Александр Львович поздно вышел в столовую. Чай уже три раза подогревали, поджидая его. Эмма Романовна, как-то особенно задумчивая, сидела на обычном месте. Саша, бледный, печальный, стоял у окна, рассеянно следя за каплями дождя, катившимися по стеклам, и на лице его виднелись следы слез.

Он медленно, словно нехотя, подошел поздороваться к отцу. Ихтиаров с тревогой взглянул на него.

– Ты болен, Саша?

– Нет, папочка, я здоров, – вяло отозвался мальчик и добавил, глядя в сторону: – А Жоржик… ушел от нас…

– Ушел? Что ты говоришь?

– Да, это правда, – подтвердила Эмма Романовна.

Новость поразила Ихтиарова. Этого он совершенно не предвидел. Чувство жалости к Юрке шевельнулось в душе. Он хотел было расспросить о подробностях, но почему-то слова не шли с языка, и, нахмурившись, он опустился на стул.

Александр Львович не сомневался в виновности Юрки, но тем не менее исчезновение мальчика сильно взволновало его.

В минувшую ночь он долго не мог найти покоя, раздумывая о том, как поступить с Юркой. Отослать мальчика обратно к тетке у него не хватало решимости, оставить у себя – тоже. Если бы Юрка сознался и обнаружил хоть какие-нибудь признаки раскаяния, то, конечно, все бы обошлось, но в глазах Александра Львовича Юрка уже сделался наглым лгуном, не брезгующим ничем, чтобы оправдаться, и с его присутствием Ихтиаров не мог примириться. Нужно было решиться на что-нибудь. Почти всю ночь раздумывал он, перебрал десятки планов и ни на одном не остановился.

А тут совершенно неожиданно развязка пришла сама, и Юрка покинул дом, не ожидая, чтобы его удалили насильно. Это, пожалуй, складывалось к лучшему, но зато Ихтиаров искренне жалел мальчика.

Он машинально прихлебывал чай и раздумывал о том, не взяться ли за поиски беглеца. Лучше было бы определить его в какое-нибудь учебное заведение с глаз долой, чем оставить на произвол судьбы. Ведь все-таки он обязан ему. Саша словно перехватил мысли отца.

– Папа, ты будешь искать Жоржика? – с тревогой глядя на отца, робко спросил он.

Ихтиаров рассеянно поглядел на сына. Вдруг почему-то неприязнь к Юрке шевельнулась в его душе.

– Нет, – холодно вырвалось у него, почти против воли. Мальчик грустно поник головой, и на пышных темных ресницах его задрожали две слезинки.

Больше он ни о чем не спрашивал отца, и завтрак прошел в тяжелом молчании.

Молчала и Эмма Романовна и только бросала сквозь стекла пенсне пытливые взоры на Ихтиарова и Сашу, точно желая сказать что-то, но сдерживая свои порывы. Только посуда как-то особенно звучала под ее руками, и это значило, что немка чем-то озабочена.

Озабочивало ее, впрочем, не бегство Юрки, а глубокая печаль Саши, оплакивавшего потерю друга.

Мальчик побледнел, сразу как-то осунулся и присмирел. Он даже аппетит потерял и словно сторонился отца. В живых глазах потухли веселые огоньки.

Это беспокоило также и Ихтиарова. Он с тревогой поглядывал временами на сына. Ему была понятна печаль Саши, и с болью в душе он глядел на своего любимца! В первый день он не придал этому большого значения, но когда на следующий день настроение Саши совсем не улучшилось, Александр Львович встревожился не на шутку.

«Ведь так и захворать нетрудно, – подумал он. – Хоть бы Виктор Петрович скорее приехал».

Он несколько раз пытался успокоить сына, доказать, что Юрка не сто́ит такой печали, но это ни к чему не приводило. Саша поднимал взор на отца, и в нем было столько грусти и твердой уверенности, что сердце Ихтиарова сжималось отчаянием.

– Он не вор! – твердо заявлял мальчик.

– Но, Саша, подумай: кто же сделал это?

– Не знаю… Только не Жоржик…

От этой уверенности Ихтиаров приходил в отчаяние. Он никак не мог понять упрямства сына, и оно сильно беспокоило его. Молчаливая тоска была хуже острого приступа отчаяния. Это уже не было детское горе, что так же быстро проходит, как и налетает, а нечто большее, гложущее, как червяк, медленно, но без конца. Это была тоска.

