Лишь несколько дней тому назад закрылась могила над графом М. А. Корфом, и поэтому невозможна полная, во всех частях удовлетворительная биография его.

Деятельность покойного, обнимающая более полстолетия, была всегда столь обширна и многообъемлюща, что необходим долгий и основательный труд для того, чтобы с нею хорошо ознакомиться и вникнуть во все ее многостороннее значение. Необходим доступ в архивы нескольких государственных учреждений, необходимы сообщения многих из числа тех, кто был сотрудником или товарищем деятельности графа Корфа, необходимы воспоминания родственников и частных людей, близко его знавших или почему-либо бывших с ним в замечательных соприкосновениях, для того, чтобы могло быть написано полное, достойное своего предмета жизнеописание.

Но я состоял на службе при покойном последние 20 лет его жизни, я был постоянным свидетелем его кипучей деятельности, давшей столько плодотворных результатов для нашего отечества, я был также удостоен в продолжение многих лет интимных сношений с ним, изустно и на письме, и признаю своею обязанностью уже и теперь набросать, хотя бы в самых сжатых размерах, главные мне известные черты жизни — надеюсь, и не на мои одни глаза важной, интересной и значительной.

Искреннее мое желание было бы то, чтобы мой небольшой очерк вызвал пополнения, заметки или воспоминания тех, кто может помочь в его деле будущему биографу Корфа; но еще более я горячо желаю принести и мою собственную лепту на то, чтобы мои соотечественники, быть может, недостаточно знакомые с заслугою одного из лучших и крупнейших русских деятелей, отдали ему справедливость и поставили его имя с почтением и любовью в списке тех людей, которых нам всем никогда не надо забывать.

* * *

Род баронов Корфов дал нашему отечеству на расстоянии одного столетия двух примечательных исторических деятелей: в XVIII столетии — барона Иоганна Альбрехта Корфа, в XIX столетии — барона (впоследствии графа) Модеста Андреевича Корфа. Оба происходили от отцов-курляндцев, но провели всю почти свою жизнь в Петербурге, на службе в продолжение нескольких царствований, а в зрелых своих годах, занимая высшие государственные должности, оказали России такие услуги, которые придают этим двум личностям значение истинно историческое. В натуре, характере, настроении и деятельности этих двух баронов Корфов есть что-то общее, сильно схожее, и сравнение напрашивается само собою.

Барон Иоганн Альбрехт Корф (родился в 1697 году, умер в 1766 году) прибыл в Петербург из Курляндии при воцарении императрицы Анны Иоанновны, до того времени герцогини Курляндской. Сначала, в качестве камер-юнкера и приближенного императрицы, он был употреблен на негоциации политические, где надеялись на его ловкость и оборотливость. Но вскоре он был сделан президентом — по тогдашнему выражению — командиром Академии наук, и здесь-то он выказал всю свою энергию, весь свой благодетельный почин, всю светлость своей мысли. Он разбудил Академию, основанную, по мысли Петра Великого, еще при Екатерине I, но постоянно дремавшую в какой-то восточной дремоте. При нем научная деятельность закипела по всем отраслям, и прямо по его личной инициативе: он вошел в переписку и близкие сношения со всеми учеными, от которых мог ожидать содействия своим начинаниям, помогал им, двигал и поощрял их всеми зависящими от него способами, увещевал к единодушию, снарядил вторую экспедицию в Камчатку, которая обязана была совершить оттуда плавание к американским берегам, определить положение Японии к Камчатке и открыть возможность сообщения между морями Северным Ледовитым и Камчатским. По его мысли Академия занялась новым изданием Уложения царя Алексея Михайловича, вместе с Уложением сводным, составленным при Петре Великом; потом он занялся новым изданием указов с 1714 года по 1725 год и печатанием последовавших затем и современных законоположений. Эти работы в общей сложности своей имели ту же цель, какую осуществило впоследствии, конечно, в более обширном объеме и удовлетворительном виде, Полное Собрание Законов. Рядом с этими работами предпринято им также жизнеописание царей Иоанна Васильевича, Михаила Федоровича и Алексея Михайловича, для чего высочайшим повелением предписано передать в Академию все, какие только отыщутся, журналы, дела, ведомости, письма и прочие документы тех времен; учреждено под его председательством ученое общество для очищения и усовершенствования русского языка, которое для этого обязано было, между прочим, переводить замечательные иностранные сочинения, и вместе с тем должно было озаботиться составлением первой русской грамматики и словаря и собиранием материалов для русской истории.

Сверх того, барон Корф старался привлекать на русскую службу способных иностранных ученых (например, астрономов, химиков и т. д.), в которых у нас тогда был сильный недостаток; он поощрял всеми зависевшими от него мерами молодых даровитых ученых, мало-помалу начинавших появляться и у нас; давал им места и средства существовать и заниматься своим делом; наконец, он устроил поездку за границу для изучения естественных и математических наук и иностранных языков нескольких молодых людей, в числе которых был и Ломоносов: об этих молодых людях он имел потом постоянно самую теплую заботу и, получив от Ломоносова из Германии знаменитую его оду «На взятие Хотина», тотчас напечатал ее и поднес императрице. Он ревностно приобретал также для Академии всякие научные коллекции, кабинеты и собрания книг, какие только ему возможно было добыть, поручал академикам писать биографии примечательных русских деятелей; наконец, по мысли Петра Великого, настаивал на учреждении при Академии школы или семинарии. Знаменитый Бернулли радовался вступлению Корфа в Академию, ожидал от этого много блага для науки, и предлагал свое посредничество для сближения нашей Академии с Парижскою.

