Велимир Долоев

Тоска по голубому мундиру

Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых. М.: Снежный Ком М, Вече, 2013 г.

Стране нужен царь.

Кризисная эпоха, когда заодно с «духовными скрепами» стремительно рвутся социально-экономические связи, промышленность находится в состоянии стагнации, а медицина и образование — в агонии, когда не знаешь, чего ожидать от общества раньше — голодного бунта или «бунта сытых», — такая эпоха располагает власть к ностальгии по славным временам России, Которую Мы Потеряли, России, в которой за дворовую девку давали полтораста рублей, а за оппозиционную пропаганду — десять лет каторги. Население тоже, впрочем, местами совсем не против — двадцать восемь процентов россиян симпатизируют идее восстановления монархии. Где-то столько же наших соотечественников уверены в том что Солнце вращается вокруг Земли. Социологи, правда, не задавались пока важным вопросом, какой процент россиян сегодня считает гром и молнию результатом деятельности гоняющего бесов Ильи-пророка (думается, что совсем не нулевой), однако социальный заказ на дореволюционные традиции, сформированный фильмами Михалкова и псевдобелогвардейскими романсами, определенно существует. А уж если этот заказ подкреплен высочайшим одобрением, да приурочен к столь знаковому юбилею, как четырехсотлетие дома Романовых, то мастера всех отраслей культуры просто обязаны отметиться на ниве прославления самодержавия. И нашу отечественную фантастику юбилейные торжества просто не могли обойти стороной.

Антология фантастики «Империум», выпущенная осенью прошлого года при поддержке Екатеринбургской епархии, составлена при участии выдающегося деятеля российского фэндома Сергея Чекмаева, идеолога таких сборников с говорящими названиями, как «Зомби в СССР», «Русские против пришельцев» и «Беспощадная толерантность» (рассмотрен нами в первом номере «ББ»). Господин Чекмаев сам по себе крайне интересный тип: в начале нулевых, когда большинство фантастов еще не почувствовали ветер перемен, продолжая выдавать непростительно бездуховные, еретические, а местами и откровенно антихристианские произведения, он ворвался в русскую литературу с романом в жанре православного фэнтези «Анафема» — безвкусным и унылым переложение ментовского боевика эпохи лихих девяностых в мистическом антураже. И пусть критики не оценили, но автор получил премию от Союза Православных Граждан, а также начал зарабатывать репутацию и связи в среде патриотически-православной публики, озабоченной засильем в русской фантастике нечистой силы и богоборческих идей. Шло время, и проявились в полную силу два фактора, сделавших массу аполитичных либо пролиберальных фантастов любителями бога, родины и прочих традиционных ценностей: падение тиражей и подъем патриотизма. Эти два обстоятельства сделали возможным издание с шумной рекламой и даже с небольшими скандальчиками целой обоймы сборников о борьбе православных русичей против зомби, инопланетян и геев с лесбиянками — все это, как правило, под покровительством епархий либо «некоммерческих фондов», прозревших, наконец, в отношении фантастики и увидевших в ней важный инструмент воспитания масс.

И сборник рассказов в жанре крипто- и альтернативной истории о торжестве монархии в России должен был бы стать, по идее, неким промежуточным итогом развития патриотической фантастики, явлением, интересным пусть не с литературной точки зрения, но хотя бы с социологической — вещью, пригодной для разбора социальных идеалов современных монархистов (в условиях, когда все громче раздаются голоса о необходимости внесения изменений в конституцию страны — вопрос отнюдь не праздный). Увы, как это часто случается, в результате получилось достаточно скучное собрание ученических сочинений на заданную тему. Дело даже не в том, что за гонорар искренне писать не будешь, — история знает массу великолепных произведений литературы, являющихся откровенно заказными. Но если подходить к составлению антологии спустя рукава, а авторов отбирать по принципу общих воспоминаний о совместных попойках на конвентах — результат окажется предсказуемым.