И на ласки отца Саша отвечал как-то вяло. Нельзя было сказать, что он совершенно не желает их, – просто относился безучастно ко всему, как человек, целиком поглощенный горем.

– Сашенька, дорогой, – в отчаянии умолял Ихтиаров, – перестань ты думать об этом. Неужели тебе хочется захворать? Неужели тебе приятно огорчать меня?

В ответ мальчик только прижимался к отцу и шептал:

– Не могу я, папа… Не сердись…

Что мог поделать Ихтиаров? Все его попытки рассеять печаль сына были бесполезны, и Саша положительно таял под влиянием тоски, словно воск по соседству с огнем.

Был у Саши друг, с которым он мог говорить по душе о своей печали, той печали, которую нельзя было высказать даже отцу. Это садовник Аким.

Садовник тоже был расстроен случившимся. Он полюбил Юрку и наравне с Сашей не верил в его виновность. Что бы там ни говорилось про Юрку, какие бы доводы ни выставлялись, старик неизменно отвечал: «Враки!» и, сплюнув, обрывал разговор.

К нему-то и приходил Саша. С Акимом он мог поговорить о любимом друге с полной уверенностью, что старик выслушает его сочувственно и ободрит, утешит. Всегда как-то легче становилось после таких разговоров.

Во время беседы, вертевшейся исключительно на различных воспоминаниях, Саша не выдерживал и плакал, прижавшись к Акиму, и грубая, шершавая ладонь нежно гладила его.

– Полно, милый, – ласково звучал голос старика. – Погоди. Бог не попустит ничего худого… Вернется малец.

И, скрывая волнение, старый садовник усиленно затягивался махорочным дымом.

Ласка Акима успокаивала Сашу. Она вносила смутную надежду в душу мальчика.

– Хорошо бы это было, Аким, – вздыхал он. – Где-то теперь он?

– Не пропадет, небось, – уверенно отзывался Аким. – Малый он мозговитый.

Говорили потом о само́м происшествии. Аким решительно заявлял:

– Врут все… Барин-то тут ни при чем, понятно, – обошли его, опутали, а он и поверь… Я бы так в жисть не поверил и перво-наперво эту бы ведьму турнул… Уж помяни мое слово, что не обошлось в этом деле без нее… Больно она веселой стала теперь. Ох, если бы да моя воля!

Аким даже глазами сверкал от возбуждения. Под щетинистыми седыми бровями вспыхивало что-то недоброе, гневное. Саше становилось слегка жутко, но в то же время гневное возбуждение старика доставляло удовольствие: ведь он сердился в защиту Юрки!

Под титулом «эта ведьма» подразумевалась Фёкла. Старик никогда не питал к ней симпатий, а после истории с Юркой и совсем возненавидел. Он подозревал, что не обошлось здесь без Фёклы, а раз запало в упрямую голову подозрение, ничем его нельзя было вышибить оттуда. Он не стесняясь заявлял всем и каждому:

– Она. Она устроила, ведьма. Некому больше. За сына она отплатила…

Правда, подозрения старого ворчуна не имели никакой цены в глазах обитателей дачи. Только сама Фёкла с некоторым беспокойством прислушивалась к ним, но, убедившись, что старик не может причинить ей вреда, успокоилась.

Она ликовала. План удался как нельзя было лучше. Ненавистный Юрка не мозолил глаз, и явилась надежда пристроить сына. Она расточала ему ласки на каждом шагу, поучая заодно:

– Ты Сашеньку-то успокой. С ним подружись сперва, а там и барин ласково взглянет.

Васютка старался, но ничего не выходило. Саша сторонился его, с чувством брезгливости отталкивая всякие подхалимные подступы. Васютка не мог заменить Юрки, как не может трус заменить героя или лакей настоящего барина. Во всем угодничестве мальчишки, в его заискивании было что-то липкое, скользкое, что возбуждало в Саше отвращение.

Неудачи Васютки, впрочем, не смущали сердце его матери.

– Ладно, – ободряла сына «почтенная» женщина, – ничего. Теперь он пока того бродягу забыть не может. А ты исподволь подходи. Сумеешь, чай, угодить не хуже того. Помаленьку и подладишься. Вот только бы Паша…

Фёклу сильно беспокоило поведение горничной.

Со дня побега Юрки Паша словно переродилась. Она стала задумчивой и совершенно охладела к своей подруге. Даже говорила с ней как-то нехотя, сквозь зубы, точно вдруг кухарка опротивела ей. Фёкла недоумевала.

– И что с тобой, Паша? – заискивающе выпытывала она, сердцем чувствуя что-то неладное. – Что невеселая такая, али недужится?

– Так, – нехотя отвечала Паша, и видно было, что разговор действует на нее неприятно.

И она избегала Фёклу, только по необходимости заглядывала на кухню и ограничивалась передачей распоряжений господ да выцеживала сквозь зубы пару слов. Кухарка ластилась к ней и всячески задабривала, но Паша словно не замечала всего этого.

«Ой, что-то ты задумала, ведьма, – тревожно думала Фёкла. – Чует мое сердце… Только не думай, что сама целой останешься, если что…»

На самом деле Паша ничего не задумывала. Ей просто было как-то не по себе со дня исчезновения Юрки, и вид тоскующего Саши наполнял душу раскаянием. Она не могла выносить грустного, убитого взгляда мальчика: он мучил ее и заставлял в душе проклинать кухарку.

«И чего я-то ввязалась?» – думалось ей, и теперь крайне странным казалось это вмешательство в грязное дело, – странным и скверным.

Она вспоминала последний взгляд Юрки, полный молчаливого упрека и такой печальный. На душе становилось тяжело до слез. Хотелось пойти к Ихтиарову и рассказать все как было, но мешал страх. Она знала, что Александр Львович не простит проступка и прогонит ее вместе с Фёклой, а местом она дорожила.

Была слабая надежда на то, что рано или поздно все откроется само собой, и Паша в душе даже желала, чтобы так случилось; но трудно было рассчитывать на подобный исход, и день ото дня укоры совести становились больнее. Она не могла равнодушно смотреть на кухарку: жирное, самодовольное лицо подруги казалось ей отвратительным. Паша чувствовала глухое раздражение в присутствии кухарки, ей хотелось выругать ее, даже ударить, и стоило больших трудов сдерживаться. Это и заставляло ее избегать встречи с приятельницей.

Прошла неделя с того дня, как на даче разыгралась история. Приехал наконец Виктор Петрович, но совсем не таким, каким был до отъезда. Веселый, жизнерадостный студент был просто неузнаваем. Он похоронил мать, и горе осунуло и побелило его румяные щеки, положило тени вокруг глаз. Они казались от этого потемневшими, и в них мутно светилась печаль, точно искры старой стали.

Случай с Юркой сильно поразил его.

– Не может быть, – решительно заявил он, выслушав рассказ, – никогда не поверю этому.

Это было сказано немного резко. Эмма Романовна метнула на него недружелюбный взгляд, но зато в глазах Саши светилось сочувствие и восхищение.

– Никому не поверю, – добавил студент, – я хорошо знал мальчика: он был честным и благородным ребенком.

– Но на него клеветать не собираются, – слегка обиделась немка. – И я, и Александр Львович…

– Ну-у… – протянул студент. – Ведь вы оба не боги и могли ошибиться. В особенности вы, Эмма Романовна.

– Почему это «в особенности» я? – пронизывая взглядом студента, спросила немка.

– Потому что вы всегда относились к нему с предубеждением, – спокойно ответил Виктор Петрович.

Стычка была неизбежной. Противники недалеки были от раздражения, и Ихтиаров счел нужным вмешаться.

– Но это факт, к сожалению. Улики были все налицо, а самое главное – поведение мальчика… Я сам крайне удручен этим, но ничего не поделать… Не лучше ли поговорить о чем-либо другом?

Пришлось сложить оружие: все было против Юрки. В другое время, впрочем, студент не сдался бы так легко, но теперь ему было не до споров: недавняя смерть матери глубоко поразила его, и он замолчал, погрузившись в раздумье.

День был на редкость прекрасный, один из тех сентябрьских дней, которыми уходящее лето шлет свой последний привет.

Тихо и тепло было в саду. Деревья стояли молчаливые и серьезные, точно задумавшиеся великаны, и янтарь пожелтелой листвы был подобен кусочкам седины, вкрапленным в зеленые кудри. Изредка падал лист, кружась в воздухе, и в красном луче заходящего солнца казался светлой слезой печали великанов в предсмертной тоске.

Откуда-то доносились звуки пастушьей трубы, заунывные и протяжные, похожие на таинственные предупреждения, а хриплые крики дергачей вторили им скрипучим подтверждением.

Долго сидели все в этот вечер на веранде и почти ни о чем не говорили. Несколько раз только возвращался студент к первоначальному разговору, но, видя, что это волнует Сашу, замолк и он. Какое-то грустное и в то же время торжественное настроение овладело всеми.

Таяли рубиновые румянцы на листве, молчаливо и торжественно, точно совершался таинственный молитвенный обряд… Сумрачные тени ночи прокрадывались в глубину аллей, постепенно увеличиваясь и сгущаясь… Ясная капелька блеснула в небе, за ней другая и третья… Кровью сверкнул залив в просвете ветвей, а затем ночь сомкнула свои силы и прикрыла все темной загадкой.

Только свет лампы полосами пронизывал мрак и обнимал ближайшие стволы, отчего они казались какими-то зачарованными существами.

Саша, растравленный воспоминаниями о друге, неслышно проскользнул в сад. Ему было особенно тяжело в этот вечер, и нужно было отвести чем-нибудь душу. Он направился к избушке Акима, но в ней было пусто и темно, и мальчик побрел уже без всякой цели вдоль задней стены дома.

В окнах всюду было темно, и они казались какими-то слепыми глазами, за которыми скрывался кто-то таинственный. Только из окон кухни веселыми потоками падал свет, и Сашу потянуло почему-то к нему.

Окно кухни было открыто, и из него вырывались в ночную тишину визгливые крики. Это был голос Паши, и любопытство овладело мальчиком. Чего ради кричала она?

Он остановился возле окна. Град грубых ругательств, вырвавшихся в эту минуту из кухни, заставил было Сашу отойти. Ругалась Фёкла. Ее визгливо перебивала Паша.

– Нет, не я, ты подлая, – звенел ее голос. – Не тебе укорять меня, гадина… Слышишь – гадина! Да, гадина, гадина!..

Саша решил было уйти: ругань ничего интересного не представляла. Но… вдруг дрогнуло его сердце и сильно-сильно забилось. Волнение охватило всего: он услышал имя Юрки.

– Молчи, ехидина! – захлебывалась Паша. – Подлая ты… Право, подлая! Уж чего ждать-то от тебя, коли тебе счастье бездомного мальчишки помешало… И меня еще смутила, окаянная…

Сильно билось сердце Саши. Он с напряжением слушал, стараясь уловить среди ругани то, что так сильно взволновало его. Намек Паши привел его в отчаянное волнение. Он дрожал и даже задыхался.

«Неужели Аким прав?» – молнией проносилось в голове. Горячая волна приливала к груди, а сердце, казалось, не выдержит и лопнет. Он с лихорадочным вниманием ловил слова:

– Надо было кошелек-то подкинуть, мерзкая, – не унималась Паша, – креста у тебя нет, подлая, на шее. Своего поганыша думаешь пристроить, – ан нет! Не бывать этому! Слышь, не бывать! Пойду и скажу все барину, какая ты есть!

Что-то ударилось об пол и рассыпалось с дробным звоном. Потом звонко хлопнула дверь.

Саша еле на ногах стоял. Дыхание замерло в груди, и, пораженный, он должен был на минуту прислониться к стене.

Но это длилось недолго. Мальчик сорвался с места и с отчаянным криком бросился к веранде.

Появление его вызвало переполох. Бледный, дрожащий, весь в слезах, кинулся он к отцу.

– Саша, что с тобой? – в один голос крикнули все, а Эмма Романовна прибавила: – Чего ты испугался?

Но Саша не мог говорить. Судорожные рыдания потрясали его. Он силился сказать что-то, но не сумел и только жался к отцу.

– Успокойся, Саша… Что с тобой? Да не волнуйся же! – успокаивал отец, прижимая к себе мальчика. – Что случилось?

– Жо-ор…жик… – пытался объяснить Саша сквозь рыдания, но ничего не выходило: с каждой попыткой вымолвить слово только усиливались рыдания.

Ихтиаров переглянулся со студентом озабоченным взглядом. Тот пожал плечами и кивком головы посоветовал отнести мальчика в комнаты.

Его уложили на диване в гостиной. Эмма Романовна побежала к себе за успокаивающими каплями, а студент вышел в сад, считая свое присутствие совершенно излишним.

Понемногу мальчик успокоился. Всхлипывая и заливаясь слезами, дрожа от волнения, он наконец смог рассказать, в чем дело, передать кое-как слышанную ругань.

Если бы Александра Львовича неожиданно ударили обухом по голове, он не был бы так оглушен, как этим известием. Была минута, когда он побледнел, пошатнулся и тяжело опустился возле сына на диван.

– Это… Это правда, Саша? – сдавленным голосом спросил он.

– Да, Паша говорила, – слегка испуганно подтвердил мальчик. Его испугала внезапная бледность отца.

Ихтиаров больше ничего не сказал. Несколько секунд сидел он молча, подавленный и убитый. Потом красные пятна выступили на его лице, брови сдвинулись, и глаза гневно сверкнули. Саше никогда не приходилось видеть отца таким, и он с трепетом наблюдал за ним.

Александр Львович встал. Прошел по комнате, ничего не видя перед собой. Наткнулся на легкую этажерку, сплошь уставленную фарфоровыми безделушками, и пинком ноги отшвырнул ее… С грохотом и звоном рассыпался фарфор по паркету, и как раз в эту минуту в дверях показалась Эмма Романовна.

– Боже мой, что с вами? – с недоумением спросила она. – Вы сам не свой!

– Со мной ничего! – резко крикнул Ихтиаров. – Вот вы все здесь, черт возьми, кажется, с ума спятили!

И, хлопнув дверью, вышел из комнаты.

Эмма Романовна была поражена. Что случилось с кротким и ласковым Александром Львовичем? Она так и осталась стоять возле двери, опустив руки и забавно моргая подслеповатыми глазами. Пенсне, воспользовавшись случаем, упало с носа и болталось на шнурке, продетом за ухо; а из открытого флакончика тонкой струйкой стекала по платью валерьянка, распространяя кругом едкий запах.

Саша, несмотря на волнение, не мог не улыбнуться.

– Эмма Романовна, – заметил он, – папа очень рассердился, но не на вас… Вы не думайте…

Немка надела пенсне и строго взглянула на Сашу. Она слишком хорошо владела собой и потому сразу оправилась. Только легкое подергивание губ говорило, что Эмма Романовна возмущена и оскорблена.

– Папа рассердился на Фёклу, – не без некоторого торжества в тоне продолжал мальчик. – Я узнал, что она украла ваш кошелек и положила его Жоржику под тюфяк.

Немка снова вытаращила глаза, и руки ее задрожали.

– Что ты говоришь! Неужели?

Пустой флакончик покатился на пол. Она с ужасом всплеснула руками.

В это время в гостиную издали проник гневный голос Ихтиарова. Вероятно, он в кабинете расправлялся с прислугой.

Голос гневно дрожал, и хотя нельзя было разобрать отдельных слов, но чувствовалось, что Александр Львович ужасно рассержен.

Саша с замирающим сердцем прислушивался к голосу отца; немка со сжатыми у подбородка руками шептала поминутно:

– Боже мой! Боже мой!

Сердце ее сжималось от боли при мысли, что она была невольной причиной изгнания Юрки. Под влиянием этой мысли она даже забыла о недавнем оскорблении.

Минут через десять Ихтиаров вернулся. Он уже успокоился немного, и только легкая бледность говорила о его волнении. Он присел возле сына, и Саша, вскочив, кинулся к нему на шею.

– Милый мой мальчик, чем мы загладим свою вину перед Жоржиком?

В голосе что-то предательски дрожало, и в глазах поблескивала влага.

Саша не ответил. Только крепко обнял шею отца и с жаром поцеловал его. В первый раз после побега Юрки поцеловал он отца так горячо.

– Теперь ты будешь искать его, папа? – спросил шепотом Саша после минутного молчания.

– Конечно, мой дорогой. Мы завтра поставим на ноги весь Ораниенбаум, а если понадобится, то и Петербург. Мы найдем его, Сашук.

Мальчик тяжело вздохнул и задумчиво улыбнулся.

В кухне же между тем царило полное смятение и уныние. Фёкла сидела перед раскрытым сундуком и спешно укладывала в него весь свой сложный лоскуточный скарб. Васютка тихо всхлипывал в углу: ему только что досталось от раздраженной матери.

Несмотря на то, что Ихтиаров дал несколько дней сроку, Фёкла твердо решила убраться из дому рано утром. Вероятно, ей стыдно было оставаться здесь после того, что произошло…