– Взбодрись, – сказал Саймон. – Тебе будет полезно выйти, пообщаться с людьми, поразвлечься.

– Мне все еще страшно. Они поймут, кто я. Кто-нибудь обязательно меня узнает.

– Ну, поскольку ты появлялась в телевизионных новостях и в каждой газете города, конечно, узнают. "Таинственная подруга Артура Баннермэна" – в кругу Хьюго это вряд ли кого-то шокирует.

– Я встречалась с ним раньше, вместе с тобой.

– Знаю. Но Хьюго к любому относится так, словно только что с ним познакомился. Картер Пьерпойнт был в связи с Хьюго – уж не представляю, зачем, разве что в шестидесятых годах среди некоторых выпускников Йейля это было модно – так Картер рассказывал мне, что даже когда он ж и л с Хьюго, он должен был представляться ему каждое утро, когда они просыпались в постели. Хьюго вовсе не груб – просто люди не держатся у него в памяти дольше двадцати четырех часов.

– Мне никогда особенно не нравились его работы.

– А они никому не нравятся, даже самому Хьюго. Смысл не в этом. Это а н т и с к у с с т в о – колоссальная шутка. Коробки для кукурузных хлопьев пяти футов высотой, с настоящими хлопьями в них! Хьюго сейчас больше уже не рисует. Он восседает на диване и указывает своим шестеркам, что делать. Это критики серьезно воспринимают работы Хьюго, но не но сам.

– А повод какой?

– Раз в неделю окружение Хьюго устраивает прием, только для того, чтобы мир убедился в том, что он еще жив. Кстати, не придется ждать долго, чтоб люди начали задавать тот же вопрос о т е б е. Прошла ведь неделя с тех пор, как он умер?

– Более или менее.

– Завтра будет неделя, чтобы быть точным. Ты не можешь прятаться вечно.

– Я не прячусь.

– Угу. Ты живешь в моей гостевой спальне, пользуешься черным ходом и проскальзываешь в офис на грузовом лифте. И носишь темные очки и шляпу с полями, как Грета Гарбо.

– Я не хочу, чтобы меня преследовали репортеры.

– Это я могу понять. "Артур Баннермэн умер в вашей постели?" Согласен, это не тот вопрос, на который хочется отвечать. Но признайся, у тебя есть для них в запасе гораздо лучшая история. Так расскажи ее, Бога ради! Стерн считает, что ты должна. Я считаю, что ты должна. Твой друг Рот считает, что ты должна. Так какого черта ты ждешь?

– Я хочу, чтобы семья приняла меня. И не думаю, что лучший способ для этого – появиться на первой полосе "Нью-Йорк Пост".

– Ты живешь в мире иллюзий. Они никогда не примут тебя. Чем скорее ты сбросишь перчатки и нанесешь удар, тем лучше.

– Я не согласна. Да, Сесилия вела себя ужасно. Но Патнэм не был враждебен. И Роберт, по крайней мере, хочет договориться.

– А как же! – Саймон откинулся на сиденье и глянул на перегородку, дабы убедиться, что шофер их не слышит. – Он тебя морочит. Выигрывает время.

Она нахмурилась. Подобные разговоры ей не нравились, и она не выносила их даже на слух. Артур так никогда не говорил, и это, с ее точки зрения, было одним из многих его достоинств. Однако даже без темных очков, хмуриться на Саймона было напрасной тратой времени.

– Пойми, в своем роде это теперь м о я семья, даже если они меня ненавидят. Новых заголовков в газетах и бесконечных тяжб я жажду не больше, чем они. Как раз этого Артур и хотел избежать.

– Он умудрился избежать этого довольно забавным образом. Послушай, Алекса, я тебе верю. И ты не на сто процентов не права. Посмотри на семейство Джонсонов – почти десять лет судебных процессов и больше ста миллионов долларов судебных издержек. Не говоря уж о том, что вся личная жизнь выплеснута на страницы газет. – Он сделал многозначительную паузу.

– Саймон, я не сделала ничего постыдного.

– А кто говорит о стыде? Ага, приехали.

Машина остановилась перед неописуемым домом с мансардой, стены которого были щедро изукрашены надписями и рисунками. Они вышли и остановились перед покрытой вмятинами железной дверью, выкрашенной в ядовито-розовый цвет (торговая марка Хьюго) с небольшой надписью "Группа". Саймон нажал кнопку, прокричал свое имя в микрофон, и толкнул дверь плечом, когда раздался сигнал. Прямо перед ними начиналась железная винтовая лестница. Они миновали первый этаж, превращенный в подобие сьемочной площадки для дешевого телевизионного фильма про джунгли. Лестница была выкрашена ярко-зеленым, задрапирована пластиковыми гроздьями и листьями, там и сям были натыканы выцветшие и пыльные шелковые цветы. Искусственные птицы выглядывали из зелени, с перил свисал пластиковый попугай, плюшевая обезьяна с одним выпавшим глазом злобно щурилась среди фальшивой листвы. Где-то в глубине зарослей, из магнитофона неслись звуки джунглей.

Достигнув вершины лестницы, они прошли через дверь с надписью "Входа нет" и оказалась в огромной, как пещера, мансарде – всем мансардам мансарде. Стены и потолок были покрыты чем-то, напоминающим скомканную и рваную кухонную фольгу из алюминия, грубо закрепленную на чем угодно. С потолка свисали различные шедевры периода монументальной скульптуры Паскаля: двадцатифунтовая надувная Мерилин Монро, обнаженная, с воздушными шарами на сосках и блестящей молнией между ног, "Болельщица", ярко-розовая монструозность, вызвавшая скандал на Венецианском Биеннале 1971 года, когда разъяренные феминистки пытались ее сжечь, пневматическая Рэкел Уэлш, во флюоресцентном бикини и ковбойских сапогах – ее пронзительно красные губы в фут шириной расплывались в колоссальной сексуальной улыбке. Было еще несколько скульптур, выглядевших как огромные глыбы растаявшего пластика, – и казалось, они пульсируют собственной призрачной жизнью, и несколько старых картин, представлявших собой клочья старой одежды, натянутой на холсты.

Алекса вспомнила, что Артур владел несколькими старыми работами Паскаля, того периода, когда он еще рисовал или лепил, или что он там еще делал, чтобы воспроизвести наклейки с обычных продуктов домашнего хозяйства на холстах, многократно их увеличивая. С тех пор Паскаль, как Сальватор Дали в предыдущем поколении, вместо живописи все свое время стал посвящать сотворению легенды о самом себе. Чем меньше он создавал, тем больше становился знаменит, и тем серьезней воспринимали его критики,

Посреди помещения нервно сгрудились, как пленники во враждебном индейском поселке, около десятка хорошо одетых мужчин и женщин, окруженных последователями Паскаля. Это были странного вида девицы с мертвыми глазами, панковской стрижкой, и в огромных, каких-то неприличных пластиковых серьгах, женоподобные молодые люди, кучка старейших членов "Группы", уцелевших с шестидесятых годов, выглядевшие, в основном, как прошептал Саймон, "словно их только что выкопали из собственных могил" – мужчины с волосами до пояса и в серьгах, женщины в чем-то, напоминавшем старые викторианские занавески для гостиных, и в тяжелых, клацающих кустарных украшениях, точно изготовленных каким-то помешанным любителем. В качестве официантов выступала компания немытых рокеров из мотоциклетных банд, затянутых в черную кожу, в заклепках, цепях и свастиках, с нарисованными на спинах курток черепами и костями.

О Саймоне можно сказать определенно, – размышляла Алекса, – когда больше ничего не остается, он старается развлекаться. Его страх перед скукой был так силен, что он всегда был готов разыскивать что-нибудь новое, оригинальное, или, как в данном случае, экзотичное, словно ведомый каким-то внутренним радаром.

Он замешался в толпу гостей, некоторых из низ Алекса смутно узнавала: критикесса Хлоя Кан, в монокле и мужском котелке, Гюнтер фон Сандов, приятель Саймона, женившийся на одной из богатейших женщин в Америке, и о котором его друзья утверждали, что он гомомосексуалист, наркоман и садист, а его враги – что некрофил, Норман Мейлер, чье выражение лица предполагало, что каждый из присутствующих рано или поздно обнаружит себя в его романе, снова сэр Лео Голдлюст – его проницательные глазки блестели на толстом лунообразном лице, Жозе Диас-и-Доро, однокашник Саймона, наследник боливийских шахт – он имел привычку знакомиться с женщинами в ресторанах или на улицах, разрывая пополам пятисотдолларовую банкноту и предлагая им вторую половину вместе со своей визитной карточкой, Аарон Даймонд, крохотный литературный суперагент, в таких больших очках, что выглядел, как филин, застигнутый светом дня.

На заднем плане болталось несколько дополнительных знаменитостей – или тех, кого Хьюго Паскаль относил к знаменитостям: хорошо известный светский персонаж, находившийся под судом за убийство жены, транссексуальная теннисная звезда, еще один тип, постоянно мелькавший в телевизионных ток-шоу по поводу многомиллионного процесса палимониии.

– Что за выставка уродов! – прошептал Саймон.

Алексу осенило, что она сама, возможно, часть "выставки уродов" Паскаля – девушка, в чьих объятиях, или хотя бы, в чьей постели умер Артур Баннермэн. Диас поцеловал ей руку. Транссексуал, облаченный в наряд, который мог быть изготовлен только Мэри Мак-Фарден, поскольку она производила плиссированные шелковые платья даже на тех, кто был больше шести футов ростом и с плечами атлета, – одарил ее твердым мужественным рукопожатием. Обвиняемый в женоубийстве выразил ей симпатию за то, как к ней отнеслась пресса. ("Уж он-то знает", – прокомментировал Саймон).

Аарон Даймонд – его сияющая лысина приобрела под калифорнийскм солнцем цвет и текстуру вяленой рыбы, незамедлительно ее узнал.

– Скажите слово, и я продам вашу историю, – вскричал он. – Сегодня же позвоню Джони Эванс или Говарду Камински, и выбью для вас двести пятьдесят аванса. Да что я говорю? Пятьсот, не меньше, Господи Иисусе! Один первый тираж будет стоить не меньше сотни, может полтораста…

– Спасибо, я не хочу.

