Вернувшись домой, Джо сразу же поделился с отцом своими заботами: через месяц надо во что бы то ни стало выкупить «Тамерлин». Эдвард Клинг достал горшочек, где хранились деньги на хозяйство. Рядом лежал листок бумаги с длинным столбиком цифр. Старший Клинг проверял его уже в третий раз. У двери с сумкой для покупок в руках ждала Полли. Она уже начинала терять терпение. А Эдвард Клинг все думал. Последние месяцы им жилось немного легче. Завтра получка, а еще осталось два шиллинга. Здоровье Мэри окрепло, с тех пор как она стала спать в кровати и лучше питаться. Каждое воскресенье они ели мясо. Но надо возвращать долги, и прежде всего – доктору Марксу. Эдвард Клинг покачал головой. Он и представить себе не мог, чтобы в доме такого человека тоже царила нужда! Все больны. Задолжали торговцам. Денег нет даже на молоко и хлеб. Правильно сделал Джо, что взялся вернуть одиннадцать шиллингов по закладу. Одни богачи всегда только о себе думают, а бедняки должны помогать друг другу.

Он оторвался от листка, протянул заждавшейся Полли шиллинг и ласково сказал:

– На воскресный обед: фасоль с салом.

Полли нерешительно опустила монету в кошелек и вышла из комнаты.

Эдвард Клинг еще некоторое время сидел задумавшись за столом, потом встал и прошелся по комнате. На прошлой неделе он сказал Робину: «Со следующей получки отдавай на хозяйство не одиннадцать, а десять шиллингов». Что ж, придется это отложить еще на целый месяц. Да Робин и слова не скажет, как только узнает, что творится на Дин-стрит. В последние недели он редко сидит дома и – что уж совсем на него не похоже – не говорит, где пропадает. Сегодня он, правда, сказал, что сговорился встретиться с Беном Коллинзом на Бетнал-грин. Но ведь кто его знает? – Эдвард Клинг улыбнулся. – Робину уже девятнадцать лет, парень он красивый. Почему бы ему не встречаться с какой-нибудь девушкой?

Но Робин действительно сговорился с Беном Коллинзом. В комнатке на Бетнал-грин Джек давно уже поджидал обоих друзей. Ему не терпелось рассказать о том, что он видел вчера на Дин-стрит. К тому же он приготовил для них небольшой сюрприз, так сказать, навел последний лоск в каморке Бена: воском из запасов Лекаря-Аптекаря натер полы.

Когда они с Билли впервые пришли сюда к другу Робина, Бену, здесь лежал соломенный тюфяк, прикрытый старой попоной. Рядом стоял ящик да стул без спинки – вот и вся мебель. На полке возле очага они увидели две жестяные кружки и кувшин, а под ней – ведро для золы и ведро с водой.

Но Бен Коллинз об обстановке не беспокоился, и если комнатка его была пуста, то зато ящик – битком набит. И не бельем и одеждой, а самыми разнообразными книгами, брошюрами, отчетами о забастовках.

Там же Джек обнаружил старые газеты с помеченными карандашом статьями, пожелтевшие от времени листовки с призывами к стачке. На самом дне ящика лежали ведомости по приему членских взносов в профсоюз и тетрадки Бена. Они-то больше всего заинтересовали Джека. Все странички были аккуратно исписаны. Джек с трудом разобрал такие слова, как «теория денег», «капитал», но, сколько ни старался, читая по слогам, найти совет, как раздобыть побольше денег, так его и не нашел!

Джек знал, что Бен отдает за комнату треть своего заработка, и все для того, чтобы члены профсоюза прядильщиков могли здесь встречаться без помех. Приходя, гости Бена садились прямо на пол и, прислонившись к стене, читали, спорили, делились своими впечатлениями.

Джек был горазд на выдумки, и всё в руках у него спорилось. Стоило ему только подумать о том, что из каморки Бена можно сделать уютную комнатку, как он тут же принялся осуществлять свой план. Раздобыл досок, гвоздей, какие-то старые ящики, попросил у соседей инструмент. Бен Коллинз только диву давался. За несколько дней Джек из никому не нужных ящиков и дощечек соорудил стол, две скамьи, табуретку и коробку для мусора. Книжный ящик Бена он снабдил висячим замком, сделав тем самым его содержимое недоступным для посторонних глаз.

