Итак, он вполне может рассчитывать на свою тетю Агнес и Майка Теразини, чью лужайку он подстригает летом каждую неделю, и на отца О’Тула, их пастора (хотя, если бы мать узнала, что он включил отца О’Тула в свой список, она бы из него котлету сделала), а еще на мистера и миссис Торнтон, которые хоть и не католики, но всегда рады поучаствовать в хорошем деле, ну и, конечно, на вдову миссис Митчелл, которая отправляет его с разными поручениями каждое субботнее утро, и на холостяка Генри Бабино, у которого такой ужасный запах изо рта, что тебя едва не сносит с крыльца, но про которого все матери в округе говорят, что он самый любезный и самый обходительный мужчина…

Джон Салки любил составлять списки, когда в школе объявляли распродажи. В прошлом году, еще девятиклассником, он выиграл первый приз за то, что продал больше всего билетиков школьной лотереи — сто двадцать пять гармошек по дюжине билетиков в каждой, — и в конце года, на общем собрании, получил специальный значок. Это была его единственная награда за всю жизнь — пурпурный с золотом (цвета школы), в форме треугольника, символизирующего Троицу. Его родители сияли от гордости. Спортсмен из него был никудышный, науки давались ему плохо — учился он, что называется, со скрипом, — но, как говорила его мать, если человек делает что может, ему и Бог поможет. Конечно, тут требовался расчет. Именно поэтому Джон всегда составлял списки заранее. Иногда он даже заглядывал к своим постоянным клиентам до начала продажи, чтобы предупредить их о готовящемся мероприятии. Для него не было ничего лучше, чем выходить на улицу, звонить в двери и складывать в карман деньги — деньги, которые он сдаст завтра на очередной перекличке, и учитель посмотрит на него с благосклонной улыбкой. У него щекотало в груди, когда он вспоминал, как поднялся в прошлом году на сцену за своей наградой и как директор сказал о преданном служении школе и о том, что он, Джон Салки, «продемонстрировал редкие качества» (его точные слова, которые до сих пор звучали у Джона в ушах, особенно когда он смотрел на невыразительные столбцы троек в своем табеле в конце каждого полугодия). И вот — новая распродажа. Конфеты. Вдвое дороже, чем в прошлом году, но Джон был уверен в себе. Брат Леон обещал вывесить на доске объявлений, в главном коридоре на первом этаже школы, почетный список тех, кто выполнит или перевыполнит норму. Норма — пятьдесят коробок. Тоже больше, чем раньше, — еще один повод для радости. Другим будет труднее с этим справиться — они уже ворчали и стонали, — но Джон ни капли не сомневался в своем успехе. Да оно и немудрено: ведь Джон мог бы поклясться, что, когда брат Леон говорил им о почетном списке, он смотрел прямо на него, как будто уже твердо зная, что именно этого ученика скоро можно будет поставить в пример всем остальным.

Ну ладно, а как насчет недавно построенных домов на Кленовой? Может быть, в этом районе стоит развернуть специальную кампанию? Там поселились девять или десять приезжих семей. Но в первую очередь, конечно, следует рассчитывать на старую гвардию, на тех, кто входит в его постоянную клиентуру: на миссис Суонсон, от которой иногда попахивает спиртным — зато она всегда готова купить что угодно, хотя и ведет с ним чересчур долгие разговоры, распространяясь о совершенно незнакомых ему людях; на старого надежного дядю Луи, который все время полирует свою машину воском, хотя полировать машину воском — настоящий каменный век; а еще на Каполетти, что живут в конце улицы и всегда угощают его чем-нибудь вроде холодной пиццы, хотя нельзя сказать, чтобы он был от нее без ума, а чесноком у них разит так, что хоть топор вешай, но что поделаешь, служение школе требует жертв, больших и маленьких…

* * *

— Адамо!

— Четыре.

— Бове!

— Одна.

Брат Леон остановился и поднял взгляд.

— Ах, Бове, Бове. Ты способен на большее. Всего одна? А ведь в прошлом году ты поставил рекорд по количеству коробок, проданных за неделю!