– Как вам угодно, – сказал он, вполне любезно, но сразу потерял к ей интерес и сменил тему со скоростью гонщика Формулы-1. – Однажды я встречался с Баннермэном. Попытался уговорить его написать мемуары, но он не согласился. Что ж, трудно его винить – он не нуждался в деньгах. Довольно приятный человек, но слегка чопорный, с моей точки зрения. А что это за высокая дама, что все время смотрит на вас?

Алекса обвела мансарду взглядом, и краем глаза увидела знакомое лицо – бледная кожа, длинный нос, аристократическая, несколько надменная улыбка, и поняла внезапно и без тени сомнения, что прийти сюда было ошибкой.

– Саймон, – сказала она, – в углу…

– О, черт, – пробормотал он, но было уже поздно. Высокая женщина шла к ним, улыбаясь Алексе, как давно потерянной подруге.

– Как мило видеть тебя вновь, – сказала она. Ее артикуляция была столь совершенной, что Аарон Даймонд вытаращил на нее глаза, словно она говорила на иностранном языке.

* * *

Этого было не миновать, рано или поздно, твердила себе Алекса. Около трех лет она избегала встречи с Брук Кэбот, что было совсем не трудно, поскольку их пути обычно не пересекались. Светская жизнь Брук проходила в ее собственном кругу, среди респектабельных старинных семей, истинных WASP, кровь которых начала разжижаться, а деньги давно иссякли. Они все еще "сохраняли должный вид", – членство в Метрополитен-Клубе, игра в сквош в Рокет-Клубе, лето, проводимое в Дарк Харбор, зима в Хоб Саунд, квартира на Парк Авеню и непременный загородный дом где-нибудь в Вирджнинии или в соответственной части Нью-Джерси,с лошадьми, амбарами и фамильной историей – но теперь ради всего этого надо было работать.

Для этих людей работа была позорной тайной, чем-то таким, чего отцы и деды от них никак не ожидали, и к чему их совсем не готовили. Они происходили не от великих богачей, как Баннермэны, но от поколений состоятельных американцев, живших на проценты от "семейных денег", никогда не прикасаясь к основному капиталу и не предпринимая с его помощью ничего амбициозного. Поскольку они не занимались спекуляциями, Великий Крах по большей части их не затронул. Но налоги на наследство, инфляция и Вторая Мировая война оставили их без гроша – в том числе родителей Брук.

Брук каталась на пони, посещала мисс Паркер, дебютировала в свете, получила степень у Смита, и совершила традиционное для благовоспитанных особ путешествие в Европу для изучения искусства, дабы по возвращении узнать, что у нее ничего не осталось, и невозможно даже свести концы с концами. Но, в отличие от большинства своих подруг она сохранила некий предпринимательский дух, отголосок отваги, что первыми привел ее предков через Атлантику из Англии в Новый Свет. Какая-нибудь благопристойная "респектабельная" служба в издательском отделе Метрополитен-Музея или Фонда Форда была не по ней. "Я скорее буду читать слепым!" якобы сказала она. Уж если ей придется зарабатывать на жизнь – альтернатива замужества оставляла не много выбора – она решила получить от этого выгоду.

Она также решила хранить это в тайне. Для внешнего мира – точнее, для той его части, что имела для нее значение – она продолжала вести кипучую жизнь молодой женщины с фамильным капиталом – служила в "правильных" комитетах, исполняла добровольную работу в наиболее модных филантропических организациях, посещала обычные приемы и благотворительные балы, в нарядах, которые, конечно, всегда были "приличными", но никогда вызывающе дорогими или экзотическими. Ее стилем была "простота", подобающая леди скромность. Ее манеры были безукоризненны. Летом она всегда носила белые перчатки.

Никто не догадывался, что эта тихая, незаметная молодая женщина владеет самой роскошной и малодоступной в Нью-Йорке службой эскорта – "Социальный реестр", чьи телефонные номера сохранялись в строгой тайне теми мужчинами, которые были в состоянии пользоваться ее услугами.

– Сколько лет, сколько зим, – любезно сказала Брук, пожимая руку Алексе. В том, как она здоровалась, было нечто, до странности мужеподобное – не в силе ее хватки, та была вполне дамской, а в том, как она стояла: прямо, как сержант морской пехоты – сходство еще более подчеркивалось ее ростом, поставив ноги в пристойных лакированных туфлях на низких каблуках ровно под углом в сорок пять градусов.

Алекса невольно выпрямила спину и расправила плечи. Не то, чтобы ее осанка была плоха – исходя из любых разумных стандартов, она была превосходна – но стандарты Брук Кэбот не сводились к разумным.

Как слишком хорошо пришлось узнать Алексе, совершенство – и то едва бы удовлетворило Брук, которая была способна с другого конца комнаты сосчитать количество стежков в шве. Алекса обнаружила, что мысленно внезапно принялась ревизовать собственный облик. Угольно – серый костюм от Донны Каран? Прекрасно, но несколько вызывающе, и юбка, возможно, коротковата на дюйм или два. Белая шелковая блуза? Неплохо, но Брук никогда бы не позволила ей расстегнуть верхние пуговицы. Черные колготки в сеточку? Брук немедленно отослала бы ее домой. Она настаивала на чулках естественного оттенка кожи, разумеется, без швов. Брук всегда умела заставить ее почувствовать себя, как кролик, внезапно застигнутый на шоссе надвигающимся светом фар, и отнюдь этому не разучилась. Алекса заставила себя отбросить чары.

– Ты прекрасно выглядишь, – сказала она. Кстати, это была правда. У Брук было одно из тех аристократических лиц, над которыми словно не властен возраст, с кожей чистой, гладкой и здоровой, как на рекламе мыла.

– Спасибо. Ты тоже. И ты прекрасно следишь за собой, Алекса. Саймон, как мило тебя видеть.

– Как бизнес, Брук? – вежливо осведомился Саймон. Он питал к Брук большое почтение, во-первых, как к деловой женщине, но прежде всего – как к личности, с которой не следует ссориться.

– Процветает. – Мало кто знал, чем Брук зарабатывает на хлеб. Саймону, с его пристрастиями к ночной жизни, естественно, об этом было известно. Она никогда не распространялась открыто о своих делах – по вполне понятным причинам, однако строго соблюдала секретность лишь в своем кругу – а Саймону давно ясно дала понять, что он к ее кругу не принадлежит.

– Я много читала о вас, – обратилась она к Аарону Даймонду с самой изысканной и светской из своих улыбок. – Так приятно, наконец, познакомиться с вами.

– Да? А в каком бизнесе вы заняты?

– Бизнесе?

– Вы только что сказали, что ваш бизнес процветает.

Брук рассмеялась. Это был мягкий музыкальный смешок, звучавший так, будто ее специально обучали ему в детстве, наряду с танцами, правильной осанкой и разговорным французским. Скорее превосходная светская любезность, чем признак веселья. Брук считала, что все нужно делать "правильно", даже в самых ординарных мелочах, а единственно правильным для нее было то, чему ее учили.

– У меня служба сервиса, – непринужденно сказала она. – Знаете, маленькая компания с избранной клиентурой.

Даймонд закивал с умным видом.

– Вы – сообразительная девушка, – сказал он, затем сделал паузу,явно, чтобы вспомнить, на каком побережье находится, определил свои координаты и переключился на то, что считал своим голосом для Восточного Побережья – забавную смесь жаргона "крутого парня" из Бруклина, пропущенного сквозь фальшивый британский акцент, который он несомненно, нахватал из манеры, принятой в Гарварде, Йейле и Гротоне. – Вы абсолютно правы, – вывел он "бассо профундо". – Я веду свой бизнес абсолютно по тому же принципу, молодая леди. Я сохраняю его и небольшим, и классным, я бы сказал, элитным. Мне все время звонят разные люди, умоляют, чтобы я их представлял. Знаете, что я им отвечаю? «Отправляйтесь к Уильяму Моррису, туда вам и дорога…» – Лицо Даймонда озарилось страстью. как большинство представителей предпринимательского мира Западного Побережья, он говорил о себе так, словно испытывая глубоко религиозные переживания. – Скажу вам прямо – я слишком стар, чтобы заниматься тем, что мне неинтересно. Теперь возьмем мисс… э-э э – Уолдхейм…

– Уолден.

– Так я и сказал. У нас есть замечательная история. Прекрасная молодая женщина, пожилой мужчина…

– Весьма пожилой, – вставила Брук, сладко улыбаясь Алексе.

– Господи Иисусе! Баннермэн был совсем не стар, – У Даймонда вновь прорезался нормальный голос. – Ему и шестидесяти пяти не было. Конечно, он не следил за собой так, как я… Однако, если взять историю мисс Уолдман – у нас есть секс, у нас есть любовь, у нас есть деньги. С такой комбинацией, поверьте мне, мы не прогадаем.

– Пожалуйста, не могли бы мы поговорить о чем-нибудь другом? – сказала Алекса. Представься ей шанс, она бы бросилась к двери, но сейчас она оказалась в окружении – мансарда заполнялась людьми – либо теми, что близится время выхода самого Хьюго Паскаля к ланчу, либо просто опоздавшими, преисполненными уверенности, что до их прибытия ничего интересного не случится.

При звуке слов "секс" и "деньги", сэр Лео Голдлюст придвинулся ближе, украдкой поглядывая то на Алексу, то на Брук, в то время, как полдесятка окружающих продолжая беседовать, повысив голоса. Как ни велика была мансарда, все хотели оказаться в ее центре, и гости сбились здесь с плотностью, не меньшей, чем в вагоне нью-йоркского метро в час пик. На огромных свободных пространствах паскалевы байкеры расставляли столы, пихая друг друга, как резвящиеся гориллы. Мучнолицая рок-группа, возникшая ниоткуда, разразилась оглушительной песней – как будто прямо над головами раскатился гром. Шум был так силен, что на миг Алексе показалось, будто она действительно в и д и т, как звуковые волны пульсируют и мигают в тяжелом, прокуренном воздухе, но потом осознала, что это одна из светоустановок Пасаля, пережиток шестидесятых годов, когда он придумывал "хепеннинги", или, во всяком случае, перенесенная из театра в гостиную.

