Следующей весной я вступил в общество взаимопомощи и стал интересоваться политикой — в том году у нас многие заинтересовались политикой, причин для этого хватало. В горах свирепствовала холера, начавшаяся, как говорили, в Доулейсе, потому что сточные воды загрязняли реку. Холера перекинулась в Мертер и затем прошлась по горам, унося сотни жизней. Она прихватила несколько человек и в нашем поселке; в долине Клидак валили деревья на гробы. Цены в заводских лавках росли с каждым месяцем, потому что, как объясняли хозяева, цена железа на иностранных рынках падала, хотя один Бог ведает, говорилось в памфлетах, какое отношение одно имеет к другому. Отцы и кормильцы больших семей теряли сознание у горнов и попадали под вагонетки; тайный союз призывал к стачкам, а рабочие говорили о вооруженном восстании. Да, все занимались политикой, все открыто поносили церковь и трон, и Беннет даже и не скрывал, на чьей он стороне, что вовсе не нравилось отцу.

— Было бы честнее, если б он сразу нам сказал, что занимается политикой, — заметил он как-то вечером.

— С какой стати ему кричать о своих делах по всему поселку? — отозвалась Морфид.

— Все-таки он нам-то мог бы сказать, — вмешалась мать. — И так кусок хлеба нелегко достается, не хватает только зятя из союза, да к тому же лондонского.

— Слишком вы цепляетесь за свое спокойствие, вот и стали трусами, — взорвалась Морфид, как всегда готовая затеять ссору. — Все равно спокойной жизни конец, и нам нужны такие люди, как Ричард и Фрост, чтобы вести нас.

— Все они смутьяны, — ответила мать, — что Уильямс, что Пантридж, что Фрост — все одним миром мазаны. С ними и на каторгу угодить не трудно.

— Мистер Фрост очень хороший человек, — сказал я.

— Молчи, Йестин, — прошептала Морфид.

Отец нахмурился.

— А ты что знаешь о Фросте?

— Только то, что я читал о нем в «Мерлине».

— Смотри мне! Не хватало еще одного анархиста в доме. — Он ткнул трубкой в сторону Морфид. — Так вот, слушай. Нашему поселку достался один из лучших хозяев в этих горах. Если бы я работал в Мертере, Доулейсе или Нантигло, мне бы понадобился союз. Но при мистере Хилле я знать не хочу никаких обществ взаимопомощи, союзов или хартий, которых мы все равно никогда не получим, потому что те, кто их придумал, алчны не меньше хозяев. Вот тебе мое последнее слово, а теперь ступай на свои собрания и факельные шествия, но только не воображай, что я вступлюсь за тебя, когда солдаты поволокут тебя и твоих дружков в Монмут.

— А о Джетро и Йестине ты подумал? Сам видишь, под властью англичан жизнь становится все хуже и хуже…

— Под властью уэльсцев она, может быть, была бы еще хуже, раз уж мы ходим по железу и углю. А что касается Джетро, то пусть он сам устраивает свою жизнь, как я устроил свою.

— Думать так — это эгоизм и трусость, — проговорила Морфид. — В этом доме нет настоящих мужчин, лучше мне отсюда уйти.

— Так убирайся! — Охваченный внезапным приступом ярости, отец вскочил на ноги и швырнул газету на стол. — И чем скорее, тем лучше, — я сыт по горло твоей политикой и твоим злоязычием. Каждый день одно и то же: Ловетт, Фрост, Уильямс, свиньи хозяева и грошовые заработки. Хоть бы раз вспомнила, чем ты обязана хозяевам, хоть бы раз вспомнила о Боге. Чем сеять смуту в доме, благодарила бы Господа за то, что имеешь.

И так все время; Морфид грозится уйти из дому, отец кричит — скатертью дорога, убирайся ко всем чертям, а мать сидит за прялкой, вступается то за одного, то за другого и со слезами на глазах говорит, что надо как-то их утихомирить, а кто из них прав — Бог ведает.

Сердце у меня начинало ныть, и я уходил из дому. В то время такие раздоры шли в каждой семье. Старики толковали о добрых старых временах, о верности хозяевам — благодарение Богу, что хоть впроголодь, да живы. Молодежь вылезала по ночам в окна и прокрадывалась на факельные собрания, где Беннет и другие посланцы нового лондонского союза вколачивали им в головы четыре требования Уильяма Ловетта, за которые боролся этот союз. Старшее поколение ходило в молельни, чтило королевскую власть и содержало епископов в роскоши и довольстве. Молодое поколение ковало пики и отливало картечь для маленьких пушечек — плохо придется членам парламента, если они не утвердят четыре пункта Хартии. Где-то в пещере, в горах, установили печатный станок и каждую неделю выпускали памфлеты против хозяев, в которых рассказывалось о доходах заводчиков, о том, почему следует больше платить рабочим, о том, сколько денег положил за истекший год в банк Роберт Томас Крошей и сколько этот старый распутник наплодил на свет незаконнорожденных.

Много любопытного было в этих памфлетах, и вред от них, как говорил отец, был очень большой.

А по ночам на пустынном западном побережье сгружали оружие.

Вечер был не по-весеннему холодный. Возле лавки толклось много ирландок, глядели на товары и на Мервина Джонса, который обхаживал покупательниц с сахарной улыбкой, всегда расцветавшей у него на устах, когда он кого-нибудь обвешивал. В трактире «Барабан и обезьяна» негде было яблоку упасть, а народ все валил и валил: только что кончилась смена. Другие шли за получкой. Билли Хэнди, хозяин трактира, хлопал их по плечу.

— Заходи, еще для одного местечко найдется, — сказал он мне, ехидно подмигнув. — А впрочем, деньги здесь дают за работу, так что можешь шагать домой — работой Мортимеры себя никогда не утруждали.