— Я медленно запрягаю, — сказал Бове. Он был добродушный малый, не семи пядей во лбу, но славный, без единого врага в целом свете. — Вы меня через недельку проверьте, — добавил он.

Это вызвало общий смех, к которому присоединился и брат Леон. Стручок тоже засмеялся, довольный тем, что напряжение в классе слегка разрядилось. Он заметил, что в последние дни у ребят появилась манера смеяться почти без всякой причины, просто потому, что они искали возможность отвлечься хоть на несколько мгновений, продлить перекличку, пока она еще не добралась до буквы «Р». Все знали, что произойдет, когда брат Леон назовет имя Рено. Как будто смехом можно было предотвратить неизбежное!

— Вартен!

— Десять!

Аплодисменты, также при активном участии брата Леона.

— Прекрасно, Вартен. Вот что значит истинная воля к победе. Так держать!

Стручок никак не мог заставить себя не коситься на Джерри. Его друг сидел напряженно и неподвижно, сжав кулаки. Шел уже четвертый день продажи, а Джерри по-прежнему каждое утро повторял «нет», глядя прямо перед собой, упорный, решительный. Вчера, забыв о своих собственных бедах, Стручок попытался поговорить с Джерри после тренировки, когда они шли с поля. Но Джерри оборвал его. «Оставь меня в покое, Струч, — сказал он. — Я знаю, о чем ты хочешь спросить — но не надо».

— Пармантье!

— Шесть.

И вот напряжение сгустилось. Джерри был следующим. Стручок услышал странный звук, от которого у него мурашки побежали по коже, — как будто весь класс разом набрал в грудь воздуху.

— Рено!

— Нет.

Пауза. Можно было бы подумать, что брат Леон уже успел привыкнуть к ситуации, что он будет быстро перескакивать через имя Рено на следующее. Но каждый день в голосе учителя звенела надежда, и каждый день раздавался отрицательный ответ.

— Сантурио!

— Три.

Стручок перевел дух. То же сделали и все остальные. По чистой случайности Стручок поднял глаза как раз в тот миг, когда брат Леон заносил в список результат Сантурио. Он заметил, что рука у Леона дрожит. Его охватило страшное предчувствие катастрофы, которая вскоре должна была обрушиться на всех них.

* * *

Короткие толстые ноги Хрюни Каспера пронесли его по всему району за рекордное для него время. Он бы справился и быстрее, если бы у его велосипеда не спустила шина — и не просто спустила, а порвалась так, что не починить. А на новую у него не было денег. Собственно говоря, именно отчаянная нужда в деньгах и гнала Хрюню по городу как сумасшедшего — с грузом конфет он мчался от одного дома к другому, стучал в двери и звонил в звонки. Да еще приходилось всю дорогу оглядываться: не дай бог заметят мать или отец. Впрочем, шансов нарваться на отца было немного: он проводил весь день на работе, в магазине пластмассовых изделий. Зато мать представляла реальную опасность. Ее, как говорил отец, было за уши не вытащить из машины, она не могла усидеть дома и все время колесила по городу.

