1

Юрта из белоснежных оленьих шкур, с железной трубой вместо обычного дымохода, возвышалась среди десятка ободранных ороченских юрт, как белокаменный особняк в гуще захудалых провинциальных домишек. Вправо от нее и ниже сажен на двадцать по отлогому склону — огромное озеро. Оно начиналось у северной части хребта, здесь делало плавный поворот и, расширяясь, шло на запад. Противоположный берег тонул в утренней дымке, и только далеко на северо-западе поверх тумана проглядывали вершины гольцов, алые под солнечными лучами...

Юрты дымились всеми своими порами, точно все их нутро было наполнено дымом. Возле леса стояло десятка полтора конусов из жердья. Подъезжали туземцы на оленях, стаскивали вьюки, быстро набрасывали на эти скелеты шкуры. Суетились люди, шныряли собаки...

Исправник Салогуб отвел скучающий взгляд от окна и перевел бесцветные глаза на открытую дверь. В проеме виднелась длинная человеческая фигура в виде вопросительного знака в затасканном сюртуке. Человек что-то сосредоточенно писал. Скрипел дощатый стол, скрипела разбитая табуретка, скрипело перо, скрипела бумага.

— Имя у тебя, братец, какое-то насекомовидное: Шмель, — поморщился исправник и зевнул.

Шмель встрепенулся, плавно взмахнул пером и уставился на исправника плутоватыми серыми глазками. Лицо у Шмеля длинное и узкое, на нем такой же длинный нос. Казалось, кто-то в сердцах схватил его щипцами за переднюю часть лица и вытянул вперед так, что на месте остались лишь маленькие глазки.

— То не имя, ваше благородие, — певуче, с мягким скрипом ответил он, — а прозвание.

— Прозвище, а не прозвание, — поправил исправник и приготовился снова зевнуть, но быстро прикрыл рот ладонью. Мимо окна шел здоровенный инородец в дохе из черного соболя. Глаза исправника загорелись. «Доха! Их императорское величество такой не нашивал! Не подумал бы, что в тайге... Что это за особа?»

— Ну, а как тебя по-христиански-то? — спросил Салогуб, рассеянным взглядом провожая инородца.

В эту секунду возле белоснежной юрты встретились два больших рыжих пса и без предисловий вцепились друг другу в глотки. Со всех концов к месту поединка спешили собаки. По земле уже катался разношерстный клубок.

— Евстюхой батюшка с матушкой кликали, — ответил писарь.

— Не кликали, а звали, — опять поправил Салогуб.

Из свалки вырвался желтый нес с оторванным ухом и с визгом бросился прочь.

— Ну и поделом, поделом, не лезь, коли не звали. Оторвали, говоришь, ушко-то.

— Никак нет, ваше благородие, вы изволили не заметить, ухи наши обои на месте. — Шмель для убедительности подергал себя за длинные уши. — А сюды мы не лезли. Нас сам господин голова, потомок кровей князя Гантимурова, самолично определили, а инородцы тутошние на суглане утвердили нас в должности письмоводителя управы и уполномоченного тунгусского общества, стало быть, сделали общественным доверенным во всех делах.

— Ты о чем, служба?..

Из белоснежной юрты выбежала молоденькая девушка в алом шелковом халате. Она наморщила черные брови, изобразила на прелестном смуглом лице сердитую гримаску и, крикнув, топнула ножкой, но псы не повиновались ее голосу. Тогда она повернулась так стремительно, что подол халатика взвихрился, выше колен обнажив смуглые стройные ножки, и проворно скрылась за пологом.

— А чей это шатер, служба? — полюбопытствовал заинтересованный Салогуб.

— Энтот? — писарь причмокнул губами. — Гасюхи, стало быть, Козьмы Елифстафьевича Доргочеева, уважаемого старосты Чильчигирского роду, — спохватился Шмель.

— Роскошный дворец у инородческого старшины.

Из юрты снова вышла девушка, на этот раз с небольшим ведерком в руках. Она без страха приблизилась к псам и окатила их водой. Разношерстный клубок распался, собаки с визгом и лаем пустились наутек. На поле битвы остался один рыжий кобель. Подняв искусанную лапу, он жалобно скулил. Девушка поставила ведро на землю, подошла к нему и прижалась щекой к морде. «Гм, что за чертовщина, — хмыкнул Салогуб, — Личико. Фигурка. Прелестное создание. Мадонна. А лобызается с этим... Тьфу...»

— Так, так, Пчелка, — промычал он, не сводя глаз с девушки, пока та не скрылась за пологом жилища.

— Вы изволили ошибиться насчет нашего прозвания, ваше благородие, — поправил Шмель. — Не Пчелка, а Шмель. Насекомое, стало быть, того же роду, только сам, а не сама.

— А за что же дали тебе такое прозвище?

— Наш покойный родитель, царство ему небесное, содержали пасеку, а мы возымели пристрастие к ульям, хотя ухаживать за этими животными душа претила — злые, как черти. Только мы не без понятиев. Обернем, бывало, руки и личность тряпкой — и к пчелкам. До того пристрастились, что каждую свою трапезу сопровождали медком. Ну и родитель наш, не к ночи будь помянута его душа... — Шмель набожно перекрестился и продолжал: — Ну, родитель ненароком и открыли нашу слабость, стало быть, застали вечерком возле улья. Отпотчевали наше тело лозами и прозвали трутнем. Мы, понятно, обиделись, потому какой мы трутень, коли сами добывали мед? И произвели себя в Шмели. Родитель наш согласились. Да и, стало быть, все одно насекомое того же роду, только прозвание приятственнее...

— Значит, любишь над чужим огнем руки погреть?

— Оно так, ваше благородие, чужой или свой, лишь бы теплее было, но тогда несообразительным были, все одно что глупый кутенок. А родитель наш добрейшей души человек...

— Гм, — Салогуб прильнул носом к стеклу.

Девушка снова вышла из юрты. В руках она держала кусок белой материи и темную бутылку, по всей вероятности со спиртом. Рыжий пес, приветливо махая хвостом, смотрел на милую хозяйку. Та подошла к нему, подняв полы халатика, опустилась на землю, взяла ею огромную лапу в свои хрупкие руки. Положив голову на ее колени, пес ласково пошевеливал хвостом.

— Ишь ты пристроился. Песья морда...

Откинув за спину черные тяжелые косы, девушка склонилась над псом. Ее высокая грудь коснулась собачьего носа, отвороты халата раскрылись — из-под них выскользнул черный человечек и повис на шнурке. «Кладезь противоречий! — воскликнул про себя изумленный Салогуб. — Еще и эта дурацкая образинка...»

Он снова перевел взгляд на полуоткрытую грудь девушки и постарался представить, как эта замусоленная фигурка покоится на нежной смугловатой коже.

— Чья будет эта барышня? Каким образом эта дивная роза взросла среди дремучей тайги?

— Это Вера Козьминична Доргочеева, стало быть, кровная дочка старосты рода Козьмы Елифстафьевича Доргочеева, — поспешно ответил Шмель, угодливо обнажая желтые зубы. — А мать ее, стало быть, жена шуленги Козьмы Елифстафьевича, будет Агния Кирилловна Поташкина, кровная сестра жены местного управляющего золотыми приисками господина Зеленецкого, известнейшего человека во всей Иркутской губернии...

— Знаю, осведомлен, — перебил исправник.

— Так вот, стало быть, — с энтузиазмом продолжал Шмель, — летов шестнадцать назад, когда здесь появились теперешний управляющий и Козьма Елифстафьевич моложе были, Агочка... Агния Кирилловна, стало быть, по неизвестным причинам оказались одинехоньки в тайге. Потрафил на нее Козьма Елифстафьевич, на полубезжизненную... Ну и покидались тогда господин управляющий! Да Гасюха не из тех, чтобы упустить такую раскрасавицу, да и сами Агния Кирилловна категорически и не за какие блаженствия решили не возвращаться в сродственный дом. Козьма Елифстафьевич заплатили управляющему разбогатейший калым, но из рук своих пташку не упустили... Ах и красавица были Агния Кирилловна! Не бабочка, а изюмчик! — вздохнул Шмель, качнувшись всем телом.

— Ну, а дочка шуленги еще не замужняя? — поинтересовался Салогуб.

— Вера Козьминична, стало быть? Просватана за нашего многоуважаемого голову инородной управы, наследника кровей Гантимуровых... А жалко Веру Козьминичну! Непорочная девица. Чистой воды капля.

«А неплохой вкус у их сиятельства», — заключил исправник про себя.

— И она по согласию идет за него?

Шмель замялся.

— Как-никак, наш голова — потомок князей Гантимуровых, стало быть, высокородных кровей...

Девушка встала и, оставив пса лежать с забинтованной лапой, скрылась в юрте.

— Ну да и Козьма Елифстафьевич не против войти в сродственные связи с ихним сиятельством. — Шмель снова вздохнул.

— А ты как же попал в эти дремучие края? — рассеянно спросил исправник, не выпуская из виду полога юрты.

— Я-то? А как преставились наш родитель, царство ему небесное, мы и отправились искать счастья. Хотели пристроиться на руднике, да, слава тебе господи, бывший писарь управы отдал богу душу и высвободил место. Ну, нас, стало быть, как понаторевших в энтом деле, и определили сюда. Здесь-то оно теплее.

Полог юрты приподнялся, высунулась нежная ручка и прелестное лицо. Ручка плавно поднялась — и к ногам пса упал кусок мяса. В ту же секунду полог опустился снова.

Салогуб стоял возле окна, но девушка больше не появлялась.

«А его сиятельство заставляет себя ждать», — отметил он и довольно громко проворчал:

— Где же эти чертовы старосты?..

— Шуленги Большого и Малого Кандигирских родов пребывают здесь, — живо ответил Шмель. — А Козьма Елифстафьевич выехал навстречу своим инородцам. Все они, стало быть, будут в управе.

— Ну, а купцы почему до сих пор не являются? Ведь ты упредил их.

— Точно так, ваше благородие. Они извещены нами. И, стало быть, будут с минуты на минуту.

Салогуб побарабанил толстыми пальцами по стеклу.

— Вот что, служба, — заключил он, отходя от окна, — заготовь мне подробный отчет о том, сколько было добыто пушного зверя в прошлом году и сколько было продано в ярмарку купцам-промышленникам. Представь копии торговых листов. Да постарайся сготовить немедля.

— Всегда рады стараться, ваше благородие, — сгибаясь, ответил Шмель.

Исправник остановился посредине комнаты, скучающим взглядом окинул обветшалые, почерневшие стены. Одна стена была сплошь оклеена всевозможными бумагами — пожелтевшими от времени и еще свежими, лишь крапленными пылью. Здесь были объявления, циркуляры, протоколы, газеты. Стена предупреждала и грозилась, скорбела и торжествовала, воздавала хвалу. Огромная Россия, жизнь которой отражали эти документы, казалось, билась в истерических конвульсиях. Почетное место среди бумаг занимал большой желтый лист, убористый типографский шрифт которого выражал мысли и дела Верхнеудинской городской палаты. Он гласил: «...собрались на заседание под председательством непременного члена Забайкальского по крестьянским делам присутствия во второй месяц войны... помолиться о даровании государю нашему и всему царствующему дому здоровья и преуспеяния...» Далее документ пространно повествовал о чисто мирских заботах и деяниях. «Согласно докладам волостных старост и имеющимся данным крестьяне трех волостей Верхнеудинского уезда неисправно исполняют губернские повинности, ссылаясь на отсутствие в семье кормильца, на непосильное бремя повинностей военного года... Разобрав и расследовав, по сему предписываем: уклоняющихся подвергать наказанию розгами от двадцати пяти до пятидесяти ударов, согласуясь с обстоятельствами... Пожелаем верховному вождю нашему одержания полной победы над вероломным врагом...»

Исправник тем же скучающим взглядом пробежал протокол сверху донизу, перевел ленивый взгляд на газету. «Забайкальские областные ведомости» пестрили объявлениями: о пропаже коня и находке трупов утопленников, о сдаче в аренду золотоносных участков, находящихся в ведении тунгусского общества Витимской управы. Среди этой пестроты ярко выделялись телеграммы с театра военных действий. Генерал-адъютант Куропаткин в бодрых тонах «наиподданнейше доносил его императорскому величеству о некоторых стратегических успехах под Порт-Артуром». Конца телеграммы нельзя было прочесть. Газета была порвана, и порыжевший лафтак стыдливо прикрывал пышные фразы генерала. Исправник не счел нужным расправить ее, не пытался он и восстановить в памяти события минувших лет, сколь героических, столь и бесславных. Он никогда не был солдатом, но был твердо убежден, что стратегия — не только искусство побеждать противника, а главным образом искусство лавировать среди подчиненных. Поэтому он считал себя стратегом, поэтому сейчас и созерцал парадное донесение Куропаткина с самодовольной улыбкой. «Да, ваше превосходительство, стратегия — вопрос деликатный, — заключил он, с удовольствием раскачиваясь с носка на пятку. — Вы проиграли баталию, хоть и вся Россия служила вам благодарственные молебны...»

Уже довольный собой, исправник удостоил вниманием объявления Забайкальского областного полицейского управления «О предостережении пожаров, а также и степени наказания за раскладку огня в недозволенных местах в количестве от двадцати до десяти ударов розгами»; сообщение областного статуправления «Об бесхлебице в Баргузинском и Читканском уездах, ввиду гибели большей части посевов»; извещение Баргузинского окружного полицейского управления «О строжайшем запрете промыслового вылова рыбы бродячими тунгусами Витимской управы в принадлежащих им реках как-то: с помощью берд, корыт, на бормоша — и о степени наказания виновных...» Последний документ заинтересовал исправника. Он прочел его дважды, пряча усмешку в пышных усах. Высочайший закон ратовал за строжайший запрет торговли крепкими спиртными напитками на землях тунгусского общества, «а равно и на золотых приисках, кои в большой степени способствуют эксплуатации народов и обнищанию их...»

Исправник еще раз качнулся с носка на пятку, вытащил аккуратненькую щеточку, приласкал усы. Мурлыча что-то веселое, он подошел к столу, тяжело опустился на табурет. «А его сиятельство заставляет себя ждать», — снова отметил он даже с некоторым удовольствием и шумно вздохнул.

Расстегнув ворот форменного сюртука из темно-синего сукна, Салогуб вытащил из нагрудного кармана небольшую фотографию, бережно пристроил ее к медному чернильному прибору, предварительно обмахнув с него пыль, задумался.

На желтоватой карточке была запечатлена молодая женщина с обнаженными плечами, с массивной золотой цепочкой на шее. Много было общего между девушкой на снимке и его обладателем: те же пшеничные волосы, тот же большой нос, те же полные губы.

Не сводя отеческих глаз с портрета дочери, Салогуб легким платочком обмахнул красную шею, мягко улыбнулся.

«Ты привезешь своей доченьке серебристую лиску? Ведь да же? Да? Ну, скажи, папочка, своей доченьке «да». Ну скажи!» — с милым капризом шептала дочь, когда он, распростившись с домочадцами, садился на извозчика. Он выезжал в далекую витимскую тайгу за тысячу верст от Иркутска. Ему, исправнику Иркутского горного округа, поручалось по рекомендации баргузинского крестьянского начальника произвести ревизию в Витимской тунгусской управе. Однако это была не совсем рядовая поездка по тайге, с которыми он привык иметь дело. Перед отбытием в Острог Салогуб имел свидание с губернатором Иркутской губернии, их превосходительством генералом Ровенским. Заканчивая аудиенцию и еще раз напомнив исправнику об особой чести и государственной важности дела, губернатор вручил ему документ, подтверждающий его губернаторскую волю, «О бесплатной выдаче охотникам тунгусского общества дюжины бердан и десяти ящиков патронов к ним». Губернаторское внимание простиралось и дальше. Помедлив, Ровенский взял со стола небольшую скромную коробочку, раскрыл легким движением холеных пальцев. В коробочке, слепя блеском, покоилась новенькая медаль «За усердие» на белой аннинской ленте.

— Помню, баргузинский крестьянский начальник, будучи выездом в Витимской управе, аттестовал одного из старост к награде по гражданскому ведомству, — заметил губернатор с легкой скорбью. — Но война и последующие неурядицы в стране вызвали более серьезные заботы. — Губернатор сделал паузу. — К этой медали представлялся один из чиновников гражданского департамента. Но высочайший приказ опоздал ровно на шесть месяцев. Мне кажется, сия медаль принесет больше пользы отечеству, если будет вручена не покойнику...

Сила государственной власти не только в оружии. Впрочем, вы сами прекрасно понимаете. Не забывайте, повторяю, вам придется иметь дело с полудикими племенами. Выиграть эту баталию — ваш долг и честь, — заключил губернатор, слегка склоняя голову...

Трое суток по железной дороге до Читы. Затем на лошадях. Лошадей сменили олени. Бесконечные горы, леса, реки, тайга и редкие одинокие зимовья. Пятнадцать суток но бездорожью... Чертова глухомань!..

Исправник нервно передернул плечами, стряхивая неприятные дорожные воспоминания. Однако глаза, устремленные на фотографию, по-прежнему светились нежностью. «Ты привезешь доченьке серебристую лиску? Ну скажи, папочка, да?»

В дверях вежливо кашлянули. Исправник поднял голову. К столу бесшумно подплыл Шмель, прижав локти к тощим бокам. Он, вытянув шею, бегло взглянул на фотографию, которую исправник с опозданием постарался спрятать в карман, деликатно вздохнул:

— Рассимпатичная барышня, стало быть, самые что ни на есть большие чувствования вызывает.

Салогуб строго взглянул в умильное лицо писаря, крякнул от удовольствия.

— Дочь, братец. Единственная наследница...

Шмель крутнул носом, спохватился:

— Родовые старосты Козьма Елифстафьевич Доргочеев, Павел Семенович Кузнецов, Наум Нефедьевич Толбоконов тута, стало быть, ждут приглашения вашего благородия.

— Проси, проси, — всколыхнулся исправник, спешно застегивая ворот. «А его сиятельство почивает. Жаль, превосходный случай преподать ему урок стратегии», — мысленно заключил он, с некоторым неудовольствием прислушиваясь к воркующему голосу писаря. Происходящее в смежной комнате заинтересовало его настолько, что он сейчас же забыл о князе, позволив себе краешком глаза следить за тем, что там делается.

Шмель спешно репетировал родовитых инородцев. Он сдернул с них шапки и каждому по очереди сунул под мышки. Но взлохмаченный вид старшин, видимо, вызвал его неудовольствие. Он укоризненно покачал головой, затем скользнул к своему столу, с торжествующим видом извлек облезлую сапожную щетку. С этим орудием подплыл к инородцам и принялся прилизывать их всклоченные гривы. Скуластые лица старшин недовольно хмурились, особенно одного, в котором Салогуб узнал прошедшего мимо окна, но они все же подставляли свои головы под щетку Шмеля.

— Это большой начальник, почти губернатор, стало быть, от самого императора — царя Николая Второго посланник. Экие вы беспонятливые, — возмущался Шмель. — Ваше благородие — посланник русского царя-императора, зарубите это на своих почтенных носах.

«Ну и Пчелка», — отметил исправник с удовольствием, и сейчас же у него промелькнула сладостная мысль: «Гм... посланник самого императора, государя!.. Это же своего рода стратегия, черт возьми!..»

Салогуб расправил плечи, гордо вскинул тяжелую голову, пригладил усы. Нарочный его императорского величества! Это коренным образом меняет положение по отношению к князю. И он, Салогуб, не рискует попасть в опалу. Генерал-губернатор ведь дал понять: важно выиграть баталию, а какими средствами — неважно...

В дверь один за другим протиснулись родовые старосты. Впереди важно, с высоко поднятой головой шагал Гасан, облаченный в долгополую соболью доху. Исправник тотчас поднялся из-за стола, с любезной улыбкой, однако не теряя подобающей его высоким полномочиям осанки, поспешил навстречу.

— Милости прошу, добро пожаловать, господа старшины, — склоняя голову, пожимал он грубые пальцы старшин. — Садитесь, рад познакомиться с почтенными людьми...

Старшины рядком уселись на скамью и с любопытством уставились на исправника.

— Итак, господа старшины, я имею честь передать вам высочайшую милость их императорского величества Николая Второго, — начал исправник, однако, спохватившись, крякнул и повысил голос: — Русский царь любит вас и ваш народ. Очень любит вас государь. Об этом он велел передать вам — его помощникам и начальникам своих родов. Царь в подарок послал вам ружья и много патронов.

Старшины оживились.

— Русский царь хочет знать, как вы живете, промышляете. Не обижает ли кто ваш народ?

— Купцы обижают, пожалуй, — после раздумья вставил старшина с седыми пучками волос на лысеющем черепе. Это был Павел Семенович Кузнецов, шуленга Большого Кандигирского рода. Его товарищ не совсем уверенно кивнул головой. — Купцы Черные берут пушнину за спирт и не дают ничего из пищи и припасов для ружья...

Однако старик не успел окончить своей речи. Гасан бесцеремонно толкнул его в бок и гордо взглянул в глаза исправника.

— Когда старый волк остался один в своем логове, он стал обижаться на свою мать за то, что она принесла его на свет. Не то думал сказать язык шуленги Кандигир-рода. Настоящих мужчин, охотников, стало мало. Некому ходить по тайге. Это должен знать сам царь.

Исправник несколько секунд созерцал внушительную фигуру старшины. «Ну и доха у этого важного инородца! И сам не так прост. Ишь ты, настоящих охотников мало. Не успел ли он переговорить с князем?.. Горд и властен, бестия. Не его ли имел в виду господин крестьянский начальник?»

— Да, русский царь узнает об этом, — громко ответил он. — Также государь хочет знать: так ли любит ваш народ его, как он их?

Ответил Гасан:

— Разве скажешь, что рябчики не любят лисицу за то, что она не умеет ходить по деревьям? Только зачем об этом спрашивает царь?

Товарищи Гасана не без опаски покосились на исправника и поспешно в знак согласия пригнули головы. Салогуб лишь хмыкнул. На лице старшины он не видел ни злобы, ни ехидства, только читал откровенную гордость и самодовольство.

«Сам черт не разберется в их речи», — заключил он про себя, не вставая. Он неторопливо вытащил коробочку и раскрыл ее.

— Царь очень любит вас и ваш народ, — торжественно повторил он, поглаживая сияющую медаль и исподволь наблюдая за вытянувшимися лицами старост. Он заметил, как глаза Гасана вспыхнули жаждой, как он весь подался вперед. — Государь посылает эту высокую награду одному из вас...

Зычный голос оборвал речь исправника...

— Один — это Гасан! Кто может равняться с ним? Большой подарок царя губинатр может отдать только ему!

Гасан, скрестив руки на груди, стоял с высоко поднятой головой и сверху вниз смотрел на исправника. Салогуб медлил, созерцая его внушительную фигуру, дышащую уверенностью и властью, хотя выбор был сделан сразу. Налюбовавшись вдоволь, он торжественно подошел к старшине и под довольно равнодушные взгляды двух других старост прикрепил к его груди ослепительную медаль.

— Государь велел вручить эту медаль тебе, лучшему его помощнику, большому начальнику тайги, — раздельно и громко произнес исправник. — Царь любит тебя и всех вас. Вы должны...

— Да, это так, — снова перебил Гасан, выпячивая грудь и благоговейно дотрагиваясь пальцами до медали. — Наш народ пошлет царю много пушнины. Это сказал Гасан!

Салогуб удивленно вскинул брови: «Ну и догадлив, бестия!»

— Да, ваше общество не платило ясак три года. Это нехорошо. Сейчас вы должны искупить свою вину перед государем. Вы должны послать пушнину царю, и царь вас будет любить еще больше.

— Будет так, как сказал Гасан! — Шуленга круто повернулся к двери, за ним робко потянулись его товарищи.

Исправник проводил их до порога, дружелюбно пожал на прощание руки и, довольный собой, вернулся к столу. С блуждающей улыбкой на полном лице он откинулся на подоконник, с удовольствием потянулся.

— Баталия, смею доложить, выиграна. Без малейших усилий со стороны его сиятельства, — вполголоса размышлял исправник. — А гордая рожа у этого старосты, и силен, и властен, и догадлив, бестия. Этот заставит скакать под свою дудку инородцев.

Легкое покашливание прервало размышления исправника. В дверях с многозначительной улыбкой на лице появился Шмель.

— Купцы второй гильдии братья Черных явились по указанию вашего благородия. Стало быть, ждут уденции.

— Аудиенции, служба, — миролюбиво поправил Салогуб. — Отчет тобой приготовлен?

— Энтот, что говорили, ваше благородие? Вотчас будет сготовлен.

— Пусть обождут. Я занят, — распорядился Салогуб властным голосом, так, чтобы слышали в прихожей.

Шмель беззвучно удалился из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.

В прихожей на грубой массивной лавке сидели купцы, держа шапки в руках. Они встали навстречу писарю, разом поклонились. В глазах беспокойство и тревога.

— Вот, господа торговые люди, ихнее благородие заняты, — проговорил Шмель, разгибая спину.

— Это мы слышали, господин писарь, — густым тихим голосом ответил высокий мужчина с черной окладистой бородой. — Но о чем разговор будет, тебе-от известно?

— Как вам сказать, господа торговые люди, — ухмыльнулся Шмель. — Приказано сготовить отчет о том, сколько вы в минувшем году напромышляли пушнины у инородцев путем обмена на спирт. Вот мы и стараемся, стало быть.

Шмель уселся на табурет и, ткнув замызганное перо в чернильницу, зашуршал бумагой.

Купцы беспокойно переглянулись. Бородатый приблизился к столу, зашептал:

— Господин писарь, ты-от знаешь, как мы мытаримся по тайге. Порадей, а мы ужо не оставим тебя в накладе.

Шмель молча скрипел пером. Бородатый подал знак своему товарищу. Захрустели ассигнации.

