. Прошла неделя, прежде чем она напомнила ему об обещании. Как и ожидалось, он нахмурил брови.

– Я дал тебе слово.

– Но ты его не держишь.

– Мне назначен прием на будущей неделе. Блюменталь – занятый человек. Он не может принять меня раньше понедельника. В конце концов, у этого парня есть пациенты с худшими проблемами, чем я.

Алекса не стала развивать тему. Она была совершенно уверена, что Артур не выразил ни тревоги, ни заинтересованности, а представил все, как обычный осмотр – иначе ни один врач, каким бы занятым и знаменитым он ни был, не оказался бы выделить время для Артура Баннермэна. Однако, если что-то не так, Блюменталь это обнаружит. Ей хотелось позвонить ему и рассказать, что случилось, но она прекрасно знала, что Артур не простит ее за вмешательство. В отличие от Артура, она питала абсолютное доверие к докторам, хотя сама никогда не болела.

Кроме того, нельзя было отрицать, что Артур, казалось, полностью поправился. У него был хороший цвет лица, он спал, как младенец, двигался такой походкой, что она за ним не поспевала.

Так что, решила она, причин для беспокойства нет.

* * *

– Много шума из ничего, – сказал он, целуя ее в дверях.

– Ты рассказал ему, что произошло в Мэйне?

– Конечно. Он отнес это за счет переутомления, переохлаждения, шока. Блюменталь выписал меня вчистую.

Его лицо лучилось убежденностью, голос был бодр. Она не верила ни одному его слову. С другой стороны, напомнила она себе, если б там было что-то серьезное, доктор, конечно, положил бы его в больницу, хотя бы для анализов. В любом случае, он не ребенок – вряд ли она может потребовать от него справку от врача.

Он подошел к бару, вынул бутылку шампанского и открыл пробку.

– Я думала, ты не любишь шампанского, – сказала она.

– Почему же, оно вполне мне нравится, просто у меня от него газы. Однако, это подходящий напиток для праздника.

– А что мы празднуем?

Он наполнил два бокала, чокнулся с ней, затем поднял пробку и провел ей за ухом.

– Предположим, тебе повезло. Блюменталь не просто осмотрел меня, он еще сделал анализ крови.

– Анализ крови? И что тут праздновать?

– Тебе тоже нужно его сделать.

– С чего бы?

Он ответил улыбкой, одновременно хитрой и застенчивой.

– Ага. Я тебе объясню. Потому что в штате Нью-Йорке нельзя получить свидетельство о браке без анализа крови. – Он деликатно кашлянул. – Что означает: я прошу тебя выйти за меня замуж.

Она на миг уставилась на него, стремясь осознать вопрос и собственные чувства. Сначала она подумала, что он шутит, но розыгрыши были не в его характере. Она выпила шампанское одним глотком, о чем пожалела, потому что у нее сразу закружилась голова.

– Ты уверен? – спросила она более осторожно, чем хотела.

Он снова наполнил ее бокал.

– Уверен ли? Конечно. Мы знаем друг друга несколько месяцев. Ты спасла мне жизнь. Множество браков совершалось по гораздо меньшим основаниям. Кроме того, я люблю тебя.

– Давно ли ты это надумал, Артур?

– О, это не скороспелое решение, будь уверена. Я достаточно размышлял. Просто я пришел к выводу, что больше нет смысла ждать. Конечно, ты можешь не захотеть – я вполне понимаю. Но это принесло бы мне много счастья.

Алекса не знала, что сказать. она вряд ли даже понимала, что чувствует. Она всегда была осторожна, строя планы на будущее. Брак был возможностью, о которой она даже думать отказывалась, обязательством, столь прочным, и, в данном случае, влекущем столь невероятные последствия, что это ее пугало. Брак сделает ее членом ее семьи – мачехой Роберта, подумала она. Она знала, что Артур хочет, чтоб она обняла его и ответила "Да", и чувствовала себя виноватой, что так не делает, но в то же время испытывала слабую раздражающую обиду за то, что вопрос был поставлен так внезапно.

– Что ж, я польщена – и, кажется, слегка потрясена. А как же твоя семья? Не думаю, что они встретят меня с распростертыми объятиями.

Он рассмеялся.

– Я тоже, к сожалению. Но до времени они не узнают. Я хочу кое-что обдумать, и когда все будет готово, сыграть в небольшую игру " кнут и пряник". Когда я созову их всех в Кайаву на свой шестьдесят пятый день рождения – им п р и д е т с я приехать, даже Сесилии из своего Богом забытого лагеря для беженцев, я сделаю им подарок в виде изменений в Тресте. Пряник, который будет предложен каждому взамен, будет сладким, о ч е н ь сладким, даже для Роберта. Им придется также принять тебя, дорогая, как часть сделки. В случае отказа в ход пойдет кнут.

– Это, кажется, не лучший способ заставить их полюбить меня, Артур.

