Красивые и крепкие, эти английские драгуны из южных графств были лучшими войсками в британской армии; это они несколько лет спустя бросились с саблями на французские пушки при Ватерлоо и смеялись над кавалерией Наполеона, скакавшей в атаку по открытым равнинам. Они вошли на рысях во двор фермы и развернулись, не ломая строя. Впереди ехал офицер. О’Тул, стиснув в ужасе руки, вышел, пошатываясь, им навстречу.

Внезапно и у меня сердце чуть не остановилось.

За офицером ехал тот самый сержант, что допрашивал меня у Джо Лихейна в Эннискорти. Он уверенно и прочно сидел в седле; его голубые глаза обежали гумно, всё замечая. Он меня узнает с первого же взгляда, в этом я не сомневался. И если он меня сейчас увидит, умру не я один, умрёт и Джо Лихейн, и даже Кэтлин. Я склонил голову; при одной этой мысли меня охватила ярость.

Офицер, молодой и румяный, крикнул:

— Эй, ирландец, здесь проезжал человек на большой вороной кобыле?

Сквозь вилы, воткнутые в солому, я видел лицо О’Тула, искажённое ужасом.

— Да говори же, приятель! — заревел сержант. — Чего ты боишься? Видел ты высокого белокурого парня на вороной кобыле? Проезжал он здесь?

— Да они тут шляются и днём и ночью! — закричал О’Тул визгливо, как женщина. — Кишат тут, ну точно блохи у китайца в матрасе, я их и не различаю.

Я с облегчением закрыл глаза. Он меня удивил; смелость — странное, неуловимое свойство, вольготней всего ей под охраной шутки.

— Ты точно говоришь? — спросил офицер.

— Если мы найдём у тебя на дворе хоть один отпечаток копыта, — крикнул сержант, — мы тебя мигом вздёрнем, ты и пикнуть не успеешь!

— Да небом клянусь, — закричал О’Тул, осмелев, — разве я стану укрывать врага народа, если я вам выдал самого Майка Коллинза, не говоря уж о кузнеце?! — Он подошёл к офицеру. — Помните меня, ваша честь? Это я вам сообщил о копьях, и, хоть вы мне посулили золота, я его так и не видел.

Лицо офицера исказилось презрением. Он вынул из кармана золотой и бросил его в грязь под копыта своего коня. А сержант лениво заметил:

— Порядочных людей от всего этого воротит, сэр. Я предателей на дух не выношу. — Он натянул поводья. — Я всё же объеду ферму, посмотрю, ведь этого негодяя любой может так же легко купить, как и мы.

И он повернул коня к сараю и рысью пошёл прямо на меня.

Я и сейчас порой вижу эту сцену: мундиры англичан ярко алеют, офицер — в голубом, как подобает кавалеристу, а предатель Патрик О’Тул ползает в грязи под копытами его коня, подбирая золото за Майка Коллинза, которого повесили но его доносу.

Но в ту минуту, когда сержант тронул шпорами коня и направился прямо к сараю, О’Тул крикнул:

— Беги, сынок, беги, во имя Ирландии!

И пока в толчее они разворачивали коней, я вскочил в седло и полетел, петляя, словно заяц, по дороге в Уиклоу под свист пуль, что пролетали у меня над головой и шуршали в кустах.

Помню, что оглянулся я всего раз.

Доносчика Патрика О’Тула я увидел среди круживших по двору драгун; он стоял, уперев руки в бока, и, подняв голову к небу, смеялся; но в ту же минуту его сразила сабля, выхваченная из ножен.

Сейчас, когда я пишу об этом, я уже старше, моя юность прошла. Я повидал на своём веку немало людей, которые умирали, но не отказывались от своих убеждений или от своей веры. Но с того дня я ни разу не видел другого такого человека, как доносчик Патрик О’Тул, что погубил свою душу, когда в понедельник повесили его друга, а через одиннадцать дней, в пятницу Петрова дня, спас её.

Меня они, конечно, не поймали; хотя они много болтают об английских породистых лошадях, настоящую чистокровную лошадь можно найти лишь в Ирландии. Отдохнувшая Майя летела как стрела, и больше мы их не видели.

И пока мы неслись по изумрудным полям, простиравшимся к западу от Уиклоу, я помолился за душу доносчика.

