– Куда же он делся? – в сотый раз повторяла Эмма Романовна, перетряхивая каждую мелочь на туалетном столике в своей комнате. – Помню, что сюда положила час тому назад. Что это значит?

Немка была в страшном недоумении и, не доверяя глазам, ощупывала рукой доску столика, передвигала корзиночки и картоночки, расставленные в строгом порядке возле зеркала.

– Удивительно! Непостижимо! – бормотала она по-немецки и по-русски, как всегда делала в минуты волнения. – Не оставила ли в столовой?

Она покачала с сомнением головой, оправила энергичным жестом непослушное пенсне и прошла в столовую, где сидел еще за газетой Александр Львович. Немка поискала сперва на столе, затем исследовала буфет и, наконец, окна.

– Что вы ищете, Эмма Романовна? – обратил на нее внимание Ихтиаров.

– Кошелек, – недовольно отозвалась немка. – Часа не прошло, как я у себя в комнате давала Фёкле деньги, – добавила она. – Помню, что больше мне деньги не были нужны и кошелек остался на туалете… А теперь вот и не найти…

Вид у Эммы Романовны был такой сердитый и недоумевающий, что Ихтиаров не мог сдержаться от улыбки.

– Вот, Эмма Романовна, вы меня упрекали в рассеянности… А как же это вы оплошали, а?

– Я всегда помню все, – сухо отозвалась немка.

– Но факт налицо, – продолжал подтрунивать Ихтиаров; он был в самом веселом настроении, и случай с Эммой Романовной забавлял его.

Немка обдала его негодующим взглядом.

– Факт тот, что он исчез у меня с туалетного столика, – заметила она довольно резко.

– Украли! – подхватил, смеясь, Александр Львович. – Вор проник в окно, и хорошо, что вас не было в комнате, а то могло бы случиться и убийство.

– Вам хорошо смеяться, – останавливаясь перед Ихтиаровым, ответила немка. – А я знаю, что кто-то побывал у меня в комнате.

Она говорила с такой уверенностью, что Ихтиарова покоробило.

– Пощадите, Эмма Романовна, – уже более серьезно сказал он, – у нас никогда не случалось ничего подобного, и ваш кошелек лежал спокойно не только в вашей комнате, но и на кухне. Как вы решаетесь подозревать кого-нибудь? По-моему, вы просто забыли, куда дели его… А много ли денег было в кошельке?

– Около пятидесяти рублей… Все деньги, что я вчера взяла у вас… Я пока никого не подозреваю, но… здравый смысл говорит…

Она запнулась на слове, но по выражению ее лица Ихтиаров все понял.

– Эмма Романовна! – с возмущением воскликнул он. – Неужели вы намекаете на Жоржика?

Эмма Романовна ничего не ответила. Ихтиаров даже с места вскочил.

– Не хватало еще этого! – взволновался он. – Искать кошелек вы, конечно, можете, Эмма Романовна, но прошу вас не затрагивать гнусными подозрениями мальчика, который мне так же дорог, как и сын…

Александр Львович круто повернулся при этих словах и с раздражением хлопнул дверью, выходя из столовой.

Он прошел в кабинет и еще довольно долго не мог успокоиться. С полчаса прошло, прежде чем он овладел собой и занялся каким-то деловым письмом.

Вдруг в дверь постучали.

– Кто там? – слегка недовольным тоном спросил Ихтиаров.

– Это я, – показалась в дверях Эмма Романовна. Она была сильно возбуждена, и это поразило Александра Львовича.

– Что случилось? Что с вами? – встревожился он.

Эмма Романовна показала кошелек.

– Я нашла его, – точно сообщая об ужасном преступлении, крикнула она, почти задыхаясь.

– Ну и прекрасно. Чего вы волнуетесь? – недоумевал Ихтиаров.

– Но если бы вы знали, где я нашла его! Вы и представить себе не можете…

Ее волнение невольно передалось Ихтиарову. Повеяло чем-то тягостным.

– Но говорите скорее! Где вы нашли кошелек? Кто-нибудь похитил его, что ли?

– Да, похитил.

– Кто же?

– Жоржик!

Это заявление ошеломило Ихтиарова. Он широко раскрыл глаза и побледнел.

– Жоржик? – повторил он. – Вы шутите!

Какая-то нервная, растерянная улыбка скривила его губы.

– Нет, к сожалению, это правда. Я нашла кошелек под его тюфяком. Кроме того, его видели выходившим из моей комнаты. Видела Паша…

Ихтиаров слова не мог вымолвить. Удар пришелся в самое сердце.

– Но неужели… неужели… – шептал он только. – Может ли это быть?

И губы его дрожали от волнения.

Эмма Романовна почувствовала сожаление к нему. На секунду она даже подумала, что лучше было бы скрыть происшествие от Ихтиарова.

– Вы слишком полюбили его, – участливо сказала она, стараясь ободрить Александра Львовича, – слишком опрометчиво привязались к мальчику. Как ни говорите, а улица не может хорошо воспитать ребенка и первый закал не так-то скоро отходит…

Ихтиаров ничего не ответил. В словах Эммы Романовны была доля правды. По-видимому, она оказалась дальновиднее самого Александра Львовича и студента, когда возражала против водворения Юрки в их семью. Это задевало самолюбие Ихтиарова, и он постарался подавить волнение.

