1

Уже потом, года три спустя, работая над повестью о Федоре Канивце и его тракторно-полеводческой бригаде, стал я вспоминать, а с чего же, собственно, началось мое непосредственное знакомство с ним, что явилось поводом для этого. И я вспомнил, что заставило меня тогда сняться с места и отправиться в зимние глубины Приазовья.

Сижу я как-то за рабочим столом, вполуха слушаю радио. Шла передача о Всероссийском семинаре механизаторов в Ростове-на-Дону. Выступления участников семинара в большинстве своем походили одно на другое, говорили как по-писаному. Слова шли какие-то остуженные, не трогали сердца, не останавливались в памяти. И вдруг слышу имя Федора Канивца — ему давали слово. Я насторожился: «Ну, а что ты скажешь, земляк?»

— А вот что я скажу! — так начал он свое выступление, словно бы отвечая на мой вопрос. — Давайте побалакаем, как у себя на полевом стане, откровенно, прямо, не давая кругаля. Чего нам стесняться нашего уважаемого министра, который тут сидит? И у министра, и у рядового механизатора одна задача большого государственного значения: все делать для того, чтобы дать стране как можно больше хлеба! Но делаем ли мы все, что нужно для этого, что в наших хлеборобских возможностях? Нет, не делаем!.. Жалковать приходится, товарищи, что не каждый, кто работает на земле, осознает свое хлеборобское, святое предназначение. Есть в нашем деле равнодушные работники, у которых шоры на глазах, которые не замечают нового, колупают землю по старинке, работают абы как. А у нас в стране накоплен богатый хлеборобский опыт, это ж государственное добро, им надо распоряжаться по-умному, по-хозяйски, а им, бывает, пренебрегают. Да и каждому на своем месте надо кумекать! Голова ж на то дана человеку…

«Вот это разговор!» — восхищенно думал я, записывая выступление.

Голос Канивца менялся, становясь то гневным, то насмешливым. Звучало в нем такое, что приводило меня в беспокойство, тревожило, привязывало мою душу к его заботам: страсть ли, с которой он произносил слова, его ли глубокая личная озабоченность делами общими — я еще не мог в этом разобраться. А он продолжал говорить:

— И вот что еще… Ох как мы любим побалакать! Хлебом нас не корми, как любим! Соберемся вместе и — тары-бары, крик с трибуны, громкие обязательства берем: держись, земля, — дашь ты нам высокие урожаи, отдашь ты нам свое богатство и силу… Дать-то она даст, а что мы ей дадим взамен? Вот мы на полях своей бригады получаем по сорок пять — шестьдесят пять центнеров с гектара — силу земную нам поле щедро отдает, а мы чем это восстанавливаем? Двумя-тремя центнерами нитроаммофоса? Плохо мы относимся к своей матушке-кормилице. Грудь у нее от голода присохнет… Давайте поговорим-побалакаем про сельхозмашины, которых у нас нету, а которые позарез нужны нам для производства зерна! Побалакаем про тягучую отсталость конструкторской мысли. У нас большой разлад с Сельхозтехникой, надо серьезно пересмотреть наши взаимоотношения с ней…

Очень заинтересовал меня Федор Канивец — просто симпатии вызвал. Я почувствовал в нем крестьянина истинного, любящего свое хлеборобское дело, понимающего землю, человека мужественного и доброго. Захотелось познакомиться с ним, узнать получше. Засобирался я к нему среди слякотной зимы, не дожидаясь теплых дней весны.

Вначале я заехал в село Пешково, где находится правление колхоза «Заветы Ильича». Встретился с председателем Григорием Михайловичем Негодаевым, сказал о цели своего приезда, ну, и завел разговор о Федоре Канивце, стараясь узнать его мнение о нем.

— Да на что вам мое мнение, вы ж свое составите! А чужое мнение помешает вам воспринять его таким, какой он есть. — Григорий Михайлович смотрел на меня из узеньких щелочек — не заглянешь ему в глаза, не увидишь, что там у него. — Живой он человек, с набором хорошего и разного.

— Что вы имеете в виду под разным? Достоинства или негативное?

— Ишь, как ловите! Сами разберетесь, когда с ним познакомитесь. Только вы за день-два Канивца не раскусите — не тот он орешек.

— А что, хитрый он человек?

— Хм… А кто из нас не хитрый? Вы вот тоже хитрите. — Он улыбнулся. — А вообще-то, неудачное время выбрали. Погода вон какая — на нуле держится. Слякоть. Да и про что в это время можно написать? Бригада сейчас ремонтом занимается.

— Вот и хорошо, — заметил я. — Все на одном месте держатся. Со всеми познакомлюсь.

— Так-то оно так… Но куда вас подбросить — на полевой стан или в село Займо-Обрыв, к Канивцу домой?

«К нему домой нельзя, — подумал я. — Нет резона… Это — потом, если у нас с ним появится контакт».

— На полевой стан подбросьте, Григорий Михайлович.

— Дале-ко-о туда, — протянул он, голосом изображая расстояние. — По трассе километров десять да от трассы больше того по грунтовым дорогам. Застрять можете. Всю ночь куковать будете — никто не услышит.

— Пугаете вы меня, что ли, Григорий Михайлович?

— Да нет… Можете и не застать Канивца на полевом стане. У него мать в больнице — вот в чем дело. Он вроде бы собирался поехать за ней… Я бы радировал на полевой стан, да бесполезно: рация находится в школе, а сторож наверняка сидит в бытовке механизаторов. Это отдельно.

— Подбрасывайте на полевой стан. Я туда не на один день, Григорий Михайлович. Сегодня не застану Канивца — завтра встретимся.

— Ну, если так… Дело ваше. Мое дело — прояснить обстановку.

По дороге думал о разговоре с Григорием Михайловичем. Не понимал я его. Будто бы он не хотел, чтобы я ехал к Канивцу и писал о нем. В чем тут дело? Он, конечно, прав: раскусить человека, понять его сущность и написать толковый очерк, такой, чтоб тому человеку не было стыдно перед людьми, и одного дня, и двух мало. Не это ли беспокоило председателя? Ведь о Канивце писали уже немало и нередко делали из него Сахар-Медовича. Потому-то, видно, и сказал мне председатель: «Живой он человек, с набором хорошего и разного».

