Роберт Баннермэн стоял перед камином с бокалом в руках. Хотя в камине пылал огонь, Роберта пробирал озноб. Он гадал, не подхватил ли простуду – в конце концов, между Каракасом и графством Датчесс большая разница температур, но, поскольку он гордился тем, что никогда не болеет, то отверг эту возможность. Элинор тоже выглядела продрогшей, подумал он. Как ни замечательно было ее здоровье, это был очень тяжелый день для женщины восьмидесяти шести лет, особенно после того, как пришлось накормить обедом больше ста человек, наиболее привилегированные и важные из которых были оставлены на ночлег.

Дверь приоткрылась. Заглянул пожилой, краснолицый мужчина, пробормотал "Извините",и, увидев лицо Роберта, поспешно захлопнул дверь.

Роберт попытался вспомнить, кто это. Кузен Эмори, который однажды въехал верхом в особняк Салтонсталлов во время торжественного обеда, и перескочил на коне через стол, не опрокинув ни одного серебряного подсвечника, и не разбив ни одного фарфорового прибора? Или Эмори уже умер? Роберт не помнил, его это и не волновало, но, как новый глава семьи, предполагалось, он обязан был точно знать подобные вещи. Его отец без всякого видимого усилия вспоминал дату каждого рождения, смерти и брака в семье, возможно, потому что его натаскивала Элинор.

Ну и черт с ним, подумал Роберт. Он потягивал скотч, размышляя, не приказать ли подать еще. На каминной полке, рядом с ним стоял небольшой серебряный поднос с миниатюрным графинчиком. Кайава, вероятно, была последним частным домом в Америке, где спиртные напитки подавались в особых хрустальных графинчиках, вмещавших в себя только две порции. В Кайаве ни один гость даже не видел бутылок – все они хранились в кладовой, под присмотром дворецкого, и, как совершенно был уверен Роберт, слуги при каждом заказе себя не обижали, несмотря на сложную систему учета, призванную этому помешать.

Роберт знал, что пришло время для настоящей "большой чистки", от решений по капиталовложениям в Фонд Баннермэна до кухни Кайавы, где повар, без сомнения, нагло обкрадывает Баннермэнов. Роберт едва мог дождаться, когда примется за все это.

С бабушкой он встретился в ее красно-золотой "Китайской комнате". Стены ее покрывали бесценные панели, захваченные после осады Пекина. – чтобы купить их, Кир Баннермэн оставил за собой три музея и Уильяма Рэндольфа Херста, которого презирал. Коллекция китайского фарфора Патнэма Баннермэна располагалась в стеклянных шкафах. Говорили, что она стоит целое состояние, но на взгляд Роберта, это было множество бесполезных и чересчур крупных ваз, вещи, что должны принадлежать музею, и отправятся туда сразу, как только представится случай их передать. Полдесятка старинных часов жужжали, тикали и били с регулярными интервалами, действуя ему на нервы.

Перед Элинор Баннермэн на лакированном столике стоял чайный сервиз из фарфора, столь тонкого, что казался почти прозрачным. Рядом был длинный стол с фотографиями различных размеров в серебряных рамках, расставленных по какой-то, одной ей известной системе, своего рода галерея умерших: ее брат Джон, мать Роберта, е г о брат Джон, дедушка Патнэм, сидящий, как обычно, за рабочим столом, и, конечно, сам Кир Баннермэн в старости, похожий на египетскую мумию – все в нем высохло и сморщилось, кроме глаз, пронзительно глядящих не фотографа, словно говоря: "Как я ни стар, но могу купить тебя или продать, или уничтожить, если захочу".

Фотографий живых не было. Роберт гадал, скоро ли здесь появится фотография отца, и не хранит ли Элинор запас разных рамок от Картье просто, чтобы быть готовой ко смерти родных.

Две самых больших фотографии, впервые заметил он, изображали его брата Джона и старого Кира. Случайно ли? – спросил он себя. Кира он мог бы понять. Было хорошо известно, что Элинор восхищалась свекром, чьей непреклонной свирепости и холодной хватки так не доставало ее мужу. Говорили, что старый барон-разбойник тоже обожал ее, выказывая ей чувство, в котором отказывал всем остальным, включая сына, и даже своей жене, на фотографиях выглядевшей совершенно запуганной.

Величину фотографии Джона объяснить было трудно. Был ли Джон ее любимым внуком, или это просто потому, что он был старшим, и следовательно, наследником? Роберт пытался вспомнить, но не находил в прошлом ничего, что указывало бы на то, что она отдавала предпочтение Джону, или хотя бы принимала его сторону. Интересно, подумал Роберт, какого размера будет фотография отца, потом решил, что это не важно. В этой комнате слишком много прошлого, и большую часть его лучше забыть.

– Хорошо, что все это кончилось, – сказал он. – Я боялся, что Сеси не сможет через это пройти. -По крайней мере, в завещании сюрпризов не будет, – заметила Элинор. – Думаю, Кортланд проведет чтение с подобающим достоинством. -Надеюсь, бабушка. -Я бы хотела, чтобы ты не выказывал ему неприязнь. Он – твой дядя. -Я не уверен, что он годится для своей работы, вот и все. За него все делает Букер. – Де Витта, сказал он себе, следует уволить первым, – де Витта, который сражался с ним зубами и когтями, когда он пытался принять на себя какую-либо из семейных обязанностнй, де Витта, завалившего, – иного слова не подберешь – все дело с заявлением девицы Уолден о браке с отцом. Если бы де Витт был на высоте, он оказался бы на ее квартире до прихода полиции и купил ее молчание. Ему следовало бы послать Букера, говорил себе Роберт.

Бабушка налила себе новую чашку чая. Она выглядела так, словно ей следовало бы выпить, но она редко употребляла крепкие напитки, разве что рюмку шерри перед обедом, и, по особенным случаям, бокал шампанского.

– Кортланда окружают надежные люди, – сказала она. – У его фирмы превосходная репутация. Конечно, все юристы дураки, но без них никак не обойтись. По крайней мере, мы знаем предел возможностей де Витта. -К несчастью, он не знает.

– Как и большинство людей. – Элинор поставила чашку на стол, ее бриллиантовый браслет звякнул о фарфор. – Ты знаешь, что отец серьезно намеревался лишить тебя наследства? Я слегка удивлена, что он передумал и ничего не предпринял.

Роберт уставился на нее. Эта мысль никогда не приходила ему на ум, и вызвала неожиданный шок, ощущение предательства, от которого у него перехватило дыхание.

– Не верю! – яростно сказал он.– Он никогда даже не намекал на это.

– Он чувствовал…как же он говорил? Что ты старался " выдернуть ковер у него из под ног, хотя он был еще жив и брыкался". Он хотел наказать тебя, знаешь ли. Не думаю, чтоб ты представлял, в каком он был гневе. -Но ведь он не мог этого сделать, правда? Такого никогда не случалось? -Тот, кто обладает контролем на Трестом, может делать все, что ему угодно. Тебе это известно, Роберт. Последние дни ты больше ни о чем не думал. Просто, думаю, в конце концов, твоему отцу не хватило силы воли сломать семейные традиции. Тебе повезло. -Ты могла бы предупредить меня. – П р е д у п р е д и т ь тебя? В свое время тебя предупреждали. Ты не слушал. Ты никогда не слушаешь. А твоему отцу я сказала, – то, что ты – молодой дурак, еще не причина ему разыгрывать дурака старого.