– Успокойтесь, – продолжала немка. – Ведь ошибка поправима. Не думаю, чтобы его общество могло повлиять скверно на Сашу. Ведь дети редко бывали одни…

– Да… Саша, говорите вы, – точно от сна очнулся Ихтиаров.

Он поднялся и стал ходить по комнате. Происшествие так ошарашило его, что мысли не успели еще освоиться с ним и путались. Теперь они начинали проясняться, и Ихтиаровым овладело сильнейшее недоумение.

– Но погодите, Эмма Романовна, – остановившись перед немкой и изумленно глядя на нее, сказал он, – зачем Жоржику понадобились деньги?

Немка плечами пожала.

– Этого я не могу понять. А впрочем, мне кажется, что здесь во многом виновата эта женщина… тетка его… Помните, как расстроила она его своим посещением?.. Кто их знает, о чем они говорили?.. Может быть, она его подучила воровать для нее… Мне так кажется.

Ихтиаров тоже вспомнил этот случай. Было это несколько дней тому назад. Аксинья приехала навестить родственника. Юрка встретил ее довольно холодно, а когда она уехала, весь день ходил взволнованный и подавленный, сторонясь даже Саши. Тогда никто не обратил на это особенного внимания, но теперь и Ихтиарову показалось подозрительным это посещение.

Он ничего не сказал, но в душе был склонен согласиться с Эммой Романовной.

– Но вы еще не рассказали мне ничего, Эмма Романовна, – наконец спохватился он. – Каким образом вам пришла в голову мысль обыскать комнату Жоржика?

– Да урывками я вам все уже сказала. По вашему совету я отправилась допросить прислугу и, конечно, произвела на кухне переполох. И Фёкла, и Паша перепугались, начали клясться и божиться, что не видели кошелька. Потом Паша сказала, что видела сегодня утром Жоржа выходившим из моей комнаты, а ведь входить в нее без спроса мальчикам вами же строго воспрещено. Ну, разумеется, всего этого было достаточно, тем более, что я всегда относилась недоверчиво к Жоржику. Я и сама столкнулась с ним, а когда Паша сказала, то я сразу же решила отправиться в его комнату… И вот, как видите… Кошелек был засунут под тюфяк, так что я не сразу нашла его.

Эмма Романовна перевела дух и поправила пенсне.

Ихтиаров слушал ее в глубокой задумчивости, и складка скорби искривила его губы.

«Оплошали мы как будто с Виктором Петровичем», – подумал он.

Он снова сел в кресло, и минут пять в комнате царило тяжелое молчание. Слышался в тишине перебой карманных часов, да большая муха жужжала где-то в углу.

Александр Львович думал о том, что ему делать. Юрку он слишком сильно любил, чтобы быть хладнокровным. Он чувствовал себя беспомощным, одиноким. Ему недоставало хорошего совета, и он знал, что от немки не получить его: очень уж холодна она по отношению к мальчику. Вот если бы Виктор Петрович… Но студент дня два тому назад уехал, вызванный телеграммой к больной старухе матери.

«Во всяком случае, нужно произвести обстоятельное расследование, чтобы доподлинно убедиться в виновности мальчика», – решил Ихтиаров и, обратившись к Эмме Романовне, сказал холодно:

– Распорядитесь, Эмма Романовна, прислать ко мне Жоржика.

* * *

В то время, когда в кабинете разыгрывалась история, в укромном уголке сада шла преоживленная забава.

Два индейца, вооруженные луками и томагавками, осаждали «вигвам бледнолицых» – скромную беседку, обросшую со всех сторон густыми побегами дикого винограда, уже поблекшего местами. Единственным защитником вигвама был старый Аким, добродушно покуривавший трубку.

«Старый охотник» курил и притворялся, что не замечает военных хитростей, с которыми индейцы приступили к осаде.

Вся защита вигвама ограничивалась тем, что «старый охотник» сидел в его дверях на пороге, курил и притворялся, что не замечает военных хитростей, с которыми индейцы приступили к осаде.

Две охапки сена, на долю которых пришлось изображать два «живых» куста, медленно приближались с двух сторон к беседке, а за ними ползли и коварные индейцы, держа наготове деревянные томагавки.

Временами при неловком движении «индейца» из-за сена высовывалась нога в чулке или кусок синего рукава, а то даже выглядывала веселая, перепачканная песком и пылью рожица, и пара глаз светилась живым огоньком, не имевшим ничего общего со свирепым взглядом индейцев… Иногда уж и совсем невоинственный смешок выпрыгивал вдруг, точно веселая струйка из-под камней… Но все это не мешало вигваму быть в страшной опасности, и его беспечному защитнику грозили пытки у «столба смерти».

«Кусты» придвигаются… Вот они совсем близко, и сердца индейцев замерли в предвкушении победы.

– Ки-уи-вуи! О-ла-ли! О-ла-ла!

Два звонких воинственных клича – и свирепые индейцы кинулись на несчастного старика, без боя сдавшегося в плен.

– Ну, Аким, – недовольно протянул один из них, – ты должен защищаться, а так что ж.