— Прими, господин писарь, за хлопоты, — прогудел он, протягивая пачку денег.

— Сорт не тот, господа торговые люди. Шума много, а звону нету, — бросил Шмель, продолжая строчить.

Его левая рука нырнула в столешницу, на столе появилась массивная глиняная плошка с обкусанными краями. Шмель невозмутимо продолжал скрипеть пером под вздохи и шепот купцов, под звон монет. Когда плошка оказалась почти наполненной золотыми полуимпериалами, она так же бесшумно исчезла в ящике стола. Шмель поднялся, шепнул что-то бородатому детине и скрылся за дверью. Через минуту он появился на пороге, приглашая купцов к его благородию. Купцы гуськом вошли в комнату, отвесили глубокий поклон. Салогуб, слегка кивнув, внимательно следил за лицами «торговых людей», которые смиренно стояли перед ним. В комнате царило молчание.

— Садитесь, — властным голосом предложил Салогуб и внушительно постучал пальцем по листочку бумаги на столе. — Купец второй гильдии Иван Черных?

— Я буду Иван Черных, купец второй гильдии, ваша милась, — густым басом ответил чернобородый, комкая огромными лапами длинноухую беличью шапку. Богатая долгополая шуба черного меха и плотного сукна свободно покоилась на его широких плечах, круглое слегка горбоносое лицо дышало достоинством, небольшие серые глаза смотрели с едва заметной лукавинкой. Глаза исправника разом охватили всю эту могучую фигуру и, казалось, прощупали до самых печенок.

«Хитрый купчишка, хотя и держится простачком», — подумал Салогуб и строго сказал:

— Так, Иван Черных, сколько скупил пушнины у охотников тунгусского общества в прошлую ярмарку?

— Ужо так, самую малось, ваша милась. Три соболишки да дюжины четыре хвостков бельчонки. Известно, наша судьбина купеческа не сладка. Што промыслим, на то и живем. Перебиваемся с воды на хлеб, — с готовностью ответил купец.

— Ну, а на что же вы живете, господа торговые люди? Как промышляете себе хлеб-соль? — прицелился в его лицо исправник.

— Так и живем, ваша милась. Мытаримся в проклятущей тайге.

— Значит, говоришь, что скупил у инородцев: соболей бурых с хвостами и лапами — три, белок серых сибирских — четыре дюжины. Так? — сощурил глаза исправник.

— Так оно и есть, ваша милась. Это в торговых листах-от помечено. А больше ни-ни. Вот истинный крест, — пряча в бороде усмешку, снова перекрестился купец.

«Врет бестия и святыми подкрепляет, — почти с удовольствием отметил про себя Салогуб. — И в отчете, заготовленном Пчелкой, то же сказано: согласно торговым листам, засвидетельствованным старостами родов и головой управы, купец Иван Черных в прошлую ярмарку скупил три соболя и четыре дюжины белок на общую наличную сумму 290 рублей 00 коп. Догони их!»

Исправник оторвал взгляд от листа и громко спросил:

— Купец второй гильдии Прохор Черных!'

— Я буду, ваша милась, второй гильдии купецкий брат Прохор, — поспешно поднялся безусый юнец.

Он во всем был схож со своим старшим братом. Такой же густой голос, те же глаза с лукавинкой, те же повадки, только много моложе.

— Сколько скупил пушнины у инородцев? — строго глядя в лицо молодого купца, спросил исправник, заранее предвидя ответ.

— Самую малось, ваша милась, — бойко ответил тот. — Двух соболишек с хвостами и лапами и дюжину бельчонок. Промышляем вместе с братом на харч, тем и сыты.

«Успел-таки Пчелка погреть руки возле этих купчишек, — подумал Салогуб. — Интересно, сколько же он из них выколотил? Но погодите же, чертовы дети, вы у меня не выкрутитесь!»

— Ну, а в тайге, на промысле, не скупаете рухлядишку? — с недоброй усмешкой спросил он.

Прохор метнул быстрый взгляд на брата, так же бойко ответил:

— Никак нет, ваша милась. Живем тут безвыездно.

— Так, безвыездно! И помимо ярмарки, минуя установленный порядок, также ничего не скупаете?

— Так точно, ваша милась, — подтвердил Прохор, не заметив предупреждающего взгляда брата.

Исправник подался вперед, хлопнув пухлой ладонью по столу, заключил:

— Зачем же вы, господа торговые люди, торчите здесь круглый год? Ведь ярмарка бывает один раз в году?

Прохор было открыл рот, но старший брат сунул ему в лицо пушистую шапку, поднялся.

— Верна, ваша милась, — с завидной чистосердечностью подтвердил он. — Какой-от резон нам проживаться тута без дела. Скупаем мы поделку рук жен инородцев — кумеланы там, кисеты, другу мелочь. Они на это страсть дошлы. Ну и сбываем по малой цене золотнишникам. Убыточно это, сами в накладе остаемся, да хлеб-соль промышлять надо. Так и мытаримся в проклятущей тайге. — Купец смиренно склонил голову, однако, заметив, что исправник ждет еще чего-то недосказанного, добавил с подкупающей искренностью: — Как перед богом, ваша милась. И инородцев жалко. Как-никак, люди тожа. Просят: возьми, мол, купец, шкурки на зелье к ружьишку или там на какой харч. Откажешь разве? Бывает, возьмешь что-нибудь из рухлядишки и спать не можешь, как грех на душу. Ну, а чтобы обидеть инородца или заниматься меной на спиртишко, избави бог. Вот истинный крест.

Салогуб уже не слушал, даже не смотрел на купца. Он демонстративно отвернулся к окну, слегка барабанил пухлыми пальцами по столу. Так продолжалось несколько минут. Исправник выстукивал грозную дробь, купцы тревожно переглядывались, ждали. Наконец исправник поднялся, резко отодвинув табурет.

— Так, господа торговые люди, — официальным голосом начал он. — Я пригласил вас для откровенной и важной беседы, однако вы намеренно скрываете свои действия. Я имею предписание его императорского величества Николая Второго, касающееся лично вас, точнее, ваших нежелательных государю действий. Я облечен высочайшим правом произвести расследование и обо всем сообщить на имя его императорского величества, а также сообщить о мерах, кои будут приняты мною лично.

Исправник сделал многозначительную паузу, взглянув на поникших купцов, удовлетворенно усмехнулся: «А, чертовы купчишки!»

— Итак, господа торговые люди, я принужден сообщить на их высочайшее имя следующее: проведенное мною расследование во всей своей убедительности обнаружило факты незаконных действий со стороны купцов второй гильдии Баргузинского уезда Иркутской губернии братьев Черных, кои вопреки высочайшему указу, копия которого вывешена в управе для всеобозрения, скупают в избытке пушного зверя у инородцев Витимского Острога путем обмена на спирт, обедняя государственную казну, эксплуатируя народы тайги. Это подтверждают родовые старшины и, смею надеяться, засвидетельствуют еще и сами тунгусы. Все, господа торговые люди!

Салогуб подошел к окну, показывая, что разговор окончен. Но купцы продолжали стоять, переминаясь с ноги на ногу.

— Считаю своим долгом предупредить, — не оборачиваясь, заметил исправник. — Каждый из вас за свои незаконные действия поплатится штрафом, а далее ваша судьба будет передана мною на милость и решение их императорского величества.

Исправник, заложив руки за спину, пошевеливал пальцами.

— Ваша милась,— с простоватой покорностью произнес старший купец, — позвольте узнать-от: в который день и час наша повинная братия может принести штраф, положенный вашей милостью?

— Письмоводитель управы возвестит вас об этом.

Купцы, низко кланяясь, вышли из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь. Исправник, удовлетворенно улыбаясь, вернулся к столу.

«И здесь, смею увериться, я не проиграл. Пока все идет отлично. Пусть почивает его сиятельство в своей норе. Каждый мой успех при надобности обернется против него. Его сиятельство лишен искусства стратегии. Более того, он потворствует бесчинствам купцов, невыполнению высочайших предписаний и указов... Превосходно! — Салогуб довольно вздохнул. — А купчишка хитер. Сообразителен, мошенник. Он чем-то сродни этому гордому старосте. Только власти лишен и покладист не в меру...»

 

2

Из тайги Гасан вернулся с рассветом. Загнал пару оленей и был сильно не в духе. Только когда он узнал, что в Острог прибыл исправник и требует его к себе, он на время забыл о ночной встрече с Куркаканом, о дочери Тэндэ, о своих планах. Прежде чем идти к русскому начальнику, Гасан решил зайти к Гантимурову...

Князя Гасан застал в постели. Тот полулежал на широком топчане, на груде мягких шкур, прикрытых куском цветастого шелка. Просторный халат из такой же материи укутывал тощее, как мумия, тело князя, перетянутое в талии алым пояском с кисточками. На квадратном высоком столике возле топчана стояла початая бутылка спирта и стакан из тонкого хрусталя.

— Господин старшина... — равнодушно встретил Гантимуров встревоженного Гасана.

— Здравствуй, Гантимур, — ответил тот, усаживаясь на табурет.

В голосе раннего гостя чувствовалась та же тревога, какую выдавала вся его внушительная фигура. Хозяин это сразу заметил. Его тонкие губы тронула презрительная усмешка. Гость в свою очередь внимательно смотрел в лицо хозяина, но его глаза не видели ничего, что выдавало бы беспокойство или тревогу князя. Он знал, что сердце этого тощего на вид человека не лишено страха, однако он умеет его маскировать, как охотник ловушку.

Гасан выпалил напрямик:

— Гантимуров сидит в своей цветной норе, а где русский начальник?

— Его благородие находится в управе. Ожидает тебя, — невозмутимо ответил князь. — Выпей, господин старшина. А то твое лицо расскажет больше, чем пожелает язык.

Старшина решительно отказался:

— Запах спирта расскажет больше, чем язык и лицо Гасана!

— Ты, пожалуй, правильно рассуждаешь, — согласился Гантимуров. — Но князю позволительно. К тому же он изгоняет из своего тела лихорадку.

Гантимуров поднес стакан к губам и, сделав небольшой глоток, поставил на стол. Его узкие холодные глаза смотрели мимо Гасана, в угол комнаты, затянутой липкой паутинкой. Там барахталась муха, к своему несчастию, рано проснувшаяся от безмятежной зимней спячки. По стенке, обтянутой красным шелком крупной и яркой расцветки, к пленнице спешил толстый паук...

Гасан беспокойно озирался кругом. Словно ему было тесно в этой яркой комнате, которой хозяин гордился так же, как и своими жиденькими в ниточку усами и родовитым происхождением.

— Пусть скажет Гантимур. Будет сердиться русский начальник на Гасана?

Гантимуров, казалось, не слышал. Его взор был по-прежнему прикован к паутине. Толстый паук уже подобрался к своей жертве. Вдруг неизвестно откуда появился другой, еще больше. Они встретились, помедлили, видимо «обнюхивая» друг друга, и сообща бросились на добычу.

Князь снова отпил глоток, погладил свою тоненькую косичку.

— Его благородие прибыл в Острог для ревизии по поручению господина крестьянского начальника и, видимо, с некоторыми полномочиями его превосходительства генерал-губернатора. Визит исправника преследует единственную цель, поставленную свыше: выяснить, почему Витимское тунгусское общество неисправно вносит ясачную подать. Согласно податным листам недоимки последних трех лет составляют свыше пятнадцати тысяч рублей. Сумма представляет интерес, тем более имеется предписание об увеличении размеров подати в связи с военными действиями...

Гантимуров замолчал, равнодушно наблюдая в окно начало весеннего дня, тем же бесцветным взглядом удостоил Гасана, который обретал прежнюю уверенность.

— Господин староста может объяснить, почему Витимское тунгусское общество неисправно исполняет свой долг перед отечеством, перед императором? Может быть, должностные лица плохо управляют своими людьми или пушнина идет не по назначению — в руки старост, головы, церкви, купцов?

— Ха! — Гасан гулко хлопнул ладонью по коленке. — Так может сказать тот, кто имеет вместо головы старый бубен! В сопках стало мало мужчин-охотников — это услышит русский царь!..

Однако все сошло лучше, чем даже ожидал Гасан. Русский царь прислал ружья и большую награду Гасану. Он хочет получить пушнину, но это сделать нетрудно. Длинноухие всегда делают то, что говорит их начальник!

Выйдя из управы, Гасан остановился, потрогал сияющую медаль. Он еще выше поднял голову, увидев подходивших к управе купцов. Это были братья Черных, хорошо известные во всем Остроге и его окрестностях, включая золотые прииски. Гасан безмолвно свысока созерцал их постные физиономии, хотя весь вид торговых людей веселил его сердце. Купцы вышагивали так смиренно, с такими благочестивыми и кроткими лицами, точно переродились из волков в ягнят! Все-таки Гасан не выдержал, расхохотался.

— Купцы Черные имеют вид самих ангелов Миколки, которые сидят в юрте Нифошки! — крикнул он, когда купцы подходили к крыльцу. — Ха! Они идут к губинатру!..

Черных не ответили на едкую шутку. Немало удивленные и озадаченные, они остановились перед старшиной с новехонькой медалью на груди. Один, что-то соображая, гладил бороду, другой просто таращил глаза на медаль из-за плеча брата.

— Вижу-от ты побывал у господина исправника, — приглушенным басом заметил чернобородый.

— Он привез Гасану подарок самого царя! — старшина благоговейно притронулся к медали.

Чернобородый вздохнул, кажется, с видимым облегчением.

— Тебе повезло, Гасюха, — поднимаясь на крыльцо, не без лукавства продолжал он. — Прими-от поздравления нашей братии. А сопроводительную бумагу тебе выдали?

— О чем говорит купец Черный, — не понял шуленга, но тут же нашелся. — Бумагу царь пошлет, когда Гасан соберет всю пушнину со своего народа... Гасан сейчас говорил начальнику, что у купца Черного доброе сердце. Теперь ты должен помогать мне. Полог твоей палатки будет закрыт, пока я не скажу...

— Будет, как хошь, — подтвердил чернобородый.

Расставшись с купцами, Гасан направился к своей лавке. Шел он не спеша, провожаемый любопытными и удивленными взглядами сородичей, которые сидели и стояли около своих юрт. Возле лавки уже толпились десятка три мужчин-охотников, все они также пялили глаза на сверкающую под лучами медаль, учтиво уступая дорогу.

Гасан, неторопливо печатая шаг, поднялся по ветхим ступенькам на крыльцо, распахнул тяжелую дверь.

В лавке было полутемно и сыро.

Это довольно большое помещение, разгороженное пополам высоким прилавком, с темными заплесневелыми стенами, одновременно служило и магазином и складом. Большая часть его была завалена штабелями мешков с мукой, крупой и другими продуктами, ящиками с махоркой, порохом и патронами. На стене висели две новенькие винтовки и полдюжины длинноствольных охотничьих берданок.

Лавка когда-то считалась казенной собственностью. Власти содержали здесь приказчиков. Завозили продукты и товары, скупали пушнину. Но переброска грузов по бездорожью и на большое расстояние была сопряжена с огромными трудностями и затратами средств. И власти, считая это дело убыточным и невыгодным, мало проявляли заботы о снабжении стойбищ. Люди вынуждены были обращаться к купцам, которые выкраивали на этом огромные прибыли, а пушнина растекалась по свету, минуя казну.

Когда староста рода Гасан Доргочеев заключил контракт с золотопромышленной компанией на перевозку грузов, лавка перешла в его собственность. Имея около семисот вьючных оленей, он завозил из Читы самые различные товары, обеспечивая всем необходимым охотничьи стойбища. Он стал полновластным хозяином в тайге на сотни верст окрест. Хотя тунгусское общество имело в своем распоряжении так называемые «общественные сусеки», из которых продукты и охотничьи припасы выдавались по особым книжкам в кредит и даже за счет общественных накоплений, однако это было чистейшей формальностью. «Общественные сусеки» соперничать с Гасаном Доргочеевым не могли, они почти всегда пустовали...

Дверь скрипнула, в лавку ввалился неуклюжий молодой парень. Он подошел к Гасану, тупо уставился на его грудь, дыша спиртным перегаром. Это был его сын, приказчик.

— Перфил смотрит глазами филина! — расхохотался Гасан. — Это подарок самого царя!

— Царя?! — куцые брови Перфила полезли вверх. Он протянул руку к медали, но Гасан хлопнул его по пальцам.

— Ха! Сто чертей Нифошки! Это не хвост собаки, за который ты достоин держаться.

Гасан был в прекрасном расположении духа.

— Тащи бумагу с фамилиями людей Чильчигир-рода. Раскрой пять ящиков спирта. Будем собирать пушнину для царя...

Старшина вышел на крыльцо. В руках он держал длинный список. Толпа застыла. Разговоры мгновенно утихли.

Десятки глаз смотрели на хозяина. Старшина повернул голову направо, затем налево, надувшись, взял бумагу вверх ногами, громко произнес:

— В сердце русского царя живет любовь к Гасану и его народу. Но в сердце русского царя может прийти гнев, если носящие одну косу перестанут давать ему шкурки. Три зимы люди Чильчигир-рода не посылали пушнину царю, записанную в подающем листе. Сейчас будем посылать. Так велит сам губинатр, который привез Гасану этот подарок царя! Он привез ружья для охотников и не возьмет за них деньги. Он привез патроны...

Толпа зашевелилась, глухо загомонила. Гасан крикнул:

— Слушайте, что говорит Гасан. Сейчас каждый, имеющий глаза, руки и ноги, даст русскому царю белок, лисиц, хорьков, рысей, росомах — равно четырем шкуркам соболя.

Толпа затихла, послышался ропот.

— Пожалуй, царь обижает народ...

— Наши желудки могут ссохнуться, как старые грибы...

— Да, это так.

Гасан стоял, безмолвно наблюдая за толпой. Когда до его слуха доносились довольно громкие возгласы, его взгляд сейчас же брал смельчака на прицел, и тот поспешно умолкал, пряча глаза. Но вот толпа зашевелилась, пропустила вперед Дяво. Согнутый, опираясь на посох, он мелкими шажками подошел к крыльцу и, подняв выцветшие глаза на Гасана, тихо заговорил:

— Много зим и лет сменилось с того дня, когда я взял в руки лук и стрелы. В те дни еще отец хозяина Гасана ходил на боку оленя в берестяной люльке. Тогда наш народ отдавал много шкурок царю, в юрты приходил голод. Пусть послушают люди, что видели глаза Дяво в стойбище у Черных болот. Я охотился вторую зиму, когда в стойбище приехал русский начальник, посланный самим царем. Он взял с каждого охотника столько шкурок зверей, сколько стоили четыре соболя, и у людей не осталось ничего. С приходом зеленых дней в стойбище пришел голод. Носящие одну косу уже не могли ходить по тайге. Люди стали есть собак, но собаки убегали в сопки. Тогда люди стали есть свою одежду и юрты, и скоро они остались голые и без жилища. Вот что видели мои глаза в стойбище у Черных болот.

Толпа молчала, скорбно поникнув, глаза Гасана метали гневные искры.

— Тогда люди были слепы, как дневные совы, и слабы, как белка без хвоста! У них не было ружей! — воскликнул он, сдерживая ярость. — Тогда царь не посылал людям ружья и патроны. Тогда не было в сопках Гасана и его лавки.

— С того дня царь всегда просил с охотников шкурок зверей равно одной или двум шкуркам соболя, — проговорил Дяво, точно не слыша гневных слов шуленги.

— Да, так было всегда, — тихо подтвердил молодой плечистый охотник, что стоял позади старика. Он не отступил за спины сородичей под взглядом хозяина.

— Детеныш полевки, только что увидевший солнце, знает больше Гасана?.. Пока каждый из вас не сделает того, что слышал, лавка будет закрыта! — крикнул Гасан и взялся за ручку двери.

— Но наши желудки пусты, хозяин...

— В юртах совсем нет пищи...

Толпа волновалась, а Гасан, не повернув головы, скрылся за дверью.

— Пусть люди идут к купцам Черным! — тряхнул суковатой палкой старик.

— Да, это так! Правильно говорит Дяво! — заволновались охотники.

Толпа распалась на две части. Одни нерешительно топтались на месте, другие, захватив кожаные мешки, повалили к просторной брезентовой палатке купцов.

Едва охотники приблизились к купеческому жилью, как навстречу им вышел Черных-старший. В густой бороде его пряталась лукавая усмешка. Вперед выступил Тэндэ. Бросив мешок на землю, он возбужденно заговорил, указывая на себя и сородичей:

— Люди пришли к купцу Черному. Они принесли шкурки.

— Купец Черный всегда-от помогал вашему брату, но русский начальник рассерчал на него за это. Он рассерчал и на вашего старшину за то, что вы не отдаете царю рухлядишку. Он сказал, чтобы купец Черный и шуленга не открывали лавки, пока не будут собраны все шкурки. Не можу я помочь вам, братья, хошь и рад несказанно, — мешая русские и эвенкийские слова, сокрушенно развел руками купец и ушел в палатку...

Когда чернобородый скрылся за пологом, Гасан, наблюдавший за всем происходившим из окна, подал знак Перфилу и вышел на крыльцо. Перфил и Семен вытащили два ящика спирта, поставили так, чтобы их видели и те, что стояли здесь, и те, что толпились у купеческой палатки. Каждый взял в руки по бутылке и встряхнул. Прозрачная жидкость заискрилась, играя под солнечными лучами, привлекая жадные взоры. Толпа всколыхнулась, охотники, подхватив мешки, ходко двинулись к лавке.

— Каждый, кто даст, что просит русский царь, получит бутылку изгоняющей печаль, — торжественно объявил Гасан и положил на крыльцо список.

Плечистый молодой охотник, громко глотнув слюну, решительно подошел к крыльцу. Он бросил на влажную землю седоватую шкурку чернобурки, затем мех красной лисицы и посмотрел на шуленгу. Тот молчал. Тогда охотник достал из мешка десяток белок.

— Пусть Дуко поставит свой знак. Он настоящий охотник, — громко произнес старшина.

Семен подал парню заостренную палочку, смоченную в чернилах. Дуко забрал ее неуклюжей горстью и нарисовал на чистой стороне листа лук с вложенной стрелой. Перфил сунул ему в руки бутылку спирта.

— Пусть твое сердце не знает печали! Сам царь будет любить тебя. А в лавке Гасана ты можешь взять какие надо товары! — напутствовал парня шуленга.

Дуко сделал несколько торопливых шагов от крыльца и, усевшись на землю, принялся острием ножа вытаскивать пробку. Руки и губы его дрожали, ноздри раздувались, как от быстрого бега. Вытащив пробку, он жадно припал к горлышку бутылки. Тянул не отрываясь, пока посудина не опустела наполовину. Тогда Дуко поставил бутылку между коленями, шумно дохнул, засаленным рукавом куртки обтер губы. Лицо его побледнело, глаза загорелись возбужденным блеском...

Сбор пушнины шел полным ходом. У крыльца быстро росла груда шкурок. Охотники подходили, вытряхивали мешки, получали свою порцию спирта из рук Перфила. Многие садились здесь же на землю, жадно припадали к горлышкам. Спирт мгновенно овладевал головой и сердцем. Раздавались повеселевшие голоса, песни.

Гасан неподвижно стоял на крыльце. Когда подошел Тэндэ и вытряхнул из мешка положенную долю, в глазах его мелькнули веселые огоньки.

— Сегодня у Гасана хороший день. Он придет и к тебе! — дружелюбно крикнул он, протягивая вторую бутылку. — Это подарок Гасана.

— У моего очага всегда найдется место для того, кто приходит с хорошими мыслями, — ответил охотник. Он принял бутылку из рук старшины, сунул ее за пазуху и, вытащив из мешка десяток белок, положил их в общую кучу.

— Сто чертей Миколки! У этого длинноухого сердце орла! — тихо выругался Гасан вслед охотнику. И осмотрелся кругом: не заметил ли кто-нибудь поступка Тэндэ?

Гасан успокоился: Тэндэ сдавал пушнину последним. На душе его стало совсем весело, когда он увидел, что к лавке приближается священник. Этот тощий старикашка всегда вызывал у него смех.

Вдруг Гасан почувствовал, что кто-то хватает его за ноги. На крыльце ворочался, цепляясь за его унты, Дуко.

— В мо-ем сердце жи-вет л-любовь к хозяину-Гасану, — бормотал он, стараясь поймать руку старшины.

Шуленга молча двинул ногой, и вялое тело, сползая по ступенькам, свалилось на землю рядом с пустой бутылкой.

Старшина с важным лицом медленно пошел навстречу отцу Нифонту. Однако его опередили. Толпа подвыпивших охотников обступила священника со всех сторон.

— Нифошка...

— Креститель наш...

— Отец царя на небе...

— Шаман самого Миколки-Чудотвора...

— Нифошка... — слышались пьяные голоса. Люди крепко обнимали отца Нифонта, цепляясь за старенькую рясу, лезли целоваться.

— Отстаньте, басурмановы дети, во имя отца и сына и святого духа. Причастил я вас к вере христианской, православной на свою голову, нечистые рожи, — лопотал священник, отмахиваясь обеими руками от дружеских объятий.

Захмелевшие охотники неожиданно посыпались во все стороны. Гасан молча работал тяжелыми кулаками.

— Дай бог тебе, Козьма Елифстафьевич, долгих лет на земле, — осеняя трясущимися перстами грудь Гасана, молвил перепуганный отец Нифонт. — Шел я смиренно в управу. Да напали эти басурмановы дети. Чуть дух не испустил. Ровно беленов объелись, — оправляя измятую рясу, незлобиво объяснял батюшка.

— Пресвятая мать-богородица! — удивленно воскликнул он, заметив на груди шуленги яркую медаль. — Наяву это или во сне? Никак на груди твоей, сын мой, заслуги? За какие грехи? Тьфу, нечистый попутал — за какие святые дела пожалован Козьма Елифстафьевич?

— Это послал Гасану сам царь! Скоро ему бумагу пошлет! — важно ответил старшина.