Роберт чувствовал себя так, словно внезапно оказался на зыбучем песке. Да, он боролся со своим отцом, но он боролся также з а него. И даже, когда все оборачивалось к худшему, он неизменно полагал, что существуют определенные правила борьбы – он наследник, и со временем все должно перейти ему. До какой степени, в конце концов – вот что было причиной их ссоры. Роберт всегда думал о ней в шекспировских терминах, отводя себе роль принца Хэла, и сейчас ему было тошно от возможности, что он годами так неверно оценивал положение вещей. Он вспоминал о сцене, разыгравшейся после смерти матери, о политической кампании – он хотел выдвижения отца в президенты больше, чем старик желал его сам, разве нет? Подумал о смерти Джона и вздрогнул. Никогда он даже не представлял, что отец может лишить его наследства, сколько бы не накопилось между ними горечи.

– Будь он п р о к л я т! – в бешенстве воскликнул он. -Я не позволю тебе говорить подобным образом об отце в моем присутствии.

Роберт сглотнул. Он зашел слишком далеко. Есть нечто, сугубо непредставимое, в том числе – повысить голос при Элинор Баннермэн.

– Прошу прощения, бабушка. -Тебе лучше поучиться сдерживать свой нрав. -Приложу все усилия. Скажи мне, е с л и б ы отец решился на это, кем бы он меня заменил? Как бы он ни относился ко мне, трудно представить, чтоб он оставил все Пату. -Конечно, вопрос о Патнэме даже не стоял. Несмотря на обстоятельства смерти, твой отец все же не был полным идиотом. Он превосходно понимал, что Патнэм никогда не справится с ответственностью, да и к тому же, не хочет ее. -Ну, тогда… -Он серьезно подумывал о Сесилии. – С е с и л и и? Но это смешно!

Элинор холодно поглядела на него.

– Правда? Почему? Роберт выплеснул то, что еще оставалось в графине – на палец или два скотча – в бокал, и осушил его одним глотком. Ощутил, как обожгло пищевод, и хватил ртом воздух. У него ослабели колени при мысли, что богатство Баннермэнов, со всеми своими обязанностями, могло перейти к Сесилии – именно к ней. Сознание, что отец мог хотя бы допускать нечто, столь абсурдное, столь унизительное, столь п р е д а т е л ь с к о е, давило на грудную клетку, как невыносимая ноша. Сердцебиение усилилось, вены на висках пульсировали, в горле пересохло. Он глубоко вздохнул, и от этого закружилась голова.

Роберт боролся с порывами сделать что-нибудь, что у г о д н о, лишь бы стряхнуть этот гнет – швырнуть бокал в один из шкафов с дурацкими китайскими побрякушками деда, завыть, расхохотаться. Последнее казалось наиболее приемлемым, но он взял себя в руки и не сделал ничего. Абсолютное хладнокровие, изящество под любым давлением – вот чего требовала Элинор, и, черт ее побери, это она и получит.

– Ну, во первых, – произнес он по возможности спокойно, – Сесилия никогда не выказывала ни малейшего интереса к финансовым проблемам. И она, скажем так, слаба. -Слаба? Сесилия была просто излишне эмоционально защищена всю свою жизнь, вот в чем дело. В основном – тобой, хотя твой отец также в этом повинен. У нее есть здравый смысл и хорошие инстинкты. Остальному можно научиться. Никто из вас, мужчин, не верит, что женщина способна справиться с огромной ответственностью. Твой прадед разбирался в этом лучше. Помню, как мы гуляли однажды, здесь, в Кайаве, еще до того, как его приковало к инвалидному креслу, и он взял меня за руку и сказал: "Элинор, я бы оставил все это проклятое богатство тебе, но не могу, поэтому тебе придется только приглядывать за Патнэмом, и заставлять его держать спину прямо". – Она улыбнулась воспоминанию. – Так я и делала, но, помоги мне, Боже, как ни любила я твоего деда, я часто думала, что на его месте могла бы вести дела лучше. А люди тоже считали м е н я " слабой", слишком защищенной. Ну, конечно, в те времена женщины нашего класса такими и б ы л и. Им п о л а г а л о с ь быть глупыми, хрупкими, романтическими созданиями и страдать меланхолией. Чепуха! У Сары Рузвельт хребет был вдвое крепче, чем у мужа и сына Фрэнклина, вместе взятых, и здравого смысла тоже.

Она остановилась, чтобы перевести дух, как раз вовремя, думал Роберт, поскольку был готов услышать подобные феминистские доводы от кого угодно, только не от бабушки. Правда была в том, что он не считал, будто Сеси – или любая женщина – способна справиться с проблемами семейного состояния Баннермэнов. Он ничего не имел против женщин, и был вполне готов признать, что многие из них умнее большинства мужчин, но, будучи в другом равны, на определенных уровнях мужчины действуют лучше. Он не мог этого доказать – он был слишком умен, слишком во многом политик, чтобы позволить себе пускаться в споры по данному вопросу, и в последнюю очередь с бабушкой, но в глубине души он твердо в это верил.

– Может быть, ты и права, – дипломатично сказал он. – В любом случае, отец явно изменил свое решение. Или просто передумал. В конце концов, он все оставил мне. -Да, с учетом определенных ограничений. -Я помню о них.

С у ч е т о м о п р е д е л е н н ы х о г р а н и ч е н и й. Роберт прекрасно их знал, и каждое вызывало у него негодование, но он давно обдумывал способы обойти наиболее обременительные. Ответственность, связанная с контролем над состоянием Баннермэнов была огромна, и осложнялась еще тем, что каждый Баннермэн имел право требовать гарантии, что и наследники сохранят состояние в целости. Наследник Треста в теории был самодержцем, но на на практике он был скован запутанной сетью законов. затруднявшей ему произвести внушительное вторжение в состояние как таковое. Не то что б в этом была необходимость. Как наследник, Роберт получал – как и его отец, не только значительный годовой доход, но и саму Кайаву, равно как Сил Коув, летний "коттедж" Баннермэнов в Мэйне, не говоря уж о Бо Риваж, фамильном имении в Палм Бич, которое Кир велел выстроить, когда не мог больше выносить зимы в графстве Датчесс, или старый дом Баннермэнов на Пятой Авеню, – его сдавали на выгодных условиях Венесуэльской миссии при ООН, и, конечно, 25-ти комнатную квартиру Артура в доме 967 по Пятой Авеню, с видом на парк. Чтобы продать что-либо из этих зданий, требовалось согласие стольких людей, что в принципе было вообще невозможно.

Куда ни глянь, всюду обязанности. От Фонда Баннермэна, давно приобретшего автономный статус, независимо от желания или выбора семьи, до пенсионных фондов для отставных сотрудников Баннермэнов. На деньги Баннермэнов строились больницы, школы, университеты, они спонсировали театры, музеи и научные исследования, так что добрая репутация семьи возрастала в прямой пропорции от отданных сумм. Отец Роберта жил, как король, – и со всеми обязанностями короля – но сейчас трудно было наскрести 10 миллионов долларов наличными без бурной семейной войны. А Роберту нужно было 10 миллионов, как минимум, если он собирался оплатить долги по избирательным кампаниям в Сенат и сделать серьезную заявку на губернаторство. Он подумал о своих долгах, об обязательствах, взятых на себя, о людях, из-за которых он принял эти обязательства, – и стиснул зубы. В политике приходится делать вещи, о которых нельзя рассказывать никому, не стоит даже думать о них.

– Это тяжелая ответственность, – сказала Эинор, глядя на него в упор, словно читая его мысли. – Твой дед обычно говорил, что это в гораздо большей степени н р а в с т в е н н а я ответственность, чем финансовая. Я припоминаю, что, когда твой отец получил наследство, вначале он был просто ошеломлен.

И оставался таким до конца, с горечью подумал Роберт.

– Думаю, бабушка, я вполне подготовлен, – произнес он.

Он ожидал ее ответного удара, приготовился к нему, но она не сказала ничего. Роберт напомнил себе, что с точки зрения бабушки, у руля стоит о н а, и, конечно, доля истины в этом была, особенно в последние годы, когда отец начал терять интерес к делам. Де Витт, финансовые советники, банкиры – все они подозревали, что последнее слово – за ней, и знали, что она, по крайней мере, з а и н т е р е с о в а н а в том, что они делают, – гораздо больше заинтересована, по правде говоря, чем им хотелось. Роберт догадывался, что творилось многое, о чем отец не знал, не ж е л а л знать, особенно, когда его мысли заняла молодая любовница.

