Когда-то я был неприкаянным И этим гордился слегка. Натягиваясь, напрягаясь, Ломалась моя строка. Отверженным – и двужильным, Женатым – и холостым, Мотался я Вечным Жидом В кабак и в монастырь. И льстило мне счастье голодное: Все просто – грешу да пишу. И водка пилась по талонам, И девушки ели лапшу. Детские в стол уткнув локотки, Любили, жалели навзрыд, Подталкивая любовные лодки Туда, где маячил быт. Несчастная, глупая молодость, Нищи твои дары! Бездомье да обездоленность Пищали, как комары. Девушки, соблазнившиеся Набором страдальческих рифм, Тоже сегодня – нищие, Влюбившись и разлюбив. С кем нищете изменишь ты? Не вылепятся из нас Мудрый циничный менеджмент, Честный рабочий класс. Не вылепится удовольствие От жизни и от любви. Что песня – то двухголосие, Что церковь – то на крови.

Он приехал из дальней страны. Он почти что забыл этот город. Он пошел по друзьям, Но везде получил от ворот поворот. «Ты теперь из господ, — Мрачновато шутили друзья, — А у нас вот закончился порох: Полтора бутерброда И долг на два года вперед». Он бродил по проспектам, Глазел на дома и прохожих, Что-то вспомнить пытался, Только в памяти исподтишка Разливался страдальческий свет Этих тесных прихожих, Этих клеток, в которые весь божий день Заносило его, дурака. В забегаловке водочки выпил, Вернулся в гостиничный номер. Ах, какая глухая тоска! До чего бестолковая жизнь!.. Он почти уже спал — Неожиданно вздрогнул – и замер — И вспомнил! Точно – это и вспомнил: Тоска, бестолковщина, водка, Хоть спать не ложись…

Паренек по прозванью Фикса Безутешно под ноль постригся И пошел в райвоенкомат. Там ему говорят: готовься, Мы тебя, говорят, заносим В список завтрашний, говорят. Фиксе в армию не хотелось. Он любил свою вольнотелость И девчонок своих любил. Ну, раз надо, так значит, надо. Черт с девчонками. Только Надю Он сильнее всего любил. И его обожала Надя. Ну, раз надо, так значит, надо. Попрощались, и все дела. Он ее, конечно, запомнит, И она его тоже запомнит, Чтоб любил и чтобы ждала. Фикса вечером выпил дома, И отец ему: сено-солома, Мать ему: ты пиши, сынок. И неспешно думалось Фиксе, Как он грустно под ноль постригся И что завтра будет денек.

Сменщик мой ударяется в пьянку. Он игрок и на руку нечист. И жена у него – лесбиянка, И сынок у него – онанист. Сменщик мой по натуре флегматик, Но в хмелю – сатаной сатана. И сынок у него – математик, И точь-в-точь Пугачиха – жена.

Когда беззлобный алкоголик, Который всех смешит до колик, Уходит спать, кренясь слегка, Считая звезды коньяка Небесной выдержки столетней, Соседи суетливой сплетней Сопровождают старика, А он плетет свои безумства. Ах, звезды высыпали густо, И темен небосвода плеск. Сквозь глушь двора знакомый бес Опять Иваныча ведет Туда, к созвездию Бутылки, И редкий волос на затылке Под ветром тоненько поет. И если бес ему: «Иваныч, — Сказал бы, – Хочешь сдохнуть за ночь И отрешиться от сует?» — Старик, прищурившись на свет, Сказал бы: да. Сказал бы: нет. Он любит жизнь, Егор Иваныч, Хотя и жизни, в общем, нет.

Стакан, да огурец ядреный, Да смута, голод, нищета. Поспи, проклятьем заклейменный: Не происходит ни черта. Жучки дерутся с червячками, С козявками бранятся тли. Над ними среды с четвергами Идут, идут… Ушли, ушли… Какой по счету век промотан — Да не один ли, в общем, хрен? Все нас, христовеньких, по мордам Лупцует ветер перемен.

