Стояло могучее солнечное лето.

Оно разнеживало, раздевало, распластывало сонным котенком на солнцепеке.

– Приезжай на выходные! – тараторила Ленка в раскаленную трубку телефона. – Чего в городе жариться! У нас тут потрясающая лесная клубника. Отдохнешь душой, насобираешь ягод, искупаешься в речке, вечером костер разведем…

Ленка работала в школе. Кажется, завучем. Она меня тихо, заботливо любила. По-матерински. Или даже по-бабушкински.

Лето Ленка проводила вместе с лучшей частью своего педколлектива на заработках – в загородном лагере. И накануне каждых выходных звала меня к себе.

Я поглядел в окно. В бесцветном, выгоревшем небе плавало оглушительное солнце. Оконные стекла звенели от жары. Я сдался и пошел готовиться к поездке.

Купил запасные струны для гитары. Приобрел купальные плавки – а то все повода не было. Взял две бутылки водки. Хорошо подумал и взял еще две. Добавил на всякий случай бутылку вина. До сих пор я как-то не задумывался о том, что пьют педагоги.

– Ну какой молодец! – Ленка радостно хлопала руками по джинсовым бедрам. Низенькая, загорелая, бодрая, она была похожа на комсомолку Наталью Варлей в фильме «Кавказская пленница».

Ленка повела меня обедать. В лагере шел тихий час. Воспитатели и вожатые блаженствовали на скамеечках перед корпусами. По дороге в столовую я то и дело ловил их строгие и даже как будто осуждающие взгляды.

– А это ничего, что я приехал? – уточнил я на всякий случай.

– Что ты! – бесхитростно ответила Ленка. – Все тебя так ждут, так ждут! У нас тут по вечерам тоска зеленая. Уложим детей – весь коллектив придет тебя слушать.

Оказывается, Ленка с присущей ей энергией широко разрекламировала меня как несравненного барда. Я поневоле приосанился. И где-то глубоко внутри у меня поселился страх перед неожиданным вечерним выступлением. Я еще со школы побаивался учителей. Мне всегда казалось непонятным и таинственным, о чем они думают и чем живут.

После обеда Ленка повела меня и свой отряд в лес.

Лесная клубника росла в травяных дебрях по краям лужаек. Она была много мельче садовой, но не отпускала от себя совершенно. Ягода за ягодой таяли во рту, отдавая настоявшийся вкус разнотравья, сладкого лугового сна, жаркого полуденного ветра, близкой речной проточной прохлады, утренних зябких туманов, опадающих чистой росой.

В сумерках дети насобирали дров, и мы запалили щедрый, высокий костер. Мы с Ленкой увлеченно пели что-то простое, туристическое, из нашего походного отрочества. У наших слушателей оно было другое, городское. Дети не знали этих песен. Мальчики сурово глядели на рвущийся к темному небу огонь, девочки, открыв рот, – на нас с Ленкой. Их уносило куда-то на берега горных рек, в пропахшие дождями и дымом палатки, к крупным августовским звездам, к целомудренной грустной любви. Я им завидовал, этим девочкам, в глазах которых плясали отсветы первого в их жизни костра.

Ночные педагогические посиделки развернулись в служебном корпусе, в помещении библиотеки. На невинных детских столиках красовались снедь и привезенная мною водка. Бутылку вина Ленка отбраковала. Выяснилось, что учительницы любят напитки покрепче.

Началось все чрезвычайно серьезно. В тесноте библиотеки чинно расселись дамы цветущего предзакатного возраста, числом около тридцати. Сильный пол был скупо представлен мною и забившимся в угол тоненьким субъектом в трико: это, шепнула мне Ленка, местный физрук, он же, по совместительству, и радист.

Опрокинув по первой, публика приготовилась слушать. И я запел.

Сольными концертами жизнь меня не баловала. В основном мои вокальные упражнения протекали в обстановке дружеской, но приземленной, в кругу ветреных собутыльников, постоянно отвлекавшихся на постороннее. Собравшийся же в библиотеке педколлектив слушал меня уважительно и внимательно, словно принимая экзамен у заведомого отличника. После каждой песни дамы сперва награждали меня достойной длительности аплодисментами, а уж потом выпивали.

Мне нравилась эта публика. Мне нравилось и то, как пили учительницы – без жеманства и ложной скромности, полными стопками.

Скоро я с упоением почувствовал, что наши души зазвучали синхронно. Гитара – неказистая деревяшка производства фирмы «Урал» – бархатисто рыдала, выдавала серебряные трели, органно гудела. Порой педколлектив принимался мне подпевать, до меня все чаще доносились восхищенные возгласы. Ленка сидела рядом с гордым видом наставницы, презентующей коллегам своего лучшего ученика.