Голову Алексы сдавило, как в преддверии мигрени. Певец, неврастенического вида блондин с лицом жертвы тяжелого детства и конституцией альбиноса, облаченный в обрывки кружев, черную кожу и цепи, вопил в микрофон, усиливавший слова до состояния бессмысленного шума. Когда Алекса вошла в мансарду, там было тепло, теперь же установилась удушливая жара, ухудшенная запахами духов и марихуаны. Сигаретный дым, как смог над Лос-Анджелесом, если наблюдать его с самолета, стлался пластами.

– У Алексы всегда был талант общаться с пожилыми мужчинами, – не правда ли, дорогая? – в ее голосе не было ни тени враждебности, но светлые глаза были холодны. Брук никогда ничего не забывала и ничего не прощала. Она могла уволить тех, кто работал на нее за малейшую промашку, но те, кто уходили от нее сами, становились ее врагами на всю жизнь.

Алкса ушла сама. Если б ей повезло, она могла бы еще многие годы не встречаться с Брук, но удача ей изменила.

– Не уверена, что знаю, о чем ты говоришь, – сказала она.

– О, я думаю, что ты знаешь, Алекса. – Она улыбнулась. – Тебе следовало бы сохранять связь со старыми друзьями. Нам нужно как-нибудь пообедать вместе, и славно посплетничать.

– Это было бы прекрасно, – ответила Алекса, хотя от мысли о том, чтобы сплетничать с Брук Кэбот ее бросило в холодный пот. По части добывания чужих секретов Брук обладала талантом следователя КГБ. У Алексы не было ни малейшего намерения когда-либо встречаться с ней, если сумеет.

– Ты давно знала мистера Баннермэна? – спросила Брук. – Я имею в виду – д о т о г о, как это случилось?

– Несколько месяцев.

– Правда? Я удивлена. У него была репутация человека, с которым трудно познакомиться. Я слышала, он сильно пил, бедняжка.

– Это совершенно неверно.

– Я так рада. Но все эти слухи… Ты знакома с его семьей? Такие прелестные люди. Милая Сесилия, настоящая современная Флоренс Найтингел, и Роберт, безусловно, самый красивый из них. Моя тетя замужем за одним из кузенов Баннермэнов, поэтому я слышала все семейные сплетни.

– Вот как? – холодно сказала Алекса, гадая, не пытается ли Брук спровоцировать ее. Она была вполне способна сочинить родственников – у нее могло не быть тетки, или та не была замужем за кузеном Баннермэнов. Обычно Брук притворялась, будто знает больше, чем на самом деле, чтобы заставить собеседника ослабить осторожность, а потом безжалостно его выжать.

– Ты когда-нибудь встречала Артура? – спросила Алекса.

– Конечно, и неоднократно. – она одарила Алксу улыбкой Чеширского кота. Взгляд у нее был настолько кошачий, что казалось – она вот-вот замурлыкает.– Ты знаешь, он был моим клиентом.

Внезапная волна ярости захлестнула Алексу.

– Я тебе не верю! – произнесла она так громко, что Саймон, беседовавший с Аароном Даймондом, послал ей предупреждающий взгляд.

– Нет, это правда. Я не хотела тебе говорить, но, когда я услышала новости о его смерти, меня бросило в дрожь. Я подумала, что он был с одной из моих девушек. Честно говоря, такое случается не в первый раз, и замять это стоит немалых денег. Но когда я позвонила в контору – ты понимаешь, дорогая, как работает система, слава Богу, оказалось, что он у нас не регистрировался. Ты очень бледна, дорогая. Ты хорошо питаешься?

Первым побуждением Алексы было ударить Брук, вторым – сказать ей, что она – злобная, лживая сука, третьим – повернуться и выйти вон, но все три упредила тишина, охватившая переполненную мансарду и предвещавшая появление самого Хьюго Паскаля с непременным антуражем.

Выход папы в соборе святого Петра на торжественной мессе не был бы встречен таким почтительным молчанием. Конечно, Хьюго и вправду был легендой. Он родился в Скоки, штат Иллинойс. Его отец был мясником, который беспрерывно пьянствовал и лупил жену. Мать служила уборщицей, а временами – официанткой. Сам Хьюго перенес все возможные детские болезни и нечастные случаи. Его гомосексуальность сделала его изгоем в старших классах. Почти неграмотный, он обнаружил небольшой талант к рисованию, и вероятно, благодаря побоям, которые он перенес от отца и одноклассников, величайшую способность поглощать боль.

Садистов влекло к худому, бледному, хрупкому с виду юноше, как мошек на свечу и, позволяя бить, пинать, пороть и топтать себя, Хьюго Паскалович в возрасте семнадцати лет смог проделать путь из Скоки в Нью-Йорк и найти себе работу помощника оформителя витрин у Блумингдейла. Через год он с болезненной аккуратностью моделировал обувь для "Вог", а еще через два его гигантские коробки с кукурузой, издевавшиеся над самой идеей искусства, обратили на себя внимание большинства авангардных критиков, и катапультировали его навстречу славе и богатству. С тех пор в него стреляли, дважды резали, несколько раз избивали до полусмерти и выбрасывали под колеса машин на шоссе в Вест-Сайде – и все это он перенес, не говоря уж о безумных голодных диетах и наркотиках, так что само его появление – доказательство, что он еще может дышать и ходить – вызывало сенсацию, даже среди утонченной публики.

Конечно, Паскаль настолько смахивал на привидение, что легко было поверить, будто он встал из могилы. Кожа у него была бледна, как у альбиноса и покрыта глубокими рубцами от старых шрамов, волосы – длинные, прямые и снежно-белые. Глаза его было невозможно увидеть из-за страшных карнавальных очков из тяжелого белого пластика, с одной красной линзой, а другой -голубой, с оправой, усеянной мелкими мигающими фонариками.

В каждом ухе у него был слуховой аппарат – из-за одной ли из своих детских болезней, или от побоев он оглох, и многие считали, что он никогда их не включает, что отчасти объясняло туманность его речей, но другие возражали, что просто долгое употребление ЛСД много лет назад разрушило его синапсы. Одет он был в черный кожаный пиджак, удивительно свежую белую рубашку и тщательно отглаженные серые фланелевые брюки. С каждой стороны его поддерживал байкер, затянутый в кожу, словно бы Паскаль упал, если его предоставить самому себе. Позади тянулась пестрая свита поклонников, "протеже" и разнообразных психопатов, обожавших Хьюго и периодически пытавшихся убить его.

Теперь, в полной тишине, он совершал свой путь вокруг мансарды, переходя от гостя к гостю, одаряя каждого вялым рукопожатием, точнее кратким прикосновением холодных сухих пальцев, и что-то бубня в знак приветствия. Один из его прислужников снимал шествие мэтра на пленку, другой тащил микрофон, болтавшийся перед Хьюго на длинном шесте, дабы не упустить ни одного его слова. Далай Лама не мог требовать от своих последователей большего почтения.

– Не провоцируй Брук, – прошептал Саймон Алексе.

– Она лжет.

– Возможно, но что из этого?

– Я не верю, что Артур был ее клиентом. И уж, конечно, не после нашей встречи. Он л ю б и л меня, Саймон. Никто, кажется, этого не понимает.

– Не выходи из себя, Христа ради. Брук издевается над тобой, вот и все. Не обращай на нее внимания.

– Я так устала от вего этого. Его дети относятся ко мне, как к грязи, Брук Кэбот утверждает, что он был ее клиентом и пьяницей… Саймон, Артур не был ничем подобным. Он был моим м у ж е м.

– Он был также вевиким коллекционером. – Она с трудом разобрала шепот Хьюго Паскаля из-за его шепелявости, причинявшей ему столько страданий в школе.

Алекса повернулась, чтобы оказаться лицом к лицу с хозяином, его цветные очки мигали огоньками прямо перед ней.

– Шочувствую вашей утвате, – скорбно сказал Хьюго. – Он оштавил вам много денег?

– Нет, то есть, я хочу сказать, не знаю.

– Наверное, много, но вы прошто не говорите. – Очки скрывали глаза Паскаля, но было в них нечто, из-за чего он выглядел одновременно наивным и знающим, как хитрый ребенок, да и манера речи у него была детская – странная смесь чепухи и обескураживающей прямоты. – Не продавайте его коллекцию, – предупредил он. – Ражрожнить ее было бы пвеступлением.

– Согласна. Но не уверена, что это будет зависеть от меня.

Теперь она сознавала близость микрофона и камеры. Алекса понимала, что ее интервьюируют, и утешала себя мыслями, что любительские фильмы Паскаля теперь измеряются тысячами часов – фильмы, которых никто никогда не смотрел и не будет смотреть, памятник бессмысленному вуайеризму. Во всяком случае, она на это надеялась.

– Очень миво, што вы пришли, – пробормотал он и устремился приветствовать Брук Кэбот – как показалось Алексе, с подозрительным энтузиазмом.

Ланч она провела в горестном молчании, пока Паскалевы "адские ангелы" мотались от стола к столу, брякая на них подносы и рыча на гостей. К еде она не прикоснулась. Странное меню, из-за какого-то просчета кухонной обслуги или байкеров, начиналось с растаявшего мороженого и кончалось салатом, но хуже всего было блюдо макарон, настолько неаппетитных, что к ним не притронулся никто.

Зажатая между сэром Лео и Саймоном, которые были способны часами обсуждать цены на произведения искусства, словно католики, перебиравшие четки, она имела в избытке времени, чтобы осознать, как глупо было приходить сюда – но было уже слишком поздно.

Голос Саймона прервал ее размышления.

– Я сказал: они странная пара.

– Извини, кто?

– Посмотри туда. Кто бы мог подумать, что у Брук есть нечто, чего хочет Паскаль?

Алекса оглянулась через плечо на главный стол. Брук Кэбот сидела рядом с Хьюго Паскалем, и оба были погружены в беседу. При этом они все время посматривали в ее сторону. Паскаль даже снял свои комические очки, чтоб яснее ее видеть.