Вскоре Бен Коллинз заметил, что Джек жадно прислушивается к их разговорам, ищет случая поговорить. Бен и правда никогда не отзывался плохо или пренебрежительно о грачах и их темных делишках, и вообще он не рассуждал о том, что пока еще нельзя было изменить. Зато тем чаще говорил о фабричных делах. Его коньком были рабочие контракты. Джек на собственном горбу испытал, что представляют собой эти контракты: они отдают рабочих во власть хозяевам. Воспрещают уходить с фабрики на лучше оплачиваемую или более легкую работу. А если рабочие уходили без разрешения, их возвращали с помощью полиции и наказывали. Да и вычеты за штрафы, составлявшие порою более половины всего заработка, были хорошо знакомы Джеку. Бен часто говорил: «Надо добиться отмены проклятых контрактов. И начнем с Паука в Уайт-чапле».

Сегодня Бен и Робин пришли не одни. С ними был Джон Бернер, которого Джек однажды мельком видел здесь. Седобородый Джон остановился в дверях, поднял кустистые брови и вопросительно взглянул на Бена. Но тот рассеял сомнения старика:

– На Джека можно положиться – он умеет молчать.

– Тогда ладно! – Бернер оглянулся. – Ловко тут у вас все переделали! Даже запах вроде другой стал.

Старик хотел было опуститься на свежевыкрашенную скамью, но Джек закричал:

– Нельзя, нельзя! Я же не знал… Ну, уж если хотите приклеиться, то пожалуйста!..

Все трое рассмеялись и похвалили работу Джека. Затем, как всегда, устроились кто на соломенном тюфяке, кто на ящике для книг, а кто на так называемом стуле. Джек заварил чай и поставил на стол две чашки, добытые на очередной распродаже «старого барахла». Джон Бернер принялся обстоятельно набивать трубку.

Наконец Робин сказал:

– Ну, так вот как условились: завтра утром сразу после ночной смены. Я приду пораньше и обо всем договорюсь с кочегарами. Если они остановят машины, нам легче будет весь народ собрать на дворе, а тогда окончательно решим, начинать забастовку или нет.

– Лучше мне поговорить с кочегарами, – сказал Бен. – Ты должен быть на дворе.

– Пожалуй, ты прав, – согласился Робин. – Ну вот, вроде все ясно?

– Гм!.. Бернер ногтем большого пальца прижал тлеющий в трубке табак. – А никто не скажет, почему не было Макферсона, когда мы вручали хозяевам наши требования?

– Почему? – переспросил Бен. – Да потому, что во второй смене у нас только один надежный человек. И лучше, если они его не будут знать.

– Что ж, это, пожалуй, правильно! – Бернер посасывал свою трубочку, раздумчиво выпуская дым изо рта. – Беспокоит меня вторая смена. С тех пор как хозяев заставили отменить ночную работу детей, у Макферсона сорок новеньких, и всё больше женщины. – Он посмотрел на Робина. – Может, нам недельку-другую обождать? Мы успели бы их лучше подготовить.

Робин покачал головой:

– Ждать? Нет! Сейчас мы держим хозяев за горло. Они во что бы то ни стало должны к сроку сдать заказы. Через две недели положение может измениться… Нет, нет, нам нельзя откладывать.

Некоторое время все молчали.

– Не знаю я… – снова заговорил Бернер, почесав за ухом. – Мне что-то не по себе. Говоришь, «за горло держим»?

– Да, – спокойно ответил Робин. – Ткацкие фабрики работают сейчас с полной нагрузкой, только подавай пряжу. А у нас на складах пусто. Кросс уже запаздывает с поставками. Он ни на один час простоя не может пойти, не говоря уж о целой смене. Иначе потеряет своего лучшего клиента. Наше решение о стачке заставит его призадуматься. Пять тысяч фунтов потеряет, если не больше. Я это точно знаю. – С досадой он добавил: – Я уже три раза вам все это объяснял!

