Джон-Пол Колберт, отец Дэнни среди ночи думал о том, как изменилась его жизнь навсегда с тех пор, когда в шестнадцатилетнем возрасте он начал работать помощником управляющего и билетером в театре «Глобус», расположенном в центре города Викбург, штат Массачусетс.

Его должность была не столь привлекательной, как она называлась. «Глобус» был умирающим реликтом золотых времен «Голливуда», когда роскошно оформленные залы театров были облицованы золочеными орнаментами, сидения обшиты вельветом, а на потолках висели огромные люстры из граненого хрусталя, и когда одетые в униформу по типу военной времен гражданской войны билетеры проводили зрителей на их места. Так было во времена двойных сеансов (два фильма по цене одного) и двенадцатисерийных ковбойских сериалов по утрам в каждую субботу.

«Какие были времена!»

Мистер Зарбур был владельцем «Глобуса» уже много лет и рассказывал Джону-Полу о том, как все это выглядело, когда еще никто и не слышал о телевидении, бесплатно доставляющем кино в каждый дом радиоволнами.

И хуже всего было то, что теперь так называемые «Синима» стали открываться при каждом торговом центре. Он ненавидел это слово: «Синима». «Синима один и два», — стенал он. — «Будто, ящик для угля. Ни вельветового занавеса, ни золоченых обоев — ничего».

В «Глобусе» можно было посмотреть старые фильмы, которые не показывали в торговых центрах. Кроме того, именно здесь можно было увидеть специальные представления для детей и взрослых, такие как ежегодное «Веселье вокруг Рождественской Елки» или подобные проводимым в былые времена шоу, в которых был кордебалет, фокусники, танцоры и акробаты — все, что так любил мистер Зарбур. Но особо он гордился представлением «Грандиозное магическое шоу» перед каждым Хеллоуином, в первую очередь предназначенным для сирот и воспитанников детских приютов. Несмотря на то, что эти представления для детей оплачивались «Ротари-Клубом», основные расходы были из кармана мистера Зарбура, как рассказывал Джону-Полу его отец.

Джон-Пол работал в театре по выходным и два-три раза в неделю в зависимости от занятости. Он продавал билеты и проверял их на входе, мыл полы и как курьер доставлял срочные бумаги в разные учреждения города. Мистер Зарбур был хорошим боссом, к тому же он относился к Джону-Полу и его семье, как к самым близким друзьям. За несколько лет до того они прибыли из Канады и начали новую жизнь в Америке. Мистер Зарбур также был иммигрантом. Его семья прибыла в Америку из Венгрии, когда ему было шестнадцать, примерно, как и Джону-Полу, когда тот устроился на эту работу. «Ты напоминаешь меня в молодости», — как-то сказал ему мистер Зарбур.

В Америке каждое утро Джон-Пол просыпался в ожидании лучшего. Его родители были готовы уехать из маленького поселка, расположенного на север от Монреаля в провинции Квебек. Его отец, скорый на язык, беспокойный низкорослый человечек, потребовал от людей в Квебеке сохранить его семье канадское гражданство. Вдвоем с матерью они не пожалели своих сбережений, на образование сына в частной гимназии, в которой основной упор делался на английский язык, американскую культуру и историю. Когда вся их семья уже пересекла границу в южном направлении, то ко многому они уже были готовы, хотя сам Джон Пол в этом сомневался, в первую очередь во владении английским языком. Он говорил без заметного акцента, но его английский был языком школьных учебников, разговорной практики ему, конечно, не хватало. Он был рад затеряться среди тысячи учащихся региональной средней школы Викбурга. И для него началась новая американская жизнь. Жизнь в Америке пришлась ему по вкусу.

Когда у него уже не было проблем с языком, ему пришлось заняться изучением сокращений в словах на американский манер, где он ощутил заметную разницу с тем, чему он учился ранее. Мистер Бернс, учитель английского как-то ему сказал: «У тебя неплохой словарный запас, но надо научиться говорить кратко — по-американски».

— Я буду стараться, — ответил ему Джон Пол. В уме у него это получалось, но, когда ему нужно было говорить, то он начинал спотыкаться на словах.

— Нет, — поправил его учитель, вежливо, но жестко. — Я постараюсь. Только так твой английский будет звучать как у американского подростка.

— Окей, — ответил Джон Пол. Это простое американское слово всегда было у него под рукой.

В день волшебного представления Джон-Пол проснулся рано. Он был рад тому, что представление должно было состояться именно в субботу, что делало его еще более драматичным. Он видел невинные глаза детей, полные ожидания магии, что возвращало предвкушение волшебства ему самому, после рутины, увиденной им на репетиции за день до того.

Рано утром он спешил в «Глобус». Завывал сильный, порывистый ветер, который срывал листья с деревьев, заставляя их разноцветными вихрями кружиться над брусчаткой тротуара. В небе висели тяжелые облака, вероятно, принесшие дождь, который должен был политься позже. Самая подходящая погода для Хеллоуина и для предстоящего представления.

Когда он вошел в театр, мистер Зарбур разговаривал с шестью сверстниками примерно его возраста, которых он нанял в помощь на этот день. Хотя они учились в той же школе, что и Джон-Пол, ни с кем из них он знаком не был — четыре парня и две девушки. Его глаза остановились на тонкой, светловолосой девушке с длинными прямыми волосами, которые ложились на ее плечи. Ее темно-карие глаза были в резком контрасте с ее белоснежными волосами. Его сердце чуть ли не разорвалось у него в груди. Любовь всегда казалась ему нереальной сказкой из «кинофильмов для взрослых» с пышными поцелуями, с девчонками группы поддержки на футбольных матчах и с влюбленными парами, следующими по улице.

«О, ты уже здесь», — сказал мистер Зарбур, заметив Джона Пола. Затем он снова обратился к школьникам: — «Это ваш босс, он будет с вами весь этот день. Джон-Пол Колберт».

Вдруг, почувствовав, что он покраснел, Джон-Пол взглянул на публику, которой его представили. Он изо всех сил старался не встретиться взглядом с прекрасной блондинкой, побоявшись, что совсем лишится дара речи. Четыре рослых парня, похоже, были не из робкого десятка — наверное, спортсмены-баскетболисты. Другая девочка была худенькой, мелкого сложения. Ее черные волосы были коротко пострижены, и, по всему было видно, что она нервничает: трогает руками щеки, уши, нос, глаза, волосы.

Мистер Зарбур еще раз прорепетировал все инструкции уже вместе с ним. Это были просто указания — слава богу.

Как следует, набрав в легкие воздух, Джон-Пол стал объяснять четырем парням их основные обязанности: «…ожидать детей, затем за руку отводить каждого на свое место, ведь многим из них будет не более чем пять или шесть лет, обращать внимание на тех, кто нарушает порядок».

Он понял, что произнес речь, заставив себя сделать все нужные американские сокращения.

«Не повышать на детей голос», — произнес он, стараясь быть немногословным. — «Это может сделать их очень возбужденными, хотя потом они обязательно станут спокойными» (он мог просто сказать: «сильно возбудятся» и «успокоятся»).

Обращаясь к девушкам, он изо всех сил старался не приклеиться глазами к той безумно красивой, которая не могла сдержать зевоту и просто ею давилась. Другая из них смотрела на него с напряжением во взгляде, внимательно и сосредоточенно. Он старался не отводить глаз именно от нее. Они вдвоем должны были работать в буфете, раздавать сладости и попкорн перед началом представления. Все это дети получали бесплатно, но у каждого должны были быть купоны, чтобы хватило всем. После начала представления они вшестером должны были находиться в зале, дежурить в проходах и наблюдать за детьми — мало ли что, вдруг кому-нибудь из них станет плохо.