На миг ее охватила паника. Ей следовало рассказать Артуру правду, рассказать о себе все. Она так и хотела, но откладывала, пока не стало слишком поздно. Простил ли бы он ее, если б узнал? Она верила, что да. Что важнее, он бы понял: она не в том положении, чтобы сражаться с его семьей за то, чего он желал.

Об этом тоже слишком поздно сожалеть, решила она. Верно или нет – Артур доверял ей.

– Отвези меня домой, Саймон – попросила она.

Он мрачно кивнул.

– Я виноват, что привел тебя сюда. Прости.

– Нет, это я виновата. Я не понимала, что стала своего рода знаменитостью, хоть и по дурным причинам. Я к этому не привыкла.

– Хорошо, уйдем. Машина ждет у подъезда. Тебе нужно отдохнуть.

Она покачала головой.

– Я не нуждаюсь в отдыхе, Саймон. Мне нужно кое-кому позвонить.

* * *

– Надеюсь, бабушка, ты хорошо спала?

– Я в с е г д а сплю хорошо. А почему бы нет? В отличие от большинства людей, у меня чистая совесть.

– Конечно.

– Не переношу людей, у которых бессонница. Твоя сестра вечно на это жалуется. Я говорю ей, что это полная чепуха. Сон вполне естественен. Ложишься в постель, закрываешь глаза и спишь. Вынуждена признать, что Сесилия принимает снотворное. А чего еще можно ждать? Девица в ее возрасте должна быть замужем. Ничто лучше мужа не способствует хорошему сну.

Роберт заколебался. Хочет ли она сказать, что мужья навевают скуку, или бабушка бросила завуалированный намек на секс? Последнее казалось невозможным, но с бабушкой никогда нельзя чувствовать себя уверенно.

Она приняла его в восемь часов утра, царственно возлежа в постели, с роскошным подносом на коленях. Роберт знал ее привычки, как собственные – даже лучше, поскольку она более или менее правила семьей шестьдесят лет. Элинор вставала в шесть утра. Как только она просыпалась, горничная подавала ей стакан горячей воды и сока свежевыжатого лимона. Что она делала между шестью и семью тридцатью, ведомо было лишь горничной и Богу, но ровно в семь тридцать она всегда оказывалась в постели, при наложенной косметике, с прибранными волосами и в "утренних бриллиантах" на шее и запястьях, готовая принять поднос с завтраком. Ее ночных рубашек, конечно, никто никогда не видел, за исключением горничных и покойного Патнэма Баннермэна Старшего (хотя в последнем Роберт не мог бы поклясться), однако ее утренние пеньюары были знамениты – изысканные фантазии из кружев, атласа и лент, на глажку которых даже у самых опытных горничных уходили часы, изготовленные в Париже фирмой белья, ведущей традиции от дней Марии-Антуанетты. Бабушка, должно быть, имела их неисчерпаемый запас, поскольку Роберт никогда не видел ее в одном и том же – но, вообще-то, она имела неисчерпаемый запас чего угодно.

Она расположилась в белом атласном кресле-кровати, раздвинутом так, чтобы она могла сидеть прямо. Подушки были настолько плотно покрыты вышивкой, что неясно было, как она может на них спать, их края обрамляли розовые кружевные ленты. Покрывало, укрывавшее ей ноги, казалось, улетело бы, если бы его не удерживал поднос с завтраком на белых плетеных ножках. Содержимое подноса никогда не менялось: чай с лимоном в любимой чашке Элинор из лиможского фарфора, один сухой тост, половина грейпфрута, ваза с единственной розой – белой летом, красной зимой, розовой весной и желтой осенью, ибо она считала, будто яркое пятно необходимо ей, чтобы взбодриться.

В плетеных отделениях, с каждой стороны подноса лежали аккуратно сложенные номера "Нью-Йорк Таймс" и "Датчесс Фримэн", ибо Элинор столь же интересовалась местными новостями – рождениями, смертями, продажей земельных участков, ценами на сельскохозяйственную продукцию – как и общенациональными, если не больше. Рядом на накрахмаленной льняной салфетке расположилась пара сияющих свежестью хлопчатобумажных перчаток, поскольку Элинор не любила дотрагиваться до газетных страниц голыми руками, и лупа работы Фаберже на случай, если ей придется читать мелкий шрифт. С особым вниманием она прочитывала объявления о продаже ферм и земельных участков. Годами она скупала земли вокруг Кайавы, словно создавала линию обороны против застройщиков, и в семье поговаривали, что если она проживет достаточно долго, имение, в конце концов, дотянется до Олбани, или, возможно, до канадской границы.

– Что привело тебя так рано, Роберт? Ты, должно быть, выехал из города в половине шестого?

– Я всегда рано встаю, бабушка.

– Думаю, не так рано. И не без важных причин. Не говори м н е, что ты встал на заре только для того, чтобы прийти сюда и спросить, хорошо ли я спала.

– Нет. Нам нужно потолковать.

– Ясно. Полагаю, о той девице?

– Да.

– Старый дурак де Витт рассказал мне, что Букер занимается разысканиями об ее прошлом.

– Да?

– Перестань прикидываться, будто ничего не знаешь. Из разговора с де Виттом я поняла, что ты здесь замешан – против моей воли. Благодаря твоему отцу, у нас и без твоих махинаций достаточно неприятностей.

– Я просто дал Букеру небольшой совет.

– Который, надеюсь, у него хватит ума игнорировать. – Она бросила на него суровый взгляд. – Твой бедный отец слишком много тебе позволял. Из-за этого ты стал непослушным, как я его и предупреждала.

– Непослушным? Бабушка, я взрослый мужчина.

– Таких не бывает. Все мужчины – это дети, они никогда не вырастают.

– А как насчет прадедушки?

– Кир был исключением, которое подтверждает правило. А теперь скажи мне, зачем ты здесь? В какую неприятность ты попал?

– Ни в какую. Просто мне нужно решить свою проблему.

– Т в о ю проблему? Конечно же, Роберт, ты имеешь в виду н а ш у проблему? Я не верю,что ты беспокоишься о семье, разве что у тебя было видение, как у Савла по пути в Дамаск, когда ты ехал к Таконику. Ты слишком эгоистичен.

Он подавил желание возразить ей. Не стоит попусту тратить время, споря с женщиной, которая наслаждалась, оставляя за собой последнее слово, в течение пяти или шести десятилетий. Кроме того, у него была репутация эгоиста.

– Разве это эгоизм – желать то, что принадлежит мне?

– Именно это я имею в виду. Трест не принадлежит т е б е. Он принадлежит семье.

– Знаю. Но ты не больше моего хочешь, чтобы он попал в руки мисс Уолден.

– Я хочу, чтобы он был в руках человека, который лучше всего способен им управлять. Заверяю тебя, что за исключением наиболее экстраординарных обстоятельств, я бы предпочла, чтобы этот человек был одним из потомков Кира, а не посторонним.

– Но ты бы согласилась, что лучше всего сохранить все в кругу семьи и, сколь возможно, не доводить до прессы?

– Наверное. Скандал из-за смерти твоего отца и так уж сделал нас посмешищем.

– Если ты, бабушка, думаешь, что э т о плохо, подожди и увидишь, когда распространятся новости о его женитьбе и новом завещании. Или суда, если мы будем оспаривать завещание.

– Е с л и? Конечно, мы его оспорим. Огласка будет ужасна, но тут уж ничем не поможешь.

– Она может быть отсрочена. Нам нужно выиграть время.

– Вот как? И с какой целью?

– Во первых, чтобы позволить Букеру спокойно сделать то, что он делает.

– Я тебя не слишком хорошо понимаю. Кроме того, де Витт уже разговаривал с девицей.

– Де Витт – неподходящий человек. Он ей не понравился.

– Что явно свидетельствует в пользу ее здравого смысла. Что ты предлагаешь?

– Я сам с ней говорил.

Она отпила чай и холодно взглянула на него поверх чашки.

– Роберт, я велела тебе держаться в стороне. Де Витт – юрист. Если он не справляется с работой, мы наймем лучшего юриста. Общение с девицей напрямую усугубит наши трудности.

– Напротив. это единственный способ с ними справиться. Бабушка, ее не волнуют деньги, во всяком случае, не волнуют так сильно, как ты можешь думать. Она хочет поговорить с т о б о й.

Она бросила на него убийственный взгляд.

– Ты, конечно же, не ожидаешь, что я приму ее с распростертыми объятиями, как родную? Она – охотница за деньгами и наглая мошенница!

– По правде говоря, я в этом не совсем уверен. Думаю, это была идея отца, не ее, и она искренне считает, что только исполняет его волю. Кстати, это не делает ее менее опасной. Скорее даже более. Но если мы не хотим увидеть, как она предлагает претензии в программе "Сегодня" или "60" минут, лучше скорее с ней переговорить.

– Ты, кажется, уже говорил с ней. Каково твое впечатление?

– Она – вполне приятная молодая женщина. Упрямая – не думаю, что она отступит. С другой стороны, не думаю, что она способна создать неприятности ради самих неприятностей. Она бы очень хорошо смотрелась по телевизору. И смею сказать, на свидетельском месте тоже.

Старая леди на миг прикрыла глаза.

– Я никогда не прощу за это твоего отца, -сказала она. – И прекрати дергать ногой. – Она поставила чашку, звякнув бриллиантами о фарфор. – Кроме того, я не могу принять эту молодую женщину, пока Букер пытается доказать незаконность брака. Это столь же бесчестно, как отвратительно.

– Вовсе нет. Ты можешь быть с ней совершенно честной и откровенной

– Надеюсь, я со всеми честна и откровенна.

– Никто не может этого отрицать.

Ее взгляд был резким, но Роберт не сказал бы, что она сердится. Он понимал бабушку лучше, чем кто-либо в семье. Ее мать была родом из Вирджинии, южной красавицей, попавшей, благодаря замужеству в бостонскую семью, и чувствовавшей себя на Бикон-Хилл как рыба, вытащенная из воды. От своего любимого отца Элинор унаследовала суровые пуританские взгляды, вместе с абсолютной уверенностью, что Алдоны и Господь Бог говорят одним голосом. От матери она унаследовала сильно выраженную южную женственность, что объясняло ее веру в матриархат, как в естественный порядок вещей, и определенное кокетство, которое старость ничуть не преуменьшило.