– Столько всего предстоит сделать, – сказал он. – Отец утратил интерес, тебе это известно так же хорошо, как и мне.

Она пожала плечами под черным шелковым костюмом, изящным, почти птичьим движением.

– Он очень скучал, бедняжка. Вот потому он бросился в политику. Я всегда считала это ошибкой. Твой прадед и твой дед не имели политических амбиций. Твоего деда пытались убедить бороться с Фрэнклином Рузвельом за кресло губернатора, но он не захотел даже слышать об этом. Он слишком сильно презирал людей, которые продаются, чтобы с т а т ь кем-то. -Не знаю, как насчет Рузвельта, но не думаю, что отец мог продаваться, – чопорно сказал Роберт. -Мой бедный мальчик, ну, конечно, мог. В тот миг, как он покинул рабочий кабинет, он выставил себя на продажу, точно так же, как и ты. Как и Фрэнклин. О, не смотри так потрясенно. Не за деньги, я это знаю, но ведь есть и другие способы купить: похвалы, лесть, аплодисменты черни. Политические амбиции – ужасная вещь. Посмотри, что они сделали с кланом Кеннеди. Твоих прадеда и деда нисколько не беспокоило, что люди о них думают или пишут – они были выше всего этого.

– Времена изменились, бабушка, – мягко сказал Роберт. Он понимал ее чувства, но знал также, что они устарели. При жизни Кира его личное состояние превосходило богатства любой корпорации в стране. Он покупал и продавал сенаторов, издателей газет, даже президентов, беззастенчиво, всегда через агентов, ибо был слишком горд, чтобы связываться с человеком, которого может купить. Он был пауком,и центром его паутины была простая комнатушка без окон в конторе на Нижнем Бродвее, где стоял расшатанный круглый стол с латунным колокольчиком, чтобы вызывать посыльного со свежими чернилами, и единственное дешевое деревянное кресло.

Здесь он сидел, улавливая далекие колебания, другим не говорившие ничего: падение цен на гуано в Вальпараисо, бури в Канзасе, банкротство в Лондонском Сити, слухи о том, что засуха в Техасе оказалась не такой засушливой, как принято считать, складывая в уме все фрагменты, как некую огромную головоломку, а потом, благодаря какому-то редкостному наитию, или, возможно, просто яростной, упорной концентрации, рассылал приказы покупать, продавать, лишать права пользования, небрежно нацарапав медным пером несколько отрывистых строчек на клочке бумаги, которые так часто приносили разорение его конкурентам, или миллионам мелких вкладчиков, порой даже государствам и правительствам. Сегодня Америка контролируется безликими корпорациями, и капитал самого низшего дивизиона любой из них превосходит состояние Баннермэнов, в то время, как политиканы, столь презираемые Киром, забрали в правительстве такую власть, какую он не мог даже и представить.

Кеннеди, будь они прокляты – старик уж точно – правы: сила теперь не в деньгах, а в политике, при условии, что у тебя кишка не тонка ей воспользоваться. Богатство больше не является целью само по себе – это просто путь к чему-то иному, и нет ни смысла, ни доблести в том, чтобы нянчиться с ним ради грядущих поколений, будь они неладны. Роберт знал, что отец это понимал – понимал лучше, чем кто-либо, но никогда бы не признался и не допустил бы логических выводов. Он был как священник, не веривший более в учение церкви, но не имевший мужества с ним порвать.

Роберт вспомнил, как однажды в детстве, до отъезда в Гротон, его наказали, за то что он не записывал свои ежедневные расходы в маленькую записную книжечку в черном кожаном переплете, – это входило в семейную традицию ( в конце каждой недели расходы должны были совпадать с определенным счетом, составлявшим по меньшей мере 10 процентов от карманных денег, прибавляемым к "сбережениям"), и он набрался храбрости спросить отца, записывает ли он в книжечку свои ежедневные расходы, прекрасно зная, что это не так. "Я делал это, когда был в твоем возрасте", – сказал отец со столь вызывающей резкостью, что Роберт угадал за этим стыд, возможно, даже вину. Ибо оба они знали, что это не приемлемый или правдивый ответ. Кир и Патнэм вели учет своих ежедневных расходов в черных записных книжечках до самой своей смерти, словно это был некий религиозный долг, да, по их понятиям, так оно и было.

Отец, ясно понимал Роберт, хотел от своих сыновей того, чего не желал делать сам, но никогда не мог заставить себя это сказать.. Роберт хотел бы, чтобы у них было время прояснить все окончательно, и вдруг увидел лицо отца так четко, словно тот был в комнате, услышал знакомый, нетерпеливый голос…

– Я говорю, не думаю, чтобы времена изменились к лучшему, – бабушка возвысила голос. – Ты о г л о х? -Нет, нет, я просто задумался. -Нет смысла беседовать со мной, если ты где-то витаешь. Это крайне невежливо. Скажи мне, если я, наконец, сумела вернуть твое внимание – что ты думаешь о девушке? -О девушке? Она выглядит вполне хорошенькой. -Я не это имела в виду. -Конечно, нет. Ну, честно говоря, я думаю, что она выказала храбрость. -Храбрость? Разумеется, явиться сюда без приглашения – редкостная наглость, но она вовсе не такова, какой я ожидала ее увидеть. Я хотела бы узнать о ней побольше. -Я тоже. -Я попросила Кортланда разузнать, что возможно. -Бабушка, де Витт в делах подобного рода бесполезен. Это может сделать Букер – хотя я заметил, что он не сумел выставить ее с Пирога. -Мистер Букер – юрист. Вряд ли от него можно ожидать, что он будет заталкивать молодую женщину в машину. Очевидно, она это сообразила. Кроме того, твоя позиция тоже не безупречна. Я заметила, что в церкви ты из кожи лез, чтобы очаровать ее. -Ну, не совсем. -Я не слепая. -Я думал, что так будет умнее предотвратить скандал. -Мне не показалось, что она хочет скандала. В целом, она держалась удивительно хорошо. Непонятно, зачем она решила приехать. Это явно далось ей не легко. -Думаю, ее толкнул на это тот малый, Вольф. Я его немного знаю. Возможно, он стоит за этим с самого начала. -Ты так считаешь? Я бы не была настолько уверена. -Ну, скажем, заявление о браке…это как раз в точности то, что способен выдумать Вольф. -Да? И ты не находишь, что там может быть нечто большее?

Он изумленно уставился на нее.

– Господи Боже! Ты же не думаешь, что она говорит п р а в д у? Совершенно очевидно, что она лжет. -Надеюсь, что ты прав – но умение судить о молодых женщинах, Роберт, никогда не принадлежало к числу твоих достоинств.

Он почувствовал, как румянец заливает его щеки. Бабушка никогда не забывала – и не прощала, – его брака и последующего скандального развода, сыгравшего не малую роль в его поражении как кандидата от Республиканской (Консервативной) партии в борьбе за кресло сенатора Соединенных Штатов от Нью-Йорка.

До него впервые дошло, что бабушка действительно допускает возможность, будто девица Уолден говорит правду. Конечно, он и сам на миг согласился с этим, но затем твердо отогнал эту мысль, убедив себя в ее нелепости. Но, если Элинор способна спокойно сидеть здесь на своей музейной софе и спокойно рассуждать об этом, тогда к такой возможности следует относиться серьезно.