Между Кастлкевином и Бреем, как и говорил Джо Лихейн, патрулей мы не встретили. Но на всякий случай, когда па горизонте показался мыс Брей, я спустился с Майей к морю — прилив, гремя камнями, подступал к берегу, он смоет отпечатки копыт. Скача в радуге брызг, я увидел корабль, стоявший у Брея на якоре, а над ним, как кровавое пятно, «Юнион Джек» в слепящем свете огромного, раскалённого солнца, с шипеньем погружающегося в морской туман, за край вселенной. Я натянул поводья и подъехал ко входу в пещеру; здесь мы отдохнули, поджидая наступления ночи. Я просидел там около часа, следя за морем; я видел, как с английского фрегата спустили баркас: словно чёрная точка, он обошёл скалистый мыс к западу от Брея. Майя рядом со мной, довольная, щипала траву, жевала сочную вику, что стелется на дюнах вдоль моря.

— Тебе-то хорошо, — сказал я, а она в ответ повернулась ко мне задом.

Меня мучил голод; я лёг на спину, заложил руки за голову и, слушая рёв моря, принялся мечтать о постоялом дворе Джо Лихейна и об огромном куске мяса, шипящем и шкворчащем на вертеле, который крутила бегавшая по клетке собачка Нелли. Должно быть, я заснул; я вспоминаю, что мне снились большие красные куски мяса меж толстых ломтей хлеба и кружка пива, чтобы запить его, и Кэтлин — она подносила огромные куски холодного рисового пудинга и говорила: «Ты уверен, что наелся, Джон Риган? Есть ещё, только попроси, мы будем рады».

Я открыл глаза: тьма и летучие мыши; казалось, желудок мой присох к позвоночнику. Серебряная луна озаряла море, на далёком небе мерцала вечерняя звезда. Внезапно я вспомнил свою мать; казалось, она здесь со мной, совсем рядом. На портрете, что висел у отца в кабинете в нашем доме в Милфорде, была изображена бледная женщина с гордой осанкой; она была красива, эта женщина, отдавшая мне свою жизнь.

И пока Майя стояла надо мной в ожидании, ибо пора было ехать, я опустился на колени в песок и помолился за мою мать, которую звали Марией.

А когда я кончил, Майя подошла ко мне сзади и тихонько толкнула мордой: она была готова тронуться в путь. Другой такой охотницы к перемене мест я не видел.

— Ладно, голубушка, — сказал я, — но только теперь и мне пора поесть.

Я нащупал письмо и, удостоверившись, что оно на месте, вскочил в седло, и поскакал по берегу, а потом по залитой лунным светом дороге в Брей.

Когда я открыл дверь трактира под вывеской «Чёрный боров», свет и дым ударили мне в лицо. Кое-кто из тех, кто сидел в трактире, обернулся посмотреть, кто вошёл.

Разношёрстная компания: надменные лица мелкопоместных дворян, задубевшие лица фермеров-посредников, измождённые лица простых крестьян. Молоденькая служанка за стойкой сверкнула глазами, увидев меня. В полной тишине я вошёл в трактир. Хозяин опомнился первым: когда я подошёл к стойке, тощее лицо с ввалившимися щеками выглянуло из гроба его души.

— Вечер, сударь…

— Вечер, — отвечал я.

Мне было душно в этой комнате с низко нависшими балками. Вот она, Ирландия накануне восстания, и, чем ближе к Дублину, тем сильнее запах пороха; в эти дни мало кто доверял своим друзьям, не говоря уж о чужих. Повернувшись спиной ко всем этим лицам, я бросил на стойку серебро.

— Кружку вашего эля, хозяин, и кусок-другой мяса, я умираю с голоду.

— Слушаю, сударь…

Он наклонился к бочонку, наполняя пенную кружку.

— Би́дди, голубка, порцию мяса молодому джентльмену, да поторапливайся.

— Сию минуту!

Хозяин пододвинул мне кружку.

— Издалека?

— Эннискорти.

— Ты родом оттуда, сынок?

Я глянул через плечо. Пожилой мужчина с посиневшим и одутловатым лицом, нижние веки обвисли — он походил на человека, в которого ударила молния.

— Нет, сударь, проездом.

— Хорошая у тебя кобыла, честное слово, — сказал другой.

Это был толстый фермер, я решил, что он владеет небольшим участком земли.

— Верно, он заплатил за неё хорошую цену, — засмеялся его собутыльник.

Напряжённость исчезла. Это всегда так бывает, если войдёшь себе тихо и скромно. Мало-помалу все оттаивают.

— Она у меня от отца, — сказал я, — за деньги её не купить.

— Солдаты, юноша, на это не посмотрят! — вскричал хозяин.

— Солдаты?