Сверх всего этого, барон Корф составил себе великолепную научную библиотеку, страстно им любимую; печатные книги и карты ее были необыкновенно полезны многим тогдашним ученым, писавшим о России (всего более Бюшингу): теперь она составляет одну из главных составных частей Гельсингфорской университетской библиотеки. Что касается его личных качеств, то он отличался необыкновенною добротою и заботою о государственном и частном благе, помогал, кому только мог, для облегчения ему средств принести пользу науке и знанию, и оттого-то нередко современники, более других состоявшие с ним в сношениях и способные оценить его, называли его «истинным другом человечества».

Но благодетельное для русской науки и русского общественного развития влияние барона Иоганна Альбрехта Корфа не было продолжительно. По интригам Бирона, опасавшегося влияния его на императрицу Анну Иоанновну, он должен был через пять с половиной лет оставить свое президентство в Академии и поехать за границу в качестве нашего посланника при разных дворах, сначала копенгагенском, потом стокгольмском, и, наконец, еще раз копенгагенском. Здесь он оказал значительные услуги нашему отечеству, отвратил одну войну, устроил несколько выгодных для России негоциаций, и поэтому заслужил все благоволение и признательность двух императриц и одного императора: Елизаветы, Петра III, Екатерины II. Но ему не суждено было возвратиться в Россию: он умер в Копенгагене 70-ти лет от роду в 1766 году и, значит, никогда более не имел возможности действовать на том поприще, где принес столько пользы интеллектуальному развитию России. А как ему хотелось продолжать свою деятельность именно в этом направлении, и как ему дорога была Академия наук, о том мы узнаем из прощального письма его в Академию. Он тут говорит: «Ваше письменное напоминание я принимаю как доброжелательство, которым намерены вознаградить меня за потерю, понесенную мною с удалением от столь почтенного общества. Что я сделался известным в разных странах и, может быть, пользуюсь там некоторым уважением, которого не заслужил, то обязан единственно тому, что имел честь стоять во главе столь именитого общества».

Почти все эти черты характера, деятельности и жизни барона Иоганна Альбрехта Корфа повторились, с замечательно близким сходством в характере, деятельности и жизни того Корфа, который жил сто лет спустя, и которого потерю мы в настоящую минуту оплакиваем.

* * *

Барон Модест Андреевич родился в Петербурге 11 сентября 1800 года. Отец его был барон Гейнрих (Андрей) Уильям Казимир, курляндский помещик, находившийся в 80-х и 90-х годах прошлого столетия в прусской службе, но в 1797 или 1798 году переселившийся в Петербург и поступивший на службу вице-президентом юстиц-коллегии. В 1804 году он сделался президентом той же коллегии, в 1819 году был сделан сенатором и умер в Петербурге в 1823 году. Мать его, Ольга Сергеевна, была урожденная Смирнова, по словам современников, женщина замечательной красоты, и так как она была русская, то поэтому дети барона Гейнриха Корфа и были крещены в русскую веру.

О первых годах жизни маленького Модеста Корфа мне до сих пор ничего неизвестно. По всей вероятности, он воспитывался дома; одиннадцати лет он поступил в Царскосельский лицей, только что тогда основанный по мысли и проекту знаменитого Сперанского, находившегося в то время на верху могущества и славы. Барон Модест Корф был один из 30 мальчиков, принятых 19 октября 1811 года в это учреждение. Документы из лицейского архива говорят, что эти 30 лучше других выдержали экзамены свои, но все-таки, по словам самого барона Корфа, у них были только «самые ничтожные предварительные сведения».

Что касается шести лет, проведенных бароном Корфом в лицее, то мы находим о них очень много интересных подробностей в записке, написанной им в 1854 году и содержащей заметки на статьи, напечатанные в то время в «Московских ведомостях» под заглавием: «Александр Сергеевич Пушкин. Материалы для его биографии». Здесь говорится очень обстоятельно и интересно обо всем, касающемся тогдашнего лицея, нарисован весь быт его, начертаны меткие портреты преподавателей и других личностей, входивших в состав лицейского персонала, наконец, представлена характеристика многих товарищей барона Корфа и рассказаны очень живо и интересно многие большие и малые события тогдашнего лицейского мирка. Невозможно передать здесь, в кратком очерке, даже и небольшую часть этих подробностей, и я ограничусь приведением здесь нескольких общих заметок о преподавании.

Г. Бартенев писал («Московские ведомости», литературный отдел, № 117): «Преподавание наук в лицее, как и все внутреннее устройство его, имело особенный характер. Уравненный в правах с русскими университетами, он не походил на сии последние уже по самому возрасту своих питомцев, которые при поступлении имели от 10 до 12 лет; но, с другой стороны, в высшем, четвертом курсе лицея преподавалось учение, обыкновенно излагаемое только с университетских кафедр. Таким образом он соединял в себе характеры так называемых высших и средних учебных заведений. Лицеисты в течение шести лет узнавали науки от первых начатков до философических обозрений». В заметке своей на это место барон Корф говорил: «В этом и заключался главный недостаток лицейского образования. Лицей был устроен на ногу высшего, окончательного училища, а принимали туда, по уставу, мальчиков от 10 до 14 лет, с самыми ничтожными предварительными сведениями. Нам нужны были сначала начальные учители, а дали тотчас профессоров, которые притом сами никогда нигде еще не преподавали. Нас надобно было разделить, по летам и познаниям, на классы, а посадили всех вместе, и читали, например, немецкую литературу тому, кто едва знал немецкую азбуку. Нас — по крайней мере, в последние три года, — надлежало специально приготовлять к будущему нашему назначению, а вместо того до самого конца для всех продолжался какой-то общий курс, полугимназический и полууниверситетский, обо всем на свете: математика с дифференциалами и интегралами, астрономия в широком размере, церковная история, даже высшее богословие — все это занимало у нас столько же, иногда и более времени, нежели правоведение и другие науки политические. Лицей был в то время не университетом, не гимназией, не начальным училищем, а какою-то безобразной смесью всего этого вместе, и, вопреки мнению Сперанского, смею думать, что он был заведением, не соответствовавшим ни своей особенной, ни вообще какой-нибудь цели».