Альтернативная история, как известно — жанр, требующий определенных знаний истории реальной, поэтому как-то сразу пропадает интерес к авторам, считающим, что Италия расположена на Пиренейском полуострове; что Обводной канал в Москве существовал в семнадцатом веке; что страшная аббревиатура «МИ-6» использовалась в отношении секретной разведывательной службы Великобритании задолго до Первой Мировой; что «княгиня» и «княжна» — это синонимы. Это все вроде бы знания совершенно не секретные и не сакральные, а в эпоху интернета приобретаемые и вспоминаемые при должной сноровке за несколько секунд. Но, по крайней мере, рассказы, в которых обнаружены столь постыдные ляпсусы, хотя бы похожи на художественные произведения. Но вот какое отношение имеет к фантастике и литературе вообще псевдоисторическое «расследование» на тему «англичанка гадит» («Житие Лаврентия, или Яд и Корона», Виктор Точинов)? Что злодеи-англичане Петра Первого отравили, а Сталина хотели отравить ради защиты своих индийских владений — это не фантастика, а издевательство просто, если вспомнить, когда англичане прочно закрепились в Индии, когда они оттуда ушли, и кто был их основным конкурентом в борьбе за колонии. Да, идея омыть сапоги в Индийском океане стала благодаря господину Жириновскому для русских патриотов фетишем вроде пресловутого православного креста над Святой Софией (тема, которой в рассматриваемом сборнике также уделено большое внимание). Но отчего-то «расследование» не упоминает, что глубже и серьезнее всех проработал «индийский вариант» в свое время не Петр и не Сталин, а Лев Давидович Троцкий еще в девятнадцатом году. Причем обошлось это для него, что характерно, без всяких фатальных последствий — а ведь времена были суровые, военные, и простора для столь любимых британской секретной службой трагических случайностей было очень много. Но революционер Троцкий, предложивший зажечь в Индии революционный пожар, — это для русских патриотов «авантюрист» и «утопист», а Павел Первый, погнавший казачьи полки через всю Среднюю Азию без всякого плана, без внятной проработки кампании, — это государственно мыслящий деятель, убитый бессовестной «англичанкой» именно по причине своего государственничества.

Точно так же сомнительно смотрится в антологии, посвященной юбилею дома Романовых, рассказ, в котором династия оказалась помножена на ноль еще в восемнадцатом веке без участия всяких там революционеров («Империи минуты роковые», Александр Просвирнов). Впрочем, куда более сомнительна идея о присоединении в ходе Семилетней войны к России Пруссии, а затем и всех оставшихся германских земель. Даже не с военной точки зрения, а с чисто экономической. Ибо, если судить по уровню экономического развития, по численности населения в указанный период, Российская империя должна была либо завоеванной Германией подавиться, либо... перестать быть Российской империей, а стать чем-то вроде Австро-Венгрии со стремительно возрастающей ролью немецкой компоненты. И если даже на независимую Россию имперского периода германские народы оказывали определяющее культурное воздействие (доходившее в некоторые годы до полного и откровенного раболепия перед всем прусским), то в гипотетической Германороссии государственным языком вскоре стал бы немецкий, да и столица, скорее всего, была перенесена из теряющего свое значение Петербурга в более западные и более комфортные области. Правящая же династия, которая и в реальной истории была практически полностью немецкой крови, онемечилась бы стремительно и окончательно... Воистину, самый ярый русофоб не способен пожелать России худшей участи, чем оказаться внутри патриотической фантазии, одобренной и поддержанной Екатеринбургской епархией!

Вообще же представителям этой самой епархии стоило бы хотя бы пролистать антологию, ибо слишком уж вольно распоряжаются ее авторы жизнями монархов: этому подольше прожить, а этого, наоборот, отравить или убить пораньше — именно так авторы видят выход из тупика, в конце которого Романовых ждала известная стена подвала Ипатьевского дома. Впрочем, вопреки культивируемому ныне мифу, кровь монархов никогда не была на Руси такой уж священной жидкостью: на престоле российском с большим успехом и без особых угрызений совести восседали и сыноубийцы, и мужеубийцы, и отцеубийцы. Стоит ли после этого возмущаться планами части декабристов по истреблению династии или «кровавыми сапогами», что приготовила для Александра Второго «Народная воля»? Вряд ли.

