Это была осень ковбойских карт — так мы называли картонные карточки с изображениями Бакса Джонса, Тома Тайлера, Хута Гибсона и особенно Кина Мейнарда. Их можно было найти в пятицентовых упаковках вместе с розовыми пластинками жевательной резинки, сложенными по три вместе и посыпанными тонким слоем белого, приятного на вкус порошка. Из этой резинки не выдувались такие пузыри как из какой-нибудь другой, но главное было не это, а сами карточки с изображениями ковбоев — людей с каменными лицами и синими холодными глазами.

В те ветреные дни, когда в воздухе крутился хоровод опавших листьев, после уроков мы рассаживались на тротуаре у аптеки-магазина «Лемир» напротив школы прихода «Сент-Джуд». Мы обменивались картами, покупали их друг у друга и договаривались, кто кому должен какую карту. Так как Кина Мейнарда каждую субботу на дневном киносеансе мы видели на экране «Глобуса», то он был самым популярным из ковбоев, и каждую карту с его изображением можно было обменять, по крайней мере, на десяток других. У Ролли Тремайна было целое сокровище — тридцать, если не больше, разных карт, но он ревностно их берег. Это были такие же карты, как и у других, но Кин Мейнард у него был лишь один. Мы, все вместе, угрожали больше не пускать его к себе в компанию, чуть ли не объявив ему бойкот.

Я его почти ненавидел. Он был сыном самого Августа Тремайна, владельца галантерейного магазина в центре города. К тому же жил не в арендуемой квартире, а в отдельном белом доме на Лорел-Стрит, похожем на большой пирог с взбитыми сливками. Он был слишком толстым, чтобы успешно участвовать в бейсбольных матчах между «Френчтаунскими Тиграми» и «Рыцарями» Норз-Сайда, и к тому же постоянно давал нам знать о джунглях монет в его карманах. Он мог зайти в «Лемир», небрежно заплатить четверть доллара и взять целых пять упаковок жвачки с ковбойскими картами, в то время как мы могли лишь стоять и наблюдать, тихо дуясь от зависти.

Время от времени я мог заработать никель или гривенник. Я выполнял поручения слепой престарелой миссис Беландер, мыл полы и окна у нее дома. К тому же я подбирал всякий хлам из меди, латуни и других цветных металлов, а затем сдавал его старьевщику. Сжимая в ладони монеты, я мчался в «Лемир», чтобы купить одну или две упаковки резинки, надеясь, что, когда ее открою, то с одной из карт на меня смелыми глазами будет смотреть сам Кин Мейнaрд. И вот однажды, перед тем, как сесть напротив Роджера Луизье (моего лучшего друга, когда дело не доходило до карт) и выложить все что, что есть, у меня окажется пять Кинов Мейнардов, то смогу себя почувствовать своего рода миллионером.

Одна неделя была для меня особенно удачной. Я целых два дня мыл полы у миссис Беландер и заработал четверть доллара. Кроме того, мой отец, отработав полную неделю на фабрике, закончил срочный заказ, комплект причудливых расчесок, и, когда он получил за это деньги, то раздал мне, моим братьям и сестрам по лишнему гривеннику наряду с обычными десятью центами на дневной субботний киносеанс. Отказавшись пойти в кино, я имел лишние тридцать пять центов и планировал разделаться с Ролли Тремайном, для чего лучше всего подходил ближайший понедельник. Именно утром по понедельникам у «Лемира» останавливался поставщик и разгружал свежие упаковки с леденцами и жевательной резинкой. Не было в мире ничего более захватывающего, чем новые пачки жевательной резинки с картами. В тот день сразу после школы я помчался домой и быстро переоделся. Мне не терпелось как можно быстрее оказаться в «Лемире». Я уже ворвался в дом, громко хлопнув за собой дверью, как тут же на моем пути предстал мой брат Арманд.

Ему было четырнадцать, на три года больше чем мне. Он уже учился в средней школе «Монумент-Хай». В последнее время он вдруг стал для меня чужим. Это выражалось по всякому: его перестали интересовать ковбойские карты и «Френчтаунские Тигры», у него появилось какое-то таинственное достоинство, которое иногда пропадало, и его голос начинал повсюду звучать, будто у базарного зазывалы.