– Меня это не беспокоит. Время все исправит. Или не исправит. Дело не в том, чтоб заставить их п о л ю б и т ь тебя, Алекса. Дело в том, чтобы заставить их принять наш брак с минимумом шумихи и интриг. Буря будет, я не сомневаюсь, но когда станет ясно, что при сопротивлении каждый может потерять миллионов эдак двадцать пять, они быстро утихнут. Роберт будет в ярости, но учитывая его финансовое положение, он не состоянии бороться. Сесилия… да, о Сесилии разговор особый. Эта будет нелегко. Что до Патнэма, думаю, ему, ему что так, что эдак – все равно.

– А твоя мать?

– Она реалистка. Я не скажу, чтоб она вначале была довольна, но не вижу причин, по которым она не могла бы полюбить тебя, при условии, что ты не станешь нарушать порядков, заведенных ею в Кайаве – а ты слишком разумна, чтоб сделать это. Все сказанное, однако, не имеет смысла, если ты собираешься мне отказать.

Он отпил шампанского, сморщился, и подошел к бару, чтобы налить себе виски.

– Естественно, – продолжал он, – мы должны подписать брачное соглашение. Я должен создать для тебя подобающий траст. Деньги не повлияют на твое решение – я это знаю – но я вижу смысл в том, чтоб ты могла стать очень богатой женщиной в своем собственном праве. Я понимаю – тебя смущает, что я заговорил об этом, но ты должна понять, что денежный вопрос не смущает м е н я.

– Я не смущаюсь. Я просто не знаю, что сказать.

– Почему бы не попробовать просто сказать "да"?

– Это не так легко. – Ей хотелось, чтоб у нее было время подумать, но она знала, что его нет.

– Из-за разницы в возрасте? Я понимаю – это проблема. Когда тебе будет тридцать пять лет, мне, Господи помилуй, будет с е м ь д е с я т п я т ь! А мужчины в нашем роду живут долго. Ты сама можешь состариться, прежде, прежде чем станешь богатой вдовой.

– Нет, дело в этом. Меня не волнует, сколько тебе лет, и я хотела бы выйти за тебя. Но меня пугают твои родные. Я не знаю, смогу ли я с ними общаться. Или даже, захочу ли пробовать.

– Тебе не нужно иметь дело с ними лично. Для этого есть я. Нет необходимости даже часто их видеть. И, знаешь ли, есть вещи похуже, чем стать одной из Баннермэнов.

– Но это ведь не то же, что войти в семью, живущую по соседству. Это все равно, что войти в королевский дом. Мне придется жить в соответствии с представлениями, что положено или не положено Баннерэнам. Это как жить в стеклянном шаре, напоказ.

– Даю тебе слово, что постараюсь облегчить тебе это, как могу. В любом случае, как только будущее состояние определится, нет никаких оснований, чтоб мы не могли вести спокойную и счастливую жизнь вдали от публики. Мне нужно много сделать. Я построю свой музей – мы можем совершить это вместе. Будем путешествовать, радоваться жизни, делать, что пожелаем…

– Тебя послушать, Артур, так все просто. Но это не так. К тому моменту. как новость станет известна, на меня обрушится пресса. Они опросят всех, кого я когда-либо знала, подхватят сплетни, каждый кусок грязи, какой смогут найти..

Он пожал плечами.

– Пусть их. Меня это нисколько не тревожит, не должно тревожить и тебя.

Она с трудом сглотнула. Если когда-нибудь должен был настать подходящий миг рассказать ему правду, то безусловно, вот он. Но она не смогла заставить себя сделать это, не находила правильных слов.

– Артур… я делала то, что не должна была делать… то, чего стыжусь… – прошептала она.

Лицо Баннермэна потемнело, подбородок яростно оттопырился.

– Меня это не волнует, и я не хочу этого знать! И кто, черт побери, безупречен? Ты будешь моей женой. Ничего больше для меня не имеет значения. Это понятно?

Она была одновременно изумлена и испугана его вспышкой – испугана ее физическими последствиями, далеко превышавшую краску в лице и повышенный тон. Его руки затряслись, губы приняли тот же синеватый оттенок, что она замечала в Мэйне, и он, казалось, борется с удушьем.

Каждая возможная проблема этого брака промелькнула в ее сознании, как предупредительный сигнал, яростно мигающий в темноте. Его дети будут изо всех сил противиться этому браку, устрашающая миссис Баннермэн ( она уже догадывалась, что может быть только о д н а миссис Баннермэн, и это будет не она) возненавидит ее с первого взгляда, она будет задавлена обязанностями, с которыми не желает управляться, и к которым совсем не готова: богатство, дома, слуги, семейные проблемы… А как насчет ее прошлого? Что бы Артур сейчас ни утверждал, он вовсе не обрадуется, если все откроется – не говоря уж о том, что скажут его родные.

– Проклятье, Алекса. Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Ты обязана ответить мне. Да или нет?

Она слышала его голос сквозь глухой туман страхов, слышала и знала, что пути к отступлению отрезаны. Если она откажет, он, возможно, простит ее, но их связь никогда не будет прежней. С одной стороны она была в ярости, за то, что он без предупреждения изменил их отношения, но с другой понимала, что он предлагает ей единым шагом достичь богатства, безопасности, положения в обществе, власти делать, что бы она не пожелала – все это он протягивает ей на серебряной тарелочке. И кроме того, она его любит, напомнила она себе. Это главное, нет, е д и н с т в е н н о е, что, в конечном счете, имеет значение.