Впрочем, иного императора можно «спасти» на бумаге, но вот что с ним делать дальше — непонятно. Речь, разумеется, об изображенном на обложке книги Николае Кровавом. Выдернув экс-царя практически из того самого подвала («Отсрочка», Наталья Анискова), автор не находит ничего лучше, чем умертвить его сразу же после победы над проклятыми большевиками. Правда, сомнителен уже сам вклад светлого образа императора, останься он жив, в «белое дело»: человек, превратившийся из «хозяина земли Русской» в отставной козы барабанщика совершенно буднично, за несколько дней, человек, благодаря которому самые реакционные отцы церкви принуждены были славить публично Временное правительство, а самые ярые монархисты вроде Пуришкевича — клясться, что «защитников старого режима нет и не может быть в России», вряд ли мог быть полезен в качестве агитационного пособия для Колчака и Деникина.

Но может ли идти речь об адекватной оценке определенных исторических личностей там, где авторы искренне считают Февральскую революцию результатом верхушечного заговора, инспирированного Антантой («Все хорошо — что хорошо кончается», Роман Злотников)? О том, какую панику вызвали народные выступления среди так называемых «заговорщиков» и «предателей», о том, как отчаянно они пытались сохранить монархию, играя с императором в поддавки, с каким испугом поначалу отвергали власть, упавшую к ним в руки, о том, как оказались в значительной степени не готовы к революционным событиям даже революционные партии, — об этом написаны тома, однако нам предлагают в очередной раз поверить, что замена в должности командующего фронтом генерала Рузского на Хана Нахичеванского способна повернуть историю России вспять. Как сказал один сантехник из анекдота — тут всю систему менять надо. Но особенность российского самодержавия как раз в том, что эта система изменений органически не терпела. Что и обусловило ее падение.

И тот же Злотников в «просветительских», видимо, целях, снабдил свой рассказ обильными сносками с указанием на «успехи» российской оборонной промышленности и с очень смелым выводом, что, если бы не революция да разруха, никакой индустриализации советского образца России попросту бы не потребовалось. Эту песню, с цитированием известного высказывания Столыпина о двадцати годах покоя, сегодня любят повторять на все лады, вместе с рассуждениями о непомерной цене, заплаченной за модернизацию. Впрочем, эффективна ли была советская модернизация или неэффективна — это к теме отношения не имеет. Очевидно другое: ни о какой модернизации речи быть не может в стране, где восемьдесят процентов населения элементарно неграмотны. Где не только абсолютное большинство народа живет по стандартам семнадцатого века, но и элита пребывает ментально примерно в той же эпохе. Собственно, пресловутый афоризм Столыпина как раз очень хорошо свидетельствует о чуждости российского правительства своему времени: о каких двадцати годах патриархального покоя можно говорить в эру радио, авиации и пулеметов — тем более после первой революции, которая уже успела ощутимо пошатнуть трон? И кто их предоставит? Бог, судьба или конкуренты на международной арене? Фатализм такого рода был для самодержавия поистине смертелен.

Но авторы сборника этого не понимают и считают, что фатальными были действия единичных личностей, или их несвоевременная гибель — как того же Столыпина («Сова расправляет крылья», Далия Трускиновская, Дмитрий Федотов). И даже там, где авторы не касаются глобальных законов исторического развития, они находят где проявить безграмотность и алогичность — в психологии. Николай II, после неудачного покушения на Столыпина лично допрашивающий Богрова, проявляющий вдруг политическую волю в устранении Распутина от двора, — это же совершенно антиисторично. «Лучше десять Распутиных, чем одна истерика императрицы» — слова самого императора очень хорошо описывают тонкости взаимоотношений царской семьи и ее «Друга». Опять же, сюжетный ляп: как мог Распутин позвонить из Санкт-Петербурга в Киев накануне покушения Богрова, если находился в это время в Иерусалиме? А уж сотрудники новой российской спецслужбы, ухитрившиеся при помощи пары ударов и угрозы избить шомполами при следующем появлении в дворце перевербовать «старца», вызывают просто улыбку: в реальной истории о Распутина обламывали зубы многие министры, а надзор охранки с «Друга» неизменно снимался личным приказом царя. Распутин ведь был логичным порождением самодержавия: для высокородных немцев с русскими ли, немецкими ли фамилиями олицетворением народа мог служить только битый неоднократно односельчанами шарлатан и конокрад. Столкновение с другим, подлинным народом для монархии было смертельно опасным, вовлечение же его в дела государственные означало для Романовых смертный приговор. Он и был подписан ими еще в 1914 году, когда миллионы бесправных мужиков получили оружие...