Ее замечание, как скрипение тряпки по классной доске, поставило его нервы на край срыва. Он чувствовал, как пробуждаются инстинкты, как всегда, когда его планы в опасности. Если она была замужем за отцом – мысль, конечно, смехотворная, не подлежит обсуждению – тогда что? Можно ли доказать, что брак незаконный? По какой причине? Он уже знал, что от де Витта помощи не дождешься. Нужно обратиться к другим, у которых меньше сомнений и больше отваги. Он вспомнил Роя Кона и мысленно отметил, что надо ему с утра позвонить. Рой – крутой тип, Бог видит, что бы еще люди о нем не думали. Или взять этого парня, Грутмана, судебного чародея…

Боец – вот кто ему был нужен, и чем скорее, тем лучше. А если тебе нужен боец – настоящий, изощренный боец – значит, тебе нужен еврей, которому постоянно приходится доказывать, что он ничем не хуже других, а даже лучше.

Образ Роя Кона – сломанный нос, неизменный загар, шрамы, глаза, столь же холодные и жесткие, как прибрежная галька, возник в его сознании, и внезапно померк, сменившись другим, под палящим солнцем Майами: смуглое лицо, щегольские черные усы, золотые цепи, сахарной белизны зубы, глаза, как озера мрака. Рамирес и его друзья… Черт побери, почему он не подумал о них раньше? Теряет хватку, стареет? Кубинцы ему задолжали, и задолжали н е р а з, будь они прокляты!

Девица была любовницей отца, Христос свидетель! С кем е щ е она трахалась, с кем еще она трахается, какова ее подлинная история? Вот вопросы, на которые нужно ответить, когда у тебя трудности. Первое правило политика: смешай противника с грязью, даже если в этом нет необходимости. Тайные банковские счета на Багамах, небольшая квартирка в тихом респектабельном отеле, о которой даже жена – о с о б е н н о жена не имеет понятия, любовницы или любовники, маленькие неприятности с наркотиками в колледже, или с неким молодым человеком в мужском туалете на автобусной станции, рапорты о которых всегда можно выкопать из каких-нибудь забытых полицейских досье… истории болезней, телефонные разговоры, чековые книжки, любовные письма, неосторожно написанные или сохраненные. Если хочешь найти уязвимое место, начинай с мягкого подбрюшья человеческой слабости, жадности и страсти. Каждому есть что скрывать, если поискать как следует, твердил себе Роберт, как заклинание. Рамирес – вот с кем нужно поговорить. Ему следует позвонить сегодня же…

Бабушка вздохнула. Внезапно она показалась измученной, словно ее потрясающая энергия истощилась.

– Девушка мне кого -то напоминает, – сказала она. – Но никак не могу уловить, кого. Ну, неважно. Старею. У ж е состарилась. Так же, как Кортланд, кстати. Скажи Букеру, чтобы разузнал все, что сможет. Осторожно. Он справится, по-твоему? -Мне так кажется, – ответил Роберт без энтузиазма.

– Он тебе никогда не нравился, потому что влюблен в Сесилию. Я бы не сочла его для нее наилучшей партией, ты это знаешь, но она могла выбрать и похуже. -Не согласен. -Она не может до конца жизни сидеть в старых девах только для того, чтобы угодить тебе, Роберт. Ты всегда был самым эгоистичным из моих внуков. И самым своевольным. Скажи ему, чтобы разузнал все, что может. -Я позабочусь об этом.

Она пристально посмотрела на него.

– Держись в стороне, Роберт. Пусть Букер справляется сам. -У меня есть друзья, которые могут раскопать нужные факты быстрее, чем Букер. И это вполне просто сделать…ну, неважно, как. Лучше н е з н а т ь, как делаются такие вещи.

– Это, разумеется, точка зрения твоего отца. Если помнишь, он считал, что она стоила ему президентства.

Роберт прикусил язык. Бабушка, со своей обычной изощренностью, коснулась нерва, все еще обнаженного, с тех пор, как больше десяти лет назад он попал в заголовки газет во время избирательной компании отца, с новостями о том, что он насажал "жучков" в номерах делегатов Никсона на конвенции в Майами. Мало кто считал, что скандал в национальной прессе из-за действий Роберта был е д и н с т в е н н о й причиной, по которой отец проиграл уже при первой баллотировке, но, конечно, добра ему это не принесло.

– Если тебе угодно, – произнес он. -Я знаю, что говорю, Роберт. Не вздумай, что сможешь одурачить меня, как дурачил отца. – Она с трудом встала. Мгновение он был почти готов броситься ей на помощь. Что же его остановило – уважение к ее гордости, сознание, что она ненавидит слабость, и больше всего ненавидит ее в себе самой? Или он просто подумал – ну и черт с ней? Роберт не знал. Он никогда не мог разобраться в своих чувствах к бабушке, ни в детстве, ни, признал он, даже сейчас.

Она медленно подошла к двери, открыла ее, затем на миг задержалась, оглядев комнату.

– Были новости от Ванессы? – неожиданно спросила она. -Телеграмма. -Ей лучше бы вернуть драгоценности.

Роберт пожал плечами. Ни одна беседа с бабушкой не обходилась без упоминаний о драгоценностях, которые Элинор с большой неохотой презентовала жене внука.

Во время одной из поездок в Европу Кир Баннермэн как-то сумел приобрести бриллиантовый гарнитур – ожерелье, тиару, браслет, и серьги, подаренные Наполеоном императрице Марии-Луизе к рождению сына, и вывезти их в Америку, несмотря на шум, поднятый французским правительством и парижской прессой, и на какой-то срок отравившей франко-американские отношения.

Элинор годами не надевала эти бриллианты, и Роберт с огромным трудом убедил ее отдать их Ванессе. Всем было понятно – всем, кроме Ванессы, что драгоценности принадлежат семье, а не одному человеку, тем более Ванессе, но она забрала их во время развода, и теперь заявляла, что это подарок. Она увезла их во Францию, и посыпала солью рану, появляясь в них при каждом удобном случае, хотя судебный процесс по их возвращению тянулся годами.

Раздражение Роберта против Букера отчасти исходило из того, что Букер вел эту дорогостоящую тяжбу, которая проковыляла через американские суды и теперь ползла еще медленнее через запутанную и непонятную юридическую систему Франции, с максимальной оглаской и без видимых результатов. Фотография Ванессы появилась в "Вог" всего лишь в прошлом месяце, во всем блеске бриллиантов на голове и грациозной шее, на Bal de petits lits blancs, и выглядела она, признавал Роберт, при всей своей ярости, еще восхитительнее, чем была.

– Мы вернем эти проклятые побрякушки, – сказал он мрачно, хотя, по правде, оптимизма он не испытывал. Вернуть то, что когда-то попало Ванессе в руки, было нелегкой задачей, и дело осложнялось тем, что французское правительство придерживалось взгляда, что бриллианты никогда не должны были покидать Франции, а теперь они вернулись туда, где им и подобает находиться.

Элинор кивнула.

– Посмотрим. Я уже слышала об этом раньше. – Она помедлила на пороге. – Меня не утешает мысль, что ты однажды уже позволил победить себя красивой молодой женщине. – Она взглянула на него, как генерал, обозревающий солдата на параде и отнюдь не довольный увиденным. – Надеюсь, ты не позволишь, чтоб это повторилось снова. – Она вышла, тихо притворив за собой дверь.

Ей никогда не нужно хлопать дверью, думал Роберт, потянувшись к звонку, чтобы вызвать дворецкого, и, слава тебе Господи, наконец, приказать еще виски.

А зачем ей хлопать дверью? Последнее слово всегда за ней.

* * *

– Спасибо вам, что согласились принять меня после такой короткой рекомендации, – сказала Алекса. -Все друзья Пенелопы – мои друзья, мисс Уолден. -Мы с Пенелопой не совсем д р у з ь я, мистер Стерн. Она – приятельница Саймона Вольфа. -Как бы то ни было.