2

Посреди широкой степи — полевой стан бригады Канивца: от села Пешково до него двадцать шесть километров, от села Займо-Обрыв — двенадцать. Дороги еще держались, и туда можно было добраться. Ехали через бывшие чибии, мимо полей озимки, мимо железного креста на могиле ямщика. Вот за ухоженной лесополосой показались шиферные крыши кирпичных построек, и через несколько минут я высадился посреди аккуратного двора, посыпанного перетертой морем ракушкой.

По одежде, говорят, с первого взгляда выносят суждение о человеке, а по усадьбе — о хозяине. Когда попадешь в первый раз на полевой стан восьмой тракторно-полеводческой бригады колхоза «Заветы Ильича», сразу определяешь: тут хозяева хорошие. Опрятный дом с палисадником, на нем вывеска: «Областная школа передового опыта Героя Социалистического Труда Ф. Я. Канивца»; по соседству — еще дом с мастерской под одной крышей; летняя столовая, вишневый сад, кузница, конюшня и в стороне, около тока, навес для минеральных удобрений. И техника — в строю, как на военном плацу. Около нее человек двадцать пять, одетых по-выходному чисто. И только один из них одет по-рабочему. «Это, видно, и есть Канивец», — подумал я и повернул туда, но был неожиданно остановлен требовательным вопросом:

— А вы, уважаемый, кто такой будете?

Передо мной невесть откуда появился худощавый, невысокий мужчина неопределенного возраста — то ли сорок лет ему, то ли все шестьдесят, — живой такой, подвижный, в старенькой шапчонке с кожаным верхом и резиновых сапогах запасного размера.

— Тутошний сторож я… Иван Никитич Лесняк. А вы, значит…

Я назвался и даже объяснил цель своего приезда — мне ведь предстояло жито на полевом стане целую неделю.

Подошли две черные собаки: одна — добродушная, толстая и приземистая, с лохмами до земли, другая — поджарая, короткошерстная, обнюхали меня. Толстая развалилась у моих ног и голову положила мне на ботинки.

— Признали, — удовлетворенно сказал Иван Никитич. — Ну, идить до Яковлевича. Ото он проводит урок гостям.

— Откуда гости?

— Кубанцы. Из Кущевского и Брюховецкого района.

Кубанцы плотной группой окружили культиватор. Очень уж он их заинтересовал. Странным и непривычным с виду был этот культиватор — с цилиндрическими емкостями, прикрепленными к раме, и трубками, отходящими от них к лапам невиданной двухэтажной формы. Эти лапы и привлекли внимание гостей. Федор Яковлевич давал пояснения:

— Лапы нашенской конструкции, братцы коллеги. Промышленность таких лап не производит, а конструкторы не конструируют. Они на нас дывляться издалека и толком не знают, что нам трэба на данном этапе. Сами куем в своей кузнице… Что остается от заводской культиваторной лапы в междурядье пропашных культур да и других культур? Сами бачили, знаете — глубокий, разгорнутый и уплотненный след. Заводская лапа скользит по земле, уплотняя ее и разгортая почву. И та драгоценная влага, которой нам всегда не хватает и за сохранение которой мы бьемся круглый год, уходит туда, откуда пришла, — на небеса, а незагорнутый след под солнцем превращается в камень, трескается и, понятное дело, открывает остальной влаге дорогу на небеса как раз тогда, когда она до слез нужна пропашным. Вот и придумали мы двухэтажные лапы. Нижний сошник ворошит почву, рыхлит, а верхний — мульчирует ее, загортает след, закрывает влагу…

— А сорняк в междурядье остается? — спросил кто-то. — Нижняя-то лапа вашей конструкции узковата, а междурядье-то широкое.

— У нас на пропашных сорняка не бывает вообще.

— Ну да?! Куда же девается? — раздался недоуменный вопрос.

Канивец усмешливо прищурил глаза:

— А мы с сорняком кончаем еще до культивации.

— Каким это образом?

— Скажу каким, одну минутку… Вон товарищ спрашивает, зачем на культиваторе эти емкости. Послухайте, зачем. Приспособили мы их для прикорневой подкормки пропашных. При культивации вносим жидкие удобрения. Вот, бачите, трубки от емкостей идут к лапам. Заливаем, значит, емкости удобрением, открываем краники, и оно поступает по ним прямо к корням кукурузы или подсолнуха. А что значит дать растению жидкую подкормку, когда оно идет в рост? Оно тогда как раз и наберет солнца за пазуху, то есть зерновой силы. Где удобрение готовим, спрашиваете? Прямо на животноводческой ферме, неподалеку отсюда, километра три. Там мы сборник для навозной жижи сделали. В земле выкопали. Зацементировали, понятное дело, отстойник механизировали, то есть мешалку приспособили для размешивания удобрений с вытяжкой навоза перед употреблением. Ну, в общем, туда поедем, посмотрите что к чему. Примитивно, конечно, все это, как говорится, да что поделаешь — нам этого никто не делает! Сами делаем, потому что нужно, товарищи! Известно же, из чего складывается урожай крепкий: влагу в земле сохранил, доброе семя и удобрение положил, то, да другое, да третье из хлеборобского опыта взял, применил, и, как говорится, количество переходит в качество — в повышение урожайности. Диалектика простая! — Канивец показал в сторону, где стояли плуги. — Мы и на плугах поставили бачки для внесения жидких удобрений.

Я улучил минутку, представился Канивцу, сказал, зачем приехал.

— Понятно. Вот гостей провожу, тогда побалакаем.

Толпясь вокруг Федора Яковлевича, гости двинулись дальше вдоль выстроенных машин. У каждой подолгу останавливались, разбирались в конструктивных доработках. Канивец не оставил без внимания даже борону — это простейшее и древнейшее сельскохозяйственное орудие, которое, может быть, вот уже сто лет не подвергалось никакой модернизации. Он сделал из нее высокоэффективное орудие для уничтожения сорняка. Натянул за зубья стальную проволоку. Треугольником вперед. Просто и мудро.

— Это что за балалайки?! Какие песни вы на них играете? — спросили гости, когда Канивец остановил их около прицепа, рассчитанного на двадцать одну борону. Готовые, с проволокой, натянутой треугольником, бороны были прислонены к брусу прицепа.