Она и раньше шла на риск, но никогда – на такой. Были сотни, возможно, тысячи причин, чтобы сказать: "нет". Вместо этого она услышала свой слабый, тихий голос, произносящий:

– Да.

* * *

Когда Артур Баннэрмэн хотел чего-то достичь, он достигал этого быстро.

Во вторник, на другой день после того, как он сделал ей предложение, утро он провел в кабинете Гарвард-Клуба, перекусил наскоро вместе с Бакстером Троубриджем, которого отыскал, естественно, в баре, нанес личный визит управляющему отделения Рокфеллеровского центра в "Морган Гаранти", сделал из офиса этого джентльмена несколько телефонных звонков, и заехал домой, чтобы переодеться перед встречей с Алексой на квартире в Фонде. Все это он рассказал ей, когда они обедали в "Лютеции", сидя за угловым столом, заботливо укрытым от зала ширмой.

– Бакстер был пьян? – спросила Алекса. Она сама была немного пьяна – Артур настоял на бутылке шампанского.

– Бакстер никогда не бывает пьян в обычном смысле этого слова. Его система заключается в том, чтобы постоянно поддерживать в организме определенный уровень алкоголя, как масло в моторе автомобиля. Если ему верить, он точно знает, каков этот уровень. Я давно его не видел, и успел забыть, насколько он скучен. Однако он передает тебе наилучшие пожелания. Он обнаружил несколько ветвей рода Уолден за пределами штата Нью-Йорк. Я не набрался храбрости сказать, что они здесь не при чем. А жаль. ты бы получила на свое генеалогическое дерево двух епископов от Епископальной церкви, мэра Рочестера и помощника морского министра.

– Я могу обойтись и без них.

– Я тоже так считаю. Став миссис Баннермэн, ты приобретешь любую генеалогию, какую сможешь вынести, и больше родственников, чем может пожелать разумный человек – и епископов, и прочих… Никогда не мог понять, почему французам обязательно нужно испортить прекрасный бифштекс каким-нибудь проклятым соусом. – Он увидел Андре Сольтнера, шеф-повара, взиравшего на него от дверей, и ответил широкой улыбкой: – Tres, tres bien! – воскликнул он, выражая свое удовлетворение, и, как только Сольтнер повернулся спиной, принялся соскребать соус с мяса. – Ты не можешь завтра освободиться во время ланча? – спросил он. – На час или два?

– Конечно. А что?

– Я разговаривал с губернатором. Он – отличный парень, для демократа. Мы поженимся завтра, в час, у судьи Розенгартена. Сначала, с утра Джек отвезет тебя на анализ крови – там уже все устроено. Не будет ни шумихи, ни прессы. Мы подъедем к зданию суда на Фоли-Сквер, припаркуемся на служебной стоянке, и воспользуемся служебным же лифтом… Должен заметить, у тебя не очень-то счастливый вид.

– Я не ожидала, что это случится так скоро. Я даже не знаю, что надеть.

– Дорогая, это гражданская церемония. Не думаю, что из-за этого стоит беспокоиться.

– Девушка должна быть нарядной на собственной свадьбе.

– Да, конечно, -ответил он, излишне отрывисто, отметила она, для человека, получившего то, чего он хотел, как будто он многое оставил недосказанным. Он отодвинул тарелку. – На другой день после свадьбы, – продолжал он, – нам нужно подписать кое-какие бумаги. Я собираюсь обратиться к молодому юристу – по очевидным причинам, Кортланд де Витт вне обсуждения. Тем временем я хочу тебе кое-что передать. – Он вынул из кармана два конверта. Открыл один и достал маленький ключик. – "Морган Гаранти", офис Рокфеллеровского центра. Спрашивай Джеральда Саммерса, управляющего.

– Зачем, Артур? Для чего?

– Если со мной что-то случится, отдашь этот ключ Саммерсу. Он проводит тебя в хранилище, где есть депозитный сейф на твое имя. Сделай это немедленно. Поняла?

– Да, но зачем? С тобой ничего не случится.

– Надеюсь, что нет. У в е р е н, что нет. У меня нет причин в этом сомневаться. Но это предосторожность. В конце концов, никто не покупает страховой полис, потому что собирается умереть на следующей неделе – не, чтобы, конечно, у меня когда-то б ы л страховой полис…

– А что в сейфе, Артур?

– Документы. Инструкции. Есть лишь один шанс из миллиона, что тебе придется его открыть, так что не беспокойся. Однако, не потеряй этот ключ. Он – то удостоверение личности, которое тебе нужно. – Он положил ключ обратно в конверт, запечатал его и протянул ей. – Чтобы ты несколько приободрилась, – сказал он, открывая следующий конверт, – вот это – для тебя. Свадебный подарок.