Пенелопа Мориц была привлекательной женщиной лет за сорок, появлявшейся время от времени на приемах Саймона, и управлявшей когда-то его художественной галереей. Почти двадцать лет, с тех пор, как она получила степень в Барнарде, она была любовницей Авраама Линкольна Стерна, и все еще жила надеждой, что когда-нибудь он бросит жену и женится на ней.

Ходили слухи, и Саймон божился, что это правда – что Пенелопа обставила свою квартиру на Саттон Плейс в точности так, как у Стерна, чтоб чувствовал себя здесь, как дома, и расположена она была, конечно, за углом от городского дома Стерна, чтоб он мог заходить каждый вечер, когда гуляет с собакой.

Это была одна из типичных нью-йоркских "примочек", что казалось Алексе, созданы скорее увеличивать в жизни каждого максимальный счет стрессов и напряжения, чем добавить сколько-нибудь счастья, но она подумала, что возможно, благодаря этому Стерн проявит больше понимания к ее собственному двусмысленному положению.

Стерн был высоким, тощим, сутулым, и действительно, довольно похож на своего тезку, вплоть до больших ушей. Трудно было с первого взгляда понять, что в нем было такого, что заставляло умную и привлекательную женщину отдаться в рабство на лучшую часть своей сознательной жизни, но Алекса научилась не спрашивать о подобных вещах. Они происходят, вот и все. Нечто похожее, в конце концов, случилось и с н е й, когда она встретила Артура Баннериэна.

Во всяком случае Стерн обладал неким мрачным, усталым обаянием и той напряженной энергичностью, которую многие женщины, не исключая Алексы, находят притягательной. Он был юристом юристов, защитником на громких процессах, постоянно выступавшим перед Верховным Судом. Большинство случаев, которые он вел, попадали в заголовки газет. Рутинную юридическую работу он оставлял младшим партнерам и занимался только теми клиентами, которые были ему интересны.

Его офис в Сигрэм Билдинг, выходящий на Парк Авеню, был обставлен так, чтобы выглядеть настолько " традиционным", насколько возможно. Стены, обитые темным деревом, массивная мебель, огромные кожаные кресла и диваны, рабочий стол размером со сплющенный автомобиль, стены увешаны портретами маслом джентльменов восемнадцатого века, предположительно юристов, в напудренных париках. Стерн, как многие преуспевающие люди в Нью-Йорке, долгие годы пересоздавал себя согласно принятому им образу, талантливый молодой человек, родом с Вашингтонских Высот, который ухитрился превратиться в собственное представление об английском джентльмене. Его костюмы, рубашки, обувь заказывались в Лондоне, офис декорирован так, как будто принадлежал его семье с позапрошлого века.

Алекса удивилась, как Пенелопа Мориц с ее ультрасовременной фигурой, напоминавшей борзую, и страстью к украшениям от Дэвида Уэбба и роскошными туфлями, на которые она тратила сотни долларов, во все это вписывается. Но, значит, у Пенелопы были собственные фантазии, где ее жизненная роль соответствовала главной героине великого романа.

Стерн сложил длинные пальцы домиком, и ободряюще взглянул на нее – скорее, как семейный доктор, чем как влиятельный адвокат.

– Я знал Баннермэна, – сказал он. – По правде, я многое знаю об его семье. Не то, чтоб мы были близки, сами понимаете. Мы встречались время от времени на обедах в Б`най Брите, на мемориальных обедах в честь Альфреда Смита и тому подобных. Как вам известно, когда он собирался выдвигаться в президенты, он считал, что обязан заполучить голоса избирателей-евреев. Но мне никогда не казалось, что это ему по сердцу. – Он сделал паузу. – Пожалуйста, поймите меня правильно. Мне он вполне нравился, несмотря на то, что он упорно называл меня «Эби». Полагаю, он считал, что мне это приятно. Не знаю, почему. Я же никогда не называл его «Арти».

Она рассмеялась.

– Да, это бы ему совсем не понравилось, мистер Стерн. -В любом случае, в нем было огромное достоинство. И больше честности, чем у других богатых людей. Он был бы очень плохим президентом. Ну, неважно. Чем могу быть вам полезен? -По правде говоря, не знаю.

Стерн снял очки в роговой оправе и потер переносицу. Без очков он казался таким усталым и изможденным, что любой женщине польстило бы его внимание. Возможно, это объясняло, как он умудрялся так долго держать в своих сетях Пенелопу Мориц.

– Позвольте заметить, дорогая моя, что если это случай палимонии – мерзкое слово, то я плохой советчик. Не хочу сказать, что вы не можете начать тяжбы, но это не мой вид тяжбы.

– И не мой тоже. У меня совсем другая проблема.

Он кивнул, терпеливо готовясь выслушать. С глубокими мешками под глазами, скорбными линиями вокруг рта, высоким морщинистым лбом он напоминал пожилого священника, ожидающего исповеди, настолько уже знакомого со всеми превратностями мирской жизни, что ничто больше не может ни потрясти, ни удивить его.

– Дело в том… что мы были женаты. -Господи боже! Женаты? С Артуром Баннермэном?. – Стерн выглядел так, словно его ударило электричеством. Он снова надел очки и посмотрел на нее с новым интересом. – Вы, конечно, шутите? -Нет.

Он мгновение помолчал, затем покачал головой.

– Жизнь никогда не устает удивлять меня. Полагаю, в этом и состоит ее ценность. Позвольте мне сначала поздравить вас, поскольку уверен – никто еще не удосужился этого сделать. А затем принести соболезнования. Которых, я думаю, вы тоже не получали. Почему об этом не было в газетах? -Артур хотел сохранить тайну. -Ясно. О людей вообще? Или также от своих родных? -И от тех, и от других. -Вы расскажете мне о причинах… хотя, думаю, о некоторых я догадываюсь. Семья уже знает? -Да. Я рассказала мистеру де Витту. Я позвонила ему после смерти Артура. Видите ли, я не знала, кому еще позвонить. -Это был вполне разумный поступок. Хотел бы видеть его лицо, когда он услышал ваши слова. Должен признаться, что мы с де Виттом – не друзья. И что сказал де Витт? -Он мне не поверил. -Он – человек с ограниченным воображением. Если бы на него не работал Мартин Букер, он бы пропал. Де Витт рассказал новости семье? -Да. -Тогда почему никто об этом не знает? Об этом сообщили бы все газеты на первых полосах. Может быть, кроме "Таймс", но все стальные – точно. -Он просил меня молчать о браке, мистер Стерн. Он сказал, что у меня возникнут осложнения с семьей Баннермэнов, если пресса раздует из этого скандал. И я сама хотела избежать шумихи в прессе. -Честный ответ, но, по правде говоря, не думаю, что было умно так поступать. Смерть Баннермэна в любом случае вызвала шумиху в прессе. Вы точно также могли бы пройти через все это сразу. Как давно вы были женаты? -Мы поженились за день до того, как он умер.

Он поднял брови.

– Что ж, брак есть брак. Двадцать четыре года или двадцать четыре часа – все равно, если соблюден закон. У вас есть свидетельство о браке? -Нет. Думаю, оно было у Артура. У него не было возможности рассказать мне о своих планах, может, он просто не хотел, поэтому я не знаю, что делать. -Значит, у вас мало шансов доказать, что вы вдова. Или, в худшем случае, помешать доказать обратное. Вы подписывали предварительное соглашение?

Она покачала головой.

Стерн уставился на нее.

– Вы с Артуром Баннермэном поженились без предварительного соглашения? Как пара тинэйджеров? -Мне известно только, что я ничего не подписывала. -Это очень странно. Я, как вам известно, вел развод Ванессы Баннермэн, и на меня произвело большое впечатление то, как Баннермэны защищают свое состояние от посторонних. – Он задумчиво закрыл глаза. – Между прочим, с учетом этого обстоятельства вы должны хорошо поразмыслить, к тому ли человеку вы обратились. Роберту это вовсе не понравится, так же, как и де Витту. Старик, извините, ваш покойный муж – не держал против меня зла. Полагаю, он был слишком разгневан на Роберта, чтоб его беспокоило, кто представляет Ванессу. Но Роберт продолжает относится ко мне, как к врагу.

