ОБ: Илья, вы большинству сорокалетних известны как автор лучших песен «Наутилуса». Скажите, пожалуйста, как вам кажется, что именно у вас осталось от того человека, который писал эти тексты?

ИК: Вопрос, конечно, интересный, как говорят в таких случаях. Но если не входить в глубокую философию, скажем, что мне принадлежат отдельные, наиболее яркие воспоминания этой личности, можно сравнить их с фотоальбомом. Память — это фотоальбом, причем фотоальбом всегда в какой-то степени чужой, а больше ничего не остается. Я в данном случае стою на буддистских позициях: личности как таковой не существует, кроме данного момента. То есть этот человек давно мертв. И как бы вообще каждый из нас умирает в каждое мгновение времени, которое соответствует времени продолжительности вспышки молнии, как считают буддисты. Я думаю, что говорить о какой-то связи между собой прошлым и собой настоящим совершенно нелепо, эта связь существует фиктивно, только в ощущениях окружающих и своих собственных, и является некоторой иллюзией.

ОБ: Я почему задала этот вопрос? Потому что, вспоминая себя прошлую, я могу сказать, что где-то лет пять еще хорошо помнится, а дальше действительно это было не со мной и неправда. Может быть, это для всех характерно? Может быть, мы действительно умираем и рождаемся с каждой своей новой профессиональной переменой или житейской. А все-таки можно у самого себя выделить такую грань, что с этого момента я стал сегодняшний? Это может быть с чем-то связано. Например, ваше решение заняться издательской деятельностью, насколько вы сейчас ассоциируете себя с издателем?

ИК: Честно говоря, для меня эта терминология является чужеродной. Ассоциировать себя… Конечно, я не могу полностью отрешиться от понятия «Я», потому что все мы люди, всем нам присущи какие-то человеческие эгоистические свойства, какие-то неприятные привычки. По крайней мере, в области творчества я стараюсь максимально возможно отстоять от такого понятия как «Я» вообще. Я просто стараюсь, когда выбираю для себя область деятельности, чтобы этому не предшествовал долгий анализ или какие-то логические соображения. Я больше пытаюсь чувствовать поток, больше на интуитивном уровне. Я не анализирую свои поступки. Мне хочется делать это, уместнее даже пассивный залог — мною хотят делать, я это и делаю.

ОБ: Это не вызывает никакого протеста?

ИК: Мне кажется, протест против судьбы — самое бессмысленное занятие, которому может посвятить свое время человек.

ОБ: В одном из ваших интервью в Интернете я видела такую фразу, что «все должно быть взорвано». Разве это не протест?

ИК: Это протест не против судьбы. Как бы для меня за этим «взорвано» стоят совершенно конкретные личности, совершено конкретные люди с совершенно конкретными поступками, которые, с моей точки зрения, тоже находятся в руках некоей силы, рассматриваю эту силу как враждебную по отношению к себе. Это моя функция относиться так к этим людям, это входит в задачу тех сил, которые мной руководят, скажем так. Это социальная позиция, а не философская позиция. К сожалению, очень мало кто, особенно в России, понимает глубокую разницу между этими двумя понятиями. Между тем, что можно быть смирным человеком внутри, можно быть, например, активным или агрессивным социально. В русской культуре, кажется, что человек должен быть целен насквозь с самых своих внешних проявлений до самых своих сокровенных. Попытка следовать этому идеалу, она, как правило, приводит к некоторой шизофрении и бездействию в конечном итоге. Я просто стараюсь жить в соответствии с какими-то своими внутренними принципами, которые, в сущности, как я считаю, даже не являются моими.

ОБ: К вопросу о принципах. Насколько я понимаю, вы являетесь идейно, социально участником левого интеллектуального движения. Как же быть с той фразой, которая говорит о том, что человек до 20 лет обязан быть революционером, а к сорока уже консерватором, иначе у него нет разума?

ИК: Видите, вы говорите «должен».

ОБ: Это не я. По-моему, автор или Черчилль, или еще кто-то из великих англичан.