Он достал из конверта великолепное бриллиантовое кольцо. Оно не отличалось изысканной оправой – только узкий золотой кружок, увенчанный огромным бриллиантом круглой огранки.

Баннермэн надел ей кольцо на палец с деликатностью ювелира, и кивнул.

– Кажется, подходит, – удовлетворенно сказал он.

– Это как хрустальный башмачок? Если бы не подошло, значит, я бы оказалась не той, кого ты искал?

Он рассмеялся.

– Нет, нет. Оно очень давно принадлежит семье, однако, насколько мне известно, никакой особой магии оно в себе не заключает. Камень – подарок Киру от Сесила Родса, после того, после того, как Он вложил часть капитала в открытие Южно-Африканских золотых шахт. Кир велел изготовить из него кольцо для бабушки, но она его никогда не носила. Подарила его моей матери, а та – Присцилле. Оно, конечно, не имеет такой родословной, как драгоценности Британской короны, но ты – четвертая миссис Баннермэн, которая будет им владеть.

Она взглянула на бриллиант, пытаясь представить, сколько оно может стоить. Возможно, больше, чем ее отец заработал за целую жизнь, полную тяжелого труда. Впервые мысль о том, что она может действительно вскоре стать "миссис Баннермэн", показалась ей реальной.

Довольно странно, но бриллиант вовсе ее не обрадовал. Кольцо словно принадлежало иному миру, не имеющему с ней ничего общего. Она сомневалась, что когда-нибудь почувствует его своим.

– У тебя такой вид, будто ты готова заплакать, – сказал он.

– Не готова. И не заплачу. Но не думаю, что привыкну носить это кольцо.

Он улыбнулся.

– Вот увидишь. – Поднял бокал с шампанским. – За долгий и счастливый брак.

Она чокнулась с ним и выпила. Посмотрела на кольцо и задумалась, какова будет ее жизнь в браке. В ближайшем будущем, понимала она, мало что изменится. Но когда Артур столкнется со своей семьей, привезет ее в Кайаву, открыто представит ее всему свету, как свою жену, тогда что? Она вглядывалась в бриллиант, словно стремясь разглядеть в нем свое будущее, но он лишь сверкал светом холодным, ярким, и удивительно зловещим.

* * *

День прошел, как в тумане. На заре Джек отвез ее на анализ крови. Джек, казалось, относился к браку – ибо он, разумеется, был посвящен в тайну – как к некоему развлечению. Он всегда оказывал ей уважение, но сейчас в его отношении просвечивало изменение – слабое, очень слабое, но заметное возрастание почтения. Александра Уолден, подружка или любовница Артура Баннермэна – это одно дело, а новая миссис Баннермэн – совсем другое. За рулем он сидел прямо, и взамен своей обычной спокойной неторопливой повадки, поспешно выскочил из машины, чтоб открыть перед ней дверь.

Утром она чувствовала, что относится к работе с определенным пренебрежением, и ее порадовало, что Саймон, как часто бывало в это время, еще не потрудился прийти. Она надела – удачно, с ее точки зрения – бледно-кремовую юбку и жакет, сшитые по модели Шанель, которые, казалось, превосходно подходили к случаю. Кольцо она положила в сумочку – не могла заставить себя надеть его. Что, если его украдут? Или она его п о т е р я е т, Господи помилуй? Каждые полчаса она заглядывала в сумочку, дабы убедиться, что кольцо на месте. Нужно ли положить косметику, гадала она. нервничая, как кошка.

И не раньше, чем она оказалась перед судьей, рядом с Джеком в качестве свидетеля, брак оказался для нее реален. Она поставила подпись под документами, вцепилась в руку Артура Баннермэна и застыла перед судьей, словно в ожидании приговора, с трудом различая его слова. В какой-то миг она сказала "Да", но не помнила этого. Остался смутный образ судьи, чье лицо выражало определенный скептицизм по поводу всей процедуры, а может, подумала она, он просто завидовал Баннермэну, своему ровеснику, женившемуся на совсем молодой женщине. С одной стороны от него был американский флаг, с другой – флаг штата Нью-Йорк, а прямо за спиной – фотография Фрэнклина Делано Рузвельта с автографом, на которую Артур взглянул с открытым отвращением. Когда все было кончено, Артур поцеловал ее, судья пожал ей руку, и она вновь очутилась в машине, чтобы вернуться в офис женой одного из богатейших людей страны.

Бриллиантовое кольцо так и осталось в сумочке. Она забыла его надеть.

* * *

Брачная ночь не была ничем примечательна и прошла на редкость прозаично. Артур казался усталым, даже раздраженным – она приписала это обстоятельству, что его юрист отложил подписание документов на день или два.

– Проклятый волокитчик, – жаловался Артур. – Он так же ленив, как Кортланд.

Они перекусили и посмотрели кино по телевизору.

– Думаю, я опять подхватил простуду, – сказал он. – Ужасно жаль. Только этого не хватало в брачную ночь.

– Ну, это не первая наша ночь вместе. Так что не беспокойся. Однако, у тебя утомленный вид.

– Да. Приму пару капсул витамина С и лягу спать пораньше, чтобы убить простуду в зародыше.