Последовали какие-то вопросы со стороны парней. Он отвечал коротко, по возможности не тратя в пустую слова и следя за всеми сокращениями.

Десять минут спустя, за три четверти часа до открытия занавеса начали заходить дети. Их привезли на шести оранжевых школьных автобусах. Они чуть ли не маршировали перед парадным входом в театр, будто на параде. На мальчиках были темные костюмы и галстуки, девочки пришли в платьях, все они были чисты и хорошо причесаны. В основном это были маленькие дети, самым старшим из них было не более чем одиннадцать или двенадцать. Они все старались заходить по порядку, стройной колонной, но перед самой дверью они все равно скучивались в неорганизованную толпу. Они кричали, вопили и смеялись. Как до этого своим помощникам объяснял мистер Зарбур: «Поначалу они будут сходить с ума, а потом угомонятся».

Крепкие парни оказались подходящими проводниками для маленьких детей. У них получилось более-менее организовать малышей, чтобы возникло что-то похожее на порядок. Это не был будничный порядок, подобный строевому. Все равно дети повсюду бегали, толпились в первых рядах, занимали места для себя и для друзей, толкались и кричали — они оставались детьми. Обе девушки с трудом успевали в буфете раздавать сладости, мороженое и попкорн. Дети штурмовали буфет, будто вражеский форпост.

Джон-Пол был везде, где только можно. Он отвечал на все вопросы сразу, объяснял, как пройти в туалет, успокаивал толпу в буфете, отсекая от него детей, у которых не было купонов, а у кого-то из них было по пять или шесть. По установленным правилам каждому на руки должно было достаться только по два купона, которые не должны были быть потрачены одновременно. Иногда он ощущал на себе два отчаянных взгляда девушек: «Осталось пятнадцать минут», — утешал он их. Свет моргнул три раза. Он был не прав. «Осталось десять минут», — сказал он девушкам в буфете. Мистер Зарбур отводил десять минут на то, чтобы дети успокоились. Они послушно возвращались на свои места, начинали говорить шепотом, хотя кто-то из них все еще продолжал бросаться попкорном.

«Попкорн — это извечная проблема», — объяснял Джону-Полу мистер Зарбур, когда они вдвоем остановились около сцены перед первым рядом. — «После этого очень много времени занимает уборка. Но что за представление без попкорна?»

Взглянув на Джона-Пола, он сказал: «Еще пять минут, и большой взрыв…»

Джон-Пол знал, о чем говорил мистер Зарбур. Фокусник Мартини особо гордился тем, что он открывает программу своим необычным трюком. Сначала взрыв, похожий на детонацию бомбы, за которым должна последовать тишина — следствие всеобщего шока. Затем — полная темнота, чтобы публика не увидела и не услышала, как поднимается занавес. После чего должно было последовать слабое освещение сцены — пятна света, возникающие то тут, то там. Точки света на заднике должны были обозначить ночное звездное небо. И, наконец, из темноты должен был появиться сам Мартини, тем самым начиная представление. На номер Мартини отводилось несколько минут, затем должен был прозвучать негромкий звуковой сигнал.

Свет в зале погас, и стало тихо. Никто не смотрел на часы, как правило, у детей их тогда не было. Но можно было почувствовать, что представление вот-вот начнется. Глубоко вдохнув и задержав дыхание, дети мгновенно подчинились.

Испугавшись такой тишины, Джон-Пол вдруг насторожился, когда мистер Зарбур коснулся его руки.

— Что это? — прошептал в тишине его голос.

Джон-Пол нахмурился. Он имел в виду отсутствие звуков вообще? Нет, было нечто еще.

— Слышишь?

Теперь Джон-Пол уже что-то слышал. Это был звук, напоминающий негромкий, продолжительный треск, похожий на звуки отходящего от деревянного причала корабля. Это о чем-то говорило. Прежде таких звуков тут еще не бывало.

Звук повторился, уже громче.

Они вдвоем обменялись изумленными взглядами.

Шум, напоминающий огромный гвоздь, входящий в доску под тяжестью гигантского молотка. Странно, но для него это звучало именно так: треск, будто после удара с размаху. Со стороны балкона.

— Надо посмотреть, — сказал мистер Зарбур.

Было темно, и ни чего не было видно.

— У меня нет фонаря, — сказал Джон-Пол.

— Держи, — мистер Зарбур дал ему в руки коробок со спичками.

Через центральный проход Джон-Пол неохотно направился в вестибюль, а оттуда по заваленной мусором лестнице со стертыми ступеньками он поднялся на балкон. Свисающая с потолка огромная люстра, не давала света, лампочки в ней давно уже перегорели. В полумраке он сощурился на всякий, накопившийся на запущенном балконе хлам. Старые газеты, обрывки ковров, картонные ящики, свернутые в рулон старые плакаты — ничего особенного он там не заметил. Но его насторожил треск, который, показалось, был прямо под его ногами, который зазвучал уже намного громче, чем прежде.

Затем на сцене прогремел взрыв, и представление началось. Звук взрыва эхом отразился от стен и потолка. Дети в зале с вздохом вскрикнули от испуга, наступила полная темнота и оглушающая тишина.

Джон-Пол почувствовал, как под его ногами качается пол, будто он стоит на палубе спускающегося из дока корабля.

Он чиркнул спичкой. Она не зажглась. Он достал следующую, снова чиркнул, и вдруг у него руке заполыхал целый коробок, будто рядом были открыты головки всех оставшихся в нем спичек. Ему обожгло пальцы, и он швырнул горящий коробок на пол. К своему ужасу он увидел, как воспламенилась свернутая в рулон ткань, затиснутая между сваленными в кучу картонными ящиками.

Он начал пытаться загасить пламя, но потерял равновесие, когда под его ногами еще раз качнулся пол.

«Пожар!» — крикнул кто-то со сцены, осознавая, что это уже не входило в сценарий представления. Пол качнулся еще раз, и это было очевидно. «Землетрясение», — подумал вдруг он. — «Этого не может быть».

«Пожар!!!» — кричал тот же полный ужаса голос.

Публика не поняла, что происходит, где и что горит. Густой дым начал наполнять атмосферу зала, укутывая сидящих в партере.

«Пожар!!!» — сомнений в этом уже не было. Нескрываемый ужас в этом голосе начал перемешиваться с едким дымом. В панике Джон-Пол вскочил на ноги, но пол начал уходить из-под них, будто его выдергивали как газету из-под стакана. Все вокруг трещало и ломалось. Он беспомощно цеплялся руками за воздух, чувствуя, что падает вниз вместе с горящим балконом.

Он изо всех сил пытался нащупать ногами хоть какую-то опору, но рядом что-то упало, укутав его терпкой на вкус пылью, которая тут же начала забиваться в его ноздри, рот и глаза.

Он стоял на четвереньках в куче досок, картона и кирпичной пыли. В его ушах звучал неистовый детский визг. Что-то со свистом опустилось ему на голову…

---------

Ему не удавалось проснуться. Он будто плыл, все время удаляясь от собственного сознания. Все, что он мог помнить, так это то, как он вставал и падал, как стремился выйти на свет, как ничего не видел и снова оказывался в темноте. А затем голоса, тихие слова, которые он не понимал. Разные голоса: резкие и громкие, мягкие и что-то тихо бормочущие. Голос его матери, что-то говорящей по-французски. А затем он снова погружался в темноту, где было тепло и безопасно.