Ну что ж, положим, щучьим веленьем и авторским хотеньем старые порядки на Руси удалось сохранить или восстановить. И что же, это как-то меняет историю в лучшую сторону? По утверждению многих авторов — нет. То есть перед нами разыгрывают ту же европейскую трагедию тридцатых-сороковых, с Мюнхенским сговором («Поединок», Олег Быстров) и Великой Отечественной («Немцы», Олег Дивов). Причем главным антагонистом теперь уже не СССР, а Российской империи, выступают, разумеется, Адольф Гитлер и нацисты. Это, конечно, более чем достойный противник для русского царя, однако следует заметить, что никакого нацизма в том виде, в каком он был в реальной истории, в мире победившей контрреволюции быть не могло. Фашизм вообще является не чем иным, как ответом на брошенный буржуазии революционный вызов, «черной тенью коммунизма». Фашистские структуры копируют массовые рабочие партии, являются злой пародией на них, подобно тому как толкиновские орки были злой карикатурой на эльфов. В условиях же, когда революционное движение разгромлено, фашизм господствующему классу не только не нужен, но и опасен. Впрочем, каких-то радикальных переворотов авторы с помощью замены СССР на империю не совершают: Чехословакия будет сдана Рейху, а победа в войне достанется столь же дорогой ценой, как и в реальной истории. Какова же мораль этих рассказов? Мораль такова, что первична эстетика. Лаврентий Палыч Берия в Российской империи будет носить голубой мундир, а Михаил Тухачевский — жестоко подавлять большевистские восстания. Некогда Андрей Синявский написал, что «поскольку политика и социальное устройство общества это не моя специальность, то можно сказать в виде шутки, что у меня с советской властью вышли в основном эстетические разногласия». Разногласия авторов «Империума» с советской властью зачастую не в основном, а исключительно эстетические, и не потому что они такие уж «коммуняки» или «совки», но потому что социальное устройство общества им совершенно неинтересно.

Это отсутствие интереса к политическим вопросам является следствием полной удовлетворенности современной российской властью и ее действиями — удовлетворенности, совершенно логичной для представителя столичного среднего класса, но крайне неудобной для писателя, собирающегося рассматривать темы острополитические и остросоциальные. И когда жители счастливой и благополучной Российской империи («Русская утопия», Евгений Медников) терзаются раскаянием по поводу жертв подавившей революцию военной диктатуры (сорок пять человек казнено в 1917 году Корниловым, еще одиннадцать — в последующие годы) — это выглядит откровенной пародией. Счет казненных только по приговору военно-полевых судов во время первой русской революции шел на тысячи, не говоря уже о жестоких подавлениях антиправительственных выступлений и банальных погромах. Можно долго спорить, могли ли в случае гипотетической победы контрреволюции в семнадцатом году жертвы среди загнанного обратно в свои подвалы и бараки рабочего класса, среди согнанного с уже захваченных помещичьих земель крестьянства, среди принужденных-таки к «войне до победного конца» солдат быть меньше, чем реальные жертвы красного террора, — словом, могли ли репрессии, обращенные против господствующего класса, оказаться страшнее результатов подавления выступлений социальных низов, но говорить о полной бескровности контрреволюции совершенно абсурдно. Объявлять после этого «утопистами» большевиков со стороны автора крайне необдуманно.

Впрочем, можно выдумать своих собственных коммунистов («Русский, немец, мертвец»), которые будут выглядеть совершенно вопиющими идиотами и которых можно заклеймить примерно вот так:

«Знаете, что общего у коммунистов и гомосексуалистов? — невозмутимо продолжал рижанин. — Вам необходимо всё время собираться вместе и кричать друг другу, что вас много, что вы везде. Это дает вам иллюзию, что вы не ошибка природы. Ваш гимн, Интернационал — попытка убедить самих себя, что вы явление всемирного масштаба… а не кучка бесов, насилующих труп великой Германии».

