Александра Голикова

Миры Фрэнсис Хардинг

*

Том Поллок: Ещё один вопрос от меня, который прозвучит ужасно по-марксистски: что насчёт работы? ... Ваши миры в значительной степени построены вокруг профессий ваших персонажей. Почему вам интереснее строить мир вокруг того, что люди делают вместо, ну скажем, их общественного положения или расы? ...

Фрэнсис Хардинг: ... Я не хочу писать истории, где все, кто работает, как будто немножко скучны и вместо этого им надо бы отправиться на поиски приключений и спасти мир. Многие люди в истории ничего подобного не делали, потому что были заняты обычными ежедневными подвигами — кормили свои семьи. На протяжении всей истории людей определяла их профессия, достаточно лишь взглянуть на фамилии — Гарденер, Купер, Смит [садовник, бондарь, кузнец].

Том Поллок: То есть, дело в исторической достоверности?

Фрэнсис Хардинг: В исторической достоверности, но также и в уважении. ... Однажды я видела церковь с маленькими каменными горгульями, которые очевидно были карикатурами на местную аристократическую семью. Значит, когда-то был каменщик, который столько трудился и заслужил столько уважения, что подобная насмешка сошла ему с рук. По моему личному мнению, этот каменщик намного интереснее, чем персонаж, которым мы предположительно должны интересоваться из-за его вида, магических способностей или ещё чего-то, что досталось ему просто так.

(Из интервью с Томом Поллоком для журнала «Strange Horizons», 23 июля 2014 г.)

Судя по всему, жизнь англичанки Фрэнсис Хардинг, автора книг для детей и подростков, не особенно богата событиями. Она родилась в Кенте в 1973 году, изучала английскую литературу в Оксфорде, после университета работала в компании, занимающейся программным обеспечением. В свободное время Хардинг писала рассказы в стол и стала профессиональным писателем лишь после того, как её подруга Райанон Ласситер тайком от нее показала первые пять глав романа «Муха-однодневка» (Fly by Night) своим знакомым в издательстве «Макмиллан», которое сразу же подписало со вновь открытым талантом контракт. В настоящее время Хардинг живёт со своим партнёром в Оксфорде.

Собственно говоря, вот и всё, что о ней известно. Но несмотря на кажущуюся бедность биографии, её произведения отличаются немалой оригинальностью и глубоким пониманием человеческой природы, что мы наблюдаем уже в дебютном романе — вышеупомянутой «Мухе-однодневке» (2005), которая остаётся наиболее известным и популярным романом Хардинг (насколько это можно сказать об авторе, который практически неизвестен на родине и не переводился в большинстве стран, включая Россию).

Действие романа происходит в Расколотом Королевстве — своего рода альтернативной Англии XVIII в. Некогда его возглавлял король, который «хотел добра и правил дурно». Королю отрубили голову, его наследник погиб, после чего появилось сразу множество претендентов и претенденток на трон. Это привело к распрям, в результате которых власть захватила секта Птицеловов — религиозных фундаменталистов. В Расколотом Королевстве есть своя религия: каждые несколько часов в году посвящены Возлюбленному или Возлюбленной — божеству, которое отвечает за определённый аспект жизни. Человеку, родившемуся в определённый час, даётся имя в честь Возлюбленного, которому этот час посвящён. Так, главную героиню зовут Мошка, потому что она родилась в час Муховёрта, Что Отгоняет Мух От Варенья И Масла. Птицеловы же объявили всех Возлюбленных демонами и принялись уничтожать их изображения, а заодно и тех, кто их почитал, включая детей, во имя единственного истинного божества.

Так продолжалось десять лет, после чего Птицеловы были подавлены и истреблены, и Расколотым Королевством снова стал управлять парламент. Несмотря на то что «глава Парламента правил во многом подобно королю, но никто не называл его королём, потому что имена важны», сторонники короля и парламентёры однажды почти собрались на войну друг с другом, но предводители гильдий деликатно намекнули им, что если они начнут войну, работники откажутся делать причёски их женам и расчёсывать гривы их лошадям. Тогда роялисты и парламентёры задрожали и сказали, что сообщат о своём решении на следующий день.

Ко всеобщему удовольствию, размышления Парламента затянулись на долгие годы, король так и не был выбран, Королевство осталось расколотым, а власть в нём поделили три гильдии — Гильдия Книгопечатников, Гильдия Слесарей и Гильдия Лодочников.

Всё это нам сообщают в прологе романа.

Главная героиня, вышеупомянутая Мошка Май — дочь знаменитого историка, изгнанного в глубокую провинцию, потому что он выступал за отмену цензуры. Поскольку секта Птицеловов вдохновляла своих сторонников посредством печатного слова, Гильдия Книгопечатников объявила книги источником зла и сожгла все, кроме немногих, ею одобренных. В результате в Расколотом Королевстве умение читать — редкость, и Мошка — одна из немногих, кто им обладает. Как говорит сам её отец:

«Ну что ж, приходится работать с тем, что есть. Если бы ты умерла вместе с твоей матерью, пришлось бы научить читать и кошку», — Май почувствовал легкий укол совести при мысли о том, что, научившись читать, его дочь станет чудной, но ничего поделать было нельзя.

После того, как её отец умирает (а мать её умерла ещё в родах) и Мошка, в лучших традициях детской приключенческой литературы, остаётся сиротой, её дядя и тётя эксплуатируют её редкий талант и принуждают работать на них счетоводом, а в свободное от работы время держат взаперти. Мошка, тем не менее, не унывает и, сбежав из заключения, сжигает дядину мельницу, а затем, прихватив своего единственного друга — кровожадного гуся Сарацина, с которым она разделяет «если и не дружбу, то, по крайней мере, солидарность всеми презираемых», — сбегает из родной деревни в большой город с помощью известного авантюриста и мошенника по имени Одноимённый Клент. Сомнительная репутация последнего не смущает нашу героиню, которой хочется любой ценой выбраться из родной деревни, где её считают чуть ли не ведьмой за умение читать, а возможностей для образованной девочки с идеями и амбициями мало. Мошка мечтает о большом городе, где она сможет пойти в школу и обретёт доступ к бесконечному количеству прекрасных книг.

Однако когда компания из гуся, поджигательницы и авантюриста прибывает в вольный город под названием Манделион, Мошку ожидает большое разочарование. В городе всем заправляет Гильдия Книгопечатников, которая сжигает все книги, не одобренные ею к изданию (иногда и вместе с хозяевами) и запрещает обучать детей бедноты и людей труда грамоте. Все это делается во имя предотвращения второй религиозной войны с Птицеловами. Самой Мошке Книгопечатники тоже не рады, потому что её отец при жизни прославился тем, что был атеистом и выступал за свободу слова для всех — включая Птицеловов. Верующее население Расколотого Королевства, конечно, не любит религиозных фундаменталистов, но и атеистов здесь тоже с распростёртыми объятьями не встречают.

Очевидно, что первая ассоциация, которая возникает у жителя любой страны англоязычного мира (не только США) при упоминании ограничения свободы слова во избежание религиозной угрозы, — мир после 11 сентября с усилившимся надзором за гражданами. Очевидно также, что, по крайней мере, в романе Хардинг подобные меры абсолютно бесполезны. Действительно, Мошка обнаруживает печатный пресс, на котором Птицеловы печатают воззвания к войне. Вот только принадлежит он не простому народу, который и является жертвой репрессий, проводимых Книгопечатниками, а графине — известной в Манделионе красавице и светской даме, пользующейся всеобщей любовью и уважением. Простой народ, несмотря на его нелюбовь к атеистам, религия как раз-таки не особенно волнует: это всего лишь часть быта для них. А вот аристократии в лице графини, мечтающей захватить власть, она очень даже нужна.

Разумеется, справедливость торжествует, Мошка и компания топят печатный пресс и разрушают планы Птицеловов, графиня скрывается в неизвестном направлении, её помощник убит в перестрелке, а к власти в Манделионе приходят революционеры-радикалы, отменяющие цензуру и разрешающие простым людям учиться грамоте. Сама Мошка за свои труды не получает ничего, кроме разрешения уйти с миром, но ей ничего и не надо, кроме свободы и понимания идеи, к которой некогда пришел и её всеми ненавидимый отец:

Гвалтовый Час — вот единственное решение. Пускай каждый встанет и прокричит, что думает, все и каждый сразу. И не только те, которые грамоте знают, и лорды в своих здоровых париках, но и чудаки, и сумасшедшие, и преступники, и дети в рубашечках, и даже самые глупые — одним словом, все. Даже самые плохие, господин Клент. Даже Птицеловы.

На этой ноте мы с ней и расстаёмся.

Несмотря на то, что ничто не мешало автору ухватиться за удачную идею и превратить роман о Мошке Май в бесконечную серию, Хардинг этого не сделала. Следующая её книга, «Ярь-медянка» (Verdigris Deep, 2007), была совершенно другой во всех отношениях.

На окраинах некого английского городка находится древний колодец. Люди загадывают желание и кидают в него монетку, потому что давным-давно люди, построившие этот колодец, верили, что в нём живёт дух, исполняющий желания. Однажды трое школьников достали из колодца горсть монеток, потому что им не хватало денег на проезд. Оказалось, что в колодце и в самом деле живёт древняя богиня, которая исполняет желания, и что с украденными монетами ответственность за часть загаданных желаний перешла на детей. Чтобы помочь им в выполнении этих желаний, богиня наделяет одного из них дополнительными глазами, раскрывшимися на костяшках кистей рук. Эти глаза способны видеть желания в груди людей. Другому достаётся дар электромагнетизма, а третьей — способность читать мысли людей и сразу же их озвучивать помимо собственного желания.

На первый взгляд, дело, предстоящее ребятам, выглядит простым: паренёк мечтает о мотоцикле — поможем ему заполнить купон для участия в лотерее и выиграть Харли-Дэвидсон, девушке нравится известный в городке экстрасенс — пригласим обоих в гости и оставим наедине. Однако постепенно дети понимают, что зачастую люди хотят одного, но думают, что хотят другое. Так, получив свой долгожданный Харли-Дэвидсон, молодой мотоциклист тут же попадает в аварию и чуть не погибает. Конечно, это ужасно, но именно это и было его настоящим желанием, а вовсе не мотоцикл:

Я думаю, никто не знает, что такое желания. Они такие, вроде каштанов — снаружи зелёная скорлупа, а сам орех внутри. Скорлупа это то, чем желание кажется, а настоящее, оно внутри. И, я думаю, почти никто не знает, чего он хочет. Они видят только скорлупу.

Вот смотри: допустим, скорлупа желания — «Я хочу Харли-Дэвидсон». Уилл и сам думал, что хочет Харли-Дэвидсон, но на самом деле не хотел, ну может, чуть-чуть. То есть, орех его желания был: «Я хочу быть таким человеком, у которого есть Харли-Дэвидсон». Уилл представлял, как он едет на мотоцикле, а все смотрят на него и думают: «Ух ты, смотри, он едет на Харли, какой он крутой и интересный».

И он хотел, чтобы они не только так думали, но чтобы так и было. Но крутого мотоциклиста не было, был только Уилл Разерс. И, и, я думаю, орех его желания был: «Я не люблю Уилла Разерса, я хочу, чтобы его не было».

Если «Муха-однодневка» была создана под явным влиянием «Алого первоцвета» баронессы Орци, то «Ярь-медянка» — очевидное подражание «Совам на тарелках» Алана Гарнера. У двух книг похожая завязка: три главных героя — два мальчика и одна девочка, древняя разгневанная богиня, чьей воле они вынуждены подчиняться, намёки на то, что подобный случай — не первый в местной истории. Но если в основе «Сов на тарелках» лежали проблемы классовой несправедливости и противостояния англичан и валлийцев, быт героев Хардинг выглядит на первый взгляд вполне благополучно. Семьи всех троих «ангелов колодца» принадлежат к среднему классу, у каждого есть оба родителя, они обеспечены всем необходимым и даже сверх того. Но по мере развития сюжета на фасаде благополучия начинают проступать трещины. Мать Райана, главного героя, зарабатывает на жизнь тем, что пишет скандальные биографии местных знаменитостей, выставляя на всеобщее обозрение подробности их личной жизни, которые они хотели бы скрыть, и доводит ситуацию до такого напряжения, что одна из её «жертв» клянется, ни много ни мало, убить горе-писательницу. Люди в городке терзаются отсутствием смысла жизни, поэтому многие из них обращаются к магии и становятся жертвами шарлатанов-экстрасенсов. Джош, лучший друг Райана, который его боготворит, — сирота, усыновлённый богатой семьёй из великодушия. К сожалению, за деньги можно купить многое, но не чувство ответственности, поэтому родители Джоша решают развестись так же легко, как решили сойтись, и отнимают у ребёнка семью так же легко, как некогда подарили.