— Остановись на минуту, Джерри, — сказал он. — Мне нужно с тобой поговорить, — он увел меня в сторону, чтобы мать не слышала нашего разговора. Она как всегда была занята возней на кухне, ожидая нашего прихода из школы.

Я раздраженно вздохнул. В последние месяцы Арманд стал уважаемой личностью в доме, конечно, после матери и отца. И, как самый старший сын, он иногда пользовался возрастным преимуществом, разъясняя младшим, как себя вести.

— Сколько у тебя денег? — прошептал он.

— У тебя какие-то трудности? — спросил я. Волнение начало возрастать во мне, как месяц назад на киносеансе в «Глобусе» во время просмотра одного захватывающего фильма.

Он раздраженно закачал головой:

— Смотри, завтра День Рождения у Па. Я думаю, что нам нужно сложиться и что-нибудь купить, — в его глазах было презрение. — Рита уже дала мне пятнадцать центов, и я положил четверть. Альберт передал пятьдесят — все, что осталось от денег на его День Рождения. Если добавишь никель, то мы сможем что-нибудь купить.

— Ой, ладно тебе, — начал защищаться я. — У меня нет ни одного Кина Мейнарда, и сегодня я собирался купить несколько карт.

— Кин Мейнард! — фыркнул он. — Кто для тебя важнее Кин Мейнард или твой отец?

Его вопрос был несправедливым, потому что он знал, что другого возможного ответа у меня не было. «Отец», — это был единственный ответ. Мой отец был великим человеком, верившим во все, в чем живет дух, хотя мать часто заявляла, что дух, в который он верил, возникал из бутылки. Он работал на фабрике расчесок, начиная с четырнадцатилетнего возраста. Он ни с того ни сего мог начать смеяться или ворчать. Каждый вечер, возвращаясь с работы, он приветствовал нас дурным настроением. В былые времена, когда работы на фабрике было много, он оживал и становился веселее, особенно в пятницу вечером и по выходным, ходя по дому с бутылкой пива подмышкой, и зачитывал длинные речи обо всем хорошем, что есть в жизни. И во время самой Депрессии он, например, купил фортепьяно, чтобы мои сестры-близнецы Иоланта и Иветта раз в неделю могли брать уроки музыки.

Я достал из кармана двадцать центов и отдал их Арманду.

— Спасибо, Джерри, — сказал он. — Мне крайне неприятно забирать у тебя твой последний цент.

— Все в порядке, — ответил я, отвернувшись и утешая себя мыслью, что двадцать центов — это лучше, чем ничего.

Когда я добрался до «Лемира», то почувствовал неладное. Роджер Луизье пинал по тротуару жестянку из-под леденцов, а Ролли Тремайн угрюмо сидел на ступеньках магазина.

— Береги деньги, — сказал мне Роджер. Он знал о моих планах пустить пыль в глаза с новыми картами.

— Что случилось? — спросил я.

— Ковбойских карт больше не будет, — ответил Ролли. — Их больше не печатают.

— Теперь карты будут президентскими, — сказал Роджер, и на его лице всплыло нескрываемое отвращение. Он ткнул пальцем на окно магазина. — Смотри!

Объявление в окне гласило: «Всем детям. Внимание. Новая серия: «Президенты Соединенных Штатов». В каждой пятицентовой упаковке жевательной карамели…»

— Президентские карты? — встревожено спросил я.

И начал читать: «Собравший полную коллекцию карт с изображениями американских президентов получает от Официальной Ассоциации Бейсбольных Лиг перчатку с тисненым автографом бейсбольного чемпиона Лефти».

Перчатка или что-нибудь еще, и ради этого кто-нибудь будет заниматься президентами?

Ролли Тремайн глубоко вздохнул.

— Бенджамин Харрисон, боже ты мой! Зачем мне Бенджамин Харрисон, если у меня есть двадцать два Кина Мейнарда.