В другом месте своей статьи г. Бартенев говорил: «В какой степени и каким образом правила устава о преподавании применялись к самому делу, остается неизвестным». На это барон Корф замечает: «Нам, к сожалению, очень известно, или, по крайней мере, сделалось известным после, когда мы стали рассудительны. Как нас учили, видно уже отчасти из вышесказанного. Кто не хотел учиться, тот мог вполне предаваться самой изысканной лени, но кто и хотел, тому не много открывалось способов, при неопытности, неспособности или равнодушии большей части преподавателей, которые столько же далеки были от исполнения устава, сколько и вообще от всякой рациональной системы преподавания. В следующие курсы, когда пообтерлись на нас, дело пошло, я думаю, складнее; но, несмотря на то, наш выпуск, более всех запущенный, по результатам своим вышел едва ли не лучше всех других, по крайней мере, несравненно лучше всех современных ему училищ. Одного имени Пушкина довольно, чтобы обессмертить этот выпуск; но и кроме Пушкина, мы, из ограниченного числа 29 воспитанников, поставили по нескольку очень достойных людей почти на все пути общественной жизни. Как это сделалось, трудно дать ясный отчет: по крайней мере, ни наставникам нашим, ни надзирателям не может быть приписана слава такого результата. Мы мало учились в классах, но много в чтении и в беседе, при беспрестанном трении умов, при совершенном отсечении от нас всякого внешнего разъяснения». В другом месте «Заметок» барон Корф говорит: «Во все шесть лет нас не пускали из Царского Села не только в Москву (как говорил г. Бартенев про Пушкина), но и в близкий Петербург, и изъятие было сделано для двух или трех, только по случаю и во время тяжкой болезни их». «Основательного, глубокого в наших познаниях было, конечно, немного; но поверхностно мы имели идею обо всем и очень были богаты блестящим всезнанием, которым так легко и теперь, а тогда было еще легче, отыгрываться в России. Многому мы, разумеется, должны были доучиваться уже после лицея, особенно у кого была собственная охота к науке и кто, как, например, я, оставил школьную скамью в 17 лет».

9 июня 1817 года состоялся первый лицейский выпуск. Барон Корф говорит в тех же «Заметках» своих: «Я оставил Царское Село невступно семнадцати лет, с чином титулярного советника и с прегромким аттестатом, в котором только наполовину было правды». К этому можно прибавить, что он выпущен был шестым и через две недели после выпуска определен в департамент министерства юстиции на службу, сначала без места, а в декабре того же года перемещен в общую канцелярию министерства переводчиком.

После того в течение шести лет, до конца царствования Александра I, барон Корф состоял на службе по разным ведомствам: сначала в должности редакторского помощника, а потом редактором в комиссии составления законов; в 1823 году перешел из министерства юстиции в министерство финансов и состоял здесь чиновником особых поручений, а потом начальником отделения в департаменте разных податей и сборов; в течение 1825 года был назначен управляющим делами двух комитетов: одного высочайше учрежденного для приискания способов к улучшению состояния городов, и другого, высочайше учрежденного для уравнения сельских повинностей.

Все эти должности не давали ему средства выказать свои способности: до сих пор он ничем не отличался от остальной толпы мелких чиновников, и, можно сказать, терялся в ней.

Но с наступлением нового царствования все изменилось для барона Корфа: он поступил на службу при Сперанском, и этот столько примечательный государственный человек скоро отличил его между другими и приблизил к себе, а впоследствии положил основание всей дальнейшей государственной его карьеры.

Через месяц с небольшим после восшествия на престол императора Николая I комиссия законов, труды которой слишком долго не достигали своей цели, была преобразована во II отделение Собственной его величества канцелярии, и во главу ее был поставлен Сперанский. «Ему, для осуществления обширных его планов (создание Полного Собрания законов и свода законов) необходимы были, — говорит граф М. А. Корф в своей «Жизни графа Сперанского», — руки, а в комиссии законов их не оказывалось, потому что не только почти никто из ее чиновников ничего не делал, но немногие из них имели и способность что-нибудь делать. Сперанский принужден был начать с увольнения множества прежних чиновников; но, почти чуждый тогдашнему служебному миру, он заместил их, — не по близкой ему известности, не по какому-нибудь строгому испытанию, а почти наудачу, — несколькими профессорами, и частью молодыми людьми, окончившими курс наук в тогдашнем Царскосельском лицее и в университетах. Случайно набор новых работников вышел довольно счастливый». В числе этих молодых людей находился и барон М. А. Корф. Он был причислен ко II отделению по высочайшему повелению 4 апреля 1826 года со званием старшего чиновника и состоял в этой должности пять лет, занимая вместе с тем одно время и должность вице-директора департамента разных податей и сборов.