– Да ладно тебе! – успокоил его Бернер. – Такое дело и три раза обмозгуешь, – все равно мало. Наша-то смена не подведет. А вот Макферсон, тот ведь один все делал. Никто ему не помогал. И новенькие работницы еще не раскусили всей этой чертовщины, что записана в контрактах.

– Ты что это, Джон? – удивился Бен. – Что иной раз половина заработка на штрафы уходит, это они уже знают.

– Старики наши знают, это верно, – упрямо твердил свое Бернер. – Что ты сам испытал, то ты и знаешь. А с новенькими надзиратели последнее время осторожничают, записали им штрафа всего по нескольку пенни.

– Правильно, – согласился Бен.

– Все эти разговоры сейчас ни к чему! – вспылил Робин. – Теперь уже поздно идти на попятный и отказываться от стачки!

Бернер и Бен молчали. Оба сидели, опустив голову. А Робин встал и принялся беспокойно расхаживать по комнате, затем остановился у окна. Никто не проронил ни слова. Джек, волнуясь, переводил взгляд с одного на другого. Какие они все озабоченные! Но не могут же они взять да отказаться от стачки! Правда, на новеньких прядильщиц надежда плохая… А вдруг еще стачечный митинг провалится!

Джек тоже ломал себе голову. Внезапно он вскочил:

– Знаете, старик Келлинг заходил сюда сегодня утром. Я ему сам открывал. Чуть было не забыл сказать вам. Вот уж кто зол так зол! Говорит, рука его никогда не поправится и чтоб все хозяева сдохли от чумы! Вы его возьмите с собой на митинг, пусть тоже выступит. Он этим господам всыплет по первое число! А бояться он ничего не боится, ему терять нечего.

Все трое подняли головы.

– А верно, предложение дельное! – заметил Бернер.

– Послушай, Джон, – спросил Бен, – ведь в прошлую субботу с кем-то из новеньких тоже несчастный случай был?

– Погоди, погоди! – Бернер несколько раз затянулся. – Да, да, точно! С молодой женщиной. Два пальца ей оторвало!

– И ее с собой возьмем! – гневно воскликнул Робин. – Поднимем ее руку и скажем: «Это они калечат наши трудовые руки! Жалко, видите ли, заплатить за чистку станков, все экономят на нас, вот работницы и чистят машины по субботам, не останавливая их. Глядите сюда, друзья! Они сэкономили полшиллинга, а она осталась калекой на всю жизнь!»

Теперь и Бернер отбросил все сомнения.

– Да, да, так это и надо сделать. А пойти – они пойдут… Вот что, нечего нам время зря терять. До начала смены надо с обоими поговорить.

– Тогда и я с тобой! – торопливо произнес Бен, схватив шапку. Потом добавил: – Значит, как договорились. Завтра мы с тобой вносим по пять шиллингов в стачечную кассу. А Бернер – два… Спокойно, Джон. Двух хватит. У тебя семья. – Бен обернулся, ища глазами Джека: – Хорошо, что ты здесь. Пошли с нами. Где живет старый Келлинг, мы знаем. А вот женщину, у которой пальцы оторвало, надо еще найти.

•

Когда Эдвард Клинг изложил свою программу экономии старшему сыну, от него не ускользнуло, что лицо Робина заметно помрачнело.

– Что, не нравится? – спросил он озабоченно. – Должно быть, уже планы всякие строил? Твое право, конечно, Робин. Ты себе и пенни никогда не оставляешь. А ведь и с девушкой куда-нибудь пойти хочется, верно я говорю?

– Нет, отец, не поэтому! – прервал его Робин. – Не поэтому. – Он крепко зажал руки между колен. – То, что Карл Маркс оказался в таком бедственном положении, для меня более тяжелый удар, чем ты думаешь. Вот почему поступок Джо меня радует, и я уверен, что через месяц мы соберем деньги. Если надо, я ни одного пенни на себя не истрачу, только вот…

Робин встал, посмотрел куда-то мимо отца, сделал несколько шагов к окну, затем, решительно повернувшись, проговорил:

– Вот что я хочу тебе сказать, отец. – Он откашлялся. – Завтра я должен внести пять шиллингов в стачечную кассу.

Эдвард Клинг вытаращил глаза:

– В стачечную кассу?