Я опомнился, когда кончилась водка. Не было уже физрука, публика слегка поредела.

– Хватит, наверное, а? – намекнул я Ленке, клевавшей носом.

– Нет! – взревели дамы.

Возникла небольшая суета, и на стол передо мной невесть откуда выпрыгнули еще четыре бутылки. Учительницы подвинули стулья поближе, и концерт вступил в новую, интимно-доверительную фазу.

Мы долго пили и пели. Остановиться было невозможно. Чертовка-гитара вышла из повиновения, играла сама, вела за собой. Кто-то наливал мне водку, кто-то подносил закуску, а я все извергал бушевавшие внутри водопады звуков и чувств. Вместе с трепещущими учительницами я взмыл в горние выси. Перед глазами проносились невыносимых расцветок радуги, с дикой быстротой проплывали курчавые облака, плясали вспышки салютов.

Я очнулся у открытого окна, с сигаретой в зубах. За моей спиной, похоже, разгорался конфликт. Я прислушался. Три учительницы поливали друг друга руганью, четвертая, нетрезво взвизгивая, то совестила их, то заявляла какие-то свои права.

– Ты, Людка, даже не думай, – доносилось до меня. – Ишь, наладилась! Иди к физруку налаживайся!

– А ты мне физрука не вспоминай, стерва! Не вспоминай! Он у Петровны сейчас отрабатывает, к нему не подсунешься.

– А ты подсунься, подсунься, рискни здоровьем! Петровна тебе волосню-то повыдирает!

– Жди да радуйся. Я к этому подсунусь.

– Я тебе подсунусь!

– Людка! Марь Иванна! Заткнитесь, вы, сучки старые! И на него не рассчитывайте. Он мой!

Я с ужасом понял, что речь у них обо мне. И тут же мне на плечи развязно легла чья-то рука.

– А дайте даме прикурить, пжалста!

Я обернулся и в одно мгновение оценил всю степень опасности. Меня обнимала красногубая растрепанная кикимора. Следом за ней, опомнившись, ко мне устремились еще три фурии, и весь их вид говорил о твердом намерении добиться своего, даже если им придется при этом меня растерзать, разорвать, распластать, расплющить. Вдалеке, на трех составленных вместе стульях мирно спала Ленка. Спасти меня она явно не могла.

Я медленно поднес зажигалку к сигарете кикиморы и подождал, пока она сделает первую сладкую затяжку. А затем прытко отскочил в сторону, обогнул фурий и опрометью бросился к выходу из комнаты. Они, обманутые, взвыли и бросились вдогонку.

Как в дурном сне, как в фильме ужасов, мы бежали по бесконечному коридору. Я отчаянно дергал на бегу ручки дверей, но все они были заперты. Сзади настигало хриплое дыхание преследовательниц. Впереди маячил тупик. И вдруг одна из дверей подалась и впустила меня. Я рухнул внутрь и щелкнул замком.

Наверное, это был изолятор. Крошечная пустая комнатушка с одной сиротливой кроватью.

В дверь забарабанили. Временами она угрожающе прогибалась под ударами фурий. Они стенали, бранились, соблазняли, уговаривали, не прекращая попыток взломать дверь.

В эту ночь я почти не спал. Фурии приходили под дверь еще несколько раз. Они вожделели меня нечеловечески. Я до сих пор уверен: если бы дверь не выдержала, они бы в конце концов убили меня, меленько расчленили и съели внутренности.

Утром, шатаясь, я рискнул покинуть убежище. Трусливо, с оглядкой, пробрался к Ленкиному корпусу.

– Вот ты где! – радостно встретила меня Ленка. – А я тебя потеряла. Как ночь прошла? Выглядишь ты не очень. Да что с тобой?

Прерывающимся голосом я поведал о своих злоключениях. На Ленку, правда, они не произвели особого впечатления.

– Зря я отрубилась, – заключила она. И потащила меня завтракать.

Столовая кишела народом. Чирикали и шныряли дети. В каждом педагоге я выстывшим нутром чуял оборотня. Лица учительниц были вполне свежи и абсолютно бесстрастны.

Поклевав манной каши, я бросился вон из лагеря. Гитара дребезжала и ныла у меня за спиной. И только дома сердце немного освободилось из тисков ночной жути.

– Ты понимаешь, – тараторила по телефону Ленка на следующее утро, – это же все разведенки, женщины несчастные, наголодавшиеся. У нас вся школа – голодное бабье. Даже если кто из них замужем – и те летом едут наверстывать упущенное за учебный год. Это у нас такой закон природы. Так что ты это все забудь, выброси из головы. Пустяки, дело житейское.

Забыть я не смог. И по сей день боюсь педагогов, как черт ладана.