— Ну дай бог. Дай бог, — заспешил отец Нифонт. — Явлюсь посланнику большого мира. Да по пути сверну к твоей супруге, Агнии Кирилловне.

— Пусть язык Нифошки передаст губинатру: Гасан хорошо собирает шкурки! Скоро он увидит меня! — крикнул шуленга вдогонку священнику...

— Неплохо, стало быть, умеешь работать, Гасюха, — раздался рядом ласковый голос.

Гасан обернулся. Перед ним с красной папкой под мышкой стоял Шмель.

— Сколько соболишек выколотили из энтих грешных, Козьма Елифстафьевич?

— С каждого равно четырем соболям, — спокойно ответил Гасан.

Шмель от неожиданности раскрыл рот.

— Зачем, Козьма Елифстафьевич, четырем? С их императорского величия и двух довольно. А стало быть, остальные два соболишка в пользу Николая-угодника и его служивых, — ухмыльнулся Шмель.

— У тебя морда самой лисицы, а нос хорошей собаки, Шмелишка, — рассмеялся старшина и хлопнул писаря по плечу. — Но Гасан собрал для царя равно четырем соболям.

Лицо Шмеля вытянулось. Гасан расхохотался.

— Хороший нос Шмелишки на этот раз обманул его! Однако печаль пусть не ест твое сердце. Пойдем к купцу Черному, Шмелишка!

 

3

Красное солнце коснулось голубовато-льдистого гольца, помедлило, стало погружаться в вязкое облако.

По стеклу полыхнули косые лучи. Салогуб сощурился от яркого пламени, но продолжал стоять у окна. Возле дома с высоким крыльцом кружились люди. Танец напоминал русский хоровод. Десятка три мужчин и женщин, взяв друг друга под руки, составляли тесный круг. Только в танце не было плавного скольжения и стремительности, характерных для русского хоровода. Люди топтались на месте, монотонно что-то выкрикивая, и в такт быстро поднимали то одну, то другую ногу, раскачиваясь всем телом в правую и в левую сторону.

— Адё-ёра... я... аддёёёра. Га-сооога... я... гассооога. А-ленна... я... аллееена,—доносились хриплые голоса.

Эти три малопонятных всхлипа составляли все музыкальное сопровождение танца.

— Примитивный, но любопытный и своеобразный танец, — вполголоса заметил исправник, не оборачиваясь.

— Теперь будут топтаться до восхода, пока усталость не свалит с ног, — бесцветным голосом сообщил Гантимуров.

Князь сидел на лавке возле стола, с равнодушным видом чистил длинные блестящие ногти.

— Значит, ваше сиятельство, пришли к выводу, что невозможно работать с этими людьми, — продолжил разговор Салогуб. Он отошел от окна, заложив руки за спину, медленно прошелся по комнате.

— Таково мое личное мнение. В жилах этих людей течет кровь разбойников. Они невежественны. Я не могу ручаться, что однажды не засну с охотничьим ножом в горле, — ответил князь, продолжая орудовать острием перочинного ножика.

Исправник остановился, изучая тощую фигуру князя. Гантимуров сидел, заложив нога за ногу, завернутый в яркий цветастый халат на теплом подкладе, опушенный по подолу и полам белоснежным мехом горностая. На ногах такие же цветастые меховые башмаки. Вся фигура князя с головы до пят дышала надменным величием.

«От князя в вашем сиятельстве седьмая вода на киселе. А спеси на дюжину князей хватит»,— с раздражением отметил про себя Салогуб.

— Смею заметить, ваше сиятельство, что и дикаря может заставить скакать под свою дудку искусный в своем деле музыкант. — Исправник сделал паузу, подыскивая слова. — Да, ваше сиятельство. Я имел честь слышать, что таковым искусством род Гантимуровых обладает в полной мере. В частности, ваш родитель, отставной штабс-капитан, и ваш брат, ваше сиятельство...

— Того и другого постигла незавидная участь. Они закончили свои земные дни под ножами туземцев. Благодарю, это не входит в мои намерения, ваше благородие, — едва уловимая улыбка тронула губы князя.

— Они пали во славу и процветание отечества! — с пафосом воскликнул исправник, багровея. Про себя же решил: «И вы, ваше сиятельство, подохнете в этой тайге, но долг свой исполните. Заставим!»

— Я склонен думать, от живого отечеству больше пользы, — невозмутимо заметил Гантимуров. — Это также мое личное мнение, и вы имеете право утверждать обратное. Поэтому я предлагаю перейти к существу вопроса, определенного вашим приездом.

Гантимуров не пошевелился, не поднял головы, даже не повысил голоса. Но эти спокойные слова и скрытая в них острая усмешка ошеломили исправника. От неожиданности он вытянулся во фронт, замер, шея и полное лицо его налились кумачом.

— Я не смею ничего утверждать, ваше сиятельство, — ответил он хриплым, но довольно резким голосом, — а в равной степени оспаривать ваше мнение. Однако позволю себе раскрыть доподлинную цель своего приезда.

Салогуб резким движением выдернул из нагрудного кармана тщательно сложенный газетный лист, пристукнув каблуками, протянул князю.

— Это, смею надеяться, ваше сиятельство, дает исчерпывающие объяснения на все вопросы.

Гантимуров не ответил. Его взгляд скользил от строки к строке, губы его заметно бледнели. В этих коротких строках чувствовалась такая неукротимая сила, что князю казалось, будто он держит в руках скрученную до предела стальную спираль.

«Окончилось Читинское восстание, прекратились митинги, открытые собрания. Не видно на улицах вооруженных граждан, их места заняты теми же старыми полицейскими... но победа царизма — временная победа... У рабочего класса, пролетариев нет другой задачи, кроме полного низложения самодержавия... Итак, товарищи, мы видим, что нет места унынию. Вперед же, за работу! Новый и решительный бой не за горами!..»

Исправник в упор смотрел в лицо князя, видел, как с него сползает маска надменного величия, злорадствовал: «Что, ваше сиятельство, не по нутру подобные заявления? Смею заверить, отныне поубавится у тебя, князь, спеси...»

— Восстание разгромлено, а в ваших руках, ваше сиятельство, газета читинских социал-демократов, — почти с удовольствием уточнил он. Гантимуров вздрогнул, быстро сложив газету, положил на край стола. Это был февральский номер «Забайкальского рабочего».

— Смею доложить, ваше сиятельство, — многозначительно продолжал исправник, — этим и объясняется цель моего приезда и существо вопроса.

— Как вы оцениваете реальные возможности этих пролетариев? — перебил Гантимуров, кутаясь в халат.

Салогуб помолчал, хотя «реальные возможности пролетариев» тотчас встали перед его глазами в образе десятков тысяч вооруженных рабочих, тысяч неблагонадежных солдат да тысяч солдат, открыто вставших на сторону восстания. Потускневшее лицо князя вдруг стало ему особенно неприятным. Однако он не сожалел, что зашел дальше, чем следовало в своем откровении, которое было направлено к одному — пристращать чванливого князька, заставить повиноваться.

Салогуб взял со стола газету, небрежно бросил в столешницу.

— Единственное, что смею сказать вам, ваше сиятельство: не следует закрывать глаза на действительность. А этого достаточно, чтобы нам почувствовать ответственность за судьбу отечества. — Исправник поперхнулся, заметив на лице Гантимурова мимолетную ироническую улыбку, и повысил голос: — Смею доложить, я облечен известными полномочиями его превосходительством генерал-губернатором Ровенским от имени их величества императора Николая Второго! В силу этого я имею честь говорить от высочайшего имени, ваше сиятельство.

Гантимуров слегка поклонился, хотя лицо его оставалось бесцветным.

— Можете говорить от собственного имени. Этого достаточно, чтобы выполнить порученное вам дело.

Исправнику пришлось мужественно проглотить и эту пилюлю. Однако отступать было некуда: назвался груздем — полезай в кузов!

Медленно, подбирая более веские слова, он начал:

— Вы, в силу отдаленности от Большой земли, не придаете серьезности сложившейся обстановке. Я бы сказал, не чувствуете приближения грозы. Да, обстановка, ваше сиятельство, такова, что в скором времени нам придется вместо хлеба и вин закупать за границей солдат и оружие. Это я заявляю со всей ответственностью.

— Какие задачи возлагаются на тунгусское общество? — без каких-либо эмоций осведомился князь.

«Истукан, а не князь, — со злостью отметил исправник. — Но мы заставим вас, ваше сиятельство, плясать под нашу дудку».

— Отечество, ваше сиятельство, помнит заслуги князей Гантимуровых. Я передаю слова генерал-губернатора, — Салогуб почтительно склонил голову. — И теперь оно возлагает на вас большие надежды, я бы сказал, видит в вас опору в эти трудные дни.

Гантимуров снова слегка поклонился:

— Сделаю все возможное.

«И сделаешь. Если своевременно не улизнешь из этой чертовой глухомани или не окончишь дни под ножами своих инородцев».

Салогуб расправил плечи, приободрился.

— Сближение, я бы сказал, единение с народом тайги, сулит большую пользу отечеству, — с чувством продолжал он. — Осмелюсь заметить, вы сами понимаете, ваше сиятельство, пушнина нужна и Америке и Британии. Таким образом, таежный люд в известной мере поможет предостеречь роковой пожар или затушить его, если таковой возникнет.

Салогуб горделиво воззрился на неподвижного князя, любуясь собственным красноречием.

— Да, именно с помощью черных рук дикарей цивилизация задушит этих самых пролетариев. Стратегия, кня... — увлекшийся исправник вовремя спохватился. — Смею передать, ваше сиятельство, еще одно важное указание их превосходительства. Ни в коей мере нельзя допускать сближения инородцев с рабочим людом приисков. Становому приставу и уряднику по этому вопросу даны соответствующие инструкции.

Подобие улыбки промелькнуло на лице Гантимурова.

— Их превосходительство плохо знает туземцев. У них ненависть к русским в крови. Вековая вражда за господство в тайге, искусно поддерживаемая шаманами.

— Гм... Мне кажется, этим искусством должны обладать не только шаманы...

На крыльце послышались легкие шаги, скрипнула дверь.

На пороге появился отец Нифонт. Он стащил с головы колпак из сивых шкур козьих ножек, троекратно перекрестился на передний угол, по-стариковски с хрипотцой произнес:

— Мир, дети мои...

Исправник расторопно подошел к священнику, неуклюже припал к сухонькой руке, до кистей прикрытой замызганным рукавом рясы.

— Продлит господь твои годы, сын мой!

Отец Нифонт клал персты на тучный затылок. Гантимуров оставался недвижим, лишь немного повернул голову в сторону священника.

— Мое тело опять мучит лихорадка, батюшка, — произнес он, встретив вопрошающий взор священника.

— Помоги, милостивый боже, изгнать недуг из тела раба твоего, — пропел отец Нифонт, осеняя крестным знамением Гантимурова.

Священник присел на стул, придвинутый услужливой рукой исправника, и, осведомившись о дороге, здоровье, спросил:

— Долго ли собираешься пробыть у нас, оторванных от мира, сын мой?

— В обратный путь готовлюсь. Рассчитывал побывать на прииске, но до половодья надобно быть в Чите.

— Недолго нас своим вниманием посетил. Недолго, — вздохнул отец Нифонт... — Я-то уж от мирских дел отошел. Но не грешно знать, что делается на свете белом. Намедни, будучи по делам богоугодным на прииске, слухом пользовался, что в Чите неспокойно. Боже упаси нас, — перекрестился священник.

— Слух верен. Подняли головы смутьяны в Чите, Верхнеудинске. Но войска генералов Мюллера-Закомельского и Ренненкампфа триумфально прошли от Иркутска до Читы. Всыпали пролетариям по пятую седьмицу, отбили охоту до крамольных выступлений.

— Вот сатанинские дети, разрази их гром! — истово перекрестился священник.

— Опасаться нечего, — поспешил успокоить Салогуб. — Солдаты их императорского величества наведут порядок. Вы можете спокойно служить верой и правдой на благо отечества.

— Мое святое дело, сын мой, и для душ людских пользительное. Насаждаю веру православную в таежной глуши. Приобщаю инородцев к вере христианской. Вот уже третий год милостью божеской здесь.

— Много ли инородцев в христиан обращено, батюшка? — полюбопытствовал Салогуб, созерцая сморщенное, как печеное яблоко, остроносое лицо служителя церкви.

— Не многие остались нехристями. Завтра, бог даст, остальных в православные обратим. Посети церковь, сын мой.

— Обязательно навещу, и с великим удовольствием, — заверил исправник. — Значит, с охотой инородцы принимают православную веру?

— С охотой и любовью, — подтвердил отец Нифонт и незаметно потер спину, должно быть вспомнив «дружеские объятия» приобщенных.

— Почетный родвич Козьма Елифстафьевич Доргочеев, сохрани бог его душу, сказывал передать, сын мой, — спохватился он, — что пушной сбор проходит успешно и он скоро явится сюда. Его люди, исполнив свой долг, предаются веселью.

Исправник прислушался. С улицы доносились охрипшие голоса.

— Превосходно, старшина! — оживился исправник. — Вот таких людей надо иметь под рукой, ваше сиятельство. Этот старшина, без сомнения, обладает искусством руководить своим народом.

— Но, к сожалению, таких людей очень немного, — невозмутимо заметил Гантимуров.

Тяжко простонали ступеньки крыльца, в комнату ввалился Гасан, легкий на помине. Салогуб поспешил навстречу.

— Гасан сделал, что сказал! — старшина с гордостью протянул отчет, подготовленный рукой писаря.

— «Четыре соболя с хвостами и лапами с каждой души мужского пола, итого двести восемьдесят соболей», — вслух прочитал Салогуб. — Превосходно, шуленга! Ты один покрыл недоимки прошлых лет всего тунгусского общества. Превосходно!

Рука исправника ласково скользнула по плечу Гасана.

— Ха! Гасан умеет говорить со своим народом! Об этом должен знать сам царь!

— Да, его величество будет знать об этом... Безусловно, все твои люди, старшина, сдали пушнину государю?

— Да, не осталось ни одного, не отдавшего четыре шкурки соболя, — подтвердил тот. Гасан сказал неправду: двое из его рода не сдали пушнину. Он схитрил: не хотелось уменьшать своей славы в глазах русского начальника.

 

4

— Это случилось, когда я охотился второе лето. Болезнь, взявшая мои ноги, застала меня в тайге. Несколько дней и ночей я лежал, и вокруг были лишь деревья и сопки. В сумке не осталось ничего, чем можно было поддержать жизнь. Кругом было много грибов и ягод, но я не мог пошевелиться, чтобы затолкать их в рот. Моя душа уже собиралась уходить из обессиленного тела, когда ушей коснулся шум шагов, потом ослабевшие глаза увидели человека. Он был совсем рядом, но не видел меня. Он проходил мимо. Я не мог пошевелить рукой, голос пропал от голода и страха: человек уходил, и с ним уходила жизнь! Слезы текли из моих глаз. И тогда я почувствовал: кто-то лижет мою ослабевшую руку. Я открыл глаза и чуть не пропал от радости: собака! Она облизала мне лицо, села рядом и стала звать хозяина. Он вернулся. Два дня потерял он, идущий по своим делам, пока унес меня на своей спине в стойбище.

И человек этот был Гасан. Да, в те дни он имел одну жену из нашего рода. Потом он стал шуленгой. Это было, пожалуй, в ту зиму, когда жена Луксана потеряла первого сына. Потом он взял себе в жены пришедшую из русского прииска. За нее он отдал Зеленецу много шкурок зверей, шибко много. Скоро он совсем ушел из своего стойбища. Это случилось в лето, когда мужа Урендак поломал медведь. Гасан стал первым хозяином в сопках, он стал перевозить для прииска еду и одежду.

Тэндэ помолчал, произнес с горечью:

— Теперь у Гасана совсем нет сердца.

— У него есть сердце — сердце рыси, — поправил Аюр.

— Ему нет места у этого очага! — с гневом воскликнул Дуванча.

Аюр бросил в очаг пучок сухих ветвей. На мгновение мрак окутал лица собеседников. Сучья с треском вспыхнули, неровным пламенем осветилось жилище.

Мужчины были не одни в юрте. Рядом с Тэндэ в переднем углу сидела молодая женщина. Широкое полное лицо ее ничего не выражало. Она спокойно курила трубку и, казалось, не слушала разговоров мужчин. Это была родственница Аюра, вторая дочь брата его жены — «акинми», — которая согласно обычаю и решению мужчин с этого дня становилась женой Тэндэ.

— Да это так, — пробормотал Тэндэ, видимо, отвечая на какие-то свои мысли. Он осторожно взял бутылку, разлил спирт по кружкам. Одну пододвинул Дуванче, другую — своей второй жене, третью поставил около себя.

— Да, это будет так, — снова повторил он. Неуверенной рукой поднес кружку к губам, выпил. Выпила женщина и, утерев губы толстой косой, снова сунула трубку в зубы.

— Почему вы не были сегодня в лавке? — разгрызая кусок твердой оленины, спросил Тэндэ. Не ожидая ответа, продолжал: — Много шкурок собрал Гасан для царя. Он, как много! Совсем потерял голову нацепивший блестящую лепешку.

— Наши глаза не хотели видеть его в этот день, — сердито буркнул Аюр. — Следующим солнцем пойдем в лавку.

— Да, следующее солнце принесет большой день, — подхватил Тэндэ. — На берегу озера носящие одну косу будут равняться в силе и ловкости. Глаза приезжего начальника увидят тех, руки и ноги которых крепки, как лезвие моего ножа, тела гибки и сильны, как тело рыси, глаз остер и верен, как глаз ночной совы. Я тоже буду равняться в силе и ловкости! У меня еще крепкие руки!

Тэндэ повел покатыми плечами, сжал увесистые кулаки, потряс ими перед своим лицом.

— Я хочу равняться в силе и ловкости со своим братом. Или Аюр считает меня недостойным взяться за пояс?!

— Я с радостным сердцем выйду на поле, — неожиданно весело улыбнулся Аюр и подтолкнул Дуванчу: — А ты будешь равняться в стрельбе с Гасаном! Пусть начальник видит, что тебе нет равных в сопках!

— Это будет именно так, — подтвердил развеселившийся Тэндэ.

Юноша заупрямился:

— Я не хочу видеть этого человека.

Тэндэ шумно засопел.

— Твои стрелы побьют хозяина. Если ты не сделаешь то, что слышал, потом захочешь отрубить свою глупую голову, — серьезно возразил Аюр.

Дуванча удивленно посмотрел на него.

— Но ты только сейчас сказал, что твои глаза не хотят видеть этого человека!

— Когда ветер дует с восхода навстречу человеку, он поворачивает лицо в сторону захода солнца. Однако ветер часто дует то в одну, то в другую сторону, — рассмеялся Аюр.

— Это так, — расслабленно пробормотал Тэндэ. Он тяжело поднялся, громко попрощался: — Завтра я увижу вас.

Тэндэ, слегка качнувшись, шагнул к пологу. Нулэн быстро встала, потянулась за своим мужем. Вслед за ними из юрты незаметно выскользнул Дуванча...

Шагнув за полог, Тэндэ сразу окунулся в вязкую вечернюю мглу. В нос ударил дым костров, запахи пробуждающегося леса и подтаявшего озера... Где-то впереди маячила круглая сопка. Оттуда доносились звуки танца. Их подхватывал звонкий весенний воздух, расплескивал над тайгой. Тускло светились окна управы. Из дымоходов юрт вырывались костры искр, рассыпались ярким веером, осыпали пристывшую землю. Огненных хвостов было много. Они были там и здесь, кругом по всей поляне.

Тэндэ медленно двинулся к своей юрте, до которой было не больше тридцати шагов. По пятам тенью скользила Нулэн. За ее спиной легко и бесшумно следовал Дуванча.

Послышался веселый заливистый смех Урен. Все ближе ее звонкий голос. Все медленнее идет Дуванча, все сильнее стучит его сердце. Внезапно из-за палатки выплыла громоздкая тень. Она с головой покрыла Тэндэ и его жену. Заколебалась у самых ног юноши. В ночи раздался громкий самодовольный голос:

— Хозяин уже ждет Гасана! А гордая коза встречает его веселым смехом!

Тэндэ лишь успел почувствовать, как Нулэн прильнула к его спине, как вперед метнулось чье-то гибкое тело. От неожиданности он отшатнулся, протер глаза.

Дуванча, расставив ноги, стоял перед Гасаном, преграждая ему путь в жилище. Глаза его блестели отчаянной решимостью.

— Ха! Детеныш длинноухого! — рявкнул шуленга. Он шагнул к пологу — в руке юноши холодной молнией сверкнул нож. Озадаченный Гасан остановился. — Ха! В твоей груди сердце мужчины. Но у Гасана сегодня хороший день. Он не хочет обмывать подарок царя твоей кровью.

С проворством, которого нельзя было ожидать, шуленга прыгнул к юноше. Могучей рукой стиснул его правую руку. Однако и Дуванча был не менее ловок. Нож не упал на землю. Неуловимым движением юноша перехватил его левой рукой, занес для удара. Кровавую схватку предотвратила Урен.

— Разве к жилищу Тэндэ ведет узкая тропа?! Разве на ней нельзя разойтись двоим встречным! — насмешливо крикнула девушка и шепнула Дуванче: — Убери свой нож. Или ты хочешь меня оставить одну, чтобы я умерла от горя! Я завтра увижу тебя.

Дуванча нехотя повиновался. Урен проводила его нежным взглядом, распахнула полог, гордо выпрямилась:

— У очага найдется место для хозяина-Гасана.

— Да, это так. Полог моей юрты открыт, — подхватил Тэндэ, едва пришедший в себя.

Гасан, шумно сопя, шагнул в жилище. За ним вошли Тэндэ и его молодая жена.

Шуленга остановился посредине юрты, по-бычьи наклонив голову и тяжело отдуваясь. Казалось, он высматривает жертву и вот-вот кинется на нее. Но Гасан вдруг весело расхохотался:

— Старый олень привел молодую козу! — он шагнул к женщине и толстыми пальцами ущипнул тугое бедро. — Ха! У старого оленя неплохой глаз!

Женщина испуганно нырнула за спину Тэндэ, который молча стоял перед развеселившимся шуленгой. Глаза его горели ненавистью, на сердце клокотала злоба. Но он молчал, беспомощно оглядываясь на полог, как будто ожидая помощи. И она пришла. В юрту вбежала дочь.

Урен дерзко взглянула на Гасана, протянула руку Нулэн, и они скрылись за матерчатой ширмой, отгораживающей передний угол — женскую половину.

— В юрте Тэндэ много молодых коз, как в зеленые дни на соленом озере. Но они пугливы как зайцы и злы как осы, — Гасан рассмеялся. — Чтобы сделать их ручными, нужен настоящий мужчина.

Гасан, не снимая шубы, уселся на шкуры и погладил медаль.

Тэндэ молча подал лист бересты с кусками холодной медвежатины, поставил бутылку спирта, кружку.

— Гасан станет первым хозяином во всей тайге. Это сказал повесивший на его грудь подарок царя. Он может сделать все, что захочет, — разглагольствовал старшина, наливая спирт в кружку. Он разом выплеснул полкружки спирта в глотку, глотнул воздух, забросив в рот кусок мяса, продолжал:

— В груди Гасана нет зла на Тэндэ. Если он захочет, сделает Тэндэ большим хозяином. Тэндэ привел в свою юрту молодую самку, но хватит ли у него чем кормить ее?! Душа этой старой росомахи не скоро покинет тело, — шуленга ткнул пальцем в сторону старухи, которая лежала на шкурах с закрытыми глазами. — Она будет долго глотать пищу. В другой юрте Гасана есть такое же старое дерево. Гасан не касается его, а пищу дает. Ха! Гасан может кормить всех в сопках! Гасан может заставить всех носящих одну косу привести к нему своих жен! Гасан может иметь табун молодых самок. Все может Гасан! Ха!

Тэндэ угрюмо молчал.

— Однако Гасан не хочет обижать того, кому спас жизнь, — бросив пустую кружку, громко произнес шуленга. — Он пришел за молодой козой, и Тэндэ отдаст ее. В ее груди сердце орлицы, но сын Гасана сделает ее ручной.

Тэндэ сидел с опущенной головой. Хмель уже давно прошел, но голова была точно свинцовая. По ней стучали и стучали слова Гасана.

— Почему молчит Тэндэ? Разве он не слышал слов Гасана?! Или не знает, кого выбрал Гасан?!

Охотник молчал.

— Почему молчит твой язык?! — недовольно повторил шуленга, подаваясь вперед.

— Урен должна стать женой сына Луксана, — ответил Тэндэ. — Так говорит обычай.

Гасан от удивления раскрыл рот.

— Обычай? Ха! Обычаем желудок не набьешь! Эту юрту может проглотить голод.

— Тэндэ будет думать, — тихо проронил охотник.

За ширмой раздался девичий крик. В ту же секунду из-за нее выбежала Урен. Глаза ее горели, губы вздрагивали. Она вся дышала гневом и была особенно хороша.

— Пень никогда не увидит рядом с собой зеленой ветки! — с дрожью в голосе крикнула она.

— Сто чертей Нифошки и лихорадка Гантимура! — изумленный Гасан даже подпрыгнул на месте. — Дочь Тэндэ забыла обычай!

— Обычаем желудок не набьешь. Разве не так сказал твой язык?

Урен подступила ближе.

— Ха! Эта с сердцем орлицы действительно достойна настоящего мужчины! Но будет так, как сказал Гасан! Гасан будет ждать до зеленых дней. Пусть хорошо думает Тэндэ!

Гасан медленно поднялся и, еще раз с уважением взглянув на Урен, молча вышел. А Урен опустилась перед отцом на колени, прижалась лицом к груди.

— У тебя, моя дочь, сильное сердце. У твоего отца тоже сильное сердце, однако на нем много заботы. Отец будет думать...

