Не хочу, чтобы меня превращали в объект

ВП: Илья, кого в вас больше — поэта, прозаика, драматурга, переводчика, издателя?

ИК: Излюбленный журналистский вопрос, отвечать на который начинаю уставать. Может быть, вы еще сразу спросите о моих творческих планах? Все обычно с этого начинают…

ВП: О планах пока спрашивать не буду, но человек вы настолько многомерный, что даже ваш сборник «Никто из ниоткуда» включает и поэзию, и прозу, и даже написанный в соавторстве киносценарий. Ну и чтобы не повторять поднадоевший вопрос моих коллег, ответьте мне тогда: это ваша первая авторская книжка?

ИК: Да, это первый вышедший у меня сборник. Себя же я, честно говоря, никем не считаю. Приходится повторяться, но я убежден, что одной из болезней нашего века является преувеличенное внимание к самоидентификации человека, к его специализации. К сожалению, это преувеличенное внимание является отражением объектного характера современного мира. Для того, чтобы манипулировать человеком, надо превратить его из субъекта в объект. Нужно как-то его обозначить: фашист, коммунист, патриот, поэт, политик, актер. Чтобы можно было в любой момент эту идентификацию ему налепить, а потом манипулировать ею по законам присущим данному жанру. Скандально известная личность попадает на одни страницы, ученый-экономист на другие страницы. Поэтому я всей своей жизнью, всей своей деятельностью сопротивляюсь объективизации, сопротивляюсь наклеиванию ярлыков. Не позволяю их на себя наклеивать. Это осознанная политика. Я считаю подобную идентификацию совершенно ложным подходом, на котором строится сейчас вся работа СМИ. Поэтому предпочитаю уходить от определений…

ВП: Я вас понял. И вовсе не это имел в виду. Но что бы ответил Пушкин, если бы ему задали вопрос кто он?

ИК: Пушкин писал в анкете — литератор.

ВП: А вы можете написать в своей анкете — литератор?

ИК: Наверное, нет. Потому что со времен Пушкина это слово тоже стало ярлыком, подразумевая совершенно определенные скучные посиделки за «круглым столом», юбилейный вечер в каком-нибудь «союзе писателей». И, конечно, в этом смысле я далеко не литератор. У меня и книжка всего одна, да и то вышедшая на середине пятого десятка. Нет, я просто человек. Не хочу давать себе никаких определений.

ВП: Вы занимаетесь тем, что вам нравится?

ИК: Да, я — дилетант, занимаюсь тем, что мне нравится. От первого значения этого латинского слова. Не в смысле того, что этот человек не профессионал, а в том смысле, что эта деятельность не входит в круг его общественных и гражданских обязанностей. Деятельность, которой он занимается для себя. Так вот я — профессиональный дилетант.

ВП: Дилетантизм начался во времена, когда вы были одним из пионеров русского рока, и продолжается по сей день?

ИК: Да, это моя принципиальная позиция, потому что у меня дурное отношение к любой узкой специализации, к любой инструментуализации и объективизации человеческой личности.

 

На круги своя нам уже не вернуться

ВП: Илья, скажите, как вам удалось написать двадцать лет тому назад тексты песен, которые необыкновенно актуальны сейчас. К примеру: «скованные одной цепью, связанные одной целью» — это же сегодняшние «идущие вместе» или «наши», во что они трансформировались. Или такие строки: «Грошовый счет в казенном конверте / За непогашенный мертвым ночник, / ему не скрыться от нас после смерти / Пока мы помним, что он наш должник…» Это же абсолютно точная и безжалостная фотография сегодняшнего дня. Как вам это удалось?

ИК: Я действительно не знаю, как это удается. Это от меня не зависит. Я только переписчик того, что слышу, поэтому точно также бесполезно спрашивать: как это радиоприемнику удается говорить разными голосами, играть музыку, передавать рекламу. Он этого не знает…

ВП: А не кажется ли вам, что когда вы писали эти строки в середине 1980-х в городе Свердловске, у людей были надежды. Это потом они были обмануты или не обмануты, разочарованы или счастливы. Так вот, не кажется ли вам, что по прошествии стольких лет вдруг все вернулось на круги своя? Согласны ли вы с этим?

ИК: Что все вернулось на круги своя? Вы имеете в виду социально-политическую ситуацию? Так ничто с этих кругов и не сходило никогда. Весна сменялась летом, лето — осенью, зрелость — старостью. Так о чем мы тогда говорим…

ВП: Вы считаете, что со сменой вывески СССР на Россию ничего не изменилось в судьбе наших людей?