О стачке Робин хотел рассказать отцу только после митинга, если он пройдет успешно, и сейчас у него язык не поворачивался, потому что после сомнений, высказанных Бернером, он не так-то был уверен в благополучном исходе дела. Говорил он сбивчиво и, во всяком случае, не так убедительно, как ему хотелось бы.

Медленно, словно с тяжелым грузом, Эдвард Клинг поднялся, расправил плечи и сжал кулаки. Но затем, глубоко вздохнув и взяв себя в руки, он внезапно окрепшим голосом заговорил. И не было в его словах ни следа прежней вялости и подавленности.

– Так вот оно что! Стачку, значит, хотите затеять! Контракты вам, стало быть, не нравятся. И штрафы чересчур высоки! И работать вам слишком долго приходится, и заработки малы. – Он засмеялся каким-то коротким, вымученным смехом, но тут же продолжал, не позволив сыну прервать себя: – У вас же есть работа. Разве это не самое главное? Двенадцать часов работаете и получаете двенадцать шиллингов в неделю. А мы? Мы работали по шестнадцати часов.

Робин с трудом сдерживал себя. Он снова сел за стол. Руки его сжимали горшок-копилку. Он вдруг резко отодвинул ее от себя и поднял голову.

– Надо нам наконец серьезно поговорить, отец! Ты пережил много тяжелого. Но разве мы, молодые, поэтому должны отказываться от борьбы? Чтобы все оставалось по-старому?

Эдвард Клинг тоже опустился на стул. Некоторое время он мрачно глядел куда-то в пустоту, затем, покачав головой, тихо сказал:

– Мальчик мой, хозяева сильнее нас. У них в руках парламент. Они устанавливают законы. У них полиция. Она расправляется с бастующими рабочими. У них газеты – они пишут, чтó им приказывают хозяева.

– А нас, рабочих, больше, и потому мы сильней…

– Больше-то больше, да не сильней – нет у нас никаких прав. Двадцать лет боролись чартисты за права рабочих, а теперь это движение почти умерло.

– Но живы профсоюзы, и никто уже не в силах уничтожить их. А они тоже за стачку. Мы всё хорошо обдумали. Стачка, можно сказать, уже выиграна. Она вызовет другие выступления. Наша победа будет иметь и политические последствия. Мы подадим пример другим. Настала пора пересмотреть позорные контракты!

– Не связывайся с этими делами, Робин! Сам же знаешь…

– Не могу, отец! Я коммунист, а мы не из тех, что прячутся, когда надо идти в бой! Рабочие смотрят на нас. И если мы будем трусить, то что же должны делать остальные? И зачем ты уговариваешь меня, отец?

Эдвард Клинг уронил голову на свои высохшие, морщинистые руки. Они дрожали.

А Робин думал: почему я никак подхода к отцу не найду? Так хочется ему помочь! Ведь казалось, с тех пор как все уладилось с мамой и Джо, отец переменился, перестал быть таким угрюмым.

– Зачем? – повторил Эдвард Клинг, и в голосе его послышался гнев. Он поднял голову, лицо его было бледно. – Да затем, чтобы хоть кто-то из нашей семьи достиг скромного достатка и не мыкался всю жизнь. И я хочу, чтобы это был ты, потому что ты честный и хороший парень. Вот зачем. А ты меня и слушать не хочешь. И тоже поплатишься за это тюрьмой, а может, и чем похуже!..

– Одного они могут засадить в тюрьму, но не тысячи! – прервал его Робин.

– А я вот не хочу, чтобы ты был среди тех, кого засадят! – закричал Эдвард Клинг. – Не хочу! – Он вскочил и стал расхаживать по комнате. Когда он подошел к двери, та неожиданно открылась – на пороге стоял Джо. Он испуганно отпрянул.

Кто тут кричал? Неужели отец? Что случилось? Джо вопросительно посмотрел на брата. Тот грустно покачал головой. Эдвард Клинг несколько мгновений смотрел на Джо и вдруг втащил его в комнату. Пройдясь несколько раз взад и вперед, он стал на свое обычное место у окна и произнес:

– Не уходи, Джо, сын мой! Ты уже большой. Выслушай и ты, что я так долго таил от вас!