Эти пять лет могут быть названы истинными «учебными годами» в деле высшей государственной службы и юридического образования барона Корфа, и впоследствии в письмах к близким ему личностям (в том числе и ко мне) и в разговорах с ними он сам нередко так называл этот период своей жизни, а Сперанского — своим «учителем». Про это время вот что он рассказывает в «Жизни Сперанского»: «И собственным своим примером, и бдительным личным надзором, и щедрыми, истинно беспримерными наградами, в которых император Николай, вовсе на них не расточительный, за это дело никогда не отказывал, — Сперанский умел вдохнуть своим новобранцам необыкновенное одушевление. Работы, быв распределены по мере способностей и сведений каждого, закипели самою успешною деятельностью. Все работали много и усердно, но никто не «хлопотал», отстраняя всякий бюрократический формализм. Сперанский очень часто сам бывал в отделении и следил там за ходом и успехом занятий, а каждый вечер, в 7 часов, старшие редакторы поочередно являлись с своими тетрадями в его кабинет, и здесь, при номинальном начальнике 2-го отделения Балугьянском (эти совещания назывались «присутствием»), проходили с ним сперва исторические обозрения, потом догматическую часть (так, в домашней терминологии отделения, принято было тогда именовать «своды»), из которой ни одна строка во всех 15 томах не осталась без его личной проверки и, очень часто, переделки. Участники этих вечерних работ, или, лучше сказать, этих практических лекций, при которых, хотя они длились нередко заполночь, великий учитель до последней минуты сохранял свое полное внимание, никогда, конечно, их не забудут. Сколько каждый слышал тут метких наблюдений, остроумных замечаний, тонких выводов; какая была в этом, для молодых людей, школа высшей государственной науки и делового красноречия; какие развивались перед ними плодотворные идеи, общечеловеческие воззрения, и каким, наконец, все это было проникнуто живым участием и к делу, и к его сподвижникам!»

Без сомнения, барон Корф говорил тут всего более про то, что сам испытал, и рисовал здесь картину своих собственных занятий со Сперанским и отношений к нему.

Какая была доля участия барона Корфа в работах Сперанского, по всей справедливости названных императором Николаем Павловичем монументальными, — о том можно судить по «беспримерным» (как он сам называет) наградам, исходатайствованным для него у императора Сперанским. В продолжение семи лет он получил три чина (коллежского, статского и действительного статского советника), ордена: Владимира III, Станислава II и I степени, звание камергера и пожалованных в разное время 29 000 руб.

В мае 1831 года барон Корф был назначен состоящим в должности управляющего делами Комитета министров, в сентябре следующего года утвержден в этом звании; спустя еще два года, в конце 1834 года, ему высочайше повелено быть в должности государственного секретаря, а утвержден он в этом звании 1 января 1839 года. Оба эти назначения состоялись по указанию бывшего начальника и покровителя барона Корфа, Сперанского. В настоящую минуту для меня не представляется возможности нарисовать даже самый краткий очерк деятельности барона Корфа в Комитете министров и в Государственном Совете, так как она состоит в неразрывной связи с историей этих двух высших государственных учреждений, и для определения ее необходимы были бы ссылки на дела и архивы их; но по крайней мере, упомяну, что собственная непосредственная инициатива барона Корфа высказывалась, между прочим, в том, что в 1842 году, вследствие представленных им замечаний на внутренние законы Государственного Совета, учрежден был, по высочайшему повелению, особый комитет, по заключениям которого и составлено бароном Корфом новое учреждение Государственного Совета и государственной канцелярии, удостоенное высочайшего утверждения. Сверх того, я замечу еще здесь, что в памяти старых сослуживцев его осталось живое воспоминание о мастерстве, которым отличались все составлявшиеся им государственные бумаги, а равно и изложение разнообразных мнений, образовавшихся нередко в заседаниях Государственного Совета. Вообще о бароне Корфе сохранилась память как о самом блестящем, после Сперанского, и во всех отношениях выходящем из ряду вон государственном секретаре. Что сам Сперанский считал барона Корфа как бы своим наследником, мы узнаем это из одного интересного разговора его в 1838 году с этим последним, тогда исправлявшим должность государственного секретаря. После одного утомительного заседания в Государственном Совете Сперанский сказал барону Корфу: «Не нам, в наши лета, писать законы: пишите вы, молодые люди, а наше дело будет только обсуживать» («Жизнь графа Сперанского», II, 341).

В 1843 году барон Корф был возведен в звание члена Государственного Совета; с 1848 года, вскоре после того, как вспыхнула в Париже июльская революция, по высочайшему повелению назначен членом комитета, учрежденного для постоянного надзора за духом и направлением нашего книгопечатания; в 1855 году назначен председателем этого комитета, но в этой должности остался недолго, так как означенный комитет, как исполнивший временное свое назначение, закрыт в начале настоящего царствования. Сверх того, он присутствовал во множестве специальных комитетов, назначенных для рассмотрения государственных вопросов высшего значения и важности. Я не имею возможности излагать здесь подробности участия барона Корфа в деятельности этих учреждений, я могу только остановить внимание читателя на том, что главными чертами государственной деятельности барона Корфа были: светлый взгляд, более всего и постоянно направленный к истинному общественному благу; необыкновенное доброжелательство как в отношении к массе народной, так и к отдельным личностям; наконец, то гуманное направление в каждом деле, которое было основой его натуры и еще с особенной силой укреплено было в нем Сперанским. К этому надобно прибавить неутомимость в работе, энергию деятельности и такое отсутствие бюрократической формалистики в отношении к подчиненным, которое полстолетия тому назад представлялось у нас совершенным чудом и почти беспримерным исключением.