 

1

Солнечный луч скользнул по мшистой крыше, упал на землю, наткнулся на пустую бутылку — стекло полыхнуло радугой, рассыпая веселые зайчики. Луч задержался, ощупывая посуду, переместился на лицо человека. Человек зашевелился, открыл глаза. Сел, ошалело озираясь. Возле крыльца лежали мужчины и женщины. Сон застал людей там, где свалили их хмель и усталость.

Человек быстро вскочил на ноги, схватил валявшийся кожаный мешок, сунул в него руку. Мешок упал на пристывшую землю. Человек расслабленно опустился рядом. Сидел, хмуря лоб, потирая лиловый синяк под правым глазом. Привлекательное лицо с открытыми карими глазами, широким подбородком и резко выступающими скулами выражало полную растерянность. Огромным напряжением мысли человек заставлял свою память воскресить события ночи. Увидев пустую бутылку, пошарил глазами вокруг, увидел вторую — проворно вскочил на ноги, подхватил мешок, перешагивая через тела сородичей, заспешил к палатке купцов Черных.

Купцы спали.

Охотник осмотрелся. У входа один на другом стояли ящики из-под спирта, передний угол был завален пушниной. Сверху красовались шкурки четырех чернобурок. Это, казалось, обрадовало охотника. Он подошел к бородатому купцу, тихонько дернул за рукав шубы. Тот замычал и повернулся на другой бок. Гость стал настойчивее. Наконец чернобородый открыл глаза, сел, лениво потянулся.

— Но, выкладывай-от, чо тама у тебя. Опохмелиться, поди, надо.

— Этой ночью моя голова и сердце были во власти араки, купец Черный, — начал гость.

— Но, — зевнул хозяин.

— Я приходил в твою юрту.

— Но...

— Ты взял шубу чернобурки у меня, а дал всего бутылку спирта...

— Чо мелешь? — усмехнулся купец в бороду. — Я что-то не припомню твою рожу. Тут много братвы вашей перебывало. Но спирт-от я не давал ни одной душе. Рухлядишки и видать не видывал. Ты, брат, наверно, во сне то видел.

— Я вижу шкурки в твоей юрте, купец Черный, — возразил охотник.

— То, брат, пушнина шуленги вашего, Козьмы Елифстафьевича, — ответил купец с той же усмешкой. — Иди, брат, охмелиться тебе все одно не доведется.

— У меня совсем не осталось шкурок. В юрте не будет еды, — проронил охотник безнадежно. — Ты взял чернобурку, купец Черный.

— Може-от была твоя, да вся вышла, брат. Тебе полезно охолонуть.

Купец лениво поднялся, взял охотника за шиворот и выбросил на улицу... Охотник сел, понуро опустил голову. Губы его беззвучно шевелились.

— Дуко?! Зачем ты здесь? — раздался над его головой удивленный голос.

Дуко медленно поднял тяжелую голову. Перед ним стояли Аюр и Дуванча. Он медленно встал, растерянно улыбнулся.

— Купец Черный обидел, — дыхнул он спиртным смрадом. — В моей юрте не будет еды.

— Пустой желудок сделает твою голову умнее, — проворчал Аюр. — Ты пропил за одну ночь зиму большого труда. Твои ноги и руки работали на купца Черного.

— Да, это так, — безропотно согласился Дуко. — Надо идти к сыну хозяина-Гасана...

У лавки Гасана все еще валялись сонные, угоревшие от спирта люди. Некоторые из них ворочались, садились, тупо озираясь вокруг. Опухшие лица, взлохмаченные головы, бессмысленные глаза...

— Спирт делает головы людей дурными. Они суют их в петли, как рябчики, — тихонько ругался Аюр.

Охотники вошли в лавку. Из-за стойки высунулось жирное лицо Перфила, злорадно ухмыльнулось, исчезло.

Вошедшие поздоровались. Под прилавком послышалось глухое бульканье и посапывание.

Охотники переглянулись. Перфил красный, как шуба огневки, поднялся на ноги. Маленькие глазки ощупали сумки охотников, все еще стоявших возле порога, презрительно сощурились, толстые губы приоткрылись.

— Если вы пришли не с пустыми руками, вам нечего стоять у дверей. Вы принесли шкурки для русского царя?

— Да, — ответил Аюр.

Перфил положил перед ним лист бумаги, достал ручку, чернила, зевая, уставился в его лицо.

Аюр развязал тощий на вид кожаный мешок. Положил на прилавок черную лисицу, бурого соболя и опустил мешок на пол.

— Русский царь просит пушнины, равной четырем шкуркам соболя. Разве Аюр не знает этого?

— Я дал, сколько надо, — спокойно возразил тот.

— У Аюра глаза дневного филина. Или он думает, что сын хозяина-Гасана потерял голову? — усмехнулся Перфил.

— Черная шкурка равна трем соболям и шкурка соболя, — снова возразил Аюр.

— Русский начальник рассердился, когда узнал, что Аюр и сын Луксана не отдали шкурки царю. Он сказал: для них черная лиса равна двум соболям, — Перфил звучно расхохотался.

— Русский начальник?! Значит, твой язык идет его следом? Однажды жирный заяц пошел следом волка, и от него остался один хвост, — рассмеялся Аюр в тон Перфилу.

Он достал из мешка шкурку соболя, положил на прилавок. Перфил, вздрагивая всем телом от смеха, лениво смахнул шкурки на пол. Подвинул бумагу. Аюр старательно, по буквам нарисовал свое имя.

Перфил перевел тупой взгляд на Дуванчу. Тот положил на прилавок серую шкуру рыси, сиводушчатую лисицу, огневку.

— Равное трем, — равнодушно бросил Перфил.

Дуванча взглянул на Аюра, достал связку белок, считал по пальцам, морща лоб, сбивался. Пересчитывал снова. Потел.

— Двадцать и пять, — подсказал Аюр.

— Пусть отдыхает твой слабый разум, — хохотнул Перфил. Его рука лениво потянулась, подхватила связку белок, кинула под прилавок.

— Но там в пять раз больше! — воскликнул Дуванча.

— Русский царь будет хорошо любить сына Луксана, — затрясся Перфил.

— Сын волка! — крикнул Дуванча, наваливаясь на прилавок.

Глаза Перфила блеснули.

— Не сердись, сын Луксана. Сын хозяина вернет шкурки, — спокойно произнес Аюр. Его внимательные глаза в упор смотрели на Перфила.

— Но я говорю, что его отец должил в лавке муку и припас для ружья! — неожиданно запетушился Перфил, махая толстыми руками. — Вот бумага, где написано, что он брал. Муки один мешок, крупы наполовину меньше, табаку пять осьмушек, чаю три куска, припас для ружья...

Перфил бросил на прилавок бумагу и сердито заключил:

— За это ты должен отдать пушнину, равную трем соболям. А ты разве не его сын?

— Но ты взял больше.

Перфил проворно нагнулся, швырнул шкурки на прилавок.

— Пусть твои пальцы сами считают, если ты разучился доверять хозяину.

Дуванча стоял в нерешительности. Подошел Аюр и столкнул пушнину за прилавок.

— Сын Луксана не хочет считать беличьи хвосты. Он помнит, что должил отец.

Спокойный голос Аюра удивил Перфила. Он смотрел на покладистого добродушного охотника и ничего не понимал. Перфил привык видеть сердитые лица и слышать злобные крики своих сородичей — это его забавляло, распаляло алчность, и он вертел ими, как хотел. А непонятное поведение этого человека обескураживало. Он, кажется, побаивался его.

— За эти шкурки сын Луксана получит, что захочет, — вяло произнес Перфил, косясь на Аюра. — Аюр должил у хозяина-Гасана ружье?

— Да, это так, — невозмутимо подтвердил тот, бросая на прилавок соболя и красную лисицу.

— Он должил лыжи...

— Но я отдал их обратно.

— Бывает, молодую козу приведут в юрту, а потом отдают обратно. Однако все равно калым платят хозяину, — снова хохотнул Перфил.

Аюр бросил на прилавок еще одного соболя.

— Пусть видят глаза хозяина, Аюр платит за его козу, побывавшую под седлом.

Глаза Перфила вспыхнули злобой. Он поспешно повернулся к Дуко.

— Твои ноги зачем пришли?!

— Должить, — мрачно ответил тот.

— «Должить»,— передразнил Перфил.— А если сын хозяина не станет тебе должить?

— Подыхать буду, — покорно произнес Дуко.

— Это правильно! Без хозяина-Гасана ты пропадешь, как полевка, у которой оторвали ноги! — с удовольствием подытожил Перфил. — Однако, будет душа Дуко в теле или отправится в низовья реки Энгдекит, не обеднеет юрта хозяина-Гасана. А если хозяин сейчас прогонит тебя с пустыми руками?

— Подыхать буду, — повторил Дуко.

— Но у сына хозяина-Гасана доброе сердце, — вдоволь насладившись властью, закончил Перфил. — Только зимой, которая будет, ты принесешь ему больше того, что запишу, на два соболя.

Дуко покорно согласился.

— Олень не должен идти за пищей к волку. Я дам тебе шкурки, — спокойно произнес Аюр.

Дуко торжествующе посмотрел на Перфила. Тот метнул злобный взгляд на Аюра.

Дверь скрипнула, в лавку робко протиснулись еще три охотника. Стащив с головы шапки, они нерешительно топтались возле порога, мрачно поглядывая на хозяина.

— Зачем вы здесь? — прикрикнул Перфил.

— Должитъ, хозяин, — вздохнули они разом.

— А если сын Гасана не...

Раздался призывный звон, Перфил перекрестился.

— Нифошка зовет в свой дом на крестины. Двери лавки будут закрыты, пока все оставшиеся не дадут Нифошке выстричь макушки. Так сказал Гантимур...

Охотники вышли. Возле крыльца все еще сидели несколько человек. Подняв сонные лица, они смотрели на небольшой деревянный домик с крестиком наверху. Маленькие окна церквушки пылали под лучами утреннего солнца. На крыльце стоял отец Нифонт и колотил куском железа по медному чайнику, подвешенному на веревке к горизонтальной палке. Заунывные звуки неслись над Острогом. Среди юрт шныряли старшины, «приглашая людей» для крещения.

— Креститель зовет тебя в юрту Миколки, — шепнул Аюр на ухо Дуванче.

— Я не хочу идти туда, — снова заупрямился тот. — Я не хочу носить русское имя!

— Елкина палка! Ты забыл слова: «Дочь Тэндэ может войти в юрту женой только равного ей!» Пойдем! — воскликнул Аюр.

 

2

Отец Нифонт, вдоволь наколотив бока медной посудины, вытер бурую от ржавчины ладонь о подол рясы, посмотрел в сторону стойбищ. Возле юрт стояли люди, глядели на церковь, но не двигались с места. Люди сидели также рядом с лавкой хозяина, но и они, видимо, не собирались шевелиться. Тропка, ведущая в церковь, была пустынна.

Священник вздохнул и засеменил к дверям.

В церквушке стоял полумрак. Те немногие лучи дневного света, которые пробивались сквозь три маленьких оконца, поглощались черным земляным полом и потемневшими стенами. Пахло керосином, сыростью, прелым деревом. Посредине стоял высокий столик, врытый в землю. Левый передний угол был плотно огорожен досками. Возле стены, противоположной входу, на деревянной чурке, прикрытой цветным лоскутом, стояла небольшая икона Николая-угодника. Отец Нифонт подолом рясы обмахнул благообразный в потускневшей медной оправе лик Чудотворца и отправился к дощатому закутку. Вскоре вернулся к столику. Поставил две бутылки, маленькую медную чашечку, положил молитвенник в изодранном черном переплете и снова скрылся за дощатой стенкой. На этот раз вынес кусок белой материи и большую миску.

Завершив приготовления, священник вышел на крыльцо. Лицо его приняло подобающее духовному сану выражение: по тропинке к церквушке шел исправник Салогуб. Отец Нифонт проворно раскинул на левой стороне крыльца белый лоскут, поставил на него миску. Он был не очень твердо убежден в полезности своего занятия для душ инородцев, но в приношениях их видел источник существования. Он не был алчным, как его предшественник, который, по слухам, на пожертвованиях инородцев за пять лет сколотил солидное состояние, но откладывал кое-что впрок...

Отец Нифонт с важным видом, на какой только была способна его тщедушная фигурка, созерцал приближавшегося исправника. Салогуб подошел к крыльцу, тяжело опустился на колени.

— Благослови, батюшка, у врат божьего храма, — прогудел он.

Отец Нифонт сошел к коленопреклоненному.

— Господь милостив. Да благословит он твою душу и продлит годы. Аминь.

Исправник не без труда поднялся, стряхнул с колен липкую землю.

— Служение еще не началось? — спросил он, взбираясь на крыльцо.

— Сейчас будет, сын мой. Инородцы приближаются к храму.

Салогуб оглянулся: по тропке гуськом брели орочены. Впереди шел широкий в плечах, с синяком под глазом парень. На левом боку его висел огромный нож. Он шел медленно, часто останавливаясь, не сводя широко раскрытых глаз с церквушки.

— Пойдем, сын мой, — заторопился отец Нифонт. Исправник поспешил за ним, однако не забыл бросить в миску золотой.

— Тебе надобно, сын мой, на час крещения пройти в мою келью. Не то нехристи не смеют вступить в церковь, — тихо проговорил отец Нифонт, неслышно ступая по земляному полу.

— Да, да, батюшка, — поспешно согласился исправник, шагая вслед.

Отец Нифонт завел исправника в дощатый закуток, служивший жильем.

— Здесь не очень удобно для тела, но для души пользительно. Ублажай, сын мой, наперед душу, нежели тело, как нарек господь, — наставительно произнес священник. — И душа твоя познает радость в вечном мире.

— Да будет соблюдена господня воля, — уныло проронил Салогуб, робко присаживаясь на жесткое ложе.

Священник поспешил к столику, заслышав шум шагов на крыльце. В церквушку ввалился довольный Гасан.

— Где губинатр, Нифошка?

— Он вышел.

Старшина нахмурился.

— Гасан собрал всех длинноухих, кто не отдал душу Миколке. Пусть Нифошка скажет это самому губинатру.

— Да приголубит господь твою душу, сын мой, — дружелюбно пожелал отец Нифонт. — Пускай входят твои люди для крещения.

Гасан распахнул дверь, властно махнул рукой толпившимся на крыльце людям. Но те стояли в нерешительности, заглядывая в мрачное помещение.

Взгляд Гасана остановился на Дуко. Тот сдвинулся с места, опасливо просунул черную голову в дверь. Старшина молча схватил его за полу меховой куртки, втащил в церквушку.

— Проходи, сын мой, для крещения и принятия христианства, — ласково пропел священник.

Дуко озирался по сторонам, но, должно быть, не заметив русского начальника, решительно подошел к столику.

Сильные плечи парня покорно обвисли, лишь бронзовое лицо выдавало напряжение, длинные брови то сходились у переносья, то разбегались в стороны, темные глаза блестели,

— Преклони голову, сын мой, — повелительно приказал священник.

Дуко смиренно исполнил его требование.

Отец Нифонт запустил пальцы в густую шевелюру, стараясь отделить прядь. Но сделать это было не совсем просто. Свалявшиеся волосы лежали потником.

— Антихристов сын, гриву омываешь только по престольным праздникам. Равно святой мученик Гавриил, который, как писание Матфея гласит, многие лета великой жаждою томил свою душу, дабы из тела своего соблазн изгнать, — тихо причитал отец Нифонт, цепкой пятерней исследуя голову Дуко.

Наконец ему удалось выхватить прядь и, скрежеща большими ножницами, отделить от головы. Он облегченно перевел дух, ткнул ворсистое перо в бутылку с жидкостью, провел по выстриженной макушке.

— Окрещивается раб божий... господи милостивый. Теперь предать бы твою гриву, иродов сын, полымю великому... Окрещивается раб божий Николай. Имя для тебя недозволенное, святое. Кирилл, Ануфрий. В святости мошенники пребывали, хоть и до земных вожделений падучи. Окрещивается раб божий Иоан Пахомович. Аминь! — заключил отец Нифонт, укладывая перо на столик.

Священник взял медную чашечку и бутылку с ликером. Окрещенный, услышав знакомый запах, облизнулся, умильно уставился на руки отца Нифонта, благоговейно созерцая тонкую струйку зеленоватой жидкости. Священник поднес к губам Дуко медную чашечку, произнес певуче:

— Приобщается раб божий Пахом Иванович. Во имя отца и сына и святого духа. Аминь.

Дуко слизнул жидкость, зажмурил глаза, с наслаждением потянул носом.

— Еще стриги макушку, Нифошка! — услужливо склонил он голову. — Пусть русский шаман Миколка не сердится на меня. Стриги еще!

— Иродов сын, пристрастие к зелью имеешь, — проворчал отец Нифонт, набрасывая на шею охотника железный крестик на суровой нитке.

— Стриги еще, Нифошка, — настаивал Дуко. — Миколка первый русский шаман.

— Николай Чудотворец, сын мой, — нетерпеливо пробормотал священник, махнув рукой старшине.

— Да, Миколка Чудотвор. Большой русский шаман Чудотвор...

Но Гасан взял его за шиворот и подтолкнул к выходу.

— Иди с богом, сын мой, — напутствовал отец Нифонт.

В церквушку вошел Дуванча. Гасан поднял руку. Во взгляде парня было такое, что вызвало злобный смех шуленги,

— Ха! Детеныш длинноухого! Он видит солнце потому, что у Гасана доброе сердце! Гасан самый сильный человек в сопках! Это увидит сам губинатр!..

Громкий торжествующий голос шуленги прорывался сквозь дощатую стену закутка, давая пищу возбужденному мозгу исправника.

— Аспид, — вполголоса рассуждал Салогуб. Он подумал, потрогал пальцем рыжий ус, стараясь нарисовать в своем воображении образ, подходящий для этого слова. — Осьминог... Аспидный осьминог! — это сравнение развеселило исправника. Он пошевелил пальцами, покрытыми рыжеватой растительностью, довольно рассмеялся.

— Такой проглотит с потрохами и глазом не моргнет. Мошенник! Но для веры... Что такое вера? Нет, это стихия отца Нифонта. Пусть его ублажает души святым блудом. Вот для царя и отечества зело полезный человек этот Гасашка. Он заставит плясать под свою дудку. Не хочешь, да затанцуешь. Такие люди для службы государственной нужны... А дочка у этого шуленги прелестнейшая девица.

Салогуб вздохнул. Память тотчас нарисовала ему белую юрту, девушку в алом халате. Он мысленно и далеко не благоговейно созерцал стройную девичью фигурку. Вдруг воображение подсунуло ему холеное надменное лицо. Салогуб пошевелил усами, но лицо не отступало. Сейчас же к нему пристроилось тощее тело, завернутое в яркий халат.

— Голова. Потомок князей Гантимуровых. От княжеской крови-то в тебе осталось — седьмая водица на киселе... Почему я должен ездить сюда, в эту чертову глухомань? Службу исполнять, преподавать уроки стратегии. А князь будет набивать свой карман. Мошенник! Нет, голубчик, князем скоро станет Гасан. Он обладает способностью руководить своими инородцами. А тебе придется того, убираться на родину своих идолов... А признаться, я тебе не завидую. Нет, твое сиятельство! Действительно, эти дикари способны на всякие мерзости.

В памяти исправника встал образ лохматого инородца с ножом на поясе. Он передернул плечами, налил рюмку из пузатой черной бутыли, поднял, любуясь малахитовой зеленью вина. Сделал небольшой глоток, кончиком языка облизнул губы.

— Все-таки батюшка неплохой гастроном. Прекрасный ликерчик добыл, справляя богоугодные дела. Оказывается, он не так прост. Мошенник! Допустимо, что его вонючая келья наполняется ароматом какой-нибудь дикой розочки, а?!

Исправник недовольно нахмурился. «Этот дьявольский запах. Керосин. Не ублажает же батюшка этой жидкостью свою душу!..»

В одиночестве исправник провел более двух часов. Отец Нифонт появился в дверях неслышно, с пухлым узлом в руках, из которого торчали беличьи хвосты. Салогуб было поспешил на помощь, но тот отклонил его попытку.

— Скудны стали приношения, — проговорил он со старческим кряхтением хороня узел под свое ложе.

— Инородцы обеднели или стали менее почтительны, батюшка? — не без лукавства полюбопытствовал Салогуб.

— Вопрос мудреный, сын мой, однако приношение скудное, — уклончиво ответил священник. Он, видно, не очень горел желанием вести разговор на эту тему, и Салогуб поспешил направить беседу в другое русло.

— Как прошло крещение?

— Слава богу. Последние инородцы обращены в веру христианскую, — с видимым облегчением ответил отец Нифонт. — Теперь младенцев окрещать будем да инородцев обучать закону божьему.

— Значит, весь Витимский Острог отныне православный, христианский? Триумф! Обо всем этом я непременно сообщу их императорскому величеству. Гм, — исправник кашлянул, покосился на священника. Однако тот занимался своим делом. Салогуб пошел дальше: — Государю будет приятно слышать, да и архиепископу тоже небезынтересно.

— Продли, господь, годы его, — оживился отец Нифонт, неистово взмахивая рукой. Он проворно нырнул за полог, отделяющий угол кельи, вернулся с хрустальной рюмкой, обтер ее полой рясы.

— После службы божьей не грешно и смочить горло богоданным напитком. Недуг и немощь из тела изгоняет, сын мой.

— В силе его я убедился, — вежливо отказался Салогуб. — Когда прилег я на твое ложе, меня охватило головокружение. Думал звать тебя, да не к месту останавливать службу. Слава богу, надоумил обратиться к этому напитку. Словно рукой сняло...

— Господь милостив, — заметил отец Нифонт и малость пригубил из рюмки.

Исправник пошевелил усами, наконец задал вопрос, который интересовал его:

— Почему в церкви стоит запах керосина, батюшка?

Священник взглянул на него, многозначительно поднял палец.

— В святом писании, запамятовал где, сказано: при окрещении ублажай голову окрещаемого елеем, но не имея под рукой должного, ублажай сие место благовониями великими... Керосин для голов инородческих даже пользительней: паразитов испепеляет. Тот же запах наполнял церковь еще при служении отца Ануфрия, — заключил отец Нифонт, приглашая гостя покинуть келью.

— Знавал я, батюшка, твоего предшественника, отца Ануфрия, — произнес Салогуб. — Великий был мошенник.

— Бог ему судья, — сухо ответил тот.

Исправник лукаво сощурился...

Выйдя на крыльцо, Салогуб почувствовал несказанное облегчение. Он расправил плечи, словно стряхивая удушье и сырость мрачной обители... Над головой висело ослепительное солнце, вздымая с земли едва приметную паутинку весенней испарины. Казалось, все кругом дышало. Дышали оживающая земля, густое чернолесье, и бледно-голубое озеро, и мшистые крыши домов, и охотничьи юрты.

Но гольцы по-прежнему сверкали блестящим изломом кварца. Их не коснулась весна.

Салогуб усиленно работал легкими, вдыхая этот многосложный весенний настой, одутловатое лицо его выражало блаженство.

— Инородцы сходятся на игрища. — Отец Нифонт, подобрав полы рясы, стал спускаться с крыльца. Из юрт выходили принарядившиеся люди с ружьями, луками. Одни седлали оленей, другие пешими торопились к озеру. Исправник проворно спустился с крыльца и, нагнав священника, не без интереса спросил:

— Любопытны ли их игрища, батюшка?

— Инородцы искусны в стрельбе, — ответил тот. — А равно и в езде на оленях. Сказывают, что Козьма Елифстафьевич, лучший стрелок, выбивал трубку из зубов бегущей супруги.

Салогуб даже приостановился от удивления, но отец Нифонт продолжал семенить ногами, и он поспешил за ним.

— Да однажды нечистый попутал ноги Валентины Семириконовны, то бишь первой супруги Козьмы Елифстафьевича. Споткнулась она, и стрела пронзила... Антихристовы дети! — неожиданно всполошился отец Нифонт. — Басурманы. Испоганили землю.

Исправник посмотрел на предмет возмущения батюшки равнодушно. На земле вокруг лавки валялись бутылки, битое стекло.

— Анафема, Козьма Елифстафьевич. Устроил гульбище, — петушился священник.

— Это небольшой грех. Козьма Елифстафьевич для пользы государя старается, — примирительно проговорил Салогуб. — А что же сталось с его супругой?

— Ништо. Валентина Семириконовна по сей день пребывает в здравии. Лучная стрела пронзила обе ее косы и приткнула к земле.

Отец Нифонт сердито умолк. Невозможно было предположить, что это безобидное стекло могло испортить его настроение. Видимо, у отца Нифонта имелись основания быть недовольным шуленгой. Салогуб понял это, хотя и не мог объяснить, и счел самым лучшим не докучать священнику вопросами.

 

3

Урен и Дуванча сидят под раздвоенной березой на невысоком пригорке. Перед ними лежит бесконечное поле голубого льда, прикатанное солнечными лучами. Озеро наполняет воздух острым запахом камыша. Кое-где изо льда проглядывают зеленые листья кувшинок, желтые стебли тростника, камышовые стрелки... А над головой склоняются гибкие ветки березки. Они еще голые, но с побуревшей живой кожицей и наклюнувшимися почками. Позади — густой лес: березняк вперемешку с осинником, сосны рядом с лиственницами. Там, в лабиринте стволов и ветвей, все еще хоронится снег, зернистый, пестрый, точно присыпанный крупными песчинками. Острый запах прели и смолья кружит голову.

Дуванча пристально смотрит в глаза Урен и не узнает их. В них нет прежних искорок, которые делают их смеющимися даже тогда, когда лицо остается спокойным. В них что-то новое. Незнакомое ему что-то есть и в лице, и во всей фигуре его Урен. Гордая она сегодня. Голова откинута назад, рука крепко сжимает косу, переброшенную на грудь; смотрит куда-то далеко и не видит Дуванчу. А ему очень хочется дотронуться до пушистой косы, погладить... Положить голову к ней на колени и смотреть в ее глаза...