ИК: Это совершенно разные вещи. В судьбе каждого отдельного человека что-то бесспорно изменилось. У кого-то в лучшую, у кого-то — в худшую для него сторону. Но если мы говорим об историческом процессе, о том, сменила ли Россия свой исторический курс, то я считаю, что нет. По большей части продолжаются те же процессы, вектор которых был задан в послевоенное время, после Второй мировой войны. Все является их органическим развитием. И в этом смысле перелома или резкой смены исторического курса не происходило. Ни в 1991, ни в 2000, ни в какую другую эпоху. Континуум неразрывен. Линейка упадка Российской империи идет все в том же направлении в силу тех же факторов, которые сложились непосредственно после Второй мировой войны. И если рассуждать об этом в историческом плане, то можно говорить о том, что действительно никакой революции не было. Если же рассуждать об этом на бытовом или на культурном уровне, то здесь, конечно, все не так. Для многих людей смена жизненного уклада, безусловно, произошла и принесла резкие изменения в образ жизни. Особенно для тех поколений, которые этой смене уклада предшествовали. Для них произошла настоящая ломка каких-то жизненных ценностей и критериев, на которых они росли. Поэтому вопрос этот сложный и не сводится к однозначному ответу. Что же касается возвращения на круги своя, то если иметь в виду использование исторической спирали, при которой возвращаются какие-то формы, какие-то символы, какие-то моменты дискурса, которые были характерны для предыдущей эпохи, то можно говорить: да, определенное возвращение произошло. Но за ним скрываются сейчас качественно совершенно другие процессы. Мир, в котором мы живем, конечно же, не СССР образца 1986-го или 1976-го, не говоря уже о более отдаленных временах. Это совершенно другое государство, другая социальная система, другая национальная общность. И в этом смысле можно говорить только о возвращении определенной символики, стилистики, т. е. вещей символического плана, но не о сути процесса. Мы сейчас имеем дело с другой картиной, чем раньше.

ВП: Скажите, Илья, а вас эта сегодняшняя картина не тревожит, не пугает?

ИК: Да меня и предыдущая, которая нынешней предшествовала, не очень-то радовала. Я не вижу какого-то качественного прорыва в развитии общества, в котором мы живем. Путь вниз продолжается все по той же лестнице.

 

Линия жизни зависит от обстоятельств

ВП: А как вы решились стать книгоиздателем? Ведь этот шаг был в определенном смысле сменой вех в вашей жизни. Вы, насколько я знаю, химик по образованию, потом «звездный» поэт-песенник одной из самых любимых молодежью рок-групп, потом переводчик, открывший для нас совершенно неизвестный пласт англоязычной литературы. Хотя, это мое личное мнение, она оказала известное влияние на определенную часть молодежи, причем влияние это было негативным. В частности ваши переводы так называемых «культовых романов» Ирвина Уэлша из жизни шотландских «торчков». Его роман «На игле» стал едва ли не манифестом значительной группы нашей интеллектуальной и артистической молодежи. Не было у вас угрызений совести, что ваши переводы в какой-то степени способствовали увлечению наркотиками?

ИК: Не думаю, что это так. Когда я делал перевод этих книг на русский язык, то, отраженный в них социокультурный период уже во многом был пройден, в том числе для тех людей, которые здесь у нас подобный образ существования уже вели. Это был постфактум. Скорее, экранная версия этого романа оказала куда большее влияние на идеологию определенной субкультуры. Книга появилась на русском гораздо позднее, когда весь этот героиновый пик остался в далеком прошлом. Не думаю, что мои переводы книг Уэлша были столь разрушительны, как вам кажется. Что же касается принятия решений, то я принимаю их под воздействием обстоятельств, как любой другой человек. Подворачивается чисто случайная ситуация в жизни, появляются люди, которые, например, предлагают заняться издательским делом. Однажды появились люди или возникли обстоятельства, которые подвигли меня сосредоточиться на переводах, хотя любительскими переводами я занимался еще в 1980-е годы. То есть происходят какие-то моменты в жизни, появляется какой-то человек, который предлагает заняться чем-то мне интересным. Иногда это ничем не кончается, даже если мне очень хочется заниматься каким-то определенным делом. Иногда это занимает меня на несколько лет. Это складывается под влиянием каких-то внешних обстоятельств, хотя в принципе есть и с моей стороны какая-то инициатива. Я ищу постоянно какие-то точки прорыва, болевые точки, на которых приложение усилий по воздействию на общество, по трансляции того сигнала, который в тебе содержится, достигает максимальной активности. Я постоянно ищу альтернативных ситуаций, где есть конфликт. Когда-то он был в музыке, сейчас там этого конфликта нет. Сейчас он есть в литературе. Основное поле обсуждения сегодня — это текст в самом широком смысле. Не только художественный. Вся жизнь интеллектуальной элиты центруется сейчас вокруг литературы, в гораздо меньшей степени возле театра, не говоря уже о каких-то пластических искусствах. А что будет дальше, очень трудно предсказать.

ВП: Как давно вы возглавляете издательство «Ультра. Культура»?

ИК: С самого начала, с момента его основания в 2002 году.