Ко всем этим многообразным должностным занятиям прибавилось в 1847 году еще одно, имевшее совершенно особенный характер и свидетельствовавшее о высоком уважении императора Николая к знаниям и способностям барона Корфа: осенью этого года государем императором было препоручено ему преподавание великому князю Константину Николаевичу курса правоведения. Поручение это имело характер, можно сказать, вполне интимный и облекало барона Корфа тем самым высшим доверием, каким был, за 12 лет перед тем, облечен Сперанский, призванный высочайшею волею прочесть полный юридический курс государю наследнику цесаревичу, ныне царствующему государю императору Александру Николаевичу. Подобные же курсы законоведения прочитаны им впоследствии, по воле императора Николая, сначала герцогу Георгию Мекленбург-Шверинскому, а потом великим князьям Николаю и Михаилу Николаевичам — в 1851 году.

Но среди всех этих трудов барон Корф получил новое назначение, которое дало ему возможность самым блестящим образом выказать лучшие его способности и принести русскому народу ту пользу, которая дает ему место в нашей истории наравне с значительнейшими ее деятелями. 18 октября 1849 года он был назначен директором Императорской публичной библиотеки.

Едва вступив в управление ею, он совершил ряд переворотов, сделавших из нее не только одно из самых великих наших, но и европейских учреждений. Императорская публичная библиотека, какою в немногие годы она сделалась при бароне Корфе, не только смело может соперничать с лучшими европейскими библиотеками, но уступает количеством содержащегося в ней лишь двум или трем, а по благодетельному действию своему на народное знание стоит во главе их всех. В других европейских странах публичные библиотеки в большинстве случаев служат ученым и специалистам; у нас роль публичной библиотеки несравненно обширнее: она призвана служить пользе и интеллектуальному возвышению всех; в ее читальную залу имеют право являться не одни только немногие, осторожно и опасливо рекомендуемые личности, но всякий, кто только может, в каком бы то ни было отношении, нуждаться в сокровищах и помощи библиотеки. Притом каждый имеет возможность заниматься здесь не 4 и не 5 часов в день, как это установлено во всех европейских библиотеках, но весь день, от 10 часов утра и до 9 часов вечера. (Единственное исключение составляет Библиотека св. Женевьевы в Париже, где дозволено заниматься в продолжение всего дня, до самого вечера; но это объясняется тем, что эта библиотека специально назначена для студентов Латинского квартала, большую часть дня занятых лекциями.) Все эти либеральные меры, в Европе беспримерные, существуют у нас по мысли и энергической инициативе барона Корфа.

При этом он не жалел никаких усилий, чтобы сделать библиотеку — до тех пор малоизвестную, имевшую внутри вид пустынного и скучного сарая и почти непосещаемую — изящной, привлекательной и интересною для всех. Он наполнил ее залы, на всем протяжении здания, блестящими выставками редких, полезных и любопытных предметов и изданий, которых значение, историческое, научное или эстетическое, было объясняемо нарочно избранным для того лицом в назначенные дни недели. Это были, в некотором роде, маленькие публичные курсы о множестве интересных вопросов; они читались в течение всего года и привлекали постоянно толпу народа. Множество лиц из всех классов народа, от высших и до низших, которые без того, быть может, никогда не заглянули бы в библиотеку, были теперь привлечены туда счастливой, благодетельной мыслью барона Корфа; они чувствовали любознательность свою возбужденною, обращались к тому или другому предмету и начинали заниматься серьезно. Другие, те, что уже и сами собою преданы были делу знания, находили в стенах Библиотеки, созданной бароном Корфом, такие богатые средства для своих занятий, каких неизвестно было до тех пор нигде в России. Неутомимый в своей ревности к общей пользе, начальник библиотеки исходатайствовал у высочайшей власти обширные средства для новых приобретений, как за границей, так и в России; он не жалел никаких трудов и сношений во всех концах Европы и иногда даже в Азии и Америке, чтобы обогащать свою любимую библиотеку всем тем, что казалось ему необходимым и полезным для ее богатства. До него то, что принадлежало библиотеке, попало в нее почти случайно, она не имела в основном своем образовании определенной системы: «она сложилась (говорит барон Корф в первом своем отчете за 1850 год) постепенно, из трофеев войны, из монарших даров, из приношений частных лиц или приобретенных от них собраний и из тех современных произведений книгопечатания, которые она получает по закону. Все это делалось по мере средств, возможности и открывавшихся случаев, и оттого в составе библиотеки нет и не могло быть доселе ни единства, ни плана, или общей путеводительной нити». Сознав это, он первый занялся систематичным и правильным обогащением, и вскоре дал ей высокое значение научности и полноты.

Но особенная заслуга барона Корфа, среди всех остальных заслуг, состояла здесь в том, что он создал одно особое отделение в библиотеке, которому нет ничего подобного нигде в мире. Это «Собрание иноязычных писателей о России».