Она не хотела бы иметь Роберта врагом – это было главное, о чем предупреждал ее Артур. Но инстинктивно она доверяла Стерну, особенно поскольку он был с ней честен.

– Вы думаете, это будет иметь значение?

Он пожал плечами.

– Может, и нет. То, что я буду работать на знакомой территории, сэкономит время и деньги. А если Роберт решит пойти на крайние меры, не важно, кто ваш адвокат. Я думаю, однако, что поначалу он будет вести себя очень осторожно. Если он хочет стать губернатором, последнее, что ему нужно – еще один скандал. Странно. Он единственный член семьи, в котором есть какой-то огонь, но все, что он с этим огнем делает – обжигает себе пальцы. Но я заговорил, как завзятый демократ. Что ж, давайте продолжим. Он оставил вам какие-либо бумаги? Документы, письма и тому подобное?

– Не совсем. -Уточните. -За день до того, как мы поженились, Артур ушел на ланч и отсутствовал довольно долго. Когда он вернулся, то выглядел усталым…очень усталым. Он сказал, что ему нужно о многом со мной поговорить, по практическим вопросам, но сейчас у него нет настроения. Еще он сказал, что абонировал депозитный сейф на мое имя, и собирается туда кое-что положить, просто на случай. -На случай чего? -Я не хотела говорить об этом. Я знала, что он имеет в виду. И не желала тратить вечер накануне своей свадьбы на разговоры о том, что случится, если он умрет. Думаю, что и он тоже, поскольку он был явно рад оставить эту тему. "Оставим это на завтра, или на послезавтра", – сказал он. – "Время терпит".

Стерн вздохнул.

– Как часто люди это повторяют. Вот один из источников дохода юристов. Он что-нибудь предпринял на случай, если время не потерпит? -Да. Он дал мне ключ от сейфа. Я не хотела брать, но он настоял. -И вы открыли сейф? -По пути к вам. Там лежал большой конверт с моим именем. Я подумала, что, может быть, правильно было вскрыть его в присутствии юриста. Не знаю, почему. -Вы – очень умная молодая женщина, – с восхищением сказал Стерн, принимая от нее конверт. – Артур Баннермэн был счастливцем. – Он впервые улыбнулся ей, как учитель, выставляющий пятерку с плюсом.

И почему, спросила она себя, ей так приятно одобрение пожилых мужчин? Или, если быть полностью правдивой, с т а р ы х? Но сдержанно улыбнулась в ответ, как первая ученица, ненавидя себя за это.

Вид знакомого размашистого почерка на конверте расстроил ее почти так же сильно, как его возможное содержимое. В случае с отцом это оказалось письмо, написанное в ее семнадцатый день рождения, и оставленное ей на случай его смерти. Она порвала письмо, не читая, и сожгла обрывки. И никогда не жалела об этом. У нее было предчувствие – что бы Артур не намеревался сообщить после смерти, возможно, он не имел духа рассказать ей при жизни.

Стерн нажал кнопку селектора и произнес:

– Мисс Барбара, пожалуйста, не соединяйте меня ни с кем, пока я с мисс Уолден. – Затем он взял из ящика маленький диктофон и включил его. – Предосторожности не помешают, – пояснил он и заговорил – прямо как Квинси в сериале, производя аутопсию, подумала она.

Ей вспомнилось, что Артур обожал сериалы – один из странных парадоксов в человеке, который, несмотря на свои аристократические манеры, сделавшие его изгоем, обитавшем в некоем обособленном мире, доступном лишь третьему поколению сверхбогачей, в своих вкусах, наедине с собой, был типичным средним американцем. Он любил смотреть телевизор, особенно такие фильмы как "Квинси", "Коджак" (самый любимый его сериал), "Хилл-Стрит блюз", шоу Джонни Карсона, и был совершенно доволен, сидя перед телевизором с тарелкой сэндвичей и стаканом скотча.

– Белый конверт из Гарвард-Клуба, адресованный "Александре", с подписью "Артур Баннермэн" на задней стороне поверх печати. Я его открываю. – Он осторожно вскрыл конверт изящным ножом для разрезания бумаги из серебра высокой пробы, вероятно, подарком Пенелопы Мориц, которая тратила большую часть своего свободного времени, покупая Стерну то, что еще ему не успела подарить жена. Выложил содержимое на стол. – В конверте содержится, – произнес он, – письмо от руки на бланке Гарвард-Клуба, адресованное "Дражайшей Александре". – Отложил его. – Свидетельство о браке от графства Нью-Йорк между Артуром Алдоном Баннермэгом и Элизабет Александрой Уолден. – Он развернул отпечатанный документ. – Депозитный лист, обозначающий депозит в двести пятьдесят тысяч долларов, положенных на счет в "Морган Гаранти Траст", отделение Рокфеллеровского центра на имя Элизабет Александры Уолден…

– Двести пятьдесят тысяч? – Это было гораздо больше денег, чем у нее когда-либо было.

Стерн продолжал говорить. Четверть миллиона долларов явно не были суммой, способной произвести на него впечатление.

– Записка, приложенная к депозитному листу, – сказал он по-прежнему в диктофон. – "Это поможет тебе продержаться на плаву, если возникнут трудности." Очень благоразумно – и предусмотрительно. Что бы он ни планировал для вас, он догадывался, что семья будет против, поэтому положил некоторое количество денег на ваше собственное имя. Может, ему и с л е д о в а л о быть президентом!

Он развернул другой лист бумаги, размером побольше, и внимательно его прочел.

– Написанный от руки документ, содержащий последнюю волю и завещание Артура Алдона Баннермэна. Засвидетельствованное неким Бакстером Троубриджем, адрес – 8, 67, Пятая Авеню. -Мистер Троубридж учился с Артуром в Гротоне и Гарварде. Он был его самым старым другом. Они иногда обедали вместе в Гарвард Клубе. Кажется, они входили в какое-то общество -"Наблюдатели Гарварда", или что-то в этом роде. Артур считал его скучным человеком, но они были знакомы больше полувека…. -Думаю, я могу набросать картину. Он идет в Гарвард-Клуб, пишет вам письмо, находит в баре Троубриджа и дает ему засвидетельствовать завещание, кладет все бумаги в конверт, спускается по Пятой Авеню к "Морган Гаранти", чтобы положить конверт в сейф, который он снял для вас. Было ли у него предчувствие смерти или он хотел просто в чем-то быть уверенным перед женитьбой? Полагаю, мы никогда не узнаем.. Господи, как я ненавижу эти завещания, написанные от руки в последнюю минуту. Оно даже не засвидетельствовано нотариусом. -Это важно? -Дорогая юная леди, завещания бывали написаны на книжных обложках, салфетках для коктейлей и кусках коры, и все равно признавались законными. Главное, чтоб было ясно выражено намерение завещателя. Однако, жаль, что Баннермэн вместо Троубриджа не обратился к нотариусу Гарвард-Клуба. Кстати, вы знаете, что за тип этот Троубридж, просто на случай, если придется вызывать его в качестве свидетеля? -Я встречалась с ним только однажды. Артур всегда говорил, что он пьяница. И он был, безусловно, пьян, когда я его видела. -Чудесно! Только этого нами не хватало! Нам лучше обратиться к лучшему эксперту по почерку в графстве, пока этого не сделала противная сторона. – Он снял очки и вгляделся в нее. Выражение его лица было изумленным, как у школьного учителя, видящего, что умный ребенок не может решить простейшей задачи. – Вы не задаете обязательного вопроса, – сказал он. – Это обычно первое, о чем хотят узнать.