Дуванча хмурит брови, отворачивается. Разве Урен сердится на него, что он встал на пути этого человека? Взялся за нож у полога ее юрты?

— Ты не смотришь на меня. Почему? — тихо спрашивает Дуванча, крепко сжимая лук. — Разве с весенними днями твое сердце стало другим?..

Девушка, как будто очнувшись, вскидывает на него свои прекрасные глаза, чуть улыбается.

— Дай твою руку, — таинственно шепчет она. — Вот так. Слышишь: ку-ку, ку-ку...

Да, Дуванча слышит! Хорошо слышит, как бьется сердце Урен, и крепче прижимает руку к упругой, трепетной груди. А еще он слышит, как пахнут губы Урен. Да, от них веет ароматом весны: она грызла веточку березы, поэтому губы ее хранят запах пробуждающейся тайги...

— Слышишь? Для кого поет кукушка в лесу? Ну, скажи, сын Луксана...

— Не для меня ли? — радостно улыбается Дуванча. Голова его сама собой клонится к плечу девушки.

— Для того, кто рядом со мной, — шепчет Урен.

Дуванча очень осторожно прижимается щекой к ее груди, закрывает глаза. Урен вздрагивает, но не отодвигается...

— Мы всегда будем рядом, — шепчет он. — Всегда. Ты заставила меня идти в юрту к Миколке. Я получил русское имя, но я верну им его со стрелой, когда ты станешь моей... Я не отдам тебя никому. Ты моя, Урен. Моя...

Тень грусти снова набегает на лицо девушки. Оно становится строгим.

— Да, пусть отец думает, но я уже решила. Решило сердце... Но я боюсь...

Дуванча поднял голову, горячо воскликнул:

— Ты не должна никого бояться! Я рядом. Отец-креститель обрезал мне волосы, но мои стрелы не стали слабее. Пусть твоего сердца не касается дыхание ночи...

Урен улыбнулась, протянула смуглую руку, отломила от ветки гибкий отросток, осторожно сняла бурую смолистую кожицу почки: на прутике проглянула бледная зелень. Листок только зачинался.

— До зеленых дней еще есть время, — заметила Урен и снова улыбнулась. — Смотри, олени уже бегут! — воскликнула она, сжимая руку Дуванчи.

Вдоль побережья катилась разномастная лавина оленей. Она имела форму почти правильных шеренг. Но вот шеренги начали ломаться, с середины и с боков вырвались всадники. Лавина распалась, рассыпалась по полю, понеслась еще стремительнее. Сотни возбужденных голосов подбадривали, горячили всадников и животных. Люди, полукругом оцепившие поляну, кричали, заглушая один другого; вверх летели луки и шапки. Наиболее нетерпеливые и проворные бежали сбоку. Разноголосый гам, фырканье разгоряченных животных, щелканье копыт разносились далеко окрест.

Разметанная лавина стремительно приближалась к пригорку. Урен, затаив дыхание, следила за бегом. Все ближе лавина. Уже слышно прерывистое дыхание оленей, шелест прелой ветоши под десятками копыт. Уже отчетливо видны возбужденные лица передних всадников. Впереди мчится молодой охотник. Ветер развевает полы меховой куртки, косичка летит следом. Широкое лицо лоснится от пота. Глаза лихорадочно горят. Его крупный белый олень, гордо откинув назад безрогую голову, идет размашистой рысью.

— Семен! — радостно крикнула Урен, приветливо махая рукой.

— Семен! — Дуванча, как и Урен, вскочил на ноги.

— Сын Аюра! — грохнул многоголосый хор людских голосов. — Самый ловкий и проворный!..

Да, это был Семен. Неуклюжий, неразворотливый на земле, парень совершенно преобразился. Он сидел, чуть откинувшись назад всем телом, широко разбросив ноги, правая рука с занятыми сошками была отведена в сторону.

Он стрелой пролетел мимо пригорка. Следом за ним с пригорком поравнялся Назар.

— Назар! Второй в ловкости и проворстве! — приветствовали зрители...

— Дуко! Третий в ловкости и проворстве!..

Вслед за Дуко мимо пригорка промчалась целая группа всадников. Мелькнули лица, прогудела земля, и всадники умчались дальше, провожаемые восторженным ревом толпы.

Возбужденные крики постепенно стихали, напряжение спадало, когда совсем неожиданно раздался звонкий неудержимый смех Урен.

— Ой, старый пень прыгает, как подбитый рябчик!

Она обращалась к Дуванче, но ее услышали почти все!

Люди зашевелились. Взрыв многоголосого хохота потряс окрестности.

Появление сына Гасана разозлило Дуванчу. Но вид Перфила был настолько потешен, что он уже не мог удержаться от смеха.

Посредине поляны толстый Перфил состязался с рослым оленем. Он старался высвободить ногу из повода недоуздка, но разгоряченный, увлеченный гонкой олень рвался вперед, таща за собой незадачливого наездника. Перфил неуклюже прыгал возле левого бока на одной ноге, не выпуская из рук повода. Зрелище становилось любопытнее по мере приближения их к пригорку. Мокрый, взлохмаченный Перфил уже не сопротивлялся. Он оставил злополучный повод в покое и покорно скакал, крепко обнимая зад оленя.

— Проворный и ловкий сын Гасана! Кто может равняться с ним?! — громовым хохотом приветствовали его зрители.

— Он прыгает, как подбитая куропатка!

— Зачем ему иметь две ноги? Он может ходить на одной!

Но Перфил вроде не слышал насмешек и острот.

Неожиданно толпа расступилась. Стихли остроты.

На поле вышел Гасан. Глаза его горели бешеной злобой. Он медленно вскинул массивный изогнутый лук и, не целясь, опустил тетиву. Не успел затихнуть зловещий аккорд, как сильное животное забилось в предсмертных судорогах.

Толпа сдержанно загудела. Нельзя было понять, одобряют люди поступок старшины или же осуждают: в их голосах была дань меткому выстрелу Гасана и осуждение его жестокости.

Гасан самодовольно огляделся, громко произнес:

— Из этого быка люди могут сделать еду!

Толпа загудела громче, на этот раз одобрительно. Многие тут же поспешили исполнить распоряжение шуленги.

Уже довольный собой, Гасан вернулся к подножию пригорка, где стояли исправник и отец Нифонт.

— Отличный выстрел, старшина! — торжественно встретил его Салогуб. — Тридцать сажен — наповал.

— Стрела Гасана надвое разрезает стрелу, летящую мимо на двадцать шагов, — ответил тот, медленно закатывая рукава алого шелкового халата. — Это увидят глаза самого губинатра.

— Любопытно, весьма любопытно, — заметил Салогуб. Обращаясь к отцу Нифонту, добавил: — Старшина обещает нам приятное зрелище. Будем держать пари на его стрелы?

— В этом Козьма Елифстафьевич искусен. — Отец Нифонт не скрывал недовольства старшиной. — Но от спора я воздержусь, ибо спорить о том, что во власти божьей, рискованно.

— Значит, батюшка не доверяет искусству старшины?

— Сие во власти божьей. Нельзя предугадать, что среди инородцев не отыщется много ловчее мошенника.

Но Салогуб уже не слушал отца Нифонта. Он любезно беседовал со старшиной.

— Шуленга, слышал я, что твоя стрела выбивает трубку из зубов бегущего, как всадника из седла.

— Стрела Гасана пробивает беличий глаз, разрубает стрелу, летящую мимо. Стрела Гасана все может! Ха! Это скоро увидят глаза губинатра!

— Хорошо, старшина, оценю твое искусство, — пробасил Салогуб, размышляя: «Почему он называет меня губернатором? А? Хитрит, мошенник. Ну да пусть его — с меня не убудет!»

На побережье начиналась борьба. Больше десятка пар охотников, крепко схватив друг друга за кушаки и ремни, напряженно топтались на месте, пуская в ход всю силу и ловкость. Лица их были красны, глаза возбуждены, на руках набухли вены. Полукругом полыхало несколько костров, вокруг которых сидели зрители, держа в руках вертела с нанизанным мясом. Исход каждого поединка люди встречали восторженными криками. Победителю сыпались сдержанные похвалы, а побежденному доставались колкие замечания и остроты, однако в добродушном тоне.

В одной паре мерялись силой Аюр и Тэндэ. Схватившись за кушаки, они то притягивали друг друга к себе и несколько секунд ломали тела, испытывая силы, то снова расходились. Борьба напоминала вялый и однообразный танец.

У Аюра не было никакого желания торжествовать победу над Тэндэ. Его голову занимали более важные мысли.

— О чем говорил Гасан? — тихо спросил он, слегка притягивая Тэндэ к своей груди.

Тэндэ вздрогнул.

— Урен отбирает хозяин, — тихо ответил он.

— Что сказал ты?

— Сказал, думать буду. Другое не мог. Зачем этот человек вернул мне жизнь тогда?

— Пусть печаль оставит твое сердце. Волк раскрыл пасть, но он лишь щелкнет зубами, — пообещал Аюр.

— Так ли?

Тэндэ сомневался. Но в сердце его запала крохотная искорка надежды. Это Аюр угадал наверняка по тому, как расслабли мускулы Тэндэ, как он поспешно откликнулся на его слова.

— Скажи Урен, чтобы она хорошенько следила за моим знаком. А тебя Гасан не должен видеть...

— Будет так...

— Эти люди делают то же, что и длинноухие, засунувшие свои головы в одну петлю! — раздался над поляной насмешливый голос. Тотчас все дрогнуло в общем смехе. На головы Аюра и Тэндэ посыпались остроты.

— Аюр и Тэндэ обнимались, как имеющие разные косы!

— Они говорили, что в их сердце живет большая любовь друг к другу!

Каждая фраза вызывала новую волну смеха.

Противники, оставив кушаки, стояли посреди поля. Только теперь они заметили, что остались одни. Остальные уже давно закончили поединок. Аюр повернулся, отыскивая глазами того, кто сказал первые слова. Это был Перфил. Он, щурясь, оглядел его с ног до головы и от души рассмеялся.

— Мы сейчас беседовали с самим Миколкой. Миколка сказал, что падающему с оленя лучше заплести две косы. Тогда он сможет связывать их под брюхом оленя, на котором сидит!

И снова раздался громкий взрыв хохота. Смеялись все, от мала до велика. Впрочем, трое не смеялись. Это были Перфил, позеленевший от бессильной злобы, Гасан, сгорающий от бешенства, и отец Нифонт.

Последний стоял рядом с исправником, морщился, точно сосал клюкву.

— Антихристов сын. Приобщили тебя, ирод, к вере христианской на радость Сатане и Иуде. Да достанется твоя коса чертям на потеху, — вполголоса благословлял Аюра отец Нифонт.

— Что-то любопытное сказал этот инородец, — улыбаясь, поинтересовался Салогуб.

Отец Нифонт передал слова Аюра и, только увидев колыхающийся живот исправника, понял свой промах.

— Каков мошенник! А? Остер на язык! — взрыдывал Салогуб, придерживая обеими руками живот. — Этот молодец не тобой приобщенный?

— Отсохни мои руки и язык, — перекрестился священник. — Приобщенные мною инородцы богоприлежные.

— У этого мошенника здравый рассудок, — заключил Салогуб, доброжелательным взглядом провожая Аюра. — Его надо привлечь на сторону церкви. Большая польза будет для дела.

— Для церкви этот инородец зловреден, — отец Нифонт пожевал губами, — а пользу извлечь можно.

— Это то, для чего мы служим, — внушительно заметил исправник.

— Церковь всегда служит на благо отечества, сын мой, — важно ответил священник. А на душе сдержал: «Отнеси, господь, тучею этого антихриста».

— Старшина готовит зрелище, — сообщил Салогуб. — Посмотрим, посмотрим, каков он на деле...

Гасан стоял на том месте, где недавно пробовали силы Аюр и Тэндэ. В обнаженных по локоть руках держал лук со вложенной стрелой. Притихшие люди сидели в напряженном ожидании. Начинался самый интересный вид состязаний, который является верхом искусства и требует не только зоркого наметанного глаза, но и крепких мускулов, железной воли и выдержки.

На поле находился еще один человек с луком и стрелами. Это был Семен. Он стоял у кромки льда в пятидесяти шагах от Гасана и напряженно следил за ним, ожидая сигнала.

Гасан медленно повернулся лицом к озеру. Семен вскинул лук, отпустил слегка натянутую тетиву. Стрела плавно заскользила по воздуху, вычерчивая отлогую дугу и уводя за собой сотни людских глаз. Гасан стоял все в той же позе. Жили и работали одни цепкие глаза, выжидая почти не поддающийся ощущению отрезок времени, чтобы пронзить летящую цель. В мгновение, когда стрела достигла самой высокой точки и как будто качнулась, обретя равновесие, Гасан вскинул лук. Тугой вибрирующий звук тетивы резанул тишину, стрела скользнула по мишени, вырвав клок хвостового оперения.

Сдержанный гул прошел среди зрителей и тут же затих. В голубом прозрачном воздухе снова плыла стрела, пущенная Семеном. И снова стрела Гасана устремилась ей наперерез. Раздался глухой металлический стук наконечников.

Люди восторженно зашумели.

Гасан неторопливо закладывал в лук новую стрелу.

— Превосходные выстрелы, старшина, — с удовольствием отметил исправник. — Но разрубить эту неуловимую мишень тебе не удастся. Держу пари на свои часы. Каково твое мнение, ба...

Салогуб проглотил конец фразы. Вместе с затихающим аккордом тетивы на лед падали две равные половинки разрубленной стрелы.

Снова над озером грянул многоголосый хор.

— Первый по стрелам Гасан!

— Его стрелам нет равных!

Гасан, отставив ногу, смотрел в сторону исправника.

— Гасан отдаст новое ружье, если найдется, кто побьет его стрелы! — зычно крикнул он.

Гомон и шум прекратились. Над побережьем нависла мертвая тишина. Люди вопросительно переглядывались, опускали глаза.

Гасан наслаждался.

— Нет в сопках равных Гасану!

— Пожалуй, так, — с явным сожалением ответило несколько голосов.

Однако нашелся человек, который решил в этот день победить Гасана. Уверенным шагом он вышел на поле, провожаемый радостными взглядами сородичей. В руках он держал потемневший от времени лук и три стрелы.

— Сын Луксана? — удивился Гасан.

— Да, — ответил Дуванча, останавливаясь против старшины. В глазах его горела открытая ненависть.

— Проткнуть летящую стрелу труднее, чем беличий глаз! Или длинноухий забыл об этом?

К лицу Дуванчи прилила кровь. Но он сдержался, молча заложил стрелу...

Аюр, не спускавший глаз с молодого охотника, понял, что пришло время действовать. В голове его был разработан подробный план. Он зародился вчера, когда Аюр из слов Тэндэ узнал, что русский начальник будет присутствовать на игрищах. Аюр убедил Дуванчу пойти к отцу Нифонту для крещения, дал знать Тэндэ, что у него имеются кое-какие мысли, убедил Дуванчу выйти на поле для состязания с Гасаном. Теперь оставалось выполнить заключительную часть, и все обойдется как нельзя лучше!

Он тихо приблизился к исправнику, который был всецело поглощен ожиданием поединка. Выждал несколько секунд, набрал полную грудь воздуха, гаркнул, как заправский солдат, бегло, торжественно, зычно.

— Здрав желам, ваш благородие!

Исправник слегка вздрогнул, повернул к нему удивленное лицо.

— Каково? А? — неопределенно пробасил он, испытующе оглядывая подтянутую фигуру охотника, вытянувшегося во фронт. — Служивый?

— Так точно, ваш благородие! — гаркнул Аюр, съедая исправника выпученными глазами.

— Какого полку? Войска? — строго спросил тот, невольно расправляя плечи.

— В Забайкальском казачьем полку, ваш благородие! — не моргнув глазом отчеканил Аюр. Ему оставалось добавить, что служить-то служил, да не он, а его дед, царство ему небесное...

— Вольно, братец, — разрешил исправник. — Значит, казак. Отлично. Службу знаешь, выправку имеешь.

Салогуб замолчал, наблюдая за полем. Аюр решил воспользоваться случаем.

— Ваш благородие, наш народ прислал меня просить...

— Говори, говори, служба, — ободряюще произнес Салогуб.

— В нашем роду есть двое, которые желают стать мужем и женой по обычаю русских.

— Любопытно. Весьма любопытно, — повернулся к нему заинтересованный исправник. — Так в чем же дело? Церковь обвенчает как надо, по-христиански.

— Они желают, чтобы ваше благородие стал для них крестителем-отцом, — поспешно дополнил Аюр.

— Посаженым отцом, — догадался Салогуб. — С удовольствием!

Аюр утер ладонью вспотевшее лицо.

Исправник повернулся к священнику, приглушенно пробасил:

— Сами послушники идут в руки церкви.

— Торжествует вера православная, сын мой, — поднял палец священник. — Инородцы за обручением в церковь идут!

— Я покидаю Острог. Мне бы хотелось видеть венчание, чтобы подробно сообщить об этом государю.

— Не запамятуй, сын мой, о скромных служителях церкви.

— Сочту своим долгом, — многозначительно ответил Салогуб.

— Где же жених и невеста?

— Они рядом, — живо ответил Аюр, указывая на Урен, которая сидела в двадцати шагах на пригорке. — Вон та, сидящая под березой. А вон...

— Эта барышня в малиновом халатике? — в голосе исправника проскользнула удивленная нотка. Широкие брови слегка приподнялись, палец, нацеленный лизнуть ус, застыл.

— Да.

— Она прелестна! — Салогуб приласкал ус. Услужливое воображение тотчас нарисовало ему другой образ, дочь старшины. Та и другая во многом напоминали друг друга. Только у той волосы спадали пышными локонами, а у этой были подобраны, отчего лицо казалось строже. Красота той была более утонченной, более нежной и даже хрупкой, а у этой наоборот, скорее мужественной, чем нежной. Одна напоминала розу, взлелеянную искусным садовником, другая — взращенную самой природой.

— Она очаровательна. Я с удовольствием исполню твою просьбу. И безотлагательно. А не тот ли счастливец ее суженый, что сейчас станет запускать стрелы?

— Да, это так, — несколько озадаченно пробормотал Аюр, пытаясь объяснить догадливость исправника.

— А это что за молодец? Он, похоже, стережет черноокую?

Аюр мгновенно обшарил глазами пригорок. Лицо его вспыхнуло негодованием.

— Это торгующий в лавке хозяина... Его глаза стыдятся людей.

— А-а. Тот, что прыгал рядом с оленем, как старый козел? — заметил исправник и снова обернулся к священнику.

А Урен ничего не замечала. Строгое, немного задумчивое лицо ее было обращено на поле. Она сосредоточенно глядела в одну точку. Внезапно вся она выказала волнение: полусогнутая рука поднялась и застыла напряженно, лицо осветилось, готовое для радостной улыбки, губы полуоткрылись. Аюр последовал за ее взглядом — и встретился со взглядом Дуванчи, который стоял к нему лицом с луком в руках. Аюр ободряюще махнул рукой. А Дуванча быстро повернулся лицом к озеру и замер.

В ту же секунду из лука Семена порхнула стрела. Дуванча вскинул лук и, не целясь, опустил тетиву. Стрела, едва успев достичь верхней точки, распалась на две равные части.

Побережье громыхнуло.

— Стрелы сына Луксана не имеют равных!

Гасан со злостью махнул рукой Семену. В воздух снова взвилась стрела. Трижды взмывали стрелы, трижды Дуванча вскидывал лук, трижды на лед падали рассеченные на равные части стрелы. Люди торжествовали. Дуванча смущенно улыбался. Он по-своему радовался победе. Он победил ненавистного ему человека!

— Может, длинноухий захочет равняться в стрельбе по бегущей трубке? Ха! — Гасан топтался, не находя места от ярости.

Дуванча, даже не взглянув на него, закинул лук за плечо, быстро зашагал через поле, провожаемый злым смехом.

— Длинноухий боится стрелять по бегущей трубке!

Аюр и Урен с нетерпением поджидали Дуванчу. Один — со сдержанной улыбкой, другая же — с радостным волнением. Едва он приблизился, как Аюр подал знак следовать за собой и строго шепнул:

— Делай так, как скажут русский начальник и Нифошка.

Исправник встретил их ласково.

— Какая парочка, а? Хороша! Стреляешь ты отлично. Непревзойденно. Нет! И невеста у тебя прелестна.

Дуванча старался не глядеть на исправника. И тот в свою очередь не обращал на него внимания, зато рассматривал Урен, которая, потупя взор, стояла перед ним.

— Сейчас батюшка соединит ваши руки и сердца, — проронил Салогуб, с сожалением отводя взор от девушки.

— Есть ли свидетели со стороны невесты? — осведомился отец Нифонт.

— Да, — с готовностью подтвердил Салогуб и взял смуглую руку Урен в свою ладонь.

— Есть ли свидетели со стороны жениха?

— Да, — подтвердил Аюр и взял руку Дуванчи.

— Согласна ли, дочь моя, стать женой раба божьего Дмитрия?

Аюр передал слова священника Урен.

— Да, это так, — утвердительно кивнула головой девушка.

— Согласен ли, сын мой, стать законным супругом...

— Урен, — хмуро подсказал Дуванча, твердо добавил: — Да, это так.

Неожиданно появился Гасан. Он тяжело сопел, лицо было красно от гнева. Он заговорил, торопливо глотая слова:

— Русский начальник, губинатр. Эта...

— Обожди, старшина. Не мешай, — оборвал исправник и нежно пожал девичьи пальцы.

Отец Нифонт взял руки юноши и девушки, свел их вместе, заключил:

— Венчаются... На веки веков. Аминь! Не забывайте церкви, дети мои, — отец Нифонт покосился на Гасана.

— Да. Это будет так, — смиренно согласился Аюр и шепнул Дуванче: — Вы можете уходить. Я догоню вас.

И здесь случилось непредвиденное. Урен смело шагнула к исправнику, с доверчивой улыбкой протянула ему маленькую руку. Поступок был настолько неожиданным, что Салогуб на мгновение растерялся. Рука было поднялась, чтобы тронуть ус, однако быстро изменила направление и ласково обняла девичьи пальцы.

— С богом, — пробормотал Салогуб, но тут же поправился: — Мир и любовь твоему очагу, прелестная барышня. Очень тронут вашей признательностью, — галантно раскланялся он.

Урен гордо посмотрела на взбешенного Гасана и отошла к Дуванче, который пасмурно следил за ней, казалось, не одобряя ее поступка. Но достаточно было одного ее взгляда, чтобы на его лице засияла улыбка.

Дуванча и Урен пошли рядом, Аюр повернулся к исправнику.

— Желаю долго видеть солнце, ваш благородие.

— С богом, служба, — ответил Салогуб, задумчивым взглядом провожая счастливую пару.

— Да. Превосходная пара. Как находишь, старшина?

Гасан молчал.

— Первыми пришли в церковь за обручением, — многозначительно подхватил отец Нифонт.

— Есть о чем сообщить их величеству. Лично присутствовал при обручении, хотя и без кольца, отцом посаженым! А тебе, старшина, — голос исправника построжал, — окрестить первенца этой пары. Крестным тебя нарекаю!

— Занятие богоугодное и для души пользительное, — назидательно подтвердил отец Нифонт.

— Для царя послужить надо, старшина, — уже мягче произнес и исправник.

— Гасан знает, что делать!

— Нет сомнения. Ты умеешь делать так, как надо царю. И государь узнает об этом. Ты превосходно стрелял, старшина, — спохватился исправник, вытаскивая из внутреннего кармана сюртука массивные серебряные часы с такой же массивной серебряной цепочкой. — Эти часы я дарю тебе за хорошую службу русскому царю и за искусную стрельбу!

Как ни велика была злоба Гасана, но она на время уступила место славолюбию — ненасытному чувству, которое руководило этим железным человеком, определяя все его поступки, рождая презрение ко всему окружающему, гордость и довольство собой.

— Гасан хорошо умеет стрелять! Гасан умеет хорошо служить царю! — подтвердил он, разрывая зубами отворот шелкового халата, чтобы прикрепить подарок исправника.

— Несомненно. Я убедился в твоих способностях, старшина, — громко заметил Салогуб, мысленно прикинув, во сколько обойдутся эти часы горделивому старшине, в богатствах которого не сомневался.

— Ах да! Сегодня мы старшиной званы на ужин, батюшка, — с удовольствием напомнил Салогуб священнику, который с плохо скрытым недовольством наблюдал за стараниями Гасана.

— Сперва ублажай душу, сын мой, а потом тело. Меня еще ждут святые дела, — с достоинством ответил отец Нифонт.

— Святые дела прежде всего, — согласился Салогуб, окончательно убеждаясь в неблагосклонном отношении священника к старшине.

Гасану наконец удалось вырвать клок из отворота халата и продернуть серебряную цепочку. Вид его был довольно потешен. На левой стороне груди висела сияющая медаль на белой ленте, справа, увлекая тяжестью тонкий шелк, болтались часы, свисающие почти до пояса.

Исправник со сдержанной улыбкой рассматривал его фигуру. «Аспидный осьминог. С ним умело обходиться следует. Выпустит щупальца, оплетет, засосет. Но мы заставим служить их для своей пользы». Ему пришло в голову подзадорить старшину, кольнуть его самолюбие, что он и сделал в самой обидной форме.

— А ты, старшина, проиграл пари этому искусному стрелку.

Кровь ударила в лицо Гасана, однако он рассмеялся.

— Ха! Этот длинноухий может ломать стрелы. Но он испугался равняться с Гасаном в стрельбе по бегущей трубке! Гасан сделает то, что не сделает никто в сопках!

Старшина стремительно повернулся и ринулся на поле, где уже начинались танцы и игры. Сперва он шагал торопливо, но когда приблизился к людям, пошел тихо, выставив живот, на котором покоились серебряные часы на цепочке.