Еще юношей, находясь в стенах Царскосельского лицея (как он сам потом рассказывал одному из самых приближенных к себе лиц, покойному библиотекарю Публичной библиотеки В. И. Собольщикову) задумал он собрать и напечатать известия о всем, когда-либо и где-либо напечатанном об России на иностранных языках. Это ему казалось не только интересным, но и в высшей степени необходимым для нашей отечественной науки, для изучения нашей страны. И вот, без всякого руководства и чьей-либо помощи, он еще лицеистом начал составлять каталог всего, что он мог узнать и найти по этому вопросу. Но скоро богатство и недоступность материала остановили его работу, а служба в разных министерствах, а потом и при Сперанском, отняли у него все его время. Первоначальный прекрасный план был сначала отложен в сторону, до более благоприятной поры, а впоследствии и совсем забыт.

Еще большие труды и знания ожидали его на посту управляющего делами Комитета министров, потом государственного секретаря, и, казалось, затее бедного, неопытного лицеиста суждено было навсегда остаться несбыточной фантазией. Но этот лицеист сделался через 30 лет полновластным главою огромной библиотеки, которая, несмотря на все тогдашние ее несовершенства, все-таки была одною из значительнейших библиотек Европы, — и он в эту минуту вспомнил свои юношеские затеи, отыскал свои листки 1816 и 1817 годов, положил их в основание разросшейся и расширившейся теперь идеи и скоро, при помощи одного-двух надежных помощников, осуществил ее самым блистательным образом.

Не далее как через год после вступления своего в новую должность он писал в первом своем отчете: «При огромных, можно сказать, всемирных богатствах, в нашей библиотеке нет ничего своеобразного или такого, чем мог бы ознаменоваться отличительный характер русской и единственной в России Императорской публичной библиотеки. Чтобы придать ей такой характер и вместе осуществить вполне ту общую пользу, которую державная воля указала целью сего установления, необходимо совместить в ней: 1) все напечатанное в России, от введения у нас книгопечатания, и 2) все напечатанное, когда бы то ни было, на всех языках мира, о России — словом, в общем составе библиотеки, объемлющей все отрасли знаний человеческих, устроить еще и другую, тоже всеобъемлющую отечественную библиотеку. Мысль сия еще зреет и, вообще, для полного ее совершения, требуется много времени, труда и издержек; но такому совершению положено уже некоторое начало».

Десять лет спустя, благодаря собственным своим усилиям и трудам своих помощников, благодаря богатым пожертвованиям и указаниям насчет покупок множества частных лиц в России и за границей, барон Корф имел возможность сказать в своем отчете за десятилетие своего управления: «Десять лет я неослабно и упорно стремлюсь к этой цели, и хотя, конечно, еще нельзя утверждать, чтобы она уже вполне была достигнута, но библиотека может, по крайней мере, сознательно гордиться, что по обеим специальностям (т. е., во-первых, все напечатанное на церковно-славянском и русском языках, во-вторых, все напечатанное о России, на всех языках) в ней неизмеримо более, чем есть где-нибудь, и притом множество такого, чего нигде нет, словом, что она в этом отношении первая в мире. Если приобретение произведений отечественной литературы значительно облегчалось туземностью материала, то касательно иноязычных сочинений о России, которых надлежало искать наиболее за границею, задача была несравненно труднее. Успех превзошел все примерные расчеты. Отделение иноязычных писателей о России возросло теперь до неожиданной цифры 29 564 тома, и польза такой огромной массы материалов для изучения истории и современного состояния нашего отечества уже сознана всеми учеными, которые с разных концов России приезжают пользоваться собранными здесь сокровищами».

И действительно, в целой Европе нет ничего подобного нашему отделению иноязычных писателей о России: без сомнения, в каждой стране собрание сочинений, касающихся ее, бывает особенно обширно и превосходит все остальные; но сюда входят обыкновенно всего более сочинения, появившиеся в той самой стране: так, например, в Парижской государственной библиотеке, естественно, находится более, чем где-либо в других местах, книг о Франции, написанных на французском языке, в Лондонской государственной библиотеке — более всего книг об Англии, написанных по-английски, и т.д. Но у нас, при исключительном богатстве и полноте книг о России, написанных на русском языке, существует еще, вдобавок, ни с чем не сравненная коллекция сочинений о нашем отечестве, напечатанных во всех краях света и на всевозможных, бесчисленных, языках.

Рассказать все, сделанное бароном Корфом для нашей Публичной библиотеки, а значит, и для распространения у нас знания и просвещения, изложить историю его трудов, энергических безустанных работ и множество подробностей, обрисовывающих эту светлую и симпатичную историческую личность — значило бы писать целый том. В настоящем кратком очерке я ограничусь только тем, что приведу следующие цифры. В конце 1849 года, в минуту поступления барона Корфа директором библиотеки, в ней находилось около 600 000 печатных томов и немного более 18 000 рукописей. Через 12 лет число их увеличилось на 267 236 печатных томов и 11 485 рукописей. Эти цифры довольно красноречивы без всяких комментариев. Вместе с тем я припомню, как с бароном Корфом тягостно расставалась библиотека, когда в половине 1861 года пришла весть о назначении его главноуправляющим II отделением Собственной его величества канцелярии. Все служащие в библиотеке, находившиеся под начальством барона Корфа в течение 12 лет, давно уже слишком хорошо оценили его и понимали историческое значение всего им предпринятого и совершенного. Они два раза, один раз словесно, другой раз письменно, обратились к нему с просьбою не оставлять библиотеки, от управления которой он думал сам отказаться, ввиду многотрудности нового своего назначения, и умоляли его оставить за собою хотя главный общий надзор за дальнейшею деятельностью библиотеки, даже при назначении, по его собственному указанию, нового главы библиотеки (тогда еще не назначенного). Барон Корф отвечал выражением искренней, горячей благодарности бывшим своим сослуживцам, но прибавил, что честное убеждение говорит ему, что невозможно для него соединить с новым назначением добросовестное и успешное исполнение прежних обязанностей; «Но, — прибавлял он, — никогда, пока продлится мое существование, не забуду я тех прекрасных дней, когда мы, соединенными силами, мирно, дружно, один другого поддерживая и одушевляя, работали на пользу науки, следственно, на высшую пользу нашей России. Благодарю вас, почтенные мои сотрудники, за эти незабвенные дни, благодарю из глубины души».