А потом вдруг появилась боль. Голова чуть ли не разламывалась от боли, будто на ней был шлем, вывернутый шипами внутрь, в который она все никак не помещалась, который сильнее всего давил на скулы. Вся боль почему-то сбежалась именно к ним.

Когда боль отступала, то он начинал чувствовать, как его раскачивают невидимые, ленивые, но при этом ласковые волны. И когда он пытался пошевелиться в такт этим волнам, то ему становилось ясно, что он парализован, скован, его руки будто залиты свинцом, который остыл и затвердел. Ему казалось, что он к чему-то привязан, или даже стал частью какой-то ужасной, немыслимой машины. У него начиналась паника, которая разъедала его изнутри, щекотала и колола невидимыми иголками. А затем снова наступала темнота. Или боль. Панике или темноте он предпочитал боль.

Временами он начинал видеть сны. Видения вытесняли темноту, а крики — тишину. Его преследовали какие-то тени, загоняя его по ступенькам лестницы все выше и выше: дети кричат и плачут, он проваливается в пропасть и падает, все никак не достигая дна, а дети все плачут и плачут…

…пока он не открыл глаза, чтобы увидеть яркий, сверкающий поток дневного света, обжегшего его глазные яблоки. Он быстро закрыл глаза. Во мраке ему было намного комфортней. Ему показалось, что там было намного безопасней.

И он проснулся. Отец и мать были рядом, но смотрели на него будто издалека. В их глазах были участие и волнение. Они смотрели на него словно через микроскоп, а он сам будто бы был распластан между двумя стеклянными пластинами.

И тут он вдруг понял, что он лежит на больничной койке, а у него на голове не шлем, а бинтовая повязка. Его рука была привязана проводами к какому-то большому аппарату, который издавал странные негромкие звуки. От другой его руки шла тонкая прозрачная трубочка к подвешенному за крючок сосуду. В этот момент голова у него не болела. Осталась лишь какая-то вялая боль. Лишь только свет продолжал обжигать ему глаза.

На глазах матери проступили слезы. Она все повторяла и повторяла его имя: «Жан-Поль… Жан-Поль…» — на французский манер. Она будто напевала ему колыбельную, слова которой состояли лишь из его имени, но это звучало горько и печально, чего в ее голосе он никогда еще не слышал.

Ему захотелось ее успокоить: «Я в порядке, мама, я в порядке…» Но он не был уверен, что на самом деле он в порядке, его скулы начали давить болью еще сильнее, когда он начинал смотреть на свет.

— Тебе уже легче, Джон-Пол, — сказал отец по-английски, но со старым канадским акцентом. — Я вижу… легче… — он никогда не говорил по-французски.

— Я в порядке? — спросил он. Его удивило то, насколько высок был его голос. Он чувствовал, как снова в нем начинает закипать паника, от которой его чуть не передернуло, потому что они оба посмотрели на него серьезными глазами, и ему показалось, что своего сына они в нем не узнали. — Я умру?

— Нет… нет… нет… — энергично начав качать головой, зашептала мать. Она изогнулась, чтобы поцеловать его в бледную щеку.

— Тебя ранило, — начал отец. — Сильное сотрясение мозга, это правда, но кости целы. Достаточно для того, чтобы какое-то время ты побыл в больнице.

— Как долго я еще пробуду здесь? — спросил Джон Пол. — Сколько дней?

Отец пожал плечами, и по его гримасе стало ясно, что ответ на этот вопрос ему не известен.

— Еще шесть дней, но ты уже пришел в себя. Известно только это.

Но это было не все, потому что к нему вернулась память обо всем, что произошло. Он снова услышал детские крики, скрип балконного перекрытия, перед его глазами снова предстала картина с огнем, пожирающим все, и едким густым дымом, который щиплет глаза, и от которого закладывает нос и горло. Он снова почувствовал, как под его ногами уходит пол, и начинается падение в пропасть. Атмосфера ужаса и паники снова стала его реальностью, даже когда он неподвижно лежал в белоснежной постели под присмотром родителей.

Он снова начал отключаться, и снова теплые волны уносили его во мрак небытия.

А когда он открыл глаза в следующий раз, то родителей уже не было. Он лежал на спине и смотрел в потолок, выделанный причудливой лепниной, похожей на замерзшие волны Северного Ледовитого океана. Он шевельнул головой и вдруг заметил, что той жуткой боли больше нет. Осталось лишь странное давление на его скулы. Он услышал тихие звуки, исходящие из аппарата, к которому была подключена его левая рука. Он оперся на локоть, чтобы рассмотреть этот аппарат.

Человек, сидящий у окна на стуле, встал и подошел к его койке. Он был примерно такого же возраста, как и его отец, но только выше ростом. У него были массивные плечи и глубокие морщины, как у мистера Зарбура. Он сосредоточил взгляд на Джоне Поле, будто читая его мысли — будто бы он мог их прочитать.

— Как себя чувствуешь, Джон Пол? — спросил он. Его голос был таким же вежливым, как и взгляд острым.

Джон Пол вдруг побоялся ответить.

— Достаточно ли хорошо, чтобы ответить на несколько вопросов?

Это звучало все также вежливо и тактично, но Джон Пол почувствовал, что все его тело напряглось: руки сжались в кулаки, ноги стиснули одеяло, которое было между ними. Он почувствовал, что сердце начало метаться по его груди, будто мышь, попавшая в клетку-мышеловку. Прежде, чем он открыл рот, чтобы ответить, человек сказал:

— Меня зовут Адам Поланский, я общественный уполномоченный по делам безопасности городского совета Викбурга. Я возглавляю расследование обстоятельств трагических событий, произошедших в театре «Глобус», — его речь была формальной, будто он исполнял роль в спектакле персонажа, которым он представился. Дальше его голос снова стал вежливым и тактичным: — Все, что ты сможешь нам рассказать о произошедшем в тот день, может представлять особую ценность.

Джон Пол боялся о чем-либо говорить, будто ему было нужно что-нибудь скрыть, или сказанное им могло бы сильно его опозорить.

— Я понимаю, что тебе пока трудно говорить, но это имеет огромное значение для расследования…

Снова это слово: «расследование». Возможно, само это слово отпугивало его от ответа. И вина. Он не знал, почему он чувствовал, что виноват именно он.

— Я где-то поступил не так? — наконец, начал говорить он.

— Это не вопрос о правильных или неправильных поступках, Джон-Пол. Наша задача узнать, что произошло на самом деле. Для нас важны сами обстоятельства, приведшие к случившейся ситуации, — продолжал Адам Поланский. — И ты сможешь нам помочь…

Движение около двери привлекло внимание Джона-Пола. С трудом повернув голову, он увидел еще одного человека — очень высокого, с очень тонкими губами и тонким носом, кепка с козырьком была надвинута на глаза. Он долго неподвижно стоял у двери, но затем он устремился к ним так, будто проглотил нечто горькое, совсем не пригодное в пищу. Он выглядел мрачно и угрюмо, а из-под козырька на Джона Пола смотрели глаза, в которых не скрывалось подозрение.

— Вы слишком мягки с ним, господин уполномоченный, — сказал он Адаму Поланскому, продолжая смотреть на Джона-Пола.

— Оставьте, Катер, — ответил ему Поланский. — Он всего лишь ребенок, — а затем, повернувшись к Джону-Полу: — Это детектив Лоренс Катер из полиции Викбурга…

— Вот, — тряс Катер газету перед глазами Джона-Пола.

На главной странице большие и черные буквы во всю ширину гласили:

«Трагедия в театре. Двадцать два ребенка погибли».

