А следующий день Юрка проснулся уже в совершенно иной обстановке.

По привычке открыв глаза вместе с рассветом, Юрка с некоторым недоумением оглянулся кругом.

Под ним была мягкая, чистая постель, даже чересчур чистая: к ней нельзя было прикоснуться без опасения оставить грязный отпечаток. Сквозь полуопущенные занавески видна была комнатка, оклеенная светлыми обоями с каким-то диковинным рисунком…

Из-под опущенной шторы в окно пробивался красный еще солнечный луч и кровью отливал на полированной поверхности красивого столика, пододвинутого к окошку. В углу виднелась легкая кушетка, а ближе к дверям – шкаф со стеклянными дверцами, задернутыми изнутри темно-красной материей. Двери комнаты скрывались за занавесью, а со стен гляделись из больших темных рам несколько картин.

Юрка все осмотрел, не поднимаясь с постели, осмотрел внимательно каждую мелочь, словно добросовестный оценщик, которому предстоит определить стоимость виденных вещей. Покончив с обзором своего нового жилища, он слегка свистнул.

– Важно! – вслух подумал мальчик. – И во сне не всегда такое увидишь.

Комната эта давно уже была приготовлена для него, с того дня, когда Ихтиаров беседовал с его теткой. Юрка узнал об этом вчера от Саши.

Мысль о том, что его ждали здесь как желанного гостя, слегка щекотнула самолюбие мальчугана, и он тихо рассмеялся.

– Важно! – снова повторил он. – Правду Василий говорил, что я счастье из Морского канала выудил… как рыбу… Да…

Ему вспомнился весь вчерашний день. Утро… Бабья речка… Покинутая полусломанная баржа, в которой проснулся он от толчка Василия…

Подробно, до мелочей, вспомнилось, как шагал он вместе с Василием по кочковатому полю в порту… Потом встреча с теткой, снарядившей его в дорогу.

Тетка сама хотела проводить его в Ораниенбаум, но Юрка воспротивился: он ни за что не хотел ехать с ней и за это получил прощальный подзатыльник.

Сборы были недолгие. Велев своему питомцу надеть чистую рубаху, тетка поворчала немного, укоряя «неблагодарного бродягу», а потом вдруг, когда этот «бродяга» был готов тронуться с Василием в путь, она кинулась к нему со слезами:

– Ох, родненький, племянничек мой… Одна я теперь остаюсь, как перст одна…

И, заливаясь слезами, несвязно бормоча какие-то благословения, она крестила, обнимала и целовала его.

Под потоком этих ласк Юрка чувствовал себя хуже, чем под градом обычных колотушек. Ласки были до того необычны и странны, что мальчик опешил даже и невольно подумал: «Уж не спятила ли она?»

Однако искренность переживаний передалась и ему: он почувствовал некоторую жалость к тетке.

– Ну ладно, ладно, – буркнул он хмуро, освобождаясь от непривычных объятий. – Чего там!

Его поддержал Василий:

– В самом деле, тетка, на смерть, что ли, отпускаешь? Радоваться бы должна, дура!

Затем они вышли в сопровождении хныкавшей тетки во двор, и последним, кого встретил Юрка, был Федька. С ним расставаться было тяжелее.

Рожица Федьки была грустная, и глаза смотрели на Юрку с затаенной печалью: ему жалко было терять друга.

– Прощай, Юрка! Поди, не увидимся!

Юрка крепко пожал руку товарища.

– Увидимся, ладно!

Хотелось еще что-то сказать, но голос перехватило вдруг, и какая-то мутная пелена предательски застлала взор, Юрка нахмурился, торопливо повернулся и пошел. Пройдя немного, он оглянулся: Федька стоял на том же месте, провожая взглядом друга. У Юрки совершенно помутнело в глазах, и несмотря на усиленное моргание и зажимание век, пара горячих капель упала с ресниц.

Дорога до Ораниенбаума показалась очень короткой. В памяти мальчика ничего не осталось, кроме тех минут, когда он садился в поезд и вылезал из него: слишком много дум было в голове, чтобы обратить внимание на что-нибудь постороннее.

Прибыли в Ораниенбаум, разыскали дачу…

Задумчивость на лице Юрки уступила место довольной улыбке, когда он вспомнил, как задушевно встретили здесь его появление.

Его ждали как желанного гостя. Ихтиаров поднял его и поцеловал. Юрка, понятно, смутился и покраснел… Потом все кругом говорили что-то, чего Юрка не запомнил: слова слились в памяти в какую-то хитрую паутину, где узор запутан и непонятен… Бедное сердчишко мальчугана билось так сильно, как никогда прежде. Кровь приливала к голове, и она кружилась даже от наплыва непривычных ощущений. Помнил, что все говорили что-то хорошее, а главное, вполне искренне, и все вспоминали о том, как он спасал мальчика. И только одни глаза смотрели на него несколько сурово, глаза, прикрытые стеклами пенсне и принадлежавшие какой-то почтенной даме, которую Юрка принял сначала за мать Саши.

Юрка присел в кровати и вдруг рассмеялся.

«Умора! Вот бы Федьку сюда!..»

Ему вспомнилось, как он встретился с Сашей. Мальчик хотел поцеловать его, сказав предварительно несколько слов о своей признательности. Юрка вообще не признавал поцелуев, считая их «бабьим лизанием», и вышло маленькое замешательство. Оба смотрели друг на друга и молчали, пока не вмешался Ихтиаров.

– Сашук, что же ты?

У них, вероятно, был свой план встречи «спасителя двух жизней», но план этот разбился о хмурость и сдержанность Юрки.

– Чего там? – пробормотал он, отступая перед Сашиным поцелуем. – Было, что было, а лизаться нечего… Так лучше, – пожимая руку нового знакомого, добавил он.

Саша покраснел и не знал, что делать. Ихтиаров и студент, переглянувшись многозначительно, улыбнулись. Эмма Романовна покачала с неудовольствием головой, словно хотела сказать: «Видите, каков он!»

– Чудны́е! – снова вслух подумал Юрка, откидываясь на подушку.

Он засмеялся довольным смехом и от избытка чувств перекувырнулся в кровати.

«Ишь ты! Поди, пятый час, а все дрыхнут еще… Ну и ну! Покурить бы…»

Но папиросы были отобраны вместе со старым платьем. Юрка вздохнул…

«Вставать разве? – он нерешительно посмотрел на одежду, лежавшую на стуле. – А ну заругают? Ведь баре… Рано вставать не привыкли…»

Мальчик тоскливо потянулся.

Однако в кровати не лежалось. Привычка вставать вместе с тем, как открылись глаза, приобретенная во время скитания по баржам, сказывалась и здесь.

«Встану! Кто узнает?» – и он решительно выпрыгнул из кровати.

Костюм был Сашин, и Юрка с трудом влез в него. Куртка трещала по всем швам, ворот не сходился.

Не лучше было и с другими принадлежностями. Облачившись, мальчик почувствовал себя точно спеленутым.

– Ну, черт, и одёжа, – проворчал он, шевеля всеми членами, отчего костюмчик потрескивал и раздавался по швам, – что пеленки…

Он невольно вздохнул, вспомнив о своих лохмотьях, в которых было так легко и просторно, даже слишком просторно!

Платья Юрке еще не приготовили, а его одежду сожгли на кухне. Приходилось пока примириться с костюмом не по плечу.

Ботинки совсем не лезли на ноги, и Юрка не стал долго возиться с ними и бросил вместе с чулками.

«Так лучше будет!»

Подойдя затем к окну, он поднял штору.

Ярко-зеленые, блестящие от росы листья каштана лезли в самое окно, приплющиваясь к стеклу, точно плоские руки с широкими пальцами. Золотистые блики бегали по дорожке сада, неспокойной волной переливаясь с места на место. Сквозь просвет среди деревьев блестела вдали вода, еще дымившаяся легким туманом. Юрку потянуло в сад.

Выходить из дому обыкновенным путем он не решался.

«Разбудишь кого – заругают», – думалось ему.

Но окно – другое дело. Через окно всегда можно выбраться без всякой канители.

Секунда – и окно распахнулось. Свежий воздух, насыщенный утренним дыханием зелени и цветов, пахну́л в лицо. Юрка раздул ноздри и с наслаждением вздохнул полной грудью.

В саду было тихо… Блестела роса на листочках травы и цветов, то отливаясь всеми огнями алмаза, то мерцая мутным жемчужным блеском… Бегали быстрые, подвижные как ртуть солнечные пятна по влажному песку дорожек и изумрудно-зеленой траве, как в калейдоскопе меняя свой кружевной узор.

Юрка медленно подвигался по саду. Он слушал знакомые звуки утра, что звонким гамом, незаметным для непривычного уха, сливались в воздухе, – слушал и думал в то же время. Думы были перелетные, точно пестрые бабочки в воздухе. То вспоминался ему порт, то Федька, то вчерашний день, полный событий, и наконец, как это ни странно, – тетка.

«Федька дома, поди… Может, на Гутуевку собирается… а там “Гекла”, верно, пришла уже, – во кокосу-то будет! Тетка с похмелья лежит, верно, коли денег нет… А чудны́е эти-то! Эка невидаль – выкупаться раз в одёже… – рассуждал Юрка и с усмешкой потряхивал головой, словно и на самом деле все это было чрезвычайно забавным. – Мальчишка-то этот потешный… Покурить бы!»

Но курить было нечего. Пришлось отогнать назойливую мысль.

«Во тоже… с господами теперь… как-то поживем еще, – спускаясь с пригорка, продолжал раздумывать мальчуган. – Господа, так и есть господа. Вот и не покурить даже… А там мало ли что еще?»

– Здорово, барчук, – раздалось над самым ухом мальчика. Юрка отскочил даже.

Перед ним стоял старик в картузе и переднике, с метлой в руках. Он зорко всматривался в Юрку, и мальчик смутился от этого взгляда.

– Здорово, говорят, барчук! – ворчливо повторил старик, насупив седые клочья бровей.

– Здравствуйте, дедушка, – смущенно отозвался Юрка, разглядывая, в свою очередь, морщинистое лицо старика, заросшее седой бородой…

– То-то… Чай, отвечать-то надо?

– Я думал, не мне это вы, а другому, – краснея, ответил мальчик: он совершенно не ожидал, что его могут принять за «барчука», и чувствовал себя крайне неловко.

– Тебе, кому же еще?

– Так я не барчук, дедушка… Барчук другой, а я так, – попытался Юрка объяснить ошибку, которая, по его мнению, произошла.

– Здорово, барчук, – раздалось над самым ухом мальчика, Юрка отскочил даже.

Старик расправил брови и дружелюбнее взглянул на мальчика.

– Ладно, – усмехнулся он слегка. – А звать-то тебя как?

– Юрка.

– Егорий, значит? Так-так… Это, стало быть, ты барчука спас? Так-так…

Старик снова окинул пытливым взглядом мальчика.

– А чего ты думал так крепко, когда шел? На меня чуть не наткнулся… О новом житье, что ли? Так-так… Будем знакомы теперь. Меня Акимом зовут. Садовник я.

Юрка молчал, словно воды в рот набрал, – так ново и непривычно было все это. Смущенный и даже несколько удрученный, пошел он дальше.

Встреча со стариком произвела на него сильное впечатление. Подвигаясь дальше по саду, он раздумывал об этой встрече и доискивался причины, почему садовник назвал его барчуком.

«Одёжа, должно быть. Не иначе как одёжа, – решил он. – Ну и потеха!»

Юрка окинул взглядом свой костюм, тесный и короткий. Рукава куртки едва прикрывали локти, а панталоны не достигали колен.

«Потеха! – засмеялся Юрка. – Вот бы Федька увидал меня! Умер бы…»

И от избытка веселости Юрка искренне рассмеялся над самим собой, ни капли не беспокоясь о том, что смех его, звонкий и веселый, раскатился по всему саду и что с пригорка смотрел ему вслед старый Аким, смотрел внимательно и задумчиво, опершись на метлу.

Сад спускался прямо к заливу, и, свернув по дорожке, Юрка очутился лицом к лицу со своим любимым морем.

Легкая зыбь рябила его ширину, и в ней переливались красные еще лучи солнца, точно зарево утихающего пожара. Туманная дымка скрывала даль, и сквозь нее виднелись очертания какого-то берега, неясные и расплывчатые: точно бледный призрак проглядывал сквозь дымку утреннего тумана. Кружились чайки, то взлетая в вышину, то опускаясь к воде, и пронзительным крикам их откликалось с берега эхо.

Юрка перелез через забор. Его внимание привлек большой камень, торчавший из воды в нескольких саженях от берега. С камня можно было прекрасно обозреть залив, и недолго думая Юрка направился к нему. Вода возле камня едва достигала колен, и потому мальчик без особых затруднений взобрался на его ровную поверхность.

Кругом было тихо и хорошо. Легкий ветерок рябил воду, и складочки ее, словно морщинки неудовольствия, бежали к берегу, слегка звеня о камень и шурша береговым песком. Вдали виднелся дымок парохода, смешивавший с туманом, и одинокий парус какого-то судна, словно подвешенный на горизонте.

Положив подбородок на колени и обхватив их руками, Юрка застыл в таком положении. Взгляд его устремился вдаль, где белел парус, и задумчиво следил за тем, как таяла туманная дымка, точно кто-то невидимый осторожно сдувал ее, боясь испортить грубым прикосновением хрупкие утренние цветы.

Юрка задумался.

Вспомнилась ему прошлая жизнь, в которой не было счастливого, радостного дня. Грустно все было в этой жизни, взятой под опеку горем, и Юрка искренне ненавидел ее.

Теперь было похоже на то, что кончалась старая жизнь и вместо нее наступала новая, более радостная, как после ненастной ночи наступает иногда светлое солнечное утро. В душе мальчика неопределенно складывалось представление об этой перемене, и он еще не вполне ясно сознавал хорошие стороны ее. Провожая задумчивым взглядом туман, рассеивавшийся вдали, он точно прощался с туманом своей жизни, и на сердце было особенно хорошо и почему-то слегка грустно.

Юрка сидел и раздумывал. А между тем туман рассеялся и из него ясно выступил Кронштадт. Солнечные лучи потеряли свой красный оттенок и побледнело их золото в воде. Дымок парохода скрылся за горизонтом, а парус превратился в трехмачтовую шхуну…

– Виктор Петрович! Вот он! Юр… Жоржик!

Юрка вздрогнул и обернулся. По тропинке, спускавшейся от дачи к воде, вприпрыжку бежал Саша.

За ним большими шагами следовал студент, стараясь поспеть за резвым бегом своего питомца.

– Жоржик, а мы вас искали! – крикнул Саша, останавливаясь на берегу. – Как вы добрались туда?

Юрка слез с камня и направился к берегу, с некоторой опаской получить от студента встряску за раннее исчезновение из дома. Однако ничего подобного не случилось. Виктор Петрович ласково поздоровался с ним.

– Рано же ты встаешь, – пожимая, словно равному, руку мальчика, сказал он.

– Давно я тут, – бросив быстрый взгляд на солнце, ответил Юрка. – Теперь восемь, а я, должно быть, с пяти часов тут.

– Да, теперь ровно восемь, – подхватил с некоторым удивлением Саша. – Вы по солнцу узнали?

– По солнцу.

– Это очень трудно?

– Нет, только сноровка нужна. Сперва-то всякий ошибается, а вот как привыкнешь…

Юрка болтал босой ногой в воде, поддевая круглые камешки. Он чувствовал себя как-то неловко и делал вид, что его занимают кругляки, подпрыгивавшие на ногу под ударами зыби.

– Ну, ребята, купаться пойдем, а потом и завтракать! Нас, верно, ждут уже, – сказал студент. – Ну, ступайте вперед.

Юрка и Саша пошли рядом. Оба чувствовали себя неловко и, не зная, о чем говорить, молчали, искоса поглядывая друг на друга. Виктор Петрович шел позади, невольно любуясь парочкой.

Юрка был на целую голову выше Саши. Его широкоплечая, крепкая фигурка с ровными, стройными, смуглыми от загара ногами привлекала взгляд студента. От этой фигуры так и веяло здоровьем. Окрепшая на свободе, она, казалось, не мирилась ни с какими путами и упорно рвалась на простор, распяливая узкую курточку.

По сравнению с Юркой Саша казался особенно хрупким и нежным, а розовое личико его слишком детским перед смотревшим не по летам, с печатью какой-то решимости лицом Юрки.

«Славная парочка», – подумал студент и, нагнав детей, пошел между ними, обхватив руками шеи мальчиков.

– Ведь ты покажешь нам с Сашей, как люди плавают, – усмехнулся он Юрке. – Поди, плаваешь как рыба.

– Приходилось, плавал, – отозвался мальчуган. – Только худо я плаваю… Вот Колька Кирга, товарищ мой, – оживляясь добавил он, – вот тот так плавает!

И, не находя слов для выражения своего восторга перед искусством Кирги, Юрка прищелкнул языком.

– Тот с Чугунного моста ныряет в Екатерингофку. Отчаянный он. Там семь сажен глубины, а он до дна доходит, – смелый такой. Я-то выше как с крестов не пробовал, – боязно; а это всего вон как с того сука будет, – показал он на дерево.

Саша с почтением во взоре смерил указанную вышину.

– Ого! – вырвалось у него.

– Ну, это что, это-то все делают. А Кирга вот с моста ныряет, – это повыше будет, вон с то дерево.

Юрка разговорился и с оживлением рассказывал о различных пловцах, которых приходилось ему видеть. Рассказал про одного отчаянного матроса, который прыгал в воду с мачты; вспомнил, как ему самому случилось однажды свалиться с борта океанского парохода в воду «всем прикладом». В общем, пока подошли к купальне, Юрка успел порассказать о многом таком, о чем Саша даже не имел представления и потому с восхищением слушал своего нового приятеля.

В купальне Юрка показал несколько ловких приемов плавания и ныряния, чем окончательно очаровал Сашу. Мальчик был в восторге от ловкости и проворства своего товарища и с искренним уважением поглядывал на него. У обоих исчезла прежняя неловкость, и по дороге домой мальчики уже болтали как давно знакомые.

За завтраком Юрка чувствовал себя не совсем хорошо. Непривычная обстановка и чужие люди смущали его. Юрка сидел точно на горячих угольях, искренно желая, чтобы как можно скорее кончилась непривычная еда. Ел он мало, боясь лишним движением обратить на себя внимание, и, устремив взгляд на один узор скатерти, непрерывно рассматривал его, точно разбирая какую-то диковинную загадочную картину, в которой замечательно искусно скрыт отыскиваемый предмет.

Когда случалось отвечать на какой-нибудь вопрос, то поневоле приходилось поднимать глаза от скатерти, и тогда словно горячая волна проходила по его телу, зажигая румянцем лицо, и мальчик сбивался, путался в словах и давился непроглоченным куском.

«Ну и ну, – думалось ему, – на Гутуевке есть куда лучше было».

Ихтиаров и студент прекрасно понимали душевное состояние мальчика и не надоедали ему разговором, стараясь не обращать на него внимания, чтобы дать привыкнуть к новому положению; но Эмма Романовна, словно задавшись целью извести его вконец, поминутно спрашивала то о том, то о другом.

Глаза ее смотрели сурово и строго сквозь стекла пенсне, и Юрка чувствовал себя особенно нехорошо, встречаясь с ними взглядом. От глаз этих веяло особенным холодом, и они точно стремились заглянуть в самую душу мальчика, вывернуть ее напоказ, как пустой мешок, и сказать затем: «Вот ты каков! Видишь?»

«Злая, должно быть», – подумал Юрка и тут же решил держаться как можно дальше от немки.

После завтрака дети вместе со студентом перешли в Сашину комнату. Это время обыкновенно посвящалось учению.

Юрка знал очень мало. Скудные познания, подцепленные им в начальном училище, составляли очень немногое. Но Виктор Петрович не обнаружил и тени неудовольствия. Кончив экзамен, он дружески хлопнул по плечу своего нового ученика.

– Хорошо. Думаю, что у нас дело пойдет на лад. Не так ли?

Юрка только покраснел в ответ, но мысленно решил оправдать предположение студента и с таким жаром взялся за учение, что к концу урока поразил учителя своей понятливостью и усердием.

– Эге, – сказал улыбаясь студент, когда занятия были закончены, – да Жоржик-то, пожалуй, нас обоих обгонит, Сашук!

К вечеру Юрке принесли новое платье. Это был полный костюм моряка, и он как нельзя лучше подошел к мальчику: бывший бродяга смотрелся в нем бойким, симпатичным юнгой, не имевшим никакого отношения к сломанной барже на пустынном берегу Бабьей речки.

Юрка не без удовольствия обозревал в зеркало свою перерожденную внешность и не узнавал себя. Не так давно еще, перегнувшись через борт старой баржи, он видел в воде отражение растрепанного мальчишки, похожее на огородное пугало, а теперь на него глядела из большого зеркала стройная фигурка со смуглым лицом и слегка сумрачными темными глазами.

– Ну, ловко! – поворачиваясь на каблуке нового сапога, присвистнул Юрка. – Вот бы Федьку сюда!

Он чувствовал себя в эту минуту совершенно счастливым и жалел только о том, что возле него нет старого друга.

Признательность к новой семье охватывала душу.

Юрка не знал, чем выразить эту признательность, и, когда к нему вбежал Саша, он вдруг сжал его плечи в своих руках и повернулся кругом вместе с удивленным мальчиком.

– Что с вами? – спросил Саша.

Юрка слегка покраснел.

– Ничего… так это.

Но Саша, видимо, догадался, в чем дело, потому что глаза его сверкнули лукавым блеском.

– Вчера вы… – с плутовской усмешкой начал он.

– То вчера, а сегодня другое, – нахмурясь, перебил Юрка и, не глядя на Сашу, добавил:

– А не можешь ты без выканья?

Юрка в первый раз сказал Саше «ты»: до сих пор в разговоре с ним он совершенно избегал местоимений.

– Как это без «выканья»? – не понял Саша.

– Да так, просто… Говори: «ты», «Юрка»… А то тошно от всяких этих «вы».

Саша понял и засмеялся.

– Могу. Я раньше думал, что так лучше…

– Лучше? – улыбнулся снисходительно Юрка. – Тошно от этого. Сам говорил, что товарищами будем, а товарищу разве говорят «вы»?

– Правда, – согласился Саша и протянул руку; суставы пальцев ее хрустнули под энергичным рукопожатием Юрки.

Так состоялось сближение мальчиков.

Прошло несколько дней, и Юрка так освоился с новым положением, что перестал чувствовать неловкость в присутствии представителей своей новой семьи. Правда, глаза из-под стекол пенсне смотрели по-прежнему сурово: немка никак не могла расстаться со своими воззрениями на «уличных» детей; она хотя и находила, что Юрка симпатичный мальчик, и даже высказалась в этом смысле в беседе с Александром Львовичем, но все-таки оставалась при своем мнении, и, если при ней говорили о Юрке, почти всегда молчала, загадочно покачивая головой, словно желая сказать: «Поживем – увидим!»

Зато Ихтиаров, Саша и студент окружили Юрку самой нежной заботливостью, под влиянием которой, точно лед под лучом солнца, таяла в душе мальчика грубая кора. Он сохранил еще свою хмурость, но все же во взгляде мелькали уже теплые огоньки привязанности и любви.

Он полюбил и Ихтиарова, и студента, и к Саше привязался, насколько могла привязаться его душа, не видевшая до сих пор ничего отрадного. Саша своей мягкостью и нежностью действовал на него как луч радости на скорбную жизнь несчастного. Между ними установились самые теплые отношения, но несколько странного свойства, так как Юрка слегка покровительственно относился к своему новому другу. Юрка всего годом был старше Саши, однако это не мешало ему чувствовать по отношению к мальчику какое-то превосходство, точно Саша был ценной хрупкой вещью, которую следовало оберегать и хранить.

Несмотря на наружную грубоватость, душа у Юрки была чуткая и впечатлительная. Каждое проявление ласки впитывалось им словно вода сухой губкой. Это видели все, за исключением Эммы Романовны, которая не хотела видеть этого. Все прилагали старания, чтобы не оскорбить мальчика каким-нибудь путем, и благодаря этому Юрка преображался. Тетка ни за что не узнала бы своего упрямого, своевольного племянника: Юрка стал мягким, послушным, и в поведении его не было ничего предосудительного. Только следы угрюмости подчас проявлялись на его лице как последние мрачные облачка прошлого и напоминали былого, свободного, бездомного Юрку.

Немка и та была озадачена в конце концов.

– Удивляюсь, – заметила она как-то наедине Ихтиарову. – Мальчик кажется таким скромным, точно вырос в приличной семье. Только не думаю, чтобы это было настоящее…

Александр Львович рассмеялся над подозрениями немки.

– У меня предубеждение какое-то, – ответила она на это. – Конечно, было бы хорошо, если бы я ошибалась, но что будешь делать, когда предчувствие говорит, что мальчик этот выкинет какую-нибудь знаменитую штуку.

– Глупости! – с досадой возразил Ихтиаров. – Я уверен, что ничего подобного не случится. Разве вы не видите ребенка?

Но Эмма Романовна если и удивлялась Юрке, то во всяком случае не переменила своих убеждений и потому покачала загадочно головой.

Была в доме еще пара глаз, глядевших на Юрку совсем недоброжелательно, и хотя глаза эти принадлежали особе, занимавшей далеко не видное положение в доме Ихтиарова, однако они доставляли Юрке порядочно беспокойства.

Эта особа была кухаркой в доме. Плотная, толстая женщина с обрюзгшим лицом, она обладала маленькими глазками, выглядывавшими словно в щелки из заплывших жиром век. Это обстоятельство не мешало однако глазам при встрече с мальчиком смотреть с такой неприязнью, точно Юрка нанес ей когда-либо страшное, непоправимое зло.

Она всячески старалась хоть чем-нибудь досадить Юрке с первого дня появления его в доме Ихтиарова. При случайных встречах окидывала его недобрым взглядом, отворачиваясь затем с таким видом, будто мальчик внушал ей глубокое отвращение, и ворчала под нос:

– Опорочник… Барин, тоже…

Юрка слышал ворчание и старался скрыться подальше от кухарки; душа его наполнялась трепетом и недоумением: он не мог понять, что нужно этой женщине и почему она его так не любит. Его оскорбляло поведение кухарки, и все-таки он никому ничего не говорил: совестно было почему-то, да и не в привычках Юрки было жаловаться на кого-либо. Он только всячески старался как можно реже попадаться на глаза толстухе, а если и приходилось встретиться, то делал вид, что не замечает ее.

– Черт с ней! – ободрял он себя. – Лайся, мне-то хоть бы что!

Юрку подмывало подчас по старой памяти вступить в перебранку, но что-то непонятное удерживало его, и он делал вид, что ничего не слышит.

Раз только, сильно взволнованный подобной встречей, Юрка спросил Сашу:

– Не знаешь ли, чего Фёкла на меня злится?

Саша и глаза вытаращил:

– Откуда ты взял это?

– Да так… Кажется мне…

– Не может быть. Фёкла добрая…

Юрка понял, что никто ничего не знает, и замолчал.

Фёкла пользовалась всеобщим уважением как в доме, так и на кухне. Она двенадцать лет служила у Ихтиарова, и потому ее неприязнь находила некоторую поддержку среди остальной прислуги.

– Тоже, барин, – рассуждала она с горничной, – оборванец, бродяга, фулиган какой-то… Спаситель, говорят. Что ж, наградили бы, и ладно! А то нянчатся с ним словно с золотом! Уж коли хотели взять сверстника Сашеньке на воспитание, так могли облагодетельствовать не бродягу острожного, а кого получше… Вот, к примеру, Васютку моего возьмем…

Здесь и таился корень ее неприязненного отношения к Юрке. У нее был сын, почти ровесник Юрке, бывший где-то в учении у портного, и о нем-то болело материнское сердце. Мысль, что «какой-то бродяга вылез в господа», в то время как ее чадо должно подогревать утюги и получать колотушки, приводила ее в негодование. Она сразу же невзлюбила Юрку и обижалась на Ихтиарова.

– Ведь двенадцать лет служу-то. Вася чуть ли не родился тут… Могли бы уважить за службу, – думалось ей, и зависть терзала ее душу.

Однако не вся прислуга сочувствовала кухарке. Старый садовник Аким, наоборот, сделался искренним другом Юрки. Одинокий, хмурый, угрюмый старик, державшийся от всех особняком, полюбил мальчика. Зачастую можно было видеть обоих мальчиков где-нибудь в уголке сада возле деда Акима, погруженных в самую оживленную беседу.

Старик, покуривая трубку, охотно слушал детскую болтовню, изредка вставляя слово-другое. Он уже не называл Юрку барчуком, что крайне смущало в первое время мальчугана, а попросту Егорием или «мальцом», и это значило, что старый садовник питает к мальчику искреннюю дружбу.

Юрка, в свою очередь, полюбил Акима, и между ними установилась прочная симпатия, связанная общим звеном – Сашей.

Новая жизнь наложила на Юрку свой отпечаток. Мальчик был доволен своей судьбой и наслаждался беззаботно всеми прелестями ее перемены.

Только думки об одиноком Федьке навещали подчас его. Юрка не забыл своего старого друга, и ему становилось грустно, что в Федькиной судьбе не произошло никакой перемены к лучшему и что он теперь совершенно одинок. В памяти вставала маленькая фигурка, и в ушах раздавался печальный голос: «Прощай, Юрка. Поди, не увидимся!» Грустно становилось Юрке в такие минуты, затихала веселость, и глаза тускнели хмурой печалью. Тогда он рассказывал Саше про Федьку с такой любовью, что невольно заставил Сашу полюбить своего старого товарища.

– Вот если бы Федька поближе был, – сказал он однажды, – хорошо бы было. Ты, Саша, не знаешь, какой он хороший… Бывало, ко мне в порт бегал, хоть дома и влетало за это, – да все ничего… И жили мы с ним душа в душу, вот как бы с тобой…

Он вздохнул слегка, помолчал, раздумывая о чем-то, и прибавил:

– Вот мне-то ладно тут с вами, а ему несладко: и отец колотит, и с сестренкой по целым дням нянчится… Тоже вот и тетке моей, – совсем неожиданно пришла ему в голову мысль, – тоже горько… Если бы всем жилось хорошо, – развивал он дальше свою мысль, – то не было бы худых людей на свете. Вот если бы тетка могла жить как следует, то и не пила бы и добрее была бы… Знаю я… А так-то с голоду поневоле злым станешь… Сам знаю…

Разговор происходил в присутствии Акима. Старик молча прислушивался к словам Юрки, а тот говорил с таким видом, словно сообщал какую-то тайну… Да это и была его тайна, тайна грустных минут размышления под плеск волны Финского залива и мощный гул Гутуевского порта.

Глаза его стали грустными, сумрачными. Под их взглядом затихла обычная веселость Саши. Он прижался к другу.

Старый Аким, не выпуская трубки изо рта, пускал струйки махорочного дыма и задумчиво молчал, подперев левой рукой седую бороду.

– Если бы я богатый был, – продолжал Юрка, – я помог бы всем. Я бы сделал так, чтобы никто не знал голода и еще тяжелой работы… От тяжелой работы люди тоже злыми делаются… Вона как крючники в порту…

– Верно, малец, верно, – вставил Аким, вынимая изо рта трубку. – Тяжелая работа – сушит она… Ум глупит она и зверем человека делает. Верно, малец.

Аким качнул головой и снова законопатил рот трубкой.

Неизвестно, сколько бы времени тянулась беседа и какое направление она бы приняла, но появление Виктора Петровича прервало ее.

Студент предложил ребятам идти удить рыбу, и торжественное настроение, навеянное беседой, улетучилось.

Дети ушли со студентом, а старый Аким долго сидел еще со своей неразлучной трубкой и смотрел им вслед.

– Верно, верно, – шептал он. – И чудно́й же ты малец, Господь тебя сохрани…