Клэр вышла во внутренний дворик, калитка которого отделяла дом от вымощенной светлым камнем мостовой, и легким движением надела корзинку на руку.

— Bonjour, Madame, — поздоровалась она с женщиной, начищавшей дверную ручку.

— Bonjour, Madame, — кивнула та, отойдя в сторону.

Клэр остановилась, чтобы застегнуть жакет, стараясь не думать о том, что цепкий взгляд женщины отметил все детали ее костюма и прически и то, что она еще не была на этой неделе в парикмахерской.

Визит к парикмахеру запланирован в списке дел на четыре часа.

Жить в дипломатической резиденции труднее, чем управляться с ней. Жизнь открыта для чужих глаз и вдобавок подчинена жестким правилам: каждый день следует произносить определенные фразы и совершать определенные поступки, даже если совсем не хочется. Кроме того, вечная угроза перевода и необходимость соответствовать тому облику, который сложился в общественном мнении. Не говоря уж о мерах безопасности — вечно быть на стреме, как сказала ей когда-то жена одного из членов британской колонии в Каире. Несколько лет спустя Клэр увидела ее фотографию в утренней газете: сообщалось, что женщина похищена в Венесуэле и похитители требуют за нее выкуп; сумма не оглашалась. Ее похитили по ошибке, когда она забирала машину мужа из гаража после очередного осмотра.

— Боже мой, Эдвард! — воскликнула тогда Клэр, протягивая газету мужу.

— Они не из дипкорпуса. Из нефтяного бизнеса, — заметил он, прочтя статью. — Совсем другие деньги.

Тем не менее им пришлось отослать Джейми в безопасное место, более близкое им в культурном отношении, к тому же обнесенное забором. Разумеется, похищение грозит им не больше, чем падение с лестницы одного из разрушающихся парижских домов, однако это не отменяет угрозы терроризма, в последние годы не просто возросшей, но и сделавшейся неотъемлемой частью их повседневной жизни. После одиннадцатого сентября все изменилось: хрупкое равновесие между враждебными мирами нарушилось и отчетливо проявились противоречия. Она слышала одинаково враждебные нотки в голосах посетителей табачных лавок и изысканно одетых интеллектуалов на международных приемах. «Americaine?» — переспросил позавчера хозяин ключной мастерской и недвусмысленно приподнял бровь, выражая откровенное неодобрение. Поначалу американцам сочувствовали, но война в Ираке положила этому конец.

Она с удовольствием взглянула на яркую полосу глициний на фасаде дома. Все-таки ей повезло. Париж — прекрасный город. Они вполне обеспечены, и жалованье Эдварда позволяет ей работать ради удовольствия, а не ради денег. В конце концов, какой смысл беспокоиться, особенно в весенний день, когда ласково светит солнце, веет легкий ветерок и даже платаны за окнами их квартиры словно танцуют от радости? Слабый порыв ветра распушил ее волосы, нежно коснулся шеи, и она вдруг забыла о возрасте и вновь почувствовала себя молодой. С наслаждением ощутила за спиной тяжелую косу, которую носила в студенческие годы в Радклиффе, и на минутку погрузилась в приятное ощущение. В Гарварде она, отдавая дань ирландским корням, носила вязаные аранские свитеры, босиком играла в алтимат фрисбиво дворе кампуса, а перед экзаменами вместе с соседкой по комнате зубрила ночи напролет. Никогда не выражала вслух своих политических взглядов, но щедро жертвовала на любое достойное дело и не отказывала в ночлеге тем, кто появлялся на кампусе в ходе разных кампаний протеста, заслуживающих поддержки. Тогда она верила в то, что мир может стать лучше. Подозрительной; она сделалась лишь после встречи с Найлом; именно эта встреча положила начало страху, от которого она с тех пор не может избавиться, все время ожидая, что прошлое оживет, поднимет убеленную сединами и подернутую паутиной взаимных упреков голову и укажет на нее обвиняющим перстом. Дело не в одиннадцатом сентября, и не в Эдварде, и не в жизни, которой она жила, став его женой. Скорее всего, потому она и вышла за него замуж, что надеялась укрыться за щитом его абсолютной порядочности и надежности.