Чувство вины подкралось к моему сердцу. Мои пальцы перебирали в кармане монеты, но этот звук мало что значил. Кена Мейнарда больше не будет.

— Я куплю «Мистера Гудбара», — решил Ролли Тремайн.

Мне не хотелось есть, леденцы «Бэби Рут» меня тоже не интересовали. Я подумал о том, как обманул Арманда, и что хуже всего, предал отца.

— Увидимся после ужина, — крикнул я Роджеру через плечо.

Я торопился домой, и, чтобы сократить дорогу, обошел сзади церковь, несмотря на то, что затем было нужно перепрыгнуть высокий деревянный забор, а затем пробраться через лабиринты грядок мистера Тибодё, и при этом постараться не попасться ему на глаза. Запыхавшись, я взлетал по ступенькам на третий этаж, чтобы только узнать, ушел Арманд с Иолантой и Иветтой в магазин подарков или нет.

Я выкатил свой велосипед и бешено понесся по улицам, пересекая наискосок перекрестки и не замечая негодующие гудки автомобильных клаксонов. Наконец, я увидел Арманда и сестер, выходящих из магазина «Монумент-Мен-Шоп». Мое сердце замолотило еще сильней, когда у Арманда в руке я увидел длинный, тонкий футляр.

— Вы уже купили подарок? — спросил я, хотя знал, что уже было слишком поздно.

— Прямо сейчас, синий галстук, — сказал Арманд. — В чем дело?

— Да, ничего, — ответил я, и у меня в груди что-то надломилось.

Он долго смотрел на меня. Сначала его взгляд был тяжелым, а затем смягчился. Он улыбнулся мне почти с сожалением и коснулся моей руки. Я отшатнулся от него, почувствовав себя голым на виду у всех.

— Все в порядке, — сказал он мягко. — Возможно, этот день чему-нибудь тебя научит, — в словах была нежность и забота, но с невероятным достоинством, не оставляющем его голос, даже когда слово внезапно срывалось на последнем слоге.

И мне стало интересно: что со мной произошло, если я не знал — смеяться мне или плакать.

Сестра Анжела была поражена, когда за неделю до рождественских каникул, каждый ученик в ее классе зачитывал чуть ли не эссе, основанное на исторических фактах. Оценки по истории у многих были высоки, как никогда — не ниже «А»-минус (Сестра Анжела не верила, что кто-нибудь вообще когда-либо сможет получить выше «С»). Она никогда бы не узнала (или, по крайней мере, не сумела бы в это поверить), что все знали об американских президентах благодаря картам, которые мы покупали в «Лемире». На каждой из них было изображение президента, а на обратной стороне, краткая его биография. Эти карты были перед нашими глазами настолько часто, что все отпечатывалось в нашем сознании без особых усилий. Даже в разговорах на улице мы упоминали различные исторические факты, например, о том, что Джеймса Мэдисона прозвали «Отцом Конституции» или, что Джон Адамс намеревался стать министром.

Президентские карты получили невиданный успех, и мы быстро забыли о ковбойских картах. Во-первых, с ними уже была не жевательная резинка, а карамель, которую можно было задвинуть языком в уголок рта, из-за чего щека разбухала, как у звезд бейсбола, кладущих туда щепотку табака. Во-вторых, конкуренция: все торопились собрать полную коллекцию и чуть ли не сорились, а иногда и дрались за каждую карту, потому что каждому хотелось первым ее отослать, чтобы получить бейсбольную перчатку, и расстраивались, потому что у «Лемира» можно было купить лишь тридцать два президента, включая Френсиса Делано Рузвельта, чего было недостаточно. Когда каждый понедельник поставщик оставлял коробки с карамелью у входа в магазин, то мы часто обнаруживали, что во всей коробке все карты были с изображением лишь одного президента — две недели подряд были коробки, в которых был только Авраам Линкольн, еще одну неделю мы вдвоем с Роджером Луизье стали героями Френчтауна. Мы на наших велосипедах съездили в Норз-Сайд, договорились с тремя мальчишками, чтобы обменяться картами, и возвратились с пятью новыми президентами, включая Честера Алана Артура, которого до сих пор у нас не было.