ВП: Молоденькое у вас даже по нынешним меркам издательство…

ИК: Ну как молоденькое? Я думаю, что все издательства в наше время, которые придерживаются определенной внутренней политики, которые не являются чисто коммерческими кооперациями, по определению могут быть только молоденькими. Долго им жить, наверное, и не следует. Ведь когда исчерпывается ситуация, нужно менять лицо. Вообще, я противник всяких дел на века в культурных обстоятельствах. Они очень быстро оборачиваются мертвечиной. Все должно жить недолго, эффективно, проекты должны сменяться один за другим.

ВП: Так сколько лет вы еще даете «Ультра. Культуре»?

ИК: Не знаю. Год. Два. Я имею в виду не людей в нем занятых, не самого названия издательства, а только мой интерес в этом проекте.

ВП: А вы не подумали о том, что создали издательство, собрали вокруг себя какой-то коллектив, а потом, когда для вас этот этап прошел, интерес утрачен, что делать коллективу, который остается?

ИК: Пусть продолжает работу. У нас ведь нет такой глобальной структуры, чтобы задаваться такими вопросами. Свободное собрание людей — расхотели, разбежались. Считаю, что малые коллективы должны быть все время подвижны. Очень смешно выглядят всякие рок-группы, которые справляют двадцатипятилетия, тридцатилетия, которые состоят в той же музыке просто потому, что больше они ничего не умеют и не могут по-другому зарабатывать деньги. Арт-проект, превратившийся в монумент, являет очень печальное зрелище.

 

Вечный поиск нового

ВП: Вы считаете, что «Rolling Stones» можно поставить на одни весы с «Машиной времени»?

ИК: Да нет. Глупость это ставить их на одни весы с «Машиной времени», с Джеймсом Бондом или конкурсом имени Чайковского. Это культурные институции. Они к искусству уже никакого отношения не имеют. Потому что все, что стало культурной институцией, перестает быть искусством в тот же момент, вообще перестает быть творчеством. Искусство от культуры именно тем и отличается, что культура — это воспроизводство одного и того же в одних и тех же формах, а искусство — это отказ от этих форм и разрушение…

ВП: Постоянный поиск чего-то нового?

ИК: Да, постоянный уход от присвоения. Любая форма, которая уже присвоена социумом, которая ритуально воспроизводится, сразу же теряет все свое мироизменяющее содержание.

ВП: Илья, скажите, почему вы выбрали еще более новое издательство для своей первой книги?

ИК: Да какое же оно новое? Может быть, новое только по названию, а по содержанию это часть «Софии». Разговоры об издании книги я начинал еще с «Софией». Другой вопрос, почему я не стал публиковать ее в своем издательстве? Потому что существует редакторская этика.

ВП: Но вас могли издать в любом большом московском издательстве. Да и питерцы с удовольствием, наверное, издали бы…

ИК: Не люблю иметь дело с большими издательствами, потому что это неконтролируемые организации. Там вообще автор немногим больше, чем уборщица.

ВП: Я вас понял. Вы считаете, что ваше издательство «Ультра. Культура» абсолютно стоит обиняком на нынешней издательской площадке. Или же есть какие-то издательства, которые близки вашим позициям?

ИК: Нет, я думаю, что оно уникально в настоящий момент, хотя какие-то стилистические моменты отчасти пересекаются с «Ад Маргинем», какие-то моменты сближения есть с другими издательствами. Но, в целом, та продукция, то лицо, тот брэнд, который сложился, у «Ультра. Культуры», конечно, свой. Пока не возникло второго подобного издательства. К сожалению…

ВП: Или к счастью?..

ИК: Нет, к сожалению. Потому что, когда явление не уникально, можно говорить о тенденции, а когда оно уникально, то уникальным и останется.

ВП: Скажите, вы с самого начала стали издавать литературу определенной направленности? Выстраивая концепцию своего издательства, вы заведомо предполагали, что вашими авторами будут Лимонов, Проханов, что это будут радикалы главным образом.

ИК: Созданию издательства «Ультра. Культура» предшествовала в качестве разогрева так называемая «оранжевая» серия «Альтернатива» в «АСТ», над которой начинал работать тот же коллектив. В общих чертах тогда уже сложилось представление о круге наших тем, но тогда это касалось только художественной литературы. Потом уже, когда было решено за счет издания литературы «нон-фикшн» расширить диапазон, возникла «Ультра. Культура». Поскольку появились под этот проект инвестиции и появились заинтересованные лица. «АСТ» же в тот момент не проявляло никакого интереса к разработке этой темы.