Алекса вздохнула. Конечно, ей было интересно, но в действительности она хотела оттянуть известие о том, что сделал Артур. Она не сомневалась, что он, вероятно, оставил ей крупную сумму денег, иначе он вряд ли бы потрудился составить новое завещание, но последнее, чего ей желалось – это жестокая драка без правил с семьей Баннермэнов. И она не была уверена, что хочет пройти сквозь многолетние тяжбы,апелляции и процессы, и посвященные им газетные подвалы – превосходный рецепт, чтобы растратить жизнь. И чем больше он ей оставил, тем свирепей с ней будут бороться.

– Это не потому, что завещание меня не волнует, – объяснила она. Просто, сколько бы Артур мне ни оставил, я вовсе не жажду сражаться с его родными, и вижу, что этого не избежать. Так, значит, о какой сумме мы можем говорить?

Стерн понимающе кивнул. Лицо его стало почти печальным, словно ему не хотелось сообщать ей дурные вести. Неужели Артур не оставил ей н и ч е г о? Это было бы удивительно, и даже слегка разочаровало, – но не конец света. Она вышла за него не из-за денег, что бы о том ни думали люди.

Стерн откашлялся.

– Он оставил вам все, – сказал он. – Свое чистое состояние полностью.

Мгновение она молчала, онемевшая и окаменевшая. Если бы Стерн сказал – миллион долларов, или два, или пять миллионов, она бы удивилась, однако такие суммы она могла себе представить, но "чистое состояние полностью" было за пределами ее воображения, богатство, настолько огромное, что оно было в тягость самому Артуру. И что значит "чистое"? спросила она себя.

– Обьсните мне, – тихо попросила она, стараясь говорить по возможности спокойно. -Ну, начать с того, что вы – одна из самых богатых женщин в мире. "Чистое" в данном контексте означает вот что. Значительную часть состояния Баннермэнов составляют, конечно, трасты и фонды. Каждый из детей, к примеру, владеет значительным доходом, а у старой леди есть траст, оставленный ей отцом Артура. Фонд Баннермэна, насклько я знаю, существует независимо, и должны быть еще десятки подобных. Все остальное, за вычетом выплат друзьям, родственникам, учреждениям, слугам и так далее,является чистым состоянием. -И каково оно, хотя бы приблизительно? – услышала она собственный голос.

Она была совершенно спокойна, но знала, что чувство это обманчиво – на самом деле она в шоке, как жертва несчастного случаая.

– Весьма трудно сказать. Последние данные я читал во время сенатских слушаний при назначении Роберта послом. Роберт утверждал, что чистое состояние его отца примерно равно двумстам пятидесяти миллионам, но некоторые сенаторы говорили,что оно ближе к миллиарду. Подозреваю, что истина где-то посредине, однако многое зависит от того, как оценивать определенные формы собственности. Роберт занижал цену, сенаторы старались ее завысить. В любом случае, это огромное богатство. Вы, вроде бы, не прыгаете от радости?

Богатство. Б о г а т с т в о. Он все оставил ей, без каких-либо предупреждений или обсуждений. Почему? Она не понимала. Это совсем не то, что получить от того, кого любила, много денег, чтобы радоваться жизни или обеспечить себе покой. Это тяжкая ответственность, которой сам Артур во многом избегал в последнее десятилетие жизни, а неопытная, чуждая его семье женщина, тем более вряд ли сможет ее снести. Она обещала следовать его желаниям, но он никогда не упоминал о возможности передать ей контроль над состоянием – "Трестом", как он всегда называл его.

– Вам лучше прочесть письмо, – сказал Стерн.– И не смотрите так мрачно. Случаются вещи и похуже.

Алекса вытерла глаза – она была почти в слезах. Положила пере собой письмо, написанное знакомым почерком – е й не нужен был эксперт, чтобы определить подлинность, моргая, пока затуманенное зрение не прояснилось. Одинокая слеза упала на страницу, размазав чернила в конце какого-то слова. Она снова моргнула и стала читать.

"Дражайшая Алекса, я пишу это короткое послание в надежде, что ты никогда его не прочтешь. Верю, что мы вдвоем проживем долгую и счастливую жизнь и, ежели Бог даст, у меня будет достаточно времени, чтобы совершить все необходимые изменения, связанные с моим состоянием и твим положением в нашей семье. Почему бы нет? Мой дед дожил до 95 лет, отец до 84. Моей матери 86 лет, и она, как ты вскоре убедишься, все еще крепка душой и телом – возможно, с л и ш к о м крепка! Однако, никто не знает будущего, и я не буду чувствовать себя спокойно, если не положу на твой счет определенные средства. Ты найдешь здесь мое новое завещание, составленное в спешке. Причины, по которым я написал его, ниже я изложу подробнее, вместе с инструкциями для тебя. Не говоря уж о том, что я надеюсь – будет полно времени, чтобы не только объяснить тебе, что я задумал по части распоряжений в Тресте и твоей роли в этом, но также убедить мою семью – которая скоро станет и т в о е й – принять мою волю. Если я умру, следуй моим инструкциям в сочетании с твоим здравым смыслом, который гораздо больше, чем ты знаешь сама. Но если тяжесть будет для тебя слишком велика – а это весьма возможно – с б р о с ь ее! Из всех людей я лучше всех способен понять тебя, и простить.

С любовью, Артур.

Р.S. Если возникнут какие-то неприятности с Робертом, немедленно пойди к Бакстеру Троубриджу – но только в случае реальных трудностей. Он объяснит.

ААБ"

Она немного подержала письмо, затем подвинула его Стерну, Который медленно прочел его, хмурясь, будто расшифровывал некий древний язык.

– У него всегда был такой почерк? – спросил он. – Очень трудно разобрать. -Обычно н е м н о г о яснее. Но не очень. Знаете, он от природы левша, и его мать приложила все усилия, чтоб он выучился писать правой рукой. Поэтому он всегда принуждал себя к этому. Наверное, оттого его почерк выглядит так странно. -Типичная для Баннермэнов история. Никогда не следуй природе. Если можно, я бы хотел получить еще несколько образцов его почерка. -Уверена, что смогу их найти, но зачем? -Противная сторона может попытаться доказать, что любое ухудшение его почерка есть следствие ослабления его рассудка – что он был в замешательства, или болен, или пьян, или может, даже получил микроинсульт, когда писал новое завещание – кто знает?

Она была потрясена.

– Но это неправда! -Правда – это не довод. Важно то, что можно д о к а з а т ь. Позвольте мне говорить прямо. Судьья займет крайне скептическую позицию в отношении умственного состояния мужчины на шестьдесят пятом году, который женится на молодой девушке и в последнюю минуту черкает незаверенное нотариусом завещание, решительно меняющее судьбу огромного богатства. Нам нужно доказать, что он был в здравом уме и твердой памяти – короче, что он действовал сознательно. Он упоминает другое письмо, которое собирается написать и предположительно положить для вас в сейф. По вашему мнению, он написал это письмо?

На миг она задумалась.

– Не знаю… Должно быть, у него не было времени…– Она ощутила внезапную ошеломляющую печаль. -Разумеется. – Стерн сочувственно кивнул.

Она вцепилась в письмо Артурв, не желая расставаться с ним.

– Мне нужно забрать письмо,– сказал Стерн.

Алекса искоса посмотрела на него.

– А что, если я порву его? И завещание? -Не думаю, что это следует делать. И не думаю, что вы это сделаете. Вы можете отстраниться от всего, и я верю, что вам этого хочется. О да, дорогая, вы убедили м е н я, а я не тот человек, кого легко убедить. Я понимаю ваши чувства. Это тяжкая ноша, без всякой перспективы и с малой отдачей, и вы ничего не выиграете, кроме груды денег, которых вы в действительности не хотите – гораздо больше денег, чем кому-либо нужно, или может доставить радость. Но он хотел, чтоб вы их приняли. Это была, не побоюсь быть велеречивым, его последняя воля, насколько мы можем определить. Если он не страдал умственным расстройством – а вы уверяете, что нет – не думайте, что можете это игнорировать. Вы не можете просто притвориться, что он никогда не писал письма, которое вы держите, ни завещания. А раз так, то рано или поздно, вы горько пожалеете. В любом случае, даже если мы все сожжем, вам все равно предстоит борьба не на жизнь, а на смерть.

