- Почему ты это сделал?

- Я не знаю.

- Ты сошел с ума?

- Наверное.

- Это же сумасбродство - поступать так.

- Я знаю, знаю.

- Как это «Нет» у тебя вырывается изо рта – как?

- Я не знаю.

Допрос был с пристрастием, разве только одновременно, в одном лице он был и следователем, и подозреваемым, или же хулиганом и копом, а, может быть, заключенным и тюремщиком, безжалостным лучом прожектора и преследуемым в ослепительном пятне яркого света. Все летело кувырком перед его глазами, уставившимися в белый потолок. Он ворочался в постели, одеяло плясало вокруг него, словно мешок, которым его душили.

Он укрылся этим одеялом, и, внезапно, пространство под ним наполнилось ужасом клаустрофобии, бытия похороненного заживо – смерть в награду. Перевернувшись снова, он запутался в одеяле. Подушка слетела с постели, ударившись о пол вялым хлопком, словно маленькое тело, сброшенное с небоскреба. Он думал о матери, когда-то лежащей в гробу. Никто не знал, когда наступила смерть. В тот момент он читал журнальную статью о пересадке сердца. Даже врачи не смогли с точностью установить момент смерти. «Слушай», — сказал он себе. — «Никто не может спрятаться от черных дней жизни, как и в древние времена, когда тела усопших бальзамировались, обрабатывались жидкостью и материей. А теперь в кровь вводят специальные химические составы, чтобы хоть немного удлинить жизнь и отодвинуть смерть. Но она неизбежна, она все равно за каким-нибудь углом будет тебя ждать». Но можно всего лишь предположить, что какая-нибудь маленькая закорючка в мозгу все время будет напоминать о былом – о том, что когда-то было отпечатано в сознании. Его мать напомнит о себе – ему, в какой-нибудь день.

Он в ярости схватился за постель, сбросив одеяло. Его тело было мокрым, окропленным потом. Он сидел на краю кровати и дрожал, когда его ноги касались пола, и холодный поцелуй линолеума вернул его в реальность. Призрак удушья исчез. В потемках он подошел к окну, и отодвинул форточку. Ветер ворвался в комнату. Опавшие октябрьские листья трепыхались на земле, словно обреченные изувеченные птицы.

«Почему ты это сделал?»

«Я не знаю».

Это напоминает побитый рекорд.

«Это потому что Брат Лайн всегда так обращается с людьми. Он обязательно издевается над кем-нибудь, например, над Бейли. Он мучил его и пытался сделать из него дурака перед всем честным народом?»

«Более чем».

«Чем что?»

Он раздвинул занавески и осмотрел спальню, щурясь в полумраке. Потом он заново застелил постель, содрогнувшись от полуночной прохлады, ворвавшейся в комнату. Он вслушался в ночные звуки. Отец храпел в соседней комнате. Машина пролетела по улице. Он любил находиться где-нибудь на мостовой, куда-нибудь идти, неважно куда.

«Я не буду продавать шоколад».

Боже.

Он не собирался что-либо такое предпринимать. Он был бы рад завершить все это жуткое задание и снова вернуться в русло нормальной жизни. Каждое утро он боялся зачитывания списка и неизбежности столкновения с взглядом Брата Лайна, очередного «Нет» и последующей реакции Лайна, который, как и любой другой учитель старался относиться к восстанию Джерри, словно как к чему-то не особо важному, демонстративно претендуя в своих чувствах на безразличие, что выглядело нелепо и фальшиво. Это было забавно и страшно в одно и тоже время: наблюдать за тем, как Лайн зачитывает список и собирается назвать его имя, и, наконец, его имя повисает в воздухе, и вызывающее «Нет» гильотиной срывается на слабую шею надежды… Учитель мог бы что-нибудь предпринять, чтобы все выглядело гладко, и даже было бы незаметно для глаз… Его глаза выдавали его. Лицо всегда было под контролем, но в глазах всегда читалась его уязвимость, дающая Джерри промелькнуть в ад, кипящий в этом учителе. Эти мокрые глаза, белые орбиты и разжиженная синева его зрачков. В них отражалось все, что происходило в классе и, одновременно с тем, то происходило в душе у Брата Лайна. Затем Джерри изучил секрет блеска его глаз. Он стал наблюдательным, он следил за его глазами. Он стал прочитывать любую, даже самую тонкую перемену в его взгляде. И в какой-то момент Джерри просто уставал от всего. Он уставал наблюдать за учителем, уставал противостоять его воле, что было нереально, потому что у Джерри не было выбора. Жестокость истощала его так же, как и это задание. Он осознал это через несколько дней. Оно было мучительным, даже хотя Арчи Костелло настаивал на том, что это только на время, что все поймут это позже. И он, наконец, дождался конца этого невыносимого задания, и энергия затишья в незримой битве должна была повиснуть между ним и Братом Лайном. Он хотел снова приобрести нормальную жизнь. Ему нужен был футбол и даже его домашнее задание, без ежедневной ноши, камнем влекущей его вниз. На него давила изоляция от одноклассников, отрезанных секретом, который он силился носить внутри себя. Он испытывал искушение раз или другой поделиться об этом с Губером. И однажды он почти уже это сделал, когда Губер пытался завязать с ним разговор. Но вместо этого он попросил его не общаться с ним две недели. Он носил это в себе, секрет ото всех и каждого, и с этим жил. Один раз он столкнулся с Братом Лайном в коридоре во второй половине дня, после футбольной тренировки. В его глазах просто горела ненависть. Более чем ненависть: что-то нездоровое – грязь и мрак. И Джерри словно уходил от разговора, от раскрытия души, и он утешал себя: «Когда я возьму шоколад, Брат Лайн поймет, что я всего лишь исполнял задание «Виджилса», и теперь все будет гладко и хорошо».

Тогда зачем он ответил «Нет» этим утром? Он хотел закончить это тяжелое испытание, но это страшное «Нет» выскочило изо рта.

Он лежал в постели без движения, пытаясь уснуть. Слушая отцовский храп, он подумал о том, как его отец всю свою жизнь только то и делал, что спал. Он спал даже, когда вставал и как лунатик ходил по комнате, и при этом еще что-то делал. «А что обо мне? И что это был за парень на площади Коммон, с которым я разговаривал в тот день. Его подбородок покоился на крыше «Фольксвагена». Он выглядел, как какой-нибудь гротескный Джон-Баптист?

«Ты многое упускаешь в этом мире…»

Он повернулся к стенке, освободившись от сомнений и вызывая в сознании образ той девочки, которую он как-то видел в центре города. Сиреневый свитер плотно облегал весь рельеф ее красивого тела. Учебники, взятые в охапку, еще сильней подчеркивали форму ее груди. «Если бы только моя рука могла быть теми книгами», — подумал он с тоской. Теперь его рука шарила между ног, он сконцентрировался на образе этой девочки. Он делал это впервые в жизни, и это было нехорошо, неприлично.