Возможно, обостряя наше желание получить приз, печатающая карты компания выслала «Лемиру» обычную перчатку. В окне магазина она выглядела оранжевой и гладкой. Я уже чуть ли не заболел от тоски, размышляя о своей старой перчатке, которую я унаследовал от Арманда. Но желание Ролли Тремайна получить именно эту оттеснило мое на задний план. Он даже уговорил мистера Лемира согласиться отдать перчатку в окне первому же, кто принесет полный набор карт, так, чтобы в ожидании почтальона не тратилось впустую драгоценное время.

Мы были восхищены тем, что Ролли Тремайн был расстроен, тем более что он был всего лишь запасным игроком у «Тигров». Однажды, потратив пятьдесят центов на карты, — все из которых оказались Кэлвином Кулиджем, он швырнул их на землю, затем вытащил из кармана доллар и сказал:

— Ну и черт с ним. Я куплю эту перчатку!

— Это не та перчатка, — сказал Роджер Луизье. — На ней нет автографа Лефти. Посмотри, что написано в самом низу.

Мы все обернулись на окно с объявлением, хотя каждый из нас понимал: «Эта перчатка нигде не продается».

Ролли Тремайн потрудился поднять брошенные им на тротуар карты. Его губы надулись еще сильней, чем когда-либо. После этого он быстро вложил их в грудной карман, отказываясь рассказать нам, сколько ему еще нужно, чтобы его набор стал полным.

Я также был увлечен картами, потому что они каким-то образом делали краше окружающий нас мир, становящийся с каждым днем все более мрачным. После Рождества в результате сокращения производства отец оказался без работы. Ему не выплатили зарплату за последние четыре недели, и единственным доходом у нас был заработок Арманда, после школы он работал в бакалейном магазине «Блю-Энд-Вайт». В конце концов, и Арманд также потерял работу из-за того, что покупателей стало намного меньше.

Еды и одежды нам всегда хватало благодаря отцовским кредитам, которыми он даже гордился, отсутствие занятости сделало его беспокойным и раздражительным. Он вообще перестал пить пиво, а, выпив стакан воды из крана, он начинал громко смеяться, но уже не столь весело: «Придется брать ссуду, притом с самого начала этого года». Сестры-близнецы заболели, и их положили в больницу для удаления у каждой из них миндальной железы. Отец был уверен, что он вернется на работу и, в конечном счете, возвратит все свои долги, но на наших глазах он начал стареть.

Когда гребеночная фабрика снова получила заказ, то он вернулся на работу. Но наступило новое несчастье, и об этом знал только я — Арманд влюбился.

Я обнаружил это случайно, в нашей спальне, поднимая упавшие на пол бумаги, которые веером разложились у меня в ногах. Опустив глаза, я начал читать написанное на одной из них.

«Дорогая Салли. Когда я вижу твои глаза, то мир останавливается…»

Лист был вырван из моих рук еще до того, как я дочитал до конца.

— Что заставляет людей совать нос в не свои дела? — спросил Арманд, его лицо было темно-красным. — Разве у каждого нет права на его личные секреты?

Никогда прежде он не упоминал о каких-нибудь секретах.

— Это было на полу, — сказал я. — Я не знал, что это — твое письмо. Кто такая Салли?

Он прыгнул на кровать.

— Если кому-нибудь об этом расскажешь, то перемешаю тебя с грязью… — Салли Нолтон.

Во Френчтауне с такой фамилией я не знал никого.

— Девушка из Норз-Сайда? — спросил я, не веря своим словам.

Он поднялся с кровати и встал передо мной. В его глазах были гнев и отчаяние.

— И что такого? Думаешь, что она слишком хороша для меня? — спросил он. — Я тебя предупреждаю, Джерри, если кому-нибудь расскажешь…

— Не волнуйся, — ответил я. В моей жизни любовь не занимала особого места. Она казалась ненужной тратой времени. А девушка из Норз-Сайда виделась настолько чужой и далекой, что для меня она практически не существовала. Но я поинтересовался:

— Так, зачем ты написал ей письмо? Она что, уехала в другой город, или что-нибудь еще?