Он крепко заснул, но утром выглядел не лучше, и даже оставался в постели, пока она одевалась перед работой, что было совсем на него не похоже.

– У судьи было слишком жарко, – посетовал он. – Я не выдерживаю излишне натопленных комнат. Неважно. Вечером пойдем куда-нибудь. Негоже начинать семейную жизнь, каждый вечер просиживая дома перед телевизором.

– Я не возражаю.

– Я тоже. Но вскоре могла бы возразить.

– Мне нужно заехать к себе на квартиру, чтобы переодеться после работы.

– Об этом нам нужно поговорить. Ты собираешься продолжать работать?

– Конечно.

– На Саймона? Он, знаешь ли, мог бы предложить тебе что-нибудь получше.

– Мне нравится то, чем я занимаюсь. Когда у нас будет настоящий дом и исчезнет необходимость скрываться, тогда посмотрим.

Он не стал спорить. Казалось, для этого он слишком утомлен.

– Правильно, – медленно произнес он, с трудом подбирая слова. – Я никогда не верил в женщин, сидящих дома в золотой клетке. Я заеду к тебе на квартиру к семи. – Он сильно закашлялся, дыхание возвращалось к нему рывками, с величайшим трудом. Она подумала, не статься ли с ним, но знала, что он не захочет и слышать об этом.

Днем она дважды звонила ему, понижая голос, чтобы Саймон не услышал, но оба раза Баннермэна не оказалось на месте, следовательно, сочла она, ему стало лучше.

В семь, когда он появился у нее на квартире, он действительно выглядел лучше, его лицо покрывал румянец вместо бледности. Он поцеловал ее, почти так же нежно, как обычно.

– Каково чувствовать себя миссис Баннермэн? – спросил он.

– Не ощущаю особой разницы. Я была счастлива раньше. И счастлива теперь.

– Я вос-хищен, как говорил мой отец. – Он налил себе скотча и тяжело сел. – У меня был трудный день. Задержался в банке, потом подпалил шерсть этому проклятому юристу. Эти люди считают, что впереди – все время мира…

В его голосе слышалось раздражение. Это влияние простуды, решила Алекса, она это знала по себе.

– У тебя все еще усталый вид, – заметила она.

– Так я и устал, черт побери. Выпил пару таблеток, но без всякой пользы. Не уверен, что мы достигли прогресса с тех дней, когда доктора прописывали от простуды чай с лимоном и ложку меда.

Под глазами у него были темные круги, и он явно двигался с усилием, словно у него ныли кости.

– Послушай, – твердо сказала она. – Нет необходимости выходить. Полежи, отдохни, я приготовлю что-нибудь поесть.

– Я не голоден, но я обещал тебе обед.

– Не говори глупостей. Для этого у нас будет масса времени.

К ее удивлению, он кивнул. Она готовилась выдержать борьбу, но он, казалось, был счастлив подчиниться – красноречивый признак, что нему нехорошо.

– Небольшой отдых не повредит, – сказал он. Сбросил ботинки, снял пальто и лег на кровать. И почти сразу уснул.

Она позволила ему проспать больше часа – это пошло бы только ему на пользу. Затем ее осенило, что будет еще лучше, если он проведет здесь ночь. Она спустилась на улицу, отыскала машину и постучала в окно. Джек опустил стекло.

– Добрый вечер, мисс… то есть, я хотел сказать, мэм…

– Джек, мистер Баннермэн уснул. Кажется, его простуда усилилась. Я уложила его в постель. Не думаю, чтоб он куда-нибудь собирался, поэтому вы можете ехать домой и вернуться утром.

Он посмотрел на нее с сомнением.

– Вы уверены, мэм? Я не против подождать.

– Уверена. Я не позволю ему встать.

Джек усмехнулся.

– Когда было, чтоб кто-нибудь указывал е м у, что делать? Но вы правы. Велите мистеру Баннермэну оставаться в постели. Теперь вы – босс. Спокойной ночи, мэм.

Она посмотрела, как большой черный автомобиль беззвучно удаляется по улице, затем поднялась к себе. Артур проснулся и лежал, откинувшись на подушках.

– Я чувствую себя гораздо лучше, – сказал он. – Короткий сон пошел мне на пользу.

– А долгий будет еще полезнее. Я отослала Джека. Так что раздевайся.

– Чепуха! Я не сделаю ничего подобного.

– Артур, только раз, в качестве свадебного подарка, сделай то, о чем я прошу. Какой смысл выходить, когда ты плохо себя чувствуешь?

– Я чувствую себя на миллион долларов, – вызывающе заявил он – странная фраза в устах человека, владевшего несколькими сотнями миллионов. Но сев, он на несколько секунд закрыл глаза, дыша так тяжело, будто только что слез с тренажера. – Возможно, ты права, – ворчливо согласился он.

– Ты выразился чертовски верно. – Она помогла ему раздеться, укрыла, затем переоделась в халат, удалила косметику и приготовила чай. Когда она вернулась и скользнула в постель рядом с ним, он дышал легче, его глаза были только полузакрыты.