Левая рука Хрюни заныла под тяжестью конфет, и он переложил их в другую руку, воспользовавшись моментом, чтобы похлопать по своему обнадеживающе пухлому кошельку. Он уже продал три коробки — шесть долларов, — но этого, конечно же, было мало. Его по-прежнему грызло отчаяние. Сегодня ему было нужно гораздо больше, но никто, ни один сукин сын не купил ничего в шести последних домах, куда он заходил. Он сэкономил из своих карманных денег все что мог, до цента, а вчера вечером, когда отец пришел домой подвыпивший, на неверных ногах, даже стащил у него из пиджака мятую, засаленную долларовую бумажку. Он ненавидел себя за это — обворовать собственного отца! Он поклялся вернуть ему деньги, как только сможет. Только когда это будет? Хрюня не знал. Деньги, деньги, деньги — это стало главной нуждой в его жизни, деньги и любовь к Рите. Того, что ему давали на карманные расходы, едва хватало, чтобы водить ее в кино и угощать после сеанса кока-колой. По два с полтиной каждый билет и пятьдесят центов за два стакана. А его родители по какой-то непонятной причине терпеть ее не могли. Ему приходилось встречаться с ней тайком. Звонить ей из дома Осси Бейкера. Она для тебя слишком взрослая, сказала его мать, хотя на самом деле Хрюня был на полгода старше ее. Ну ладно, она выглядит взрослее, сказала мать. Хотя по справедливости должна была бы сказать: она выглядит сногсшибательно. Она была так прекрасна, что от одного ее вида у Хрюни внутри все дрожало, как при землетрясении. Ночью, в постели, он мог кончить, даже не трогая себя, просто думая о ней. И вот уже завтра ее день рождения, и он должен купить ей подарок, который она хочет, — тот браслет, что она видела в витрине магазина «Блэке» в центре города, тот страшный и прекрасный браслет, который весь так сверкает и искрится, страшный из-за ярлычка с ценой — 18,95 плюс налог. «Золотко, — она никогда не называла его Хрюней, — это то, чего я хочу больше всего на свете». Боже святый! Восемнадцать долларов девяносто пять центов плюс трехпроцентный налог с оборота — то есть, как подсчитал Хрюня, ни много ни мало девятнадцать пятьдесят два, поскольку налога выходит пятьдесят семь центов. Он знал, что не обязан покупать ей этот браслет.

Она была чудесной девушкой, которая любила его ради него самого. Она ходила с ним по улицам, и ее грудь терлась о его руку пониже плеча, так что он прямо сгорал от желания. Когда она задела его так в первый раз, он подумал, что это случайно, и отодвинулся с виноватым видом, восстанавливая дистанцию между ними. Но потом она потерлась об него снова — это было в тот вечер, когда он купил ей сережки, — и он понял, что это не случайность. Он почувствовал, как у него напряглось в штанах, и вдруг устыдился, и застеснялся, и испытал головокружительное счастье — все в один и тот же момент. Он, Хрюня Каспер, двадцать килограммов лишнего веса, о чем отец никогда не дает ему забыть. Он — и эта прижимающаяся к нему грудь прекрасной девушки, прекрасной не в том смысле, в каком должна быть девушка по мнению матери, а в смысле налитой природной спелости: выцветшие голубые джинсы обнимают бедра, прекрасная грудь подпрыгивает под кофточкой. Да, ей всего лишь четырнадцать, а ему еще нет пятнадцати, но они любят друг друга, любят, черт побери, и не могут быть вместе только из-за денег — денег на автобус до ее дома, потому что она живет в другом конце города, а завтра, в ее день рождения, они договорились встретиться в парке и устроить что-то типа пикника, она принесет бутерброды, а он — браслет; он знал, какие радости его ожидают, но при этом понимал где-то в самой глубине души, что браслет важнее всего остального…

Это-то и гнало его сейчас вперед, запыхавшегося и усталого, — гнало за деньгами, которые, как он смутно сознавал, рано или поздно доведут его до беды. Где он возьмет столько, чтобы погасить свой долг перед школой, когда с него потребуют выручку? Но пропади оно всё пропадом — он будет ломать голову после. А сейчас ему надо раздобыть денег, и Рита его любит — может быть, завтра она разрешит ему залезть к ней под кофточку.

Он нажал на звонок богатого с виду дома на Стернс-авеню и приготовил для того, кто откроет дверь, свою самую невинную и обаятельную улыбку.

* * *

Волосы у женщины были мокрые, прическа сбита набок, а за ее юбку цеплялся малыш лет двух или трех.

— Конфеты? — спросила она с горьким смехом, как будто Пол Консалво предложил ей самую нелепую вещь на свете. — Ты хочешь, чтобы я купила у тебя шоколадные конфеты?

Ребенок, на котором висел промокший на вид подгузник, ныл: «Мама… мама…» Где-то в глубине квартиры ревел другой.

— Это для хорошего дела, — сказал Пол. — Для школы Тринити!

Нос у него сморщился от запаха мочи.

— Господи боже, — сказала женщина. — Конфеты!

— Мамочка, мамочка! — заорал ребенок.

Полу было жалко взрослых, привязанных к своим домам и квартирам, где у них всегда по горло хлопот, и к детям, которых нельзя оставить без присмотра. Он подумал о своих собственных родителях и об их бессмысленной жизни: отец каждый вечер после ужина клюет носом, мать всегда выглядит усталой и измотанной. Для чего они вообще живут-то? Он старался проводить дома как можно меньше времени. «Куда тебя опять несет?» — спрашивала мать, когда он убегал в очередной раз. Как он мог объяснить ей, что ненавидит свой дом, что его мать и отец мертвы и сами этого не понимают, что если бы не телевизор, их жилище было бы не отличить от могилы? Он не мог сказать этого, потому что на самом деле любил их и, если бы среди ночи случился пожар, он бы спас их, с радостью пожертвовал бы ради них своей жизнью. Но, елки-палки, какая же там убийственная скука — ну что у них еще осталось такого, ради чего стоит жить? Они даже для секса уже слишком старые, хотя про это Пол старался не думать. Он просто не мог себе представить, что его отец с матерью когда-то и вправду…

— Нет, спасибо, — сказала женщина, закрывая дверь у него перед носом, все еще изумленно покачивая головой в ответ на его робкую попытку ее убедить.

Пол постоял на пороге, размышляя о том, что теперь делать. Весь день ему страшно не везло — он не продал ни единой коробки. Он и вообще занимался этим через силу, хотя лишний повод удрать из дому всегда был кстати. Но торговля все равно не захватывала его по-настоящему, и он действовал чисто механически.

Отойдя от многоквартирного дома, Пол стал раздумывать, какой из двух вариантов выбрать: пробовать все-таки что-нибудь продать, несмотря на свое невезение, или отправиться восвояси. Потом он пересек улицу и позвонил в другой многоквартирный дом. Здесь тоже жило пять или шесть семей, что повышало шансы найти покупателя, хотя во всех таких домах почему-то всегда воняло мочой.

* * *

Брат Леон выбрал Брайана Кокрана «добровольным» казначеем шоколадной распродажи. Это означало, что он обвел класс взглядом своих водянистых глаз, остановил его на Брайане, ткнул в него пальцем и — вуаля, как говорит преподаватель французского брат Эме, — Брайан стал казначеем. Эта работа внушала ему отвращение, потому что он жил в страхе перед братом Леоном. Никто никогда не знал, чего от него ждать. Брайан учился в школе последний год, и за прошедшие годы Леон много раз вел у него уроки и руководил внеклассными мероприятиями, но в его присутствии Брайану все равно было не по себе. Учитель был непредсказуем и в то же время все-таки предсказуем, что сбивало Брайана с толку — он никогда не считал себя докой по части психологии. Штука была вот в чем: ты знал, что Леон обязательно выкинет что-нибудь неожиданное — разве это не означает одновременно предсказуемость и непредсказуемость? Он любил устраивать экзамены без предупреждения — и он же мог вдруг превратиться в этакого добрячка, не давать контрольных неделями или дать, а потом выбросить результаты. Или придумать контрольную типа «зачет — незачет» (все знали, как он их обожает), причем составить ее из таких вопросов, которые сразу загоняют тебя в тупик, поскольку допускают чуть ли не миллион возможных ответов. И с указкой он чего только не вытворял, хотя эти фокусы приберегал в основном для новичков. Попробовал бы он изобразить что-нибудь из этой серии с кем-нибудь, скажем, вроде Картера — небось потом здорово пожалел бы! Но ведь не каждый у них в школе Джон Картер, глава Стражей, непревзойденный защитник футбольной команды и президент Боксерского клуба. С какой радостью Брайан Кокран согласился бы стать таким, как Картер, променял бы свои очки на мускулы, а свою математическую сноровку на хороший хук справа!