Роберт всегда старался очаровать ее, как поступал со всеми женщинами, И, поскольку он был единственным в семье, кто это делал, она питала к нему слабость, которую скрывала изо всех сил.

– Я достаточно стара, чтобы говорить то, что думаю. Возможно, это единственная привилегия возраста.

– Ты всегда говоришь, что думаешь. А что до старости, это чепуха. Ты до сих пор самая прекрасная женщина в семье.

Она взяла лупу и, приподнявшись на постели, пребольно стукнула его по пальцам.

– Не старайся победить меня лестью, – предупредила она. – Я не хочу встречаться с этой девицей, и весь сказ.

– Я могу спросить, почему?

– Потому что принять ее здесь означало бы узаконить ее претензии на брак с твоим отцом. И поскольку, исходя из того, что я от тебя услышала, здесь замешана двойная игра, я не хочу принимать в ней участие.

– Даже если я попрошу тебя в качестве любезности?

Она немного поразмыслила.

– Нет. Это ошибка. Это глупость. Ты снова проявляешь эгоизм – ставишь свое избрание в губернаторы и долги по кампаниям впереди интересов семьи. А я должна думать обо в с е х Баннермэнах, включая следующее поколение. Мысль о публичном разбирательстве противна мне гораздо больше, чем тебе, но чему быть, тому не миновать.

Роберт и не ожидал согласия – всяком случае, не сразу, и не с легкостью. Бабушка была подобна боевому крейсеру – она могла изменять курс лишь медленно и постепенно.

Он улыбнулся ей самой неотразимой улыбкой, сознавая, что малейший признак дурного настроения может быть для него роковым.

– Понимаю, – сказал он. – Нет, честно, понимаю. Думаю, дедушка занял бы ту же позицию.

– Уверена в этом. Он всегда вел дела открыто, чего бы это ни стоило. В нем не было ни тени двуличности.

– Да. Однако я сомневаюсь, придерживался ли Кир той же точки зрения.

Ее глаза сузились.

– Кир?

– Да. Зачастую, когда я не могу принять решения, то спрашиваю себя, как поступил бы о н?

– Тогда меня удивляет, почему ты так часто попадаешь в неприятности. У Кира на неприятности был нюх, как у старого фокстерьера, взявшего след.

– Похоже на то.

– Именно так! – Она явно была довольна темой. – Когда этот крикливый демагог Тедди Рузвельт провел антитрестовые законы, он обнаружил, что Кир уже разделил свои компании и рассредоточил их по разным штатам, сделав их полностью независимыми друг от друга, поэтому законы его не касались.

– Надо думать, Кир не объявлял о своем намерении расструктурировать компании?

– Ну, конечно, нет! Кир вегда действовал в обстановке строжайшей секретности. Он никому не доверял. Знаешь, сотни людей продавали и покупали для него акции, поэтому на рынке никто не знал, что он делает.

– Думаю, сейчас это было бы незаконно.

– Кир бы об этом позаботился. Он искал способы достичь того, чего хотел. И всегда находил.

– Тогда как бы поступил Кир с девицей и ее претензией?

– Он бы встретился с ней, постарался ее купить, втянул ее в переговоры, затянув их, насколько возможно, и использовал время, чтобы найти какой-нибудь способ опровергнуть… – Она сердито уставилась на него. – Ты н а р о ч н о загнал меня в ловушку!

– Я только старался доказать свою правоту.

– Ты – не Кир.

– Нет. И никто из нас не Кир. Но мы можем учиться на его примере, верно?

Она вздохнула. – Кир был единственным в своем роде.

На ее щеках выступил румянец, не имевший ничего общего ни с пудрой, ни с румянами. Так всегда бывало, когда она говорила о Кире. Никаких сомнений, что ее идеалом мужчины был Кир, а не Патнэм-старший, возраставший в тени старого разбойника, в таком страхе перед ним, что у него так никогда и не выработался собственный характер.

– Разве ты не думаешь, что Кир встретился бы с ней? Я не считаю, что он бы просто свалил всю проблему на руки юристу, и предоставил бы во всем разбираться суду? Полагаю, он бы сказал: "С д е л а й т е то-то и то-то". А ты?

– Я не верю, что твой прадед хотя бы столкнуться с подобной проблемой, – сказала она после короткого размышления. – Однако, он бы не был потрясен. Его ничто не могло потрясти. Когда он приехал в Калифорнию, шахтеры были в такой ярости, что наняли местного убийцу застрелить Кира. В те дни это было вполне обычно. К западу от Миссисипи закон не имел особой власти, а Кир приехал, чтобы остановить тех, кто приобретал шахты, обкрадывая держателей акций, так что он отнюдь не пользовался популярностью. Так вот, когда он услышал про готовящейся убийство, он выяснил, кто этот человек, проследил за ним до салуна, вошел туда и сел с этим типом за один стол, холодный, как лед. "Я слышал, тебе заплатили двести долларов, чтобы убить меня", – сказал он. – "Вот я. Сделай это, если кишка не тонка. Если нет, я заплачу тебе пятьсот, чтобы ты застрелил того, кто тебя нанял".

– И что было дальше?

– Понятия не имею. Твой прадед просто сказал, что больше затруднений по тому делу у него не было.

Она взяла с подноса колокольчик из позолоченного серебра и позвонила.

– Лучше тебе уйти. Мне пора одеваться.

– Ты встретишься с ней, бабушка?

– Да. Но не ради т е б я, заметь себе, Роберт. Ради семьи. Я не хочу новой шумихи. Не хочу, чтобы она устремилась излагать свою историю желтой прессе, как одна из жен Томми Мэнвилла, или эта глупая молодая Пулитцер… Пока что, слава Богу, нам удалось оградить себя от скандалов подобного рода. – Она пристально посмотрела на него, слегка склонив голову набок, как рассерженная птица. – Разумеется, за исключением твоего развода, – резко добавила она. – Моя обязанность – предотвратить новую катастрофу.

Вошла служанка, чтобы забрать поднос.

– В конце концов, – сказала Элинор, взмахом руки отсылая Роберта, – мы же не хотим, чтобы мир считал нас просто еще одной богатой семьей, верно?

* * *

Алекса была удивлена, что встреча с Ротом расстроила ее. Его неуклюжая фигура напомнила ей о вечерах, которые они проводили вместе – Артур, Рот и она. Когда она позвонила ему и сказала, что у нее есть проблема, он сразу согласился прийти, но теперь между ними возникло странное чувство неловкости, словно Артур в любой момент мог войти в комнату, и спросить, что они здесь делают вдвоем. Рот, казалось, чувствовал то же самое – во всяком случае, он постоянно оглядывался на дверь.

– Послушайте, – сказал он, – когда имеешь дело с недвижимостью, нередко случается, что все вылетает в трубу. Вам придется с этим смириться, понимаете, что я имею в виду? – Он поспешил сменить тему. – Сколько вы платите за эту квартиру?

– Она не моя, а Саймона Вольфа. Кажется, он заплатил сто пятьдесят тысяч, когда дом сделали кондоминиумом.

– Чертовски дешево. Сегодня он мог бы выручить за нее не меньше миллиона. Однако, эти старые дома – сплошная головная боль. Как только их делают кондоминиумами, никто не хочет тратить денег на ремонт. Вот что он должен сделать – поручить мне продать ее для него. Я взвинчу цену, потом переселю его в один из моих новых домов. У меня есть такой к югу от Центрального Парка, с видом на парк, мраморные джакузи в каждой ванной, центральное отопление, ему там будет гораздо лучше.

– Думаю, ему нравится здесь.

– Ну, ладно… – Дэвид Рот пожал плечами. Он предложил услугу, а ее отвергли, вот и все. Алекса заметила, что костюм на нем был точно такой, как у Артура, но он по-прежнему сохранял образ мыслей нью-йоркского торговца недвижимостью, всегда стремящегося совершить сделку, хотя бы небольшую.

– Ладно, – повторил Рот. – Так зачем вы хотели меня видеть?

– Из-за музея.

– Музея? – он уставился на нее.– Забудьте об этом. Артур умер. Я перехожу к другим делам. У меня есть казино, которое строится в Атлантик-Сити. Есть отель в Палм-Бич, прямо у воды. Это была прекрасная мечта, но такие вещи случаются, верно?

– Вам тоже нравилась эта мечта.

– Она мне нравилась, когда Баннермэн был жив. Он мог претворить ее в действительность.

– Мы тоже можем претворить ее в действительность, Дэвид. По-прежнему, даже без Артура.

Он надул щеки.

– Послушайте, я хотел бы быть с вами откровенен.

– Продолжайте.

– Без Баннермэна ничего не получится. Роберт не станет строить музей, и, какие бы планы он не имел на эту площадь, ко мне они не имеют отношения. Он понастроит там каких-нибудь типовых коробок под офисы, да какого-нибудь дешевого дерьма, которое сдаст в аренду, прежде, чем краска на стенах высохнет. У Артура были широкие взгляды. Роберту нужно только побыстрее огрести баксы.

– Дэвид, Артур оказал вам услугу с банками, правда?

Пожатие плечами. – Ага.

– Большую услугу?

– Может быть.

– О н, казалось, чувствовал, что это вам необходимо. Вот что он сказал мне – я точно передаю его слова: "Уолтер и Дэвид хотят поставить Рота на колени, но я им не позволю". И он использовал свое влияние ради вас, Дэвид.

– Ну?

– Поэтому, возможно, вы обязаны ему.

– Он умер.

– Я собираюсь открыть вам тайну, Дэвид. Артур говорил, что вы хорошо умеете хранить тайны. Это верно?

– Я за свою жизнь натворил кучу пакостей, но тайн никогда не выдавал, даже перед Большим Жюри.

– Мы с Артуром были женаты.

– Он ж е н и л с я на вас? – Рот рассмеялся – ее осенило, что она впервые слышит его смех.

– Что здесь такого забавного?

Он достал носовой платок и вытер глаза.

– Ну, я, конечно, видел, что он вас очень любит, уважает, но ни за что бы не подумал, что дело зашло так далеко. Господи! Роберт знает?

– Да, но это все еще тайна, по многим причинам.