Люди почтительно сторонились, давая дорогу.

— Все длинноухие должны оставить берег! Гасан станет пускать стрелы! — властно распорядился он, останавливаясь на середине поля.

Игры спешно заканчивались. Группы мужчин и женщин рассыпались. Люди отходили к линиям костров. Шум мгновенно утих. И в этой тишине отчетливо звучала песня. Низкие мужские голоса выводили грустную мелодию, сопровождая ее глухими выкриками.

Гасан медленно повернулся на звук песни. Шагах в сорока на маленьком бугорке сидели трое мужчин. Глаза их были плотно зажмурены, тела плавно раскачивались в такт песне.

Пели двое. А третий — старик с сивыми растрепанными волосами — время от времени ударял скрюченными пальцами по тетиве лука, вырывая из нее глухие стоны. Голова его была откинута назад, открывая морщинистую шею, в зубах торчала трубка, должно быть давно угасшая.

Шуленга лениво поднял лук. Трубка вылетела из зубов старика, как сухой сук отлетает от дерева, отшибленный умело брошенным камнем. Певцы вскочили, озираясь по сторонам. Старик стоял на коленях, слепо оглядываясь вокруг, шарил по земле трясущимися руками. Гасан смеялся.

— Трубка длинноухого сидела на пути стрелы Гасана! И теперь ушла на тот берег!

По побережью, как легкий низовик, прошелестел осуждающий ропот.

— Разве достоин тот, кто потерял уважение к старикам, ходить по земле? — раздался громкий голос Аюра.

Толпа сумрачно загудела.

— Хозяин-Гасан потерял уважение к человеку, который больше его видел солнце....

— Духи отнимут у него, что приносит ему радость.

— Горы не дадут приюта, кто забыл обычаи предков...

— В низовьях реки Энгдекит не найдется места для такого человека...

Гасан, нагнув голову, выжидал. Он не проронил ни одного слова. Медленным давящим взглядом обвел лица сородичей. И взбунтовавшийся поток, способный все смять, истолочь на своем пути, заколебался, покорно укладываясь в свои берега.

— Старая ворона всех больше видела солнце, однако она набивает свой желудок тем, что оставляет ей волк!..

— Волк зря щелкнул зубами, и теперь его ярость не находит места, — довольно громко заметил Аюр.

— Опасно злить его сердце, — удрученно ответил Тэндэ. — Он будет злиться на всех людей...

— Разве может волк злиться на медведя, отнявшего у него пищу? Урен стала женой сына Луксана потому, что так захотел русский начальник. Гасан не станет злиться на него.

— Русский начальник покинет сопки, а хозяин-Гасан останется здесь, — Тэндэ вытер потное лицо рукавом куртки.

Аюр не ответил. Слова Тэндэ заставили его задуматься. Однако его успокаивало одно: Гасан побоится мстить за обиду, нанесенную ему исправником.

— Он побоится русского начальника, — уверенно заключил он. Тэндэ с сомнением покачал головой.

Аюр готов был рассердиться на Тэндэ, но его взгляд приковало другое. Он снова увидел Перфила. Тот по-прежнему стоял за деревьями, не спуская глаз с пригорка, где сидели Урен и Дуванча. Лицо Перфила искажала злоба, когда с пригорка доносился тихий счастливый смех Урен. Он топтался, готовый сорваться, но каждый раз что-то удерживало его на месте. Наконец Перфил вышел из-за деревьев, крадучись приблизился к пригорку.

— Сын Гасана хочет равняться в силе с длинноухим! — вызывающе бросил он.

Дуванча стремительно вскочил на ноги. Но прежде чем он успел ответить, Аюр в три прыжка оказался рядом и встал между ними.

— Сыну Луксана не достойно равняться в силе с падающим со спины оленя, — усмехнулся он. — Я возьмусь за твой пояс.

Он пригнулся, угрожающе развел полусогнутые руки, целясь схватить Перфила в крепкие объятия. Перфил попятился назад, круто повернулся и нырнул за деревья под звонкий смех Урен.

— Сын Гасана сделал то же, что и мышь, увидев зубы лисицы! — крикнул Аюр.

Но Дуванча не разделял его веселья.

— Зачем ты бросился, как коза, защищающая слабого детеныша?

— Я сделал, как надо. Разве можно знать, что рысь не выпустит железные когти... Семен?! — вдруг удивленно воскликнул Аюр. — Елкина палка! Барсук сам толкает глупую шею в петлю!

По полю вдоль побережья бежал Семен. Он двигался не очень быстро и равномерно, высоко задрав подбородок, сжимая зубами мундштук коротенькой трубки. Лицо его выражало огромное напряжение, глаза были устремлены вперед, крупные капли пота, как серебряные монетки, ползли по бледным щекам.

Гасан хладнокровно ожидал приближения цели. Едва трубка замаячила перед правым глазом, он вскинул лук. То ли постарел Гасан, то ли не выдержали нервы Семена, только стрела, пропустив мишень, размозжила мундштук у самых зубов Семена. Напряжение сотен людей вылилось в единый вздох. Прозвучал единственный голос, голос Дуко:

— Состязание выиграл Семен! Его сердце сильнее стрелы хозяина.

Люди одобрительно загалдели. Гасан пошарил по толпе глазами.

— Ха! Длинноухий, умеющий лакать спирт! — воскликнул он насмешливо. Дуко умолк, сверкнув глазами. Больше Гасан не сказал ничего. Он поправил сползавшие набок часы и, не удостоив взглядом Семена, который тайком выплевывал кровь, зашагал к исправнику.

— Превосходный выстрел, старшина! — приветливо встретил его Салогуб. — Особо первый. Непревзойденно! Трубка старца порхнула, ровно пташка из клетки. Превосходно.

— Гасан умеет стрелять, как умеет заставлять свой народ слушать, что говорит! — подчеркнул тот. — Куда пропал Нифошка?

— Батюшка отправился ублажать свою душу святыми делами. Не думаешь ли, старшина, что пора насытить наши желудки?

— В юрте Гасана найдется, чем набить желудок губинатра, не опасаясь его поцарапать!

— Гм... Будет ли в твоей юрте этот... голова? — поморщился Салогуб, вспомнив о князе.

— В юрте Гасана все есть, — поняв по-своему, ответил старшина. — Если губинатр любит голову...

— Не то чтобы, — снова поморщился Салогуб.

— Хоть сто голов найдется в юрте Гасана!

— Ты о чем ведешь речь, старшина? — спросил Салогуб, стараясь угадать, не хитрит ли тот. — Князь Гантимуров тобой не зван к обеду?

— Гантимур в своей юрте выгоняет лихорадку из тела!

— Хорошо, старшина, — облегченно вздохнул Салогуб. — Я на минуту зайду в церковь, а после посещу твой особняк.

Исправник схитрил. Ему просто не доставляла удовольствия прогулка рядом с этим самодовольным старшиной.

— Гасан будет ждать губинатра. Хорошо ждать. — Проводив исправника внимательным взглядом, шуленга рассмеялся. — Ха! Русский начальник не знает Гасана!

Он повернулся и решительно двинулся к берегу озера. На поляне горели костры. Остро пахло жареным мясом. Раздавались песни. Люди собирались группами. Начинались танцы. Гасан прошел мимо оживающей полянки, обогнув пригорок, спустился в небольшую ложбинку, обрамленную поверху густым чернолесьем. В конце логотины поднимался огромный щербатый валун, исхлестанный дождями, потрескавшийся от знойных лучей и жестоких морозов. Это был камень шаманов. Около него шаманы «беседовали» со своими духами.

Возле старого валуна горел яркий костер. Восемь человек, увешанные жестяными и деревянными фигурками, колокольчиками, с полуприкрытыми бахромой из ремешков лицами сидели вокруг. Они срывали с рожней кусочки печеной оленины, быстро забрасывали в рот.

Гасан подошел к костру, молча опустился на корточки, сдернул с ближнего рожпя кусок мяса.

— Гасан не хочет больше видеть эту красавицу. Он отдает ее в твои слабые руки...

Из-под кистей блеснули хитрые глазки. Куркакан поймал пальцами конец косички, махнул им по сальным губам.

— Она стала женой по русскому обычаю. Хе-хе-хе...

 

4

Вышвырнув из палатки настырного туземца, купец Черных до мокроты в глазах зевнул, лениво перекрестил рот. Постоял, полюбовался грудой пушнины, нагнулся, тихо сунул волосатый кулачище в бок Прохора. Тот проворно уселся на шкурах, сонно уставился на брата.

— Так, саму малось, ваша милась, — быстро пробормотал он.

— Окстись, чо мелешь, — чернобородый добродушно щелкнул меньшого по носу.

— Это вы, брат? — очухался тот, щупая нос. — Сон одолел. Исправник вместо вас померещился. Ажно сердце зашлось. Кумекаю, прахом пошли наши старания.

— Не мели, — строго оборвал брат. — Лучше вылазь, прочухайся на свежем-от воздухе. Это завсегда полезно.

— И то верно, — живо согласился Прохор и бодро вскочил на ноги.

Он вышел из палатки, зажмурился, протирая кулаком припухшие веки. Кругом все сияло. Сияли узорные кружева остатков снега, сияли лужицы под хрупкой кожицей льда, сияли тощие сосульки, повисшие на замшелых карнизах избушек, полыхало озеро.

Возле лавки Гасана копошились люди. Они напоминали Прохору больших муравьев, которые оживали, пригретые солнцем, поднимали головы, удивленно осматриваясь по сторонам.

Из палатки вышел Черных-старший. Он до хруста в суставах потянулся во весь богатырский рост, скрестил на груди длинные руки — могучие мускулы взбугрились, грозясь разорвать грубое сукно поддевки.

— Над чем морокуют эти туземцы? — равнодушно наблюдая за людьми, среди которых много было знакомых ему ночных посетителей, — проронил Прохор. — Ума не приложу...

— А ты о своем животе лучше промышляй, — снова оборвал брат. — Так оно будет складнее.

Он придвинулся к Прохору и строго шепнул:

— Ты зенки задарма не пяль. Обежи туземцев. Кумуланы и другую поделку скупить нада. Да не дорожись. Не грешно-от туземцу накинуть аршин материи за мастерскую поделку. Дело прибыльное, в накладе не останемся.

— И то верно, — подхватил Прохор. — Дело прибыльное, дорожиться нечего. Тутушние золотнишники падки до поделок туземцев...

— Энту поделку в Читу переправим ноне. На тамошних торгах она втрое обойдется супротив здешних цен, — поглаживая бороду, заметил Черных-старший.

— И то верно, — оживился Прохор, которому улыбалась поездка в город. — По тамошним ценам это будет куда прибыльнее.

— Но балаканьем-от сыт не будешь. Дельце надо обделать. Скумекал? Но и ладно. А сейчас шкурки схоронить надо. Кабы этот Шмелишка не пронюхал да не накрыл ненароком. Отнеси бог мороком этого писаришку.

Прохор скрылся в палатке. Чернобородый постоял несколько минут, позевывая и крестя рот. Вокруг было тихо. Должно быть, туземцы после пьяной ночи все еще отдавались сну. Даже на собак нашла сытая леность. Они лежали возле юрт, свернувшись калачиками, подставляя солнцу заиндевевшие шубы.

Купец еще раз зевнул и не спеша полез в палатку. Там невозможно было что-либо разглядеть. Все предметы теряли свои очертания, сливались воедино и маячили темной массой. Чернобородый крепко зажмурил глаза, привыкая к темноте. Прохор, стоя на коленях, растапливал жестяную печь. На его лице плясали голубовато-пурпурные зайчики, которые проскальзывали в щели над брезентовым пологом, играли в шелковых мехах.

Черных-старший прошел в передний угол, взял из груды пушнины чернобурку, привычно прощупал мех.

— Добротная рухлядишка ноне попалась, — заключил он. Обращаясь к брату, добавил: — Брось печь-от. Постереги лучше ход, покуда я барахлишко схороню. Не то писаришка засунет свой нос ненароком.

Прохор проворно выскочил из палатки, но сейчас же влетел обратно:

— Господин писарь пожаловал! Я только за угол, гляжу — идет. Я разом обернулся...

— Да не мели ты. Сказывай толком: далече ли? — прикрикнул брат, бросая шкурки в угол.

— Да нет же. Вовсе рядом.

— Придержи Шмелишку разговорами доле, — распорядился старший.

Прохор живо нырнул в полог и почти лицом к лицу столкнулся с писарем.

— Доброго утра тебе, господин писарь, — с преувеличенным радушием приветствовал Прохор, загораживая широкой спиной вход в палатку.

— Здравия желаем, господа торговые люди, — с достоинством ответил Шмель, норовя обойти купца слева.

— Ан как спалось-можилось господину писарю энтой ночью? — поинтересовался Прохор, передвигаясь влево...

— Слава богу, не обижаюсь, стало быть, — ответил Шмель и стал обходить справа.

— Не померещилось ли что во сне господину писарю? — полюбопытствовал Прохор, снова преграждая путь.

— Почивал, ровно ангел, — ухмыльнулся Шмель, нерешительно перебирая ногами.

— Ишь ты. А мне-то померещился сам господь бог,— складывая руки на груди, сообщил Прохор. — К чему? Ума не приложу.

— Сами Иисус Христос, стало быть, самолично? — удивленно воскликнул Шмель и изобразил на лице такое благоговение, что его было бы грешно заподозрить в умысле.

— У меня ажно сердце зашлось...

— Какое, стало быть, счастье, — подхватил Шмель, отступая от полога. — А об чем говорили тебе ихнее сотворение?

— Он сказывал, что купцы Черных честно хлеб-соль промышляют, — самодовольно продолжал Прохор, приближаясь к писарю. — Еще сказывал...

Шмель ужом скользнул под рукой купца и нырнул в палатку. Прохор опешил, постоял, с досады плюнул вслед писарю и уныло побрел к юртам туземцев.

Шмель появился в палатке бесшумно. Если бы не сноп света, на миг ослепивший хозяина, он бы не заметил его присутствия. Пронырливые глаза писаря очертили полный круг, схватывая все разом, хотя голова и оставалась неподвижной.

— Здравия желаем, господа торговые люди, — с подчеркнутой небрежностью поприветствовал он купца.

— Здорово живем...

Черных полулежа лениво мял беличью шкурку. Шмель, небрежно откинув полы сюртука, сел, скрестив длинные ноги.

— Скуден, стало быть, промысел ноне, господа торговые люди? — сочувственно осведомился Шмель, наблюдая, как жесткая кожица белки приобретает молочно-белый оттенок в руках чернобородого.

Черных, пытливо, из-под бровей посмотрев на хитроватое лицо писаря, заговорил степенно:

— Така уж наша судьбина злыдня. На хлеб-соль промышляем и тем много довольны. Токмо бы с голоду не околеть...

— Указ ихнего императорского величества сполняете честно, — перебил Шмель, нацеливаясь плутоватыми глазами в лицо купца.

— Как перед самим господом богом...

— М-да, — таинственно промычал Шмель, заставив купца насторожиться. Он вытащил из нагрудного кармана сюртука знакомую щербатую ручку, поцарапал пером за ухом, достал пузырек с чернилами и раскрыл папку. В палатке установилась напряженная тишина, как перед решительной схваткой на бранном поле. Затишье нарушил ехидный голос Шмеля.

— Указ ихнего императорского величества сполняете честно, стало быть? А прошлой ночью инородцев обснимали, как липку, господа торговые люди. Так и будет доложено ихнему...

— Зазря напраслину-от возводишь, господин писарь, — невозмутимо заметил купец. — Наперед узнать надо...

Но Шмель не слушал купца. Обмакнув перо в чернильницу, заключил официальным тоном:

— Так и занесем в книгу, господа торговые люди. Прошлой ночью вы добыли у инородцев путем обмена на спирт сто соболишек...

— Зазря напраслину возводишь, господин писарь, — упрямо повторил Черных. — Такого и в глаза видеть не доводилось.

Шмель с усмешкой взглянул в угол, прикрытый брезентом, проворно поднялся с места. Однако купец Черных опередил его. Он вскочил на ноги, решительно заслонил своей могучей фигурой угол палатки.

— Стало быть, сами согласны оставить в книге сто соболишек, — вздохнул Шмель, усаживаясь на шкуры.

— Зачем-от зазря нам промеж собой грызться. Можно обладить все по-божескому, по-христианскому. Мы-от не каки-нибудь разбойники с большой дороги, а люди. Христяне тоже, — с лукавством заговорил Черных.

— Служба, она, стало быть, понятия и обхождения требует, — вставил Шмель, любуясь острием пера.

— И то верно. Не сполни-от службу как следует, самому накладно будет. Ужо мы знаем, господин писарь не единожды радел за нас горемышных. И мы-от премного благодарны остались, и господину писарю ненакладно вышло.

— Мы всегда готовые помочь честному человеку, но службу править надо, — вздохнул Шмель.

— Мы тоже не беспонятливы. Десятого соболишку примите, господин писарь, за свои радения.

— Ни. Никак нельзя, господа торговые люди, — возразил Шмель и прислушался: с улицы доносились гулкие удары. Купец перекрестился. Шмель, благоговейно подняв глаза к потолку, осенил себя крестом: — Пятого.

— Но нашему брату-от на хлеб-соль иметь надо, — возразил Черных, хотя и понимал, что спорить с этим человеком все равно что толочь в ступе воду. — Ужо смилуйтесь, господин писарь, примите осьмого.

— Пятого. Причем монетой. Примать шкурки мне не позволительно службой, а на монетке изображена сама государева личность. Стало быть, грешно брезговать государем. — Шмель не поднимал глаз от раскрытой папки, продолжая что-то быстро царапать пером.

Купец со вздохом развязал мошну.

— Десятым соболишком голове нашему, стало быть, князю Гантимурову поклонитесь. Дюжиной с каждой души — ихнему благородию исправнику да одной чернобурой шубкой — дочери его кровной. От энтова вам не убыток, а милость заслужите, — невозмутимо продолжал Шмель, краешком уха улавливая волшебный звон золота.

Черных больше не возражал, молча протянул писарю увесистый мешочек. Тот с ловкостью жонглера подбросил его на ладони, проворно сунул за пазуху и, выдрав из папки листок бумаги, протянул купцу.

— Пишите на имя ихнего благородия исправника о том, что вами справлен штраф. Писать следует с понятием.

— Ужо знамо-от дело. Скумекаем, — недовольным голосом возразил Черных.

Он вооружился пером и папкой Шмеля, напряженно сопя и брызгая чернилами, царапал расписку на имя исправника. «Нами, купцом второй гильдии Черных и купецким братом, справлен штраф, положенный его благородием... в количестве соболей с хвостами...»

Черных угловатым росчерком вывел свою фамилию, утер рукавом выступивший на лбу пот...

Шмель бегло пробежал текст, с ухмылкой сунул расписку за пазуху.

«А двадцати и четырех соболишек для ихнего благородия многовато, стало быть, будет с них и дюжины», — с удовольствием подумал он, а вслух произнес:

— Итак, господа торговые люди, заготовьте штраф указанный: стало быть, по дюжине соболишек с души, итого двадцать четыре и чернобурую шубку, я представлю шкурки ихнему благородию.

Купец Черных усмехнулся в бороду.

— Рухлядишку мы сготовим и завтрашним днем передадим его милости из полы в полу. Так-от, господин писарь.

Шмель облизнулся: мед-то лишь мазнул по губам! Ему ничего не оставалось, как помянуть в душе недобрым словом сметливого купца.

— А господину голове мы разом-от сготовим, — равнодушно добавил Черных и, пройдя в угол палатки, размашисто сдернул теперь уже бесполезный брезент.

У Шмеля разгорелись глазки при виде искрящегося богатства. Неожиданно в палатку ворвался сноп солнечных лучей, шкурки ожили, вспыхнули золотистыми, серебряными, чарующими взор тонами. Шмель не обратил внимание на вошедшего Прохора. А тот, обдав застывшего писаря неприязненным взглядом, подошел к брату, заслонив собой угол.

— Люди Зеленецкого успели приспособить, почитай, половину поделки у туземцев, — сумрачно шепнул он. — Пытался перебить в цене, накидывал, да туземцы крепко стоят, сказывают, Зеленецкий материю давал, припас давал.

— Разом-от скупи всю остатную поделку до последнего куска, — распорядился Черных-старший.

Прохор быстро вышел из палатки, на ходу успев-таки кольнуть взглядом Шмеля, который ответил ему приветливой ухмылкой и снова уставился в угол. Но когда в палатку снова ворвался сноп лучей, чудная картина уже померкла. Глазам Шмеля представился серый кусок брезента да широкая спина чернобородого. Он разочарованно вздохнул, толкнул ручку и чернильницу в карман, захлопнул папку.

— Это передашь князю с большим-от поклоном нашей братии. — Купец подал писарю матерчатый сверток.

Шмель подхватил пухлый, но очень легкий сверток обеими руками, раза три подбросил его, схватывая на лету цепкими пальцами, и раскланялся.

— До встречи, господа торговые люди. Не забудьте сготовить штраф ихнему благородию, не запамятуйте о его дочери.

Стойбище копошилось, как огромный развороченный муравейник. Между юртами оживленно и громко перекликались люди. На мшистых крышах изб щебетали воробьи, им вторили на свой лад синицы, клесты, хлопочущие меж ветвей лиственниц, перекликались дятлы. Веселый, разноголосый гомон стоял над Острогом, залитым трепетными лучами весны.

Шмель шел своей обычной скользящей походкой, напоминая ощипанного гуся. Левым локтем он придерживал красную папку, а правой рукой обнимал матерчатый сверток. Он крутил головой по сторонам и тихо посвистывал, подражая беззаботным птахам, хотя настроение было не очень бодрое. И его не в силах были приподнять не только весна и солнце, но и золото, тяжесть которого он ощущал около сердца. Шмель шел к своему начальнику — князю Гантимурову, а этого человека побаивался даже он, Шмель. Чопорный, точно высохший кактус, всегда невозмутимо спокойный и холодный, князь вызывал в нем неприятный страх. Он никогда не улыбался, не повышал голоса, казалось, что это не человек, а раз и навсегда заведенный точный механизм. А таких людей Шмель не понимал. Он старался избегать с ними встреч, а при них держался строго, официально, не спрашивал и не отвечал лишнего. Он отлично изучил своих старшин, купцов, которых сравнивал с пчелами-медуницами, но князь для него оставался загадкой. Шмель знал о нем немного: что он уважает «скромные подарки», предпочитает днями отсиживаться в своей шелковой норе, глотая спирт и перевалив все дела и заботы на плечи его, писаря и полномочного доверенного тунгусского общества... Дальше этого познания Шмеля не шли.

 

5

Гантимуров сидел в своей полумрачной комнате в домашнем халате и в комнатных туфлях. Заложив ногу за ногу, он бесцветным пустым взглядом смотрел в окно.

К окну вплотную подступал лес. Великолепные лиственницы отбрасывали тени на зернистый, изорванный в клочья снег; розовели березы в лучах солнца; зеленели кусты багульника, наряжаясь пухлыми почками. На гибких ветвях хлопотали юркие клесты, обивая желтовато-бледные шишки.

Гантимуров не любил сибирскую весну. За все годы в тайге он ни разу не почувствовал, что такое здешняя весна: когда оживает земля, просыпаются ручьи, лед на озере отпревает от берегов; когда начинает шевелиться все живое; когда запах свежей смолы и набухающих почек лиственницы и березы переплетается с запахом багульника, а запах талого снега — с острым ароматом прибрежных трав. Нет, он видел прелестей здешней весны. С наступлением весенних дней усиливалась лихорадка. Тело и лицо его приобретали цвет яичного желтка. В такие дни Гантимуров почти не выходил из своей комнаты, тянул спирт и безотрывно смотрел в окно. Он не тосковал по родине. Он не знал ни обильных теплых дождей, ни разрушительных тайфунов, ни желтоватых лессовых полей, ни рокота морского прибоя, ни шумящих садов. Он не имел представления, с какой целью его далекий предок ступил на русскую землю, какими делами заслужил милость российского государя, — это было для него безразлично.

Дед князя всю жизнь провел среди эвенков Урдульгинского ведомства в управлении инородцами, за счет их прибавляя к своему княжескому титулу огромные богатства, расширяя пожалованные государем земли пашенные и выгонные. Неприкрытая алчность деда вызвала возмущение инородцев. Они восстали против своего правителя, и государь российский принужден был отстранить его по причине «немолодых лет». На место деда был избран его сын — отец нынешнего князя — отставной штабс-капитан Гантимуров.

В те годы здешнему князю исполнилось двадцать пять лет. Вскоре после реорганизации родового управления в инородную управу при Витимском Остроге он был назначен головой. После трехлетнего пребывания здесь князь получил известие о кончине деда, а еще через год — о таинственном исчезновении отца и брата. Но не смерть родичей огорчила его. Когда-то обширный, насчитывающий около шестидесяти человек, род князей Гантимуровых мелел, привилегированная родословная, которой пуще своей жизни дорожил князь, грозила оборваться. Если... Впрочем, на этот счет у последнего по отцовской линии из рода Гантимуровых были свои соображения...

В дверь вкрадчиво постучали, послышалось вежливое покашливание. Гантимуров бесцветным голосом разрешил:

— Войдите.

Шмель протолкнул пухлый сверток. Боком проскользнул в дверь, бесшумно прикрыл ее за собой.

— Желаем здоровья вашему сиятельству, — Шмель нерешительно остановился около порога, беззвучно перебирая ногами.

Гантимуров посмотрел мимо него, едва заметно кивнул на невысокую лавку возле дверей.

— Торговых людей навестил? — равнодушно произнес он.

— Именно так, как говорит ваше сиятельство, стало быть, побывал у купцов Черных, — ощупывая рукой край лавки, ответил Шмель. — Торговые люди кланяются вашему сиятельству.