Поскольку дубасит Москва по столу кулаком, Мелеет казна и народу грозит обнищанье, Постольку сидит областное начальство рядком, Кипит возмущеньем и с тщаньем ведет совещанье. «Да что нам Москва? – говорит голове голова. — Мы сыты и житом своим, и своим антрацитом, Но пепел недОимок наших стучится в средствА Всех местных бюджетов, которые все – с дефицитом». Сказали и смотрят – а что президентский полпред? А он из полпредства кричит: «Вы впадаете в детство, Креста на вас нет, и ужо после ваших бесед Телегу в Москву накатать не замедлит полпредство!». И снова по селам и долам – великая тишь, Лишь изредка жидкая пыль за министром взметнется, Замшелый старик телевизору скажет: «Шалишь», Захочет – помрет, а захочет – еще раз напьется.

Нас жжет покой, нас вечный бой терзает. Зима, остервенелый массажист, Под кожу злые пальчики вонзает… Пенсионеры борются за жизнь. Пади на лед – копеечка протает. Лежи, покуда звезды не зажглись. Под пузом – чу! – целковый прорастает. Пенсионеры борются за жизнь. Картошка, хлеб и водочка простая Вчера сошлись, а нынче разошлись. Пенсионеры борются за жизнь, В бореньях                     помирать переставая.

В мороз, от которого сердце заходится, будто от спирта, Трамвайному позднему путнику не думается и не спится. Зима, ледяная птица, на окна трамвая роняет белые                                                                                   перья, И путник на стекла белым дыханием дышит, исполнен                                                                            терпенья. Так терпеливо колеса тяжелые трутся, так трудно                                                                                   рельсам, Мир утекает враскачку в пустые глаза, чтоб забыться                                                                      и отогреться. Что там творится вокруг? Ничего не творится, и незачем                                                            рваться из плена, Пар превращается в иней, исполнен терпенья. Трезвый корабль, и куда ж волокут тебя белые ветры?                                                                Твои пассажиры Лед ободрали с усов, отогрелись и все позабыли.

Пьяная женщина с мертвенно-взрослым ребенком Бродит по городу ночью, под гулким дождем. Так безнадежен их путь, прозябание тонко, Вот оно рвется, и вот они гибнут вдвоем. Там, за пустыми, как сон, городскими кустами, Там, на пустынном асфальте, холодном, как лед, Пьяная женщина вновь забывается снами, Мертвый ребенок опять утомленно живет. Вот они гибнут, замерзнув, спасаясь от ветра, Вот они снова с морозным рассветом встают, Мать и единственный сын, Ожидая ответа, Не задавая вопросов, Не зная, Как их задают.

Мы любили друг друга Под французский шансон — Так легко и упруго, В унисон, в унисон. Так умело бродило В наших жилах вино, Что невольно будило Неземное «давно», Где навеки затерян Задохнувшийся лад, Где слова и затеи Невпопад, невпопад…

Ты сам-то как? – Да слава богу. Живу немного. Ем немного. Работа. Водка на подмогу. В мечтах туман. В пыли берлога. А как жена? – Она в порядке. Общаемся по разнарядке. И наступают мне на пятки Ее дела, ее загадки. А мама как? – Она не пишет, И телефон ее не слышит. Она все тише, тише, тише. Она все выше, выше, выше…

У самых райских кущ, у входа, Скулит прозрачная погода: Нет-нет, да дождичек всплакнет, Лягушка из-под кочки квакнет, Под сапогом грязюка чвакнет, Рыбешка в озере плеснет. Едва слышны в тумане лодки. Костер затеплить, хлопнуть водки, Умыться сонною водой. Под равномерный скрип уключин Начнется день, велик и скучен, И будет длиться день-деньской. А где-то рядом вечность длится, И завтра вечность повторится, И все беспечно повторит. И полыхнет закат пунцовый, И вечер теплою пыльцою Залива гладь позолотит.

Будет день такой: Я махну рукой, Поплыву спокойной рекой. Чем тянуть с тобой Разговор пустой, Я сбегу в рыбацкий запой. На крючке налим, И еще налим, И щуренок еще с лещом. Ну, давай нальем, И еще нальем, И еще нальем, И еще. Бьется лесочка, Пьется водочка, Льется с неба вечерний свет. Не спеши возвращаться, Лодочка, В тот заливчик, Где счастья нет. 36 часов, И еще полдня, И часочек на посошок. Не трави меня, Не зови меня, Не лови меня на крючок.

Смыть пот и грязь почту за честь Невероятную: Парилка в этой баньке есть, И есть бильярдная. Здесь разгоняются пары, И загоняются шары, И разгораются пиры, И пиво пенится — Никто отсюда До поры Ни в рай, ни в ад Не денется. Быть между небом и землей Сочту безделицей. Я стал березовой водой, А пиво пенится, И что-то бесится в душе, И что-то кается, И в угол чужака уже Не получается. Пока воркуют петухи В печном просторище, Зачтутся мне мои грехи, Мои позорища, И может быть, И может быть — Мои страдания. Всего-то дел – пивка попить, И докурить, И все забыть, И до свидания.

Как трудно праздникам учиться, Застольным радостям, дарам, Чтоб с чистою душой включиться В чужой разгульный тарарам. Как трудно после возвращаться В печальный свой вчерашний дом И вновь с похмелья превращаться В того, кто к пропасти ведом.

Я пьяным шел, Метель раскачивал, Со снегом в унисон свистел, И никуда я не сворачивал, И ничего я не хотел. Внезапно сумерки стеклянные Упали из кошмарных снов. Вокруг меня бродили пьяные С глазами полусонных сов. Они поземкою всполаскивали И, ничего не говоря, Кривые тени перетаскивали От фонаря До фонаря. Никто, никто не остановится, Не бросит отупелый труд, Лишь тени криво перемолвятся И дальше криво уползут. Какого дьявола искали они? Куда брели в седой пыли? И почему они истаивали, А тени на глазах росли? …Как из тюрьмы, как из солдатчины, Я с ветром взапуски летел И без раздумия сворачивал, И очень многого хотел!

Был август, и была Слепая обреченность На смутные дела, На тщетную ученость. И были отпуска В леса и на курорты, И поровну тоска На бога и на черта. И грянула война Меж правым и невинным, Тем временем вина Пошла по магазинам, Бойцы – по кабакам, Юнцы – читать о СПИДе. И плыли облака, Но их никто не видел.

Лето, закат, ветерок. Трепет и медь. Жить надоело, сынок? Надо терпеть. Месяц подряд выходной, Вечность подряд. Все алкаши у пивной Власть матерят. Милостив бог к дуракам, К тем, кто смешон. Я напивался и сам, Лез на рожон. Тот, кто смешит, не грешит И не спешит. Лето! Гуляй на гроши, Весла суши. Пьянствуй, как все на Руси, Да не глупи — Сам себя перенеси, Перетерпи. Закусь летит мимо рта, Водка – бурда. Все здесь всегда – ерунда, Все – навсегда. Лето, закат. Шелупонь Пьет у пивной. Бледный заблудится конь И вороной.

Я забыт, как солдат в окопе, Чудом выживший в артобстрел. Было б что-нибудь – все бы пропил, Ничего бы не пожалел. Было б счастье – глазел бы счастливо, Без ноги или без руки, Как на мне от близких разрывов Рассыпаются глины комки. Было б горе – я выл бы горько, Драл ногтями земную твердь, Гимнастерку рвал И нисколько Не боялся бы Помереть. Хоть бы что-то со мною Было, Хоть бы кто-то со мною Был — Я бы выжил, В полную силу Жил Да пил от избытка сил. Все бы предал я, все бы пропил — И любовь, и память, и дом, — И валялся б тогда в окопе, И не думал бы ни о чем.