ИК: Пусть Черчилль собой и занимается на том свете, своими проблемами. Нет никаких правил, что человек должен. Обычно так бывает, что человек просто устает в определенном возрасте. Вернее, его покидают те силы, если он с ними не пытается активно устанавливать контакт, те силы, которые его поддерживали в молодости, они исчезают. Потому что, например, по некоторым эзотерическим преданиям раннехристианской церкви, почему Христа в 33 года распяли, вы знаете? Потому что это так называемый возраст ветхого Адама. К 33 годам животная энергия полностью кончается, в этот момент ветхий человек в человеке умирает. Если в него за это время не поселяется новый человек, то есть человек духовный, то после 33 лет он еще может жить физически лет 40–50, но это уже ходячее тело, в котором нет ничего, кроме рефлекторных каких-то взаимоотношений с миром, социальных обязанностей, обязанностей по отношению к близким и детям. Поэтому Христос умер, Адам ветхий, родился новый человек, поэтому 33 года. Удивительно, что эта гипотеза, достигнутая путем откровения через исследования текстов, у нее есть научное подтверждение, которое говорит, что 33 года — средняя продолжительность жизни человека раннего палеолита, то есть человека-обезьяны, это его биологический возраст, все остальное завоевано при помощи культуры, медицины.

ОБ: Средний возраст — это сумма. Умер в младенчестве кто-то, а в 60 другого мамонт затоптал.

ИК: Тем не менее в этой идее что-то есть. Большинство людей по молодости имеют некий переизбыток энергии. И зло, и добро, и отрицательная энергия, и позитивная, и негативная, конструктивная, и деструктивная, они даются ему животной душой. Какая-то батарейка садится, если человек до этого не выработал в себе другого материала, уже не животного происхождения, он дальше после этого и становится, как вы сказали, к сорока годам, это те же 33 года по-другому сказанные, какой-то средний возраст, к этому возрасту человек выдыхается и переходит от жизни аффективной к жизни рефлексивной. Поэтому, я думаю, что это правило является некоей эмпирической закономерностью, которую в человеческих силах преодолеть. Человек может и в 60 лет быть революционером. Посмотрите на Лимонова — человек в 60 лет мальчик, это видно даже внешне. Если человек поселяет в себе духовное существо, которое имеет возраст подростка, он будет подростком до самой физической смерти.

ОБ: А духовное существо бывает только в возрасте подростка?

ИК: Как пример привожу, потому что это наиболее наглядный пример. Есть некое вопиющее противоречие между физическим возрастом и поведением и внешним видом человека. Поэтому, я думаю, что эти все правила от лукавого. Я смотрел недавно потрясающий фильм, когда был в Англии, документальный, который назывался «Мужчины в колготках». Это очень интересно. Какой-то парень молодой, хореограф из Национального Королевского балета, он получил грант, приехал на верфь судостроительную, построил перед собой мужиков, сварщиков, шлифовщиков и прочее, сказал: кто из вас смелый, отбираю 40 человек, из них восемь через четыре месяца будут танцевать балет. Он занимался с этими мужиками четыре месяца, оплатив отпуск, из них отобрал восемь, причем это были мужчины, самому старшему было 52 года, переодел этих здоровых парней, привыкших просиживать все выходные в пабе за футболом, и таки заставил их танцевать. Может, это не совсем балет, но что-то нечто пристойное, не являющееся пародией. Они оттанцевали спектакль у себя на верфи, на палубе корабля. Тем самым показали, что человек удивительно пластичное существо. Проблема его: я не могу, в наши-то годы… Это все от лукавого. Это идет не от объективных предпосылок — годов, тела, чего-то еще, это изнутри идет.

ОБ: Ищешь легких путей, и сам на себя накладываешь запрет?

ИК: Парадокс в том, что легкие пути, они, как правило, не легкие. Потому что жизнь человека, который социализирован типично, нормально, она довольно тяжелая. Он вынужден отказываться от многочисленных желаний и порывов, он страдает многочисленными неврозами, связанными с постоянной необходимостью соблюдать свою социальную страту, не вылететь с рабочего места. Жизнь какого-нибудь человека богемы, бунтаря, революционера, сумасшедшего исследователя, который ловит какую-нибудь гигантскую мышь в тропических джунглях, намного легче, если иметь в виду эмоциональное существование человека, это намного более цельно. Люди, которые переживают жизнь гораздо полнее.

То, что мы называем «искать легких путей», чаще всего означает искать путей социально приемлемых. А авантюрист живет очень социально неприемлемой жизнью, но многие называют легкой жизнью именно это. Есть противоречия в терминах. Люди называют легкой жизнью совершено взаимоисключающие вещи, как бы потому, что слова вообще обманчивы. На самом деле человек… просто в нем две потребности расходящиеся, социальное существо, с другой стороны, наделен сознанием, сознанием по своей природе индивидуалистично. В большинстве случаев социальное побеждает индивидуальное по той простой причине, что индивидуальное питается именно духовным существом. А если оно не породилось, то животная душа изнашивается к 33 годам, и сил, чтобы плыть против течения не остается в социальном смысле. Дальше живут легкой жизнью, которая, с моей точки зрения, чудовищно тяжела.

По поводу левых убеждений. Я не считаю, что я когда-либо придерживался левых убеждений в каком-нибудь каноническом смысле. Если иметь в виду чисто политические убеждения, то менялись несколько раз за жизнь, причем довольно на противоположные векторы. Политические убеждения — это всегда не более, чем функция момента, относиться к ним надо цинично. У тебя есть некая задача, твоя задача, политические убеждения, если ты занимаешься активной социальной жизнью, они могут тебе эту задачу решить, если ты примкнешь то к той, то к другой стороне. Совершенно все равно, правые, левые, синие, меня интересует тот, кто в настоящий момент работает на мою задачу.

ОБ: А можно пример? Вот вы издали тюремные дневники Лимонова, как, на ваш взгляд, это работает на вашу задачу?

ИК: Мне очень нравится Лимонов. Мы с ним дружим, он очень хороший человек, очень интересный человек, очень замечательный человек, очень талантливый писатель. У меня нет никакого пиетета перед его политическими убеждениями, для меня совершенно неприемлем национализм ни в какой форме, потому что я не интернационалист, а антинационалист. Я считаю, что сама идея наций — это одно из мощных оружий дьявола на земле. Национализм для меня его неприемлем. Опять-таки, это его личная беда. У меня много друзей-гомосексуалистов, я гетеросексуал. Ну и что? Это их личная проблема. Это всегда брак по расчету, брак с любым автором, особенно в области нехудожественной литературы, где выражаются определенные идеи.

ОБ: То есть вы так Лимонову и говорите: твой национализм я не люблю.

ИК: Безусловно.

ОБ: А что любите?

ИК: Факел преемственности, который он несет — близкого и понятного по духу либертарианства начала века и даже века прошлого. Ту великую романтическую эстафету, которую он выхватывает, это в нем мне нравится, это его начало, я понимаю даже прекрасно, как из него рождается политическая активность. Национал-большевистскую партию как партийно-молодежный клуб по концентрации всех молодых людей талантливых, которые противостоят господствующей социальности, я ценю очень высоко. Национал-большевистскую партию как конкретную политическую практическую единицу я не оцениваю никак. Слово «партия» в данном случае не более, чем эстетический прием.

ОБ: Хорошо, личностей не существует, политические убеждения — условность. Может быть, есть то, зачем вы издаете такую политическую литературу?

ИК: Есть посыл. Я могу озвучить какие-то свои мечты и чаяния, естественно. Но я всегда озвучиваю и осознаю, что это всего лишь образ. Если этот образ подменит собой реальность, то я попаду в плен этому образу, и сразу на меня поставят какой-то ярлык — «правый», «левый». Поэтому как-то опасно озвучивать. Для этого способ хороший существует. Я считаю, что есть какая-то польза в постмодернистской иронии. Польза в том, что она дала очень хороший способ уходить от окончательного ответа. Почему нужно уходить от окончательного ответа? Не только потому, что он невозможен, он всегда будет ложным, но еще и потому, что окончательный ответ всегда берет в плен того, кто его произнес. Жизнь — это не окончательный ответ.