– Увольте, сердешные, я и то, вишь, сидел, – с тупым равнодушием к своей судьбе отозвался пленник.

Приход подкрепления к белым в лице Эммы Романовны положил конец ужасам войны.

– Жоржик! – окликнула она одного из «вождей», – тебя Александр Львович зовет.

И, забрав в плен мальчика, удалилась. Следом за первым «вождем» побежал и второй. Поле битвы опустело, и «старый охотник» остался один на пороге своего вигвама.

С раскрасневшимся лицом и блестящими глазами, чуть запыхавшись, вбежал Юрка в кабинет к Ихтиарову.

– Я вам нужен? – беззаботно улыбаясь, спросил он; но едва взгляд его встретился со взглядом Ихтиарова, как улыбка сошла с лица. Какое-то беспокойство овладело им.

– Да, мне нужно поговорить с тобой, Жоржик, – сказал Александр Львович, пристально глядя в лицо мальчика. Как во взгляде, так и в тоне, которым он сказал это, было что-то особенное, холодное и суровое, отчего Юрка почувствовал вдруг непонятный трепет.

– Должен тебе сказать, что поступок твой обнаружен, – не сводя глаз с лица Юрки, сразу же заявил Ихтиаров. – Об этом-то я и хочу поговорить с тобой.

Юрка вытаращил глаза. Он ничего не понимал, но тон Ихтиарова не предвещал ничего хорошего, и щеки мальчика слегка побледнели.

– Какой поступок? – дрогнувшим голосом спросил он.

И вдруг вспомнил, что утром им действительно была совершена провинность. Он заглядывал в комнату Эммы Романовны, потому что понадобился ее купальный мешок, которому надлежало сыграть роль охотничьей сумки при игре в индейцев… Но мешок был очень скоро положен на место, так как Аким сделал прекрасные сумки из старого га мака.

«Неужели узнали? – со страхом подумал Юрка. – Но ведь никто не видел…» – поспешил он успокоить себя; однако тревога не покинула его, наоборот, она усиливалась под строгим проницательным взглядом Ихтиарова.

Александр Львович внимательно следил за тем, какое впечатление произвели на Юрку его слова. От него не укрылись тревога, проскользнувшая во взоре мальчика, дрожь в голосе, не скрылась бледность, проступившая на его лице. Все это говорило не в пользу Юрки…

– Какой проступок, спрашиваешь ты? Я могу пояснить: кошелек Эммы Романовны нашелся!

Юрка вздрогнул. Он не понимал, при чем тут кошелек, и ему показалось, что попросту Ихтиаров ошибся, назвав кошельком тот злосчастный мешок.

«Мешок, может быть?» – чуть не сорвалось с губ, но Юрка удержался, вспомнив, что мешок-то и искать было нечего, так как он положил его на место. Но что же тогда? И недоброе опасение, предчувствие чего-то скверного охватило его, дохну́ло, как от грозовой тучи, тяжелым холодом.

Уже одного сурового тона Ихтиарова было достаточно, чтобы привести его в трепет, а тут, кроме того, примешивалось что-то большее, непонятное пока, но угрожающее, и Юрка дрожал от волнения. Александр Львович испытующе взглянул на Юрку, и все сомнения его относительно виновности мальчика – в эту минуту, по крайней мере, – исчезли.

– Кошелек Эммы Романовны нашелся, – повторил он, – и тебе лучше знать, где именно. Я не ожидал от тебя… Я… – тут голос Ихтиарова дрогнул, – я так любил тебя. Теперь же пеняй на себя… Я не могу питать даже простой привязанности к обманщику и… вору.

Точно молния пронеслась в мозгу Юрки и наполнила ярким светом все темное, непонятное. Кошелек… вор… Где-то найден… Его обвиняют…

Юрка не совсем еще уразумел, в чем дело, но понял только одно: его называют вором. Он – вор! Точно тяжелой дубиной ударили его по голове, и от удара все перепуталось, перемешалось в ней. Горло перехватило вдруг чем-то сухим, точно шерстяной тряпкой… Честная душа Юрки не могла вынести этого неожиданно свалившегося на него обвинения. Он стоял бледный, растерянный и, глядя широко открытыми глазами на Ихтиарова, шептал побелевшими губами, но так тихо, что трудно было разобрать шепот:

– Это неправда…

Это продолжалось всего минуту. Потом в голове зашумело, что-то мутное поползло перед глазами, заслоняя туманом и кабинет, и Ихтиарова, сидевшего за столом. Стены заколебались… В груди перехватило дыхание, и Юрка с хриплым криком упал на ковер. Слишком сильно было потрясение, и мальчик не мог выдержать…

Очнулся он в своей комнате. Паша стояла возле него и мочила ему лицо мокрым полотенцем. Лишь только Юрка открыл глаза, она отошла от кровати и поспешно покинула комнату. Послышался щелк, будто дверь заперли на ключ.

Юрка с недоумением посмотрел кругом. Потом вспомнил вдруг разговор с Ихтиаровым и в испуге вскочил с кровати.

Сперва все ему показалось страшным, тяжелым сном, и он даже вздохнул с облегчением. Но потом память со всеми подробностями восстановила происшествие, и Юрка не помня себя кинулся к дверям.