Джош сходит с ума от отчаяния, одиночества и зависти к своему другу, родители которого, несмотря на бесконечные ссоры и выяснение отношений, искренне преданы друг другу и своему сыну. Поэтому несчастный мальчишка, услышав желание скульптора, которую мать Райана ославила в одной из своих книг, решает его выполнить и пытается убить мать своего лучшего друга из ревности. К счастью, его попытка оборачивается провалом, но жизнь Джоша навсегда погублена, а сердце его навсегда разбито — и всё по вине его совершенно благополучных, идеальных, образцовых приёмных родителей.

Ведьма из колодца — в некотором роде олицетворение истинной природы людей, искажённой давлением общества, нацеленного на потребление и конформизм. Если прислушиваться к тому, что требует от вас окружающая среда, вместо того, чтобы прислушиваться к себе, рано или поздно между первой и второй стороной образуется разногласие, попытка разрешения которого может привести к катастрофе.

За романом «Ярь-медянка» последовала третья книга Хардинг — «Остров Чаек» (Gullstruck Island, 2009), в котором автор в очередной раз совершила разворот на 180 градусов. «Остров...» одновременно и похож на «Муху-однодневку» тем, что затрагивает сложные, неоднозначные и во многом политические темы на фоне вымышленного мира, и не похож местом действия, атмосферой и собственно основным конфликтом.

Противостояние различных вымышленных рас в фантастике и фэнтези часто используется как метафора для расизма и национализма в реальной жизни — пресловутые «Аватар» с синей инопланетной Покахонтас и «Гарри Поттер» с волшебниками, истребляющими неволшебников, «Последний Эльф» Сильваны де Мари, где люди устроили геноцид эльфам, и т.д., и т.п. В «Острове...», с другой стороны, нет никаких метафор, аллегорий, намёков, параллелей и прочего эзопова языка. Там вообще нет никаких разумных видов, кроме людей, и даже собственно фантастических допущений там на удивление мало. Это просто роман, в котором на протяжении 500 с лишним страниц один народ людей пытается уничтожить другой (возможно, что у тех, кто уничтожает, кожа в целом несколько светлее, чем у их жертв, но прямо на это нигде не указывается).

Остров Чаек лежит в одиночестве посреди моря. За несколько веков до начала романа его завоевала некая империя под названием Кавалькаста, метрополия которой лежит «в далёких заснеженных равнинах». Культура Кавалькасты, как и коренных племён острова, не основана на какой-либо конкретной культуре, но у них есть одна особенность, которая роднит их сразу с Древним Египтом и Китаем: своих усопших предков они ставят превыше всего. После смерти их кремируют, запечатывают пепел в кувшине и оставляют этому кувшину подношения. Со временем Кавалькасте стало негде хранить своих мертвецов, поэтому им пришлось расширять территорию. Так они и пришли на остров. Неприветливый жаркий климат, местные культуры, а также весьма экзотические флора и фауна Острова Чаек отличаются от родины Кавалькасты, поэтому её правление трудно назвать эффективным:

Поселенцы Кавалькасты принесли с собой смертный страх перед изменением или отменой законов, боясь рассердить предков, которые эти законы придумали. Все, что можно было сделать, — нагромоздить ещё больше правил сверху. Эдикты порта Внезапный Ветер останавливали воров, что крали сани или меха, но не тех, что похищали нефрит или кокосовый ром; убийц, что заманивали жертву на тонкий лёд, но не тех, что варили яд из медуз. Не было плана действий на случай эпидемии плачущей лихорадки и невозможно было обеспечить карантин в заражённых поселениях.

До завоевания на острове жило несколько разных племён — Горький Фрукт, Пляшущий Дым, Янтарь. Со временем они смешались с Кавалькастой и друг с другом, но одно племя стоит особняком. Этих людей зовут Кружевными, потому что они живут среди скал на самом побережье, ещё менее пригодном для жизни, чем остальной остров, большую часть которого занимают вулканы. Ветер и волны изрезали скалы настолько причудливо, что они напоминают кружева, отсюда и название народа. Кружевных все ненавидят, презирают и боятся из-за того, что они сделали несколько веков назад, когда первые поселенцы Кавалькасты появились на острове. Кружевные верят, что для того, чтобы вулканы не уничтожили всех людей, необходимо приносить им в жертву нескольких из них (это отсылает нас сразу к мифологии ацтеков, приносивших людей в жертву солнцу, чтобы отсрочить конец света, и к легенде маори о вулканах-богах Таранаки и Тонгариро, сражавшихся за любовь Пиханги. У Кружевных тоже есть очень похожая легенда о любовном треугольнике между тремя вулканами). Для этого они и похищали пионеров. В наказание храмы Кружевных были разрушены, жрецы казнены, а самих Кружевных изгнали на неприветливое побережье, где они и живут по сей день.

Быт острова держится на сети людей, которые называются Потерявшимися. Они способны покинуть своё тело и отправить своё сознание, куда им вздумается, без каких-либо телесных ограничений (а здесь нужно вспомнить шаманские практики народов Сибири и Дальнего Востока). Поэтому они и отвечают за получение и передачу новостей и прошений, прогнозирование погоды и природных бедствий, надзор за порядком и прочее. Потерявшиеся очень редки и рождаются только на Острове Чаек. Потерявшиеся и несколько вымышленных видов животных — единственный фантастический элемент в романе. Несмотря на то, что суеверия Кружевных и прочих народов играет в сюжете ключевую роль, они никогда не подаются как факт.

Несмотря на то что Потерявшийся может родиться в любом племени, среди Кружевных их ещё не было. Поэтому рождение девочки по имени Арилу Кружевные встретили ликованием, ведь если им удастся подарить острову Потерявшегося, к ним вернётся хотя бы малая доля былого уважения. Но есть загвоздка: поскольку Потерявшиеся по природе своей чувствуют себя неуютно в своей физической оболочке, в первые годы своей жизни они неотличимы от детей с задержками в развитии — двигаются мало, неуверенно и неуклюже, смотрят отсутствующим взглядом, а вместо речи у них неразборчивое бормотание. По этой причине у Кружевных не принято огорчаться подобным детям. В этом состоит очень важное различие между гуманизмом религиозным и гуманизмом светским: они относятся к детям с особенностями хорошо, но не потому, что они — такие же люди, как и все остальные, а потому что религия говорит, что это хорошо. Ср. с общерелигиозными традициями восхваления немощных и превращения их в объект благотворительности и идеей «безумной мудрости».

Арилу проявляет все признаки особого ребёнка, вот только ни следа сверхъестественных способностей у неё не наблюдается. Тем не менее, мать юной шаманки не собирается упускать единственный шанс своего народа вернуть себе лицо и прилагает все усилия, чтобы поддержать легенду. Главная роль в этом выпадает младшей сестре Арилу по имени Афн. Она круглосуточно ухаживает за сестрой, «переводит» её несвязный лепет в то, что слушающие хотят услышать, и выдерживает вместо нее испытания, которые должен пройти Потерявшийся.

И всё бы хорошо, но внезапно Потерявшиеся начинают один за другим умирать от неизвестных причин, пока на всём острове не остаётся одна лишь Арилу из народа Кружевных. Кружевных, терпевших унижения на протяжении веков. Кружевных, жаждущих вернуть себе доброе имя. Кружевных, о которых все знают одно: они — убийцы.

Племена острова объединяются против Арилу, обвиняют её в колдовстве и заговоре и вырезают её родную деревню до последнего человека. Лишь Афн с сестрой удаётся спастись бегством. Девочка отправляется на поиски Кружевных, которые порознь прячутся по городам и другим деревням. В своём путешествии ей становится очевидно, что резня в деревне была спланирована. Чтобы найти того, кто это сделал, и отомстить, девочка присоединяется к группе Кружевных, прячущихся в джунглях, которая называет себя Мстители.

Первый из двух важнейших мотивов романа, который развивается и в двух последующих книгах, — мотив безликости и невидимости, метафорической и буквальной, и вытекающего из них расчеловечивания. Первой и самой главной его жертвой являются, конечно же, сами Кружевные. Они описываются как щуплые и низкорослые, их возраст часто трудно определить, потому что даже их взрослые выглядят как дети. Их религия, а следовательно, и их жизнь сосредоточена вокруг вулканов. Больше всего на свете Кружевные боятся, что вулканы проснутся, поэтому они всегда ступают легко-легко, а детям своим дают имена, в которых нет смысла, которые только подражают звукам природы (так, имя главной героини Афн подражает звуку оседающей пыли, а её сестры Арилу — крику совы). Подобные имена нельзя записать буквами, и они исчезают из человеческой памяти вскоре после того, как их услышат. Поскольку Кружевным так свойственно быть незаметными, мелькать и исчезать, это делает их очень удобной мишенью. Конечно, их уничтожение является нарушением колониальных законов, но только в том случае, если они считаются людьми. После жертвоприношений Кавалькаста сделала поправку в своем законодательстве, согласно которой, если Кружевные становятся чересчур многочисленными или беспокойными, их следует считать волками. Само собой, если на вашем острове наблюдается переселение волков, следует принять меры.

Тем не менее, даже среди невидимых Кружевных есть люди, которые выделяются в своей невидимости, и один из них — дядюшка Лаш, чьё имя подражает звуку волны, набегающей на песок. Несмотря на то что он — самый талантливый скульптор на острове, его никто не замечает. Он не сделал ничего плохого, он не страдает уродством — его просто никто не замечает, и всё. Такова его природа. Каждый воспринимает свою невидимость по-своему — Лаш от нее страдает и ожесточается. Кружевные не ценят его талант, поэтому он предает их Кавалькасте, сообщив им, как можно умертвить Потерявшихся, один из которых раскрыл их планы по уничтожению Кружевных.

Автором этих планов является один-единственный чиновник Кавалькасты. Он тоже невидим — внешность у него настолько средняя, что не задерживается ни у кого в памяти, голос его настолько спокоен и мягок, что вы и не вслушиваетесь в его слова, шаги настолько тихие, что вы их не слышите. Даже имя его — Камбер — сейчас же вылетает у вас из головы (проведите эксперимент — попробуйте вспомнить имена персонажей некоторое время спустя после прочтения). Но он, в отличие от Лаша, не страдает от невидимости, а, наоборот, ею наслаждается. Она позволяет ему избежать ответственности за все, что он делает, закладывая убийственные идеи в головы своих коллег. Он хочет истребить Кружевных, но вовсе не потому, что они ему не нравятся, о нет. Просто на острове стало слишком много людей и совсем не осталось места для кладбищ Кавалькасты. А поскольку, по его собственному выражению, «это племя все равно плодится быстрее мышей», Кружевным придётся освободить место.

Противоположностью этих двух убийц является ещё одна невидимка — Афн, главная героиня. Мало того, что она — Кружевная и младший ребёнок в семье, всю свою жизнь она прожила в тени старшей сестры, являясь её придатком, обслуживающим персоналом. Она тяготится своей невидимостью, и она же обращает её в преимущество, но в отличие от Камбера, она использует её для того, чтобы помочь другим. Подобно остальным Кружевным, она привыкла скрываться, прятаться, ступать легко, действовать украдкой, и только благодаря этому она обнаруживает в себе способность выживать в бегах, искать укрытие и собирать по одному себе подобных. Её невидимость — её недостаток, но она не пытается от него избавиться, а принимает его, как часть своей природы, так же как она принимает свое Кружевное происхождение, несмотря на то, что все ненавидят её народ. Афн — единственная невидимка, которая живёт и трудится на благо других, и она же — единственная, кто благодаря этому избавляется от своей невидимости в конце:

— ...героиня Копьеголового, — говорил один из них. — Красивая, правда? Но и страшная.

— За ней по всему острову охотились, но она была слишком умная...

— ...вела Мстителей..

— ... всех спасла...

Так люди всё и запомнят. Весь остров будет веками говорить об Арилу, за которой охотились по всему острову, но которая повела Мстителей и всех спасла. «Так разве я хотела признания? Нет, — осознала Афн, — я проделала всё это, потому что... я — это я».

Афн оглянулась как раз вовремя, чтобы увидеть две маленькие головы, прячущиеся за камнем. Это за ней они наблюдали. Афн ощутила такое же чувство легкости, как при извержении Копьеголового, осознав, что всё это время они смотрели именно на неё. Они не об Арилу говорили, они говорили о ней.

Другая тема, которая встречается только в этом романе, но при этом тесно связана с темой невидимости, — желание слиться с традицией, со своими предками или со своим обществом и пагубность этого желания. Все обитатели острова имеют традиции, которые они ставят выше всего, с которыми не могут расстаться и отпадение от которых, как они думают, грозит им гибелью — как духовной, так и буквальной. Помимо Кружевных с их верой, на острове существует каста наёмных убийц под названием Странники Праха. Они покрывают всё своё тело краской синего цвета, сделанной из праха своих предков, и верят, что эта краска даёт им силу и неуязвимость, а если её смыть, они сейчас же умрут (а здесь, наверное, нужно вспомнить кельтских воинов, которые шли в битву обнажёнными, покрасив тело в синий цвет. А может быть, синего Кришну-разрушителя). Кавалькаста верит в то, что спокойная загробная жизнь их предков и их самих обеспечена правильным захоронением и подношениями на их могилах. Если правильно выполнить все ритуалы, ваши предки встретят вас за гробом, а если нет, вы никогда не обретёте покоя. Отдельные персонажи также стремятся быть полноценной частью своего общества и при жизни. Но по жестокой иронии судьбы, чем больше персонаж стремится слиться с традицией, тем больше страданий он наносит себе и окружающим.