— Она не уехала, — ответил он. — Я не послал письмо. У меня лишь было желание попробовать ей написать.

Я был рад, что еще не знал, что такое любовь — любовь, из-за которой в твоих глазах нескрываемое отчаяние, из-за которой ты вынужден писать письма, которые остаются не отправленными. Безразлично пожав плечами, я начал искать в шкафу старую бейсбольную перчатку, и подумал о том, как обжигает ладонь пойманный мяч, отчего вздрогнул.

— Если кому-нибудь расскажешь обо мне и Салли, то я…

— Знаю, перемешаешь меня с грязью.

И я никому об этом не говорил и продолжал разделять с ним его тоску, особенно, когда он во время ужина сидел за столом и оставил нетронутым пирог с взбитыми сливками, приготовленный матерью. Никогда прежде я еще не осознавал весь ужас любви. Но мое сочувствие было недолгим, потому что было и многое другое, что волновало меня не в меньшей степени: оценки в табеле накануне пасхальных каникул, потеря работы у старой миссис Беландер, переехавшей жить к дочери в Бостон, и, конечно же, президенты.

Жизнь продолжалась. В нашей жизни президентские карты были доминирующей силой — у меня, у Роджера Луизье и у Ролли Тремаина. До начала бейсбольного сезона оставалось три недели. У каждого из нас был полный комплект карт, за исключением Гровера Кливленда. Каждый понедельник в магазин прибывали новые коробки с картами, и мы спешили их купить (насколько позволяли нам наши накопления). Мы срывали обертки и находили только Джеймса Монро, Мартина Вана Бурена или кого-нибудь еще, но не Гровера Кливленда, человека, бывшего двадцать вторым президентом Соединенных Штатов. Мы спорили о нем. Он должен был быть между Честером Аланом Артуром и Бенджамином Харрисоном как двадцать второй президент, или между Бенджамином Харрисоном и Уильямом Маккинли как двадцать четвертый? В какую игру играла с нами компания, печатающая эти карты? Роджер Луизье скупил все, что осталось, ему были нужны два Гровера Кливленда, чтобы завершить комплект.

Негодуя, мы ворвались в «Лемир» и наткнулись на хозяина магазина, который недавно поклялся запастись новым товаром. Сердито бормоча, он рылся во всех своих бумагах, чтобы найти правила и инструкции от компании-производителя.

— Ладно, — объявил он. — Говорите, что вам нужен лишь Гровер Клевленд, чтобы завершить набор. Теперь уходите — все, у кого нет денег.

Выйдя из магазина, Ролли Тремайн поднял с земли пустую жестянку из под табака и зашвырнул ее на другую сторону улицы.

— Боже, — сказал он. — Я бы отдал пять долларов за Гровера Кливленда.

Когда я вернулся домой, то я увидел Арманда, сидящего на ступеньках крыльца, его подбородок покоился в его ладонях. Его унылое настроение зеркально отражало мое, и я сел рядом с ним. Какое-то время мы сидели молча.

— Как забрасывается мяч? — спросил я.

Он вздохнул, не находя ответ.

— Тебе нехорошо? — спросил я.

Он встал и подтянул брюки, которые были настолько велики, что их можно было натянуть ему на уши. Наконец, он стал рассказывать, что произошло: на следующей неделе у них в школе должен был состояться танцевальный вечер, «Весенний Звон», и Салли попросила, чтобы он был вместе с ней.

Я закачал головой, поражаясь безумию любви.

— Ладно, что в этом плохого?

— Как я могу пригласить Салли на танец? — спросил он потеряно. — Ведь мне надо будет купить ей букет цветов… и мои ботинки почти уже развалились. Па не знает, как наскрести мне деньги на новые ботинки или на букет цветов.

Я сочувственно кивнул.

— Да, смотри, у меня тоже не все в порядке, скоро начинаются тренировки по бейсболу, а все, что у меня есть — это лишь старая перчатка. И карту с Гровером Кливлендом я до сих пор не нашел…

— Гровер Кливленд? — спросил он. — Карты с ним продаются в некоторых магазинах в Норз-Сайде. Я слышал, как мальчишки спрашивали в магазине карты с Уорреном Джи Хардингом.