Таким, как сейчас, Джо и Робин никогда отца не видели.

– Твой брат Робин вздумал организовать забастовку у «Кросса и Фокса» в Уайтчапле. Да, да, организовать забастовку. Чтобы она послужила примером для других. Ему девятнадцать лет, а он уже лезет в вожаки! Ну что ж, придется и ему расплачиваться за это… – Он умолк на минуту, но, увидев, что Робин порывается ему возразить, сказал: – Садись, Джо, и слушай внимательно!

Джо послушно сел. Отец был неузнаваем. Лоб рассекала гневная складка.

– Может быть, вас удивляет, – начал Эдвард Клинг хриплым голосом, – что ваш отец, которого вы считали молчуном, вдруг заговорил. – Он смотрел сквозь мутные стекла на темную стену напротив. – Нас доконал пар, машины… и политика. Все началось с пара. Ваш прадед, Томас Клинг, ткал своими руками. Он приехал из Ирландии и думал, что в Англии будет жить по-человечески. А в тысяча семьсот девяностом году он повесился на чердаке своей жалкой лачуги. До сегодняшнего дня я никому не говорил об этом. Жена его умерла с голоду. Да, с голоду. А трех его сыновей – один из них мой отец – отправили в сиротский дом. Вскоре для них начались годы ученичества. Это самое чудовищное и отвратительное, что могут выдумать люди для детей. Своего отца – его звали Джон – я не знал. Его разлучили с моей матерью, когда мне исполнилось всего несколько месяцев. Это было в январе тысяча восемьсот тринадцатого года.

Эдвард Клинг умолк.

Джо припоминал. Правда, они уже многие годы не говорили о дедушке Джоне, но он, Джо, ничего не забыл. В его памяти навсегда запечатлелись рассказы о страшных льнопрядильнях и тех муках, которые терпели там сироты. Маленький Джон, он был очень храбрый, три раза убегал оттуда – хотел добиться помощи для своих товарищей. А до мирового судьи было далеко – часами приходилось бежать через бесконечные поля! Джон умолял судью прийти на фабрику лорда Кéнтерфула, где дня не проходило без побоев, где сирот заставляли голодать целыми сутками. А одного малыша, который от усталости упал возле машины, привязали к этой самой машине и замучили до смерти. Потом его закопали прямо на фабричном дворе. А сколько там еще детей умерло от побоев!

И три раза мировые судьи отсылали Джона обратно, обещали помочь, но после этого наказания и штрафы только увеличивались. И самого Джона так избили, что он чуть не остался калекой. Но в конце концов он все же удрал оттуда. Ему тогда шестнадцатый год пошел.

Эдвард Клинг пристально посмотрел на своих сыновей.

– Что тысяча семьсот девяностый год, что тысяча восемьсот тринадцатый – вам это ничего не говорит, а для сотен тысяч людей это были годы голода и унижений, годы отчаяния и мятежа. И когда ткачи в Ноттингеме разбили сорок паровых ткацких станков, среди них был и ваш дедушка Джон. Более тысячи рабочих маршем прошли через Ноттингем, Бирмингем, Манчестер и другие города. Они и там хотели разрушить машины, которые отняли у них хлеб и обрекли их на голодную смерть. Они поджигали цеха. Напрасно полиция пыталась найти поджигателей. Лишь когда правительство назначило громадную премию в две тысячи фунтов, все-таки нашелся предатель. Тринадцатого января казнили трех вожаков. Три дня спустя еще пятнадцать человек. Других выслали – среди них и вашего дедушку Джона. Он больше не вернулся. И где он погиб, никто не знает. Быть может, в пустыне, а может, и в море.

Эдвард Клинг закрыл глаза. Губы его пересохли. Прежде чем продолжить свой рассказ, он жадно припал к кувшину с водой.

– Что все это дало рабочим? С ними жестоко расправились. В цехах ставили всё больше машин, всё больше людей выгоняли на улицу. И, хотя работают почти все дети в семье, рабочие живут впроголодь.