Кончиком пальца Клэр прикоснулась к хрупкому пурпурному колокольчику цветка и повернулась к уборщице, зная, что та не сводит с нее глаз:

— Très jolie.

— Oui, Madame.

Клэр поправила шарф, взяла корзинку поудобнее и пошла к калитке. Каждое утро ей удавалось прогнать воспоминания о Найле, хотя каждую ночь снилось, что его цепкие руки, словно два призрака, сжимают ее в объятиях. Сейчас, радуясь летнему ветерку, она усилием воли прогнала все мысли о нем и почувствовала себя просто хорошо одетой дамой средних лет, у которой крепкий брак и два почти взрослых сына с завидным здоровьем. Сегодня она не позволит мыслям о Найле украдкой вернуться к ней. Сегодня ей нужно быть свободной.

Клэр кивнула консьержке, которая беседовала с другой консьержкой у калитки; обе стояли, вооруженные метлами, словно солдаты средневековой армии, готовые ринуться в бой. Увидев Клэр, замолчали, но их молчание ее не задело. «Во всяком случае, сплетничают не о нас», — подумала она. Повода нет. Знают, конечно, что она американка. Но, кроме этого, ни о ней, ни о членах ее семьи ничего плохого не скажешь: дети ведут себя вполне прилично, по крайней мере на публике; глава семьи ночует дома; она делает покупки там, где положено, и покупает всего в меру. Тот, кто жил в квартире до них, слишком любил выпить, даже по дипломатическим меркам. Более того, его жена, несмотря на свои сорок с небольшим, носила на себе лишних двадцать пять килограммов и, следуя привычкам мелкой земельной аристократии, натягивала галоши, если шел дождь, что в Париже случается регулярно. На фоне этих прегрешений американское гражданство выглядит вполне простительно.

Как обычно днем, на улице Варенн, занятой правительственными зданиями и всякими резиденциями, почти не было прохожих, только полицейские, охраняющие все эти дома, парами располагались вдоль улицы, словно кусочки масла на хлебных тарелках, расставленных вдоль стола на официальном приеме. В самом роскошном доме, под номером пятьдесят семь, живет премьер-министр Франции; дома от сорок седьмого до пятьдесят первого занимает посольство Италии. Французское Министерство сельского хозяйства и секретариат французского правительства располагаются в домах семьдесят восемь — восемьдесят и шестьдесят девять соответственно. Остальные улицы седьмого арондисмана вечно кишат туристами, которых притягивают Эйфелева башня и Дворец инвалидов, но на улице Варенн, где жила Клэр, туристы встречались лишь в самом начале, у Музея Родена, — бродили взад и вперед по узкой мостовой перед ним с типичным для праздношатающихся ошарашенным видом и возвращались к действительности лишь после предупредительного гудка такси или лимузина; редко кто добирался до находившейся в двух шагах калитки дома, где располагалось посольство Великобритании.

От резиденции вела длинная прямая улица, вымощенная булыжником. По обеим сторонам непрерывной чередой возвышались строгие серые и бежевые фасады. Эдвард как-то заметил, что Клэр прекрасно вписывается в это окружение, и из его уст фраза прозвучала как комплимент. Клэр действительно производила впечатление чего-то светлого, гладкого, бежевого, как морской камешек, который подбирают на берегу, кладут в карман, а потом перекатывают в ладони, размышляя о смысле жизни — или о том, где бы поужинать. Она понимала это и даже специально работала над собственным образом, если вообще что-нибудь делала с ним специально: ее формирование скорее напоминало постепенное удаление всего лишнего и ненужного, и с годами она все острее ощущала это — каждый год, словно огромная волна, смывал с нее очередной слой. Но в душе она все более противилась этому ощущению. Слова Эдварда глубоко ранили ее и навсегда остались в памяти.