В мире данного рассказа в революция в России потерпела поражение, а вот в Германии и Франции, напротив, к власти пришли левые. И вот, спустя двадцать лет, при коронации в Константинополе нового императора на торжественную церемонию приглашены и представители Союза Социал-Демократических Республик Европы. Однако по приказу Либкнехта один из делегатов собирается лично(!) убить царя. Подобная задумка перестает быть идиотской исключительно в случае желания немедленной войны — самые кровавые и разрушительные войны обычно начинались по куда менее существенным поводам. Ясное дело, планы злодеев проваливаются, а коммунистические посланцы терпят полное моральное поражение еще до самой церемонии, накачиваясь в константинопольских пивных тем самым баварским, которого в советской Европе нет и быть не может. Да, в этом рассказе, наконец, раскрыта тема социального устройства, превосходства определенной общественно-экономической системы. Теперь я твердо знаю, что в случае поражения большевиков в Гражданской войне мы бы сегодня пили баварское и закусывали сосисками... Постойте, кажется, что-то подобное говорилось по поводу победы Гитлера, и патриоты этим очень сильно оскорблялись? Что ж, эстетика первична и в данном случае, и эстетика эта в конечном счете одна что у матерых русофобов, что у упертых русофилов. В ситуации постсоветской России, огромного города Глупова, в котором история прекратила течение свое, это и не удивительно. Можно до полной потери памяти спорить по поводу узорного шитья на голубом мундире или вкуса мюнхенских сосисок, главное — не подвергать сомнению незыблемость современного государственного строя.

И какие только методы борьбы с пороками общества не придумает современный литератор, лишь бы не произносить страшное слово «революция»! Некоторые додумываются даже до подземных ядерных взрывов в качестве метода изменения истории, как Евгений Гаркушев в рассказе «Злые вихри». Эта реальность и вовсе неотличима от нашей, вплоть до деталей, вроде мятежа в далекой Ливии или феминистской группы «Бешеные курицы» (намек на герб Российской империи, что ли?), кощунствующей и оскорбляющей чувства православных непосредственно в их храмах. Кризис, промышленный спад, коррупция, нарастающая активность оппозиции (революционеры-«ленинцы» похожи больше на современную либеральную оппозицию, нежели на аутентичных большевиков). Но у империи есть свой козырь в рукаве — понимание причин этого горького катаклизма. Это все, видите ли, от «колебаний струн одиннадцатимерного континуума». А если взорвать три ядерных бомбы в нужное время и в нужном месте — разом улучшится социальная обстановка в стране, прекратят воровать чиновники и начнет расти экономика. Собственно, операция по установке этих бомб и борьбе с попытками негодяев-ленинцев такой в высшей степени сомнительной инициативе противодействовать и составляет сюжет рассказа, а еще нравственное перерождение главгероини Лизы — девушки из депрессивного моногорода без каких-либо жизненных перспектив, которую гадкие оппозиционеры сманили на свою сторону лживыми речами и демагогией. И лишь тонко чувствующий и очень человечный столичный жандарм смог спасти ее от окончательного падения. Разумеется, все у них получается. «Пятнадцать коррупционеров из министерств явились с повинной сегодня вечером. Трое застрелились. Преступность за сутки упала на двадцать пять процентов» — такое вот волшебство. Что воруют в России из-за колебаний в континууме, а не потому что красиво жить хочется, — идея просто гениальная и для нашей власти спасительная. Нечто подобное на своем языке пытаются донести до нас православные иерархи (Великая Отечественная как расплата за богоотступничество и прочее), но их проповеди общественность встречает с неизменным омерзением. А с законами физики все же не поспоришь, они объективны и ненарушимы. Но возникает вопрос: а как эти позитивные изменения отразились на судьбе главной героини — бывшей ленинистки? Может быть, она теперь сможет поступить в университет, выучиться и приносить пользу родной стране? Добьется личного успеха и поможет развитию родного города? Нет, разумеется. Ей суждено выскочить замуж за жандарма, поскольку оказывается, что никаких собственных стремлений и желаний у несчастной провинциалки нет и быть не может. Очень символично и очень напоминает «брак» нашего народа с олигархией из числа тех же современных «голубых мундиров».