И маленький заголовок:

«Обрушился балкон. Возгорание».

И еще один совсем маленький заголовок:

«Шестнадцатилетний билетер должен быть допрошен».

---------

Стефен Делани — 9;

Ненси Саладора — 6;

Кевин Тичер — 13;

Дебора Херпер — 5;

Сьюзан Хино — 10;

Он бросил газету на кровать и закрыл глаза, повторяя имена. Они обжигали его память, как разноцветные зайчики в глазах после ослепления ярким светом электросварки.

Ричард О'Брайан — 11;

Стефани Альтберсон — 9;

Артур Кемпбел — 7;

Прежде, чем продолжить читать имена, он не знал, как осознать, что погибли двадцать два ребенка. Эта трагедия напоминала другие, например, крушение самолета в Чикаго, который рухнул на жилой квартал: «Погибли сто восемьдесят пассажиров авиалайнера и пятьдесят жителей домов, на которые он упал», — он хорошо помнил это заголовок.

Люси Аморо — 10;

Дениел Келли — 7;

Джеймс Бикли — 6;

И он вспоминал лица. Возможно, Люси Аморо, которой было десять лет, была той самой маленькой девочкой в ярко-красном костюме, у которой не было двух передних зубов. Она уронила на себя шоколадное мороженое. Или это была другая девочка выше ростом. С нею были еще два мальчика. Она вела себя с ними, как строгая мать: «Остановитесь, как вы себя ведете?» Или Люси была девочкой, лежащей под тяжелой балкой от рухнувшего балкона, которая прошла мимо него прежде, чем что-то огрело его по голове. Он ворочался в постели, пытаясь отвернуться от лиц, предстающих перед его глазами, но его мозг ему не подчинялся. А что шестилетний Джеймс Бикли? Наверное, это был тот самый мальчик с волосами цвета зрелого апельсина. Он безутешно плакал в коридоре, потому что не мог найти туалет. Влага проступила через его светло-коричневые штаны.

Еще один страшный вопрос: не из-за него ли возник пожар?

Он не был уверен в том, что знает, о чем рассказать уполномоченному Поланскому уже после того, как детектив Катер размахивал газетой:

— Ты не можешь отвечать за все, Джон-Пол.

И в этот момент его мысли были прерваны заботливой медсестрой Элли, сказавшей всем, что ему пора сделать укол и принять таблетки, подмигнув ему, что это способ прервать допрос.

— К этому мы еще вернемся, — сказал на прощание детектив Катер, оставив у него на постели газету. Его слова повисли в воздухе как дамоклов меч.

И Джон-Пол вернулся к газете, заставляя снова себя читать о рухнувшем балконе: об огне, дыме, о панике в партере, о героизме пожарных, спасающих детей. Эти слова оказались недоступны для осознания. Его мозг отказывался воспринимать весь кошмар парада букв, наполняющих эти слова.

«Джон-Пол Колберт, шестнадцать лет, билетер, нанятый на полставки поднялся на балкон, чтобы выяснить природу странных звуков, послышавшихся за несколько минут до начала представления. Его туда отправил хозяин помещения театра м-р Зарбур. Сразу после этого началось возгорание на балконе. Послышались крики: «Пожар», и начался весь этот огненный ад. Огонь разгорелся еще сильнее, балкон рухнул на сидящих под ним ничего не ожидающих детей.

Пожарные заявляют, что, возможно, огонь и послужил причиной обвала конструкции балкона. Находясь на обрушивающемся балконе, Колберт получил сильную черепно-мозговую травму. Он пришел в себя несколько дней спустя, находясь в больнице. Он был допрошен сразу, как к нему вернулось сознание. В настоящее время он находится в центральной больнице города Викбурга».

«А что с мистером Зарбуром?» — подумал он. Продолжая искать в газетном тексте его имя, он нашел следующее:

«Зарбур, который был владельцем и управляющим театра «Глобус» последние тридцать два года, получил шок и обратился к семейному врачу. Инспектор по безопасности городского строительства Кирилл Чатман сослался на ряд нарушений муниципального кодекса, обнаруженных еще в Августе. Инспекция обязала мистера Зарбура произвести капитальный ремонт конструкции здания в течение ближайших девяносто дней. Со дня инспекции прошло девяносто четыре дня прежде, чем случилась это трагедия».

Собирая рассыпавшиеся страницы, дотошно и при этом рассеянно, Джон Пол взвешивал все, о чем он прочитал в газете. Руки не подчинялись его сознанию. Перед его глазами снова и снова проплывали одни и те же кадры: обрушивающийся на детей балкон.

«Почему балкон рухнул?»

«Потому что он был завален всяким хламом», — сказал он себе.

«Может, он рухнул, потому что пол был охвачен огнем, из-за чего вся конструкция ослабла?»

«Мог ли горящий картон так быстро прожечь пол?»

«А кто поджег весь этот балконный хлам?»

«Я», — тихо закричал он.

«Я… я… я…»

Ночь. В палате мертвая тишина. Ни гудения, ни писка от аппарата, который раньше стоял около него. Мягкое шарканье ног медсестер в коридоре, перемещающихся из палаты в палату. Тонкая занавеска отделяла его от темноты.

Откуда-то доносились голоса телевизионных дикторов или персонажей телесериалов. Телевизор в его палате висел под потолком в углу, напоминая в темноте огромного слепого циклопа. Монотонный голос в громкоговорителях внутренней связи перечислял фамилии врачей: «…доктор Конри, зайдите к главврачу… доктор Тайбетс… вас ждут в приемном отделении…» Иногда мог динькнуть тихий, аккуратный звоночек над дверями лифта, которые затем открывались и закрывались.

Он незаметно задремал, погружаясь в сон и всплывая на поверхность реальности, не осознавая, что он засыпает. Ему что-то снилось, но он не мог вспомнить, что — лишь какое-то настроение, аура, мрачное настроение и аура печали и потерь. Сон, который он все-таки запомнил, был про дождь: проливной дождь лился везде, даже в помещении, над которым были крыша и потолок. Капли становились серебряными, затем красными, а затем кроваво-красными.

Реальность представала перед ним в полудреме. Он смутно различал через прикрытые веки очертания комнаты, двери, приведение, вплывшее в палату. «Нет, это не приведение», — подумал он, привстав и сощурившись. Это была женщина в сером плаще. Она смотрела на него черно-серыми глазами, которые сжигали его заживо, будто излучали невидимый огонь.

Она подняла руку и показала на него пальцем:

«Ты!»

Он не знал, что в один единственный слог можно вложить столько ненависти.

«Ты!» — снова она изрыгнула это короткое слово.

Медленно передвигаясь по комнате, она вязко перемещала ноги, будто шла по воде.

«Убийца…» — завизжала она резким, срывающимся голосом. Ее палец смотрел ему в лицо, будто дуло пистолета.

«Ты убил моего Джоя!»

Он закрыл глаза, будто таким образом он мог сбежать из этой палаты, оставив в ней образ этой женщины из страшного мира кошмаров. Он стиснул глаза, и к нему вдруг вернулась головная боль, и скулы снова начали изо всех сил давить на его лицо. Сквозь невообразимую боль он продолжал слышать слова этой разъяренной женщины и ее шаги по покрытому линолеумом бетонному полу. Затем послышались другие голоса и шаги. Когда он, наконец, открыл глаза, то увидел, как медсестры, скрутив ей руки, пытались вывести ее из палаты. Женщина стонала: из нее исходили внушающие страх звуки, в которых была еще и безвозвратная горечь. Она рыдала, а в ее глазах не скрывалась нестерпимая боль. Вывернувшись из их рук, она упала на пол, продолжая плакать, как маленький ребенок. Медсестры снова схватили ее и выволокли за пределы палаты.