Однако сейчас она оглядывала улицу не для того, чтобы оценить справедливость слов Эдварда или проверить, не болтается ли кто-нибудь неподалеку без дела, как рекомендовало руководство по безопасности, присланное из Министерства иностранных дел и дел Содружества, а потому, что ей хотелось впитать побольше солнечного света, который вселял в нее веру и радость жизни. Она отбросила все сомнения и отогнала все неприятные мысли. Думала только о цветах, о сыре, о молодой эльзасской спарже, которые ей предстояло купить. От других дипломатических жен она знала, что в районе Марэ есть крытый рынок, куда привозят свежие продукты со всей Франции, но ее отталкивало название — Marché des Enfants Rouges («Рынок красных детей»), которое вызывало у нее ассоциацию с огромной клеткой, наполненной детьми красного цвета, словно их крохотные тельца окунули в кровь. Поэтому за почти четыре года, что они живут в Париже, и за три года, что они прожили здесь в девяностых, она там почти не бывала. Сейчас она надеялась найти спаржу в продовольственном отделе универмага «Бон марше» и там же купить овсяное печенье и ирландский сыр, который хотела подать к столу как тонкий намек на ее ирландское происхождение и подтверждение заинтересованности Эдварда в Ирландии.

Но прежде всего цветы. Почти в конце улицы Варенн, на улице Шомель, есть прекрасный цветочный магазин. Она направилась вдоль по улице, как всегда кивнув полицейским. Румяный круглолицый молодой жандарм, с жилистой шеей, был сегодня в рубашке с коротким рукавом, словно в знак того, что при таком солнце свежий весенний ветер ему не страшен. Ничего удивительного. Полицейские кивнули ей в ответ; они всегда отвечали на ее приветствие, все, кроме тех, кто стоял у дома премьер-министра. Некоторые даже касались маленькой синей коробочки с козырьком, служившей им фуражкой. «Они с тобой заигрывают, — заметил Эдвард как-то в воскресенье, когда они завтракали в кафе в утренней полутьме. В тот день Матильда, вероятно в отместку за что-то, израсходовала все молоко, поставив их перед выбором: завтракать без молока или не завтракать дома. — Уверяю тебя, на меня они глядят с каменными лицами». Потом она несколько недель ходила другой дорогой, а если это было невозможно, проходила мимо полицейских, не здороваясь и делая вид, что ищет что-то в сумочке или поправляет пуговицы, пока наконец не поняла, что поступает глупо. Ей сорок пять лет, у нее муж и дети. В ее возрасте и положении уже не смущаются и не кокетничают.

Клэр ускорила шаг. Можно было, конечно, позвонить в магазин и сделать заказ, но цветы и спаржу лучше выбрать самой. Тогда будет то, что нужно. Когда Эдвард в первый раз пришел к ней в гости после того, как их представили друг другу во время тягостного обеда с ее отцом и его коллегами-ирландцами, он принес в видавший виды дом, который она снимала в Вашингтоне вместе с другими выпускниками, большой букет сирени. Он тогда тоже жил в Вашингтоне, служил там в посольстве, и ему было уже за тридцать. Она сразу поняла, что цветы мертвые и оживить их невозможно, но постаралась не дать ему этого понять; она до сих пор помнит, как уныло они выглядели на столе. Стоял март, и сирень еще не расцвела даже в теплицах; тщательно подрезанные и обрызганные водой веточки некоторое время продержались в вазе, но нежные цветы так и не распустились и не наполнили комнату тем дивным ароматом, за который ценится сирень. Она сделала на веточках косой срез и поставила их в чуть теплую воду, но надежда, вспыхнувшая благодаря жесту Эдварда, умерла в ее сердце.

— Сирень была среди первых цветов, которые переселенцы привезли из Британии, — сказал Эдвард, наблюдая, как она ставит букет в центр стола. — Но ее родина на востоке, в Восточной Европе и в Азии. Одно из чудес, распространившихся по всему свету благодаря международной торговле.

— В имении Джорджа Вашингтона, Маунт-Верноне, дивная сирень. — Она ездила туда несколько недель назад и прочла посвященную растениям сада брошюру, где говорилось, что сирень в Новый Свет завезли голландцы, а не англичане. Но об этом она умолчала. Как и о том, что на кустах в Маунт-Верноне еще даже почки не набухли. — Это недалеко. Вы там бывали?