ВП: Мне почему-то казалось, что появление книг серии «Альтернатива» в «АСТ» — некий нонсенс. Для меня эта издательская группа изначально была и остается сугубо коммерческим предприятием, которому все равно, что издавать: пособия по кулинарии, женский детектив или еще что-то, что трудно назвать литературой. И появление книг в оранжевых обложках, книг эпатажных даже для нашего, нанюхавшегося сверх меры «цветов зла», читателя, было неким явлением из ряда вон…

ИК: Так сложилось, что в «АСТ» этот проект в тот момент удалось проломить. Они, кстати, очень долго сохраняли настороженное и отрицательное отношение к этой серии. Первые год-полтора там вышло всего пять-шесть книг. Потом уже серия «пошла», когда «Бойцовский клуб» Чака Паланика, тот же Уэлш стали лидерами продаж. Вот тут они загорелись. Теперь у них уже несколько полок забито «оранжевыми книжками», но это уже история без нас.

 

Запретный плод сладок?

ВП: Ваши книжки очень резко отличаются и своей внутренней концепцией, и графическим оформлением. На последней выставке «нон-фикшн» я обнаружил книгу, о которой не раз думал, может ли она вообще быть. Оказалось, может. Это книга о Пол Поте в вашей серии «Жизнь запрещенных людей». В свое время я работал в Камбодже, и деяния Пол Пота со товарищи не были для меня кинематографическими абстракциями. Но у нас до сих пор не вышло ни одной книги о том, что на самом деле происходило в Камбодже. Кроме, может быть, книги Веслава Гурницкого «Песочные часы». Однако весь ее тираж в середине восьмидесятых был «пущен под нож». Китайцев тогда мы побоялись обидеть. Но это лирическое отступление. А кому пришла в голову идея серии «Жизнь запрещенных людей»?

ИК: Мне она пришла в голову, эта идея. Просто я подумал, что есть некий круг персон «нон-грата», о которых все знают, но их биографий нет. Эти деятели, как правило, авторы шумных, но неудачных политических, культурных или религиозных проектов. Когда автор политического проекта, как например Гитлер, побеждает, то он уже не попадает в эту компанию. Все-таки он более десятка лет правил Германией и даже большей частью Европы. Пол Пот тоже некоторое время находился у власти, но здесь роль играет масштаб. Есть запрещенные люди, вытолкнутые за пределы общественного дискурса. Они всем известны, на них ссылаются, но они как бы в некоем табуированном состоянии находятся. Вот вам пример заполнения какой-то ниши.

ВП: Это касается серии «Жизнь запрещенных людей». А другие ваши серии?

ИК: Они все заполняют некие ниши. Существуют разные зоны дискурса, которые по тем или иным причинам находятся в загоне.

ВП: Ну, я бы не сказал, что господин Проханов находится в загоне, напротив, он пребывает в некоем даже публичном фаворе, особенно на ТВ. Там он почти завсегдатай любых ток-шоу.

ИК: Теоретически можно рассуждать о том, что его издают все и приглашают все, но отношение к нему определенное: «пусть себе говорит!» Есть такие фигуры, как Лимонов. Кто же не знает, кто такой Лимонов? Речь ведь о другом. Есть дискурс, который является «комильфо», о котором можно говорить везде и всюду, а есть совокупность таких «анфан терриблей» — врагов общества. Вот о них и речь. Они представляют иную форму суждения, иную форму мироощущения. Они могут быть известны, могут быть неизвестны — это вторичный вопрос. Но они несут в себе мироощущение, которое по тем или иным причинам господствующим дискурсом обозначено, как подлежащее или искоренению, или ограничению. Мы сейчас говорим о тех, в отношении которых применяются социальные репрессии, не обязательно силовые, они могут быть информационными, культурологическими. Такие зоны, по моему убеждению, не являются случайными, стихийными. Если их исследовать с точки зрения философии общества, то всегда эти зоны связаны с неким общественным табу. Вот на эти зоны мы обращаем внимание в первую очередь. Общество отторгает их потому, что чувствует в них свои потаенные слабости. Я написал в одном из своих рассказов, что любой ханжа, будь он христианин, сатанист или системный администратор, в первую очередь возмущается по тому поводу, который втайне ему страстно и вожделенно желанен. Условно, общество отвергает именно то (есть старый термин «ханжество»), чем оно больно изнутри.

Собственно говоря, существование нормального поля свобод, нормального либерального поля связано не с существованием правильных законов, как очень многие ошибочно предполагают. Оно связано с существованием людей, которые пользуются этими свободами. Если существует определенная свобода личности, должны быть люди, которые этими свободами пользуются. Если этих людей не поддерживать, то это свободное поле схлопнется без всякого правоохранительного силового воздействия, условно говоря. Это как прививки. Они должны постоянно делаться, чтобы организм сохранял устойчивость.

ВП: Иммунитет…

ИК: Да, иммунитет. Здоровое нормальное либеральное общество, как оно замышлялось в 18 веке, должно было на этом и строиться. Соображения общественного разума должны были удерживать общество от принятия неправильных решений, поэтому сами неправильные решения с точки зрения общества должны были наличествовать в избытке. Общественный разум должен был выбирать, что ему подходит, а что не подходит. Если же общество само отказывается говорить о некоторых вещах, оно лишает само себя возможности выбора.