Предки Кружевных пострадали из-за своей кровожадной (и полностью неверной) религии, и их потомки продолжают страдать за них. Дядюшка Лаш стремится обрести признание у своего народа и, отчаявшись в этом, предаёт их, частично просто от озлобленности, частично надеясь, что новые хозяева оставят ему жизнь и оценят его изделия. Но с ним случается именно то, чего он больше всего боялся. На языке Кружевных «умереть» буквально означает «потерять имя». Поэтому Афн, поклявшаяся отомстить губителям своего народа, пишет его имя, насколько это возможно, на медальоне, вешает Лашу на шею и срезает цепочку. Лишив скульптора его имени — буквально, — его изгоняют и забывают навсегда. А его драгоценные скульптуры Афн ещё раньше уничтожила в порыве гнева.

Чиновник Камбер, исповедующий своего рода мальтузианство наоборот, хочет очистить место для гробниц из благородных побуждений, можно сказать. У него самого предков нет:

Его собственная семья приплыла на остров поздно, всего век назад. К несчастью, их прибытие совпало с визитом особенно кровожадного пирата, который немедленно утопил их корабль. Бесценные урны предков и метрические записи погибли. Выжила лишь прапрабабушка Камбера, выползшая на берег, родившая ребёнка и погибшая, не успев сказать, кто она такая.

Имя Камбера ничего не значило. Он не мог послужить своим предкам, они не могли его спасти. Без корней и без якоря, он плыл по течению. Он был никем. Он был проклят. И это давало ему странное ощущение свободы.

Но он, тем не менее, желает послужить своему народу и чужим предкам, дать другим возможность, которой нет у него. Но это-то ему и не удаётся: Афн срывает его планы, а сам он погибает в извержении вулкана (святыни того самого народа, который он пытался уничтожить). Не только никто его не помнит, но и дело его жизни не удалось — Кружевные выжили. Он, как и Лаш, полностью стёрт из человеческой памяти.

Напротив, люди, которые отвергают традицию и идут против течения, не только выживают, но и спасают окружающих. Афн присоединяется к Мстителям, чей устав требует убить убийцу, но обнаруживает, что не умеет убивать. Зато она умеет находить оставшихся Кружевных, собирать их вместе и ухаживать за слабыми и ранеными. Поэтому она отказывается от пути насилия, идя тем самым против традиции Мстителей, и сосредотачивается на том, чтобы спасать чужие жизни. Этим она отвергает не только традицию Мстителей, но и традицию собственного народа и основу собственной религии, в основе которой, как мы помним, лежит ритуальное убийство.

Граф из Кавалькасты, губернатор города Зависть, посвятивший свою жизнь уходу за могилами предков, обнаруживает, что Странники Праха разворовали весь прах его предтеч себе на краску. Вместо того, чтобы прийти в ярость и завопить о святотатстве, он встречает эту новость следующим образом:

— Все эти годы я... я... Я — сирота... Я одинок... Я... я... я... свободен. — Он приподнялся на локте, разглядывая свои руки так, как будто они впервые принадлежали ему. — Я могу... могу делать что угодно. Могу уехать из Зависти! Могу разбить очки и сбежать босиком, чтобы стать... э-э... сапожником! Могу... могу жениться на экономке! У меня есть экономка? Я даже и не замечал, есть она или нет! Но теперь я могу нанять экономку! И жениться на ней!

После этого он объединяет силы с Кружевными и предоставляет им свой дом для убежища.

Арилу — единственная из Потерявшихся, кто выжил. Дело в том, что Потерявшиеся обладают коллективным сознанием и могут общаться телепатически. Поэтому их было так легко убить: на острове водятся жуки, от жужжания которых человек начинает неудержимо смеяться и в конце концов умирает от смеха. Достаточно было выпустить жуков в Школе Потерявшихся, где их души обычно собираются. Но дух Арилу не летал в Школу, потому что ей там было скучно. Вместо этого она улетала в чужую деревню, где жил чужой народ, и проводила там целые дни. Несвязное бормотание, которое мать Арилу не могла разобрать и поэтому считала её умственно отсталой, было звуками чужого языка. Арилу выбрала собственную идентичность, и это в буквальном смысле спасло ей жизнь, благодаря чему и стало возможным восстановление сети Потерявшихся, а вместе с ней и быта острова.

Спасти себя и других можно, только поняв, что живое важнее мёртвого и неживого, а настоящее важнее прошлого. Это простая мысль, но, как показывает история Острова Чаек, её очень сложно понять.

В следующей книге Хардинг продолжает развивать тему обезличивания, но обыгрывает её несколько по-другому. «Мухоловка» (Fly Trap, 2011) — продолжение истории Мошки Май и, возможно, если не наименее оригинальный, то наиболее похожий на другие книги роман Хардинг: люди знающие опознают в нём и «Город и город» Чайны Мьевилля, и «Уходящие из Омеласа» Урсулы ле Гуин — только вместо того, чтобы уйти из Омеласа, Мошка предпочла его сжечь. Но обо всём по порядку.

После месяцев бродяжничества Мошка Май, Одноимённый Клент и гусь-убийца Сарацин решают направить свои стопы в город под названием Побор — отчасти оттого, что это единственный город во всём Расколотом Королевстве, где Клент ещё не находится в розыске за «мошенничество, подлог, распространение непристойной литературы, не имеющей печати одобрения, а также игру на шарманке без прав», отчасти оттого, что Мошке совершенно случайно удалось выяснить, что дочь мэра Побора собираются похитить, и наши герои надеются спасти барышню из беды, сделав таким образом доброе дело и выручив пару грошей для себя. Однако вновь прибывшим в Побор Мошке и Кленту местный чиновник сообщает:

Наш город, другими словами, дневной город, существует от рассвета до заката. Однако между закатом и рассветом извольте помнить, что никто из нас не существует, и ведите себя соответствующим образом.

Как мы помним, каждому человеку в Расколотом Королевстве покровительствует Возлюбленный — божок, в час которого этот человек родился и в честь которого этого человека назвали. В Поборе существует система разделения божков на условно злых и условно добрых. Люди, родившиеся в час доброго Возлюбленного, живут в Дневном Поборе, роскошном и красивом городе, как, например, Клент, который родился в час Фангавотта, Что Золотит Языки Сказителей И Увековечивает Великие Деяния. Мошка, с другой стороны, родилась в час Муховёрта, Повелителя Мух (почти Вельзевула), который считается в Поборе тёмным. Поэтому ей позволено существовать в дневном городе лишь три дня, после чего её отправляют в Ночной Побор, отделённый от Дневного посредством изощрённых архитектурных механизмов. Жители Ночного Побора поддерживают Дневной в чистоте, выполняя всю грязную работу, которую дневные жители делать не хотят, а сами существуют в нищете и бесправии. Мошка же занята там в основном тем, что пытается выжить посреди преступности, которая там, само собой, процветает, а в свободное время ищет способы связаться с Клентом и всё-таки спасти дочку мэра.

Конечно, подобная система общественного разделения совершенно абсурдна, и конечно, в этом весь смысл романа и состоит — любая система общественного разделения бессмысленна и основана на чистой случайности, в зависимости от того, повезло человеку родиться в соответствующих условиях или нет. Система дневных и ночных Возлюбленных священна, и именно поэтому её нередко пересматривают. Но дневных Возлюбленных часто списывают в ночные, а ночных в дневные никогда. Солгать о своем имени жители Побора тоже не могут, потому что имена священны, и взять чужое имя — святотатство. Поэтому нищему трудовому народу не остаётся ничего иного, как половину времени не существовать, а вторую половину — надеяться, что они скоро перестанут существовать. Но именно среди этих несуществующих появятся двое противоположных, но схожих людей, которые и разрушат Побор.

Первый из них — Арамай Коршун, предводитель Гильдии Слесарей. Если в «Мухе-однодневке» роль плохишей играли Гильдия Книгопечатников и секта Птицеловов, здесь эту должность исполняют именно Слесари, отвечающие за механизмы, разделяющие Дневной и Ночной Побор. Слесари делают настолько надёжные замки, что их не может открыть никто, кроме них самих. Поэтому после того, как Слесари поставят вам замки, у вас что-нибудь пропадёт, потом ещё что-нибудь, и ещё, и так до тех пор, пока вы не побежите просить о защите мэра своего вольного города. Мэр вашего города, в свою очередь, не понимает, что происходит, и бежит просить о помощи хоть кого-нибудь. Этим кем-нибудь оказывается Арамай Коршун, который получает от мэра ключи и закрывает город навсегда. Потом та же история повторяется в другом городе, и так далее. Если кто-то переходит Слесарям дорогу или не желает сообщать им информацию, у них есть достаточно негигиеничные способы вас убедить: «Из заднего помещения магазина вышел высокий Слесарь. Он снял перчатки, сунул их в карман и надел чистые».

В Поборе Коршун действует примерно так же. Поскольку он, как и значительное количество его людей, носит ночное имя, мэр города передает ему власть над ночными людьми — теми самыми нищими и ворами, которых он презирает и с которыми не хочет иметь ничего общего. Коршун для мэра — «пёс на цепи, которого в дом не пустишь, но к делу можно пристроить». Естественно, роль пса на цепи не в силах удовлетворить амбиции слесаря и самопровозглашённого диктатора по совместительству, но этого-то мэр и не в состоянии понять в силу своего предрассудка. Он наивно полагает, что «ночные» люди ещё и думают по-другому, нежели «дневные», и что в силу их конституции им даже мысль в голову не придёт о том, что они тоже могли бы жить на дневной стороне. Само собой, ему вскоре приходится поплатиться за своё убеждение, когда Коршуну надоедает сидеть в темноте и он похищает Счастье Побора (городской талисман) и перехватывает власть у мэра. Коршун — ни в коем случае не герой: его люди обирают и без того нищих ночных жителей, не только регулярно собирая с них непомерные налоги под угрозой смерти, но и продавая им, живущим в темноте, дрова и хворост. Но он — символ того, что нельзя недооценивать людей в силу их происхождения.

Второй ночной житель, разрушивший Побор изнутри, — конечно же, Мошка. Как было сказано выше, имена священны, и поэтому солгать о том, что у тебя светлое имя, нельзя. Мошка могла бы солгать, потому что она считает себя атеисткой (втайне, разумеется), отказывается ходить в храмы и делать подношения. Но Мошка ещё и продукт своего общества. Пропустить службу в храме — одно дело; это верхняя, показная сторона религии. Но присвоить себе чужое имя — совсем другое дело, от этого её удерживает глубокий, нутряной страх. На этом держится весь её мир, и от этого она ещё не готова отказаться. Поэтому она раз за разом называет своё истинное имя — сначала из суеверия, а потом из гордости. Когда её выгоняют из Дневного Побора, она с радостью его покидает и уходит жить с нищими. Жениха дочки мэра, той самой, которую собирались похитить, она учит, как быть настоящим радикалом:

— Эй, ты что, на газоне стоишь?!

— Это только между мной и вами, — прошептала Мошка, — но весь радикализм в том, чтобы ходить по газонам.

Мошка также проникает в помещение, где хранят Счастье Побора, и приходит в ужас и гнев, ведь талисман города — это мальчик с самым светлым именем в городе (Парагон), которого с раннего детства держат в одиночной камере. Поэтому, когда она раскрывает махинации Коршуна, она решает спасти город и от него, и от самой себя. Для этого Мошка провоцирует пожар. Когда дома загораются, дневные жители сначала боятся выпустить вечерних из их домов, но, увидев, что те такие же люди, как и они сами, и что у них нет звериных голов, хвостов, или чего-нибудь ещё в этом духе, решают, что нет, в сущности, ничего страшного в том, чтобы спасти несуществующих людей от пожара. Всё население Побора сбегает, вновь объединившись, а Коршуну достаётся город. Пустой и сгоревший. Коршун, впрочем, не сердится на Мошку, а, напротив, предлагает ей сотрудничество. Мошка разумно отказывается, хотя это её бы озолотило, и уходит вместе с Клентом и гусем бродяжничать.