– Хоть бы проклятая пижама имелась, – пробормотал он. – чувствую себя дурак дураком. Вряд ли это прилично, в моем возрасте.

– Пей чай и не говори глупостей.

– Я бы предпочел скотч, но сегодня позволю себя угнетать. – Ей показалось, что чай он пьет с радостью. Пожалуй, ей нравилось видеть его таким – беспомощным и покорным. У нее что, скрытый инстинкт сиделки? Нет, дело в другом. Артур редко бывал уступчив, и определенное удовольствие крылось в том, что можно ненадолго подчинить его своей власти. Она решила воспользоваться привилегиями момента. Завтра он снова будет, без сомнения, "у руля", наводить порядок, отдавать приказы, принимать решения, управлять ее жизнью, так же, как и собственной, как обычно.

– Не медовый месяц, а черт знает что, – заметил он. – Однако, я скажу, что он у нас будет, вот подожди и увидишь, Как только подпишем все проклятые бумаги, устроим каникулы – уедем на несколько дней куда-нибудь, где тепло, не как в Мэйне. Я знаю в Калифорнии одно место в пустыне, абсолютно очаровательное, очень уединенное. Мы поедем верхом в горы, будем устраивать пикники под пальмами, у хрустальных ручьев. Я сто лет не ездил верхом. Это будет мне чертовски полезно. А п о с л е моего дня рождения – увидишь! Мы объедем весь мир, вот что мы сделаем! – Несколько минут он молчал. – Клянусь Богом, ты сделала меня счастливым человеком, – нежно прошептал он. – Подарила мне целую новую жизнь в возрасте, когда большинство людей уже готовы считать ее конченной.

Она потянулась, чтобы обнять его, но прежде, чем она успела сказать: "Я люблю тебя" – эти слова, наконец, готовы были сорваться у нее с языка, – он заснул.

Алекса немного почитала, потом выключила свет. Около полуночи, может быть, позднее, он беспокойно заворочался. Она приобняла его.

– Постарайся снова заснуть.

– Еще успею. Ты сохранила ключ, который я тебе дал?

– Конечно.

– Я просто спросил. – Казалось – она с трудом нашла правильное слово – его что-то г р ы з е т. Он с определенным усилием сел, потер лицо руками, словно пытаясь проснуться, и сделал глубокий вздох. – Мне нужно так много рассказать тебе. То, что тебе необходимо знать.

– У нас полно времени, Артур. Что ты имеешь в виду?

– Состояние. Семью.

– Они подождут.

– Возьмем Роберта…

– Артур, не начинай о Роберте, а то всю ночь будешь не спать.

Он не обратил внимания на ее слова.

– Нет. Ты должна выслушать. Я все откладывал то, что ты должна знать – по многим причинам, Главным образом потому, что меня беспокоило, что ты обо мне подумаешь. Я хотел поговорить с тобой в Мэйне, но не решился. Теперь, по некоторым основаниям, я собрался с духом сделать это сейчас. Поэтому, я собираюсь рассказать тебе, что произошло между мной и Робертом.

– Я это знаю.

– Ты ничего не знаешь, – резко бросил он, потом взял ее руку и и крепко сжал. – Прости. Я не хотел повышать голос. Мне нелегко об этом говорить.

– Тебе не нужно делать этого.

– Я должен. – Он закрыл глаза. – Ты теперь моя жена… У меня было четверо детей, – начал он почти шепотом.

– Я знаю. У тебя был сын, который погиб в автомобильной катастрофе, верно? Джон.

– Да, Джон. Бедный Джон. Из мальчиков Роберт был моим любимцем. Конечно, я обожал Сесилию, как многие отцы – дочерей, но любимцем был Роберт, и, Бог свидетель, он изо всех сил старался заслужить мое одобрение. Он не из слабаков, Роберт.

– А Джон?

Казалось, он не услышал ее, погрузившись в воспоминания.

– Патнэм был типичным младшеньким. Я никогда не ожидал от него многого, поэтому он никогда не причинял большого беспокойства. Неважно, у Патнэма доброе сердце, он п о р я д о ч н ы й человек. Но Джон был особенным. Он ненавидел богатство, даже хотел изменить фамилию, чтоб люди не знали, что он – Баннермэн. У меня были с ним ужасные стычки. О, теперь, когда уже слишком поздно, я могу понять его точку зрения, даже разделить. Я должен был позволить ему сделать то, что он хотел – изменить имя, уйти в мир, чтобы обрести себя. Джон мог бы стать хорошим учителем – у него была к этому страсть, своего рода упрямая честность. Вместо этого я сражался с ним. Настоял, чтоб он поступил в Гарвард…

– Ну, это еще не самое страшное на свете. Я хочу сказать – большинство родителей должны чувствовать то же самое.