– Ты неправ, папа, все это было не напрасно! – тихо сказал Робин. – На таких примерах люди учатся. Твой отец, да и ты сам – вы настоящие смельчаки. Вас никогда не забудут, даже если порой и кажется, что это не так. Многое с тех пор изменилось. Об этом говорили в парламенте, и весь мир прислушивался. Ты подумай только: за рабочих заступился даже один поэт, к тому же лорд. Вот его слова: «Нигде в мире, даже в самой захолустной провинции угнетенной Турции, я не видел такой неописуемой нищеты, как в самом сердце этой христианской страны…» Да, так он и сказал, и все это услышали.

– Знаю, Байроном звали этого лорда. Что ж, бывают и исключения. Но ведь таких, как он, таких, чтоб выступали за нас, было меньшинство, и закон, по которому всякое объединение рабочих каралось смертной казнью, остался в силе. Они начали травить нас, травить, как шелудивых собак. Они разгромили все наши группы. Запретили все сходки.

– Но ненадолго, отец! Им не удалось запретить их надолго. В тысяча восемьсот двадцать четвертом году этот закон отменили…

– Я еще не кончил, – сказал Эдвард Клинг так сурово, что Робин сразу умолк. – Ваша бабушка с тремя сыновьями перебралась в Манчестер, к сестре. Старший брат Ричард потом переселился в Южную Англию, в деревню. А в то время среди сельскохозяйственных рабочих вспыхивало одно восстание за другим. В Ламптоне и во многих других местах батраки поджигали риги, стога сена, хлева. Не видели они другого выхода в беде своей! Но ни людей, ни скотину они не трогали. И все же суды приговорили девятерых к смертной казни. Среди них были и дети. Их повесили. А моего брата Ричарда заковали в цепи. Четыре месяца без приговора в цепях сидел. Потом выслали на семь лет. Вместе с ним четыреста шестьдесят других батраков. Так и пропал наш Ричард. А Том, мой второй брат, в моряки пошел. Все хотел старшего брата найти. В колониях где-нибудь. Тома я больше всех любил. Но с тех пор никогда его не видал. Веселый парень был…

После долгой, тягостной паузы заговорил Робин:

– Не ожесточайся, отец! Эти поражения многому научили рабочих. Они создали свои союзы.

– Союзы! – Отец зло расхохотался. – Да, да, и я, ваш отец, тоже вступил в такой союз. Стал чартистом и членом союза. Я не хотел отставать от других. Как услышал однажды выступление ирландца О’Коннора, сразу сказал себе: «Это хорошее дело». И с таким делом я решил связать свою жизнь. Так и поступил. А когда работал в Бирмингеме, мне поручили собирать стачечные деньги. Буржуи – те просто понять не могут, как это нам удается у бедняков собирать деньги для самых бедных. Им это казалось каким-то чудом. Я участвовал в составлении нашего воззвания. Когда же это было? Да, в декабре тысяча восемьсот тридцать третьего года. Мы тогда хотели поддержать бастующих рабочих в Дерби. Хозяева уволили тысячу пятьсот мужчин, женщин и детей. В ответ на это мы и призвали рабочих к забастовке.

Эдвард Клинг прислонился к прохладной стене и закрыл глаза. Воспоминания, захватывавшие его все сильней, все требовательнее, словно сами складывались в слова. И он заговорил, сперва запинаясь, а потом все увереннее:

– «Друзья! В этот час опасности мы призываем вас защищать права рабочих и разбить оковы рабства, грозящие задушить нас. В Дерби фабричные мастера сговорились с хозяевами, которые хотят держать нас вечно в нищете и невежестве… Вставайте, подымайтесь, рабочие люди, и помогайте вашим братьям в Дерби, ибо их дело – это наше дело, их чаяния – наши чаяния!»

От волнения голос Эдварда Клинга звучал хрипло. Долгие годы он прятал в своей груди воспоминание о тех пламенных днях, пытался стереть их из памяти, но сейчас они вновь вставали перед ним. Он поднял руки, чтобы его не прерывали.