— Это не балалайки, а гвардейская «катюша» против врага, сорняка, — с улыбкой ответил он. — Это и есть та штуковина, с помощью которой мы уничтожаем сорняк до культивации. Ранней весной, когда с культиватором на поле не заедешь, земля еще гливкая, а сорняк уже густо вылез, боронки с проволокой — незаменимое дело! Они закрывают влагу, уничтожают корочку и одновременно выдергивают молодой сорняк с корнями. Боронку поднимешь, а сорняк на проволоке, как лапша, висит.

— Один залп дает ваша гвардейская «катюша» или…

— Два-три залпа дает, на каждый выход врага, сорняка, против нас. До сева пропашных раз-два и после сева.

— Как же так можно — после сева?

— Можно! Выработали тактику. Вот, например, посеяли мы подсолнух. Дня через три смотрим — на свет божий вылез на этом поле сорняк, ну, мы опять прогоняем боронки — кончаем с ним. А семечко подсолнуха за эти дни только проклюнулось, росток выпустило, для него эта операция безвредна. Тут важно время не прозевать, поняли? И вот что я вам еще скажу, братцы кубанцы. Надо туго натягивать проволоку, чтоб она, как струна, звенела, а то не пойдут боронки — будут кувыркаться, идти боком. Зараз проверим, как мои молодцы натянули проволоку.

Канивец пошел вдоль прицепа, дергая пальцем натянутую за зубья проволоку, как струны неведомого музыкального инструмента.

— Эта борона играет доремифасоль, — удовлетворенно и чуть насмешливо сказал он. — И эта… — Низкий, невыразительный звук струны остановил его. — А эта не играет. — Отбросил борону в сторону.

Пока дошел до края прицепа, отбросил еще одну.

— Две бракованных бороны из двадцати одной не такой уж большой процент брака, а? — смущенно сказал он и крикнул проходившему по двору механизатору: — Анатолий, вон лежат две бороны! Не играют. Перетянуть проволоку!

— Федор Яковлевич, то не моя работа. Мои бороны играли! — возмущенно ответил тот.

— А я откуда знаю, чьи это бороны — твои или кого другого! Надо было писать мелом на них: сделано таким-то. А теперь попробуй разберись, кто из вас смухлевал. Переделать немедленно!

Канивец говорил будто бы с улыбкой, но довольно сурово. Ох и не любит же он, не терпит небрежной работы! Строго взыскивает. Об этом хорошо знают и помнят его подчиненные.

Механизатор не спорил с бригадиром. Позвал своего напарника и унес бороны в мастерскую. А Федор Яковлевич продолжал рассказ.

Гости записывали, снимали чертежи разных приспособлений, поправок к культиваторам, сеялкам и другим машинам, ходили за ним следом, прислушивались, приглядывались: много интересного было у него во дворе, и сам он был интересный — крупный такой, неторопливый в речи, несуетливый, с развалистой походкой. Ладони у него широкие, сильные и хваткие. Ведя разговор, он привычно крепко обжимал пальцами детали машин, пошатывал, словно испытывал, надежно ли сделано, не поломается ли. Держался естественно, просто и независимо, в то же время с сознанием своей правоты, к слушателям относился равно, а это были специалисты разных категорий — начальники сельскохозяйственных управлений, председатели и главные инженеры колхозов, механики, звеньевые и рядовые механизаторы.

Не так просто передать речевые особенности Федора Канивца. Он, как и многие жители Займо-Обрыва, потомок казаков-запорожцев, южных славян — воинов и хлеборобов, и речь у него мягка, глубоко интонационна, освещена юмором, как это бывает у оптимистичных, жизнерадостных людей.

— Федор Яковлевич, нам известно, что вы уже не первый день проводите прикорневую подкормку озимых. Но с помощью каких машин вы это делаете? — спросили его.

И тут Канивец неожиданно переводит внимание гостей на меня:

— Вот тут с нами ходит писатель. Его, наверное, тоже это интересует. Специальных машин для внесения прикорневой подкормки озимых нам, как и всем, не дают. Нету таких машин! Но озимые мы подкармливаем уже десятый год, потому что это дает нам хорошую прибавку урожая. А используем мы те же самые зерновые сеялки! Эта работа в нашем колхозе выполняется как раз в самый разгар весенней страды. И где сеялок недостаточно, там сев яровых задерживается. Мы об этом кричим уже какой год, но конструкторы специальных машин не разрабатывают! Нет машин также и для подкормки пропашных культур растворами удобрений, которые дают очень приметную прибавку урожая. Мы сами выкручиваемся, как можем. А что себе думают конструкторы?

Канивец говорил с болью. Разговор о взаимоотношениях с конструкторами и производственниками горячо подхватили гости. Что же происходит? Сельскохозяйственная наука, селекционеры дают хлеборобам многое — новые сорта пшеницы, кукурузы, подсолнечника и других культур; агрохимия создала сильные удобрения, а вот промышленность, конструкторы отстают. К новым тракторам у механизаторов претензий нет, а вот к зерноуборочным комбайнам и сеялкам разного типа и назначения, культиваторам и другим инвентарным машинам рекламаций не оберешься. Принципиально новые машины, рассчитанные на высокие, растущие год от года урожаи, на поля не поступают.

Федор Яковлевич подвел гостей к сеялке, еще не потерявшей заводского блеска.

— Ну, вот возьмем, к примеру, эту новую зерновую сеялку Сибсельмаша со Знаком качества. А что в ней нового? Механизмы, которые подают туки вместе с зерном, такие же плохие, как в старых сеялках, без Знака качества. Нету в ней ворошилки для удобрения. Чуть больше откроешь клапан — много сыплется его, чуть прикроешь — совсем не бежит. Если бы конструкторы работали с нами в контакте и давали нам свои машины для испытания, прежде чем запускать в производство большими сериями, мы бы помогли им довести их до нужной кондиции — нам же работать на этих машинах, в конце концов! Но конструкторы пренебрегают нашим опытом.

Гости усаживались в автобусы. Канивец спросил у меня озабоченно:

— Так вы к нам надолго?

— На недельку, Федор Яковлевич.

— На недельку? — Он еще больше озаботился, — Так, так… Что робыть, не знаю. Мне зараз надо ехать с гостями на ферму, а потом — в больницу, за матерью… Как быть с вашей ночевкой? Где же вас устроить на постой?