Отказ Мошки Коршуну, конечно, совершенно разумен, но главный злодей романа вовсе не он, а та самая дочка мэра, всеми обожаемая первая красавица в городе, которая инсценировала собственное похищение, чтобы получить выкуп. Несмотря на то что Побор, в соответствии с собственным именем, берет огромную пошлину со всех въезжающих, город беднеет, потому что в другом городе, являющемся портом, пришли к власти революционеры, и Побор оборвал торговые связи с ним. Повредило это, разумеется, исключительно Побору, и дочери мэра в том числе — ей пришлось отказаться от шоколада и засахаренных фиалок. Единственный разумный выход в такой ситуации — спланировать собственное похищение, получить выкуп и разбогатеть, а до тех пор — посылать своего жениха в ночной город участвовать в подпольных драках, где разыгрывают сладости, провозимые в город контрабандой. Мошка мстит и ей, раскрыв тайну её рождения: дочку мэра подменили при рождении, а на самом деле она, как и Мошка, родилась в час Муховёрта. Любовь горожан в единый миг сменяется презрением, и барышня вместе с отцом сбегает из города, не в силах выдержать то, чему сама подвергала людей на протяжении всей жизни.

В следующем романе «Лицо, подобное стеклу» (A Face like Glass, 2012), Хардинг развивает метафору безликости/невидимости угнетённых ещё дальше — здесь эксплуататоры у трудящихся отбирают лицо в самом прямом смысле. Примерно за пятьсот лет до начала романа некая часть людей удалилась под землю и основала там город под названием Каверна. Городом этим на протяжении всех пяти сотен лет управляет Великий Стюарт, у которого обе половины мозга и лица спят и бодрствуют по очереди. Великий Стюарт находится во главе двора, состоящего из семей ремесленников, также бессмертных. Ремесленники производят предметы роскоши, которые можно найти лишь в Каверне, — например, сыры, от которых испытывают видения, духи, подчиняющие вашу волю тому, кто ими надушился, и вина, отнимающие или дающие память. За счёт торговли этими духами и деликатесами, малая порция которых стоит целое состояние, с поверхностью Каверна и существует. Ремесленники-аристократы проводят своё бессмертие в кровавых битвах за власть, в то время как рабочие, то есть большинство населения города, их обслуживает. Некоторые из ремесленников, впрочем, не выдерживают бесконечных интриг и удаляются от двора, как, например, сыродел мастер Грандибль, который, хоть и не прекратил работать, но отгородил своё поместье от остального города сетью лабиринтов. В один прекрасный день он обнаружил, что в этих лабиринтах заблудилась девочка, страдавшая ужасным уродством — её лицо обладало бесконечным множеством выражений, которые менялись сами по себе.

Лица народа Каверны ничего не выражают. Для каждой эмоции им приходится заучивать отдельную физиономию. Ремесленники, которые изобретают и преподают эти физиономии, называются Лицедеями. Чем богаче человек, тем больше выражений он может себе позволить, и, соответственно, тем утончённее и богаче его чувства представляются окружающим. Гражданин среднего достатка обходится двумя-тремя сотнями выражений, самые богатые обладают целой коллекцией таких экзотических гримас, как «Барсук в спячке», «Фиалка, дрожащая под неожиданным ливнем» или «Опасение перед ветвями яблони». А рабочие, которые, помимо всего прочего, живут в нищете и мечтать не могут о бессмертии, также достигаемом с помощью особых препаратов, обладают лишь двумя-тремя выражениями, выражающими исключительно покорность и послушание. Да, крестьянки в этом мире любить не умеют, так же, как гневаться или сердиться. Аристократы оправдывают это тем, что так будет лучше для них самих:

Представь, если бы детей рабочих учили несчастным лицам — тогда они бы вырастали с мыслью о том, что они могут быть несчастными. Они оглядывались бы вокруг, видели несчастье на лицах других, и от этого возрастало бы их собственное несчастье. Но если они достаточно долго носят счастливое лицо, в конце концов они начинают верить, что счастливы на самом деле. Ведь нет никакой разницы между тем, чтобы быть счастливым, и тем, чтобы думать, что ты счастлив, правда?

Но настоящая причина кроется в другом:

Как могли рабочие восстать против своих мучителей, таких, как надзиратель? Бунтующие должны смотреть друг на друга, видеть отражение собственного гнева и знать, что их чувства — часть великого потока. Но каждый рабочий, глядя на своих товарищей, видел лишь спокойные, смирные лица, ожидающие приказов.

Говорят, что в Древнем Риме рабы никаким образом не выделялись внешне, чтобы они не осознавали, сколько их. Но хозяева этого мира обладают куда большими возможностями.

Разумеется, девочка с лицом, которое не умеет лгать, не смогла бы выжить в подобном городе. Поэтому мастер Грандибль сжалился над ней, удочерил её и заставил повсюду носить маску. И всё было бы хорошо, если бы однажды Неверфелл (так назвали девочку) не сбежала из лабиринта Грандибля, чтобы спасти его из беды, в которую сама же его и вовлекла. Из-за своей наивности, искренности и незнания жизни за пределами дома она мгновенно попадает в руки аристократов, каждый из которых стремится использовать её в своих играх.

Использование людей друг другом — основа всего романа. Люди Каверны производят ресурсы, но и сами они — ресурс. Аристократы не только живут за счет рабочих, но и пробуют на них новые яды, чтобы их усовершенствовать и использовать против своих противников. Неверфелл со своим лицом, подобным стеклу, находится в чуть лучшем положении, нежели рабочие, но ненамного, ведь её тоже стремятся использовать. Некоторые аристократы хотят заполучить девочку к себе в дом, потому что хозяева такой маленькой чудачки будут выглядеть модными и интересными на фоне других — как если бы она была комнатной собачкой или, скажем, «арапом» в доме русского или французского аристократа. Некоторые хотят использовать её как детектор лжи. Дамы-Лицедейки, которым Неверфелл попадается на пути, намереваются отрезать ей голову, поставить на подставку и изучить, как она работает. А Великий Стюарт, который за пятьсот лет непрерывного правления бесконечно пресытился жизнью, находит в ней способ снова испытывать эмоции, глядя на её лицо, в котором отражаются её чувства и ощущения, и живя через неё.

Помимо своего лица, Неверфелл также немного безумна и неуправляема — «ей пришлось немного сойти с ума, чтобы не сойти с ума полностью». Но её безумие вместе с её правдивостью из недостатка превращается в преимущество — в конце концов, если в мире, построенном на угнетении и эксплуатации, вас считают сумасшедшим, это лучше, чем если бы вас считали нормальным. Во время банкета она спасает жизнь молодому слуге, пролившему вино на скатерть:

Юноша застыл, уставившись на пятно. В его пустом и вежливом лице не пошевелился ни один мускул, но Неверфелл расслышала мгновенный, приглушенный возглас неподдельного ужаса и смертельного страха. Она мгновенно вспомнила слова Зоэлль о том, что даже малейшая ошибка стоит слуге больше собственной жизни.

Неверфелл даже не успела принять решение — она просто должна была это сделать и сделала. Она взмахнула рукой, опрокинув кубок.

Вино разлилось по всей скатерти и скрыло пятно, прежде чем его увидел кто-нибудь ещё.

Этот самый слуга не забудет о том, что она сделала для него, и спасёт её жизнь.

— Мы бережём своих, потому что больше беречь нас некому. Ты знаешь, сколько придворных пожелали пожертвовать своей жизнью ради одного из нас?

— Нет. Сколько?

— Одна, — последовал ответ. — Ровно одна за пять сотен лет.

Неверфелл учит рабочих, как изобразить лицом гнев. Учит как умеет, то есть не очень хорошо, но этого оказывается достаточно:

Дознавательница поглядела в телескоп и увидела, что все рабочие делали со своим лицом нечто странное. Пальцами они оттягивали кожу под глазами и растягивали рот.

Само по себе каждое такое лицо выглядело нелепо и немного смешно, но в сотне искажённых подобным образом лиц было нечто тревожное. Превосходные инстинкты дознавательницы Требль говорили ей, что она видит лицо революции.

Вместе с рабочими Неверфелл свергает власть аристократов и выводит их на поверхность земли, навстречу солнцу и свежему воздуху. В том, что это делает именно она, есть некая ироническая справедливость, потому что Неверфелл не просто подвергается эксплуатации, а появляется в Каверне благодаря ей.

Самая знаменитая Лицедейка Каверны — мадам Аппелин, которая прославилась благодаря открытому ей Трагическому Диапазону — серии очень грустных, красивых и редких выражений лица. У неё такие же рыжие волосы и зелёные глаза, как у Неверфелл, и каждый раз, когда она видит девочку, она изображает лицом невероятное страдание. Неверфелл (а вместе с ней и читатель) догадывается, что она — незаконнорождённая дочь мадам Аппелин, и начинает её преследовать, пытаясь выяснить правду. В самом конце романа она проникает в потайную комнату мадам Аппелин, где видит десятки рисунков, на которых изображено лицо рыжеволосой женщины с зелёными глазами, искажённое страданием. Это и есть мать Неверфелл — женщина, которую мадам Аппелин украла с поверхности вместе с её младенцем и на протяжении недель морила голодом и отнимала у неё дочь, чтобы причинить ей муки, запечатлеть её лицо в этот момент и использовать в своей карьере. Разгневанная Неверфелл наносит Лицедейке царапину, всё ещё не в силах убить женщину, так похожую на свою мать. Но царапины оказывается достаточно, чтобы плотоядное растение, которое жители подземного города используют для освещения, почуяло кровь и проглотило хозяйку. Даже неразумные объекты эксплуатации мстят хозяевам в романе!

Как и предыдущий роман, «Лицо, подобное стеклу» показывает, что систему можно разрушить только изнутри и только силами угнетаемых.

Следующая книга автора, «Песнь кукушки» (Cuckoo Song, 2014) сильно отличается от предыдущих трёх: это семейная драма с элементами романа ужасов. Главная героиня, одиннадцатилетняя Трисс Кресент, в один далеко не прекрасный день вернулась домой с озера, промокнув до нитки, перепугавшись до смерти и не в силах вспомнить, кто она и как её зовут. На следующий день к ней начинают возвращаться воспоминания, но вместе с тем начинает твориться нечто странное: куклы и птицы разговаривают с ней, листья и ветки сыплются из её волос, младшая сестра отказывается оставаться с ней в одной комнате и говорит, что «это не она», а голос в голове каждое утро отсчитывает дни, которые ей остались. После долгих и мучительных сомнений Трисс наконец-то выясняет правду: её младшая сестрёнка Пен, которую другой персонаж описывает как «одну из тех, кто никогда не будет счастлив, но сделает мир намного интереснее в своих попытках таковою стать», заключила сделку с королем эльфов, или доброго народца (в романе их называют Посторонними). Пен устала от того, что родители отдавали всю любовь и внимание старшей сестре, а ею пренебрегали, объявив безнадёжной, и попросила короля эльфов сделать так, чтобы её больше не было. Тот так и сделал, забрав настоящую Трисс, а взамен оставив подменыша — живую куклу, сделанную из веток, листьев и прочего хлама. Эта кукла и есть главная героиня. Только делали её с расчётом на то, что она будет отвлекать внимание Кресентов на протяжении недели, а потом рассыплется. И теперь Лжетрисс вместе со своей вновь раскаявшейся «сестрой» должна спасти не только свою жизнь, но и жизнь той, чьё место она заняла.

Главная тема, которую рассматривает данный роман, — «нормальный» мир глазами изгоя. Первый изгой, которого мы встречаем, — конечно же, Лжетрисс. Её «родители» сначала осыпают её всей чрезмерной любовью и заботой, на которую способны, исполняя все её прихоти и не давая ей шагу ступить без необходимости. Но со временем они начинают замечать, что с ней что-то не так. Эта девочка выглядит, как их дочь, ведёт себя, как их дочь, обладает всеми воспоминаниями их дочери и искренне к ним привязана, но тем не менее, в ней есть нечто незнакомое, чужое, что-то, чего они не понимают и, следовательно, боятся. Она — почти их дитя, но не совсем, чего-то ей не хватает для полного совершенства, чтобы быть их настоящей дочерью, той, которую они хотят видеть. Когда правда раскрывается, Кресенты без зазрения совести готовы сжечь подменыша в камине, как того и требует британский фольклор. Они совершенно искренне готовы убить ту самую девочку, которую ещё вчера баловали, потому что уверены, что так будет лучше для всех и что если они сожгут Лжетрисс, то их настоящая идеальная дочь к ним вернётся. Они неправы — если бы они её сожгли, то настоящая Трисс тоже погибла бы от рук Посторонних, — но об этом они не знают. Нетрудно увидеть в этой ситуации аллегорию гомосексуализма или, скажем, психического расстройства, а вернее, того, как их воспринимает общество. Особенно ярко эту аналогию подчеркивают слова другой героини, Вайолет, о Трисс-подменыше:

О нет, ну разве смогу я тебя понять! Я знаю — однажды ты проснулась и обнаружила, что не можешь быть той, кем была, или помнишь, что была той девочкой, которую все ожидают видеть. Ты просто не была ею больше, и всё, и ничего не могла поделать. Поверь мне, я тебя понимаю. И знаешь, что я тебе скажу, как чудовище чудовищу? Если кто-то говорит, что ты — чудовище, это ещё не значит, что так и есть.