Двери оказались закрытыми на ключ. Остатки смутной надежды покинули мальчика: не было сомнения, что его на самом деле почему-то считают вором.

Пошатнувшись от внезапной слабости, вдруг охватившей его, Юрка прислонился к стене возле дверей.

Он – вор… Это казалось страшным, чудовищным. Откуда это? Почему? При чем тут какой-то кошелек? Ему ведь ничего не объяснили даже, а просто отнесли сюда, точно и на самом деле он виноват в чем-то и говорить с ним не приходится. Отнесли и заперли, точно в тюрьму посадили… как вора…

Юрка не мог прийти в себя. Ему захотелось плакать, но слезы не лились, а только стояло что-то сухое и горькое в горле, давило грудь. Было так тяжело, так горько на душе…

Он не чувствовал за собой особенной вины и не мог понять, почему стряслась беда. Было так странно, непонятно и до горечи обидно: его просто назвали вором и не желают знать, – его, который в былые дни бродяжничества скорее бы умер с голода, чем прикоснулся к чему-нибудь чужому. И вдруг теперь… Неужели из-за мешка? Но ведь это же несправедливо! Разве воровство – взять мешок и положить его потом снова на место?

Ужас охватывал душу, и в то же время она содрогалась от оскорбления. Было так мучительно больно вспомнить, что незаслуженно обидел любимый человек. Не хотелось верить этому.

«Не может быть… Они ошиблись», – думалось, хотя в то же время какое-то тяжелое чувство говорило, что это не ошибка, что это сделано нарочно. Но только что? Как и кем?

Неужели ничего не скажут, ничего не объяснят? Не может быть! Тут какая-то ошибка, и она объяснится. Нужно выяснить ее!

И не помня себя мальчик кинулся к двери.

– Отоприте! – крикнул он таким диким голосом, что самому стало жутко.

Никто не откликнулся. Отчаяние начало овладевать Юркой.

– Отоприте! – снова крикнул он и принялся яростно бить в дверь кулаками. Потом прислушался: ничего, только издали глухо доносились чьи-то возгласы. Он разобрал в них голос кухарки.

Он опять принялся стучать в дверь, и снова безуспешно: во всем доме не было ни одной души, которая пришла бы к нему на помощь. Все отвернулись от него. Совсем обессилев, бедный мальчик дотащился до кушетки и упал на нее.

Вспомнилось, как некоторое время тому назад он лежал на этой же кушетке и тоже в горе. Вспомнилось… И мучительно сжалось сердце: теперь было ясно, что к нему не придут утешать. Что-то ужасное, чего он не понимал, отняло от него любовь и ласку дорогих людей.

Тяжелее и горче становился клубок в горле… Прерывалось дыхание от горя, давившего грудь. Наконец брызнули слезы…

Юрка плакал второй раз в жизни, и притом в такой небольшой промежуток времени!

В коридоре раздались шаги. Юрка постарался успокоиться и, отерев слезы, повернулся лицом к стене. Почему-то усиленно забилось сердце.

«Верно, узнали всё!» – пронеслась в голове радостная мысль.

Кто-то вошел в комнату. Юрка зажмурился: он по шагам узнал Ихтиарова. Сердце сжималось то тоской, то смутной надеждой.

– Ты спишь, Жорж? – холодно осведомился голос Александра Львовича – и сразу рухнули все надежды: холодом уныния повеяло на душу.

– Нет, – дрогнувшим голосом ответил Юрка, поднимаясь с кушетки.

Александр Львович опустился на стул возле стола и несколько секунд молча смотрел на мальчика. Он все время думал о случившемся, и его убеждение в виновности Юрки не поколебалось. Теперь он решил попытаться добиться признания. Собственно говоря, во всем случившемся Ихтиарова больше всего мучило запирательство мальчика. Он охотно бы простил его, если бы тот сознался в проступке и раскаялся. К тому же деньги, если взяты, то не для себя, а, по всей видимости, для тетки, разжалобившей его, а быть может, и запугавшей чем-либо. И Александру Львовичу было бы вполне достаточно чистосердечного признания мальчика, чтобы простить его. Он постарался бы забыть о случае, и только. Но теперь получилось другое. Юрка в его глазах становился лжецом, и Ихтиаров предполагал принять по отношению к нему самые крайние меры, если мальчик будет упорствовать и стараться извернуться.

– Ты мне до сих пор ничего не сказал, Жоржик, – барабаня по столу пальцами, начал он. – Может быть, ты теперь одумался и будешь откровеннее?

Юрка задрожал: тот же суровый и холодный тон, что и раньше. Что он мог ответить?

– Мне бы хотелось знать, – продолжал Ихтиаров, – зачем тебе понадобились деньги, и притом так много сразу? Что заставило тебя взять их?

– Но… но… я не брал никаких денег, – с трудом выговорил мальчик.

Ихтиаров с изумлением поглядел на Юрку: ему не приходилось сталкиваться с таким «упорным запирательством», каким ему казалось все поведение мальчика. Юрка все ниже падал в его глазах.

– Ты не брал кошелька Эммы Романовны? – холодно, почти с пренебрежением в тоне сказал он.

– Какого кошелька? – вырвалось у Юрки, и он не без страха взглянул на Ихтиарова, снова вспомнив купальный мешок немки.