— Езжайте, Федор Яковлевич, не беспокойтесь обо мне. Я устроюсь тут, на полевом стане.

— Ну, если так, то ладно. Поживите, оглядитесь, познакомьтесь с нашими механизаторами — хлопцы что надо. Никитич, — обратился он к сторожу, — как у тебя с продуктами?

— С продуктами нормально, запас есть, хватит на неделю на двоих.

— Ну, тогда я поехал спокойный, — сказал Канивец. — Потолкуем с вами завтра. А ты, Никитич, обеспечь человеку быт. Дай чистые простыни, одеяло, ну, и остальное, что потребуется.

3

Канивец сел в «уазик», поехал с гостями на ферму, к жижесборнику, а я остался посреди двора в одиночестве. С моря с пронизывающим ветром летел липкий снег. Степь, тоскливая и нелюдимая, казалась черным бумажным листом, иссеченным белыми косыми линиями. Тоскливость стала было заползать в душу, но тут до меня донесся приятный с детства дымок кузнечного горнила, и затем я услышал деловитый, веселый звон наковальни. И степь уже не казалась мне такой отрешенной и унылой. Душа встряхнулась и ожила, и я пошел на край зяблевого поля, где у сеялочных сцепов хлопотали механизаторы. Я направился к ним. Мы разговорились, познакомились. Тут были Николай Левченко, Николай Виниченко, Дмитрий Репник, Григорий Кудлай, Василий Канивец. Присмотрелся я к сеялочному сцепу и обнаружил немало любопытного. Например, система креплений, соединяющих боковые сеялки в сцепе, дополнена растяжками неизвестной мне конструкции, еще новенькими, недавно кованными — с них даже не сошла свежая бордовая окалина. В бригаде Канивца заранее думают о том, что может случиться в горячие дни весеннего сева: бывало, обрывались крайние сеялки на повороте. Благоразумнее ведь застраховать надежно их заранее, чтобы потом, в загоне, не терять драгоценного времени.

И еще я увидел заостренные пластины, приваренные к рамам сеялок. Они счищают с колес налипшую землю. Казалось бы, мелочь, а служит повышению качества сева, экономит время сеяльщиков. Это те мелочи, которые, как говорили механизаторы, работают на хороший урожай.

Механизаторы стали налаживать новую сеялку Сибсельмаша, и тут обнаружилось, что недостает хомутов.

— Неси один хомут кузнецу для примера, он сделает тебе, сколько нужно, — сказал Григорий Кудлай Николаю Левченко и обратился ко мне: — Хорошо еще, что у нас свой кузнец и своя кузня при полевом стане. А если б не было? Бежать в Сельхозтехнику? До нее далеко, километров тридцать с гаком, да и неизвестно еще, нашлись бы там запасные хомуты к этой сеялке!

Когда я зашел в кузню, Михаил Иванович Андрющенко, кузнец, уже нарезал резьбу на хомуте своего производства. Сноровисто он это делал — глаз не оторвать!

— Так, оказывается, по-прежнему нужен кузнец механизатору? — сказал я, любуясь его работой.

— Еще как нужен! И зимой и летом нужен. С запчастями всегда туго. Выручает кузня механизатора. А ведь хотели прикрыть ее. Это Федор Яковлевич отвоевал ставку кузнеца для своей тракторно-полеводческой бригады.

— Значит, работы вам хватает?

— Без дела не сидим. Ведь Федор Яковлевич постоянно доводит новую технику до кондиции.

Да, потребно еще механизаторам мастерство колхозного кузнеца. Чего только не приходилось делать Михаилу Ивановичу на звонкой наковальне для колхозного хозяйства, над чем только не ломал голову! Маленькая кузничка с успехом служит восьмой тракторно-полеводческой бригаде.

Допоздна работали механизаторы, настраивая сеялочные агрегаты. Уже смеркалось, когда за ними пришла крытая грузовая автомашина. Они отправились в далекое село, а мы с Никитичем остались посреди широкой степи. Он занялся хозяйством: во дворе два петуха, облако голубей, гнездившихся на чердаке бытовки, и три лошади. Точнее, две лошади и одно «лоша», как сказал Иван Никитич.

Жеребенок был худой, с виду приморенный и больной.

— Откуда же он взялся? — спросил я. — Кобыл-то у вас нету…

— О-о, то целая история! — воскликнул Иван Никитич. — Оцэ лоша додыхало в луже, брошенное… Есть же такие люди — не люди, а так, одно название, чтоб им! Дня три лоша в грязи валялось. Як побачив его Федор Яковлевич, запереживал, побежал за подводой и сам полез в грязюку вытаскивать бедного. Ну, вытянули его, положили в бричку и сюда привезли. На бечевках держали его дня три, потому что оно на ноги не становилось. Помыли мы его, подкормили, и оно очухалось. Любит Федор Яковлевич лошадей, жалеет.

После ужина пошли мы с Иваном Никитичем в здание школы. В одной светлой комнате стояли кровати с чистыми, аккуратными постелями: тут жили слушатели хлеборобской школы по три-четыре дня, в другой комнате — красный уголок. Уютно и торжественно было в нем от многочисленных знамен и вымпелов за успехи в производстве зерна. Иван Никитич смотрел передачи по цветному телевизору, а я читал записи, оставленные слушателями и посетителями школы Канивца в толстых амбарных книгах. Их было много. Я читал отзывы и записи с гордостью за своих земляков, за Федора Яковлевича.

Вот запись, оставленная большой группой работников сельского хозяйства и партийных организаций Пензенской области:

«Встретились с замечательной личностью — Федором Яковлевичем Канивцом. Есть такие люди, которые живут думой о нашем обществе, для которых личный интерес — это интерес колхоза, района, области. Жизненный опыт, сметливый ум, желание из каждого дня «выжать» все возможное для общего блага — его характерная черта. И удивительная чуткость к научным рекомендациям, постоянный поиск повышения урожайности. Это настоящий хлебороб, на таких держится земля русская, земля Советская. Федор Яковлевич — источник опыта, школа хлебороба, где учиться — каждому большая честь».