– Вечером, когда он погиб, у нас была у ж а с н а я ссора, за одним из семейных обедов в Кайаве, что еще ухудшило положение. Не помню даже, в чем было дело. Из-за всего и ничего. Внешняя политика, власть, нравственность и богатство. Я считал, что Джон оскорбляет меня, хотя он честно высказывал свои взгляды. Роберт пытался нас успокоить. Он любил Джона, хотя по большей части бывал с ним не согласен. И, конечно, завидовал ему…

– Артур, даже у небогатых людей есть те же проблемы. Ты бы послушал, что м о й отец говорил братьям, из-за того, что они не хотели быть фермерами…

– Да,да, – нетерпеливо сказал он, не желая, чтоб его прерывали. – Джон был пьян. Так же, как и я. Понимаешь, Джон не был пьяницей, но на него подействовала атмосфера вечера. И, где-то после обеда, – помню, мы были в библиотеке – я сказал ему: "Если ты так стыдишься нашего имени и богатства – вон из дома!" – Он встряхнул головой, словно боец, только что получивший мощный удар. – "Ты чертовски прав" – сказал Джон. Я до сих пор слышу его голос. После этого он хлопнул дверью и вышел. Так я в последний раз видел его живым.

– О, Господи! Это ужасная история, но…

– Это еще не худшая часть, Александра. Ничего подобного. Роберт сказал: "Он слишком пьян, чтобы вести машину", и, конечно был прав. Поэтому он вышел из дома, схватился с Джоном, который настаивал на том, чтобы вести, и, наконец, спихнул Джона с водительского места. Роберт сам рассказывал мне об этом, после, конечно… – Он вздохнул. – Не знаю, куда они собирались ехать, обратно в город, наверное, но они никуда не приехали.

– Несчастный случай?

– Ночь была дождливая. В Таконике ужасная дорога, когда сыро. У Джона была одна из этих чертовых иностранных спортивных машин – он по ним с ума сходил. И эта машина ударилась о заграждение в нескольких шагах к югу от Найн Партнерз Роуд, отлетела и врезалась в легковой автомобиль. Водитель погиб. Так же, как его девятилетняя дочь.

Она немного помолчала. Сказать было нечего. Это трагедия, но обыкновенная. Там, откуда она была родом, все начинали водить машину с шестнадцати лет, а к тому времени, когда достигали двадцати одного, кто-нибудь из твоих школьных знакомых – мальчик ли, девочка, обязательно погибает в автокатастрофе. Это как на войне, про это просто стараешься не думать слишком много.

– А Джон? – тихо спросила она.

– Погиб. Мгновенно.

Его рука была вялой, безжизненной. Ей хотелось, чтоб он прекратил мучить себя и уснул.

– Роберт, – он откашлялся. – За рулем был Роберт, я же тебе говорил. У него было достаточно здравого смысла, чтобы пристегнуть ремень безопасности и достаточно везения, чтоб сохранить хладнокровие. Он осознал, что этот случай может сделать с его политической карьерой. Короче, он переложил тело Джона за руль.

Она уставилась на него. Его лицо не выражало никаких чувств. Точно так же он мог говорить о вчерашней передовице в финансовом разделе "Нью-Йорк Таймс".

– Значит, во всем обвинили Джона?

Он кивнул.

– Роберт рассказал мне, что он сделал. Рассказал все, совершенно спокойно. – Он сделал паузу. – И я позволил ему все так и оставить. Я не рассказал полиции, что, когда они покидали дом, за рулем сидел Роберт. Зачем ломать будущее мальчика? – думал я. Зачем разрушать его жизнь? Я потерял одного сына. И не хочу погубить другого.

– Я могу понять это, Артур.

– Я не просчитал последствий. Сесилия, Патнэм, моя мать – все знали, что я поссорился с Джоном, и позволил ему сесть за руль, хотя он был пьян. "Преступная безответственность" – так выразилась моя мать. Но я дал Роберту слово, понимаешь? Я обещал ему сохранить тайну – и до сего момента ее хранил.

Теперь она понимала причину натянутых отношений между Артуром и его детьми, его изгнания из любимой Кайавы, отчужденности между ним и женой, холодности родных…Он принял на себя вину Роберта, и данное обещание стоило ему большей части того, что он любил, и даже самой любви. А потом, разумеется, Роберт повернулся против него, и оказалось, что он всем пожертвовал понапрасну.

– С общей точки зрения, – продолжал он, – во всем был виноват я. Я был пьян, я вышел из себя из-за Джона, я позволил ему вести, хотя о н был пьян. Я все равно что убил его, не говоря уж о бедном парне в другой машине и его маленькой дочке.

– Но почему Роберт оказался столь неблагодарен?

– Слишком много благодарности никто не может вынести. Я знал правду, и он не мог мне этого простить. А возможно, как говорил Оскар Уайльд: "Ни одно доброе дело не должно оставаться безнаказанным". – Он хрипло рассмеялся. – Если только забыть, что это не было доброе дело.

* * *

Артур, у тебя были добрые н а м е р е н и я. Ведь это что-то значит?

– Да? Я разрушил свою семью ради сына. Не могу назвать это добром. Даже Сесилия, которая любила меня больше, чем ей бы стоило, сбежала в Африку. Она не простила мне смерти Джона. – Он умолк.

– Тогда почему ты все рассказал мне?