ВП: Илья, в вашей серии «Жизнь запрещенных людей» выходила книга с жизнеописанием Джохара Дудаева. А могли бы вы издать книгу об Аслане Масхадове?

ИК: Конечно. Написал бы кто такую книгу…

ВП: Я не спрашиваю о Бен Ладене, поскольку о нем несколько компилятивных и дурных книжек вышло…

ИК: На самом деле, о Бен Ладене была бы интересна настоящая биографическая книга, поскольку всякий раз возникает вопрос о достоверности существования этой личности в принципе.

ВП: Вы считаете Бен Ладена виртуальной фигурой?

ИК: Нет, не совсем так. Я говорю о том, что до определенного момента невозможно собрать никакой объективной информации, даже для людей, которые находятся там, внутри этого лагеря. Никто не знает, жив он или мертв, никто не знает, где он. Интереснее было бы, наверное, написать книгу о Бен Ладене, как о культурологическом явлении. Про образ Бен Ладена. Потому что Бен Ладен — это скорее образ, чем живой человек. Даже его благожелатели из числа радикальных мусульман, говорят, что если он и существует, то уже ничего не контролирует, ничем не управляет. Речь идет лишь об образе. Если бы кто-то написал о Бен Ладене как о символе, собрал бы все карикатуры или, наоборот, атрибутику в его поддержку — майки и прочее… Иными словами написал бы о нем в тех же позициях, какими в культурологических трудах исследуют образ дьявола. Это было бы куда интереснее, чем разные биографии Бен Ладена, которых немало издано на Западе и которые ничего не объясняют.

ВП: Вам такие книги не интересны?

ИК: Мы смотрим не только на тему книги или про кого она написана. Нас больше интересуют исследования, которые пытаются вскрыть роль какого-то социально-культурологического феномена. Мы пытаемся искать книги с острыми постановками проблем, но их мало. К сожалению, их мало и у нас, и за рубежом. Существуют некие каноны в журналистике, в публицистике, в популярной литературе, которые держат автора в заданных рамках. Лишь очень небольшая часть авторов способна преодолеть эту планку. И тогда им удается написать что-то интересное и свежее в проблемных темах, в проблемных вещах. Но большинство пишут очень плохо, очень скучно, и одна из самых больших для нас проблем, — это отсутствие материала.

 

Против течения

ВП: Илья, вы в издательстве «Иностранка» были составителем серии «За иллюминатором», потом почему-то она исчезла…

ИК: Да нет же, серия продолжается, просто меня там уже не т.

ВП: А почему вас из нее изъяли?

ИК: Сергей Пархоменко решил, что я плохая реклама для серии, выходящей в их семейном издательстве, потому что в то время еще не было модно приглашать на «Эхо Москвы» ультрарадикалов. И того, что я издал книгу Нестерова «Скины» было достаточно, чтобы зачислить меня в принципиальные антисемиты, как показалось Пархоменко.

ВП: С Пархоменко все ясно. Он узурпировал «Иностранку» на правах мужа своей жены. Грустная история, конечно, но пострадал в итоге читатель…

ИК: С моей стороны все обязательства были соблюдены. К самым последним книгам этой серии я действительно не имею никакого отношения, но какое-то время, я оставался составителем, и мои книги выходили даже после того, как мою фамилию убрали с обложки. Но я особенно не горевал. К этому времени у меня уже появилось свое издательство. Просто это еще один показатель того, что люди, которые у нас называют себя либералами, на самом деле ими не являются, а представляют собой одну из самых тоталитарных сект, представленных на отечественном политическом рынке.

ВП: Абсолютно согласен с этим выводом. А каков ваш критерий подбора авторов? Вот у вас пошла серия «Русский драйв», она относительно новая…

ИК: Ну, какой у нас критерий? Мы читаем, думаем…Конечно, вкусовой! Как у каждого издательства, которое руководствуется некоей внутренней идеологической программой, у нас, естественно, вкусовой критерий подбора.

ВП: А как вы ищите авторов? Они приходят к вам сами, или же вы где-то, через кого-то…

ИК: Тут все действует — и самотек, и «цыганское радио», и рекомендации…

ВП: Интернет?

ИК: Да, миллионы разнообразных механизмов, все они в той или иной степени работают, все имеют место.

ВП: А вы стали бы печатать Илью Стогова?

ИК: Наверное, нет!

ВП: А почему?