А студент, проходивший здесь практику, оставил такой отзыв:

«Я очень благодарен Федору Яковлевичу и работникам его бригады за оказанную помощь в подготовке дипломного проекта «Возделывание кукурузы с применением передовой технологии и машин». Все это как раз есть в его бригаде».

Пишут по-разному, но всегда с чувством уважения, восхищения и благодарности. Пишут коллеги, сподвижники, руководители хозяйств, научные работники:

«Ваши достижения, Федор Яковлевич, радуют нас, и мы постараемся внедрить их в своем производстве».

«Радостно смотреть: поля чистые, хлеба высокие, сулят большой урожай».

И вот еще:

«200 пудов в таких условиях — это же подвиг, дорогой Федор Яковлевич!»

Эти слова оставлены в книге в неурожайном семьдесят пятом году, трудном для нашей области. Но в бригаде Канивца тогда взяли по 32 центнера зерна с гектара.

Любопытный эпизод расскажет мне позже Федор Яковлевич:

— Приезжали к нам одни товарищи из равнинной Кубани. Хлеб мы уже убрали, лежал на токах. День был жаркий, сухой. Гости в дороге запалились, из автомашины вышли и к нашему наливному колодцу кинулись. Крышку откинули, а вода близко под сруб стоит! «Э-э, — сказали мне они с насмешкой, — у вас нам учиться нечему, вам не мудрено получать такие урожаи: у вас подпочвенная вода высокая, ложкой вот можно зачерпнуть из колодца…» Я говорю им: «Мы в тот колодец только что две автоцистерны привозной воды влили. А до подпочвенной воды в нашей степи не так просто добраться. Был у нас старый колодец в степи — тридцать девять метров глубины. А у вас, на равнинной Кубани, вода на полуметровой глубине держится…» Ну, тогда и примолкли они, стали допытываться, задавать вопросы: что, мол, да как…

Чего ж не задавать вопросы, если годовое производство хлеба на полях его бригады за пять лет почти удвоено — с 3555 тонн зерна до 6584 тонн, а себестоимость каждой тонны снижена почти наполовину!

Мое внимание остановила запись комсомольских работников Азовского района: «Как хорошо, что опытные хлеборобы-механизаторы прививают любовь молодежи к земле. Большое спасибо Федору Яковлевичу Канивцу! Он является горячим энтузиастом распространения хлеборобского опыта среди молодежи. Он умеет зажечь своей любовью к земле и рассказать о ней так увлекательно, как никто другой».

На хлеборобскую практику Федора Канивца опираются многие комсомольско-молодежные бригады и звенья, созданные в районе. Вот, например, звено Ивана Бабича много ценного перехватывает в бригаде Канивца, благо ее поля расположены рядом.

«Мы очень благодарны Федору Яковлевичу и его соратникам за науку, за то, что придерживаются золотого правила: «Земля соседа — не чужая земля», — записал Иван Бабич в книге.

Крепко помог звену опыт Федора Канивца по выращиванию кукурузы на богаре — его бригада одна из первых в районе получила по 54 центнера зерна кукурузы с гектара. Ну и звено Ивана Бабича повысило урожайность этой кукурузы с 40 центнеров до 65.

Перед тем как приехать в колхоз «Заветы Ильича», я побывал в редакции азовской газеты «Красное Приазовье». Там как раз, удачно для меня, оказался секретарь парткома соседнего колхоза «Победа» Виталий Андреевич Ольховой.

— Мы тоже многое позаимствовали у Федора Яковлевича, — сказал он. — Например, технология внесения жидких удобрений по кукурузе и вообще технология возделывания пропашных — от него. Его хитроумные боронки с проволокой у нас успешно применяются. И вот: по колхозу в среднем с гектара получено по пятьдесят три центнера кукурузы в зерне. На богаре, заметьте. Звучит цифирька? А в комплексной бригаде, которая соревнуется с Канивцом — там бригадиром Иван Федосеевич Бардаков, а звеньевым Николай Семенович Мараховский, — получено по 73 центнера. В зерне, конечно. Технологию уборки зерновых тоже переняли у Канивца. Валки кладем, как и он, поперек посевов. Мелочь, думаете? Нет! До двух центнеров зерна — не меньше! — на гектаре экономим благодаря этому. В чем штука? А в том, что валок — а валок теперь богатый! — лучше просыхает на солнце и прочнее лежит на стерне, не прибивается к земле… У Федора Яковлевича можно многому научиться! — заключил Ольховой.

…Было уже поздно, когда я закрыл толстые книги отзывов — долго делал выписки из них.

4

Ночью хорошо подморозило, и утром, едва я раскрыл глаза, Иван Никитич обрадованно сказал мне:

— Дорогу крепко стянуло. Седни должны привезти удобрения из Сельхозтехники. Яковлевич нервничает: весна на носу, а удобрений на полевой стан завезли мало. Вчера по рации передали из правления: ждите, мол, привезут удобрения, готовьтесь принимать. Яковлевич предупредил братву, чтоб явились на полевой стан, як гвозди. Тонн двадцать обещали подвезти.

Вскоре пришла трехосная развозная автомашина с механизаторами. Федор Яковлевич перво-наперво потребовал отчета от Никитича:

— Ну как ночевали? Все в порядке? Человека накормил? Не голодный он?

Человек был сыт. Он ел жаренную на сале картошку, кендюх и ряженку.

— А как наше лоша? Живое?

— Живое, бодрое. Поел хорошо: я ему мешанки приготовил. Он седни выходил во двор, об угол чухался.

— Да ну? Значит, появился у него интерес к жизни. А ну, пошли проведаем его.

Мы зашли в небольшой сарайчик, где стояли лошади. Федор Яковлевич ласково огладил ладонью круп жеребенка.

— Видите, какой он, — обратился Канивец ко мне. — А был совсем доходяга. Мы его выходим. Добрый с него будет конь. Он похож на свою мать. Я знаю ее — красивая кобыла, работящая. Никитич, как назовем нашего найденыша?

Может, Найденышем и назовем, — неуверенно ответил Иван Никитич.

— Нет, такие имена лошадям не дают. Давай назовем его Верным… — Канивец повернулся ко мне. — Был у нас тут, в бригаде, конь Верный. До чего же умный! Сообразительный, игривый! Я его сам вырастил, воспитал от жеребенка. Он мне моего коня напоминал, с которым я на фронт уходил. И пропал конь… Доверил его одному… из нашего колхоза. Так он, чтоб ему пусто стало, загнал Верного. С виду тот человек казался умным, а в середке — дурак дураком!