– Я бы отдал миллион баксов, чтобы увидеть лицо Роберта. Подождите-ка минутку, я знаю, что вы собираетесь сказать дальше. Артур изменил завещание?

Она кивнула.

– Если моя матушка, благослови ее Господь, да живет она сотню лет, когда-нибудь умрет, я помещу отца под круглосуточный надзор. Я не позволю ни одной женщине даже п о д о й т и к старику! – Он снова рассмеялся.

Алекса подавила раздражение. Ей, в общем, нравился Рот, а если б даже и не нравился, она в нем нуждалась.

– Короче, Дэвид, мы можем продолжать работу.

Он стал серьезен. Его бледные глаза ничего не выражали.

– Вы, должно быть, шутите. Вам предстоит тяжба на ближайшие двадцать лет, с моей точки зрения. И, сказать по правде, у меня уже есть все тяжбы, с которыми я могу справиться. Я не хочу, чтоб на меня вдобавок набросилась еще стая Баннермэнов.

– Дэвид, если я получу контроль над состоянием, вы будете продолжать работать? Со мной?

Он помолчал и проницательно посмотрел на нее.

– Может быть. Конечно. Это прекрасный проект.

– А если мне понадобится ваша помощь? Вы мне ее окажете?

На миг он задумался.

– Артур помог в а м. Он верил, что вы хотите создать нечто особенное. "Рот желает построить что-то такое, чтоб люди его запомнили". Так он сказал, Дэвид. Он считал в а с человеком широких взглядов.

Рот поднял руки в знак капитуляции.

– Перестаньте! Если это то, что я с м о г у сделать, я сделаю.

Она наклонилась к нему.– Может потребоваться оказать на кое-кого небольшое давление.

Рот бросил на нее встревоженный взгляд.

– Я не любитель разбивать черепа, Алекса. Что бы обо мне не говорили.

– Дэвид, это скорее будет давление в области н е д в и ж и м о с т и. Скажем, покупка аренды…

– Ага, – сказал он тоном человека, которого ничто не могло удивить, когда дело касалось недвижимости. – Вы обратились по верному адресу. Э т о я могу сделать.

Одна проблема решена – или почти – подумала Алекса.

Хотела бы она, чтоб проблема была только одна.

* * *

Кир Баннермэе возвел Кайаву на холме, так что каждый, направлявшийся к Гудзону по железной дороге Коммодора Вандербильта, не мог ее не заметить. И если его целью было внушить благоговейный страх согражданам, он, безусловно, преуспел. Кайава вырисовывалась над рекой столь же безошибочно, как гора Рашмор, и выглядела ненамногим менее импозантно.

Дворецкий лишь слегка склонил голову, когда Алекса вошла в холл, где горничная поджидала, чтоб принять у нее пальто. Однако, подумала Алекса, "холл" вряд ли подходящее название для пространства, более уместного на железнодоржном вокзале или в оперном театре. Широкая мраморная лестница, по меньшей мере, на сорок футов, вела на следующий этаж. Высоко над головами со сводчатого потолка свисала огромная люстра. Лестница была словно предназначена для эффектных шествий – на ней бы вполне уместно выглядел император, спускающийся навстречу толпе восхищенных придворных. В старинном камине, достаточно большом, чтобы зажарить быка, и, вполне вероятно, именно для этой цели построенном, пылал огонь, хотя, учитывая размеры холла, пользы от него было мало. Алекса решила, что это типично для Баннермэнов – поддерживать огонь в пустых помещениях.

Она гадала, спланирвала ли миссис Баннермэн этот прием с парадного входа, только для того, чтобы произвести для нее впечатление, но напомнила себе, что у старой леди нет для этого причин. Она была здесь захватчицей, и вряд ли могла ожидать от матери Артура достойного обращения.

– Сюда, пожалуйста, – прошептал дворецкий тоном, предполагавшим, что им надо идти на цыпочках, чтобы не тревожить покой усопших – и, безусловно, было нечто призрачное в этом необъятном, тихом помещении без малейшего признака обитания человека, за исключением бессмысленно разведенного огня.

Дворецкий проводил ее в маленький лифт, оббитый деревянными панелями, закрыл медные двери и повернул ручку, превращая все действия в некую церемонию, да и сам лифт скорее напоминал ей исповедальню, или то, как Алекса ее себе представляла, хотя для нее,как для лютеранки, это было весьма экзотичное сравнение.

Она вышла из лифта и проследовала за дворецким по коридору. Он распахнул створки дверей и объявил, чуть громче, чем шепотом.

– Мисс Уолден, мадам.

Изнутри раздался твердый, четкий голос, без всякого намека на вораст:

– Пригласи ее войти.

Алекса вошла. Сидя перед камином, Элинор Баннермэн могла бы показаться карлицей из-за размеров гостиной, в которой легко уместилось бы несколько нью-йоркских квартир, включая собственную квартиру Алексы, но как бы роскошно и богато ни была обставлена комната, миссис Баннермэн затмевала здесь все – Алекса не в силах была оторвать от нее глаз. Волосы миссис Банеермэн были голубовато-серебристого цвета, и искусно уложенные, образовывали некий сияющий нимб вокруг головы, один из тех пышных "ульев", что были модны в шестидесятых годах. Здесь не было ничего естественного – это было произведение искусства – должно быть, ушли часы, чтобы уложить волосы, просушить и спрыснуть лаком. Эффект был не просто впечатляющим, но почти устрашающим, как от причесок варварских воинов.

В лице ее было нечто, определенно напоминающее маску – особенно это подчеркивали тщательно выщипанные и прорисованные брови, придававшие ей, возможно непреднамеренно, выражение постоянного надменного изумления, словно вульгарность окружающего мира служила для нее неиссякаемым источником удивления. Одета она была в знак траура в темно-синий костюм от Шанель из муарового шелка, отливавший пурпуром там, где в нем отражался огнь камина, отделанный черной вышивкой. Вокруг ее шеи красовалась нитка жемчугов, столь крупных, что они выглядели бы как бижутерия, если не брать в расчет того, что миссис Баннермэн, разумеется, ни разу в жизни не надевала ничего дешевле нескольких сотен тысяч долларов. Ногти ее были длинными, заостренными и ярко-красными. Ноги – такие маленькие и изящные, что трудно было представить, как на может на их ходить – обуты в элегантные синие туфли на высоком каблуке и покоились на вышитой подушечке.

– Садитесь, – произнесла она тоном, выражавшим приказ, без малейшего усиления или повышения голоса.

Алкса осторжно села напротив нее, сомкнув колени и вцепившись в сумочку, чувствуя себя неловко, как подросток. Между ними,как крепостная стена, высился старинный серебряный чайный сервиз такой величины, что Алекса с трудом могла отождествить предназначения многих предметов.

– С молоком или с лимоном? – спроила миссис Баннермэн.

Опыт Алексы по части чая в основном ограничивался заварными пакетиками.

– С лимоном, – сказала она, решив,что так будет првильнее.

Миссис Баннермэн подняла брови и приступила к изысканной чайной церемонии, колдуя над разнообразной серебряной утварью. Предложив Алексе чашку, себе она сделала чаю с молоком. Алекса смутно – и с обидой – почувствовала, что промахнулась в своем выборе. Напомнила себе, что на здесь не для того, чтоб ее проверяли на светскую благовоспитанность.

– Хотите еще чего-нибудь? – маленькой, холеной ручкой миссис Баннермэн сделала жест, намекавший на бесконечное изобилие кексов, бисквитов, тостов и пирожных.

– Нет, благодарю вас, – сказала Алекса. – Вы были очень добры, согласившись принять меня – инстинкт подсказал ей, что миссис Баннермэн оказала ей милость, обычно предназначаемую лишь для коронованных особ и президента Соединенных Штатов.

– Да, – согласилась миссис Баннермэн. – Но я стара. Новое лицо для меня всегда интересно, как бы неприятны были обстоятельства, – ледяным голосом добавила она. Отпила чаю. – Боюсь, что была груба с вами на похоронах Артура. Мне не следовало так себя вести. Надеюсь,вы простите меня. Если вы сделали Артура счастливым в последние месяцы его жизни, тогда я, конечно, у вас в долгу. – Без всяких видимых усилий ей удалось придать фразе оттенок отвращения, которое Алекса заставила себя проигнорировать.

– Да, я думаю, он б ы л счастлив. Счастливей, во всяком случае, чем когда мы встретились.

– Однако не подумайте, – сурово заметила миссис Баннермэн, что я о д о б р я ю, когда мужчина в таком возрасте ищет счастья. – Она метнула на Алексу взгляд василиска. – И не представляю, что взбрело Артуру в голову. Он никогда не был счастлив в браке с Присциллой, и у меня нет причин полагать, что он был счастлив в другом браке, останься он в живых – если этот брак был реален.

– Он был вполне реален.

– Это мы еще посмотрим, – фыркнула миссис Баннермэн. – Должна предупредить вас – мне вовсе не приятно будет предстать перед судом, дабы засвидетельствовать, что мой сын страдал старческим слабоумием, но если этого потребует долг, я это сделаю.

– Он совсем не был слабоумным.

– Его поступки доказывают обратное.

– Вы неправы.

– А вы слишком дерзки. Скажите – почему вы еще не рассказали свою историю газетчикаи?

Алекса прилагала все усилия, чтобы говорить примирительно, хотя миссис Баннермэн выводила ее из себя.

– Я не хочу огласки, миссис Баннермэн. Если бы хотела, то не была бы здесь.

Миссис Баннермэн склонила голову, как птица, нацелившаяся на добычу. Определенно,в ее облике было нечто птичье, напоминавшее красивых, ярких птиц в зоомагазинах, думала Алекса, – тех, к кому советуют не приближаться, ибо они клюнут вас по пальцам, если вы просунете их сквозь прутья клетки.

– А п о ч е м у вы здесь?

– Потому что я хочу, чтобы желания Артура выполнялись. И потому что я – его жена. Возможно, вы считаете, что я не принадлежу к этому дому, но, будь Артур жив, он бы сюда меня привел.

– Возможно, не при м о е й жизни, милая. Артур всегда боялся меня. Все мои дети боялись. Не понимаю, почему. Я вовсе не такая страшная, как меня изображают.