– Потому что ты должна знать правду. Обо мне. О Роберте. Полиция штата не поверила ни одному его слову. Они не дураки, и видели массу дорожных происшествий. В конце концов, я переговорил с губернатором, сделал несколько звонков, заплатил огромные отступные семье погибшего водителя – но главное, все они не посмели противоречить Артуру Алдону Баннермэну. По иронии судьбы, Роберта спасло м о е имя. Суперинтендант полиции штата Нью-Йорк лично явился в Кайаву, чтобы передать мне папку с материалами следствия, где было ясно изложено, что произошло на самом деле. "Вы, наверное, захотите сохранить это, мистер Баннермэн", – сказал он. Следователь рекомендовал арестовать Роберта по обвинению в непредумышленном убийстве и фальсификации улик. Я, конечно, забрал папку и поблагодарил его. – Он глубоко вздохнул и закрыл глаза. Выглядел он измученным, и голос его стал низким и сиплым, как у завзятого курильщика. – Я чувствую себя лучше теперь, когда рассказал тебе, – прошептал он – много лучше. Между нами не должно быть тайн.

Лучшего времени открыть ему свою тайну быть не могло.

– Артур, – тихо начала она, – у меня есть собственная история, может быть, даже более страшная, чем твоя…

Затем она осознала, что он спит, его дыхание стало глубоким и ровным. Она укутала его одеялом, выключила свет, и свернулась рядом клубочком.

* * *

Через час или два она почувствовала, что он заворочался. Сначала она решила, что дело в простуде, но когда обняла его, поняла, что не это было причиной.

– Я люблю тебя, – прошептал он. – Как я ни стар, я люблю тебя.

– Ну, похоже, не н а с т о л ь к о стар.

– Надеюсь, никогда не буду.

Она понимала, что он нуждается в некоем заверении от нее, что она не оскорблена и не разочаровано в нем, что она способна выслушать самую страшную его тайну и все же любить его, и гадала, способен ли он на то же по отношению к ней. Завтра она рискнет это узнать.

Но сегодня, однако, она лишь прижалась к нему. Он обнял ее, и, хотя сама она не была возбуждена, но почувствовала его возбуждение. Конечно же, не будет вреда, если заняться любовью, подумала она, раз он этого хочет. И кроме того, разве это не хороший симптом?

Она пристроилась к нему, направила в себя, позволила ему продвигаться к финалу, как он хочет. Она была вполне счастлива дать ему немного наслаждения, особенно потому, что это казалось признаком выздоровления.

У него вырвался стон – глубокий, горловой, удовлетворенный звук, и он вздрогнул. Она ждала, что он погладит ее волосы, прошепчет что-нибудь – обычно он был наиболее нежным и благодарным из любовников – но, к ее удивлению, он ничего не сделал. Она великодушно приписала это простуде и действию таблеток.

Прошло несколько минут. Она чувствовала себя все более неудобно под его тяжестью. Медленно отодвинулась, стараясь не разбудить его – и при этом ощутила странную инертность его тела – мертвый груз, безошибочно отличавшийся от веса просто спящего человека.

Ее сознание отказывалось принять это – отказывалось даже предположить. Она не могла заставить себя разбудить его – но потом она сказала себе, что д о л ж н а. Он, может быть, переусердствовал с таблетками. У него, возможно, сердечный приступ, он, вероятно, разыгрывает ее… Но даже при всей неправдоподобности последней мысли, правда начала укрепляться в ее мозгу, парализуя ее волю, парализуя в ней все, кроме паники.

Она не боялась, она даже не чувствовала ни боли, ни скорби, только леденящую уверенность и сознание полной беспомощности. Она пролежала так, возможно, не меньше получаса – трудно было определить – потом рассудок медленно, постепенно стал возвращаться. Она должна ч т о – н и б у д ь сделать, в конце концов.

Она встала и включила свет. Артур лежал на боку, глаза распахнуты, рот слегка приоткрыт. Красноватый румянец вернулся на его кожу. Он выглядел совершенно здоровым, а не бледным, больным человеком, каким он был всего лишь несколько часов назад – за тем исключением, что в нем не было ни малейшего признака жизни.

Она знала, что должна была бы позвонить в "скорую", доставить его в реанимацию, где бы ему к груди приложили электроды, дали ему кислород, предприняли какие-нибудь героические медицинские меры…

Но она также знала, что это было бы бесполезно, и еще более бесполезно сейчас. Его глаза говорили истину, и истиной была смерть – окончательная, бесповоротная, за пределами чудес современной медицины. Глаза его были ясные, безмятежные, совершенно безжизненные.

Знал ли он об этом? Не был ли поспешный брак следствием того, что он услышал от врача? Догадывался ли он, что конец его близок, и, возможно, будет именно таким? Она почувствовала себя преданной, но отказывалась винить его.

Она натянула простыню ему на лицо и села, чтобы подумать. Она не плакала, слишком глубоко потрясенная, чтобы дать волю слезам. "Я люблю тебя", – услышала она собственный голос, снова и снова повторявший эти слова, но теперь уже слишком поздно.