– Это слова из нашего воззвания. Я помогал составить его. Мне тогда было двадцать два года. Год спустя наши союзы в Манчестере и Бирмингеме слились с союзами других английских городов в Великий национальный союз производств. Ах какие это были дни! Трудовой люд поднял голову. Но Объединенный союз существовал не больше года. Приток был слишком велик. Организация не поспевала за ним. Да многие и не хотели идти за Робертом Оуэном…

– Мы уже не раз говорили об этом, отец, – осторожно вставил Робин. – Оуэн называет себя социалистом. Намерения его хороши, но он фантазер. Хочет создать царство справедливости, но не имеет никакого представления о том, как это осуществить. Он, правда, признал важность объединения, а все же верит, будто хозяева и рабочие могут мирно ужиться друг с другом. Не знает он пути, по которому должны идти рабочие.

– А ты сам-то знаешь? – резко оборвал сына Эдвард Клинг. Он всегда выходил из себя, когда критиковали героев его юности, особенно Роберта Оуэна.

– Да, знаю, – спокойно ответил Робин. – Знаю, потому что этот путь указали нам Карл Маркс и Фридрих Энгельс из Манчестера.

– А, да что там говорить! – Эдвард Клинг резко провел рукой по столу. – Мы, англичане и ирландцы, совершили великие дела, у нас есть вожди – О’Коннор, Лич и многие другие. Вспомни хотя бы тех, кто составлял нашу Великую петицию, нашу Народную хартию: «Мы требуем всеобщего избирательного права, избирательное право должно быть независимо от продажных богачей и силы власть имущих, оно должно быть тайным…»

Эдвард Клинг возвысил голос и выпрямился, как бы готовясь произнести речь с трибуны, но тут же снова поник. К чему вспоминать? По всей стране прокатилась мощная волна демонстраций, а что пользы? Сколько людей вышло тогда на улицу! В Глазго – двести тысяч, в Манчестере – триста тысяч, да и повсюду – в Лондоне, Ланкастере – сотни тысяч! Сколько подписей они тогда собрали – и все напрасно.

Джо с возрастающим волнением слушал отца. Он хорошо знал историю Великой петиции с ее шестью пунктами, Народную хартию, которую лондонские рабочие прикатили к зданию парламента в виде огромного пергаментного цилиндра. На нем значились миллионы имен английских рабочих и горожан. А сколько стояло там крестиков вместо имен! Про себя-то Джо потихоньку посмеивался над этой огромной катушкой. Но сейчас, слушая страстный рассказ отца, он как бы видел перед собой длинный и трудный путь, который пришлось проделать рабочим, прежде чем они передали свои требования парламенту.

– Провалили нашу петицию! – как-то беззвучно произнес Эдвард Клинг. – Им это было легче легкого. В парламент не пустили ни одного нашего представителя. Да и по сей день их там нет.

– Но по всей стране начались восстания. Не забывай этого, отец! Они взбудоражили людей. Нагнали на фабрикантов страху…

– Ты-то что знаешь, тебе тогда было всего семь лет!

– Я читал листовки, отец. Я все очень хорошо помню. Ты ходил на собрания, митинги, и я слышал, как ты говорил. Люди называли тебя хорошим оратором. Я сам видел, как женщины плакали. Должно быть, ты находил такие слова…

Желая подавить волнение, отец сурово прервал его:

– Безумцем я был, вот кем! Я провозглашал слова, написанные одним из наших – ирландцем О’Брайеном: «Всеобщее избирательное право – это значит: хорошее жилище, хорошая еда и питье, хорошая заработная плата и короткий рабочий день». – Эдвард Клинг горько усмехнулся. – Мы требовали всеобщего избирательного права, чтобы и мы, рабочие, могли участвовать в выборах. Это была наша великая надежда. Но мы ничего не добились. Рухнули наши надежды.

– А мы добьемся, отец! – вскочив, воскликнул Робин. – Мы будем за это бороться. И за сокращение рабочего дня! И пусть нам придется бороться еще годы, пусть нас бросают в тюрьмы – настанет день, когда им придется отступить, ибо нас будет всё больше и больше. Нас будет так много, что они задрожат от страха.