Гантимуров легонько кивнул головой на кровать, на которой сидел.

Шмель благоговейно положил сверток на цветастый пуховик и отступил к порогу. Все это он проделал быстро и бесшумно, как призрак.

— Штраф с торговых людей взыскан?

— Точно так, ваше сиятельство, — встрепенулся Шмель, вытаскивая лист бумаги из кармана. — Стало быть, все исполнено, как было указано вашим сиятельством. Вот расписка торговых людей на имя ихнего благородия. По две шкурки соболей справлено с одной души, итого, стало быть, четыре, с лапами и хвостами.

Гантимуров взял расписку. Шмель с безвинным видом давал объяснения:

— Торговые люди имеют что ни на есть большое желание поклониться ихнему благородию десятью соболями с каждой души. Мы, как служебная личность, не имеем нравов идти против их самоличных усмотрений, поэтому, стало быть, не включаем дарственную пушнину в казенную отчетность.

Лицо князя оставалось непроницаемым.

— Отчетные бумаги господину исправнику приготовлены?

— Именно так. Исполнены в акурате, стало быть, ваше сиятельство.

Гантимуров двумя пальцами взял со стола лист и пробежал сверху донизу: «...улов зверей в настоящем году и прошлом и ему предшествующем у тунгусов Витимского Острога всех родов был самым скудным в особенности соболей... И только вышеуказанным можно объяснить недоимку в отравлении ясачной пошлины названного Острога...»

Князь положил бумагу на стол и, не поворачивая головы, чуть приметно пошевелил тонкими пальцами. Шмель в мгновение ока подал ручку, успев шоркнуть перо о свои прилизанные волосы и обмакнуть в чернильницу.

Гантимуров неторопливо, почти вертикально начертил свою фамилию.

— Исполняете службу исправно, господин писарь, — по-прежнему не поднимая головы, произнес он.

Шмель обомлел. Растерянно сунул руки за спину, спохватившись, опустил их вдоль туловища, согнулся в поклоне.

— Каково мнение торговых людей о господине исправнике? И твое собственное? — поинтересовался князь, не отводя взора от окна.

Шмель нерешительно переступил с ноги на ногу.

— Как знает ваше сиятельство, ихнее благородие не дозволяет скупать шкурки у инородцев. Особливо путем обмена на спирт, — осторожно начал он, точно переваривая отзвуки собственного голоса в самых дальних клетках мозга. — Если глядеть отсюда, стало быть, с энтой точки зрениев, то торговые люди могли быть недовольными ихним благородием... Также ваше сиятельство знает, что они кланяются подарком ихнему благородию, стало быть, если поглядеть с энтой точки зрениев, выходит, торговые люди могли остаться довольны ихним благородием... — Шмель взглянул на равнодушное лицо Гантимурова, заключил: — А что касательно меня, исполняющего службу, стало быть, у меня других мнениев не может быть, кроме какие есть у вашего сиятельства.

Шмель еще раз взглянул на князя и поклонился. Гантимуров посмотрел поверх его головы, тонкие губы чуть заметно дрогнули. Он прекратил вопросы, ограничился лишь коротким замечанием, которое, как показалось Шмелю, было произнесено более теплым тоном.

— Навестишь господина исправника, расскажешь о его настроении.

— Будет исполнено в акурате, как приказано вашим сиятельством, — живо согласился Шмель.

— Надо подготовить реестр выделенных степных земель под покосы арендаторам, — напомнил Гантимуров, когда Шмель уже отступал к двери. — Подготовить торговые листы на продажу золотоносных участков, рыбных угодий. Сделать соответствующие заявки на торги уездному полицейскому начальнику. Торговля землями и водоемами будет произведена в управе... Займитесь совместно со старостами распределением присланного губернатором оружия и припасов... Побеспокойся об отсылке почты на прииск.

— Будет исполнено в точности, как приказано вашим сиятельством.

Шмель откланялся, боком скользнул к двери. Он сбежал с крыльца, остановился, облегченно вздохнул, разогнул спину, пригладил ладонями жидкие волосы. Ухмыльнувшись, зашагал прочь, весело посвистывая. Поравнявшись с заезжей комнатой, где остановился исправник, бросил беглый взгляд на подслеповатые окна, проследовал дальше.

С побережья доносился разноголосый людской гам. Игры были в разгаре. Подле озера катилась лавина оленей. Люди кричали, махали руками, бежали сбоку рядом с животными. Шмель постоял на крыльце управы, наблюдая за кипевшим побережьем, и, не переставая насвистывать, неторопливо зашел в помещение, задвинул засов. Он прошел к столу Гантимурова, уселся, вытащил из кармана сюртука мешочек. Раза два-три перекинул с руки на руку, с наслаждением прислушиваясь к звону. Длинными нетерпеливыми пальцами развязал шнурок. Высыпав золото на стол, принялся считать, складывая монетку к монетке ровными столбиками, по десятку. Их оказалось восемь: почти два годовых жалования, положенных за службу государем.

Шмель, откинувшись всем телом назад, вытянув ноги, любовался этими сверкающими столбиками. Затем принялся ставить их друг на друга. Они падали. Золото со звоном растекалось по столу. Шмель ловил его цепкими пальцами. Все же одна монетка оказалась проворнее, прокатилась по столу, юркнула в щель. Он выдвинул столешницу — пятирублевый лежал на газете. Схватив его щепотью, он осторожно пронес его над столом, благоговейно положил в общую кучу.

— Вот так, стало быть, личность к личности, хоть и царской, соприкосновение имеет. — Шмель потянулся, как сытый кот. Скользнул взглядом по ящику стола, вздохнул: почта, которую следовало переправить на прииск. Подхватив газету двумя пальцами и не сгибая руки, он положил ее на стол, успев-таки прочитать: «Вставайте на борьбу, решительный кровавый бой!..»

Шмель поджал губы:

— Кровавый бой. Это не для нас, потому как мы не можем подставить свою единственную физиономию. Стало быть, большую убежденность имеем против насильствования. А вот господину уряднику прииска это казенное предписание в самую что ни на есть пору: служебностью предусмотрено и личность обширную имеет. А вот ему и самоличное указание в письменности.

Шмель так же двумя пальцами подхватил тугой конверт с пятью сургучными печатями Иркутского полицейского управления, осторожно положил рядом с газетой. Зато тощий конверт, адресованный управляющему прииском Зеленецкому, заслужил его особое внимание. Он долго вертел его в руках, рассматривая на свет, понюхал и умильно вздохнул.

— Эх, бумага, стало быть, все одно принадлежность письменности, а чувствования разные вызывает. Эту, на имя господина управляющего прииском, подержать в руках одна приятность... Эх, золотишко... Самую что ни на есть большую влюбленность к тебе имеем...

Шмель навалился на стол, запустил пальцы в груду монет, ворошил, подбрасывал кверху, ловил на лету. Неизвестно, сколько бы времени тешил свою душу Шмель богатством, если бы его взгляд не упал на газету. Так, не переводя духа, он прочитал полстраницы от буквы до буквы. И самым ощутимым для него прозвучали два слова: «Долой царя!» Они прозвучали как приговор. Шмель сполз на стул, вытянулся, закрыл глаза. Побелевшие губы повторили одно и то же:

— Долой царскую личность, стало быть...

Он вскочил, как безумный, бросился к своему столу. Раскидав бумаги, вытащил большой кожаный мешочек и, прижав к груди обеими руками, бегом вернулся на прежнее место. Он долго не мог развязать мешок — руки тряслись. Потом поднял его над столом, тряхнул — со звоном ринулось золото, скопленное за три года. Оно искрилось, переливалось, скакало по столу, падало на пол. А Шмель, как одержимый, разбрасывал, раскидывал свое богатство, видя перед собой одну физиономию: царя, который мелькал перед глазами призраком смерти...

Со скорбным, осунувшимся лицом Шмель неподвижно сидел на полу среди раскиданного золота, занятый одной мыслью, которая становилась все яснее, зримее.

— Долой царскую личность, окончена моя жизненная дорога, стало быть...

Со спокойной решимостью Шмель поднялся на ноги. Сперва Шмель тряхнул головой, точно сбрасывая оцепенение, затем звонко шлепнул себя по лбу и, схватив письмо, волчком завертелся по комнате.

— Долой царскую личность, стало быть, мы имеем полную согласованность с этим! Царскую физиономию мы обменяем на прииске, стало быть, превратим в песок...

Шмель, ползая на коленях, собрал все до единой монетки, быстренько завернул конверты и газету в бумагу, перевязал пакет ремешком...

Из управы Шмель вышел с ухмылкой на лице. Постоял, потянулся, осмотрелся.

Побережье, подобно морскому валу, то вдруг замирало в напряженной тишине, то вдруг обрушивало грохот возбужденных голосов.

Во всю трубу дымила юрта Гасана, разнося запах жареного мяса, который щекотал в горле, вызывая обильную слюну. Возле полога сидели два желтых пса и аппетитно облизывались.

Шмель шумно понюхал воздух, спустился с крыльца.

Но он не пошел к юрте Гасана. Дошел до лавки, постоял, осматриваясь по сторонам. Кругом было пустынно. Он неторопливо вернулся обратно. Так слонялся в одиночестве, не переставая посвистывать, не меньше трех часов, пока не увидел исправника. Салогуб возвращался с побережья и держал путь к жилищу Гасана.

Писарь видел, как исправник приблизился к юрте, остановился в нерешительности, поглядывая на собак. Он, видимо, окликнул хозяев, потому что из юрты тотчас вышла Агния Кирилловна и сделала легкий реверанс его благородию. Исправник молодецки выгнул грудь, подошел к ней, припал к ручке. Хозяйка и гость скрылись в жилище...

Шмель прослонялся еще полчаса, прежде чем заметил Гасана. Взглядом через плечо он проводил его в юрту, выждал для приличия четверть часа, неторопливо направился к жилищу шуленги. Не дойдя пяти шагов, остановился, опасливо косясь на собак, которые не спускали с него глаз. Потоптался на месте, однако из юрты никто не показывался. Запах мяса настолько разогревал воображение, что Шмель, проворно шмыгнул в полог. Он осмотрелся, пригладил волосы и, готовый в любой миг изобразить на своем лице улыбку, застыл у входа.

Юрта, снизу доверху обтянутая цветастым шелком, напоминала огромный конус, украшенный затейливой резьбой. Легкие, голубого цвета занавески, много выше человеческого роста, разделяли жилье на несколько частей.

Первая комната, куда вошел Шмель, представляла собой кухню и прихожую. Направо от входа стоял небольшой столик из некрашеных, но тщательно оструганных тесин, две такие же табуретки, слева жарко дышала жестяная печь, уставленная кастрюльками и мисками.

Яркая расцветка юрты в колеблющемся свете двух фонарей слепила глаза.

За занавеской сидели Гасан и исправник. Сквозь легкую материю хорошо были видны их силуэты. Хозяин и гость разговаривали между собой. Гасан по своему обыкновению не жалел голоса.

— Гасан умеет говорить со своим народом! Царь должен любить его!

— Козьма Елифстафьевич, ты стратег. Ты так же превосходно руководишь своим народом, как твои стрелы поражают цель.

— Ха! Гасану нет равных!

Шуленга с бутылкой в руках встал на ноги. Шмель проглотил слюну.

— Агаша! — окликнул Гасан.

Из смежной комнаты появилась полная белокурая женщина, в строгом коричневом халате, комнатных туфлях.

— Здравия желаем, Агния Кирилловна, — любезно поклонился Шмель, шаркая ногами о мягкие шкуры и делая вид, что прикрывает за собой полог.

— Добро пожаловать, Евстигней Вахромеич, — певучим голосом ответила женщина. — Проходите, проходите.

Хозяйка, несмотря на свои тридцать шесть лет, была красива. Пышные льняные локоны спадали на слегка покатые плечи, над большими васильковыми глазами узкие густые брови, небольшой, чуть вздернутый нос — все черты ее несколько располневшего лица были четки и строго пропорциональны. Но красота ее была какой-то безжизненной, словно восковой цветок, прелестный, но мертвый.

Агния Кирилловна скрылась за занавеской. Шмель потянулся вслед. Он подобострастно раскланялся с исправником, затем с Гасаном.

— Здравия желаем вашему благородию и Козьме Елифстафьевичу.

— Здравствуй, братец, — ласково приветствовал его Салогуб, подтыкая кусок белого шелка за ворот сюртука.

— Мои глаза рады видеть тебя, Шмелишка, — усмехнулся Гасан, разливая спирт. — Шмелишка может быть гостем, как и любой вошедший.

— Что же, братец, не посетил игрища? И князь не оказал внимания столь любопытному зрелищу? — осведомился Салогуб.

— Мы с его сиятельством князем Гантимуровым исполняли служебные дела, как было приказано вашим благородием, — с достойным видом пояснил Шмель, раскладывая перед исправником бумаги. — Вот окажите внимание, ваше благородие, расписка торговых людей о справлении штрафа двадцатью и четырьмя соболями и одной черно-бурой шубкой и отчетец. Стало быть, справлено все в акурате.

Салогуб взглянул на Шмеля, внимательно просмотрел расписку, снова поднял на Шмеля испытующий взор. Но тот даже не моргнул глазом.

— Значит, взыскано с торговых людей двадцать четыре соболя и чернобурая лисица, — уточнил исправник построжавшим голосом. — Что означает сумму...

— В одну тысячу шестьсот восемьдесят рублей, для равного пересчета, стало быть, в казенной стоимости, — подхватил Шмель, с честью выдержав взгляд исправника. — Именно так, ваше благородие, и завтрашним утром пушнина в указанном количестве будет предоставлена вашему благородию.

— Ну, а расписка торговых людей освидетельствована его сиятельством?

— Точно так, ваше благородие.

Исправник вздохнул с облегчением.

— По возвращении осведомлю господина крестьянского начальника о твоих способностях и стараниях. — Салогуб ласково посмотрел на писаря: «Непостижимо! Как, братец, Пчелка пронюхал о моих сугубо личных мыслях? Зело неплохой стратег, мошенник. Его сиятельство, смею доложить, греет свои ручки через его посредство!»

— Передай его сиятельству нижайший поклон, братец...

— Премного благодарственны вашему благородию, — поклонился Шмель. Он выпрямился, метнул взгляд на Гасана, поймав глазами массивные часы, нацепленные на грудь, ухмыльнулся.

Гасан, расценив его улыбку по-своему, надулся, громко распорядился:

— Агаша! У Шмелишки пересохло горло! Ха!

Шмель молча раскланялся и без дальнейших слов выскользнул на кухню. Он покрутился около столика, уселся так, что «комната» оказалась перед глазами. Таким образом занавеска стала для него вроде экраном, воспроизводящим все, что там происходило. Неслышно ступая по мягким шкурам, к нему подошла Агния Кирилловна, поставила на стол графинчик со спиртом, стаканчик, тарелку с солеными груздочками.

— Премного благодарственны, Агния Кирилловна, стало быть, за ваше гостеприимство. И вашему супругу Козьме Елифстафьевичу тоже, стало быть, мое уважение, — Шмель с удовольствием потер длинные пальцы.

— Кушайте на здоровье, Евстигней Вахромеич, — радушно ответила хозяйка.

Она ушла, но вскоре вернулась, поставила перед писарем миску с тушеной олениной, тарелку с отварным языком.

— Кушайте на доброе здоровье, Евстигней Вахромеич.

— Премного благодарственны, — ответил Шмель. Опрокинув стаканчик в рот, занюхал пряным груздочком, налил другой.

На занавеске отражалась внушительная фигура Гасана. Он стоял на ногах и протягивал стаканчик исправнику. Гремел его голос:

— Гасан и губинатр делают то, что нужно царю! Губинатр не должен обижать Гасана.

— Не могу, Козьма Елифстафьевич, — довольно вежливо, но твердо отказывался Салогуб. — Вот если б стаканчик напитка, который я отведал у отца Нифонта!

— Ха! Питье Нифошки! Его достойно лакать женщине!

— Оно изгоняет недуг, Козьма Елифстафьевич. Это питье употреблять положено самим богом.

— Агаша, тащи сюда напиток Нифошки, которым ты полоскаешь желудок перед едой. Сам губинатр просит его!

Салогуб энергично пошевелил усами, должно быть не очень довольный выражением старшины.

Агния Кирилловна прошла мимо Шмеля с пузатой темной бутылкой под сургучной печатью.

— Вот от этого напитка я не откажусь. Нет. Благодарствую, Агния Кирилловна. Благодарствую...

— Кушайте, пожалуйста, — смущенно ответила хозяйка.

— Питье Нифошки! От него кровь не бегает быстрее. Его достойно пить в самые жаркие дни,— заметил Гасан, наполняя стаканчик исправника.

— Это зелье, старшина, полезно, — возразил Салогуб, отхлебывая ликер. — Любопытно, откуда оно появилось в ваших краях.

— У Гасана есть все!..

Агния Кирилловна снова прошла мимо Шмеля, который пригубливал третью или четвертую рюмку. Она несла целый ворох тарелочек с холодными закусками.

— Агния Кирилловна... Агочка, — неверным языком пролепетал Шмель.

— Сейчас, Евстигней Вахромеич. Подождите минуточку, — ответила она и скрылась за голубой ширмой.

Шмель подслеповато уставился на занавеску, рыгая и что-то жарко нашептывая. Агния Кирилловна расставляла перед исправником закуски, радушно приговаривала:

— Не желаете ли соленых груздочков? Откушайте маслят в маринаде. Ленок в соусе. А вот заливной язык. Отведайте земляничного варенья...

— Да вы волшебница, дорогая Агния Кирилловна! — восклицал Салогуб, нежно целуя белую руку хозяйки.

— Агаша — большой шаман, и дочь ее стала такой же. Однако Гасан любит набить желудок теплой печенкой...

— А где ваша прелестнейшая дочка, дорогая Агния Кирилловна? — спросил исправник, щекоча усами руку хозяйки.

— Вера ушла на берег... на игры, — волнуясь ответила та.

— Дочь Гасана скоро станет равной князю!

— Она так же очаровательна, как и вы, дорогая Агния Кирилловна.

То ли исправник слишком нежно лобызал ее руку, то ли его слова и обхождение растревожили ее, только Агния Кирилловна вышла, вернее, выбежала из «комнаты» помолодевшей. Глаза ее блестели, на щеках рдел румянец. Шмель смотрел на нее посоловевшими глазами, тихо ворковал.

— Агния Кирилловна, Агочка...

— Что для вас, Евстигней Вахромеич... Груздочков добавить или маслят? — сдерживая волнение, спрашивала Агния Кирилловна, своей близостью распаляя Шмеля.

— Агния Кирилловна, Агочка. Пальчики, стало быть, оближешь... Наше сердце самое что ни на есть влюбленное...

Шмель, изловчившись, приложился губами к ее полной руке.

— Что вы, Евстигней Вахромеич, — испуганно отступила Агния Кирилловна. — Разве это дозволено?! — шепнула она, опасливо косясь на занавеску.

— Агочка, — жарко бормотал Шмель, — вы... Вы есть самая что ни на есть изюминка... А ихнее благородие есть кот. Ихнее благородие... Он всех нас и тебя, Агочка... как мышат — ам, и нету, стало быть...

— Тише, Евстигней Вахромеич. Ради бога, — испуганно взмахнула рукой Агния Кирилловна, зажимая ладонью рот Шмеля. Он слюнявил ее горячую, чуть влажную руку и что-то бормотал.

Вдруг Агния Кирилловна отшатнулась, Шмель подслеповато оглянулся.

— А... Рита... Первая дочь Гасана, стало быть, — с досадой пробормотал он.

— Проходи, Риточка, — ласково пригласила Агния Кирилловна. — Ты к кому? К отцу или ко мне?

Девушка молча стояла у входа. Широкое полное лицо выражало печаль. Не поднимая глаз, она теребила шнурки заношенного красного халата, который был надет поверх костюма из шкур. Халат был явно с чужого плеча, непомерно длинный и узкий для ее приземистой фигуры. Голова девушки была не покрыта, темные волосы, вырвавшись из косичек, спадали на глаза, щеки.

— Что случилось, Риточка? — обеспокоенная Агния Кирилловна подошла к девушке, взяла ее за руку.

— Мать помирает. Она хочет еще раз увидеть отца, — хмуро проговорила Рита.

Агния Кирилловна бросилась за ширму и, должно быть, оповестила Гасана. Сейчас же раздался его громкий недовольный голос.

— Ха! Гасан разве шаман?! Или Нифошка?! Кусок жирного мяса и бутылка спирта заменят сто Нифошек и шаманов!

Агния Кирилловна вышла поникшая. Она зашла в смежную комнату, вернулась с бутылкой спирта и большой миской. Толкнула в руки девушки миску, и они выбежали из юрты...

Юрта первой жены Гасана стояла рядом. Это было обыкновенное жилище охотника: небольшое, покрытое старыми оленьими шкурами, с очагом посредине и голыми закопченными стенами.

В юрте горел костер. Больная лежала на тощих шкуpax, покорно сложив руки на животе, и тяжело с перебоями дышала. Она встретила Агнию Кирилловну равнодушно. Отекшее лицо, покрытое крупной испариной, не выразило ни радости, ни горя. Агния Кирилловна опустилась перед ней на колени, отерла ее лицо рукавом халата, участливо спросила:

— Что с тобой? Где болит?

Женщина с трудом пододвинула руку к сердцу.

Агния Кирилловна беспомощно оглядывалась по сторонам. Рука женщины снова сползла вниз, дотронулась до ее пальцев, глаза указали на бутылку со спиртом. Агния Кирилловна налила немного в кружку, приподняла ее голову, влила спирт в рот.

— Я знала. Хозяин-Гасан стал первым в сопках, а я никуда не годной. Пусть духи возьмут мою душу, — больная со вздохом опустила голову.

Агния Кирилловна стояла на коленях. По щекам катились крупные слезы.

Вот так, может быть, придется доживать свои дни и ей. Может быть...

………………………….

Подснежник...

Еще вчера солнечные лучи шарили по серому пригорку, тщательно перебирая жухлые стебельки былинок, скрюченные березовые листочки, и не приметили ворсистый напряженный бутончик среди прели у корневища лиственницы. А сегодня он раскрылся, неторопливо расправил лепестки и стал осматриваться вокруг, от удивления покачивая головкой... Сзади в темных прогалах лиственниц еще прятались лафтаки ослизлого снега, а у подножия пригорка серело иглистое ледяное поле, простираясь направо и налево, в длину и вширь на десятки километров, с тихим шуршанием оседая под лучами солнца. Но подснежник жил, дышал, чутко вздрагивая бледно-голубыми лепестками. По соседству голубел еще один, там еще и еще...

Внезапно легкая тень накрыла подснежник. Смуглые тонкие пальцы нежно притронулись к лепесткам и вспорхнули. Раздался девичий голос, ломкий от волнения, как неокрепший ледок.

— Вергульки! Как здесь красиво. Вся гора смотрит голубыми глазками. Тайга надевает весеннюю одежду. Хотя этот лед на озере будет еще долго, цветы не боятся его. Они не увянут, пока не умрут.

Вера устало опустилась на землю. Она не хотела ни о чем думать, только смотреть и дышать. Да, дышать этим весенним воздухом, смотреть на просыпающуюся тайгу! Кто мог отнять у нее это право? Никто! Даже сам князь. Он может взять ее тело, но сердце Веры останется вольным, как этот маленький ветерок. Он трогает голубые лепестки — и они чуть вздрагивают, как будто вергулька хочет оторваться от земли и улететь вместе с ветром. Почему у Веры нет крыльев?! Почему она не может улететь отсюда далеко-далеко?! В город! В большой город. Там высокие дома и фонари на столбах. Вера хорошо помнит, что рассказывала мать! Но как Вера будет жить там, в городе?! Там нет сопок! Там нет деревьев! Там нет цветов! Одни большие дома! А Вера всегда привыкла видеть тайгу. Как она будет жить там? Но там не будет князя! Князь. Нет, Вера не хочет думать о нем. Не хочет!..

Вера сжимает смуглые пальцы. Нет! Она склоняется над подснежником, прикасается щекой к его бархатным лепесткам. Подснежник щекочет кожу. До ушей Веры доносится песня. Тихая, печальная:

Это поет Рита. Она вышла с большой вязанкой корья осины за спиной. Видно, собралась дубить кожу...

— Рита! — кричит Вера. — Иди ко мне. Твоя песня говорит голосом моего сердца. Иди ко мне!

Девушка поднимает на нее хмурый взгляд, прибавляет шагу. Хочет пройти быстрее мимо.

— Рита! Сестра!..

Рита останавливается, с неприязнью оглядывает Веру.

— Сестра? Рита и Вера — сестры?! Посмотри на свои пальцы. Разве когда они видели работу? Твои глаза никогда не видели дыма и слез. Разве эта черная вода похожа на этот лед, хотя они одно и то же?!

Девушка поворачивается и быстро уходит прочь. У Веры опускаются руки. Она растерянно смотрит на свои тонкие хрупкие пальцы, по щекам катятся слезы. Почему ее никто не любит? Почему все люди обходят ее? Разве Вера сделала им плохое?..

— Вера! Вера-а-а-а!

Девушка нехотя поднимает голову. Возле юрты стоит мать. Она машет рукой. Зовет. Вера оборачивается назад к озеру. Темные волны обгладывают лед. Вода кажется черной. Вера вздрагивает. Утерев слезы и закинув за спину косы, бегом бросается к юрте...