Кто-то крикнул из угла:

— За пять миль от Дублина английские драгуны всех лошадей отбирают, дадут тебе золотую гинею, и сабли вон, если ты что-нибудь скажешь.

— Куда ты едешь? — шепнул крестьянин, стоявший рядом со мной.

— В Дублин, — сказал я. — Драгуны меня не остановят.

— Удачи тебе, сынок, мне твоя смелость по нутру, только эту кобылу ты до Дублина не доведёшь, так и знай.

Я отпил глоток эля; когда пьёшь, надо помнить, что вкус чувствуешь на язык, а крепость — на желудок. На полный желудок эль тебе в помощь, а на пустой — до виселицы доведёт. Так, бывало, говаривал мой отец.

Мне было хорошо в тёплой и доброжелательной атмосфере трактира.

Хотя на дворе было лето, в открытом очаге горел огонь, а вокруг него расположились крестьяне с торфяных болот, вечно мёрзнущие от недоедания; глаза их на бледных лицах лихорадочно горели. Они ели, но не пили и потеснились, когда я сел между ними.

— Садись-ка сюда, приятель.

Место было удобное: отсюда я видел дверь, а на стекле полукруглого оконца — тень моей верной Майи. Вдруг я увидел крупного мужчину, сидевшего в углу в тени у стойки. Я скорее почувствовал, чем увидел, как он разглядывает меня своими чёрными глазами. И тут же, почти в тот же миг, я узнал его: это был тот человек, что ночевал на постоялом дворе у Джо Лихейна в Эннискорти. На скамейке в углу он сидел с той же посадкой, что и на своём коне в то утро, когда выехал со двора.

Я ел медленно, сдерживая желание глотать не пережёвывая, в голове у меня мутилось от голода, а вокруг текла негромкая беседа. Говорили в основном об ополченцах из Северного Корка и о патрулях английских драгун. А когда я вновь оторвался от тарелки, то увидел, что человек в углу не сводит с меня глаз, изучает меня доскональнейшим образом, и я проклял себя за глупость. Он обратил на меня внимание прежде всего потому, что я назвал Эннискорти. Взор у него был спокойный и твёрдый; рука лежала на эфесе шпаги, и, когда он опустил стакан, я увидел странную ненависть в его глазах.

Эннискорти! Кровь бросилась мне в лицо от злости на самого себя: вот такие-то глупые ошибки и ведут на виселицу. Подобная глупость недостойна того святого доверия, которое было оказано мне.

— Ещё виски, мистер Баррингтон? — спросил хозяин.

Мужчина поднялся.

— Нет, спасибо, пора в путь.

Я вспомнил ирландского патриота, который напал на меня под Карнью и повредил мне руку. Так это Йона Баррингтон, о котором он говорил? Тот человек, за которым он гнался от Барджи Кастл, где жил патриот по имени Бэджинал Харви и его друг Кью? Тот лоялист, за которого принял меня патриот; неужели это тот самый Йона Баррингтон, что скакал в Дублин, чтобы предать друзей, с которыми он обедал?

— Уж вы-то свою кобылу в Дублин доставите, — крикнул какой-то мужлан, — драгуны хоть что делай, правда, мистер Баррингтон?

Мужчина направился к двери.

— Они отбирают лошадей у бунтовщиков, приятель, а не у приличных людей, которые чтут закон.

— Да? — сказал крестьянин со мной рядом. — Которые чтут закон? У старика Неда Тэ́мбера ополченцы позавчера в ночь дом сожгли, а уж он закон чтил, как никто.

— Если старик Нед не уймётся, ему головы не сносить, запомни! — крикнул другой.

А хозяин сжал руку в кулак и с горечью сказал:

— Все в наших краях как с ума посходили, мистер Баррингтон. Вы в Уэксфорде большой человек, обедаете со сквайрами и всякое такое. Замолвите за нас словечко, когда будете в Дублине, ведь это позор, что тут творится…

Мистер Баррингтон спокойно промолвил:

— Замолвить-то я замолвлю, но только если вы будете уважать закон и порядок.

— Закон и порядок, сударь? — крикнул крестьянин рядом со мной. — Позапрошлой ночью, как вот Самсон говорит, пришли они и спалили хижину Неда Тэмбера, а его с хозяйкой — в приют, а уж они-то Бога не забывали, это точно!

— Значит, он в чём-то провинился, — отвечал мистер Баррингтон.

— Нет, ты джентльмена не путай, Сэм, у старика Неда сын в «Объединённых ирландцах», не забудь.