Алекса не была уверена, как это воспринять – и как отвечать. Была ли это мольба о сочувствии? Но это казалось невозможным. И миссис Баннермэн, безусловно, производила самое устрашающее впечатление. Алекса дипломатично кивнула.

– Семье нужен центр, – продолжала миссис Баннермэе. – Иначе это будет просто толпа людей с одинаковой фамилией, съезжающихся раз в году на День Благодарения и на Рождество. И на похороны, конечно. Много, много лет я служила этим центром. Не потому что я этого хотела, уверяю вас, просто никто другой этого не делал. Мой покойный муж был человеком многих достоинств – воистину х о р о ш и м человеком, в старинном смысле этого слова, но он слишком долго прожил в тени своего отца. Патнэму было за пятьдесят, когда Кир передал ему контроль над Трестом, да и после этого последнее слово всегда оставалось за Киром. А что до моего несчастного сына – дом его был разделен.

Старая леди на миг взглянула на Алексу, словно бы для того, чтоб убедиться, что намек на библейскую цитату о том, что "дом, разделившийся в себе самом, не устоит" понят. Алекса кивнула. Библия была знакома ей так же хорошо, как миссис Баннермэн, настолько, что дома ее называли просто Книга, как будто других не существовало.

Удовлетворенная тем, что она имеет дело не с язычницей, миссис Баннермэн продолжала: – С одной стороны он был поглощен обязанностями перед семьей, с другой – рвался прочь от них. Его чувство долга было крепче, чем он осмеливался признать, но не приносило ему удовлетворения, и поэтому он никогда не был достаточно силен. Итак, все эти годы я представляла – мне трудно выразить, что – единство семьи, представление о том, что должно быть нечто большее, чем просто быть богатым. Или, возможно, то, что богатство во всем его величии должно иметь некую высшую цель значение, служить, в своем роде, частью Божьего промысла. Вы религиозны?

– Нет. Я выросла в очень религиозной семье, но потом… мой отец умер – и это не помогло.

Удивительно, но миссис Баннермэн, видимо, не собиралась зтого оспаривать.

– Конечно, это не п о м о г а е т, – фыркнула она. – Только священники достаточно глупы, чтобы в это верить… Роберт сказал, что у вас есть некоторые мысли по поводу того, как уладить дело?

Нужно держать ухо востро, когда разговариваешь с миссис Баннермэн, осознала Алекса. Она переходит с темы на тему, а потом, стоит тебе расслабиться, бьет не в бровь, а в глаз.

– В общем, да. Я не хочу сражаться с семьей Артура.

– Вот как? Именно по этим причинам Кир и хотел, чтобы Трест переходил непосредственно от наследника к наследнику, и не при каких условиях не разделялся. Он стремился избежать омерзительных семейных войн, вроде тех, что раздирают семью Бингэмов – дети сражаются против родителей, сестры стремятся уничтожить братьев, из всех шкафов вытащены скелеты. Вы с ними знакомы?

– С Бингэмами? Нет. Хотя я читала о их в газетах.

– Я думала, вы родом из той же части страны.

– Я из Иллинойса. А они живут в Кентукки.

– А. В Кентукки есть и вполне респектабельные люди. В Иллинойсе, полагаю, тоже, хотя я никогда их не встречала.

– Мы так считаем. – Алкса пыталась держать себя в руках. Нет смысла вступать в пререкания с миссис Баннермэн, с ее огромными и необъяснимыми предрассудками. В конце концов, она пришла сюда не для того, чтобы доказывать, что она достойна быть женой Артура, и не для проверки на хорошие манеры. Она решилась говорить прямо. – Миссис Баннермэн, нравится вам или нет, но Артур женился на мне. И нравится мне это или нет, я обязана выполнить его волю. Вот что я хочу обсудить.

Суровое выражение лица миссис Баннермэн пристало бы судье-вешателю перед вынесением приговора.

– Я не позволю угрожать мне в собственном доме, – отчеканила она. – И где бы то ни было.

– Я вам не угрожаю. Я бы хотела заручиться вашим сотрудничеством.

– Чтобы лишить наследства моего собственного внука? Чтобы разрушить семью?

– Чтобы сделать, что хотел ваш сын. После тщательного размышления.

Миссис Баннермэн сделала глубокий выдох и на миг умолкла. Затем перевела дыхание.

– Вы очень упрямая молодая женщина. Однако я дала обещание Роберту выслушать вас, а я всегда держу обещания.

– А я держу с в о е обещание Артуру. Конечно, вы можете это понять?

Миссис Баннермэн не обратила внимание на то, что ее перебили.

– При условии, что вы воздержитесь от общения с прессой, я обдумаю то, что вы сказали. Возможно, будет достигнут компромисс, хотя не представляю, как. Должна признаться, что мне не свойственно прибегать к компромиссам, но я сделаю что-нибудь, дабы предотвратить дальнейший ущерб семье. Я ясно выразилась?

Алекса кивнула,сдержав раздражение.

– Все это зависит от множества вещей. Среди них – ваше молчание. Мне противна сама мысль, что вся эта чепуха насчет женитьбы и нового завещания станет достоянием широкой публики. Однако, со временем, и при наличии определенного здравого смысла, мы по крайности, сумеем показать события с лучшей стороны… Возможно, лучше будет, если вы уедете, пока ваши юристы будут работать вместе с де Виттом. Вы любите путешествовать?

– Никогда не приходилось.

– Тогда сейчас подходящее время начать. На свете немало того, что стоит посмотреть, хотя, с моей точки зрения, их значение преувеличено. Во всяком случае, я ожидаю, что вы будете молчать. И, конечно, не должно быть никаких неприятных сюрпризов, которые могут поставить семью в неловкое положение.

Дверь со скрипом приоткрылась.

– Я же говорила, чтоб меня не беспокоили! – твердо сказала миссис Баннермэен, но ответом было лишь легкое сопение. Дряхлый лабрадор, явно перебравший веса, с белой мордой, вошел вперевалку и уткнулся в ноги миссис Баннермэн. Она отпихнула его. – Это пес Сесилии, – произнесла она удивительно ласково. – Когда дети еще жили дома, здесь было полно собак. Присцилла держала их десятками, да еще охотничьи псы Артура. И, конечно, у всех детей было по собаке. Кроме Роберта. Роберт не любит собак. Это был сущий зверинец. А в ы любите собак?

– Очень. Дома мы всегда держали собак. Но в Нью-Йорке у меня не было ни одной.

– Это правильно. Я не люблю города, и не думаю, что собака чувствовала бы себя там лучше. – Она разломила кусок фруктового кекса, скормила его псу, затем брезгливо вытерла пальцы салфеткой из тонкой ткани. – Он страшно растолстел и совершенно бесполезен. Пережил свой век. – Она вздохнула. – Возможно, и я тоже. А вы как думаете?

Вопрос был пугающим – намеренно пугающим, решила Алекса. Миссис Баннермэн, конечно, не ожидала от нее честного ответа, ее даже не волновало, что думает Алекса. Вся ее манера разговора строилась на том, чтобы выбивать собеседника из равновесия. Была ли это просто причуда возраста, вместе с одиночеством и монументальным "эго"? В конце концов, старая леди руководила семьей более шестидесяти лет, и когда-то была необычайной красавицей. Так что за последние шесть десятилетий было немного случаев – если они вообще были – чтоб кто-нибудь противоречил ей.

– Я не верю, чтоб вы всерьез хотели узнать мое мнение, миссис Баннермэн, – спокойно ответила она, решившись отвечать честно, – но я так не думаю. Собака – может быть. Но не вы.

Ей подумалось, что она разглядела в глазах Элинор некий отблеск уважения, едва ли больший, чем мгновенная вспышка, однако он был. Возможно ли, чтоб она и старая леди сумели найти общий язык? Мысль об этом казалась невероятной, но не более невероятной, что она способна обсуждать контроль над одним из крупнейших состояний Америки. У нее не было ясных представлений, как достичь того, что желал Артур. Она не знала, как поступать без добровольного согласия его семьи, за исключением того, что ей придется вмешаться в тяжбу, к которой она также плохо подготовлена. Если необходимо научиться приноравливаться к миссис Баннермэн, она просто должна это сделать. Будет ли миссис Баннермэн приноравливаться к н е й – это уже другой вопрос.

Собака подняла голову, с опаской посмотрела на дверь и спряталась под диван. Дверь отворилась – к удивлению Алексы, ибо она не представляла, чтоб кто-то мог войти в комнату к миссис Баннермэн не постучавшись.

Миссис Баннермэн, казалось, тоже удивлена. Она повернулась, чтобы уничтожить пришельца взглядом – но потом улыбнулась – довольно холодно, но все же улыбнулась.

– Роберт, дорогой, – казала она. – Тебе не следовало пока приходить. Я бы тебя позвала.

Роберт улыбнулся Алексе, хотя в его поведении было нечто, встревожившее ее – сурово стиснутые челюсти, намек на напряжение, или, возможно, ярость. Она недостаточно его знала, чтобы судить, но когда она видела то же выражение на лице Артура, это вызывало у нее беспокойство.

Он нагнулся и поцеловал бабушку в щеку, с отстраненной торжетвенностью, как католик, целующий священную реликвию. Она приняла это, но лицо ее не выразило ни тени чувств.

По какой-то причине эта короткая родственная сцена напугала Алексу больше, чем размеры дома. Было нечто в Баннермэнах, как в семье, внушающее ей страх – холодность, или, точнее, неспособность к взаимопониманию. Она чувствовала это в Артуре, когда он говорил о своих детях, как будто они всегда были – и остались – ему чужми. Он и с п ы т ы в а л к ним чувства, конечно, и даже сильные, но, казалось, не находил способа передать эти чувства им, так же, как они ему. Баннермэны явно застыли навеки в чисто формальном родстве, как статуи в саду.

– Прошу прощения за вторжение, – сказал Роберт. Улыбка, которую н бросил Алексе, была блеклой, призрачной, ничего общего не имеющей с теми улыбками, что они обменялись после разговора в ресторане.

Роберт не садился. Он, казалось, не в силах был решить, где ему правильно сесть – он, очевидно, не желал садиться рядом с Алексой, и, возможно, не хотел терять преимущество в росте, покорно опустившись рядом с бабушкой. Под мышкой у него была пачка свежихгазет. Он глянул на собаку.