Это не ускользнуло от Ихтиарова. И Александр Львович решил положить конец сцене.

– Того, который был найден под тюфяком твоей кровати! – резко заявил он.

– Моей?!

Если бы кто-нибудь незаметно подкрался сзади и изо всей силы ударил Юрку чем-нибудь тяжелым, он не был бы поражен больше, чем этими словами. Он пошатнулся даже, потому что у него помутилось в глазах от этой вести.

– Но это неправда… – весь холодея, прошептал мальчик.

– Жоржик, – остановил его Ихтиаров. – Ты знаешь ведь, как я любил тебя. Теперь же твое поведение… – у него не хватило духу окончить: Юрка был бледен как полотно, и видно было, что каждое слово мучит его. – У тебя же хватает совести лгать мне в глаза.

Юрка не сразу ответил. В его чувствах вдруг произошел перелом. Второе незаслуженное обвинение переполнило меру, и возмущение заговорило в душе. Щеки его вспыхнули вдруг лихорадочным огнем, глаза блеснули.

– Я никогда не вру, – твердо заявил он.

Голос только чуть дрогнул; глаза смотрели твердо, и возмущение вспыхивало в них. Кулаки судорожно стиснулись, точно мальчик собирался защищать свою честь.

Ихтиаров с изумлением посмотрел на него. Эта перемена поразила его.

– Ты никогда не врешь, хорошо, – невольно меняя тон на более мягкий, сказал он, – но объясни тогда, каким образом кошелек попал под твой тюфяк?

– Но я и не видел даже кошелька… с деньгами…

Если бы Александр Львович мог хоть чуточку усомниться в словах Эммы Романовны, то он поверил бы мальчику: до того правдиво звучал ответ и так честно смотрели глаза. Но Эмме Романовне он не верить не мог…

– Неужели ты хочешь сказать, – с укором в голосе заметил он, – что на тебя клевещут? Этого только не хватало. Скажи тогда, что ты делал сегодня утром в комнате Эммы Романовны?

Юрка дико взглянул на Ихтиарова. «Знают откуда-то!» – молнией пронеслось в его голове, и даже холодный пот проступил на лбу: он сразу сообразил, что теперь ему уже не оправдаться.

– Да, – не давая ему оправиться, продолжал Александр Львович, – что ты там делал? Не вздумай и тут отпираться: Паша видела, как ты прокрадывался оттуда.

– Паша!? – мог только лишь вскрикнуть Юрка. – Но ведь никого же не было, когда я выходил…

Последние слова Юрка проговорил как бы про себя, но во всяком случае они являлись признанием, что он был в комнате немки, а этого было вполне достаточно…

Растерянный, убитый вид мальчика, с каким он стоял перед Ихтиаровым, заронил в душу того сожаление. Сам не зная почему, Александр Львович почувствовал вдруг странную горечь: точно отняли от него в этот миг что-то дорогое, разбили какую-то надежду, красивую, светлую…

И, не сказав больше ни слова, он встал и вышел из комнаты…

А Юрка остался стоять на том же месте, где стоял. В первый момент ему хотелось пойти за Александром Львовичем, попытаться еще раз убедить его в своей невиновности, пояснив, зачем он был в комнате немки, умолить, наконец, поверить ему, но сознание бесполезности всего этого удержало на месте. К тому же в глубине души проснулась прежняя свободная гордость. Он потерял способность просить и умолять, как раньше в порту и как у тетки.

Когда закрылась за Ихтиаровым дверь, он долго еще стоял на месте. Как-то притупились чувства, и что-то тяжелое, безразличное застыло в голове.

Машинально он подошел к окну и раскрыл его.

Небо было покрыто серыми тучами – то самое небо, что несколько часов тому назад сияло чистой голубой лазурью. Точно там, в вышине, тоже случилось что-то нехорошее, отчего мрачно стало на небе. Насупились великаны-тополи, все притихло, приуныло. Было серо и мрачно, как на душе у Юрки.

Едкая обида наполняла горечью душу. И вместе с тем в ней совершался перелом: таяло что-то, расплывалось, и постепенно пробуждался прежний Юрка, привыкший хранить свои чувства глубоко в душе.

Несправедливое обвинение и невозможность оправдаться тяжелым гнетом давили его. Горечь нашептывала печальные мысли.

– Ладно! Пусть! – бормотал мальчик, и слезы застилали взор. – Зря я приехал сюда. Если бы знал тогда! Ну ладно, теперь поумнее буду. Больше уж меня не заманишь… Дудки! Пойду на Гутуевку… Федька там… Свои все… А они пусть живут… Пусть! Не жалко…

Но тут, как ни крепился Юрка, тоска сжала душу и слезы сами брызнули из глаз.

– Пусть! – упорно повторял он, а слезы текли по щекам.

Ему жалко было покидать этот дом, где первый раз в жизни узнал он, что такое ласка и любовь. Жалко было всех, а Сашу больше всего. Мальчика в ужас приводила мысль, что и Саша будет считать его вором.

– Нет, он не должен… Господи, не дай этого! – с отчаянием шептал Юрка. – Если бы увидеть его до ночи… Сказать бы ему. Он поверил бы. Он хороший. Если бы еще Виктор Петрович был…

Юрка знал, что в лице студента встретил бы поддержку; но, видно, сама судьба была против него. Студента не было, и мальчик чувствовал себя совсем покинутым и одиноким.