— Если у него сын — бунтовщик против ирландского народа, он это заслужил.

— Мало ли что там его сын делает, при чём тут Нед, а? Гневный спор разгорался, и скоро все, кто сидел в трактире, разделились на две половины: одни стояли за закон и порядок, другие — за справедливость и с ненавистью обвиняли тех, кто угнетал их. В ту ночь в этом трактире я наблюдал трагедию моей страны: я видел противостоящие партии — богатые против бедных и лоялисты против повстанцев.

— Пора народу взять дело в свои руки!

— Не говори глупостей, приятель! Вон их сколько, да они нас с тобой живьём сожгут, не только что наши дома!

— Отец О’Киф сам сказал: позор, что они тут творят, он сегодня приехал, чтобы с армейскими об этом говорить. А Нед Тэмбер — человек хороший.

— Отец О’Киф пусть поостережётся, они и его церковь сожгут, не только дом Неда!

— Хватит, хватит, господа, успокойтесь! — заревел хозяин.

Они спорили, кричали, вскакивали с мест, лица их горели страстью, и я от души пожалел их.

Наконец Баррингтон сказал:

— Слушайте! — Его решительный голос заставил всех замолчать; стало так тихо, что я услышал, как ветер вздыхает на чердаке, а вдали шумят волны. — От Антрима, — продолжал он тихо, — до Уэксфорда, всюду, даже в Дублине, говорят о революции. В Эннискорти куют оружие. Но я вам вот что говорю: если сейчас будет бунт, Ирландии конец на ближайшие сто лет. Хотите вы того или нет, над вами британский флаг; избавиться от него можно лишь убеждением, но не силой.

— Ирландии больше нет, приятель, и ты это знаешь, — прошептал кто-то.

— Ирландия во веки веков! — сказал Баррингтон. — Я, как никто, предан ей всем сердцем. Вы что, хотите залить её кровью? Хотите, чтобы ваши дома были сожжены, а дети пошли на каторгу? Если вы этого хотите, тогда так именно и будет, ведь в стране полно британских войск…

— Да они разбегутся, как только французы высадятся в Ирландии!

Снова вспыхнул спор.

— Дайте мистеру Баррингтону сказать, — закричал хозяин, — он человек образованный, он знает! Да уймитесь же!

Баррингтон поднял голос:

— Разве французы раньше уже не обещали высадиться? Генерал Гош и Уолф Тон привели корабли и пятнадцать тысяч французов, но разве они высадились в Бэнтри? А с тех пор уже два года прошло!

— Погода им не позволила, приятель, ты же знаешь! — воскликнул какой-то крестьянин.

— Уолф Тон, Уолф Тон! — кричали они.

Они повскакали со скамей, выкликая любимое имя, но я не тронулся с места, хотя сердце у меня при звуках этого имени забилось сильнее. Я никогда не встречал этого прославленного ирландского патриота, привлёкшего мощь Бонапарта к делу освобождения отечества от британского ига, но отец мой часто о нём говорил.

Какой-то крестьянин, измождённый и тощий, вскочил и закричал:

— Ну уж, если вернётся Уолф Тон, они запоют по-другому. В девяносто шестом ему штормы помешали, но он вернётся и спасёт наш край, и будет у нас настоящий ирландский парламент, а не тот, что нам сейчас навязали!

В ответ раздался оглушительный рёв.

— А знаешь, чем это обернётся, приятель? — спросил Баррингтон. — Тем, что вместо английской оккупационной армии у нас будет французская; этого чёрта вы знаете, а того — нет. Я-то, во всяком случае, предпочитаю англичан. Ну, а ты что скажешь, парень?

Он уставился на меня, но я не ответил.

— Ты что, парень, язык проглотил? — закричал хозяин. — А ну, выкладывай, что ты там думаешь? Нам нужны такие молодцы, как ты, чтобы обеспечить будущее любимого края.

Но я жевал и упорно молчал, не отвечая на вопросы. Я не мог себе этого позволить. Одно слово некстати, один намёк на мои мысли, лихорадочные, горячие, и они кинутся ко мне, а это помешает моей миссии.

— Мудрые люди помалкивают, — произнёс я в наступившей тишине.

— Если ты за закон и парламент, ты сохранишь голову на плечах, — сказал Баррингтон, толкнув дверь, — Парнишка дал хороший ответ, и я вам всем советую его запомнить.

Я сидел как дурак, глядя, как он уходит, и размышлял, правда ли то, что сказал мне о нём ирландский патриот.