Вайолет — тоже изгой, хотя и другого рода. Она была невестой Себастиана, старшего брата Трисс и единственного сына Кресентов. Но Себастиан ушёл на войну («война» в романе — это Первая Мировая Война) и не вернулся. Вайолет — со всех сторон ужасная женщина, по крайней мере, так считают Кресенты. Она стрижет волосы, курит, танцует джаз, общается с беднотой и ездит на мотоцикле. Помимо этого, она также работает на нескольких работах, пытаясь обеспечить свою самостоятельность, но этого недостаточно, чтобы считать её хорошим человеком, потому что общество, в котором она живёт, ставит внешнее превыше внутреннего. Конечно же, флапперу вроде Вайолет в нём места нет.

И третий изгой, вернее, целая группа их — «добрый народец», подаривший Кресентам новую дочь. С развитием сюжета читатель постепенно понимает, что автор упорно называет их Посторонними вместо более привычных и простых «эльфов» или «фей» не просто так. Они живут в части города, называемой Подполье (в их случае это скорее подмостье — их поселение расположено буквально на обратной стороне моста). Больше всего они боятся, что о них могут узнать. Посторонние почти никогда не покидают Подполье, а если и покидают, то испытывают заметные трудности при попытке слиться с окружающей средой. Вот как они общаются с официантками в кафе:

— Принесите нам масла, масла! Хлеба не нужно.

— Добрый вечер. Я здесь не для того, чтобы вас поглотить. А теперь принесите мне сласти, дабы я мог сойти за вам подобного.

— Стаканчик ваших слёз, милая. Что? Ах, ну тогда чаю.

Если человек идёт в Подполье, ему приходится соблюдать запутанный ритуал, для него совершенно непонятный, но для Посторонних имеющий огромную важность:

Найди петуха и нож или кинжал... Иди вниз по Меддларс-Лэйн до моста, зайди под мост, встань лицом к кирпичной кладке и начинай шагать, и шагай до тех пор, пока не стихнет звук автомобилей и ты не начнёшь понимать речь чаек...

Те немногие, кто знает о существовании Посторонних, считает их опасными, но, как выясняется, Посторонние вредят людям, только если те напали первыми — или, как Пен, сами потребовали от них навредить. Среди них бывают злодеи, но не чаще, чем среди людей. Посторонние, которых мы встречаем, имеют профессию и живут трудом: король эльфов — Архитектор (похоже, его так и зовут), Посторонний, который сделал Лжетрисс, — лучший в своём деле портной. Они приехали в большой город лишь для того, чтобы выжить — Посторонние живут хаосом и изменчивостью, разум и надёжность их убивает. Жизнь большого города как раз хаотична и изменчива, в нём перемешаны тысячи самых разных идей и людей и никто никого не знает. Наконец, Посторонний портной прямым текстом заявляет о Подполье: «Этот городок — лагерь беженцев. Мы здесь не потому, что нам так хочется, а потому что нам больше некуда идти».

Одним словом, Посторонние — очень прозрачный намёк на эмигрантов, которые на своей новой родине зачастую оказываются в (метафорическом) подполье, объявляются чудовищами и криминализуются.

Какой же совет даёт роман изгоям? Такой же, как и предыдущие книги, — не пытаться изменить свою природу, даже если другие объявляют вас чудовищем, а искать в ней преимущества. К концу романа Лжетрисс обретает жизнь, получив собственное, настоящее, имя — Триста — вместо чужого имени. Вайолет, которая лишилась собственной семьи, не успев её обрести, удочеряет Тристу, у которой своей семьи никогда не было. Посторонние заключают мирный союз с людьми. Может быть, Посторонние и несут хаос, но хаос — это не обязательно плохо.

«Что происходит с изгоями? — подумала Триста. — Неужели мы — всего лишь паданцы, которые падают с дерева и гниют?»

— Мы как призраки, — сказала она вслух. Ей было грустно. — Настоящая жизнь продолжается — работы, семьи, статьи в газетах, — а мы за её пределами.

— Неправда, — мрачно возразила ей Вайолет. — Это они призраки — Кресенты и остальные. Держатся за прошлое, за то, как всё было раньше, и притворяются, что ничего не изменилось. Всё меняется, ломается, перестаёт работать — и мы с тобой это знаем. Мир ломается, меняется, пляшет и никогда не останавливается. Такова жизнь, такой она и должна быть.

Эти слова Вайолет подошли бы и к следующем и на данный момент последнему роману Хардинг — «Древо лжи» (The Lie Tree, 2015), посвящённому важнейшему изменению из всех — эволюции, как биологической, так и общественной.

Главная героиня романа — Вера, дочь священника Эразма Сандерли, который в свободное время балуется палеонтологией. Сандерли пользуется славой и уважением как за свою религиозную, так и за научную деятельность, пока однажды его не обвиняют в подделке одной из своих находок. Его преподобие сбегает с семьёй на маленький остров в надежде, что хотя бы до этого захолустья не добрались новости о его позоре. Но его расчёты оказываются ошибочными, и островитяне объявляют семье Сандерли бойкот, больше всех от которого страдают, разумеется, женщины — Вера и её мать Миртл. В самый напряжённый момент отец семейства погибает при загадочных обстоятельствах. Все убеждены, что это — несчастный случай или самоубийство, кроме Веры, которая боготворит отца, несмотря на то, что тот всегда пренебрегал ею в пользу своей работы и её младшего брата Говарда. Вера начинает собственное расследование в меру своих сил и, к собственному удивлению, обнаруживает, что сил у неё немало.

Добравшись до дневников отца, она выясняет, что обвинения его преподобия в подделке его находок были полностью обоснованы. Эразм Сандерли привёз из Китая загадочное растение, которое он окрестил Древом лжи и посадил в одной из пещер на острове. Древо Лжи, как и сама ложь, боится света и может существовать лишь в темноте. Для того, чтобы оно дало плод, необходимо прошептать Древу ложь, которой люди хотели бы верить, и распространить её как можно дальше — чем дальше, тем больше будет плод. Тому, кто это плод съест, откроется тайна.

Трудно было бы найти место, лучшее, чем викторианская Англия, чтобы привезти туда Древо лжи. То было общество, построенное на лжи и укрывательстве, и главной его жертвой были женщины всех сословий. Фрэнсис Хардинг и до этой книги всегда была очень феминистическим автором — во всех романах, кроме «Яри-медянки», главные герои — девочки, кроме того, в каждой книге есть женщина – отрицательный персонаж, главный или второстепенный, а также несколько «нейтральных» героинь, важных для сюжета. Любовные линии у женщин и девушек бывают редко, а если и бывают, то не являются центром сюжета. Тем не менее, «Древо лжи» — первая её книга, полностью посвящённая женскому вопросу.

Женщинам лгут, что их предназначение — быть придатком к мужчине — супругу или сыну, как Миртл, или брату и отцу, как Вера, и что они самой природой не предназначены для того, чтобы хотеть чего-то большего или просто другого. Мужчины лгут женщинам и друг другу, что женщина для них, несмотря на её предполагаемую никчемность, — святыня, и что их долг — защищать её в первую очередь. В том, что это — ложь, Вере приходится убедиться на собственном опыте:

— Замолчи! — Сейчас дядя Майлс был выше, чем когда-либо. — Где бумаги? — Он сильно встряхнул Веру, держа её за шею. Она попыталась ослабить хватку его пальцев, но он лишь сжал их сильнее и потащил её прочь из комнаты. — Показывай!

Вера не была сильной, и никто никогда ещё этим не пользовался. Но теперь она понимала: всё это время за каждой улыбкой, каждым поклоном, каждой уступкой, которой пользовался её пол, пряталась угроза. Покрывало порвалось и обнажило истину во всём её уродстве. Её туфли скользили по полу, у подножия лестницы она наступила на свою юбку и упала на ступеньки. Падение причинило ей боль.

Дядя Майлс без промедления рывком поднял её. Вера повернулась и ударила его, так сильно, как только могла. Гнев исказил его лицо и покрыл его мягкими, мерзкими вздутиями, похожими на пузырьки на каше. Она знала, что он ударит её в ответ и разобьёт её лицо, как меренгу.

Женщинам лжет не только общество, но даже наука, которая должна была бы сохранять беспристрастность и объективность. Так, естествоиспытатели убеждены, что череп женщины меньше, чем череп мужчины, а значит, сама природа постановила женщинам быть глупее. Когда краниометрист измеряет голову Веры и обнаруживает, что результаты не соответствуют ожидаемым, он их округляет. Человеком по умолчанию является мужчина: когда до Веры доходит слух, что у начальницы почты на острове есть тайная любовь, она начинает перебирать кандидатуры известных ей джентльменов. Ей и в голову не приходит, что на самом деле это экономка в её, Веры, доме. Когда Вера ищет убийцу своего отца, она представляет его себе как мужчину. Знакомые ей женщины попадают под её подозрение в последнюю очередь.

Но женщины и сами лгут — частично подыгрывая мужчинам, частично ведя собственную игру. Мать Веры, Миртл, всеми силами пытается выдать смерть мужа за несчастный случай, а не за убийство или, хуже того, самоубийство, ведь то, как события выглядят, важнее истины. Вера ненавидит свою мать — ведь она такая мелкая и приземлённая и заботится лишь о своей внешности и новых нарядах, не чета гениальному отцу Веры, мысль которого пронзает облака. Когда Вера видит, как Миртл флиртует с коронёром буквально у гроба покойного супруга, она упрекает её в том, что она «башмаков ещё не сносила». Миртл справедливо приходит в ярость, и выясняется, что единственная причина, по которой она строила глазки врачу, — попытка убедить его подделать заключение и выдать смерть его преподобия за несчастный случай. Всё, что Миртл делает, все её наряды, все заигрывания с богатыми мужчинами, которые кажутся столь непринуждёнными, — всё это лишь ради того, чтобы защитить и обеспечить её детей от человека, у которого при жизни не находилось для неё даже доброго слова. Миртл считает себя счастливой женой. Почему? Потому что её гениальный супруг с его возвышенными мыслями никогда её не бил, не пил, и если у него и были любовницы, он умел держать их в тайне.

Гениальный отец Веры — тоже лжец. Теория Дарвина подвергла веру христианского мира в Бога нешуточному испытанию, и Эразм Сандерли не был исключением. Он использовал Древо лжи, чтобы получить ответ на единственный вопрос, который его волновал, — как произошёл человек? Для этого он изготовил поддельный слепок, получивший имя Нью-Фэлтонского Нефилима, — слепок перьев на плече, похожем на человеческое, якобы подтверждающий истинность Ветхого Завета. Истинность Библии — ложь, в которую многие люди хотели и хотят верить, поэтому Древо лжи наградило его преподобие следующим видением:

Я был в клубе, и кто-то дал мне «О происхождении видов». Я попытался читать, но слова плясали и ускользали от моего взора. Я поднял руку, чтобы потереть глаза, и почувствовал, что моему лицу щекотно. Мои пальцы были покрыты мехом.

Я увидел своё отражение в серебряной крышке табакерки. Над моим галстуком раскрылась бурая волчья пасть с длинными клыками и резцами.

Сандерли не хотел верить, что человек на самом деле — бездушное животное, а не образ и подобие Божье, и собирался продолжить свои «исследования», но убийство их прервало.

Вера использует Древо, чтобы получить информацию о том, кто убил её отца. Для этого она распускает по острову слухи о том, что призрак его преподобия бродит по окрестностям, не находя покоя, и что на острове спрятано сокровище. Поскольку она — девушка-подросток, то есть женщина, никому не принадлежащая, а поэтому опасная для самой себя и, более того, для окружающих мужчин — не ровен час она их введёт во искушение, — её возможности ограничены стенами собственного дома. Но она обращает свой недостаток в преимущество, вкладывая слухи в умы прислуги, своего маленького брата, гостей, заходящих полюбоваться на красавицу-вдову. Когда же Вера наконец-то достигает своей цели и находит убийцу своего отца, весь её мир переворачивается, потому что в этом человеке она узнаёт себя. Это жена местного естествоиспытателя Агата Винтерборн, которая мстила его преподобию за то, что тот сгноил предыдущего её супруга, тоже естествоиспытателя, в китайской тюрьме и украл у неё Древо. Вернее, эта женщина и есть естествоиспытатель, а не её мужья. Она манипулировала своими супругами, занимаясь наукой через них, потому что знала, что женщину в научных кругах никогда не воспримут всерьёз. В лучшем случае её ждали насмешки, в худшем — сумасшедший дом.

Желая отомстить убийце отца, Вера уничтожает Древо. Агата, лишившись вместе с уникальным растением смысла жизни, бросается с обрыва. О ней забывают все, кроме Веры и её мужа. Тот искренне её оплакивает, но и тогда единственное, что он может о ней сказать, это: «Она была моим якорем, моей пристанью в буре, что называется мир. Я засыпал, потому что знал, что она рядом. Как я теперь усну?»