Позже в палату зашла Элли. Она принесла тазик с водой и полотенце, чтобы обмыть ему лицо. Она была моложе его матери, но ее волосы были абсолютно белыми.

Прежде, чем он у нее что-нибудь успел спросить, она сказала:

— Не расстраивайся Джон-Пол. Несчастная женщина. Ее сын погиб в «Глобусе». Она не может с этим смириться.

Она вытирала его щеки, лоб, подбородок — все, что не было закрыто больничной одеждой, которая была на нем.

— Но она думает, что я…

— Тихо, не шуми, — оборвала его Элли. — Ты тут не причем. Просто, она потеряла чувство реальности. Расслабься, ни о чем не думай. Я принесу тебе таблетки, и ты уснешь.

«Но что-то было не так и с моей стороны».

Спички.

Огонь.

Не в состоянии до конца проснуться, а также из-за визита этой женщины он забыл об огне, о том, как он устроил этот поджог.

Он сомневался в том, что уснет снова, даже если медсестра даст ему снотворное.

* * *

На следующий день правда стала очевидной. В палате было целое собрание: его родители, обнявшись, стояли у окна, а около его койки были уполномоченный Поланский и детектив Катер, который, если что-нибудь говорил, то грубо и резко. Он лежал и слушал, кивая и понимая все, о чем они говорили. Голова была ясной, боль прошла, но что-то осталось у него в груди: то ли сердце не справлялось после долгого пребывания в небытие, то ли что-то еще, напоминающее пустоту, вакуум. Может, это была душевная пустота, перемешавшаяся с чувством вины, или даже чувство одиночества, которое стало еще острее за последнюю неделю. Как бы то ни было, он лишь слушал, стараясь никого не упоминать в этом маленьком пространстве.

Он кивал, слушая каждое слово уполномоченного. Он не был ответственен за случившееся. Да, он зажег спичку, чтобы осветить захламленный балкон. Да, мусор на балконе загорелся. Но это не могло повлечь за собой крушение самого балкона. Конечно, огонь можно было предупредить, но система предупреждения пожаров в этом театре должным образом не работала. Пожар обратил в бегство некоторых из детей, что, в общем-то, спасло им жизнь.

— Ты не виноват, — сказал Адам Поланский. — Но…

«Но…» — это опасное и хитрое слово, которое напоминает затаившуюся в дебрях обвинения змею.

— Но кто-то же виноват в том, что балкон обрушился, — возразил детектив Катер. — То, к чему мы пришли, пока не раскрывает всей правды.

И почему-то он подумал о мистере Зарбуре. Бедный мистер Зарбур. Наверное, он так и не вышел из шока, как об этом писали газеты.

— Мистер Зарбур… — сказал он.

— Конечно, — ответил детектив. — Ты не должен никого защищать — ни мистера Зарбура, ни кого-либо еще. Ты обязан говорить правду, ничего не скрывая.

Но ему нечего было скрывать.

— Мистер Зарбур мог что-нибудь упомянуть при тебе о состоянии балкона? — снова заговорил детектив Катер.

— Нет. Я думал об этом. Там были ящики и все такое. Прежде я туда старался не ходить. Мне не нравилось там находиться.

— Почему?

— Там было пыльно и грязно. Оттуда постоянно слышался странный шум. Наверное, бегали крысы.

— Ты уверен, что это были крысы?

— Уверен, — головная боль снова к нему вернулась, будто пружина, выскочив из своего механизма, стала в распор его черепа.

— Какие звуки там были еще?

— Не понял…

— Может, что-нибудь похожее на то, что ты слышал перед тем представлением, перед самым крушением балкона. Мистер Зарбур что-нибудь говорил об этом балконе загодя до того?

Разве минутой до того он об этом не спрашивал?

— Нет, — будто молоток ударил у него в голове где-то над правой скулой.

И тут вмешался отец.

— Я думаю, у моего сына сильные головные боли. Наверное, стоит пока прекратить.

Детектив отступил к двери, а уполномоченный сказал:

— Постарайся отдохнуть, — это прозвучало мягко и легко.

— Но подумай о заданных тебе вопросах, — напомнил о себе детектив Катер, обернувшись через плечо, выходя из палаты. Его голос звучал совсем не мягко.

Следующим утром маленький человечек, настолько маленький, что его с трудом можно было разглядеть из-за тележки, которую он толкал, остановился у двери и спросил Джона Пола, не хочет ли он купить конфет или жевательной резинки, журнал или газету.

— Если сейчас у тебя нет денег, то можешь заплатить позже, — бодро провозгласил он.

— Можно газету? — спросил Джон Пол, и тут же об этом пожалел. Ему больше не хотелось читать статьи о «Глобусе». — Мой отец оставил деньги в выдвижном ящике, — и он кивнул на тумбочку около койки.

— Меня зовут Мак, — представился человечек. — Я ростом всего лишь три фута и девять дюймов. Я работал в цирке жонглером. Мы выступали в «Глобусе». Это было еще до того, как ты начал там работать. Сколько мне лет, ты думаешь?

Пока он все это говорил, маленький человечек достал из тумбочки деньги, вернул туда сдачу и дал в руки Джону Полу газету.

— Я не знаю, — пожал плечами Джон Пол, но он был рад встрече с таким собеседником, который не был врачом, медсестрой или следователем.

— Пятьдесят один. Все говорят, что мне не дать и тридцати, — качал он головой. — Как же жалко мистера Зарбура. Он был хорошим человеком и любил цирк.

«Как же жалко… был хорошим человеком…» Эти слова насторожили Джона Пола. Когда он раскрыл газету, то из него вырвался стон. Заголовок гласил:

«Владелец театра покончил жизнь самоубийством. Он не вынес последствий случившейся катастрофы».

Ночью он молился о душе мистера Зарбура и о душах детей, погибших в театре. Он загибал пальцы, будто, молясь о них, перебирал четки. Он молился о душе каждого из них снова и снова, затем он повторял «Отчий Наш» и «Пресвятая Мария». Молился он только по-французски, пока, наконец, не уснул. Сон пришел к нему, как добрый и заботливый друг.

Через четыре дня его выписали из больницы. За ним приехали родители. Хлопоча вокруг его, они суетились. Мать помогла ему одеться, хотя он мог это сделать сам. Она стала на колени, чтобы зашнуровать ему ботинки, и это его смутило. Отец трогал его за плечо и ерошил ему волосы, напоминая Джону Полу о своем существовании.

Наконец, прибыла Элли, светловолосая медсестра. Она прикатила инвалидное кресло с большими колесами.

— Садись, поехали, — сказала она.

— Зачем, — начал сопротивляться Джон-Пол. — Я могу идти сам. Я — в порядке…

— Больничное правило, — настаивала Элли, показывая на кресло. — Всех довозят до двери главного входа.

Но когда началась поездка по лабиринтам коридоров, то они проехали мимо лифта, который бы доставил их в вестибюль к главному входу.

— Куда мы едем? — спросил он.

Он видел неуверенные лица его родителей и гримасу на лице Элли.

— Мы спустимся на служебном лифте к служебному входу, — сказала она. — Так будет быстрее.

— Почему быстрее, — вдруг насторожившись, спросил он, осознав, что родители в этот день были более чем заботливы. Они волновались, переживали, ласкали его, одевали и обували, и во всем этом была излишняя доля нервозности.

А в данный момент они молча стояли рядом.