– Сеси следовало ликвидировать это проклятое животное много лет назад.

– Тебе прекрасно известно, что она ничего подобного бы не допустила. Где она?

– У нее мигрень, так что она пошла прогуляться.

– У меня ни разу в жизни не было мигрени. Почему бы тебе не сесть, Роберт, раз уж ты прервал нас, вместо того, чтобы болтаться по комнате?

– Я не болтаюсь.

– Если собираешься остаться, сядь.

– Не думаю, что я здесь останусь. Не думаю также, что и вы останетесь, Алекса.

Она бросила на него быстрый взгляд – как раз вовремя, чтобы понять, в какой он ярости. Он, однако, держал себя в руках, – в тот миг, когда глаза их встретились, он снова улыбнулся, вежливо-надменной улыбкой, от которой у нее все внутри сжалось.

Она гадала, что же она такого сделала, что случилось, но также испытала внезапный прилив вины, и точно знала, почему. Ей начинал н р а в и т ь с я Роберт Баннермэн, у нее было чувство, что между ними возникла – или могла возникнуть – некая близость, но выражение его лица ясно говорило, что отныне это невозможно, если когда-то и было.

– Что вы имеете в виду? – спросила она.

Он развернул газету и показал ей. Там была ее фотография и еще фотография Артура, размером поменьше. Заголовок над ними гласил: "ЭКС-МОДЕЛЬ НАЗЫВАЕТ БАННЕРМЭНА СВОИМ МУЖЕМ".

Даже издали можно было разглядеть, что ее фотография была сделана на приеме у Хьюго Паскаля. Неожиданно ее замутило от сознания, что она виновата, выболтав правду там, где были все возможности, что ее подслушают. Конечно, Хьюго, или кто-нибудь из его окружения мог донести ее случайную реплику до газетчиков. Истинной формой искусства Хьюго Паскаля были сплетни.

– Я сделала это не нарочно… – горло у нее свело, точно она должна была раскашляться. – Это вырвалось случайно.

Роберт пожал плечами.

– Может быть. Это уже не имеет значения. Если "Пост" подхватила эту историю, завтра она будет во всех газетах. Машина ждет. Если вы поспешите, то сможете уехать прежде, чем телевизионщики станут лагерем у ворот.

– Рано или поздно, это все равно бы открылось. Это правда.

– Вот как? Посмотрим. В одном я уверен – если б я мог догадаться, что произойдет, я не стал бы вынуждать бабушку встречаться с вами.

Алекса повернулась к миссис Баннермэн, которая сидела молча, с лицом, столь же бесстрастным, как всегда.

– Я действительно сожалею. Это просто сорвалось, когда я разговаривала с другом. Я не представляла, что нас подслушивают. – Алекса была удивлена, как сильно ей хотелось, чтобы миссис Баннермэн простила ее, или хотя бы поняла.

Она встала, чувствуя себя ребенком, пойманном на каком-то мелком проступке – но перед миссис Баннермэн трудно было не почувствовать себя ребенком. Без сомнения, то же ощущал и Артур, несмотря на свой возраст.

Элинор ничего не ответила. Последовало долгое молчание, нарушаемое только сопением пса. Даже Роберт, которому похоже, было легче в обращении со старой дамой, чем кому-либо другому, выглядел, как член подразделения взрывников, ожидающий получить сомнительный груз, способный взорваться у него в руках.

Но миссис Баннермэн просто спокойно поднялась, обошла сопящего пса, и встала прямо перед Алексой. Ее ясные синие глаза не выражали ни намека на чувства – глядя в их, Алексе померещилось, будто она вмиг стала невидимкой. Миссис Баннермэн не казалась разгневанной, просто она вычеркнула Алексу из поля зрения. Старая леди превосходно выразила, что смотрит с к в о з ь нее, словно Алексы больше не существовало.

Затем, к удивлению Алексы, миссис Баннермэн заговорила. Ее четкий, безжалостный голос изрек окончательный приговор.

– Нам нечего больше обсуждать. А вам нечего здесь делать. – Она сделала паузу. – Пожалуйста, уйдите.

Сказать действительно было нечего. Алекса вышла, проследовав за дворецким через огромный пустой холл на усыпанный гравием двор, где поджидала машина.

Это был худший момент после смерти Артура, и долгая одинокая дорога в Нью-Йорк, предстоящая ей, казалась невыносимой – словно она предавала Артура.

* * *

Саймон, по крайней мере, вел себя безупречно, как всегда, когда дела оборачивались к худшему. Он засунул ее в ванну, приготовил ей выпить, несмотря на ее возражения, и размассровал ей шею, пока она сидела у камина в махровом халате, пытаясь прийти в себя после двух часов молчаливых самобичеваний на заднем сиденье лимузина Роберта Баннермэна.

От коктейля, как она и ожидала, ей стало только хуже. Ей бы хотелось, чтоб кто-нибудь поддержал и утешил ее, но единственный человек, способный это сделать, был Артур. Она даже почувствовала себя изменницей, когда Саймон массировал ей шею – в конце концов, как бы это выглядело, если б кто-нибудь мог увидеть ее, недавнюю вдову, полупьяную ( ну, ладно, даже и на четверть не пьяную, честно говоря), сидящей в банном халате в объятиях бывшего любовника? Она непроизвольно отодвинулась и забилась в дальний угол большого кожаного дивана, поджав под себя ноги и обхватив колени руками, однако чувство вины осталось.

Саймон вздохнул. Он сел на другой край дивана, сохраняя дистанцию, и взглянул на нее.

– Ты не виновата, – сказал он.

– Знаю. Но я была неосторожна.

– Бывает. Баннермэны не любили тебя раньше. Они еще меньше любят тебя сейчас. Ну и что? Почему это тебя волнует?

– Потому.

– Исчерпывающий ответ. Послушай. Согласиться скрыть твой брак с самого начала было ошибкой. Тебе л ю б о й это скажет. Тебе никогда не следовало давать обещание Роберту. Теперь все это вышло на свет благодаря случайности, и это гораздо лучше.

– Ты просто не понимаешь, Саймон. Я думала, что Элинор Баннермэн начинает хорошо ко мне относиться. Я действительно почувствовала в какой-то момент, что она готова принять меня.

– Пойми, единственное, что ты можешь сделать, дабы доставить удовольствие семье Баннермэнов, это броситься под автобус.

– Я тебе не верю.

– Тогда попытайся. Попытайся привыкнуть думать, что ты права, а они – нет. Ты б ы л а замужем за Артуром Баннермэном. Ты – его вдова. Они не хотят этого признавать. Не ты создала проблему, а они. Неужели бы Артур захотел, чтоб ты приползала в Кайаву, поджавши хвост?

– Не знаю.

– Нет, знаешь. Лично я считаю, что тебе бы следовало заключить сделку, принять деньги и свалить – и забыть о планах Артура относительно этого проклятого состояния. Но раз уж ты преисполнилась такой чертовской решимости выполнить его желания, тогда с д е л а й это, и прекрати беспокоиться о том, нравишься ли ты Баннермэнам. Или ты миссис Баннермэн, или нет. Если да, так встань и скажи это, Бога ради! Здесь ведь нечего стыдиться, правда?

Она помотала головой.

– Нечего.

– Так перестань винить себя. Ты вдова. Они обязаны оказывать тебе – ну, я не знаю что – уважение, сочувствие, ч т о – н и б у д ь, а вместо этого они желают, чтобы ты скрывала свое замужество, потому что это их устраивает. Так черт с ними, Алекса! Они опомнятся, когда ты победишь, а может, и позже. Это не твоя проблема, как им уживаться с тобой, это их проблема. Я хочу сказать – для меня большая новость, что брак, заключенный в штате Нью-Йорк, не считается законным, пока его не одобрят Элинор Баннермэн или Роберт. Верно?

– Верно. – Как ни странно, она сразу почувствовала себя лучше. Саймон все расставил по местам. Лучше, чем кто-либо, она знала, что чувство вины ничего не изменит, и не искупит содеянного. Это ложный выход, который заводит лишь в тупик. Ей понадобились годы, чтобы выбраться из него.

– В ближайшие дни тебе придется выдержать гораздо больше шумихи, чем прежде, – продолжал Саймон. – Лучше тебе подготовиться. Мне противно это говорить, но эта квартира может быть для тебя не самым подходящим местом, когда репортеры тебя отыщут.

На миг ее охватила паника.

– Саймон, не говори так. Куда мне деваться?

– Не знаю. Я бы посоветовал тебе уехать из города.

– То же говорила мне Элинор Баннермэн.

– Ну, так она не ошиблась, хотя ее резоны, вероятно, отличались от моих. Она хочет, чтобы ты исчезла из виду, и не могла рассказать свою историю. Я думаю, тебе следует рассказать свою историю, а потом исчезнуть из виду, ради собственного душевного спокойствия.

– Я так далеко не заглядывала.

– Тогда тебе лучше начать прямо сейчас. Бьюсь об заклад, Роберт уже обдумывает дальнейшие ходы.

– Не представляю, что он может сделать.

– Не будь идиоткой. Он многое может сделать. Между прочим, когда ты совершала свое паломничество к помещикам, звонил Дэвид Рот. Он сказал, что позаботился о твоей проблеме – что бы это ни значило. Довольно странно, но во время разговора он пытался продать мне квартиру на Сентрал Парк Вест. Сказал, что уже беседовал об этом с тобой, и ты сочла это хорошей идеей.

– Ничего подобного я не говорила.

– Так я и подумал. Ты доверяешь Роту?

– Пожалуй. Артур доверял.

– Ага. Сказано, как подобает настоящей миссис Баннермэн. – Саймон встал. – Спокойной ночи, – сказал он, послав ей воздушный поцелуй. – Courage! – добавил он по-французски. Он всегда выбирал этот язык для слов прощания.

Она взглянула на него с благодарностью за то, что ему удалось, несмотря ни на что, ободрить ее.

– Courage, – повторил он с грустной улыбкой. – Что-то мне подсказывает, что в ближайшие несколько дней она тебе понадобится.