Он откинулся в кресле и прикрыл глаза.

– "Закон об имуществе, денежном обеспечении и трестах, 5 -1,1. При отсутствии предварительного соглашения между супругами, тот из супругов, кто здравствует, наследует из состояния усопшего, если это не оговорено завещанием, ту минимальную часть, которая оговорена законом." – Он перевел дыхание. – Это в современной терминологии то, что ранее в гражданском праве называлось "вдовья доля". Если отбросить юридическую шелуху, то, по законам штата Нью-Йорк, когда у усопшего имеются здравствующие дети, – как в данном случае, – то здравствующая супруга наследует половину чистого состояния. Поэтому, даже если вы решите порвать завещание, чего я вам, как представитель закона, не позволю, потому что это уголовное преступление, вам все равно полагается половина чистого состояния, и вы можете быть чертовски уверены, что Баннермэны станут жестоко за него сражаться.

Она протянула ему письмо.

– У меня нет выбора. Я дала слово Артуру. -Вот именно. Видите ли, завещание не имеет значения. Да, они его опротестуют. Я бы опротестовал, если бы представлял другую сторону. Они постараются доказать, что это подделка, или что он был не в здравом уме, что в итоге, все равно. Но важно, д е й с т в и т е л ь н о важно свидетельство о браке. Это единственный здесь документ, имеющий цену. Это пропуск к половине состояния, если вы не хотите получить все. Если они будут что-то опровергать, так это брак. Потому что, если он не законен, вам не причитается ничего. -Он совершенно законен. Мы поженились перед судьей. -Да, согласен, это отрицать будет трудно. Остается, конечно, вопрос добровольности. Старик, молодая женщина, он, возможно, слегка в маразме, она воспользовалась ситуацией, и заставила его жениться, хотя он вовсе не хотел – он, вероятно, не сознавал, что делает… -Ничего такого не было! -Я просто смотрю с противоположной точки зрения. Это чертовски удачная тактика, есть полно прецедентов, но я думаю, что им понадобится много времени, чтоб это доказать. Они, однако, попытаются – бьюсь об заклад. Может, де Витт и тупица, но Букер нет. Нам лучше найти свидетелей, которые подтвердят ясность рассудка Баннермэна, его привязанность к вам, и так далее. -Брак – это была е г о идея. Не уверена, что я этого хотела. -Прекрасно! Вот так и следует говорить. Он был вдовцом, верно? Здесь нет проблем. Вы раньше были замужем? -Нет, конечно, нет!

Он проницательно посмотрел на нее – этот профессиональный взгляд, предназначенный для допроса свидетелей, сочетающий хитрость и недоверчивость, заставил ее понять, что она произнесла "нет" слишком быстро, слишком громко, что она пробудила природное свойство адвоката не верить никому, даже клиенту – о с о б е н н о клиенту.

– Если вы должны что-то скрывать, я должен это знать. Я не хочу заниматься делом, если ступаю на минное поле и сделав шаг, могу вызвать взрыв в суде. В вашем прошлом нет ничего, что я должен знать? -Ничего существенного. -Ненавижу уклончивые ответы, дорогая леди. И хочу, чтоб вы об этом подумали. Крепко. Между нами не должно быть секретов. Поэтому врачи и юристы клянутся сохранять тайны. – Он встал и проводил ее к двери. – И вот еще какая… хм… загвоздка. Они будут чернить вашу репутацию, как только смогут. На ставке – полмиллиарда долларов, и все зависит от законности вашего брака. И может рухнуть из-за того, какую личную жизнь вы вели, так что б у д ь т е о с м о т р и т е л ь н ы! – Он сделал паузу. – Итак, вы готовы? Хотите драться? Без перчаток? Без правил? -У меня нет выбора. -Чепуха! Конечно, у вас есть выбор. Выбор есть всегда. Вы можете заключить сделку. Я позвоню де Витту и скажу: "Дайте нам несколько миллионов, и мы отступимся". Это делается каждый день. Всего несколько минут назад вовсе не казалось, что вы уверены, будто хотите пройти через это. -Я и сейчас не уверена. Я боюсь. Но вы правы. Я обязана сделать это ради Артура. Он доверял мне. Во многих отношениях. -Хороший ответ. Самый лучший. И, позвольте добавить, совершенно в духе Баннермэнов. Знаете, он должно быть, разглядел это в вас. И значит, он искал нечто большее, чем просто хорошенькую девушку. Пожалуйста, поддерживайте со мной связь. – Он церемонно открыл перед ней дверь. Когда они на прощание пожимали друг другу руки, мисс Барбара, необычайно привлекательная, бросила печатать и бросила на Алексу взгляд, дымящийся ревностью. Алекса не удивилась бы, если мисс Барбара, как и Пенелопа Мориц, посвятила всю свою жизнь ублаготворению Авраама Линкольна Стерна.

– Не забывайте, – сказал он. – Мне нужно знать все, включая ваше прошлое. Никогда не таитесь от своего адвоката.

Она выпустила его руку, почти ожидая, что мисс Барбара вонзит ей в спину нож для бумаг.

– В моем прошлом нет ничего интересного.

Стерн доверительно улыбнулся.

– Уверен, что вы скромничаете, – сказал он, улыбаясь, но взгляд его был жестким, точно требовал правды.

Алекса направилась к лифту.

– Миссис Баннермэн! – услышала она чей-то оклик.

Сначала она не поняла, что обращаются к ней. Инстинктивно оглянулась, нет ли в кабине лифта еще кого-нибудь, но она была пуста. Потом Алекса увидела, что дверь придерживает мисс Барбара, ее лицо все еще было обиженным, но в нем появилось некое благоговение.

– Мистер Стерн попросил меня дать вам его личный номер, – сказала она, протягивая карточку. -Он сказал, что если у вас возникнут проблемы, вы можете звонить ему в любое время дня и ночи. -Спасибо. – Алекса взяла карточку. -Вам всегда будут рады, миссис Баннермэн. – Голос мисс Барбары был полон уважения к имени, символизирующему деньги, превышающие самые буйные ее мечты. Алекса понимала – это не уважение к н е й, или к ее недавнему вдовству – это уважение к богатству, как таковому. Мисс Барбара даже улыбнулась, и в улыбке был определенный оттенок зависти. Дверь захлопнулась, и Алекса осталась одна.

И только тогда до нее дошло, что ее впервые назвали " миссис Баннермэн". Она залилась слезами и проплакала всю дорогу до вестибюля.

До дома Саймона она шла пешком, все еще плача, сознавая, что люди таращатся на нее, но ее это уже не волновало.

Артур Баннермэн никогда не спрашивал ее о прошлом, не выказывал даже интереса к нему, вероятно потому, что был уже достаточно стар и достаточно умен, чтобы догадаться – это последнее, что ему нужно знать. И – если уж быть честной с собой – по крайней мере, одна из причин, по которой она согласилась выйти за него, против собственного здравого смысла, было желание начать жизнь заново, с чистого листа, чтобы прошлое навсегда исчезло в блеске настоящего.

Теперь листа уже не очистишь, сказала она себе. Она становится публичной фигурой, как политик при избирательной кампании – возможно, уже стала.

Не глупи, приказала она себе. В конце концов она ведь никогда никому не причинила вреда, разве нет?

Но даже это неправда, с грустью подумала она, прошмыгнув в квартиру с черного хода, чтобы не встретиться с репортерами.

Совсем неправда.