— Я свои получил, — отрезал я; поскольку мы все еще числились в книгах Нантигло, в Гарндирусе нам платили деньгами Крошей Бейли. — И держи язык за зубами, а то тебе не за чем будет его держать.

И нахальная же рожа у этого Билли Хэнди, подумал я. Очень ему пойдет остаться без зубов. Он будет первым взрослым мужчиной, на котором я испробую свои кулаки: мне давно хотелось задать ему трепку. Ростом он был чуть повыше меня, но намного шире в плечах. Я его терпеть не мог за пьянство и жадность. Говорили, что у него припрятана полненькая кубышка, нажитая на чужом горе. Попробуй ему только задолжать, и он с твоей сестры штаны снимет и продаст на рынке в Абергавенни. Еще он брался колоть свиней — и не только ради денег, но и ради удовольствия. Потешив себя убийством десятка-другого ни в чем не повинных животных, он потом шел в молельню и призывал Божье благословение на свою белоснежную душу. Расчет с рабочими всегда производился в трактирах. В нашем поселке получку иногда выдавали серебром, а вот хозяин Нантигло Крошей Бейли всегда платил медными монетами, которые сам чеканил, а если кому нужны были обычные деньги, то он должен был платить Бейли за размен шесть пенсов с фунта. Монеты Бейли принимали только в его лавках, где товары часто стоили на тридцать процентов дороже, чем везде. Памфлеты требовали прекращения выплаты денег в трактирах, потому что трактиры тоже принадлежат хозяевам, а кассир всегда нарочно запаздывает, чтобы в ожидании денег человек напился в долг, а потом с пьяных глаз не смог бы как следует сосчитать, сколько ему дают. Как-то раз Большой Райс получил деньги в два часа ночи и, расплатившись с трактирщиком, приплелся домой, пьяный в дым, с тридцатью шиллингами в кармане — это за шесть-то недель работы! Мало кто из рабочих, кроме моего отца, умел хорошо считать; а по расчетам отца получилось, что в тот вечер Райс выпил двести кварт пива. Выпей он хотя бы двадцать, он никогда не дошел бы до дому, так что остальные денежки, по-видимому, поделили кассир, трактирщик и хозяин.

Сквозь хриплые крики и смех из трактира доносился стук костей, и я вспомнил, что сегодня собрание общества взаимопомощи. Попозже будет шествие, не обойдется без драки и битья стекол. Я засунул руки в карманы и пошел дальше.

Первый, кто мне попался, был Уилл Тафарн. Он брел по Северной улице и пьяным голосом горланил песню. У Уилла на лице не осталось ни единого волоса — их опалило чугуном из прорвавшейся летки, и от этого он повредился в уме. Он остановился передо мной, покачиваясь, и рыгнул.

— Пятнадцать пинт, Йестин Мортимер, ей-богу. Малыш Уилли пьет лихо, а? И вот прихватил славную ореховую дубинку, чтобы обломать бока моей подлой бабе. — И он поднял палку; на его обожженном лице сверкал единственный глаз.

— Она смотрит за детьми, Уилл, — сказал я. — Кроме тебя, ее не касался ни один мужчина.

— Сука, — прошипел он. — Стоит мне отвернуться, как на ней уже кобель сидит. Но сегодня я ее проучу.

И он двинулся дальше, хохоча и размахивая палкой; в такой же вот день получки огненная струя ударила ему в лицо. А когда в «Барабане и обезьяне» его накачали виски и принесли домой, на его постели лежал приехавший к ним в гости из Риски брат его жены…

И с тех пор каждую получку Марта Тафарн ходит вся в синяках — без этого он не отдает ей денег. Бедняжка, вон она выглядывает из окна, а детей — их у нее трое — заперла в спальне.

Потом мне встретился малыш Уилли Гволтер с матерью. Я уступил им дорогу и снял шапку.

— Добрый вечер, миссис Гволтер, добрый вечер, Уилли.

— Добрый вечер, Йестин. Мужа моего не видел?

Ее худое бледное лицо было озабоченно — как бы муж не пропил получку.

— Нет, миссис Гволтер, — соврал я, хотя только что видел, как Гволтер в трактире в Овечьем ряду расправил бороду и единым духом осушил кварту.

— Мы с Уилли ищем его, — сказала она. — В доме корки хлеба нет и ни единого пенни. В получку Гволтер делается свинья свиньей, хотя в остальные дни на него грех пожаловаться. Пальцем никогда не тронул ни жену, ни сына, не то что некоторые. — И она кивнула на Уилла Тафарна, который ковылял домой, колотя палкой по краю сточной канавы. — Семья у нас дружная. — Она вздохнула и подняла глаза на луну. Я воспользовался случаем и сунул Уилли в кулак пенни. — Но в получку сладу с ним нет. Прямо беда!

— До свидания, — сказал я, опять снимая шапку, и она поспешила дальше, волоча за собой Уилли, который благодарно поглядывал на меня огромными голодными глазами.

Я пошел своей дорогой. Навстречу мне с криками и песнями валила орава ирландцев. Это все были рослые ребята, многие с бородой, а их маленькие высохшие бабенки цеплялись за их локти; все они ругались так, что, верно, у самого сатаны глаза на лоб лезли. На улице Рид-а-Нос было темно, как в могиле: наши женщины и слышать не хотели об уличных фонарях, да и не без причины. Какой женщине захочется, чтобы соседи из окна второго этажа разглядывали содержимое ее корзинки и подсчитывали, что и на сколько она купила в лавке, и чтобы в воскресенье об этом судачили в задних рядах молельни.

В тот вечер я нашел себе на улице подружку, маленькую собачонку, которая дрожала так, что, казалось, у нее того и гляди зубы вылетят. Людям в ту пору жилось голодно, а уж собакам и подавно.

— Ах ты, горемыка, — говорю, — где ж твоя мамка — или с нее взять нечего? Есть хочешь?

Я дал ей кусок хлеба, который завалялся у меня в кармане. Она набросилась на него, словно месяц не ела.

— Пойдешь со мной? — спросил я, и рыжий хвостишко радостно завилял. Я оглянулся и подхватил ее на руки — если такая собачонка попадется ирландцам на дороге в день получки, то в середине месяца она наверняка угодит к ним в горшок. Раз — и она уже у меня под курткой, все пуговицы застегнуты, и я иду по улице, то и дело раскланиваясь со знакомыми, — уж если тебе не хочется никого встречать, то обязательно попадется полсотни, чтоб им пусто было. Отправились мы с собачкой к хозяйскому парку посмотреть на господ.

На Королевской улице я услышал звуки оркестра — приближалось шествие общества взаимопомощи. Вот оно уже показалось: во главе шел, размахивая флагом, Билли Хэнди, подлая его душа. По обе стороны от него шли факельщики. Один из них был Мо Дженкинс.

— Эй, Йестин, — заорал он.

— Пошел к черту, — отозвался я.

Но шествие получилось на славу. Оуэн и Грифф Хоуэллсы трубили в тромбоны. Мистер Гволтер что есть мочи колотил в барабан, а Уилл Бланавон гудел в фагот. Затем шли флейты и дудки и мистер Робертс с гобоем, а по пятам за ним шагал Йоло Милк с серпентом; позади их всех ехал Эванс-могильщик верхом на ослице Энид, за хвост которой цеплялся Фил Бенджамен. В общем, получилось у них не так уж плохо, если не забывать, что почти все музыканты едва держались на ногах. Следом валила ревущая толпа с палками, бочарными клепками и флагами, — ни дать ни взять французская революция: того и жди, что бреконский гарнизон явится на усмирение. Мо пробился через толпу, и схватил меня за руку.

— Пошли с нами, чего пялишь глаза?

— Что тут такое? — спросил я.

— Знатное дело! Общество взаимопомощи веселится! Обойдем два раза поселок, а потом к «Барабану и обезьяне» — там будут выступать представители союза.

— А кончите вы все в Монмуте.

— И после речей всем бесплатно пиво!

— Если отец увидит, мне несдобровать.

— В такой толпе-то? Легче поймать блоху в парике. На-ка выпей, может, повеселеешь, а то ты совсем раскис.

Я сделал два глотка из бутылки с джином, а псина высунула нос у меня из-за пазухи, понюхала и чихнула.

— А ну, глотни еще, — подбадривал меня Мо.

Лучше нет, как хлебнуть неразбавленного джина во время шествия!

— А Уилл Тафарн колотит дома жену, — сказал я.

— Знаю, только что слышал, как она вопит. Ну, давай сюда бутылку. Черт, вот будет скандал, если твой папаша унюхает, чем от тебя пахнет. Слава Богу, что я не увижу, как он с тебя шкуру спускать будет.

— Плевать я хотел на папашу.

До чего же хорошо, когда только начинаешь пьянеть! Да если к тому же шагаешь вместе с товарищами и стук башмаков по замерзшей земле наполняет твое сердце восторгом, потому что рядом — твои братья, а впереди идет лучший оркестр в Восточной долине. Мы идем по улице Хель-а-Нант, и в каждом доме открываются окна, и из каждого окна нам машут простынями и скатертями.

— Надвинь шапку на глаза, Йестин, — шепчет Мо, — вон в окне твоя мать.

— Ей тут тоже места хватит, — говорю, — скажи, чтоб шла к нам!

— Быстро сюда, — шипит Большой Райс и, поддернув брюхо, закрывает меня полами пиджака. — Позовет еще твоего отца, а он тут всех изувечит.

Так мы прошли мимо моего дома: Большой Райс раскланивался во все стороны и толкал меня в зад коленями.

Дверь «Барабана и обезьяны» была распахнута настежь. Круто свернув на базарной площади, процессия повалила в трактир. Музыканты побросали инструменты, столпились у стойки и стали дубасить по ней кулаками, требуя пива. Где тут было Полли Морган справиться! Уилл Бланавон поднял ее и передал в толпу, чтобы ее выставили за дверь, а сам стал наполнять кружки. Сквозь пары джина любая рожа покажется красоткой! После того проклятого вечера я и смотреть не хотел на Полли Морган, а сейчас ей уж было не до меня. Ее передавали поверху — то вниз ногами, то вниз головой, заголяя до пояса, и она визжала как резаная. В мгновение ока ее выставили за дверь — там, где пьет общество взаимопомощи, женщинам не место, да и ирландцам тоже, если на то пошло, и двое парней из Килдара отправились вслед за Полли, поощряемые башмаком Гволтера. Уилл подавал пенящиеся кружки; Мо заполучил две и пролез под ногами ко мне в угол.

— Пей быстрей, парень, — прошептал он. — Ты ведь не платишь взносов — как бы нас не вышибли.

Только я отхлебнул глоток, как Диг Шон Фирниг — председатель общества — подошел ко мне с тетрадью и карандашом в руках.

— А ну, плати вступительный взнос один шиллинг, а не то вылетишь за дверь, и Мо Дженкинс тоже, за то что привел скеба.

— Да есть ли у него деньги-то? — вставил Билли Хэнди. — Пусть выкладывает, а нет, так получит у меня хорошего пинка в зад.

— Вот ваш шиллинг, — сказал я, отсчитывая деньги. — И не забудьте дать расписку.