Автомашины с удобрениями пока не пришли, и Канивец распорядился:

— Давайте, хлопцы, еще раз проверим сеялки, чтоб время даром не пропадало. Как говорится, на Сельхозтехнику надейся, а сам не плошай.

Механизаторы вышли из комнаты, и мы с Федором Яковлевичем повели беседу о взаимоотношениях с Сельхозтехникой.

— Не получается у нас с ней близкого родства, — сокрушенно сказал он. — Никак мы с ней не сродничаемся. Но это такая проблема, что ее надо решать в государственном масштабе. Вот что у меня особенно болит. Получили мы с гектара по пятьдесят центнеров пшеницы, а на некоторых полях и по шестьдесят брали — значит, забрали силу у земли, ну, так дайте же нам теперь столько удобрений, чтоб мы восстановили земную силу! Нет, не дают! Неправильно распределяет удобрения Сельхозтехника. Их должны выдавать из расчета центнер удобрения на определенные центнеры полученного зерна. Это раз. И два: нет у нас машин для внесения удобрений минеральных и органических. Как зараз делается? Люди из Сельхозтехники удобряют наши поля своими машинами. Но они прямо в повышении урожайности на наших полях не заинтересованы. Они работают от тонно-километра и площади, на которой рассыпают удобрения. На черта нам нужна такая работа? На своих полях мы должны быть полными хозяевами и все работы выполнять сами. Так? То-то и оно-то! И третье: проклятущая проблема ремонта и технического обслуживания наших машин. Не выпросишь запчастей у Сельхозтехники… Они говорят нам: «Гоните трактора к нам мы их отремонтируем». Куда гнать?! За сорок километров гнать технику из-за мелкого ремонта?! Уважаемый человек, нам же справная техника нужна зараз. Время дорого — полевые работы ждут!.. А Сельхозтехнике не печет и не дует — там никто прямо не отвечает за повышение урожайности на наших полях. А я говорю: дайте нам нужные запчасти, мы кое-чего морокуем, сами быстрей отремонтируем технику!

В комнату зашел незнакомый мне механизатор, и это отвлекло Канивца.

— Вот, знакомьтесь, наш герой — Леня Рыбальченко!

— Федор Яковлевич, перестаньте! — сердито сказал Леонид. — Какой я там герой… Это вы герой.

— А я какой герой? Вот сижу и жалуюсь… А ты недавно второй орден Трудовой славы получил. Такие ордена, сам знаешь, даром не даются.

— Роблю, да и все. Какое тут геройство! — Леонид досадливо отмахнулся и вышел из комнаты.

— Бачили? — Канивец кивнул на дверь. — Он сердится, когда его хвалят. Сам-то Леня работает — из кабины трактора не вытащишь. Ему только двадцать девять лет, а он уже много успел сделать на земле. Из армии вернулся и сразу же пришел в нашу бригаду. И вот какой герой вырос. — Канивец засмеялся, чувствовалось, он гордился своим воспитанником. — Ишь, сердится! Как похвалишь за хорошую работу, так он сразу на дыбки: «Бросьте вы это! За что хвалите? Я роблю, как совесть требует, и все…» Чуете? Как совесть требует!.. Если б все на земле так робылы, как Леня Рыбальченко, ох сколько бы мы хорошего наробылы! — Он задумчиво покивал головой. — А вообще-то, в нашей бригаде все хлопцы хорошие, работящие. К нам лодыри не идут — боятся наших строгих рабочих традиций…

К обеду пришли две автомашины с нитроаммофосом в полиэтиленовых мешках. Механизаторы уложили их в штабели под навесом. Приехала на полевой стан и Лидия Гетман — колхозный агрохимик, недавняя выпускница Ростовского университета. Радушно встретил ее Канивец:

— Здравствуйте, здравствуйте, Лидия Ивановна! Как там технологическая карта наших полей — вырисовывается?

— Вырисовывается, Федор Яковлевич. Много уже почвенных образцов с ваших участков отправила на анализ в центральную лабораторию.

— Кто с наукой дружит, тот живет — не тужит, — сказал Андрей Гуренко.

— Науку бери с бою, пошурупав головою! — произнес Канивец.

— Наука наукой, но крест на могиле ямщика на всякий случай поливаете в сушь? — в шутку спросил я.

Механизаторы переглянулись, рассмеялись почему-то. Федор Яковлевич ответил уклончиво:

— У нас народные обычаи уважают.

Иван Никитич вскочил с места, загоревшись:

— Да я каждый год поливаю крест! Як дождя нэма, пшенычка горыть, и у хлебороба душа сохнэ от горя. Настрадается он и крест на могиле ямщика польет: а можэ, и поможэ — пойдет дождик… В прошлом году я тоже поливал могилу ямщика, як положено, крест-накрест. И вот яка штукенция — пошел дождь. Прямо залил степь!

— Да, случилось такое совпадение, — подтвердил Канивец. — Полил дождь нашу пшеничку.

— Только вашу? — удивился я.

— В том-то и дело, что только наши поля полил дождь! Он прямо по границам наших полей прошел. Тут целый анекдот получился, — с улыбкой продолжал Федор Яковлевич. — Приезжает к нам первый секретарь райкома партии, а у нас на полях сыро, его автомашина в балочке застряла, пешком дошел он до полевого стана. «У вас тут что, дождь был?» — спрашивает он. «Как видите», — отвечаю. «Вот так чудеса! — удивился он. — А на соседних полях и не капнуло». Ну, а мы помалкиваем про то, что могилу ямщика поливали водой, дождь вызывали! — закончил Федор Яковлевич под дружный смех своих товарищей.

Хорошо мне жилось у них — как у родни. Неделя пролетела незаметно. И сколько узнал я интересного и о Канивце, и о его соратниках! Меня восхищали их сплоченность, сердечное и уважительное отношение друг к другу, их высокая рабочая дисциплинированность и человеческая порядочность — это воистину передовой коллектив, в котором много молодых.

— Больше половины состава, — сказал Канивец в общей нашей беседе с механизаторами. — Вот Леня Рыбальченко, можно сказать, уже из среднего возраста, а такие, как Анатолий Шапранов, Виктор Рыбальченко — он Лёнин племяш, — два Олейника, Анатолий и Сашка, которые тому же Лене братьями по матери… Ага, кроме того, Витька Рыбальченко еще племяш Василию Канивцу, а сам Василь мне двоюродный брат. — Федор Яковлевич засмеялся. — Тут у нас семейственность крепкая! Молодые недавно из армии и флота — Виктор Виниченко, Николай Кряжев, их отцы тоже тут работают, Николай Олейников, Василий Решетнев, Петро Канивец — это мой сын.

— Ну а сын как, подчиняется? — шутя спросил я.

— А он такой же рядовой, как и все, только я с него могу потребовать больше, чем с кого другого, — с усмешкой ответил Федор Яковлевич.

Мне при ночных бдениях Никитич (старому фронтовику не давал спать ревматизм, и мы с ним допоздна беседовали) рассказал: «Як Петро вернулся из армии, то сразу попросился к батьке в бригаду, а батько ему и кажэ: «А мы еще побачимо, на шо ты годишься!» И дал ему старый дэтэ. А Петро шо? Ни слова против. Наладил трактор и стал робыть в бригаде».

Разговор о профессиональной преемственности, о многоступенчатости хлеборобской школы, о том, что на этом принципе должны создаваться новые тракторно-полеводческие бригады, отряды и звенья, был общим.

— На голом месте ничего не вырастает, — подытожил разговор Канивец. — Опыт к человеку сам по себе не приходит. Он добывается с трудом, приходит со временем, через ошибки… И потому молодой хлебороб должен работать на поле рядом с опытным и брать полезное от батьки, от дядьки, от старшего брата и товарища. Возьмите, к примеру, нашу восьмую бригаду, наших ветеранов — Николая Ильича Жеребило, Анатолия Николаевича Мартыненко, Павла Федоровича Ткаченко, Николая Ивановича Болдырева, Андрея Егоровича Новикова и других. Они набирались опыта у первой колхозной механизаторской гвардии, довоенной еще, у которой начинали прицепщиками, потом подменными. Николай Жеребило пошел от своего отца Ильи Прокофьевича Жеребило, который тридцать лет водил трактор, у него и я учился. А от нас пошел средний возрастной состав. А вот младший состав идет от трех механизаторских поколений — от отцов, дедов своих. Эти берут опыт побогаче. Им передается любовь к земле, понимание ее, мастерство — все богатство хлеборобской науки.

Ну и погодка была на шестой день моей жизни в степи, на полевом стане бригады Канивца! Как раз такая, какую в Приазовье называют мыгичкой. Весь день механизаторы вместе с бригадиром месили талую грязь у комбайнов и тракторов, настраивая их. Я был с ними — входил в курс их дел и забот.

Застуженный туман все наползал и наползал с Азовского моря, одежда тяжелела, набухая ознобливой сыростью. Лицо все время покрывалось скользкой росой, только сотрешь, как липучий туман образует ее снова.

К вечеру туман еще больше загустел. Папиросы гасли в неподвижном воздухе раз за разом. В промозглой серой мгле механизаторы выглядели размазанными тенями, и было глухо в ней, даже металл не звякал, а тюкал, словно отсыревшее дерево.

Ну, а потом была двенадцатикилометровая качка в кузове грузовика по колдобинной дороге до села под хлюпанье тяжелой жижи, выплескивающейся из-под колес.

И что это за счастье оказаться после всего этого в теплой хате Канивца у стола с парующими мисками борща, на янтарной поверхности которого плавали алые кораблики лютого перца! Анна Дмитриевна, жена Федора Яковлевича (ее в семье называют Галей), поднесла нам донского бальзама для спасения от козней мыгички.

Как и наваристый борщ, был тоже очень вкусным холодец — крепенький такой, с хрящиками и чесноком, я похвалил его, и Клавдия Афанасьевна, мать Канивца, подложила мне еще. Доедая добавку, я, должно быть, заинтересованно покосился на широкий подоконник, где стояла сковорода с запеченными кусками кабака, ибо Клавдия Афанасьевна поставила передо мной сковороду, промолвив:

— Может, вам понравится…

Медовый вкус и запах запеченного кабака, поджаристого, с янтарными затеками, вернул меня в прошлое — на горячую землю огорода, в огудину, в напряженное жужжание перегруженных пергой пчел, кружащихся над оранжевыми звездами цветов, из которых мы, мальчишки, тоже пили нектар с помощью соломинок.

Тепло и уютно было в доме Канивцов, и разговор у нас завязался ненатужный, доверительный. Мать и сын — статные, крупной кости люди и лицом похожие — сидели рядом. Начав рассказывать о том, как на фронт Федор уходил, Клавдия Афанасьевна тут же вспомнила своего младшенького, Андрюшу, и боль о нем открылась в ее душе.

— Четверо моих на войне было, — тихо рассказывала она. — Батько наш, Яков Андреевич, старший сын Петро, Федя и младшенький Андрюша… Нема Андрюши… Он же совсем хлопчик был. И в Германию угоняли его при оккупации. Вырвался тогда, из вагона выскочил. От того же Днипра до дому добирался. Люди добрые помогали ему. А другой раз не вернулся Андрюша от Днипра… Там и полиг… Як цвиточик на морозе…

Она не жаловалась. Она скорбела. Пряча слезы, Клавдия Афанасьевна наклонилась над столом, за которым мы сидели, и все разглаживала и разглаживала скатерку, а я не мог оторвать глаз от ее крестьянских рук. Они столько сделали для колхоза, для семьи, для детей своих и внуков! И вот ей уже восьмидесятый пошел, немощи докучают, обезножела она, а не может сидеть без дела — то помогает невестке обед готовить, то управляется по хозяйству. Она и сейчас только что вернулась со двора — корову доила. И никогда такие русские женщины, как она, такие матери не жаловались на трудность своей судьбы, на тяжесть работы, порой просто непосильной, какой она была во время войны, когда восстанавливали колхозное хозяйство после изгнания врагов. И почти не было крепких мужчин в селе, а только старики, инвалиды да мальчишки… На коровах пахали наши крестьянские матери и плечом своим подпирали ярмо — жалели кормилиц.