Что можно сказать по итогам прочитанного? О чем напоминает сборник, большинство авторов которого так и не смогли в своей фантазии вырваться за пределы улучшенной современности или недавней истории (а там, где смогли — ой, лучше бы они этого не делали...)? Наверное, прежде всего о том, что в стране, где лозунг «долой самодержавие!» официально признан экстремистским, фантазировать на тему аутентичной монархии с блестящими балами, алмазами и эполетами откровенно скучно даже на заказ — реальность всегда обгонит даже самый смелый полет мысли. Режим путинский и режим распутинский схожи зачастую даже в мелочах — от необоснованных ни экономической, ни военной мощью претензий на «великодержавность» до старательно нагнетаемого властью духа погромной истерии в отношении меньшинств. Лев Троцкий на столетней давности юбилей отозвался такими словами:

Юбилейные торжества должны с новой силой ударить по совести и чести каждого гражданина России, и прежде всего каждого мыслящего рабочего: еще жива романовская монархия, еще не очищена земля русская от этого позора!

Пусть Романовы давно сгнили в своих гробах, но успокаиваться нашей совести все еще слишком рано.

 

Евгений Кондаков

Ложная альтернатива

Питер Уоттс. Ложная слепота. (роман, перевод Д. Смушковича) М.: АСТ, СПб.: Астрель-СПб, 2010 г.

Хороший буржуазный писатель выбалтывает о своём обществе больше, чем сам способен понять. Нельзя сказать, что роман так уж хорош в литературном отношении (он перегружен во многих местах техническими деталями и научно-популярной мишурой), но явно выделяется на общем уровне.

Это, можно сказать, буржуазная «Туманность Андромеды»: земная экспедиция направляется к чему-то вроде Железной звезды, где притаился таинственный инопланетный звездолет. Члены экспедиции пытаются проникнуть внутрь, грубо вскрыв оболочку, и добывают парочку медузообразных ксеноформов (переводчик почему-то называет их «болтунами», в оригинале scrambler — шифратор в канале связи). Но эти герои твёрдо знают, что технологическое превосходство чужаков — «это угроза»:

«…Могут быть и другие, адские миры, где лучшие творения человечества рассыпались бы, где среда продолжает оставаться врагом, где единственными выжившими остались те, кто сопротивлялся ей ... И угроза, которую представляет подобная среда, не может быть примитивной... В конечном итоге единственный настоящий враг — это враг разумный.

А раз лучшие игрушки оказываются в руках у тех, кто никогда не забывает, что сама жизнь — это война против наделенного разумом противника, что это говорит о племени, чьи машины путешествуют между звезд?»

Параллельно основному действию автор рисует футуристическую картину капиталистического будущего на Земле, которое представляет собой развитые до предела современные тенденции. На фоне бездны технологического и энергетического могущества сохраняется власть корпораций, сфера занятости сокращается до редких профессионалов, которые превращают себя в киборгов, сращенных с собственными инструментами — для большей эффективности. Те же, чьи инструменты ментальны (в романе это только психологи, каких-либо гуманитариев не наблюдается), соответствующим образом калечат, изменяют собственную психику. Предел однобокого развития личности.

«Краеугольным камнем жизни Роберта Паглиньо стало «сделать всех». И он заставил этот камень поддерживать все остальное, превозмог недостаток естественного происхождения модификациями, хирургическими улучшениями и невероятной безжалостностью. В мире, где человечество беспрецедентными темпами становилось излишним, мы оба сохраняли статус, оставшийся в другой эпохе: профессиональных работников.»