— Не имел удовольствия. Быть может, вы устроите мне туда экскурсию?

— Если пожелаете.

— Почту за честь.

В тот раз Эдвард показался ей таким непохожим на других, совсем иностранцем, и она неосознанно была рада его непохожести. Ей нравилась не только его изысканная манера ухаживать, ей нравилось в нем все: аккуратно постриженные короткие волосы, темные шерстяные костюмы, длинные ноги и выражающий уверенность в себе широкий шаг, изящные ступни в начищенных до блеска туфлях черной кожи. Ему было тридцать два, ей — двадцать три, но казалось, что между ними не девять лет, а все девятнадцать. Его британский выговор был легким и прохладным, как чай со льдом. Нельзя сказать, что он сразу привлек ее как мужчина — во всяком случае, не так сильно, как Найл, но чувство, которое он у нее вызывал, было вполне физическим: ей хотелось укрыться за ним, за его дорогими костюмами, красноватой кожей, прозрачными серо-голубыми глазами, сильными бедрами. В горячке юности она по ошибке приняла фанатичную убежденность за силу. Встретив Эдварда, поняла, что сила там, где нет фанатизма. Эдвард был воплощением спокойной надежности.

В тот вечер, когда Эдвард сделал ей предложение, он держал ее за руки, но ни слова не произнес об их выдающейся красоте, а, глядя ей прямо в глаза, заверил:

— Вы просто созданы для такой жизни.

— Боюсь, я для этого недостаточно… разговорчива. То есть для жены дипломата.

— Жена дипломата тоже дипломат. А разговорчивый дипломат опасен. Нужно знать, когда следует говорить и когда слушать. — И он взглянул на нее тем заботливым и уважительным взглядом, который она видела каждый день все последующие двадцать лет. — Вы недооцениваете себя, Клэр.

И тут она поняла: то, что она всю жизнь считала своими недостатками, — интуитивная сдержанность, кажущаяся холодность, от рождения присущая ей осторожность — для него составляет ее главные достоинства. Он восхищался ее волосами до плеч, одеждой в спокойных бежевых тонах, за которыми она скрывала свои длинные руки и ноги и тайные чувства, ее умением несмотря ни на что и в любом окружении сохранять спокойствие.

— Раз вы так думаете… — ответила она, и он надел на ее тонкий палец обручальное кольцо из платины, принадлежавшее кому-то из его знаменитых предков.

Под тяжестью крупного бриллианта кольцо чуть съехало вбок. На следующей неделе он отнес его ювелиру и попросил уменьшить размер. Через пять месяцев в церкви, в присутствии множества членов ее семьи и некоторых его родственников, он надел поверх этого кольца обручальное, инкрустированное бриллиантами. В их совместной жизни не было ни слез, ни вздохов, ни стонов, ни криков, а был лишь невероятный покой, сошедший на нее, словно морские сумерки. Именно то, что ей нужно.

С тех пор каждое утро, в какой бы стране и в какой бы кровати они ни просыпались, Эдвард прикасался рукой к ее спине и желал ей доброго утра. И сегодня тоже. И целый день спокойная сила его доверия поддерживала ее.

Вот почему она не может подвести Эдварда; поэтому, а не только из любви к нему она решила сделать все возможное, чтобы сегодняшний вечер удался. Разумеется, она считает, что он заслужил пост посла, и ей хочется, чтобы он получил то, ради чего так упорно трудился всю жизнь. Конечно, она Любит Эдварда и желает ему счастья. Но главное в том, что когда-то он предложил ей место в своей жизни, она приняла его предложение и ни разу не дала ему повода думать, что обманула оказанное ей доверие.

На полу цветочного магазина мадам Ришар громоздились коробки с красными, желтыми и лиловыми тюльпанами. Над ними стоял на коленях молодой худощавый мужчина в рабочем халате — продавец Жан-Бенуа. Увидев, что он в магазине один, она с трудом подавила желание уйти и вернуться попозже.

— А, мадам Мурхаус! — Жан-Бенуа обернулся на звук открывшейся двери. Поднявшись с полу, он вытер руки о фартук и поправил сползшие на кончик носа очки. — Quel dommage! Мадам Ришар только что пошла.

Как и Амели, Жан-Бенуа упорно говорил с нею по-английски, хотя и по иной причине. Ее домоправительница изо всех сил старалась выучить язык, чтобы сохранить место. Жан-Бенуа прилагал все усилия, чтобы не позволить иностранцам корежить французский. Впрочем, Клэр давно поняла, что снисходительные попытки иностранцев объясняться с нею на едва понятном английском, сопровождая свою речь самыми невероятными гримасами, — всего лишь цена, которую ей приходится платить за то, что ее родной язык стал языком международного общения. Люди всего мира давно присвоили английский, и он произвел незаконнорожденное потомство на шести континентах.

— О, уверена, уж вы-то найдете то, что мне нужно, — ответила она. — У нас вечером нежданный гость.

Жан-Бенуа обвел ее вокруг стойки с персидскими лютиками, пышные головки которых напоминали многослойные кружевные юбки бальных платьев — ярко-желтых, розовых, белых и оранжевых, какие в прежние времена надевали девушки для первого выезда в свет. Клэр была как-то на балу в Англии, где на половине девушек были именно такие платья, напоминавшие об иной, полной надежд эпохе, когда девушки стремились быть похожими на конфетные коробки. Она вообразить не могла, чтобы ее сыновья выбрали такую подружку. Все девушки Питера одевались стильно и дорого, но не кричаще. Они носили роскошные вельветовые брюки, сидящие на бедрах значительно ниже, чем когда-то у их матушек, и черные, коричневые или синие шерстяные жакеты, плотно облегающие грудь. У Джейми в Париже не было подружки, и вряд ли он ее найдет в школе для мальчиков Барроу. Девочки, с которыми он дружил в Международной школе, вставляли в брови всякие железяки и прокрашивали яркие цветные пряди в волосах. Во всяком случае, те, на которых он, по ее наблюдениям, засматривался.

— Вот, voilà, мадам, взгляните здесь! — Жан-Бенуа указал на три большие вазы с длинными белыми каллами. За ними стояла четвертая ваза, полная желтых калл. — Эти красиво, очень красиво.

— Нет-нет, Жан-Бенуа, — ответила она. — Они и правда красивые, но я знаю, что мне нужно.

— Нет, не знаете. — Жан-Бенуа в упор смотрел на нее, вытянув руки по швам.

Клэр улыбнулась:

— Вообще-то, мне хотелось собачий шиповник. Есть он у вас?

— Что такое ши-пов-ник?

— Rosier des chiens.

Он пожал плечами:

— Разумеется. Ши-пов-ник. Но это не для красота réception. Это для улица.

— Так он у вас есть?

Жан-Бенуа мотнул головой:

— Но лилии так elegant.

— А собачьи фиалки?

— Фиалки собак?

Клэр утвердительно кивнула:

— Именно.

— Собаки — слабое место мадам? Или мы ожидаем британский министр собакиных дел?

Клэр добродушно рассмеялась и подумала: если в «Бон марше» нет спаржи, придется потратить время на ее поиски. И еще нужно зайти в аптеку и купить Матильде что-нибудь от ревматизма. Перевод в Музей Родена не обязательно относить сегодня: хотя она и обещала Сильви Коэн, возглавлявшей отдел документации, скопировать текст на флешку и лично доставить его и терпеть не могла нарушать слово, вчера вечером она отправила с приема сообщение, что, возможно, сегодня ей не успеть. Сильви поймет. Музей рядом с домом Клэр, а вход в издательский отдел — сразу за музейным садом, они с Сильви почти подружились, и теперь Клэр чувствует себя обязанной самолично отдавать перевод и забирать новый текст, коль скоро они работают так близко друг от друга. Перевод музейных каталогов — занятие увлекательное, однако требования международной дипломатии важнее, и Сильви с самого начала усвоила, что это для Клэр главное.

Кроме детей. Мальчики прежде всего — непременно нужно еще раз позвонить в Барроу.

А после ланча и до парикмахерской — ей все-таки необходимо сегодня уложить волосы — нужно надписать карточки для стола, еще раз просмотреть список гостей и подумать, как их рассадить.

Мелкие необходимые дела.

Она закажет Джейми билет на рейс, вылетающий из Хитроу в пятницу в три тридцать пять дня. Можно сделать это прямо сейчас, пока не забыла, а потом написать в посольство и узнать, не летит ли кто-нибудь этим же рейсом, чтобы Джейми мог с ним доехать до города. Тогда все будет в порядке. В субботу утром они сядут все вместе и обсудят положение дел в Барроу, глядя друг другу в глаза. Они с Эдвардом отругают Джейми как следует перед тем, как отправить назад в Лондон, когда ему разрешат вернуться в школу. Он понесет наказание и впредь будет осмотрительнее. А они попросят школу оказать ему нужную поддержку.

Она нашарила в сумочке мобильник, но передумала. Сначала закончит здесь: ей нужны цветы, которые растут в Ирландии.

— Колокольчики, — терпеливо перечисляла она. — Первоцвет.

— Такой цветок я не знаю. — Жан-Бенуа скрестил руки поверх фартука. Его маленький острый подбородок упрямо выпятился вперед, глаза за стеклами очков совсем потемнели. — Мадам, зачем не сказать, что желаете?

Как неудачно, что нет хозяйки магазина, милой мадам Ришар!

— Что-нибудь весеннее, но непременно британское. Или слегка ирландское.

— А, ирландское! Есть Cloches d’Irlande — не ирландские, не origine, но это не важно. Ваши invités ничего не знают. А этот цветок прекрасно подходит для лилии. Добавлю желтого, и будет совсем весна, очень elegant. То, что вам нужно.

— Замечательно, Жан-Бенуа. — Она окинула взглядом магазин. — Допустим, мы расставим их в холле и в комнатах для приема. Правда, для ужина…

— Ага, еще и ужин! Зачем вы молчите? Для ужина лилия неправильно, слишком высокая, берет много места. И дает много parfum. — Он покачал головой и прищелкнул языком. — Лучше primeveres. Очень британские, так?

Primeveres значит первоцветы. Клэр кивнула:

— Прекрасно. Благодарю, — и склонилась к букету желтой фрезии, вдыхая острый чайный аромат.

— Но они не стоят долго.

— Ничего. Вечер простоят.

Он направился к стойке, стуча каблуками. Ну что ж, зато он мастер составлять букеты. И ей не нужно об этом думать. Он старательно выписал чек, и она подписала его.

— На шестнадцать часов? — спросил он, передавая ей второй экземпляр.

К четырем столы уже накроют. Она в это время будет у парикмахера, но можно приготовить вазы заранее, и Амели расставит их, где нужно. После парикмахерской у Клэр еще останется время, чтобы кое-что поправить, если потребуется: они с Эдвардом договорились, что она не пойдет на коктейль в посольстве.

Кивнув, она сложила счет и сунула его в карман джемпера.

— Мадам знает, что означает primevere?

Язык цветов был второй после защиты французского языка страстью Жана-Бенуа. Мадам Ришар однажды тайком сообщила Клэр, что он пишет об этом целую книгу, настоящий шедевр, а иллюстрации сделает его близкий друг, очень талантливый молодой художник. То есть любовник, догадалась Клэр. Ей совсем не хотелось узнать, что означает первоцвет, как не хотелось выслушивать, какой смысл заключен в том или ином букете, и она вряд ли станет читать шедевр Жана-Бенуа. Помнится, она любила добавить в букет несколько соломинок, пока Жан-Бенуа не сообщил ей, что это означает «расторгнутая помолвка». С тех пор она не добавляет соломку в букеты.

— Нет, но хотела бы знать, — ответила она.

— Молодая любовь. Я не могу без тебя жить! — Он широко раскинул тощие руки, потом потянулся вперед и открыл ей дверь.