Острог ожил с первыми лучами солнца. Зашевелился. Изо всех юрт высыпали эвенки, чтобы посмотреть на отъезд русского начальника. Наиболее смелые подходили ближе, глядели, смиренно сложив на животе руки. Возле управы стояло восемь пар оленей. Четыре из них под седлами, остальные лишь с недоуздками на мордах. Животные рослые и сильные. Это обстоятельство и то, что в отряде были запасные олени, говорило не только о щедрости старшины, но и о том, что каравану предстоит долгий и нелегкий путь. Возле оленей хлопотали ездовые Гасана, молодые ребята, не раз совершавшие путь через сопки и глухие таежные распадки, отделяющие Острог и прииск от Читы. Ездовые подносили пухлые холщовые мешки, стянутые крест-накрест кожаными ремнями, вьючили на спины оленей. Им помогали казаки — четверо рослых молодых парней, которые представляли эскорт исправника. Сборами руководил вездесущий Шмель. Он неустанно суетился, ревностно наблюдал за погрузкой, покрикивал на ездовых и с беспокойством посматривал через головы туземцев в сторону купеческой палатки. Купцы мешкали и это расстраивало писаря. Наконец он приметил, как те вышли из своего жилища и гуськом направились к управе. Когда они подошли, Шмель демонстративно повернулся к ним тощим задом и, приняв важную позу, раскрыл папку.

Купцы дружно поздоровались, но Шмель даже не обернулся. В ответ на приветствие он лишь плавно взмахнул рукой и распорядился, указывая пером на белых оленей, которые выглядели мускулистее и выносливее других.

— Энтих четырех оставьте под груз ихнего благородия. Под казенную пушнину и пяти хватит.

Семен молча отбил от каравана четверку облюбованных Шмелем оленей, подвел к крыльцу.

Только после этого Шмель повернулся к купцам, которые чинно стояли, ожидая его внимания.

— Здравия желаем, — с холодным равнодушием произнес он, скользнув по купеческим лицам внимательным взглядом, строгим голосом добавил:

— Почему мешкаете, стало быть, заставляете томиться служебную личность и ихнее благородие?

— Не по себе-от замешкались, господин писарь. Шкурки для их милости собирали. Все загашники повытряхнули, чтобы справить штраф его милости, — ответил Черных-старший.

Шмель, уловив в его голосе плохо скрытую усмешку, холодно распорядился:

— Выкладывайте, господа торговые люди. Полюбопытствуем, что вы сготовили для ихнего благородия, стало быть, как сполнили указ.

— Все-от справлено честно, — спокойно ответил чернобородый.

Шмель едва взглянул на шкурки, пересчитал хвосты, уложил соболей в мешок. Придраться было не к чему, шкурки были отличного качества: иссиня-черный мех отражал блестки солнца, радовал глаз. Особое его внимание заслужила чернобурка. Он благоговейно встряхнул шкурку, подул на нее, поласкался щекой о мягкий с серебристым отливом мех. Умильно вздохнув, с видимым сожалением положил шкурку в брезентовый мешок...

Проследив за упаковкой, Шмель в прекрасном настроении ожидал исправника. Все было готово к выезду, однако Салогуб медлил. Шмель нетерпеливо посматривал на жилье Гасана, но пойти туда не решался. Наконец из юрты вышла Агния Кирилловна. Шмель услышал знакомый певучий голос.

— Вера-а-а!

Он взглянул на озеро — на берегу стояла Вера, маленькая, одинокая. «Разнесчастливая судьба выпала Вере Козьминичне, стало быть, самая что ни на есть разнесчастливая», — вздохнул Шмель.

В то время когда Вера подбегала к юрте, из нее вышел исправник, за ним Гасан, Гантимуров и старшины родов. Исправник задержался с женщинами, оказав трогательное внимание женскому полу.

— Видит бог, мне жаль расставаться с вами, Агния Кирилловна, и с вашей прекрасной дочкой, — донесся до Шмеля его густой голос.

— Счастливого пути, Вениамин Тимофеич, — скромно ответила Агния Кирилловна.

Салогуб поцеловал руки женщин, взял во фронт, лихо щелкнул каблуками, повернулся и грузно зашагал прочь, догоняя князя. На ходу к нему пристроился Гасан, но исправник даже не удостоил его взглядом. Он мимоходом поздоровался с купцами, которые ответили ему глубоким поклоном, и обратился к Шмелю.

— Бумаги приготовлены? — спросил он, многозначительно шевельнув бровью.

— Так точно, ваше благородие. Стало быть, все исполнено в акурате согласно энтим бумагам, под нашим личным наблюдением.

— В добрый час, значит, господа, — оживился Салогуб. Он принял благословение отца Нифонта, церемонно раскланялся с князем.

— Я счастлив, ваше сиятельство, надеяться, что наша встреча послужит дальнейшему благу и процветанию отечества.

— Можете заверить в этом их превосходительство, — слегка склонил голову князь.

Исправник снова поклонился. Купцов и народ одарил ласковым взглядом и торжественно крикнул:

— Служите достойно! Для пользы государства Российского. Император оценит ваши заслуги.

Казаки вытянулись, застыли.

— Да, это так. Царь будет любить Гасана еще больше! — подытожил шуленга.

— Именно так, старшина, не забывай о своем долге перед государем! И о нашей беседе помни! — строго предупредил исправник. Ездовой подвел ему белого оленя, и Салогуб с помощью Шмеля водрузил свое тело в довольно тесное деревянное седло, обтянутое шкурами. Казаки разделились по двое, заняли места впереди и сзади исправника.

— С богом! — воскликнул Салогуб. Караван ходкой рысцой двинулся в путь, взяв курс на побережье. Шмель некоторое время придерживался стремени исправника, потом остановился, приветливо помахал алой папкой вслед.

Над Острогом нависла тишина. Лишь слышалось постукивание копыт удаляющегося отряда. И в этой тишине, подобно грому среди ясного неба, раздался голос Гасана, в котором слышалось торжество и скрытая угроза:

— Больше здесь нет губинатра! Гантимур и Гасан здесь хозяин!

Он с победным видом огляделся вокруг, с чувством хлопнул отца Нифонта по плечу.

— Иродов сын, — взбеленился священник. — Господь самовлюблением тебя наделивши, но скромностью обидевши!..

Бормоча себе под нос, отец Нифонт резво засеменил к своей церквушке. Князь, кажется, хотел его задержать, даже чуть приподнял руку, но, видимо, раздумал. К нему бесшумно подошел Шмель.

— Ваше сиятельство наказывали касательно переправления почты на прииск, — изогнулся он. — У нас имеется самая что ни на есть необходимость побывать там самолично.

— Передайте господину управляющему, что и я навещу его в скором времени...

Слова Гантимурова заглушил властный голос Гасана:

— Люди должны готовиться к переходу на летние стоянки. Они должны собираться для охоты на реках и озерах. Лавка Гасана открыта!

Люди зашевелились, загомонили...

 

1

Управляющий Зеленецкий сидел в своем маленьком кабинете, стараясь привести мысли в порядок. Его энергичное лицо выражало усталость и озабоченность. Он только что закончил проверку золотоносных песков, подготовленных для летней промывки, и результаты были не очень утешительны. Около трети всех песков, добытых за зимние месяцы на прииске «Рождественский» — самом крупном и богатом, — давали менее ползолотника на пуд породы. Эти пески были подняты с расчетом на промывательную машину, которую обещала зимой прислать на прииск компания, но зима прошла, и теперь уже не оставалось никакой надежды... Зато рабочие на этот раз проявили необыкновенную настойчивость. Они наотрез отказались начинать промывочные работы, требуя или машину, или надбавки за свой почти каторжный труд... А тут еще эти зловещие слухи... Они бог весть откуда просачивались на прииск, отрезанный от внешнего мира, ползли от шурфа к шурфу, из барака в барак, будоражили рабочих. Где-то в неосязаемом, но близком Питере рабочие фабрик и заводов сбросили своих хозяев-капиталистов. А тут поднялись Чита, Верхнеудинск, Иркутск — все Забайкалье и почти вся Сибирь.

Обстановка на прииске накалялась. Рабочие предъявляли свои требования и открыто поговаривали о посылке ходатаев в Читу, чтобы разузнать, что к чему и как следует жить дальше. Усердствования урядника ни к чему не приводили, стражники избегали стычек с золотнишниками. Нужны были решительные меры... Но какие?

Впервые за шестнадцать лет Зеленецкий чувствовал себя беспомощным перед назревающими событиями. Он нервничал.

В двери кабинета легонько постучали. В полутемную комнату просунулась белокурая головка. Качнувшись в почтительном поклоне, сказала:

— К вам, Арнольд Алексеевич...

Зеленецкий одернул пиджак, быстрым шагом вышел в гостиную. Посредине комнаты стоял Шмель. Он поклонился, шаркнув ножкой по половицам, покрытым темной охрой.

— Желаем господину управляющему самого наилучшего, стало быть, приносим наше самое что ни на есть уважение. Решили обеспокоить вас при дому по безотлагательственным делам.

— Правильно поступили, Евстигней Вахромеевич, — радушно ответил Зеленецкий. — Прошу, садитесь. Сейчас Лиза быстренько соберет закусить.

Шмель отрицательно мотнул головой.

— Премного благодарственные, посидеть за столом после пути одна приятность, но сейчас не могем: безотлагательственные дела на прииске, стало быть, казенные...

С самым занятым видом он развязал полотняный мешок, вытащил пакет, обмахнув рукавом, подал управляющему:

— Почта для вас, Арнольд Алексеевич, предоставленная их благородием исправником Иркутского горного округа...

— Как? Разве господин Салогуб в Остроге? — удивленно воскликнул управляющий.

— Были, стало быть, приезжали по государственным делам. А теперь выехали в Читу...

— Уже выехал? Почему же он обошел прииск?

Шмель нетерпеливо, перебирая ногами, поглядывал на дверь.

— Указаниев не было и время... Их благородие привезли распоряжение в письменности, особо господину уряднику... А теперь разрешите кланяться, стало быть, дела безотлагательственные.

— Как покончите с делами, приходите, Евстигней Вахромеевич, — не стал задерживать писаря управляющий.

Вернувшись в кабинет, Зеленецкий сел за стол, с нетерпением вскрыл пакет. В первую очередь прочитал письмо Зольберта, которое было на редкость кратким и довольно необычным. В нем сообщалось, что управляющему приисками господину Зеленецкому предлагается, не ожидая сплава, принять срочные меры для отправки груза к месту назначения, который должен быть получен компанией в пятнадцатидневный срок. Ответственность за исполнение целиком и полностью возлагается на него, управляющего. Внушительный тон письма подкреплялся такими вескими словами: «По прибытии груза в точном соответствии с днем, указанным в письме, на имя господина управляющего, сверх узаконенной суммы будет начислено два процента от общей стоимости полученного груза и в равном количестве лицу, что доставит груз в полной сохранности...» Условия закреплялись бумагой, засвидетельствованной городским нотариусом и приложенной к письму. В конце письма, ниже печатного текста, следовала также от третьего лица приписка, сделанная рукой Зольберта: «Одновременно господину управляющему предлагается обстоятельно сообщить компании о рудничных делах. Принимать все меры для увеличения добычи и действовать только в соответствии с инструкциями, дополнения к которым будут высланы...»

В этих немногих строках и самом тексте чувствовалась тревога, хотя Зольберт тщательно скрывал ее.

В памяти управляющего невольно встал утонченный образ этого англичанина с немецкой фамилией, который в первое же свидание поразил его нагловатой самоуверенностью.

— В России деньги валяются под ногами прохожих, но русские не умеют положить их в свои пустые карманы. Это сделаем мы, конечно, с небольшой разницей для русских: русские рубли мы переделаем в доллары и фунты стерлингов и положим в свой карман...

Зеленецкому — мелкому чиновнику — пришлось внести весь небольшой капитал своей невесты, чтобы получить место управляющего прииском... Шестнадцать лет ему сопутствовала удача. Благодаря расторопности и энергии, некоторым знаниям золотопромышленного дела, а главное предприимчивости Зеленецкому удалось поставить дело на широкую ногу. Уже через пять лет Зольберт и компания стали хозяевами двух крупнейших в витимской тайге приисков. Управляющий приобретал известность. Вскоре ему предложили взять руководство третьим прииском, расположенным по соседству, разработки которого только начинались...

И теперь вот ветер, должно быть, взял обратное направление. В воздухе запахло штормом, и Зольберт почувствовал это. Иначе чем объяснить его плохо скрытую тревогу и такую поспешность?

Зеленецкий побарабанил тонкими пальцами по столу, безучастно принялся перебирать циркуляры и инструкции администрации горного округа. И вдруг среди этих скучных назидательных бумаг оказалась газета «Забайкальский рабочий» — печатный голос Читинского комитета РСДРП! Все то, что доносили слухи, сообщалось в секретных бумагах на имя урядника, было сказано в газете открыто, в полный голос! Это было громом среди ясного неба... Управляющий вскочил из-за стола. Быстро подошел к окну и захлопнул обе створки. Так он поступал, когда над истомленными зноем сопками раздавались могучие грозовые залпы. Нет, это не было неоправданной осторожностью. Как-то в первый год жизни в тайге, стоя у окна, он был очевидцем гибели одинокого исполина. Он возвышался на каменистом бугре, раскинув корявые ветви, наводя густую тень на зеленую поросль, а в одночасье от него осталось щепье. Огненный меч расколол его с маковки до корневища, разметал, уничтожил... Страх перед гневом стихии выработал привычку, которая дала себя знать и сейчас, хотя небо над крышей не грохотало, не кололось. Да и грозе быть еще не время, не настал ее черед.

За окном стоял погожий весенний день. Дышали под солнцем прибрежные тальники и отвалы промытой лотками породы... Сколько ее, пустой и золотоносной земли, вывернуто за пятнадцать лет! Она высится огромными курганами и небольшими холмиками... могильными! Да, да. Вон и березка стоит — точь-в-точь крест. Странно, как это не бросалось в глаза прежде! А там свежевырытая продолговатая яма... И от всей этой непривычной тишины веет чем-то замогильным...

— Нервы, — тихо обронил Зеленецкий. — Нервы... Он защелкнул створки на крючки, вернулся к столу, сидел долго, стиснув голову ладонями.

— Как же газета попала в мой дом? Кого мне благодарить за эту услугу? Господина исправника? И он, похоже, куда-то спешит!

Что ж, во всяком случае важно одно: буря не застигнет меня неожиданно.

Буря, гроза... Какие события назревают в центре России? Сколь они опасны? Когда он вспыхнет, этот «решительный бой», о котором заявляют пролетарии?.. Каков его конец, если он состоится?.. Невозможно допустить, что империя рухнет, как то вековое дерево!.. Впрочем, все это пустые размышления...

Управляющий решительно поднял голову, глаза холодно сверкнули.

«В конце концов я лишь мелкий чиновник и управляющий!.. Что же мне делать? Что? Ах, да, принимать меры, как это благоразумно советует господин Зольберт. Прекрасно! Он, кажется, задумал улизнуть. Что ж, и мне здесь не вековать. К тому же я располагаю собственным золотоносным участком. При удаче я в короткий срок обеспечу себе безбедную жизнь...»

Зеленецкий тщательно пригладил жидкие волосы.

«Начнем по порядку. Сперва письмо господину Зольберту, потом письмо князю Гантимурову, затем Герасим, потом господин урядник и рабочие... Итак, ничего существенного не произошло. Я позволю себе сделать это своей маленькой тайной. Да, даже по отношению к господину уряднику. Как же князь? Осведомлен? А писарь? Зачем он пожаловал на прииски? Любопытно. Да. Чертовски любопытно!.. Что ж, посмотрим. Как трактует Библия, тайное становится явным...»

Первое письмо Зеленецкий написал быстро, подробно сообщив о катастрофическом положении на прииске, и не без умысла: предупреждая хозяина, он снимал с себя ответственность за последующие события. Над вторым письмом, хотя и в несколько строк, думал долго. Исполнить указания хозяина и умножить счет управляющего мог единственный человек — Гасан. А характер эвенкийского шуленги и своего шурина Зеленецкий знал очень хорошо...

Управляющий перечитал письмо, удовлетворенно потер тонкие пальцы: превосходно! Потом он попросил Лизу позвать Герасима. С ним разговор предстоял особый, от которого во многом зависел успех задуманных мероприятий.

Герасим будто ждал приглашения, явился тотчас и как именинник — в алой толковой косоворотке под белым крученым пояском, в новенькой суконной паре, начищенных сапогах. Борода была коротко подстрижена, только прическа составляла исключение: непокорные волосы дыбились, торчали взъерошенной щеткой... Вообще с того вечера, когда он полуживой и оборванный вернулся из тайги, в нем произошла резкая перемена. Причина благодаря тетушке Анне, конторской сторожихе, которая была единственным очевидцем появления Герасима, не осталась секретом. Через час в доме управляющего, куда в первую очередь прибежала сторожиха, стало известно, что Герасим вернулся из тайги чуть ли не при смерти и не в своем уме. Что он лежит в бреду, называет себя каким-то страшным зверем, ругается, вспоминает какого-то парня орочена и вообще несет всякую несуразицу. Но главное, что удалось уяснить тетушке Анне, — это то, что Герасим где-то в Углях открыл золотую гору и что он без ума любит Елизавету Степановну. А еще через четверть часа, после посещения конторки Зеленецким и Лизой, об этом знал чуть ли не весь прииск. С тех пор разговор о золотых россыпях Герасима и его предстоящей свадьбе занимал досужие языки приисковых молодок. Кое-кто из разбитных мужиков пытался завести с ним дружбу, но безуспешно. Герасим почти нигде не появлялся, кроме дома управляющего, и то только по приглашению.

Зеленецкий встретил Герасима с серьезным лицом. Провел в кабинет, предложил сесть.

— Я пригласил тебя, Герасим, по очень серьезному делу, — управляющий постучал пальцами по столу.

— Об чем разговор? — Герасим, не поднимая глаз на Зеленецкого, вытащил кисет, поискал бумагу в карманах, не нашел, зажал кисет в руке.

— Ты видишь, что положение на прииске катастрофическое. Шурфы заливает водой, пески лежат непромытыми... Люди отказываются работать, требуют надбавки, а где я возьму деньги? Мне нужна твоя помощь.

— Угли, — усмехнулся Герасим. Управляющий бросил на него молниеносный проницательный взгляд.

— Я серьезный человек, Герасим. Сказки меня не соблазняют.

— Угу, — Герасим заметил на столе газету. Однако продолжал тискать кисет в кулаке...

— Как тебе известно, я располагаю собственным золотоносным участком. Хочу начать его разработки безотлагательно, к этому меня вынуждает обстановка на прииске.

— Вольному воля, — заметил Герасим с заметным облегчением. Невольный вздох, который пробился из глубины его души, и то, как опали его мускулистые плечи, выдавая спад напряжения, не прошли мимо Зеленецкого. Он насторожился: «Что там внутри у этого человека? Глыба, скала, голец! Разумнее оставить его на минутку наедине с Лизой. Солнечный луч любой камень превращает в щебенку: а голец — в потоки воды...»

Управляющий встал.

— Извини, Герасим, мне надо к господину уряднику. Я скоро вернусь. Прошу подождать меня... Лиза!..

В дверях тотчас появилась белокурая головка:

— Я слушаю, Арнольд Алексеевич.

Герасим тяжело повернулся на стуле, стиснул кисет.

— Я ненадолго отлучусь, — Зеленецкий ласково коснулся пальцами пушистых локонов девушки. — Так что Герасима оставляю на твое попечение.

Домик-конторка урядника Комлева по соседству с просторным домом управляющего, обнесенным глухим забором из дранья, казался крохотным и убогим. То же проглядывало и внутри помещения, перегороженного дощатой заборкой. Массивная лавка, вытесанная из полукругляка, такой же стол и две табуретки, топчан, портрет Николая Второго, железная печь — все убранство служебной половины.

Урядник сидел за столом, читал только что полученное предписание полицейского управления, потел. В углу на лавке дремал стражник, склонив голову на дуло карабина. Дочитав письмо, Комлев поднял вопрошающий взгляд на Зеленецкого, с яростью рванул ворот мундира.

— Требуют усилить меры по пресечению агитации. Брать на учет крамольников и... А кто будет сполнять это? Кто?! Разве эти... воши, — урядник метнул яростный взгляд на прикорнувшего стражника. — Чего киснешь? Марш сполнять службу, немедля!

Выпроводив стражника за двери, Комлев продолжал:

— Им-то там чего. Сиди да пиши! А тут сполняй как хочешь! Вертись.

Губы Зеленецкого дрогнули в усмешке: «Знал бы ты, дурья голова, что делается там. Каково приходится твоим сослуживцам... А здесь еще цветочки...»

— Как быть, Арнольд Алексеич? — вопрошал урядник. — Рабочие митингуют...

— Я как раз по этому вопросу пришел к вам, Семен Наумович. У меня есть кое-какие соображения. — Управляющий выпрямился, урядник придвинулся к нему, наваливаясь грудью на стол. — Есть одно крупное месторождение золота...

— Эта воша разведал, — перебил Комлев, крякнув.

«Опять эти сказки? А может статься — нет...» — в душу Зеленецкого закрадывались сомнения, однако он ответил твердо:

— Я говорю вам, Семен Наумович, одно с уверенностью: есть сведения, их следует проверить. Если месторождение действительно крупное, то можно начать его разработку... Понимаете?

— Нет, убей бог, не понимаю, что к чему, — откровенно признался урядник. — Тут оружие надо, солдат...

— Не спешите, — остановил Зеленецкий. — Нас пока здесь двое, а рабочих две сотни. Нам жить среди них, нам отвечать за судьбу прииска. Надо быть более предусмотрительными. Я предлагаю другое: объявим рабочим, что в ближайшее время перейдем на новый участок, заметьте — богатый участок... Короче говоря, подарим им надежду на лучшее будущее. Это даст нам возможность по крайней мере на сезон промывки прекратить безобразия. А там посмотрим.

Комлев наконец-то сообразил что к чему и побагровел.

— Контакты! Мундир, Арнольд Алексеич, не дозволяет. Из уважения к вам, разве что...

— Кого вы предлагаете в разведку? Кто особенно ведет себя беспокойно...

— Кто? — урядник крякнул. — Этот Силин, кол ему в печенки. Да всех бы я их — за решетку! Всю нерву вытянули.

— Хорошо. Предоставим право выбрать людей самим рабочим.

— Самим рабочим! Да это же... как ее... демократизма, Арнольд Алексеич!

— Я не знаю, как это называется. Но уверяю вас, что сами рабочие выберут тех же, что и мы с вами.

— Может, и верно, — урядник задумчиво поскреб тучную шею. — Но не будет ли это неисполнением с моей стороны служебных обязанностей? Ведь пишут. Требуют усиливать меры, а мы тут разводим...

— Семен Наумович, нам с вами здесь жить, нам и изыскивать меры, чтобы предотвратить возможный бунт.

— Как хотите, Арнольд Алексеич, а я не могу. Ведь эти воши подумают, что я испугался их.

Урядник вскочил на ноги, расправил плечи. Зеленецкий стал прощаться.

— Погодите, Арнольд Алексеич. Я не против ваших мероприятиев, но, понимаете, не могу. Мундир не дозволяет... А эти россыпи достоверно богатые? Я хотел того... Рекомендовать туда одного из моих стражников... Для порядку, Арнольд Алексеич. Мало что может статься...

— Одного можно, — понимающе улыбнулся управляющий и как бы вскользь добавил: — Получил письмо от господина Зольберта. Предписывают срочно переправить металл в Читу. Так что подготовьте стражу, Семен Наумович...

* * *

Чай остыл, Герасим так и не прикоснулся к чашке. Склонив голову, глядел и глядел на Лизу, слушал прерывистый от волнения голос да тискал свои заскорузлые пальцы, пряча руки под столом. Странные и страшные минуты переживал Герасим! Близость Лизы пьянила его, распаляла, доводила до бешенства.

«Ить баба. Баба! Обнаковенная баба! А я на нее ровно на икону. Сижу истуканом, слова в глотке стрянут!»

Герасиму хотелось схватить ее гибкое тело, прикрытое легким платьем, смять, сломать! А потом смотреть на нее — побежденную, растерзанную, послушную — и торжествовать. Да, торжествовать! Наслаждаться своей властью над ней — сейчас такой недосягаемой!

Герасим стискивал зубы. Он прикрывал глаза, и тогда на намять приходила та полубессознательная ночь в конторке. Он снова видел перед собой ее большие серые глаза, чувствовал ласковое прикосновение нежных пальцев, которые растирали его щеки, руки, тело, — и сжигающая страсть проходила, уступая место тихой благоговейной нежности...

Герасим открывал глаза — видел лицо Лизы, чистое, немного задумчивое, с чуть вздернутым носиком и ямочкой на подбородке. Он радовался! Радовался, что перед ним все та же Лиза — не сломленная, не растерзанная. Радовался, что оказался сильнее этого безумного чувства!..

Он снова и снова смотрел на Лизу. Она рассказывала. Рассказывала с тихой грустью, теребя пальчиками пышную косу.

— После смерти мамы отец продал наше зимовье на читинском тракте. Запил. Он пил с горя — я хорошо понимала это. Когда у нас ничего не осталось, отец нанялся на прииск, по счастье не вернулось к нам: оно навсегда ушло вместе с мамой. Отец часто жалел, что завез меня в эту тайгу, и все собирался вырваться отсюда. Но так и не выбрался — умер. Я осталась одна, если бы не Арнольд Алексеевич и Янина, я не знаю, что бы со мной было. Они взяли меня в свой дом, как дочь...

Лиза подняла глаза на Герасима. Золотистые ресницы вспорхнули и сомкнулись. Удивительная картина мелькнула перед взором Герасима. Утреннее небо в легкой дымке, тихое, чуткое — и вдруг по нему скользнули робкие лучи еще далекого солнца, скользнули и угасли... Нет, на улице вечерело. За окном блестели лужицы. Перекликались воробьи, устраиваясь на ночлег. Легкая испарина ползла по крышам домов.

Солнечные лучи на миг пробрались в гостиную и обняли Лизу мягким розовым светом. Она предстала перед Герасимом в какой-то сказочной красоте.

— Расскажите о себе, — донесся до него робкий голос.

Герасим тряхнул головой:

— Чо расскажешь. