ИК: Всеми перечисленными вами признаками Белого Пьеро в полной мере обладает автор музыки Вячеслав Бутусов. Клоуны — самые грустные люди на Земле. И наоборот. Нет прямой параллели между творчеством и творцом.

ЮР: Вы поэт, переводчик, модный издатель. А по профессии?

ИК: Химик. Точнее, биохимик.

ЮР: А переводчик с английского вы тогда с какого боку?

ИК: Так сложилось. Вообще-то, я окончил английскую школу.

ЮР: Чтобы было понятно читателям: не в Англии, а в Свердловске. И что же, она была так хороша, что давала язык на профессиональном уровне?

ИК: Тогда я об этом, конечно же, не думал. Но мы росли, читая английские книжки, слушая рок-н-ролл. Наша школа на 80 % была полностью укомплектована преподавателями английского языка — «шанхайцами». Один из них был выпускником Кембриджа, еще несколько окончили другие английские колледжи.

ЮР: Вы имеете в виду волну послевоенной реэмиграции из Шанхая?

ИК: Свердловск был одним из десяти городов, где дозволялось селиться «шанхайцам», притом самым близким к центру. Эти люди оказали огромное влияние на культурное развитие — не Свердловска, а вот именно Екатеринбурга. Они преподавали и в УрГУ, и в УПИ, и в архитектурном, и много где еще. Кстати, заведующий кафедрой иностранных языков УрГУ был в свое время одним из организаторов Новозеландской компартии. Думаю, многим значительным Екатеринбург обязан «шанхайцам». Хотя и не им одним. Город был интернациональным, ссылочным. Москва выкидывала туда, как на помойку, все, что считала непригодным для себя.

ЮР: А Свердловск жил по принципу: доброму вору все в пору?

ИК: Да мы и не могли выбирать.

ЮР: А почему все-таки химия?

ИК: Это самая волшебная из всех наук. В ней происходит реальная трансмутация веществ и субстанций. Фактически химия и поэзия неразрывны. Они связаны между собой тайными отношениями — через алхимию. С помощью химии можно убить человека, взорвать здание. И мы этим занимались.

ЮР: Человеков убивали?!

ИК: Нет, конечно, но активно занимались взрывным делом.

ЮР: Так все мальчишки занимаются!

ИК: Мы занимались в серьезных масштабах. Когда я прочитал описание взрывов в лондонском метро, то понял: это те бомбы, которые мы делали в середине 1970-х.

ЮР: Недоиграли в детстве, потому и стали заниматься химией?

ИК: Это оказалось проще всего: я к тому времени был победителем Всесоюзной олимпиады по химии, и не нужно было сдавать экзамены. Я поступил в Ленинградский университет — уж очень любил Питер, часто туда ездил. Проучившись два года, я приехал на лето домой и познакомился со своей первой женой. Она училась в Свердловской консерватории и не хотела никуда переводиться. Пришлось перевестись мне, и заканчивал я уже УрГУ.

ЮР: По специальности хоть сколько-то работали?

ИК: Три года, в Институте электрохимии Уральского научного центра.

ЮР: А для души писали стихи?

ИК: Я их писал еще со школы.

ЮР: Когда и как поэзия стала рок-поэзией?

ИК: Это произошло достаточно случайно. Была компактная среда, и там все этим увлекались. Существовало четкое представление о том, как должно выглядеть искусство. Мы высказывали себя доступными способами. Это было круто, подпольно, хаотично. Привлекало девушек в конце-то концов.

ЮР: Уже тогда вы писали для каких-то определенных групп?

ИК: Была тусовка, в которой все работали со всеми. Все происходило ситуативно: сегодня случайно собрались эти, а завтра — те. Была нормальная органическая жизнь, как в любой творческой коммуне, где никогда нельзя сказать наверняка, кто у кого чего взял и кто кому чего дал. Сейчас не так: ходишь на работу, там творишь, а потом приходишь домой, ешь макароны и смотришь телевизор. А тогда все было слито.

ЮР: То есть в одном и том же месте жили, творили и ели макароны?

ИК: Если вообще ели. Иногда было не до этого.

ЮР: Вы оказались готовы к той славе, которая на вас свалилась?

ИК: Вся наша беда была в том, что мы были провинциалами, выросшими в замкнутой среде, и оказались абсолютно не готовы к такому объему манипуляций. Вырвавшись наружу, я полностью переменил свои взгляды. Приехав в Москву, я быстро начал все понимать, разбираться в противостоянии советского и, условно, антисоветского.

ЮР: Но ведь то, что вы писали будучи в Свердловске, вроде бы тоже находилось вне советского контекста?

ИК: Напротив, это те, кто нас критиковали, были вне советского контекста. А мы были очень советскими. Боролись с буржуазностью, со спекулянтами, с бездуховностью, с ничтожеством… Мы обличали пороки и считали себя нужными нашему государству. Мы и не заметили, когда все рухнуло, потому что одновременно пришли деньги, успех. А рок-н-ролл, левый по своим интенциям, был использован в целях буржуазной революции. Кто поумнее, забеспокоились с самого начала, но мы не успели сказать: «Ребята, вас обманули!»

ЮР: То есть готовили перемены вы, а воспользовались другие?

ИК: Да никаких перемен мы не готовили! Нас слышали 200 человек, и этого было достаточно. Мы думали так всю жизнь и провести младшими научными сотрудниками. Жили в империи и бряцали себе на арфе. На наше поколение свалилась непосильная ноша, но мы еще сумеем отомстить.

ЮР: Отомстить — слово страшное! Есть за кого?

ИК: Очень многие сдались, предали, скуксились. Некоторые вот на кремлевские приемы ходят…

ЮР: В начале 1990-х вы оказались в Москве. Каким образом?

ИК: Как всегда, в результате личных обстоятельств. Приехал в Москву на Новый 1993 год. Свердловск к тому времени стали уничтожать. Был милейший город, где никто никогда не ездил друг к другу в гости, все ходили пешком. Там, где заправляли уралмашевские боксеры с расплющенными носами, нам делать было нечего, да и они к нам не совались. А тут они вдруг стали хозяевами жизни, и из Новых Афин Свердловск превратился в город бандитов. Начались стрелки-перестрелки, терки-разборки. И делать там стало нечего, все стали уезжать.

ЮР: Чем зарабатывали?

ИК: Десять лет, с 1988 по 1998, мне вообще не нужно было зарабатывать. Кормили песни. И я жил, как хотел. Год в Англии, год в Чехии… Можно было не задумываться, сколько ты тратишь на еду, питье, дорогу и так далее. А потом все поехало. Началось с распада коллектива и закончилось дефолтом. Кстати, распад изнутри был спровоцирован снаружи.

ЮР: Трудно представить, как можно развалить дееспособный коллектив, тем более с такой громкой славой, как у «Наутилуса Помпилиуса»…

ИК: В частности, через оккультизм. Это делали те же самые люди, которые интриговали с Сергеем Курехиным, по среде пересекались с Александром Дугиным и с Пелевиным. Сатанисты в погонах, которые искали механизмы, с помощью которых можно управлять молодежью. Все это происходило в Питере, куда как раз переехала вся группа, кроме меня.

ЮР: Так вы верите в заговоры?

ИК: Это не заговор. Я могу предъявить доказательства. Был такой Рокамболь, питерский художник-авангардист. У него была секта «Ключи дракона», куда он затягивал самых разных людей, начиная с Каспаряна и Цоя, заканчивая Славой Бутусовым. Я думаю, он и сейчас пользуется спросом…

ЮР: И вы поняли, что период «Наутилуса» закончился, и решили заняться переводами?

ИК: Да нет, я всем занимался параллельно. А вот то, что период «Наутилуса» закончился, понял по-настоящему только сейчас.

ЮР: Как вышло, что вас позвали возглавить серию в издательство «Иностранка»?

ИК: Ко мне очень хорошо относились некоторые люди, в частности, Леша Михеев (теперь он новый главный редактор журнала «Иностранная литература»). Без них я бы пропал. Вот и позвали.

ЮР: Существовали ли какие-то принципы при отборе произведений — или же вы руководствовались личными симпатиями?

ИК: На сегодня нет, по-моему, ни одного составителя серии, который бы выдерживал какие-то принципы. Ни Акунин в «Лекарстве от скуки», ни Керви в «Контркультуре», ни я в «За иллюминатором». Издатели все время пытаются что-то вставить, пристроить.

ЮР: Теперь вы главный редактор (или ментальный химик) издательства «Ультра. Культура». Это значит «сверхкультура»?

ИК: Нет, по ту сторону культуры. Точный перевод с латыни. Для меня культура — абсолютно отрицательное понятие. Это набор символических действий, возбуждающих чувства, но не призывающих к актам, такой эмоциональный онанизм. В момент, когда из искусства вынимают жало, оно превращается в развлечение, то есть становится культурой. А смысл настоящего искусства в том, что, восприняв его, ты не можешь завтра жить так, как вчера. Тотальная анархия, доведенная до предела, — это и есть подлинное содержание любого настоящего искусства. Полная ответственность личности за свои поступки, ее самодостаточность.

ЮР: Очевидно, это и есть программа вашего издательства?

ИК: Вроде того. Но издательство — это не творческая единица, скорее, портал, осуществляющий публикацию чужих идей. Мы, может быть, и хотели бы выполнять определенную программу, но авторы не выдерживают. У нас сложилась та редкая ситуация, когда издатели авангарднее подавляющего большинства авторов.

ЮР: А есть книги, которые вам кажутся удачей издательства?

ИК: Этого в принципе быть не может. Едва рукопись стала книгой, она уже мысль изреченная. Только процесс бывает живым. А результат — это всегда гроб.

ЮР: Как вам показался Львов?

ИК: Я люблю ездить в Восточную Европу. Может быть, потому что мои предки приехали на Урал горными мастерами из Верхней Саксонии, еще при Екатерине Второй, учить Россию уму-разуму — наивные люди! Я, кстати, ездил в их родную деревню в Судетах, там тоже все лежит в разрухе, как и во Львове. А Львов — красивый город. Вот только население его совершенно не достойно!

ЮР: А книжный форум?

ИК: Было очень интересно. Давно наблюдаю за тем, как в постсоветском пространстве развиваются различные литературные процессы. Я не был на Украине лет десять, было интересно оказаться здесь после «оранжевой революции». У меня взяли девять интервью, и в каждом я говорил: не было у вас никакой революции! Просто шило на мыло поменяли — и все. Вот если бы Майдан не только Януковичу, но и Ющенко с Тимошенкой сказал: «Геть!» — и выбрал в президенты кого-то из народа, то это была бы революция. А так это была постмодернистская инсценировка — такая «симулюция».

ЮР: Ну а новая украинская литература — она есть, или это тоже симулякр?

ИК: Конечно, есть. Всегда и везде люди рождаются, страдают, думают и пишут.

(Купе поезда «Львов — Москва»)