Ни слова о её уме, ни слова о её находках. В рамки женской добродетели это не входит.

Поражённая горькими примерами Агаты и собственной матери, Вера решает разорвать цепь зла и лжи. Символически уничтожив Древо, она приходит к выводу, что несмотря на его уникальность, практического толка от него было мало — видения были всего лишь подсознательным выражением того, о чём она и её отец уже догадывались. У этого романа Хардинг, пожалуй, самая мрачная концовка: Вера не видит в своём будущем ни славы, ни любви, ни признания, ни успеха, а лишь тяготы и насмешки, но все равно избирает путь естествоиспытательницы во имя науки и во имя других. Отвергнув свою ошибочную религию и приняв решение жить ради людей и ради истины, она становится большим ученым, чем её отец, который не заботился ни о ком, кроме себя, и пытался подогнать науку под свои убеждения.

Если Вера станет естествоиспытателем, то ей, женщине, скорее всего, всю жизнь будут сопутствовать насмешки, снисхождение и пренебрежение. Вероятно, она станет непригодной для брака. На что же она будет жить и заниматься наукой?

Может быть, она будет ездить за границу на раскопки и покроет себя позором, путешествуя в одиночестве. Может быть, она выйдет замуж, и все её труды припишут мужу, как это случилось с Агатой. Может быть, она умрёт старой девой без гроша, и у её смертного ложа будет только собрание кораллов.

И может быть, когда-нибудь, спустя годы, какая-нибудь девочка будет листать книги отца, увидит примечание в учёном журнале и прочитает имя — Вера Сандерли. «Вера? — подумает она. — Это ведь женское имя. Это женщина сделала. Если это правда... то я тоже смогу». И маленький огонь надежды, веры в себя и целеустремлённости зажжётся и в другом сердце.

— Я устала от лжи, — сказала Вера. — Я не хочу скрываться, как скрывалась Агата.

— Так чего же ты хочешь? — спросила Миртл.

— Я хочу оказать содействие эволюции.

«Древо лжи» — дань памяти всем женщинам, которым отказывали в голосе, и дань солидарности всем, кому в нём отказывают сегодня и откажут в будущем, а также напоминание о том, что всегда нужно искать правду, даже если ложь вам слышать приятнее.

Фрэнсис Хардинг — автор, очень нужный нам сегодня, и блестящий пример сочетания равновеликих формы и содержания: прекрасного языка, богатого игрой слов и нестандартными метафорами, и сложных многослойных философских идей. Если бы о ней слышало больше людей и её творчество лучше освещалось средствами массовой информации, она бы, возможно, вошла в историю британской антиавторитарной литературы, начинающейся со Свифта, Мильтона и Блейка, а в наши дни находящей своих представителей в Чайне Мьевилле, Филипе Пулмане, в некотором роде Терри Пратчетте и многих других авторах. Однако качество литературы — не единственный фактор, который влияет на её успех. Книги Хардинг трудно даже описать, не говоря уже о том, чтобы втиснуть их в узкие рамки маркетинговых категорий, поэтому ей бывает трудно найти путь к своему читателю. С другой стороны, её произведения были не однажды отмечены литературными премиями, поэтому надежда на то, что рано или поздно к Хардинг придёт успех, остаётся. Будем же надеяться, что это случится скорее рано, чем поздно, и пожелаем ей долгой и успешной карьеры.

 

Евгений Кондаков

«Эхопраксия» Питера Уоттса

Питер Уоттс. Эхопраксия (роман, перевод Н. Кудрявцева). М.: АСТ, 2015 г.

Этот роман оказался тяжелым чтением, по крайней мере сравнительно со своим предшественником — «Ложной слепотой» (разбор этого произведения см. в нашем альманахе , стр. 71). Та была как-то интересней и более гладко написана; здесь же такое впечатление, что эпизоды связаны не столько логикой, сколько бредом. Не облегчают понимание и обильные псевдо-неологизмы для обозначения реалий фантастического будущего (что присутствовало и ранее). Впрочем, не берусь судить, насколько во всем этом велик вклад переводчика, а не автора.

Но главное, что нас здесь интересует, присутствует в полном объеме. Это — слепок коллективного сознательного и бессознательного современного буржуазного общества, причем в изложении его интеллектуальной элиты. Текст является до некоторой степени продуктом коллективного творчества — таков уж метод работы автора, как он сам описывает в послесловии: оживленные и горячие обсуждения в близкой автору среде ученых-позитивистов. Отсюда понятно происхождение многочисленных новых и парадоксальных естественнонаучных фактов, которыми полны страницы обеих книг и из которых выводятся столь далеко идущие прямо-таки философские следствия.

Например, посмотрим на сами заглавия. «Ложная слепота» о том, что нас обманывают собственные чувства, а «Эхопраксия» (эхопраксия — подражательный автоматизм) — о том, что могут обмануть (использовать нас во вред нашим собственным интересам) и социальные коммуникации, принимающие форму некоего патологического сбоя. Вообще, рассматривая оба романа вместе, можно заметить, что в «Ложной слепоте» автор рассуждает с точки зрения субъективного идеалиста, пределом для которого является солипсизм, а в «Эхопраксии» исследует уже объективный идеализм, доходя до волюнтаризма. Под волюнтаризмом я здесь понимаю признание существования некоей (скорее всего, божественной) мировой воли, определяющей (в крайних проявлениях волюнтаризма — вплоть до каждого мгновения) течение всех процессов во Вселенной. Этим отрицается возможность познания объективных законов движения материального мира, в частности, что особенно близко автору, — законов общественного развития.

Надо заметить, что автор — продукт нашей современной эпохи, эпохи манипулятивных СМИ, политиков-марионеток, НЛП и т.п. Поэтому и мировая воля у него распадается на иерархию воль разного уровня по возможностям манипулирования нижележащими, по, так сказать, продвинутости и прокачанности.

На самом нижнем уровне находится «маленький человек», натурал (так называемый «исходник») без сильных искусственных улучшений. Таков главный герой, ставший ко времени повествования уже анахронизмом.

Выше идут «синтеты» и пр., наделенные значительными когнитивными улучшениями. К натуралам они относятся как к тараканам, оговариваясь, что уважают их за простоту и живучесть устройства.

Еще выше вампиры, воссозданный из небытия за свои превосходные качества (несмотря на огромную их опасность) вид сапиенсов.

С ними конкурируют «монахи-двухпалатники», способные соединять в сеть свои мыслительные способности. Слабые разумом натуралы не способны не только постичь Истину, но и понять постигших ее монахов.

— Дело не в том, что у них нет ответов, — ответил Мур, помедлив. — А в том, что мы, по большей части, не можем их понять. Можно, конечно, прибегнуть к аналогиям. Запихнуть трансгуманистические озарения в крошечные формочки человеческих представлений. Но тогда получишь, в основном, кровоточащие метафоры с переломанными костями.

Где-то далеко находится Бог (которого и пытаются познать монахи), источник чудес, т.е. нарушений физических законов во Вселенной. Сама Вселенная, возможно, виртуальна.

Числа не просто описывали реальность: они и были реальностью, дискретными ступенчатыми функциями, которые, идя по длине Планка, сглаживались до иллюзии материи. Тараканы все еще ссорились по поводу деталей, хотя те, скорее всего, давно прояснили их не по годам развитые дети. Вот только отписать родителям забыли: что такое Вселенная — голограмма или симуляция? А ее граница? Программа или всего лишь интерфейс? И если последний вариант правильный, то кто сидел с другой стороны и наблюдал за работой реальности?

Нарушения физических законов понимаются по-компьютерному, как сбои в работе квантовой операционной системы, соответственно Бог понимается как потенциально опасный вирус. Сразу же ставится задача зачистить Вселенную от Бога, тем более, что скоро оказывается, что тот настойчиво пытается взломать техно-, психо- и вообще (как сказали бы некоторые) «ноосферу» человечества.

— Никто себя не контролирует, Дэниэл. Неужели ты думаешь, что у тебя в голове нет зомби-переключателя? Неужели ты думаешь, его нет у остальных? Мы все — лишь наблюдатели. Это пришествие Господа — вот что это такое. Бог уже в пути. Здесь всем заправляют Ангелы Астероидов…

Снова ангелы. Божественные манипуляторы с дистанционным управлением, могущественные создания без души и воли. Марионетки Господа Бога.

Джим Мур превращался в одного из них прямо на глазах.

На фоне клонящегося к гибели человечества двухпалатники организуют экспедицию, собранную из лучших сил всех видов и разновидностей человечества, к месту уязвимости Солнечной системы, возникшему в связи с предыдущей экспедицией из «Ложной слепоты». Организуют в порядке манипуляции — некий рок с необоримой силой как бы стаскивает всех к месту и моменту старта. Главный герой и вовсе почти до конца романа воспринимает свое участие как случайность.

Во время экспедиции все участники «на взводе», подозревают везде манипуляции, отчаянно борются с манипуляциями друг друга, гибнут, убивают и подставляют друг друга. В итоге уже после возвращения на Землю выживают только «простейшие». Главный герой при этом оказывается носителем ненароком подхваченного вируса бога в своем сознании, т.е. пророком. В пустыне ему предстоит испытать соответствующее искушение. Но наш герой, несмотря на очевидные аналогии с известным сюжетом, оказывается на высоте и убивает себя вместе с вирусом, прерывая цепь манипуляций.

Таким образом, автор, несмотря на заявленные ранее позиции, всё же наследует гуманистическую традицию мировой литературы — его герой, обычный маленький человек, утверждает свое достоинство и выходит победителем.

Следует заметить, что автор трактует своего бога сугубо натуралистически, как некую внешнюю могущественную силу. Такая трактовка не позволяет отличить бога от любого могущественного инопланетянина, что сам же автор и вскрывает в одном из диалогов. Кроме того, такой бог неотличим от дьявола, что, впрочем, не принципиально. Как говорят некоторые теологи, дьявол — это то в боге, что нам непонятно.

Автор предельно далек от того понимания, что бог является феноменом общественного сознания, иллюзорной и фантастической формой, в которой общество осознает само себя, свое единство и соединенную силу.

Продолжая исследовать основы представленного в романах мировоззрения, можно заметить следующее. Если для нас сущность человека не индивидуальна, то для автора она именно что индивидуальна. Для нас сущность человека определяется сетью его общественных отношений, но при этом он является индивидом со свободой воли. Сила и свобода каждого определяются силой и свободой всего общества, и в свою очередь определяют их. Т.е., чем более свободно и всесторонне развиты собственные силы каждого, тем более богато и свободно всё общество.

У автора индивид противостоит всем и конкурирует со всеми. Его сила — это только его особые способности, отсюда их безмерная накачка всеми (в т.ч. непроверенными и потенциально опасными) способами. Чего-то достичь можно или крайним индивидуализмом (тут чемпионы — вампиры), или полной потерей индивидуальности в рое, как двухпалатники. Но в любом случае индивид теряет свободу воли — или отказывается от нее, или оказывается игрушкой внешних сил. Диалектика индивидуального и коллективного для автора недоступна, но он честен и заменяет ее таким вот парадоксом — индивидуализм оборачивается потерей индивидуальной свободы.

Чтение этого произведения натолкнуло и на дальнейшие философские размышления. Например, по Гоббсу, люди равны, поскольку могут убить друг друга. И, можно добавить, настолько равны, насколько в этом успешны. Герои фантастики определенного рода, в том числе и у Уоттса, словно постоянно практикуются в утверждении этой философии. При этом никаких оснований подобная философия в реалиях современной американской жизни вроде бы не может найти. Или может?

В книге присутствует еще один расхожий мотив: если корабль достаточно далеко оторвался от Земли и возвращение становится проблематичным, то продолжают ли еще действовать земные законы? Действует ли еще запрет на то же убийство? Здесь у меня как читателя опять же возникает вопрос об источниках этой навязчивой идеи: вроде бы сама историческая американская практика, жизнь на постепенно продвигающемся фронтире, на западной границе, где государство с его законами отсутствовало, разве она, эта практика, не давала пример разрешения проблемы самоорганизации и, в общем, отсутствия анархии и войны всех против всех? Или именно это ощущение свободы от высшей законности, от ответственности человека как родового существа перед своим родом и объясняет ту легкость, с которой записными христианами порой осуществлялось истребление, непосредственное физическое избиение коренных жителей?

Мне тут еще вспоминается фурор, который произвели в США в 1960 г. четыре стройбатовца во главе с Зиганшиным, унесенные в море на барже. В самом деле, почему не вцепились друг другу в глотки из-за последней картофелины? Если бога нет, то всё позволено. Или если бог есть, то всё позволено? Ведь из самого принципа волюнтаризма, из существования всё предопределяющей высшей силы следует свобода от личной ответственности.

В итоге автор опять не видит позитивного исхода и завершает роман на фоне всеобщего краха, анархии и пожарищ.