— Пограбил нас германец, мало чего осталось после него, — продолжала рассказывать Клавдия Афанасьевна. — Ну, взялись мы опять колхоз стягивать. Федя вернулся домой, потом батько наш, его демобилизовали… Начал колхоз потрошку оживать, набираться силы. И на подворье нашем, як Федя женился, стало радостно — внуки пошли… Иван, Петро да Андрий. — Клавдия Афанасьевна улыбнулась. — Вот и стала я уже прабабушка. Правнук есть — Сережа, сынок Петра, правнучка Настя — от Ивана…

Разговор зашел о сыновьях Федора Яковлевича и Анны Дмитриевны. Все они с малых лет при отце прошли механизаторскую школу на колхозных полях. Теперь Петро и Андрей работают механизаторами в родном колхозе, Иван после окончания школы сельских специалистов учится в Высшей партийной школе.

— Хлопцы хорошие у Феди и Гали, — сказала Клавдия Афанасьевна, — нарекать не приходится. От родителей у них доброе — к работе душа, к людям ласка.

Я вроде бы в шутку спросил у Анны Дмитриевны:

— За что вы полюбили его тогда, в те молодые годы?

Она не ожидала подобного вопроса, смутилась, потом, засмеявшись и что-то вспомнив, ответила:

— За многое такое понравился… С работы, бывало, идет замасленный, замурзанный и довольный такой, счастливый: наработался в охотку. Жадный он до работы.

Федор Яковлевич перебил ее мягким укором:

— Ну, Галя, что вспомнила! Замурзанный, замасленный… Разве поработаешь в охотку, если будешь свою одежку жалеть? Я так скажу: тот не работник, кто собой и своей одежкой на поле дорожит. И ходит такой бережливый вокруг трактора, огинается, под картер лишний раз не полезет. Да и думал я там про ту одежду! — и пренебрежительно махнул рукой.

Не думал, конечно, он о таких мелочах. Другое занимало его мысли с первых лет самостоятельной работы на поле — хлеборобская наука. Талант понимать землю в нем был заложен родителями, дедом и бабкой, а вот опыт перенимал у всех, с кем приходилось работать: у отца, опытного полевода, у тракториста Ильи Прокофьевича Жеребило, у комбайнера Афанасия Васильевича Щербинского, у многих других… Надежно усвоил дедовское строгое правило: взялся за какую-либо работу — сделай ее так, чтобы не стыдно было в глаза добрым людям смотреть. И не смей делать «абы как», лучше не берись за дело. Уж если пахать, то так, чтоб пласт лег к пласту, как пришитый, бороновать так, чтоб загон стал, как грядка, а убирать хлеб — так до последнего зернышка. Набирался Федор хлеборобского опыта жадно, не стеснялся выспрашивать старших о том, что казалось ему ценным, нужным.

За разговором мы не заметили, что во дворе разгулялся ветер. Увидели вдруг, как к черным стеклам окна прилепились белые лапы метели.

— Ага, — удовлетворенно сказал Федор Яковлевич, — мыгичка сдохла. Теперь подморозит, и Сельхозтехника нам еще подбросит удобрений.

— Вот такой он всегда, — с улыбкой сказала Анна Дмитриевна. — Ты ему про любовь, а он тебе про работу.

У него весело блеснули глаза. Он сдержанно-ласково произнес:

— Ты ж знаешь, Галя, у человека любовь тогда и счастливая, когда есть у него работа любимая.

— Так и я же вроде про то, Федя, — тихо сказала она.

Они засмеялись негромко и смущенно: вышло так, словно бы они объяснились друг другу в любви при постороннем.

Меня уложили спать на высокую кровать в глубокие перины. Однако осторожный сон все не шел: метелица била белым крылом по окну, вспугивала его. И остался я наедине со своими мыслями о пережитом за последнюю неделю. Все оживало в памяти под гул пурги, повторялись уже слышанные разговоры. Внимание зацепилось за обычное и в то же время возвышенное сочетание слов «счастливая любовь». Хорошая мысль стихами сложилась у Федора Яковлевича! Как он сказал? «У человека любовь тогда и счастливая, когда есть у него работа любимая». Слова как из песни. Я знаю, это его мысль, то, что он переживает, что чувствует сам. Вот недавно у механизаторов на полевом стане завязался разговор о любви. Один из молодых механизаторов, назовем его Володей, заносчиво сказал:

— Да никакой любви нету! Любовь, любовь… Есть только секс, остальное — буза на постном масле, разговорчики.

Канивец укоризненно покачал головой:

— Я к тебе, Володя, давно присматриваюсь. Интересная штука получается: к работе ты относишься спустя рукава и вот о любви как отзываешься! Видишь, взаимосвязано одно с другим крепко — твое отношение к труду и твое понимание любви. Ты заявляешь вот перед всеми: любви нету! А откуда ты это знаешь? Может, ты вообще не способен полюбить? Если сам не любил, не испытал этого чувства, так, выходит, и вообще любви нету?! Вот когда ты полюбишь, тогда и работать станешь по-другому — с радостью будешь работать, с удовольствием. И будешь ты все делать наилучшим образом, потому что влюбленная твоя душа не позволит тебе работать плохо. Все хорошее, что делается на свете, — от любви. Ты должен это понять. И если у человека одна на всю жизнь любовь, одна на всю жизнь работа, много хорошего он успеет сделать на земле.

— Ну почему же у человека должна быть одна на всю жизнь работа?

— Да потому! Человек тогда не разбрасывает силы зря, успевает овладеть своим делом в совершенстве и стать мастером. А для этого человеку едва хватает своего веку. Понятно? Вот потому-то мастеру важно передать свой опыт детям и внукам, чтоб они богаче умом стали и работали еще лучше, чем он. Нашему народу трудовые династии, мастера нужны, а не попрыгунчики. А если человек всю жизнь мечется, прыгает от дела до дела, какой из него мастер?

Вспомнил я этот разговор, и пошли у меня мысли о Федоре Яковлевиче, о сложностях и трудностях работы сельского механизатора. Стал думать и гадать, как лучше показать Федора Яковлевича, но недодумал, недогадал: весь материал о нем, который рисовался в воображении высокой горой грубо обмолоченной пшеницы, рухнул на меня и засыпал с головой — я сладко заснул под вой пурги.