Паша принесла обед. Юрка отвернулся от нее, словно чувствуя в ней предателя.

Паша поставила прибор на стол и ушла, несколько смущенная. Если бы Юрка смотрел на нее, она бы смутилась еще больше.

Сумерки постепенно заволокли сад. Мутное небо дышало холодом, а с залива потянулся туман, мозглый, густой, и принялся глотать предметы. Тополи, точно неясные призраки, слились с ним. И вместе с тем, как темнело в саду, в душе Юрки зрела и крепла решимость. Он твердо решил уйти от Ихтиаровых.

Снова пришла Паша. Принесла лампу.

– Вы не будете кушать, Жоржик? – спросила она, увидев обед нетронутым, Юрка вздрогнул от этого вопроса.

– Нет, – ответил он и посмотрел на нее.

И что-то особенное, верно, было в его взгляде, потому что Паша смутилась, быстро собрала со стола и удалилась, бормоча под нос:

– Заварила кашу, ехидина!

Потом в доме затихли последние шорохи, и ночная тишина встала настороже во всех углах. Пора было собираться.

Юрка погасил лампу. Мрак ворвался в комнату и окружил его. Только в окне неясно мутнело, точно последний призрак дня, не успевший скрыться, раствориться во мраке.

Какой-то шорох прошел по саду: как будто ветерок набежал… А потом послышались дробные мелкие удары дождевых капель. Небо заплакало нудным осенним дождем.

«Ну, пора!» – решил Юрка.

Как ни твердо он был настроен, однако снова острая боль резанула душу и что-то предательское застряло в горле.

«Так и не повидать Сашу? Верно, думает, что я вор… Ну ладно… Потом узнают… А нет – не надо!»

Юрка снова овладел чувствами и решительно прыгнул на окно.

Но в это время из коридора донесся звук детских шагов. Босые ноги торопливо шлепали по крашеному полу. Юрка так и замер на окне. Сердце его усиленно забилось от волнения. Неужели Саша?

Он осторожно слез с окна и, чуть не задыхаясь, подкрался к дверям.

Сомнения не было: шаги прекратились возле двери.

– Жоржик! – точно дуновение ветерка донеслось сквозь замочную скважину. – Ты не спишь?

Юрка вздрогнул от радости. Это он! Саша! Он пришел все-таки, милый друг!

– Нет, Саша, не сплю, – наклонясь к той же скважине, отозвался Юрка.

– Отвори, Жоржик! – нажимая на ручку двери, сказал Саша.

– Не могу, Саша. Меня… заперли…

Краска стыда волной залила лицо Юрки.

– Заперли? – недоумевающе шепнул голосок за дверями, а потом добавил: – Ах, что только случилось…

Шепот прервался и послышались хлюпающие звуки, от которых дрогнуло сердце и хлынули слезы из глаз Юрки.

– Что случилось, милый Жоржик!

– Саша, – отозвался Юрка, – ты веришь тому, что говорят обо мне?

Тяжелое молчание. Юрка точно казни ждал ответа.

– Нет, – убежденно ответил Саша.

Юрка облегченно вздохнул: он почувствовал, что с души его свалилась какая-то тяжесть.

– Не верь, Саша, никогда не верь, – торопливо зашептал он: – Я не виноват… Вот пусть меня гром сейчас убьет, если я когда-нибудь украл… Вот кокос на Гутуевке брал… это правда… Но это не то, Саша… Ведь кокосу там много, и он наверняка ничей… А больше никогда ничего… Хоть ты, Саша, не верь этому… Никогда не верь…

Опять слезы перехватили слова. Юрка отчаянным усилием подавил рыдание и продолжал, слегка всхлипывая:

– Никогда не верь… Не поверишь?

– Никогда не поверю, – донеслось из-за дверей, и Юрке стало легче.

– Я знал, что ты не поверишь, – опять заговорил он. – Думай обо мне хорошо – так, как я о тебе буду думать… А теперь я ухожу… Я тут… не могу у вас быть…

– Куда уходишь? – испуганно спросил Саша.

– Н… не знаю… еще…

– Не уходи, милый Жоржик, – с мольбой воскликнул Саша. – Что я буду делать без тебя?

– Но мне нельзя остаться, Саша. Ты думаешь, мне не жалко? Не могу я… Прощай…

– А как же я без тебя буду, Жоржик? Я умру, – печально отозвался Саша.

Взрыв отчаяния снова охватил Юрку. Этот милый печальный голосок тиранил, точно какое-то орудие пытки.

– Ты пойми только, Саша… Ну как я буду здесь, где меня считают вором? Мне нельзя остаться… Пойми…

И Саша верно понял. Он промолчал.

– Я должен уйти, – продолжал Юрка, а слезы без удержу катились из глаз. – Как бы мне хотелось поцеловать тебя… на прощание… Да дверь заперта. Давай поцелуемся скозь щелку… Ладно?

И две пары дрожащих детских губ прильнули с двух сторон к медной пластинке двери. Долгий прощальный поцелуй…

– Прощай, Саша… Вспоминай обо мне…

За дверью послышался сдавленный плач.