Таков же и экипаж звездолета, но это лучшие профессионалы из лучших — с модифицированными телами или психикой (в одном случае даже с расщеплением личности), но вполне человечные и понятные — за некоторыми исключениями …

Основная же масса человечества, которой не находится занятия («само человечество из производителя все более и более становилось продуктом»), окончательно рвёт связь с грубой действительностью, переходя в виртуальный рай, как, например, мать главного героя.

«…Мы пришли, чтобы провести с матерью последний день. Джим еще раз взял жену за руку. С ней по-прежнему можно будет общаться — в ее мире и на ее условиях, — но к вечеру остов упакуют в хранилище, слишком эффективно утрамбованном, чтобы принимать посетителей из плоти и крови. Нас уверяли, что тело останется в целости: тренировка мышц электростимуляцией, регулярное питание и обогрев плоти. Оболочка всегда будет готова вернуться к работе, если рай вдруг пострадает в некоей непредставимой катастрофе. Все, объясняли нам, обратимо. И все же — так много стало восходящих, а никакие катакомбы не могут расширяться до бесконечности. Ходили слухи о расчленениях, об усечении несущественных частей с течением времени, согласно некоему алгоритму оптимальной упаковки. Быть может, к следующему году от Хелен останется лишь торс, а еще через год — только отрубленная голова. А может, ее тело срежут до самого мозга прежде, чем мы выйдем из здания, да так и оставят ожидать последнего технологического прорыва, который возвестит начало Великой Цифровой Перезаписи.»

Таково предельное развитие общества потребления и велфэра.

Коснувшись таким образом возможности виртуализации сознания, автор пытается разобраться в сути человеческого разума и личной индивидуальности. При этом, будучи субъективным идеалистом («За четыре тысячи лет мы не смогли доказать себе, что реальность существует вовне наблюдателя от первого лица») и в то же время учёным-естественником по профессии, он следует в русле позитивизма.

«Возможно, легче было бы перечислить тех, кто не брался «объяснить» сознание. Теории перекрывают весь спектр от диффузных электрических полей до квантового кукольного спектакля; сознание “помещали” в переднюю часть островка Рейля, в гипоталамус и в сотню динамических ядер между ними.»

Отрицается возможность объективного познания мира человеком.

«Мозг — это инструмент выживания, а не детектор лжи. Там, где самообман способствует приспособлению, мозг лжет. Перестает замечать… неважные вещи. Истина не имеет значения. Только приспособленность. В настоящем времени вы вовсе не воспринимаете мир таким, какой он есть. Вы воспринимаете модель, построенную на догадках. Реконструкции. Ложь…»

Делаются попытки свести социальное к биологическому, а биологическое — к физике.

Но сомнения оставались — в мозгах лауреатов, в смятении каждого озабоченного юнца на планете. Или я химия дрожащая? Или я магнит эфирный? Я — больше, чем мои глаза, мои уши, мой язык; я — маленький человечек за ними, я то, что выглядывает изнутри. Но кто, в свою очередь, смотрит его глазами? К чему сводится система? Кто я? Кто я? Кто я?»

Вообще-то поразительно, какого рода вопросы волнуют автора и как органично ему удалось встроить философскую проблематику в ткань приключенческого повествования. Мои недостаточно обширные литературные познания не позволяют судить уверенно (буду исходить из того, что наиболее достойные произведения так или иначе пробиваются наверх, обретают известность), но как некоторое подобие вспоминается только Лем. Впрочем, трудно представить, чтобы он в своих текстах прямо, незавуалированно и буквально ставил такие вопросы как: «Есть ли истина?», «Что есть моя личность и сознание?», «Откуда вообще взялись орудия?».

Разумеется, невозможно представить себе постановку подобных вопросов и у советских фантастов. По известным причинам они были освобождены от необходимости искать решения базовых философских проблем. Причины эти вовсе не какого-нибудь цензурного свойства, а общего — мировоззренческого. Читателям, возможно, известно высказывание, что тот, кто не решил для себя общих вопросов, обречён постоянно спотыкаться о них при решении частных. Как раз общие вопросы и были решены в советском обществе на уровне научной (а не религиозной, как в западном обществе) мировоззренческой основы. Впрочем, последующий отход например Стругацких от своих прежних позиций показывает, что эти решения если и были вначале ими восприняты в рамках лояльности общественному строю, не были твёрдым результатом собственной и сознательной идейной работы.

На примере же Уоттса мы и видим такую работу, достаточно честную, чтобы прийти к пессимистическому прогнозу о будущем своего общества.

Мы видим, что с одной стороны человек — комплекс общественных отношений (но ведь и болтуны — тоже узлы отношений внутри своего роя). С другой — человек обладает свободой, т.е. является личностью, имеет «царя в голове», по русской поговорке. Это противоречие, с которым не просто справиться. Не каждое человеческое общество справляется с ним. Капитализм вот не может справиться. Ведь для товарно-денежных отношений нужно общество, состоящее из индивидуумов со свободой воли, равных собственников товаров, имеющих собственное «Я», отстаивающих свой интерес.

Но в конце концов капитализм уничтожает, нивелирует в массе человечества индивидуальность (лишает и собственности, и связи с производством), как показано в романе, тем самым подрывая собственную основу. Господствовать и подчинять можно только того, кого вообще-то признаёшь равным, членом общества. Господство над машиной — это не господство, а работа машиниста. Господство над телом, чьё сознание и воля парализованы (хотя бы частично), — это господство примитивное, господство хищника над жертвой (и в романе появляются вампиры).

Итак, капитализм не может существовать без свободных индивидуальностей — и уничтожает индивидуальности. Автор приходит к последовательному и логичному разрешению этого противоречия — человечество не может существовать, должно вымереть, замениться другой расой.

Но есть ведь и ещё альтернатива.

«…почему не биологический компьютер…? Почему неразумные системы должны по сути своей уступать разуму? Но голоса их терялись в толпе. Ценности нашей личности были слишком самоочевидны, чтобы всерьез подвергать их сомнению.»

Да, эта полностью вымышленная автором альтернатива — «общество»-рой болтунов. Их стратегия так эффективна — рассеиваются себе, как семена одуванчика, в пространстве.

«Мозг — лжет... перестает просто моделировать организм …начинает моделировать процесс моделирования… пожирает все больше и больше вычислительных ресурсов… Надпроцесы расцветают, точно опухоли, пробуждаются и называют себя «Я».

Система слабеет, замедляется. Столько времени уходит только на восприятие — на то, чтобы оценить сигнал, пережевать, принять решение на манер разумного существа. Но когда на пути твоем грохочет потоп, когда лев набрасывается из густых трав, новомодное самосознание оказывается непозволительной роскошью. Ствол мозга работает в меру сил. Он видит угрозу, перехватывает управление, реагирует в сотню раз быстрее, чем жирный старикашка, восседающий в директорском кресле наверху ; но с каждым поколением все труднее становится обходить эту… эту скрипучую неврологическую бюрократию.

Самоодержимое на грани психоза «Я» растрачивает энергию и вычислительные мощности. Болтуны в нем не нуждаются, болтуны поскаредней будут. С их примитивной биохимией, с их небольшим мозгом — лишенные инструментов, корабля, даже части собственного метаболизма — они все равно делают нас, как паралитиков. Они прячут речь на видном месте, даже когда вы знаете, о чем они говорят. Они используют против вас ваши же когнитивные процессы. Они путешествуют между звездами. Вот на что способен интеллект, необремененный разумом.

Потому что «Я» — это не рабочий мысли. Для Аманды Бейтс сказать «Я не существую» — бессмыслица; но когда то же самое повторяют процессы в глубине её мозга, они всего лишь докладывают, что паразит сдох. Они сообщают, что свободны.»

Наше земное общество и так уже в чём-то важном сходно с роем болтунов. Монополии растут как биологические организмы («погоди, ты хочешь сказать, что корпоративная элита лишена разума?»). А обыватель живёт, кажется, не приходя в сознание:

«Ты, может, думаешь, разум дает тебе свободу воли? Или забыл, что безумцы разговаривают, водят машины, совершают преступления и убирают улики — и все это время находятся без сознания? Или никто не сказал тебе, что даже те, кто бодрствует, — всего лишь рабы, отрицающие очевидность?»

Но для нас это — ложная альтернатива.