 

Велимир Долоев

«...Ради светлого храма демократии...»

Нежные объятия железной девы. Антология. Иерусалим: Млечный Путь, 2015 г.

Свобода, как известно, лучше чем несвобода.

Спорить с подобным утверждением не будет, пожалуй, ни либерал, ни коммунист, ни христианский традиционалист, его вполне можно перевести на язык ортодоксальных нацистов или радикальных исламистов. Свобода в нашем мире ценность достаточно универсальная — правда, с пониманием ее возникают определенные проблемы, и здесь слабо помогают формулы из учебника обществознания («свобода делать все, что не запрещено законом», «моя свобода заканчивается там, где начинается свобода других» и т.п.).

Плантатор из Вирджинии приезжает в Манчестер — разумеется, в сопровождении чернокожего слуги. Слуга был неловок или досадил господину — и белый масса хочет его как следует наказать, не стесняясь окружающих, однако сталкивается с неожиданными препятствиями и непониманием со стороны как простых английских граждан, так и должностных лиц. Не выдержав, рабовладелец восклицает: «Да что это за проклятая страна, где порядочный джентльмен не может выпороть своего негра?!». Чего не хватает джентльмену с Юга? Ответ очевиден — свободы распоряжения своей собственностью.

Ради чего неонацисты из Чикаго желают пройти маршем не где-нибудь, а непременно по улицам еврейского квартала? Ради свободы собраний.

Во имя чего борются белые христиане из Миссисипи, владельцы ресторана, не желающие пускать на порог пару крепко держащихся за руки девушек? Во имя свободы религиозных убеждений.

Если молодой человек тринадцати лет от роду желает работать четырнадцать часов в сутки шесть дней в неделю за половину платы, которую получает взрослый мужчина — он тем самым осуществляет свою свободу. Если же неприятные личности из фабричной инспекции или профсоюза желают ему в этом воспрепятствовать — они тем самым умножают количество несвободы, ограничивая свободную волю как работника, так и работодателя. Клиент, честно заплативший за право обладать телом женщины в течение определенного срока, точно так же осуществляет свою свободу, равным образом как и проститутка пользуется своим правом работать и зарабатывать. С точки зрения ортодоксального либерализма почти все достижения в области социальной политики, которыми могут похвастаться развитые западные страны, являются результатом недопустимых преступлений против индивидуальных свобод личности. Тоталитаризм подстерегает честного буржуа за порогом, тоталитаризм, увы, не ограничен нанизанными на Ось Зла государствами из списка Буша — Болтона — Райс.

И составители рассматриваемой нами антологии, заявленной как сборник антитоталитарной фантастики, это прекрасно осознают. Уже в предисловии они не только добросовестно перечисляют все традиционные страшилки западного обывателя (Нечестивая Троица новейшего времени — Гитлер, Сталин, ИГИЛ), но и пугают нас опасностями внутреннего перерождения демократии:

В одних случаях тоталитаризм берет свое, потому что люди не готовы принять на себя бремя ответственности за собственные поступки, в других — мешает внешнее давление, которому нужно противостоять, а для этого отказаться (конечно, на время!) от демократических завоеваний. Когда человек оказывается перед выбором: быть свободным или поступиться частью личной свободы ради безопасности (порой — иллюзорной), он выбирает второе, и демократия отступает перед авторитаризмом. Люди вдруг с удовольствием повторяют слова телеведущих о необходимости любой ценой защитить демократические завоевания, даже лишившись их большей части. Ведь надо бороться с террористами, они могут быть всюду!

Тут, казалось бы, стоит остановиться и развить тему: в самом деле, Патриотический акт или скандал с пытками ЦРУ являются для фантастики (особенно социальной и ближнего прицела) обильным источником вдохновения. Однако продолжение оказывается более чем неожиданным:

Демократические свободы предполагают личную ответственность за происходящее, а человеку хочется брать на себя меньше ответственности. Помните серию выступлений в США, названную «Оккупируй Уолл-стрит»? Люди устраивали марши в поддержку бесплатного образования и медицины — то есть, того, что, казалось бы, существовало именно в достаточно далеких от демократии странах. Бесплатные образование и медицина — такая же химера, как вечный двигатель. И расплачиваться за якобы бесплатные услуги приходится тем же людям, кто передоверяет ответственность (и распределение социальных благ) государству, для которого более простым способом управления является не демократия, а авторитаризм (и для него движение к тоталитарному режиму столь же естественно, как стремление воды в низины).

Итак, в одном ряду с головорезами ИГИЛ, тонтон-макутами и фашистскими штурмовиками на пути демократии встают простые американцы, требующие доступного образования и здравоохранения. А бесплатные образование и медицина бывают только при тоталитаризме, точнее, их совсем не бывает, а попытки их введения приводят к росту могущества государства и, естественно, к усилению тоталитаризма.

Эта точка зрения отнюдь не нова и предполагает логическим своим продолжением упразднение системы государственной социальной политики вообще, ликвидацию государственного надзора за качеством товаров и услуг, ликвидацию профсоюзов (о, профсоюзы для праволиберальных мыслителей в любом, самом усеченном и кастрированном виде являются ужасными террористическими бандами и носителями тоталитарного вируса) — словом, ликвидацию любых посредников в цепочке «клиент — поставщик услуги» или «работник — работодатель». В самом деле, если мы говорим о недопустимости и химеричности института бесплатного высшего образования (его же подразумевают авторы, верно?), то какое право на существование имеют государственные школы как таковые? Если бесплатная медицина несет с собой тоталитаризм, а каждый гражданин должен без передоверения ответственности лечиться в частной клинике, то тем более следует упразднить государственную и муниципальную полицию, доверив борьбу с преступностью частным охранным предприятиям, детективным агентствам и охотникам за головами. И здесь мы ничего не сводим к абсурду — анархокапиталистическая утопия имеет множество сторонников в США и Израиле (Европа для таких идеалов, увы, слишком «красная» и «совковая»), она была отражена в массе произведений американских фантастов, а постсоветские эмигранты, составляющие значительную долю авторов сборника, стремятся стать большими либертарианцами, чем сам Рон Пол. Собственно, бесплатная медицина и образование для демократии являются угрозой большей, нежели все террористы и тираны в истории человечества вместе взятые. С террористами и тиранами вообще все довольно сложно: один из авторов сборника, ярый защитник демократии Юрий Нестеренко посвятил в свое время апологетическую статью норвежскому массовому убийце Андерсу Брейвику («Победитель»), а в других своих произведениях выражал симпатии таким диктаторам как Франко и Пиночет. Составители же в своем предисловии очень политкорректно обличают только тех диктаторов «третьего мира», которые имели сложную историю отношений с США, — Батисту, Дювалье и Бокассу. Персонажи это, безусловно, одиозные и отвратные, но, скажем прямо, далеко не самые кровавые в истории двадцатого века — просто было бы нетактично в таком тексте упоминать индонезийского диктатора Сухарто, истребившего в шестидесятых до двух с половиной миллионов коммунистов, сочувствующих и просто подозрительных, или того же Пиночета, уничтожившего сорок тысяч человек за несколько месяцев (в пропорциональном отношении к населению вышло вполне сопоставимо со сталинским Большим Террором), — ведь эти герои спасали родину, демократию и право частной собственности от ужасных коммунистов, в чем пользовались безоговорочной поддержкой тех же США — по крайней мере, до того момента, пока «красная угроза» была хотя бы на йоту реальной. Парадокс: идеологи «сборника антитоталитарной фантастики» при всем своем антисоветском настрое проявляют типично советскую «идейную выдержанность», только с обратным знаком, прекрасно понимая, в каком случае можно распинаться о ценности индивидуальных свобод и человеческой жизни, а в каком лучше заткну... проявить самоцензуру. И такие люди еще учат нас, что марксизм умер, а классовый подход безнадежно устарел!

Впрочем, пора бы уже перейти к рассмотрению собственно текстов. Читатель, ожидающий после рекламной кампании сборника в сети и его предисловия определенного идейного заряда, будет, признаться, порядком разочарован — потому что подход к составлению подобных антологий в русскоязычной фантастике примерно одинаков (мы уже дважды рассматривали его в прошлых номерах ББ на примере чекмаевских сборников). В итоге в книгу попадают тексты, банально не соответствующие формальным критериям фантастики, — детские воспоминания, написанные языком школьного сочинения (Евгений Добрушин, «Клад») или безнадежно протухшая юмореска родом из середины нулевых, которой, как сказал бы Стивен Кинг, даже рекламного агента не насмешишь (Леонид Шифман, «Сон»). Опять-таки, качество верстки и редактирования платной электронной версии сборника (за которую редакция ББ честно заплатила целых два доллара) оставляет желать лучшего: периодически в тексте попадаются вопросительные знаки не на своем месте, совершенно вопиющие опечатки типа «а мои действия расценили, как провакацию Моссада», страшно хромает пунктуация, а иные места и вовсе написаны не совсем по-русски. Это удивляет: люди, считающие все бесплатное по умолчанию плохим, некачественным и «тоталитарным», должны бы более ответственно подходить к оформлению платного продукта. Впрочем, это противоречие в концепции «Нежных объятий» далеко не единственное.

Открывается сборник повестью Эдуарда Геворкяна «Чужие долги» — киберпанковой антиутопией с совершенно классическим для такого жанра сеттингом: после мировой войны между Восточным Альянсом и Западным Объединением Государств (аббревиатуру ЗОГ автор не использует, так что неясно, специально он это сделал или нет) в мире устанавливается новый тоталитарный порядок, главным атрибутом которого является ювенальная (по Геворкяну — «ювенильная») юстиция и война всех против всех за «перспективных», подающих надежды детей, которые, оправдав вложенные в них средства, могут занять высокие посты в корпорациях и госструктурах. Своеобразная меритократия — во всяком случае, пока ребенок не достиг совершеннолетия и кочует по разным семьям в соответствии со своими способностями, его будущее зависит исключительно от него самого, его способностей и талантов. Собственно, это основная особенность, отличающая мир будущего от нашего, что и неудивительно: современная русскоязычная социальная фантастика, спасибо чекмаевым, володихиным и фонду «Взаимодействие цивилизаций», стоит нынче на двух китах — ювенальной юстиции и однополых браках. А чем еще можно напугать страну, пережившую реставрацию капитализма в его самой дикой форме, что еще можно обличить на растленном западе так, чтобы избежать опасных аналогий? Это Валентину Зорину в свое время вольно было говорить об американской коррупции, безработице или ксенофобии, современного же россиянина можно впечатлить разве что сюжетами о том, как к бедной семье белых христиан приходит ювенальная полиция и изымает детишек, чтобы передать их богатой парочке геев на воспитание в либеральном духе.

С тем, что современный мир для детей крайне неуютное место, сложно не согласиться. Число беспризорников на планете исчисляется сотней миллионов по самым скромным подсчетам. Число безнадзорных детей в несколько раз выше. Естественно, такие дети легко вовлекаются в криминал, проституцию, а то и вовсе попадают в рабство. Иными словами, основная проблема значительной части современных детей заключается в том, что они никому по большому счету не нужны — ни родителям, ни государству, ни пресловутым страшилищам из «ювенальной полиции», чья деятельность, если ее изучать не по российским СМИ, носит крайне ограниченный характер. Тем не менее, в мире Геворкяна дети определяются в полном противоречии со здравым смыслом как «самый ликвидный товар», самое выгодное вложение капитала — не в виде рабов или проституток (это вполне характерно как раз для традиционного общества — вспомните, чем закончился крестовый поход детей), но в качестве успешных граждан и налогоплательщиков, кормящих своих приемных родителей до самой старости. И именно богачи оказываются больше всего заинтересованы в талантливых детках, в частности, в детях главных героев повести, скрывающихся на все еще не подконтрольных новому мировому порядку территориях Крайнего Севера.

Это как раз тот случай, когда пугало барневарна, созданное российскими СМИ, автор пытается рационализировать и избавить от внутренних противоречий — само собой, безуспешно. В интернете сегодня присутствуют сотни детей топ-менеджеров крупных корпораций, высших правительственных чиновников, олигархов и прочих представителей мировой элиты — и по их образу жизни становится понятно: ни в каком всестороннем развитии своих, единокровных детей их родители очевидно не заинтересованы. Более того — абсолютно никакого беспокойства не вызывает у таких родителей совершенно деструктивное поведение их сыновей и дочерей, попадающих в аварии во время уличных гонок на дорогих автомобилях, совершающих преступления, за которые простых смертных очень надолго сажают: сам по себе образ жизни таких детей, ведущий к саморазрушению, свидетельствует об их брошенности и ненужности при всех открывающихся им блестящих перспективах. Здесь дети элиты парадоксальным образом оказываются в одном положении с нищими уличными беспризорниками — при всем различии социального статуса равнодушие родителей к неликвидному товару одинаково что наверху, что на дне общества. Капитализм в принципе не ориентирован на человека как на ценный ресурс, этого как раз не понимали авторы классических антиутопий, в которых верховная власть навязчиво пытается залезть в голову и сердце каждому гражданину, этого не понимают и авторы ювенальной фантастики, пугающие обывателя тем, что его ребенок, обреченный после окончания университета в лучшем случае на работу в «Макдоналдсе», может быть интересен в каком-либо качестве коварным богатеям.