На лицах обоих — изумление: у них-то в карманах вряд ли набрался бы шиллинг на двоих, и если мой шиллинг пошел в Детский фонд, то я — китайский мандарин. Отец часто говорил, что куда больше денег окропляло стену дома Дига Шон Фирнига, чем попадало в кассу общества. Во всяком случае, расписки я не получил, а через минуту Диг Шон уже взобрался на стул и, поглаживая брюхо, приготовился говорить. Лицо — ни дать ни взять слива, а поперек живота — цепочка от часов, похожая на цепи, протянутые вокруг парламента, но говорить он умел.

— Господа, господа, — начал он. — Это великое счастье, когда людей связывают узы замечательного товарищества, и я, ваш председатель, рад приветствовать вас сегодня, в славную годовщину нашего общества.

Он склонил голову и, протянув руки, благословил нас. Сплошная святость!

— Чего там, только время попусту тратим, — заорал Оуэн Хоуэллс. — Сегодня на Койти выступают представители союза, а мы тут слушаем речи трактирных краснобаев, которые только и могут, что болтать про взаимопомощь.

— К черту взаимопомощь, — рявкнул Грифф Хоуэллс. — Я за союз!

— А я за Хартию, — продолжал Оуэн. — Сначала, может, и союз, но со временем четыре пункта Ловетта, а взаимопомощь побоку.

Диг Шон Фирниг сплюнул.

— Сосунки вы несчастные! — крикнул он. — Заткните глотки! Я, Фирниг, ратовал за союз рабочих, когда вы еще соску сосали, и я организовал это общество, когда вы еще не знали, что такое завод, — вы об этом не забывайте.

— И набил себе карман нашими взносами! — гаркнул Оуэн. — А я говорю — к черту взаимопомощь; только и делаем, что платим взносы, а толку чуть.

Это, видно, попало в точку. Все затихли. Фирниг даже в лице изменился: Оуэн его здорово задел.

— Как это понять? — начал он. — Кажется, меня обвиняют в присвоении общественных денег?

— Ну да, — не задумываясь отозвался я. — Полчаса уж прошло, как я заплатил шиллинг, а расписки пока не видно. — И я шмыгнул обратно в свой угол, а Мо за мной.

— Парень прав, — сказал Гволтер. — Взять хоть Афеля Хьюза. Сколько он фунтов переплатил в общество, а жена его все еще не встает с постели, а дочка Сейнвен в сырой земле, так ведь, Афель?

Мистер Хьюз кивнул. Глаза его ярко блестели на изможденном лице. Хьюз никогда не брал в рот спиртного, а за общество стоял горой.

— Но Афель Хьюз задолжал за шесть месяцев, — завопил Фирниг, — не могу же я делать деньги из воздуха! Видит Бог, господа, я не волшебник, чтобы исцелять больных женщин и воскрешать мертвых детей. У нас в кассе всего пятнадцать фунтов; надолго ли этого хватит, если хозяева занесут нас в черный список или начнут увольнять всех подряд? Надолго ли этого хватит, если мы решим сегодня объявить стачку? У вас перед глазами пример Мертера, где рабочие потерпели поражение из-за недостатка средств. Они могли бы выиграть дело в суде, если бы им было чем заплатить адвокатам.

— Не болтай чепухи, — сказал Большой Райс, — чтобы выиграть дело у Бейли, нужны миллионы. Так сколько, ты говоришь, у нас в кассе?

— Пятнадцать фунтов, — ответил Фирниг.

— Надо же, какая круглая цифра, — подал голос Уилл Бланавон, — а Сейни Хьюз спасли бы десять шиллингов. Куда же подевались шиллинги и пенсы?

Бешеный рев.

Диг Шон Фирниг топнул ногой по стулу.

— Тише, господа! Мистер Хэнди, прошу выдать всем еще по кружечке пивка, а то нам не хватает дружелюбия.

— К черту пиво, успеется, — загремел Большой Райс, проталкиваясь вперед. — Я не мастер считать, но сдается мне, что за шесть месяцев должно было набраться побольше, чем пятнадцать фунтов. Так что вы уж меня, извините, мистер Фирниг, но я предлагаю, чтобы кто-нибудь, не состоящий в обществе и разбирающийся в цифрах, вроде Хайвела Мортимера, проверил ваши счета.

— Только через мой труп, — завопил Фирниг, весь посинев. — Все мои счета подписаны мистером Билли Хэнди, а этого хозяйского прихвостня Мортимера я и близко к ним не подпущу. Да он даже не член общества.

— Хайвел не вступает из принципа, а не потому, что ему жалко пенса в неделю, — сказал Большой Райс. — А ты еще пожалеешь, Фирниг, что при всех обозвал его: здесь его парнишка, и Мортимер за твои слова выдерет наши денежки у тебя из брюха и отрежет тебе мужское естество на жаркое.

— Угу, — послышался голос.

В дверях стояло шестеро. Мне никогда еще не приходилось видеть таких огромных и лютых детин, а такого, как их вожак Дай Проберт, мне и в дурном сне не снилось. Он был на фут выше отца и на фут шире в плечах. Одет он был в отрепья, одна рука — голая до плеча. Вокруг пояса — медвежья шкура, свисающая до самого пола. Лицо у него, так же как и у Уилла Тафарна, было обожжено чугуном, вырвавшимся из летки; вместо одного глаза зияла красная впадина. В руке он держал дубинку, а его приятели были вооружены железными прутьями, чтобы ломать ноги несогласным. Мо толкнул меня локтем в бок и шепнул:

— «Шотландские быки». Лезем под стол — быть драке. Пришли насильно загонять в союз.

Но отец его, Большой Райс, и не думал пугаться. Засунув одну руку за пояс, а в другой держа кружку, он неторопливо пошел им навстречу.

— Из Нантигло гости, кажись? — невинным голосом спросил он.

— Угу.

«Бык» смотрел мимо Большого Райса, прикидывая соотношение сил.

— Тогда проваливайте отсюда, — заявил Райс. — Когда мы решим завести у себя союз, мы уж сами управимся, из Нанти помощников звать не будем.

— Не жди, пока мы вас вышвырнем, Дай Проберт, — добавил Оуэн Хоуэллс — он уже был готов к драке.

Проберт ухмыльнулся.

— До чего ж у вас тут темный народ. Все только толкуют о взаимопомощи и о своих пенсовых взносах, а сами прячутся за спины рабочих Блэквуда.

Отодвинув с дороги Оуэна и Райса, он подошел к Дигу Шон Фирнигу, схватил его за цепочку от часов и стащил со стула.

— Смотри, кой-кому тут не поздоровится, если так будет продолжаться: все в обществе и никого в союзе.

Он отшвырнул Фирнига, и тот пролетел через всю комнату и упал в объятия Афеля Хьюза, да так и остался там лежать, выпучив глаза и весь дрожа. Проберт повернулся к Большому Райсу.

— Ну, ты, распустил язык. Так проваливать, говоришь?

— Да побыстрей, — ответил Райс, — а то мы из вас понаделаем окороков и подвесим на крючки.

— Ты посмотри-ка, — прошептал Мо. — Отец давно до него добирается. Все мечтал расквитаться с их вожаком. Ну, будет дело!

— Кто до кого добрался, еще неизвестно, — фыркнул я. — Если он сцепится с этим верзилой, тот из него живо дух вышибет.

— Ты за союз или против? — спросил Райса Проберт.

— Против, и наделаю отбивных из любого, кто стоит за него, так что расчищайте круг и держись, Проберт.

— Здесь чисто? — спросил Проберт, оглядываясь по сторонам.

— Чище чистого. Так, значит, до последнего? Я против передышек, когда дерусь за Вильгельма Четвертого.

— Что ж, идет, — сказал Проберт, снимая медвежью шкуру. — Хоть до могилы, если хочешь, а когда покончу с тобой, я переломаю здесь ноги каждому, кто не покажет карточку союза.

— Лежачий получает башмаком в бок, — сказал Райс, который уже кружил вокруг него, выставив вперед левую руку. — Плохо твое дело, Проберт, ты ведь нарвался на боксера.

Левый кулак точно попал гиганту в лицо. Все затихли, слышен был только скрип половиц под ногами бойцов. И вдруг Большой Райс опустил кулаки и с ужасом уставился в окно.

— Милосердный Боже, — проговорил он. — Солдаты!

Дай Проберт круто обернулся, и в это мгновение Райс нанес ему страшный удар правой и рассек бровь над его единственным глазом. Дай взмахнул руками и рухнул. Половицы так и застонали от семипудовой тяжести. Дай поднялся на колени и стоял, тряся огромной головой. Капли крови падали на пол.

— Подлец ты, — сказал он.

— Да, — ответил Большой Райс, который все еще кружил вокруг Проберта. — Почему бы мне не быть таким же подлым, каким ты был в Блэквуде? Вставай, ты, корова, я тебя разделаю получше, чем на бойне в Кармартене.

— Ловко отец расправляется с «шотландскими быками», а? — ликовал Мо.

В эту минуту открылась дверь и вошел Идрис Фор-мен. Райсу Дженкинсу он был едва по плечо. Он с первого взгляда понял, что здесь происходит.

— Никак Дай Проберт? Опять за свои штучки взялся? — сказал он, обращая к нему маленькое морщинистое лицо, потом повернулся к Райсу. — Силы много, ума мало, невелика потеря для союза, хоть бы вы и убили друг друга. А ну, марш к стойке, выпейте вместе да послушайте умных людей. — И сердито замахал руками. — И вы все идите к стойке!

— Эх, жаль, — прошептал Мо. — Как из него кровь полила — еще бы минута, тут бы ему и крышка. Ну да ладно, доберемся до него после речей. Сегодня у нас гости, видишь? — спросил он, показывая большим пальцем на дверь.

— Гости?

— Твоя сестра! — прошипел Мо. — Гляди.

Крепко прижимая к себе собачонку, я глядел, как вслед за Беннетом в трактир вошла Морфид. Ее лицо было бледно и грустно; она казалась необыкновенно красивой в пышном черном платье, с голубыми лентами в волосах. Отец прав, подумал я, она пропала: одно дело произносить политические речи у себя дома, а другое — выступать с ними на людях, когда жандармы прилипли ушами к замочным скважинам, а под полом притаились хозяйские шпионы.

Идрис Формен вскочил на стул.

— Господа и дамы, — начал он. — Поскольку сегодня в обществе большой день, я привел гостя из Нантигло — представителя Национального союза рабочих классов, и прошу дать ему возможность высказаться. Ибо независимо от того, за что вы проголосуете — за общество взаимопомощи или за союз, — ясно одно: пора нам всем объединиться под одним флагом. Так что прошу его внимательно выслушать.

Он соскочил со стула, и на его место встал Беннет, готовый к бою. Со всех сторон орали и шикали: мало нам, дескать, англичан — управляющих, сборщиков налогов, учителей и проповедников, они еще в друзья навязываются.

— Катись на север и займись своим делом в Ланкашире! — крикнул Райс.

— Дайте человеку высказаться! — взревел Идрис.

Наступила благопристойная тишина — Идриса все уважали.

— Господа, — начал Беннет, — как вам уже сказал Идрис, меня послали ваши английские братья, чтобы добиться объединения рабочего класса под одним флагом…

— Ну да, — бросил Оуэн Хоуэллс, — под красным; катись ты ко всем чертям — приходят тут всякие и начинают вмешиваться в наши внутренние дела.

— Нет, под белым, — сказал Беннет. — А когда он станет красным, я первый плюну на все эти переговоры. А что до ваших внутренних дел, то у вас их нет, да и никогда не будет, пока вы тут сидите и скулите об эксплуатации. Вы думаете, только вам плохо? Черт, когда бы так, союзу и делать было бы нечего. Рабочих эксплуатируют по всей стране — на севере, юге-востоке и западе, во всех ее уголках. Зло, порожденное троном и церковью, царит в наших городах так же, как и в ваших, но мы-то изготовляем оружие, чтобы с ним бороться, а вас только на то и хватает, чтобы платить пенсы в общество взаимопомощи.

— Это оскорбление! — возмущенно крикнул Диг Шон Фирниг.

— Заткнись! — рявкнул Идрис. — Это правда.

— Правда или нет, — с довольным смешком проговорил Большой Райс, — это подстрекательство к бунту. Толково. А ну продолжай, англичанин.

— И продолжу, — отозвался Беннет. — Трон стакнулся с церковью, а церковь стакнулась с дьяволом. Пока епископы болтают о святости монаршего сана, этот монарх транжирит богатства, созданные трудом голодных детей. Замечательный союз! А потом монарх благословляет епископов и жалует им дворцы, построенные на доходы с проституции. Короче, короля — на плаху, а этих дьяволов церковников зажарим живьем, как вы некогда делали в старом Кармартене.

— Силы небесные! — проговорил Оуэн Хоуэллс.

Тут все члены общества сразу стали серьезными: еще бы — не каждый день тебя в трактире открыто подстрекают к бунту. Стоило хоть одному слову из сказанного здесь проникнуть наружу, и Беннет подлежал повешению, колесованию и четвертованию.

— Вот-вот, — сказал Беннет. — Силы небесные. Давно пора кому-нибудь высказать правду вслух — достаточно ее в Уэльсе шепчут по углам. Слишком здесь много болтают потихоньку и слишком мало делают в открытую, и это в стране, которая породила Оуэна Глендовера. Позор! И уж очень вы себя жалеете — только не обижайтесь на мои слова, — вы же не единственные, кого эксплуатируют мои соотечественники. В Бристоле по-прежнему торгуют рабами, торгуют люди, которые истово молятся в церкви. Вы бьете своих детей, чтоб их не порол мастер на фабрике? Ваших малышей обливают холодной водой, когда они падают без чувств около машин? Ваших детей бьют и морят голодом на глазах матерей? Вот что происходит на фабриках Ланкашира. Держите вы кормилиц для малышей бедняков, потому что у голодных матерей нет молока? Нечего на меня таращиться. Становитесь на колени и благодарите Бога, что вы уэльсцы, что вы платите свои пенсы в это общество пьяниц, которое вы называете обществом взаимопомощи, а на остальных вам наплевать.

— Поосторожнее в выражениях, — заметил Билли Хэнди.

— А ты попридержи язык, пока я не спустился и не вырвал его! — воскликнул Беннет. — Я как раз и говорю о таких, как ты и Фирниг. Уэльские общества взаимопомощи, основанные на товариществе, были созданы святыми, но их погубили такие, как вы, вы разворовали их фонды и опорочили самый их принцип — честность и порядочность. Вы берете деньги и ничего не даете взамен. Вы — орудия хозяев, назвать вас поганью будет еще слишком хорошо. Однако вы сослужили нам службу. Такие, как вы, доказали, что общества взаимопомощи не только бесполезны, но являются прибежищем трусов, не способных на борьбу со злом. Это оборона, а не наступление. По всей стране общества взаимопомощи распадаются как бесполезные, и их место занимает союз. А союз помогает осуществлению Хартии Ловетта…

Тут раздались одобрительные возгласы. У нас многие поддерживали новую Хартию, особенно такие, как Афель Хьюз, которые с радостью подложили бы бочки с порохом под парламент, когда все его члены в сборе.

— Вас больше не будут гонять к избирательным урнам голосовать за вигов или тори согласно прихоти ваших хозяев! — крикнул Беннет. — Союз даст вам тайное голосование, жалованье членам парламента и возможность выбрать людей, которых вы захотите сами, вместо прислужников аристократии, издающих законы в угоду трону.

Кружки вторично наполнились пивом, и все разом заговорили, а это всегда хороший признак. Речь Беннета проняла слушателей, и он это знал. Он продолжал, размахивая кулаком перед самыми носами стоящих впереди.

— Следующий шаг — всеобщее голосование, право каждого взрослого мужчины участвовать в выборах. Почему политику страны должны определять немногие избранные? Таковы цели союза: наступление, а не оборона, так что пора кончать с вашим обществом. Закройте его, разделите остатки фондов и платите свои пенсы в союз, который стоит за всеобщее товарищество независимо от веры или национальности. Заставьте хозяев создать вам человеческие условия труда, вырвите у них из глотки часть доходов. Живите для союза, умрите за него, если потребуется, и он охранит счастье ваших детей.

Тут все снова взревели. Таковы уж уэльсцы: только что посылали человека к черту, а через минуту готовы следовать за ним на виселицу. Дверь распахнулась, и Диг Шон Фирниг кувырком полетел на улицу. Билли Хэнди не тронули только потому, что у него хранилась касса общества. Кружки поднимались, пиво исчезало в глотках, все кричали и выворачивали карманы в поисках пенса для нового союза. Глаза Морфид сияли. Вскоре они с Беннетом ушли, а следом, раздав карточки союза, ушел и Идрис Формен. «Шотландские быки» хлопали друг друга по плечу, шутки встречались взрывами хохота — царило общее ликование. И вдруг… Кружка Дая Проберта взлетела в воздух — Большой Райс нанес ему удар правой. Проберт пролетел через комнату, ударился спиной о стену и сполз на пол.

— Я передумал, — сказал Райс. — С «шотландскими быками» я не пью, да и жалко оставлять неоконченной хорошую драку.

Гробовая тишина. Мо шепчет мне на ухо:

— Теперь не теряйся. Бери-ка вон ту ножку от стула. Поползли, будем бить их по ногам.

Стороны разделились. «Быки» собрались справа от стойки, наши слева. Никто не тронулся с места, пока Афель Хьюз не снял очки — верный признак, что дело принимает серьезный оборот. В углу Эванс-могильщик надевал на руку кастет. А когда Уилл Бланавон перескочил через стойку, сжимая в руке коловорот трактирщика, «быки» с Пробертом во главе бросились в атаку.

Вот это был бой!

Если бы древние кельты так дрались с легионерами, как мы в тот вечер с «быками» из Блэквуда, римлянам никогда не удалось бы построить Карлеон. Бойцы валились на пол, как подпорки в шахтах. Афеля Хьюза сбили с ног, прежде чем он успел спрятать очки, а на нем оказался мистер Робертс. Большой Райс опять свалил Проберта на колени, Грифф Хоуэллс молотил всех подряд, не разбираясь, а Оуэн залепил одному «быку» такой великолепный хук левой — просто картинка! Тот рухнул замертво — хоть сейчас хорони. Другому эта скотина Билли Хэнди вцепился между ног и стал выкручивать так, что бедный «бык» весь дергался и орал благим матом. Таким манером Билли заставил его пятиться до самой двери, а затем отправил пинком в канаву. Билли всегда дрался подло — чего-чего, а этого в драке касаться не положено. Мы с Мо ползали под ногами дерущихся, на всякий случай стукали по головам лежавших на полу и били по ногам тех, кто еще стоял. Я помогал мистеру Хьюзу искать очки и вдруг оказался лицом к лицу с Билли Хэнди, который тоже опустился на четвереньки и приноравливался применить свой прием к другому «быку». Я размахнулся и изо всех сил огрел его ножкой от стула по голове.

Сроду не видал я такого столпотворения. Пол был усеян битым стеклом, люди скользили, падали и рвали себе штаны в клочья. Большой Райс бил Проберта ногами, и тот ревел так, что уши закладывало — нога у Райса была громадная, и сил он не жалел. Уилл Бланавон, обмякнув, лежал в углу. Мистер Гволтер раскинулся на спине, а под ним — мистер Робертс и два «быка», а Оуэн и Грифф Хоуэллсы за нехваткой «быков» колотили друг друга. С «быками» было покончено, когда Полли Морган бросила в окно камешек и завопила:

— Солдаты!

— Извините, мне пора, — сказал Мо, оттолкнул меня и, разбив ногой стекло, выскочил в ближайшее окно. Я за ним, за мной остальные — просто удивительно, как быстро покойники воскресают и бросаются наутек при появлении солдат. На улице толпились вышедшие из молельни прихожане; они качали головами, размахивали библиями. Я ринулся прямо через толпу, промчался по Северной и Главной улицам и спрятался на кладбище. Там, укрывшись среди надгробий, я отряхнулся, почистил одежду и потом, сунув руки в карманы и посвистывая, направился к дому и перемахнул через заднюю калитку.

Отец стоял, прислонившись к сараю, и, держа в руке трубку, глядел на луну.

— Что-то сегодня в поселке шумно, — заметил он, словно начиная разговор с гостем.

— Да, — ответил я. — Просто противно — как соберется общество, так каждый раз одно и то же.

— Ты видел шествие?

— Нет. Я шел из Абергавенни.

— Значит, ты и солдат не видел?

Я изобразил на лице изумление.

— Пошли сходим туда, — сказал он. — Я как раз хотел прогуляться. Посмотрим, как они ловят этих скандалистов.

Он улыбнулся, взял меня за плечо и вывел за ворота.

Мы пошли по залитой лунным светом Северной улице. Возле «Барабана и обезьяны» собралась толпа пьяных ирландцев, а среди них виднелись конные солдаты, высматривавшие нарушителей спокойствия. Благочестивые прихожане все еще толклись около Стаффордширского ряда, бормоча и отплевываясь. Тут же был Томос Трахерн.

— Опять пьянство и драки, — сказал он отцу. — Каждый раз, как у пьяниц из общества праздник, поселку покоя нет. А сегодня вдобавок приходили агитаторы и раздавали союзные карточки, а уж о бунтовских речах и оскорблении особы монарха я не говорю.

И он с низким поклоном улыбнулся мне.

— Рад видеть тебя с отцом, Йестин Мортимер, а не в такой дурной компании. Доброй ночи.

— Мистер Трахерн тобой, похоже, доволен, — сказал отец, когда мы дошли до Кэ Уайта.

Здесь тоже полно зевак, кажется, все жители поселка высыпали на улицу, машут руками и стрекочут, как сороки: ай-ай-ай, какой срам, как только людям не стыдно. Тут уж никому не дают спуска — ни мэру Абергавенни, ни самому Вильгельму Четвертому. Завидев хихикающую Полли Морган, я стал сморкаться, чтобы закрыть лицо, а как только опустил руку, столкнулся нос к носу с Билли Хэнди и Дигом Шон Фирнигом. Билли был белый как полотно — все еще давала себя знать ножка от стула, — но он расплылся в любезной улыбке и низко поклонился отцу.

— Добрый вечер, мистер Мортимер.

— Добрый вечер, мистер Хэнди.

— Приятный сегодня вечерок, мистер Мортимер!

— Очень приятный, мистер Хэнди.

— Слишком приятный, чтоб добрым людям путаться с «шотландскими быками» и анархистами и бить друг друга по голове ножками от стульев, — сказал Диг Шон Фирниг и снял с головы Билли Хэнди шапку: на темени у того красовалась шишка величиной с утиное яйцо — моя работа.

— Дубовыми ножками от стульев, — мрачно пояснил Билли Хэнди.

— Но мы до этого сукина сына еще доберемся, извините за грубое слово, дьякон, — сказал Диг Шон.

— И скоро, — добавил Билли Хэнди. — Он меня изукрасил, но я его не так еще отделаю, и уж в ход пойдут не ножки от стула, а железные прутья, не так ли, Йестин Мортимер?

— Ясно, — сказал я.

Мы пошли дальше и свернули на Главную улицу.

— Скверное это дело — ударить человека вооруженной рукой, — сказал отец, — даже такого, как Билли Хэнди! Благодарение Богу, что мой сын не совершает подобных подлостей, а не то мне пришлось бы отбить у него к ним охоту кнутом. По мне нет хуже человека, чем тот, кто нападает сзади.

— Да, — ответил я, вспотев.

Около школы тоже толпился народ. Многие кивали или с уважением кланялись отцу. И вдруг к нам подошел мистер Гволтер — один глаз заплыл, шарф в крови, пивной дух такой, что зайди он в молельню, весь лак со скамей облез бы.

— Руку, мистер Мортимер, — шатаясь, воскликнул он. — Мы с товарищами из общества проучили-таки «быков», и я горжусь этим. И если мой Уилли вырастет таким, как ваш Йестин, храбрым и сильным, как лев, я Бога благодарить буду.

— Да, да, — сказал отец с улыбкой, которую приберегал для недоумков, и легонько отодвинул его. — А теперь иди-ка, брат, домой к жене.

— А пить Йестин умеет — не в вас пошел, — продолжал Гволтер (я мысленно посылал на его голову все известные мне проклятия), — знаю, что вы в рот спиртного не берете. Но по части драки он вас стоит. А как он себя сегодня показал! Я теперь на него поставлю хоть против Большого Райса.

— Всего хорошего, мистер Гволтер, — сказал отец, решительно отстраняя его с дороги, и мы двинулись дальше. Я шел и чувствовал, как все во мне холодеет.

— До чего человека пьянство доводит, — проговорил отец, когда мы отошли подальше. — От пива да от драки у него в голове помутилось — путает тебя, видно, с Мо Дженкинсом.

— Да, — ответил я. По спине у меня ползли мурашки.

— Тот ведь всегда в шествиях участвует и пьет на праздниках общества?

— Да, — ответил я.

— А ты был в Абергавенни и к «Барабану и обезьяне» даже близко не подходил, так ведь?

Я закрыл глаза. Пот лил с меня градом.

Дальше мы шли молча. Я искоса поглядывал на его белую рубашку. На душе у меня кошки скребли. Я солгал отцу первый раз в жизни, и, кажется, это будет последний — вид у него был страшный.

— Отец, — сказал я, останавливаясь. — Я пил с Мо Дженкинсом на их празднике и ходил с шествием и дрался ножкой от стула.

— Молодец, сынок, — ответил он, глазом не моргнув. — Никогда не жди, чтобы тебя выдал иуда. Легче мне потерять обе руки, чем слышать ложь из уст своего сына. Ты хороший мальчик, Йестин.

Никогда в жизни я не чувствовал такого облегчения.

— Спасибо, отец.

— Но ты солгал, хотя и признался во лжи, — продолжал он, — и за это должен быть наказан. Пошли теперь домой, и я тебя так проучу, что до Рождества не забудешь.

Мать сидела за прялкой у очага и, казалось, вся ушла в работу. Эдвина в углу читала Библию. Ни та ни другая бровью не повела, когда я вошел в комнату, и я понял, что здесь час назад меня судили, признали виновным и произнесли приговор.

— Пошел в спальню, — сказал отец. — Пьянство и драки нельзя терпеть в порядочной семье, их надо искоренять, пока не поздно.

— О Хайвел, — всхлипнула мать.

— Замолчи, женщина! — прикрикнул на нее отец. — Ты что, хочешь, чтоб мои дети пили, дебоширили и дрались ножками от стульев? Не можешь на это смотреть — уйди куда-нибудь.

Мрачное место — лестница, когда она ведет к месту казни. Каждая ступенька скрипит, как телега, в которой преступников возят на плаху. Вхожу в спальню. Сажусь на кровать Морфид и жду. Дверь отворяется — вскакиваю на ноги. Но это мать.

— Мальчик мой! — со слезами говорит она. — Что ты наделал! Отец еще ни разу не бил никого из детей.

— Не расстраивайся. Это мне надо расстраиваться.

— Милый мой, — шепчет она, — это все из-за пьянства. Ну, с обществом связался, ну, подрался — это пустяки, но пьянство — это дьявол, это горе в доме, так что уж потерпи ради меня, хорошо?

Вот утешила!

— Иди-ка скорей вниз, — говорю я, — а то тебе тоже достанется.

Только ушла мать, пришла Эдвина. Куда девался весь лед — ревет в три ручья.

— Йестин, — рыдает, — о, Йестин!

Беда с этими женщинами — только что сердились, а через минуту слезы льют от жалости. Дрожат, с лица побледнеют, руки трясутся, хотят тебя укрыть, утешить, защитить. Слабые создания, и ты с ними слабеешь. Ну их.

Лучше уж иметь дело с отцом.

Хлопнула задняя дверь, хлопнула дверь на кухню.

— О, Хайвел! — воскликнула мать и повисла на нем.

— Отойди! — рявкнул он.

Шаги на лестнице, тяжелые шаги великана. Дверь чуть не слетает с петель.

— Пошла отсюда! — отшвыривает он Эдвину.

Хлопает дверь спальни, так что с потолка сыплется штукатурка, и вот он стоит передо мной.

— Ладно, — говорит, — я тебе покажу, как драться ножками от стульев, сукин сын!

Да. Мне есть чем вспомнить тот вечер, когда я впервые приобщился к политике.