Открылись двери лифта, и они вошли внутрь. Они молча спускались на лифте. Джон-Пол больше ничего не спрашивал. Он подумал, что знает, почему им пришлось избегать главного входа в больницу. Он вспомнил женщину, которая плакала и проклинала его за пять дней до того. Может, она ждала его у главного входа, с такими же, как и она, кто проклинал его за случившееся в театре.

Двери мягко разъехались. Джон-Пол увидел офицера полиции, стоящего у служебного входа больницы. Это был крупный, немолодой человек с редеющими волосами. Он дал им знак рукой. «Такси вас ожидает», — сказал он. — «Нужно спешить, пока толпа у главного входа не поняла, что происходит».

Джона-Пола выкатили из лифта, и отец помог ему встать с кресла, хотя он в его помощи не нуждался. Элли быстро поцеловала его в щеку: «Господь тебе в помощь», — сказала она. — «Бедный мальчик…»

Они спешили через дверь и тротуар к раскрытой двери желтой машины. Отец с матерью помогли ему быстро сесть внутрь и захлопнули дверь. В машине пахло сигаретным дымом. Водитель сгорбился за баранкой руля и даже не обернулся на них. «Держись», — буркнул он, и, визжа резиной, машина рванула с места. Запах бензинового перегара перемешался с сигаретным дымом.

Когда они обогнули угол больницы, то Джон Пол обернулся, чтобы взглянуть через заднее стекло. Немногочисленная толпа собралась у главного входа с плакатами и транспарантами, будто на демонстрацию протеста. Он не смог прочитать всего, что на них было написано. Как он увидел, что толпа начала двигаться через лужайку к служебному входу, откуда только что выехало их такси. Они кричали вслед машине и махали кулаками, поняв, что их провели. Джон-Пол обратил внимание на их разгневанные лица.

— Они думают, что я виноват, — сказал он, осознавая, что весь этот гнев адресован ему.

— Ты не виноват, — сказала мать, прижавшись к нему.

«А, может быть, и виноват», — подумал он, когда уже такси стремительно неслось по улицам города.

---------

Еще несколько дней Джон-Пол не мог оправиться от удивления тому, как быстро он оказался дома. Он не был уверен, что ему можно было покинуть больницу сразу, как только с его головы была удалена повязка. Ему приходилось проходить смертельную рутину сдачи крови на анализ, измерения давления и температуры термометром под языком три-четыре раза в день. Еда ему казалась особенно вкусной, когда она лежала перед ним на тарелке, но когда она попадала к нему в рот, то тут же теряла всякий вкус. Его раздражала открытая дверь в палату, и особенно после визита к нему той женщины, которая рыдала и выкрикивала в его адрес проклятья.

Но попав домой, он не находил себе места. Ему казалось, что и тут он чужой, что дом — не его, хотя вроде как он и был здесь в безопасности. Раньше он не задумывался о том, что ему может угрожать, будь то дома, на улице или в региональной школе Викбурга. Теперь он постоянно чувствовал угрозу, с каждым разом в чем-нибудь еще, в новых красках и звуках. Он покопался в словарях, чтобы подобрать самое подходящее из слов, и нашел: «Беззащитность», хотя он произносил его на французский манер, ставя ударение на последний слог. Хотя уже несколько лет он не говорил по-французски, он все еще не отвык от старых привычек произношения.

Но теперь его мучила беззащитность. Даже когда по утрам его отец был дома и отсыпался после ночной работы в ресторане, а мать все время была занята работой по дому, он продолжал себя чувствовать в этом мире неуверенно. Голова больше не болела, порезы и ушибы зажили. Но он ощутил какие-то изменения в его сознании, излечению которые, наверное, уже не поддавались. Изменения были не только в сознании, но и где-то еще, может, в ходе протекающей вокруг жизни, о чем ему не хотелось даже и думать.

Он сказал матери: «Пойду прогуляюсь».

В ответ она уронила большой скребок, которым очищала от золы печь.

— Пойдешь? — недоумение в ее голосе выглядело явным.

— На следующей неделе я иду в школу. Почему бы не прогуляться уже сейчас? Ты говоришь, что я стал бледным. Может, мне нужен свежий воздух, — говоря с матерью, он не старался пользоваться американскими слияниями и сокращениями.

Она кивнула и посмотрела на него печальными глазами. После той трагедии ее печаль стала похожа на пальто, которое она с себя не снимала больше никогда.

Когда он вышел на улицу, его встретила ноябрьская прохлада. Он поднял воротник куртки. Низкое и тяжелое небо начало на него давить. Тонкие и лишенные листвы ветви деревьев были похожи на конечности схватившихся за небо гигантских пауков. Ему стало холодно, и его настроение стало еще хуже, когда он увидел, как между тротуаром и проезжей частью в порывах ветра шевелятся заросли кустов. Он уже почти вернулся домой.

Он отправился в городскую библиотеку Викбурга, не задумываясь о том, что вышел из дому лишь только для этого. Ему было известно одно: нужно идти, узнать что-нибудь о происходящем около больницы, когда он пребывал там, не приходя в сознание.

К счастью ему не пришлось учиться пользоваться аппаратом, предназначенным для просмотра микрофильмов. Библиотекарша, маленькая живая женщина рассказала ему, что большинство последних газет еще не были пересняты на пленку. Она вынесла ему подшивку за последние две недели, которую положила перед ним на стол в читальном зале, даже не спросив, почему он не в школе.

Через час он вышел из библиотеки. Его дрожащие ноги делали неуверенные шаги по Майн-Стрит. Заголовки и газетные статьи продолжали стоять перед его глазами. Он остановился около почтового ящика и облокотился на него всем телом. Еще какое-то время его не отпускала одышка, будто недавно он долго бежал в сумасшедшем темпе. Свежий ветер ласкал его лицо.

Он был рад, что сразу после случившейся трагедии он попал в больницу и долго был без сознания, потому что не видел больших, черных заголовков и газетных полос со статьями о раненых и погибших детях, найденных под завалом, фотографий полных горя семей, общин, поминальных собраний в школах и на кладбищах. Он не мог забыть изображения радостных лиц и сияющих глаз кого-то из них до случившегося, будь то мальчик, сидящий на коленях у Санты, или девочка, задувающая свечи на именинном торте. А рядом следовали фотографии людей в черном, столпившихся около церкви перед похоронами этих детей, и их лиц, полных печали со слезами на глазах. И еще были шокирующие фотографии его самого в окружении счастливых детей. Очевидно, снимок был сделан в вестибюле театра. Он не помнил, когда и кто мог его сфотографировать: «Билетер Джон-Пол Колберт среди детей незадолго до случившейся трагедии в театре «Глобус». Он оправдан, так как не несет ответственности за крушение балкона».

Пока он шел домой, его согревала газетная фраза: «Он оправдан».

Но какая это мизерная крупинка, капля в океане людского горя.

Все эти дети погибли.

При его непосредственном участии.

Дома его ждало письмо. Когда он вскрывал конверт, то мать замерла в ожидании. Письма к нему еще не приходили ни разу. Лишь на свой День Рождения он каждый раз получал открытку в конверте с поздравлениями от матери и отца, которую они высылали строго за два дня до даты его рождения. Но в длинном белом конверте, на котором аккуратным почерком было написано его имя и его адрес, было письмо.

Прежде чем, не спеша открыть конверт, он взвесил его на ладони.

Он не мог даже себе представить, кто бы ему написал.

Он перевернул конверт, чтобы рассмотреть обратный адрес, но его не было.

Когда он аккуратно с одной стороны вскрыл конверт, то его отец вышел из спальни, зевая и ероша руками смятые во сне волосы.

«Письмо Джону-Полу», — с опаской в голосе объявила ему мать.

Родители наблюдали, как он извлекает из конверта лист бумаги. Почерк был еще аккуратней, чем на конверте, и от листа повеяло еле заметным запахом женских духов. Правый верхний угол листа бумаги был украшен букетом синих цветов, в другом углу был викбургский адрес.

Повернувшись боком к исходящему от окна свету, он начал читать:

«Дорогой Джон Пол.

Может быть, ты меня не помнишь. Меня зовут Нина Ситрон. Я была одной из девушек, нанятых на один день мистером Зарбуром для обслуживания того «Волшебного Представления».

Я пишу, чтобы ты знал, как мне жаль о том, что тогда случилось. Я знаю, что после этого тебе было нелегко. Я прочитала в газете о том, что ты был ранен, и надеюсь, что тебе уже намного лучше. Благослови Господь за то, что я успела выскочить из зала целой и невредимой.

В тот день ты был очень добр к нам и заботлив. Я сильно волновалась и, когда пришел ты, то я поняла, что со своей работой я справлюсь.

Я надеюсь, что ты скоро поправишься и вернешься в школу.

Был ли тот день таким ужасным? Для меня он продолжает оставаться кошмаром. Каждый раз я вижу во сне обрушивающийся балкон и тут же просыпаюсь. Каждый вечер, молясь перед сном, я добавляю молитву о душах этих несчастных детей.

Снова благодарю тебя за всю твою доброту ко мне.

С уважением.

Нина Ситрон.»

Он дал письмо в руки матери, отвернулся к окну и выглянул на улицу. Ему не хотелось видеть лицо матери, потому что на самом деле он не знал, кто из тех двух девушек был Ниной Ситрон. В тот день он сам чувствовал, что сильно волнуется, он старался помочь всем и каждому, отвечал на все вопросы сразу и объяснял, как и куда пройти, пытаясь выглядеть спокойным и уверенным в себе во всей той суматохе. Он обратил внимание на светловолосую девушку, которая выглядела уж слишком спокойно и хладнокровно в отличие от другой, которая не находила себе места и все время размахивала руками.

— Хорошее письмо, — сказал отец, прочитав его через плечо матери. — Мы гордимся тобой, Джон Пол…

— Ты обязан ей ответить, — сказала мать. — Demain, — а затем по-английски: — Завтра.

Возможно, это письмо было хорошим предзнаменованием. Он об этом подумал, уже ложась спать.

«Надо подсчитать все хорошее, произошедшее с ним в последнее время», — подумал он, стоя на коленях перед молитвой. — «У меня не болит голова уже три дня. В понедельник я возвращаюсь в школу. Мое имя не запятнано, даже, несмотря на обвиняющие меня заголовки газет. И она написала мне письмо».

У него еще никогда не было девушки, и он никого еще не приглашал на свидание. Он наблюдал за ними издалека, но близко к ним не подходил.

Он проговаривал молитвы на французском языке — те, которые знал с незапамятных времен. Он молился о Нине Ситрон, о детях и добавил молитву о душе мистера Зарбура. Когда он уже был между одеялом и простыней, то задумался о том, что видела в своих кошмарах Нина Ситрон. Она видела, как обвалился балкон. Его кошмары были другими. Перед его глазами все проплывало, как в тумане: кричащие дети, кто-то крикнул: «Пожар!», и на него обрушилась темнота. Но этот кошмар был еще не самым худшим из всего. Худшее начиналось, когда он просыпался среди ночи, и ему мерещились звуки, доносящиеся с балкона, когда ему казалось, что это среди мусора и всякого старого хлама скреблись крысы. Может быть, если бы ему удалось преодолеть страх перед крысами и оказаться на балконе раньше, то он бы заметил ослабшие детали балкона и предупредил бы мистера Зарбура о возможной опасности. Он снова постарался отвернуться от этих мыслей, но во мраке его комнаты эти звуки продолжали к нему возвращаться снова и снова, а за ними следовал скрип разламывающегося дерева.

Он изо всех сил сжимал ладонями уши, но звуки не прекращались, они были внутри него. Они приходили к нему вместе с осознанием вины во всем, что тогда произошло: из-за того, что он не оказался на балконе раньше, погибли дети. Кошмары заканчивались, когда он просыпался, но ощущение вины оставалось навсегда. Оно было худшим из всего, приходившего к нему среди ночи. Как ночью, так и днем оно преследовало его повсюду.

На утро, сидя в одиночестве дома, он написал письмо в ответ Нине Ситрон. Шариковая ручка повисла над листом бумаги. Он замер, сидя за столом, не зная, о чем он может написать. На самом деле он знал, зачем он это пишет — чтобы поблагодарить ее за письмо, но он не мог придумать, как это выразить на бумаге. Почувствовав досаду, он начал:

« Дорогая Нина… »

Он не знал ее совсем, даже не мог себе представить ее лицо. Может, нужно было написать: «Дорогая мисс Ситрон…» Он еще раз пробежался глазами по написанному в ее письме. Он обращалась к нему как к Джону-Полу.

« Большое спасибо за письмо… »

Так было проще и звучало дружественней.

« Как мило с твоей стороны, что ты написала… »

Он насупился, написав «мило», что можно было принять как угодно, наделив это слово ненужной иронией. Он перечеркнул «мило» и написал «приятно», затем перечеркнул это и снова написал «мило» и подумал, что перепишет все заново.

« Как мило с твоей стороны, что ты написала. Надеюсь, что твои молитвы о душах погибших детей будут услышаны богом. Я молюсь о них, также как и ты… »

«Так то лучше», — подумал он.

« Я рад, что ты не пострадала, успев вовремя выйти из зала. И мне жаль, что тебя мучают кошмары. От них я страдаю также ».

Может, о кошмарах ему лучше бы было не напоминать? Но он хотел показать ей, что в этом она не одна. Об ощущаемой им вине он решил не упоминать никому вообще.

« Все мои раны зажили. И я скоро вернусь в школу — ближайший понедельник ».

Кончик шариковой ручки снова повис в воздухе. Он не знал, что напишет дальше. Ему не хотелось писать, как ему показалось, с жалостью к себе. Он собрался с мыслями и скомандовал себе: «Вперед», и написал следующее предложение:

« Надеюсь, увидимся в школе ».

Он снова остановился. Движением «вперед» ему это не показалось. Он решил написать что-нибудь более вежливое:

« Еще раз спасибо за письмо ».

Звучало даже слишком формально, но лучшего конца он так и не придумал. Он еще раз взглянул в написанное ею, чтобы увидеть над ее подписью: «С уважением…»

Он перечитал ее письмо снова от начала и до конца. Он все продолжал удивляться. Многое ему показалось странным и трудно объяснимым. Когда он лежал в больнице, то от его одноклассников не пришло ни одной открытки, и он понимал, почему. Он проучился в региональной школе Викбурга всего лишь несколько недель, и друзей у него пока еще не завелось. Они лишь знали, как его зовут. Но Нина Ситрон увидела в нем личность, доброго и отзывчивого человека, когда для остальных он попросту не существовал.

Он закончил письмо так:

« С большим уважением.

Джон-Пол Колберт ».

Редактору:

«Городу Викбургу должно быть стыдно за то, что не принимаются никакие меры для скорейшего расследования катастрофы в театре «Глобус», случившейся 31 октября. Расследование умерло вместе с владельцем театра. Однако не умер еще один человек, имевший отношение к этой бессмысленной трагедии. Он успел проработать в этом театре несколько месяцев до обрушения того самого злосчастного балкона.