Не встречаем ли мы здесь, между искренне ценимым начальником и его сотрудниками по важному народному, общественному делу, той самой сердечной, глубокочеловечной связи, какая существовала за сто лет перед тем между бароном Иоганном Альбрехтом Корфом и достойными сотрудниками в Академии Наук, его чудесных дел и начинаний? Обоих Корфов по всей справедливости оценила, кроме многих соотечественников их, и Европа, в лице лучших умов своих: тому доказательства остались во множестве иностранных книг и журналов. В нашем же отечестве барону Корфу, крупному деятелю нашего столетия, воздана была высшая честь и со стороны верховной власти: через несколько дней после того, как барон М. А. Корф перешел из Императорской библиотеки на службу по II отделению Собственной его величества канцелярии, в качестве главноуправляющего этим отделением, 16 декабря 1861 года последовало высочайшее повеление такого содержания: «Государь Император, желая сохранить навсегда память о заслугах барона Корфа для Императорской публичной библиотеки, всемилостивейше повелеть соизволил: ту залу сей библиотеки, в коей помещается учрежденное, по мысли его, собрание всего напечатанного о России на иностранных языках, именовать залою барона Корфа». Таким образом делу истинно монументальному был поставлен исторический памятник еще при жизни самого созидателя этого дела. Вознаграждение было великое, всенародное, грандиозное.

После того бывшие сотрудники барона Корфа ходатайствовали о разрешении им поставить в этой самой зале, на свой счет, портрет его во весь рост; это разрешение было им дано, и таким образом портрет бывшего директора библиотеки будет навеки присутствовать среди всех исторических свидетельств и сказаний о России, снесенных сюда по его мысли из всех краев света и из глубины долгих столетий.

Следующие 10 лет жизни барона Корфа прошли среди трудов в качестве главноуправляющего II отделением Собственной его величества канцелярии (от 6 декабря 1861 года по 27 февраля 1864 года) и представителя департамента законов в Государственном Совете (от 27 февраля 1864 года по 1 января 1872 года). По самому существу этих государственных учреждений, барон Корф не имел уже такого обширного, как прежде, поприща для личной, непосредственной инициативы, но тем не менее и здесь выказал, по мере возможности, высокий, неутомимый почин. С самого же вступления своего в управление II отделением он учредил в нем «Общее присутствие», нечто вроде Совета министра, ставшее вскоре, по его указаниям, одним из примечательнейших и полезнейших совещательных собраний этого рода. Сверх того, следует упомянуть о возникшем по мысли и почину барона Корфа вопросе об отделении в нашем кодексе законов от административных распоряжений, чем он и придал нашему «Своду» рациональность и простоту. В течение настоящего царствования барон Корф был призван, как и в предыдущее, по воле государя императора, ознакомить членов императорской фамилии с начальными основаниями теории права и русского законодательства: в 1859 году — наследника цесаревича великого князя Николая Александровича, перед наступлением его совершеннолетия, а в течение времени от 1864 по 1870 год — великих князей: Александра Александровича (ныне наследника цесаревича), Владимира Александровича, Алексея Александровича и Николая Константиновича.

* * *

Мне остается теперь сказать про труды барона Корфа как писателя.

Я уже говорил выше, что, еще сидя на лицейских скамьях, он задумал оригинальное, новое дело: собрать сведения о всех сочинениях, писанных о России на иностранных языках. Это дело в то время не состоялось, но через три года после выпуска из лицея барон Корф задумал еще другое дело, совершенно в России новое и до тех пор еще никем у нас не затронутое. Он составил и напечатал в 1820 году первую книгу о русской стенографии. Заглавие этой книги — нынче величайшей библиографической редкости — следующее: «Графодромия, или искусство скорописи, сочинение Астье, переделанное и примененное к русскому языку бароном Модестом Корфом». Вслед за заглавием напечатано такое посвящение: «Императорскому Царскосельскому лицею посвящено признательным воспитанником». По словам князя В. Ф. Одоевского, впервые сообщившего известие об этом сочинении, из Астье барон Корф заимствовал лишь общность системы — большая часть книги содержит в себе совершенно самостоятельное применение к русскому языку и немало практических заметок, почерпнутых из основных свойств русского языка, нигде прежде не замеченных.

Вслед за тем идет у барона Корфа ряд работ исторического и биографического содержания. К ним он имел особенную симпатию и способность. Первою из них была биография славного его предка, барона Иоганна Альбрехта Корфа, напечатанная им в 1847 году на русском языке в издании «Recueil des actes de la seance publique de l’Academie Imperiale des Sciences de S.Petersburg tenue le 11 Janvier 1847». Превосходное это жизнеописание, составленное на основании множества печатных и рукописных источников, а также фамильных записок, живо обрисовывает личность замечательного государственного и общественного деятеля XVIII века, и с такою полнотою, что впоследствии академику Пекарскому осталось лишь очень немногими новыми чертами дополнить эту биографию в его истории нашей Академии наук.