Как бы защищаясь, Эдвард Клинг поднял руки. Он не отрывал глаз от сына: разве он сам не говорил когда-то эти же слова? Неужели дети должны всё испытать на собственном горбу? И никто им не может помочь… И, не дав Робину продолжить, отец снова заговорил, но как-то торопливо, будто радуясь, что наконец-то сбросит бремя, которое многие годы нес один:

– Сейчас я кончу, Робин. Ты говорил, что в том же году по всей стране начались восстания. Да, так оно и было. Мне пришлось тогда бежать из Бирмингема. Вместе с Личем и другими вождями чартистов я перебрался в Ньюпорт. Там мы хотели освободить из тюрьмы одного рабочего вожака. На дворе свирепствовала буря, лил проливной дождь, но мы вооружились дубинками и двинулись в путь. Конная полиция открыла огонь. Правительству нужен был предлог, чтобы бросить в застенки всех наших вождей, в том числе и О’Коннора, О’Брайена, Фроста. Все чартисты. Мне чудом удалось пробраться в Лондон. А ваша мать привезла из Бирмингема тебя, Робин, и Билли. Когда мы наконец нашли себе комнатушку и я устроился на работу, родился ты, Джо. Но мама ваша была так истощена, что вскоре умерла. Вот что дала нам политика! – Ну так вот, женившись на Мэри, доброй сестре вашей матери, я дал себе клятву никогда больше не поднимать руки на хозяев, стал молчуном. Особой пользы мне это, правда, не принесло. То и дело меня увольняли… Должно быть, пронюхали, кем я был прежде. Вот я и сижу уже два года дома. И чиню ваши тряпки. Но ты, Робин, ты мой старший сын, сегодня заявил мне, что входишь в стачечный комитет! Да и Джо заделался мятежником. Выступает против своих хозяев. Правда, ему это сошло с рук, но ведь по чистой случайности. Этот Карл Маркс… – Эдвард Клинг внезапно умолк, как-то весь поник на стуле и опустил голову…

Робин подал Джо знак, чтобы тот молчал. Немного погодя он ласково проговорил:

– Ты храбрый. Ты много сделал для людей. Очень много! Ни твою борьбу, ни тебя самого, да и многих других, таких, как ты, люди никогда не забудут. Даже если не будут знать ваши имена. А сейчас наша очередь. Кое-что с тех пор изменилось. И не только в Англии. Во всем мире. Сколько ни бросают рабочих в тюрьмы, все равно, повсюду – в Париже, в Брюсселе, в Кельне и Берлине – вспыхивают новые забастовки, новые демонстрации. Наше дело двигается вперед. Как ни угрожали вам смертной казнью за принадлежность к союзам, а союзы все крепли. Путь, которым мы идем, приведет нас к светлому будущему. Его увидит Джо, увижу я, увидят наши дети. А если мы будем трусить, всем нам вечно придется влачить рабское существование. Чартисты начали великое дело. Ваша борьба была гораздо труднее нашей. И поэтому, отец, позволь мне идти своим путем. Я продолжу то, к чему ты стремился, к чему стремились и наш дед, и дядя Ричард, и дядя Том. Все это было не напрасно!

Робин вдруг вспомнил, как он иногда мальчишкой говорил с папой, нежно и ласково. Он погладил руку отца и сказал:

– И Билли я верну! Он ведь тоже наш, только он пошел неверным путем. Бунт на свой страх и риск, даже если он направлен против хозяев, – уже пройденный этап. Но Билли твой сын и наш брат. Мы его не бросим!

Джо был счастлив. Он чувствовал, что стал в ряды рабочих. Он гордился своим отцом. Вскочив с места, он обнял отца за плечи и потерся щекой о его щеку.

– Я хочу быть таким, как ты, папа! Я тоже хочу бороться за счастье людей!

Эдвард Клинг поднялся, прижал Джо к себе и кивнул Робину. Не в силах справиться с волнением и не желая показывать его, он быстро вышел из комнаты.

•

На улице дул ласковый ветерок – предвестник весны. «Какие у меня прекрасные сыновья! – думал Эдвард Клинг. – И сыновья, и дочери. А ведь это куда важнее, чем хорошее жилище и хорошая еда…»

Он быстро шагал по переулкам, ничего не видя вокруг. Перед его внутренним взором снова вставало прошлое. Заслонив все остальное, оно требовательно звало его куда-то вперед.