Удивительно, но факт: главное произведение сборника «антитоталитарной фантастики» совершенно органично смотрелось бы в печально знаменитых антологиях типа «Либерального апокалипсиса» и «Беспощадной толерантности». Собственно, сам по себе состав сборника, в который оказались включены как записные «русофобы», так и идеологи патриотической фантастики с благословением Екатеринбургской епархии наперевес, в первый момент вызывает удивление: не каждый год встречаешь Чекмаева и Нестеренко под одной обложкой, и хочется докопаться до причины. Но об этом — позже, а пока вернемся к текстам.

Другой подход демонстрирует нам Кирилл Берендеев в рассказе «Первый старт». Совсем недалекое будущее (2017 год), подготовка с запуску «шаттла» со смешанным американо-российско-европейским экипажем. Главный герой — российский космонавт предпенсионного возраста, которого в условиях обострения отношений между Россией и Западом (речь идет уже о полноценном «железном занавесе») едва выпустили из страны, встречает в экипаже среди американцев собственного сына, что становится поводом для его погружения в воспоминания о далеких восьмидесятых, первой любви и расставании. Американский сын и его жена (оба — верующие методисты) страстно желают выписать к себе из авторитарной России как отца-космонавта, так и всю его русскую семью, главный герой, напротив, не проявляет особого энтузиазма, хотя пообщаться с сыном и понянчиться с внуками вполне рад. Заканчивается рассказ, в сущности, ничем, но проблема его даже не в открытом финале, а в самой недостоверности ситуации «железного занавеса» в современном мире и, как следствие, — в надуманности проблематики «перебежчиков», «выбора свободы» и тому подобных сюжетов, которые имели определенную актуальность сорок лет назад. «Железный занавес» возможен лишь для двух разных социально-экономических систем, но современная Россия является такой же капиталистической державой, как и США, и история международного обострения последних двух лет нагляднее всего демонстрирует, насколько бессильна внешнеполитическая конъюнктура против экономической логики капитализма (предполагающей свободное движение капитала и рабочей силы). Недавний пример конфликта России и Турции, благополучно разрешившегося наплывом российских туристов на курорты Антальи и дежурными разъяснениями официальной пропаганды в духе «мы всегда воевали с Остазией», — тому наглядное подтверждение.

Именно поэтому не только Берендеев, но и другие авторы с проблематикой семидесятых годов и стилистикой поздней перестройки выглядят похожими на Рипа Ван Винкля, проспавшего в пещере последние десятилетия. Скажем, рассказ Андрея Саломатова «Боец железного миллиарда» написан словно в девяностом — девяносто первом году, и тогда наверняка имел бы определенный успех — жгуче интересные позднесоветскому человеку темы садомазохизма и мировой закулисы удержали бы внимание читателя, невзирая на совершенно убогий язык и отсутствие сюжета. Сегодня же на подобные тексты смотришь с недоумением: зачем это написано и для кого? Публиковать подобные вещи — все равно что включать в людном месте протухшие и надоевшие еще пятнадцать лет назад танцевальные хиты (вроде той песни группы «Руки вверх», что звучит на протяжении всего рассказа). Можно понять, почему израильские репатрианты распространяют хохмы, над которыми в России перестали смеяться еще в прошлом веке, однако теми же пороками страдают и авторы-россияне, и это в некотором роде даже хуже ювенальной фантастики, с которой по крайней мере можно полемизировать. Здесь же мы не видим ни логики, ни идеи — только непритязательное высмеивание «совкового маразма» через четверть века после крушения СССР.

К счастью, такой подход к теме наблюдается далеко не у всех авторов. Злата Линник («Карьера Барби») честно пыталась высмеять корпоративный капитализм в своей антиутопии для детей. Проблема в том, что противопоставлять стерильно-жутковатому миру «молодых карьеристов», в котором дети разговаривают рекламными слоганами, креативных бездельников из творческого гетто «инфантил-парка» — столь же не новое, сколь и безнадежное решение. Прежде всего потому, что эти две социальные среды никогда друг другу жестко не противостояли: бывшие хиппи со временем успешно превратились в образцовых карьеристов, конформистов, отцов семейств и избирателей республиканцев. Но имеется и другой вопрос: а кто, собственно говоря, производит всё то богатство, которое дает возможность главным героям думать о карьере или творчестве, но не о выживании? Кто сделал куклу Барби, по которой так тоскует девочка Инструкция, или игровую приставку мальчика по имени Параграф? Подобный вопрос на самом деле возникает ко всем авторам антиутопий, в которых материальное благоденствие сочетается с тотальным контролем. Ответа на него, впрочем, ждать бессмысленно: авторы эти достаточно далеки от проблем реального производства, поэтому для них большой человеческий мир с его реальными ужасами и проблемами оказывается чем-то вроде гигантского офиса «open space» — места довольно-таки неприятного, но, скажем прямо, не самого страшного на планете. Попытки говорить о несвободе, личной или политической, вне контекста социальных проблем, ведут к таким совершенно недостоверным и беспомощным конструкциям, более того — приводят к тому, что фантастическая несвобода оказывается в чем-то даже привлекательнее реальной жизни. Пересмотревший в конце жизни свое отношение к миру «Хищных вещей века» Борис Стругацкий дал тому наглядное подтверждение.

Вот и в «Квантовой розе» Алисы Лебовски мы видим, как героиня, приговоренная к тюремному заключению и попавшая вместо женской тюрьмы в лесбийскую утопию, наполненную приветливыми и отзывчивыми девушками в розовых робах, решает навсегда отказаться от свободы и остаться жить в уютном мирке за колючей проволокой. Разумеется, уютный мирок создан не просто так: он весь просматривается сотнями скрытых камер, а содержат это реалити-шоу богатые вуайеристы, для которых заключенные и изображают мир и любовь в ванильной атмосфере.

В реальной жизни, правда, состоятельные извращенцы предпочитают не нежные любовные сцены, а вещи куда более мерзкие, так что, получи они в свое распоряжение тюрьму, платили бы, разумеется, за жестокие изнасилования, избиения и убийства на камеру — то, что называется снаффом. Снафф-записи — товар весьма дорогой и ликвидный, а несвобода в реальной жизни куда менее привлекательна. И куда более заурядна.

И здесь приходится неожиданно похвалить господина Чекмаева («Высшая мера»), который банальность и заурядность несвободы, ее прискорбный финал крайне убедительно изобразил на примере героя, приговоренного к пожизненному заключению в изолированном от внешнего мира бункере со всеми удобствами. Заключенный, надеющийся на долгую и комфортабельную жизнь, правда, довольно быстро умирает при содействии тюремщиков — по той простой причине, что государству банально не хватает денег на содержание всех высокотехнологичных Изоляторов:

«Все это правильно, конечно. Преступник должен быть наказан. Пожизненная изоляция — гуманная мера и все такое, вот только наши умники как-то не учли, что Изолятор — штука не дешевая, да и кормить-поить десятки, а через несколько лет — дайте только срок, — сотни осужденных до скончания века никому не интересно. Бюджет не выдержит, да и Изоляторов на всех не хватит. Этот вот из бывшего противоатомного убежища переделан, еще два таких же ждут своего часа, а потом… И вообще не совсем разумно оставлять жизнь опасному преступнику. Пусть даже и в Изоляторе. Победят через четыре года на выборах социалисты, да и объявят на радостях амнистию… Всякое бывает. Вот и приходится искать пути… да-а… Теперь уже можно признать: удачные…

В итоге — этот «нюхач» с Ай-Джи-Ви через день-другой выдаст отличный материал: преступник покончил с собой — казнен без помощи палача!»

Эффективность данной экономической схемы, при которой смертная казнь отменена, но платить за содержание преступников не приходится, должна была вызвать большой энтузиазм у составителей сборника. Это вам не «социалистическая» Норвегия, где нежно любимый Нестеренко террорист Брейвик, сидя в трехкомнатной квартире, жалуется на отсутствие Sony PlayStation 3, женского общества и интернета. Социал-демократические режимы, утвердившиеся в отдельных странах Северной Европы, кстати, вызывают сегодня совершенно одинаковую ненависть в России что у консерваторов-почвенников, что у либералов-западников — в этом и заключается секрет той весьма пестрой подборки авторов, которую мы видим в данной книге: вслед за ушедшим в прошлое «реальным социализмом» анафеме теперь подвергается европейское «социальное государство» во всех своих ипостасях. Пиная его отдельные второстепенные атрибуты (ювеналку, однополые браки, толерантность etc.), русские фантасты подкапываются под более существенные социальные достижения западных трудящихся. Если в конце восьмидесятых антисоветчики приводили Швецию в пример как страну, достигшую благосостояния «без всяких революций», то сегодня настала очередь ниспровержения самой Швеции — слишком много там, с точки зрения российского буржуа, ненавистной «социалки», «собеса», «совка». И в этом вопросе частные разногласия между «либералами» и «охранителями» отступают на второй план.

Ненависть к иммигрантам и ЛГБТ, к «бездельникам на пособии» и «страхолюдным феминисткам», к «бузящим неграм» и «левакам-наркоманам» — для российского обывателя этот удивительный заморский продукт не стал менее доступным в эпоху санкционных войн. Напротив, стенания о «смерти европейской цивилизации» и «самоубийстве белой расы» приобрели еще более безумные формы. И в отечественной фантастике, как наиболее приспособленном для тяжких дум о будущем литературном жанре, импортная ксенофобия (импортная не потому что своей не имеется, а потому что образ «другого», объекта пламенной нелюбви, доставлен из очень дальнего зарубежья), завуалированная легко расшифровываемыми аналогиями, становится чуть ли не единственным критерием «серьезной», «социальной» литературы.

Рассказ Светланы Тулиной «Колбаса» является своеобразным логическим продолжением «Дивного нового мира» Хаксли. Кастовое общество, порождение Евгенической Реформации, было упразднено, однако реальные генетические различия между людьми низших и высших каст никуда не делись. И вот прекраснодушные интеллигенты из бывших высших каст добиваются полного равенства и прав для обезьяноподобных олигофренов — потомков другой ветви разделенного человечества (по новейшим стандартам политкорректности именуемым «быдлованами»). Итог рассказа, естественно, крайне печален: на отправляющемся с гибнущей Земли космическом корабле происходит восстание «быдла», главный герой попадает в рабство к «маленьким людям», докатившимся до каннибализма и полного одичания, однако, следуя все той же заклейменной правыми самоубийственной и иррациональной логике «толерантности», морально приспосабливается к этому положению и начинает искренне любить свое новое сообщество. Слабо спрятанная за фантастическими элементами сатира на леволиберального интеллигента-правозащитника, защищающего интересы всяких недочеловеков, простите, лиц, не вписывающихся в стандарты белого европеоида из среднего класса, будучи спроецированной на современное общество, отдает как социальным, так и обычным расизмом: в нашем мире никакого генетического разделения человечества пока что не произошло, однако разговоры о неприспособленности представителей некоторых рас к интеллектуальной деятельности или о наличии генов «предприимчивости» и «лидерства», сделавших нынешних хозяев мира теми, кем они являются, открыто ведутся защитниками частной собственности уже давно — разумеется, с ритуальным осуждением взглядов и политической практики дядюшки Адольфа («я не нацист, но...»). В итоге гибель Земли или возврат человечества в «естественное состояние» оказывается куда более привлекательным выходом, нежели торжество «быдла». А других выходов современный консерватор, в сущности, и не видит.

Впрочем, нет, есть в данном сборнике, являющемся, по идее, антологией антиутопий, рассказ («Соло для адского котла», Евгения и Илья Халь), авторы которого создали привлекательное (для себя и составителей, видимо) будущее — во всяком случае, в области исполнения уголовных наказаний: убийц и террористов в двадцать втором веке заставляют переживать все ощущения их жертв до тех пор, пока преступники себя полностью с ними не отождествят и не попытаются остановить. В остальном, правда, этот высокотехнологичный мир недалеко ушел от нашего: главный герой рассказа — чеченский террорист, задержанный при попытке устроить взрыв в московском метро, другой персонаж — ветеран «Афгана»(?!), разговаривающий языком лубочного деревенского дедка, — это в эпоху «психоматриц» и торжествующего киберпанка! Конечно же, спасение от тоталитаризма очевидно: надо на века заморозить социальную структуру современного российского общества (со всеми сопутствующими проблемами и неприятностями вроде взрывов в метро) — и тогда нам точно не будет грозить ни «ювенальный фашизм», ни «беспощадная толерантность».

Город Глупов, в котором история прекратила течение своё, — это и есть неподвластная вирусу «тоталитаризма» новая русская утопия.