Кстати, о счете — Брайан Кокран начал заново проверять итоги продажи. Как обычно, наблюдалось расхождение между количеством якобы проданных конфет и реально собранными за них деньгами. Дурная привычка придерживать часть денег до последней минуты была распространена довольно широко. Обычно никто не придавал этому особенного значения: такова уж человеческая природа. Многие ребята, продав конфеты, тратили выручку на какое-нибудь важное свидание или вечеринку, а потом компенсировали недостачу деньгами, полученными на карманные расходы или в качестве платы за почасовую подработку. Но в этом году брат Леон вел себя так, будто каждый доллар был делом жизни и смерти. Брайана он уже вконец замордовал.

Как казначей, Брайан Кокран должен был в конце каждого дня обходить всю школу и записывать данные, которые сообщали ребята: кто сколько коробок продал и сколько сдано денег. Потом Брайан отправлялся в кабинет брата Леона и подводил общий итог, после чего являлся сам брат Леон и проверял отчет Брайана. Просто, казалось бы? Ан нет. Судя по поведению брата Леона в этом году, можно было подумать, что каждый ежедневный отчет — это какое-то грандиозное, эпохальное событие. Брайан еще никогда не видел, чтобы учитель так волновался, так нервничал. Поначалу ему было даже забавно смотреть, как он мается: пот лил с брата Леона градом, словно у него внутри был спрятан специальный насос. Когда Леон входил в кабинет и снимал свой черный пиджак — ему положено было вести уроки в костюме независимо от времени года, — под мышками у него темнели пятна, а пахло от него так, будто он только что отстоял десять раундов на ринге. Он дергался и суетился, перепроверяя цифры Брайана, грыз карандаш, расхаживал туда-сюда по комнате.

А сегодня он озадачил Брайана еще сильней, чем обычно. Леон велел передать во все классы отчет с указанием общего количества проданных конфет — 4582 коробки. Но это не соответствовало истине. Ребята продали ровно 3961 коробку и принесли деньги за 2871 из них. По сравнению с предыдущим годом торговля явно шла с отставанием, и денег было собрано меньше. Брайан не мог понять, зачем Леону фальсифицировать результаты. Он что, думает таким образом подстегнуть народ?

Вздохнув, Брайан еще раз свел в таблицу свои собственные данные — просто для уверенности, чтобы брат Леон не вздумал обвинять его, если что-нибудь не сойдется. У Брайана не было никакого желания ссориться с Леоном — в частности, поэтому он и согласился на роль казначея, даже не пикнув. Леон преподавал в его классе алгебру, и Брайану совсем не хотелось получать дополнительные домашние задания или хватать на экзаменах внезапные необъяснимые двойки.

Еще раз проглядев свои записи, Брайан увидел ноль рядом с именем Джерома Рено. Он усмехнулся. Это был тот самый девятиклассник, который вообще отказался продавать конфеты. Брайан покачал головой. Что за идиотская затея — идти против системы? Мало того, еще и против брата Леона? Паренек, должно быть, свихнулся.

* * *

— Леблан!

— Шесть.

— Маллоран!

— Три.

Пауза. Задержка дыхания. Теперь это стало чем-то вроде игры — эта перекличка, этот волнующий момент в классе брата Леона. Даже Стручок заражался общим напряжением, хотя от всей сложившейся ситуации его слегка мутило. Стручок был от природы покладист. Он ненавидел любые ссоры и распри. Давайте жить дружно, в мире! Но по утрам, когда брат Леон проводил опрос, выясняя, как идет торговля шоколадными конфетами, мира в его классе не было. Он неподвижно стоял у стола, помаргивая своими водянистыми глазами на утреннем солнце, а Джерри Рено, как обычно, сидел за партой — бесстрастный, точно замороженный, сложив руки перед собой.

— Пармантье!

— Две.

И вот…

— Рено.

— Нет.

Выдох.

По лицу Леона разливается краснота, словно его вены превращаются в алые неоновые трубочки.

— Сантурио!

— Две.

Стручок не мог дождаться, когда же прозвенит звонок.