Начиная с 1854 года барон Корф печатал в «Отечественных записках», под именем «Библиографических отрывков», ряд монографий, содержавших в себе результаты произведенных под его руководством и редакцией исследований о разных любопытных предметах из области иноязычных книг, касающихся России (например: «Издания на иностранных языках «Наказа» Екатерины II»; «Матвей Меховский и его сочинение о двух Сармациях»; «Посольство в Россию графа Карлейля»; «Несколько редких сочинений, относящихся до Петра Великого и его века»; «Первые иноземные путешественники по России» и т. д.).

Затем, в 1857 году, появилось сочинение его: «Восшествие на престол императора Николая I». Важность и интерес этой книги были так велики, что в несколько месяцев было выпущено в свет три русских ее издания, и вслед за тем, в том же году, оно появилось за границей в переводах на языки: немецкий (три берлинских издания и четыре франкфуртских), шведский, финский, голландский, французский, английский и польский.

Четыре года спустя барон Корф издал, в 1861 году, капитальное свое сочинение: «Жизнь графа Сперанского», плод долголетних исследований и личных воспоминаний о значительном историческом лице, к которому барон Корф питал уважение и признательность, граничившую почти с благоговением. Несмотря на силу своих чувств, настоящая биография имеет характер вполне объективный и представляет один из значительнейших вкладов для изучения царства Александра I и Николая I.

С декабря 1856 года на барона Корфа высочайше возложено собирание материалов для полной биографии и истории царствования императора Николая I, и хотя по обширности материала, рассеянного преимущественно по многочисленным архивам, он не имел возможности делать все сам, но труд этот совершался постоянно по ближайшим его указаниям, был проверяем и исправляем им самим, а также очень часто дополнялся собственными его воспоминаниями и сведениями, почерпнутыми из обширных автобиографических заметок его, и таким образом получал все значение труда, совершенного лично и непосредственно им самим.

Но, несмотря на свои обширные занятия по государственной службе, наполнявшие все 60-е и начало 70-х годов его жизни, барон Корф все-таки находил возможность уделять частицу своего времени и любезной своей Публичной библиотеке и не переставал заботиться со всею горячностью об осуществлении того издания, которое должно было сделаться венцом созданного им собрания иноязычных сочинений о России. После долгих приготовлений и работ каталог этого отделения, начатый печатанием в 1869 году, кончен в 1873 году, при ближайшем и никогда не ослабевавшем участии в этой работе самого барона Корфа, и составляет теперь один из крупнейших материалов русской науки. Более того, забота о потребностях и нуждах Публичной библиотеки до такой степени никогда не покидала барона Корфа, даже после того, как он перестал быть ее директором, что он всякий год испрашивал у государя императора разрешения на передачу в это государственное учреждение всей суммы, остававшейся в том году не употребленною на жалованье трудившихся под его надзором лиц из сумм, ежегодно ассигнуемых от Кабинета его величества на комиссию по собиранию материалов для истории царствования Николая I.

В тот день, когда исполнилось 50 лет со времени вступления барона Корфа в службу, чины императорской Публичной библиотеки имели, в последний раз при его жизни, возможность торжественно заявить все свое глубокое уважение и симпатию к бывшему начальнику, так долго направлявшему их деятельность к значительным целям: они поднесли ему книгу под заглавием «На память о 9 июня 1867 г. Барону Модесту Андреевичу Корфу в день 50-летия его службы». Эта книга была написана ими на 30 языках (европейских, азиатских и африканских); она содержала, кроме поздравлений и приветствий, воспоминания нескольких из числа прежних сослуживцев барона Корфа о времени его директорства и о совершенных им блестящих преобразованиях. Она отпечатана всего только в двух экземплярах, из которых один поднесен барону Корфу, а другой — хранится в Публичной библиотеке.

В последние три-четыре года своей жизни барон (позже граф) Корф чувствовал значительный упадок сил и потому, отстранясь от большинства всех прежних своих работ и занятий, проводил всякий год несколько летних и осенних месяцев в более благоприятном для него климате, на юге Германии, чаще всего в Висбадене. Это житье за границей было ему очень полезно и значительно поддерживало его. В прошлом году, воротясь в Петербург поздней осенью, он был уже сильно расстроен в своем здоровье, и можно было ожидать скорого конца. Несмотря на это, граф Корф сохранял необычайную бодрость и светлость интеллекта во все продолжение болезни, и при каждом самомалейшем улучшении приближенные находили его всегда окруженным книгами и журналами, по-прежнему много читающим и интересующимся всем новым, совершающимся в мире политическом, общественном и интеллектуальном, — изумительный, редкий пример для всех, умеющих ценить свежесть и крепость духа в преклонных летах.

Предсмертная болезнь длилась недолго, и граф Корф скончался от старческого упадка сил (анемии) 2 января 1876 года, 75 с небольшим лет от роду. Он имел тогда звание статс-секретаря, члена Государственного Совета и был кавалером ордена св. Андрея с алмазами. Графство было пожаловано ему 1 января 1872 года, в день столетия со времени рождения его глубоко любимого, искренне чтимого учителя и наставника Сперанского.

* * *

После графа Корфа остались автобиографические записки, веденные день за днем в протяжении 30-х и 40-х годов настоящего столетия, и полные таких подробных рассказов, метких и ярких портретов, наконец, таких мастерских описаний современности, которые не могут не сделать их однажды одним из драгоценнейших материалов для истории России в первой половине XIX столетия.

Печатается без сокращений по журналу «Русская старина», 1876 г., № 2