– Про-о-щай, Жор…жик… Я тебя… никогда… не забуду…

– А я тебя… Прощай…

Снова губы с жаром прильнули к замочной скважине.

– Прощай!

Юрка оторвался от двери и торопливо пошел к окну. Не оглянувшись ни разу, он вскочил на подоконник и прыгнул в ночной туман.

В коридоре осталась, прижавшись к двери, белая детская фигурка.

В одной рубашонке, дрожа от волнения и холода, прислушивался Саша к тому, как хлопнуло окно, как что-то глухо упало затем…

Слезы ручьем лились из глаз, а дрожащие губы шептали: «Боже, сохрани Жоржика… и верни его… Я не могу жить без него…»

Выпрыгнув в сад, Юрка решительно зашагал по темной аллее.

Промозглый сырой воздух сразу же охватил его со всех сторон и дохнул холодом на дрожавшее еще от волнения тело мальчика. Мелкие-мелкие капельки дождя, похожие на какую-то влажную паутину, падали на лицо и на непокрытую голову, но Юрка не чувствовал пока ни дождя, ни холода…

Он машинально шел вдоль дома и не думал ни о чем: горе на время заглушило мысли, и только нервная мелкая дрожь потрясала его тело.

Дождь тихо и как-то торжественно шуршал в невидимой листве, точно сообщал о чем-то таинственном и зловещем, что должно скоро случиться, и кроме этого шороха не было слышно ничего: все звуки застыли и замерли в ночной тишине, заглохли в плотном тумане.

Красноватые полосы света падали из двух окон на дорожку сада. В них видны были мелкие капли дождя, неторопливо падавшие на землю. Темный слой песка довольно ясно обрисовывался в свете, а на нем листья, сброшенные ветром, мокрые и тоскливые, точно раздавленные желтые бабочки.

Юрка остановился в полосе света. Он узнал эти окна: это был кабинет Ихтиарова.

Сперва чувство злобы шевельнулось в душе мальчика, и он сделал несколько торопливых шагов, чтобы уйти поскорее от этих окон, но потом нерешительно остановился. Тоска сжала сердце, и вдруг захотелось хоть на миг увидеть Ихтиарова, к которому даже теперь Юрка не чувствовал неприязни.

И медленно, бесшумно мальчик подкрался к окну. Спущенная штора плотно закрывала его, и ничего нельзя было увидеть. Приложив ухо к стеклу, Юрка услышал чьи-то ровные, мелкие шаги, частью заглушаемые ковром. Кто-то ходил по кабинету: верно, Александр Львович не мог найти покоя в эту сентябрьскую ночь.

Во втором окне штора была опущена не совсем плотно, и, прильнув к стеклу, Юрка увидел всю внутренность кабинета.

Ихтиаров бродил взад и вперед по комнате, и видно было, что его сильно озабочивает что-то. Он курил, не вынимая изо рта папиросы, и на высоком бледном лбу его застыли две скорбные складки.

Юрка сердцем почуял, что это он занимает мысли Александра Львовича. Понял и почувствовал нечто вроде благодарности к этому человеку и в то же время обиду.

– Ты добрый… – шепнул он про себя, роняя слезу. – Ты-то и не виноват, верно.

В это время взгляд Ихтиарова, казалось, остановился на Юрке, такой озабоченный взгляд, что несмотря на свое горе мальчику стало жалко Александра Львовича.

– Ну ладно… прощай, – отрываясь от окна, шепнул он. – Пойду я…

И, оторвавшись от светлого, теплого кабинета, где было все так хорошо и уютно, Юрка сразу ощутил всю неприглядность сырой, холодной ночи.

Тоскливая, плачущая, обступила она его со всех сторон, и страшно одиноким почувствовал себя Юрка. Ему показалось, что уже не существует больше ни света, ни людей, что все это рухнуло, куда-то пропало и остались только туманная ночь и он – один во всем мире.

Болью сжалось сердце. Слезы брызнули… Но Юрка подавил их и быстрее зашагал, чтобы заглушить волнение. Дойдя до забора, он еще раз обернулся к освещенным окнам, тяжело вздохнул и перепрыгнул через решетку сада.

И этим прыжком он точно отделялся от последнего звена, связывавшего его с домом Ихтиарова и с той жизнью, что казалась ему хорошей и счастливой. Он почувствовал себя снова прежним Юркой, бездомным маленьким бродягой, и если была разница между ними, то она заключалась в том, что прежнему Юрке не выпадало на долю таких душевных мук.

Он побрел прямо по песчаному берегу залива, пока еще не зная, куда идти. Он шагал без цели, уходя только от дома, подальше от обиды и незаслуженного оскорбления.

Мутным блеском отсвечивала вода залива, гладкая и тусклая, точно громадный глаз, затянутый бельмом. Тихо всплескивала она в равномерном движении о камни, словно слегка вздыхая во сне. Тихой, спокойной казалась вода. Юрка невольно вспомнил об утопленниках, навеки успокоившихся в темном просторе. И таким заманчивым показался этот покой; Юрка подумал, что хорошо было бы утонуть, скрыться навсегда в этой воде.

Он приостановился даже. Тихие всплески, казалось, шептали о смерти, манили. Они рисовали в воображении мальчика картину того, как найдут через несколько дней его тело, посиневшее и распух шее… Никто не узнает в нем Юрку, и его похоронят, наскоро запихнув в простой гроб… А может быть, узнают… Может быть, о смерти услышат Ихтиаровы…

Но дальше Юрка не мог думать об этом – мешали слезы.

Чтобы заглушить волнение, он пошел дальше. Постепенно мысли о смерти рассеялись. Юрка решил, что было бы глупо утонуть.

«Они бы могли подумать тогда, что я и вправду вор и со стыда утопился. Нет, этого нельзя. Поживем, и, может быть, когда-нибудь правда-то узнается».

Это «когда-нибудь» представлялось очень далеким. Юрке казалось, что случится оно тогда, когда он вырастет, станет большим. Он будет тогда точь-в-точь как Александр Львович, и они встретятся. Тогда поневоле поверят.

– А пока пусть. Заживем как жили, – вслух раздумывал мальчик. – Но куда теперь пойти? На Гутуевку, что ли?

Больше некуда было. Только в порту, в этом великане, дышащем жизнью и мощью, мог найти Юрка уголок. Его, конечно, приютит та же старая баржа, которая не раз давала ему ночлег.

– По-старому заживем, – рассуждал Юрка, уже увереннее шагая по берегу. – Хватит господской жизни… Вот Саша только…

При воспоминании о друге больно сжалось сердце.

– Да… Саша, – печально проговорил он. – Жалко его… А так всех…

Он махнул рукой, точно все остальное было ему безразлично. Но он только храбрился и не хотел поддаваться, отчаянию, которое чуть ли не с каждым его шагом все больше и больше наполняло душу.

Становилось холодно. Дождь не переставал и, унылый, однообразный, мочил не спеша, точно зная, что жертва не уйдет от него.

Легкая куртка промокла насквозь. Дрожь пробегала по телу. По мокрым волосам непрерывно скатывались за воротник холодные капли. Руки неприятно коченели.

Сперва, благодаря сильному волнению, Юрка не замечал холода и дождя, но теперь, когда напряжение прошло, он затрясся, точно в лихорадке.

Появилась неприятная боль в голове… В боку сильно кольнуло… раз… другой. Пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание… Зубы отбивали мелкую дробь.

Юрка шел долго без передышки и теперь почувствовал сильную усталость. Кроме того, началось болото, и ноги вязли в нем по колено, совершенно коченея от холода.

Юрка хотел выбрать для отдыха местечко посуше, но всюду, куда только ни ступал, натыкался на мокрые кочки, предательски подвертывавшиеся под ногами.

Наконец впереди показалась какая-то черная неровная тень. Юрка направился к ней и после долгих трудов очутился возле кустов. Он прямо упал под ними, усталый, весь разбитый и больной.

Здесь, на бугорке, было капельку суше, хотя теперь это уже не имело никакого значения для промокшего насквозь беглеца. Только немного уютнее казалось здесь, среди кустов, не так одиноко. Они скрашивали слегка печальную пустоту ночи и болота.

Юрка вплотную прижался к кустам. Голова болела, и в ней стоял странный шум, точно вокруг было не болото, а гудящий работой порт. Тело дрожало и тряслось, и по временам сильная боль пронизывала левый бок.

Юрка уже не мог думать ни о чем. Только какие-то обрывки, перепутанные и странные, яркими картинами проносились в памяти.

Он закрыл глаза и сжался в комок. Голова, казалось, налилась свинцом и клонилась вниз. Отяжелевшие веки закрывались сами собой…

В глазах замелькали круги, огненные искры, целые гирлянды причудливых цветов… Запрыгали и закружились, точно в каком-то сумасшедшем танце, под тяжелый шум в ушах… Звуки извне перестали достигать слуха, и Юрка не слышал уже шелеста дождя в кустах… Стало будто теплее…

Он крепко стиснул зубы.

И вдруг почудилось ему, что он дома, в даче над заливом. Рядом с ним Саша. Они сидят, прижавшись друг к другу, и читают любимого Робинзона. Тут же и Виктор Петрович с Александром Львовичем играют в шахматы.

Все мирно, тихо и хорошо кругом. Вдруг в комнату входит Фёкла. Она зло смотрит на детей и постепенно превращается в страшное чудовище, скалит зубы и кидается к Юрке…

Мальчик в страхе открыл глаза. Темная, непроглядная ночь окружала его и плакала мелкими слезинками.

Кто-то шевелился возле него. Юрка хотел приподняться, но слишком тяжелым стало тело… А между тем кто-то бродил возле, большой и черный… Мягко ткнул его в бок, обошел кругом, чем-то влажным и теплым провел по лицу и шарахнулся в сторону… Потом неподалеку раздался дикий вой…

Юрка совсем не испугался. Странное отупение и равнодушие охватили его. Двигаться он не мог, да и не хотелось.

– Волк, – подумал он. – Ну и пусть… Хоть сгрызет сразу…

И, когда снова пришел кто-то мохнатый, он только тихо прошептал:

– Прощай, Саша… Ну…

Мысль оборвалась как-то сама собой, и что-то замечательно теплое и приятное окутало тело…