ИК: Очень поверхностное качество… Не знаю. Все зависит от того, когда печатать. Если бы это было в 1998 году, то, наверное, стали бы. Я еще раз хочу повторить, что любой дискурс изнашивается. Молодежный натурализм, который описывает бытовую урбанистическую жизнь определенных слоев — это сейчас уже мейнстрим. И Стогов — мейнстрим, и Уэлш был бы мейнстримом, если у него про наркотики не было так много написано. Сейчас все это мейнстрим, и для нас это не интересно. Мы такие рукописи просто выбрасываем в корзину. Если рукопись начинается со слов: «Мы с Кривым стояли на углу улицы, „Балтика“ кончилась… На „ЛМ“ не было денег…», то все! До свиданья! До свиданья! Потому что эпигонство возникает моментально на любую тему, а потом сам дискурс приватизируется обществом, он перестает его раздражать, перестает вызывать необходимую провокацию, перестает быть моментом, который позволяет поддерживать некую толерантность. Весь вчерашний эпатаж становится «комильфо», а когда это становится «комильфо», оно перестает нас интересовать. Потому что с идеологических позиций оно нас уже не интересует, а с коммерческих позиций оно настолько в этот момент поднимается в цене, что мы не можем соревноваться на эту тему с корпоративными издательствами. Именно по этой причине мы сейчас практически отказались издавать западную переводную литературу. Бесполезно соревноваться с «АСТ» или «Эксмо» на эту тему, хотя в свое время альтернативная литература, то, что называется «андеграунд», была пробита нами. А теперь все активно печатают такого рода книги, и это уже неинтересно. Потому что начинается чисто коммерческое соревнование: кто первый схватит нового автора, кто за него больше заплатит, кто его лучше раскрутит. Тема встала, все! Тема допущена в общество — худо или бедно, но табу снято.

 

А корабль плывет!

ВП: Какой проект из тех, над которыми вы работаете сейчас, наиболее привлекателен для вас?

ИК: Думаю, все. Наверное, сейчас очень интересно было бы заниматься русской художественной литературой, но пока для этого у нас очень ограниченные возможности. Мы сейчас издаем интересных отечественных авторов гораздо меньше, чем хотелось бы. Хотя такие книги куда интереснее, чем зарубежные переводы, которые мы и так сократили. Интереснее, может быть, даже, чем «нон-фикшн». Впрочем, не могу сказать, что именно сегодня для издателей интереснее. Все должно быть. Но это может позволить себе издатель, который издает в месяц тридцать, или того больше, книг…

ВП: А сколько книг издаете вы?

ИК: Четыре-пять в месяц.

ВП: Расскажите о книге, над которой вы сейчас работаете.

ИК: Только что завершил работу с новым романом Проханова. Обычно, чем я занимаюсь в настоящий момент, оно самое любимое и бывает.

ВП: Это совершенно новый роман? Или же это продолжение темы, заявленной в книге «Господин Гексоген», а затем успешно продолженной в следующих его романах последних лет?

ИК: Автор — один и тот же человек и, конечно, стилистика, выработавшаяся у позднего Проханова, все равно остается его авторской стилистикой, и сюжеты у него типичные. Но с другой стороны, это новый роман. Там присутствуют вещи, которых раньше не было, при том, что там есть детали, которые узнаются читателем, это новая и очень хорошая книжка.

ВП: А как она называется?

ИК: «Теплоход Иосиф Бродский».

ВП: А какова идея романа?

ИК: Это роман-предсказание, который в общем о 2008 годе, но в отличие от романа Доренко, он не столь прямолинеен, скорее более фантазиен. Сюжет сводится к тому, что все представители нашей элиты, зашифрованные под теми или иными именами, находятся на одном теплоходе, который плывет по Волге. И по ходу романа сбываются предсказания, которые сделаны в их отношении новым Нострадамусом. Выясняется, что Бродский — это Нострадамус наших дней. Что в его стихах скрыты предсказания обо всем, что будет происходить с Россией, и, соответственно, эти предсказания сбываются по мере плавания: и тут печально гибнут все. Как говорят в американском кино: умерли все!

ВП: Неужели конец романа такой пессимистический?

ИК: Нет, конец романа у Проханова очень интересный, совершенно странный. Это роман-сон, роман-видение, роман-предсказание. Потому что там, в отличие от предыдущих книг Проханова, все изначально происходит в исключительно условном, исключительно мистериальном мире, где всякое слияние с правдоподобием окончательно разрушено. Это первый роман Проханова, начиная с «Господина Гексогена», где автор участвует в романном пространстве под своим именем. И потом здесь совершено неожиданное для этого литератора отношение к Бродскому, который всегда был для писателей этого направления представителем либеральной еврейской поэзии, ими отрицаемой. И вдруг Бродский оказывается одним из важных персонажей романа и подан в позитивном ключе. Я думаю, что изменения отношения к Бродскому у Проханова произошло под влиянием последних писаний его друга Владимира Бондаренко, который очень резко совершил смену дискурса. А в общем книга потрясающая, потому что в ней Проханов решительно встает на стезю гиперметафизического реализма в духе самых андеграундных писателей западной традиции. От Берроуза в этом романе его отделяет несколько миллиметров. Последние остатки журналистского реализма, если и сохранились, то только в определенных сатирических сценах, которые пародируют жизнь нашего высшего света, а также в образе бесконечной музы последних прохановских романов — Ксении Собчак. Босхианское начало в романе доведено до такого предела, до такого размаха, который в предыдущих его романах лишь только намечался.

ВП: Вы надеетесь, что этот роман широкой публике будет интересен?

ИК: Ну, для тех, кто не требует от действия сурового реализма, для тех, кто любит грезы, фантазию, метафизическое описание мира и всяческий смелый дискурс, эта книга будет, безусловно, востребованной.

ВП: А не кажется ли вам, что Проханов идет в мейнстриме того же Лукьяненко с его «Дозорами»?

ИК: Нет, мы еще раз оговорим: мейнстрим — определение дискурсивное, а не коммерческое. Андеграундный текст вовсе не означает книгу, изданную тиражом в тысячу экземпляров на плохой бумаге. Для центра общества, для центра дискурса — роман Проханова все равно будет неприемлем. Потому что в этом романе он покушается на самое святое, на элитарность элиты.

ВП: Но элите как раз с нетерпением захочется узнать, что же он о ней такого гадкого написал?

ИК: Разумеется, но дискурс от этого не поменяется. Собственно, каждый человек, который говорит, что я вот такой хороший, на самом деле с большим интересом читает о себе разоблачения и памфлеты. Но он не перестает после этого говорить, что я такой вот хороший, наоборот, о своих добродетелях он станет говорить еще громче. Несмотря на нападки клеветников, которые пытаются представить его таким бякой, саморефлексии не происходит. Поэтому этот роман не станет мейнстримом. Мейнстрим — это другое. Вот Лукьяненко — мейнстрим, поскольку он отражает господствующий дискурс. Хотя романов Лукьяненко я не читал, но могу судить по кино. «Ночной дозор» — это еще кино ни о чем, какой-то мистический триллер. В вот «Дневной дозор» — это уже идеологическое произведение, где совершенно четко сказано, что пятнадцать лет нашей жизни надо обнулить. Что это время было не тем, а потому надо их обнулить и все начать с того дня, когда герой идет к ведьме. Здесь начинается очень мейнстримовое идеологическое повествование. Такое вот «культовое кино» с воспеванием застоя и его идеологией!

ВП: А в романе Проханова воспевание чего?

ИК: У Проханова — воспевание метафизической революции. Этот роман мне очень нравится и дорог, хотя с некоторыми основными позициями Проханова я категорически не согласен. Но для меня интерес представляет не то согласие, к которому готов автор, а выход на этот разговор. Неожиданно для Проханова в этом романе очень большое место посвящено научной фантастике. Хотя элементы фантастики были и в его прежних романах, начиная с «Гексогена» и «Последнего солдата империи», здесь на передний план очень сильно выдвинут научно-фантастический дискурс. Александр Андреевич в первую очередь конструктор, а потом уже писатель. У него очень технократический подход ко многим сферам жизни, а тут он поднимает разговор вокруг биотехнологий. Получается, что вся нынешняя актуальная проблематика: цены на нефть, арабоизраильский конфликт, социальная справедливость в России и прочие вопросы — это ничто по сравнению с тем, что намечается, что грядет. И об этом роман. Хотя в нем сохраняются какие-то традиционные для Проханова моменты — своеобразного христианского почвенничества, но в целом это очень футуристическое произведение.

 

Все хотят, но не могут

ВП: На что сейчас направлен ваш издательский нюх?

ИК: Мой издательский нюх чует, что настало время политических проектов. Сейчас самым интересным направлением становится футуро-политическая литература, которая исследует ту ситуацию, в которой находится наша страна, предлагает какие-то проекты будущего для России. Это самая интересная тема, потому что сейчас всем становится очевиден определенный тупик исторического развития, к которому мы подошли. Он очевиден, как людям, которые находятся в политической оппозиции, так и подавляющему большинству, и все ищут какие-то способы выхода из него. Кто-то революционные, кто-то эволюционные, кто-то консервационные — неважно… Проекты России становятся сейчас самыми востребованными. По мере приближения 2008 года они становятся самым востребованным товаром.

ВП: Я обратил внимание на двух последних книжных выставках на появление издательства «Европа». Мне кажется, они выполняют некий политический заказ определенного архитектурного сооружения в центре столицы, если можно это так назвать. Откуда там веет ветер, понятно. А вот вы на что ориентируетесь, какие книги издаете? Противоположного содержания, но тоже о проблемах власти, или же это нечто совершенно иное?

ИК: Мы пока еще ничего не издаем, мы только примеряемся к этой теме. В принципе любые проекты принимаются, Главное, чтобы они были увлекательно написаны и интересны. А так мы готовы рассматривать все предложения от крайне правых до крайне левых, даже до совершенно фантасмогорических. Сейчас это не имеет значения. Сама проблема заключается в том, что мы очень долго жили в эпоху, когда негласно было принято, что действующий проект, по которому мы идем — это мейнстримовый проект, а все остальные проекты — это определенная деструктивная оппозиция, которая возвращает политический дискурс к статусу до 2000 года. Проще говоря, все остальное — это лай «лузеров». Сейчас, в 2006 году это уже так не выглядит. Потому что сейчас все, даже конкретные политические «лузеры» начинают переводить свои идеи именно в план будущего, а не в план «давайте вернемся обратно…»

ВП: Под политическими «лузерами» вы подразумеваете политиков, проигравших имевшиеся у них ранее ставки и жаждущих ныне некоего реванша?

ИК: Политическими «лузерами» я считаю тех, кто не включен в нынешний официальный «дубовый» дискурс, которые, условно говоря, не являются «спичрайтерами» Путина. Они выглядели как политические «лузеры», пока консенсусно существовал мощный путинский проект. Сейчас этот проект полностью издох. Причем, издох не на уровне оппозиции, не потому что оппозиция так считает. Он издох на уровне самого себя. Имеются в виду не конкретные персонажи, а то, как он был сформулирован. Видно, что кроме пустой болтовни и вранья ничего уже не осталось от этого проекта. И это очевидно всем и в первую очередь это очевидно тем, кто ближе к Кремлю. Поэтому я думаю, что книги Павловского, выходящие под маркой издательства «Европа», это попытки предложить какое-то его развитие, как-то сдвинуть его с мертвой точки застоя. Никто не верит в официальный дискурс, включая тех, кто его заказывал. При этом по внешним политическим показателям общество достаточно спокойно. Никто не выходит каждый день на демонстрации, никто не голосует до утра в парламенте. На лицо все внешние признаки застоя, но что это означает? Застой всегда означает дефицит социально востребованных проектов, как со стороны власти, так и со стороны оппозиции. Этот дефицит должен восполняться, потому что если он не будет восполнен новым дискурсом, этот застой будет продолжаться. Откуда он придет новый дискурс — сверху или снизу, со стороны власти или со стороны оппозиции, — вопрос открытый. Но то, что он необходим, сейчас понимают все, вплоть до самой верхушки. Павловский сделал шаг в этом направлении, на мой взгляд, не очень ловкий. Книжка Чадаева «Его идеология» получилась достаточно бездарная, все это мы читали у Дугина еще 10 лет назад… Мне не кажется, что это прорывно, потому что это и так подразумевалось шесть последних лет, ничего нового в чадаевской книге нет. Это такая дугинская линия и не больше того. Но само стремление восполнить дефицит проектов понятно и разумно. Этой проблемой сейчас озабочены все.

ВП: А как вы относитесь к Дугину, к его публицистике последних лет. Последний его сборник, посвященный современным культурологическим проблемам, вышедший в «Амфоре» показался мне несколько надуманным.

ИК: Не согласен. Сборник мне понравился. Это очень правильная философия, сейчас все этим занимаются. Это очень модно. Сейчас половина Запада этим занимается изучением феномена поп-культуры. Это как раз понятно. К Дугину, как философу культурному, даже как философу религиозному я отношусь очень позитивно, но как к философу социальному и политическому — я отношусь с тихой скукой. Потому что вся эта консервативная революция, все это давно сдулось и в Европе и здесь и обращено, в общем, в прошлое. Попытки разрешить конфликт содержания через восстановление привычной формы кажется мне михалковщиной из «Сибирского цирюльника».

ВП: Возвращение к империи кажется вам не более чем прекраснодушной утопией?

ИК: Утопия — не возвращение к империи, а мысль о том, что империя восстановится сама собой, стоит лишь воспроизвести внешние формы. Если какая-то империя и будет существовать в наше время, то она будет основана на совершенно других принципах, которых раньше не было. Естественно, у нее будет совершенно другое содержание, совершено другое символическое излучение. Единственное, чем чадаевская книга интересна — в ней прямо проговорено то, о чем власть никогда не осмеливалась говорить от себя. Она обычно всегда дозволяла все эти рассуждения о том, что «Путин наш император, а Евразия наше будущее», — говорить всяким бесноватым, типа того же Дугина, но никогда это не могло рассчитывать на инаугурацию от Суркова. Какой-то спектр этой власти сейчас начинает суетиться и думать, что бы такое сказать народу. Но это не самый удачный вариант, потому что опять-таки все сводится к символической болтовне. Нет никакой конкретной экономической программы. Это все лишь разговоры об атрибутике: ну, давайте еще раз гвардейцев переоденем в кирасы. Не о том разговор. Речь ведь о другом: как остановить и повернуть сейчас этот объективный этап дальнейшей деградации и распада российского государственного пространства. Кирасы здесь не помогут. Шесть лет мы видим кирасы, инаугурации и все, что полагается, и что дальше? Слава Богу, цена на нефть позволяет все эти кирасы безболезненно проплачивать, но содержательная сторона всего процесса принципиально не меняется. Вот это и тревожит!