— Боже праведный! — воскликнул я. — У меня есть лишний Уоррен Джи Хардинг!

В моих венах закипела кровь. Я побежал за велосипедом и увидел, что в переднем колесе не было воздуха.

— Я помогу тебе его накачать, — сказал Арманд.

Через полчаса я был в Норз-Сайде, где у небольшого магазина несколько мальчишек раскладывали на тротуаре карты. Негромко, но четко я произнес: «Президент Гровер Кливленд. Я за ним!»

Когда Арманд уходил на танцы, все нарядились так, будто на дворе было воскресенье. У него под мышкой была небольшая зеленая коробка, в которой был корсажный букетик. Я сидел на перилах балкона, свесив ноги. В нашем квартале было тихо, потому что «Френчтаунские Тигры» тренировались на стадионе «Даджет», готовясь к открытию сезона первой своей игрой.

Я думал об Арманде и смешном выражении его лица, когда он стоял перед зеркалом в спальне. Я старался не смотреть на его новые черные ботинки.

«Любовь», — пробормотал я.

Весна наступила панически и внезапно, когда однажды утром одновременно расцвели сразу все яблони, и подули ароматные ветры. Все окна раскрылись настежь, и швабры сметали с подоконников пыль, что заняло весь тот день, потому что женщины приступили к уборке своих домов. Меня озадачила моя апатичность. Разве не предполагалось, что солнечный весенний день должен поднять настроение, сделать его ярким и веселым?

Я обернулся на звук шагов, идущий от лестницы. Роджер Луизье поприветствовал меня кислой миной.

— Я думал, что ты тренируешься с «Тиграми», — сказал я.

— Ролли Тремайн, — сказал он. — Не могу его терпеть, — его кулак изо всех сил врезался в перила балкона. — Христ, почему именно ему должен был достаться Гровер Кливленд? Ты бы видел, как он задается, и вдобавок он никому не позволяет прикоснуться к своей перчатке…

Почувствовав себя, как Бенедикт Арнольд, я понял, что мне нужно признаваться в содеянном.

— Роджер, — сказал я. — Это я достал карту с Гровером Кливлендом в Норз-Сайде. И это я продал ее Ролли Тремайну за пять долларов.

— Ты, что — сумасшедший? — в его глазах было отчаяние.

— Мне срочно были нужны деньги.

— Господь… — Роджер стоял, как вкопанный и качал головой. — Зачем ты это сделал?

Я смотрел ему вслед. Он уже был ко мне спиной и начал спускаться по лестнице.

— Эй, Роджер! — окликнул я его.

Он обернулся ко мне с взглядом незнакомца, будто прежде он никогда еще меня не видел.

— Что? — спросил он плоским голосом.

— Мне нужно было это сделать, — сказал я. — Честно.

Он не ответил. Он уже нащупывал на заборе ослабшие доски, которые я ему как-то показал.

Я подумал об отце и Арманде, о Ролли Тремайне и Гровере Кливленде. Мне захотелось исчезнуть, чтобы мой след тут же простыл. Но уйти было некуда.

Роджер отодвинул свободную доску в заборе и проскользнул в щель, а я почувствовал себя предателем. Разве не думаешь, что почувствуешь себя лучше, сделав что-нибудь прекрасное и благородное?

Моментом позже две руки схватились за верхнюю кромку забора, и появилось лицо Роджера.

— Тебе точно нужно было так поступить? — завопил он.

— Да! — крикнул я в ответ. — Это было важно!

Его лицо расслабилось и смягчилось, И я услышал его голос с другого конца огорода мистера Тибодё.

— Ну и черт с ним.

— Увидимся завтра! — завопил я.

Мои ноги, свешивающиеся с перил, снова закачались. Собирающийся сумрак смягчил острую кромку забора, черепицу крыш и отдаленный шпиль церкви. Я еще долго продолжал сидеть, ожидая, когда у меня, наконец, поднимется настроение.