Это — молодой билетер. В первых газетных публикациях упоминалось его непосредственное участие в разрушении балкона. Он фигурировал в материале на газетных страницах. Он также был на балконе за несколько минут до самой трагедии, чтобы убедиться в происхождении «странного звука». Он зажег спичку, из-за чего начался пожар, который мог нарушить крепление балкона, в последствии рухнувшего на ни в чем неповинных детей. «У нас нет никаких доказательств, что огонь имел прямое отношение к обрушению балкона», — заявил общественный уполномоченный по делам безопасности. Что это значит? Это лишь говорит об отсутствии доказательств, свидетельств. Очевидно, потому что какие-либо доказательства требуют дополнительного расследования причин пожара и разрушения. Если отсутствуют доказательства того, что этот юноша стал причиной разрушения, то это также не является доказательством, что он не причастен к этой катастрофе, даже если он и не знал о техническом состоянии балкона. «Дело закрыто», — сказал уполномоченный после смерти мистера Зарбура. Но это дело никогда не будет закрыто, пока будет существовать справедливость.

Городское управление Викбурга».

Газета дрожала в его руках.

Когда он был дома один, он услышал, как о заднюю дверь ударилась газета. Каждый день, объезжая на велосипеде несколько кварталов их района, мальчишка-доставщик подбрасывал газеты под двери домов.

Он занес газету в дом. Его глаза пробежались по заголовкам. И он себе сказал: «Не прятаться же от газет до конца своих дней?» Напряженно просматривая главную страницу, он почувствовал облегчение, когда обнаружил, что на ней нет ни одной статьи про «Глобус». То же самое оказалось и на второй странице. Он заглянул на спортивную страницу, но и там не было ничего интересного. Его не интересовали ни «Келтис», ни «Браинс». Они вдвоем с отцом любили бейсбол и вместе часто смотрели по телевизору игру «Ред-Сокс». Он пробежал глазами все полосы газеты без какого-либо энтузиазма. В эти дни он не испытывал энтузиазм ровным счетом ни к чему.

Он просто полюбопытствовал, заглянув на страничку редактора, хотя он иногда рассматривал политические карикатуры или заставлял себя прочитать что-нибудь на передовице. «Ты должен знать обо всем, что происходит в твоей стране, и газета — лучший способ это сделать», — говорил ему отец. Он старательно просмотрел все, что было на главной странице, прочитав о расточительстве в водном хозяйстве, и его глаза остановились на письме редактору в самом низу, зацепившись за небольшой заголовок: «Дело закрыто».

Прочитав это письмо, он уронил газету на ковер, осознав, что последствия трагедии останутся с ним навсегда, и ему придется жить с ними до конца своих дней. Они будут напоминать о себе, будто кубик льда, который, находясь внутри него, не растает никогда.

---------

В первый день в школе после его долгого отсутствия Джон-Пол был рад увидеть огромную толпу. Коридоры были переполнены спешащими учениками. Никто не обращал на него внимания. Вспоминая фотографии в газете, он пытался быть незаметным, желая вообще быть невидимкой. Он смешивался с толпой, чтобы никто не обратил на него внимание, и старался ни с кем не встречаться взглядом, будь то ученик или учитель.

Он вошел в класс лишь перед самым звонком, и тут же в него впились глаза всех сидящих в классе. Он сел в предпоследнем ряду около окна. Ему показалось, что письмо редактору было отправлено родителями кого-нибудь из его одноклассников.

Положив на стол указку, Мистер Стейн сказал: «Мы рады, что ты снова с нами, Джон-Пол», — затем, пробежавшись глазами по всем сидящим в классе, он с настойчивостью в голосе добавил: «Не так ли, класс?»

«Да», — загалдели все сидящие в классном помещении, зачем последовало дружеское шевеление.

Как только прозвучал звонок, обозначивший начало урока Джон-Пол вдруг сильно покраснел от признательности и от смущения.

Как обычно, он не старался первым поднять руку, чтобы ответить. Кто-то из одноклассников, встретившись с ним взглядом, мог ему кивнуть, и в этом не наблюдалось ни какой враждебности или предосуждения, будто произошедшей трагедии еще не было. Когда он шел по коридору после урока истории Америки, один незнакомый ему парень хлопнул его по плечу и сказал: «Я рад, что ты в порядке».

Вдруг оцепенев, он почувствовал, как вспотела его ладонь. Он заставил себя ответить: «Спасибо».

Он еще раз оцепенел, когда, в одиночку сидя за столом во время перерыва на завтрак, он вдруг увидел девушку со светлыми волосами — одну из тех, что помогали ему в тот день в театре. Он оторвался от тарелки с неаппетитным гамбургером (никакая еда не пробуждала в нем аппетит) и понял, что она направляется именно к нему. Ее глаза смотрели прямо на него, ее длинные, белые волосы ровным водопадом ложились на ее плечи.

Он встал, чтобы ее поприветствовать.

Она улыбнулась. Улыбнулись ее губы и ее карие глаза — глаза, которые казались полной противоположностью ее чистой коже и ее светлым волосам.

— Спасибо, за то, что ответил на мое письмо, — сказала она.

Он почувствовал, как его рот открылся от удивления, и не закрылся, будто челюсть заклинило.

Он написал ответ Нине Ситрон, а не девушке, имя которой он не знал.

— Ты меня помнишь? — спросила она. — Ты многое должен был понять из письма. Я — Нина Ситрон, из театра…

— Нина Ситрон? — запнулся он на ее имени и почувствовал себя неловко.

— Да.

— Но…

— Но что?

— Ты писала, что я был очень добр и заботлив в тот день…

— О, да, конечно. Я была в ужасе. Мои родители никогда не позволяли мне работать, что-нибудь делать… и со всеми этими детьми… я очень сильно переживала…

— По тебе было не сказать… — забыл он о краткости.

— Я знаю. Я делала вид, что совершенно спокойна так же, как и до того, во время твоего инструктажа. О, боже, я зевала… когда я начинаю ощущать ужас, нервничать, переживать, то я зеваю. И сейчас, когда я с тобой говорю, у меня трясутся колени, и в любую минуту я начну зевать…

Она начала зевать, может, даже специально, и он зевнул вместе с ней — претворился, в солидарность. И они вдвоем начали смеяться, будто были старыми друзьями или даже больше чем друзьями. В школьном кафе продолжали стучать ложки и звенеть тарелки. Они вдвоем выходили из кафе и разговаривали, хотя оба не помнили, о чем говорили минуту тому назад. Она не отрывала от него глаз. В них не помещалась нежность. А он не мог поверить, что такое возможно — идти по коридору рядом с красивейшей девчонкой.

— Я так рада, что ты вернулся, — сказала она, когда они дошли до ее класса. — Может, будем иногда вместе обедать?

Он чуть не проглотил язык.

— Завтра? — спросил он в ожидании.

— Конечно, — ответила она, и тут же покраснела. Ее чуть ли не бледное лицо вдруг стало розовым — прелестно розовым. Оставив ему сладкую улыбку, она скрылась за дверью класса.

Его сердце чуть ли не пело. Яркий свет в нем сменил мрак, из которого, ему казалось, не выйти никогда. Он шел на свой следующий урок. Идя по коридору, он уже не волновался о том, не смотрит ли кто-нибудь на него тайком. Он сел и раскрыл учебник по социологии. Он увидел вложенный в книгу лист бумаги в клеточку. Черным карандашом вразнобой были написаны буквы:

« С возвращением тебя, убийца »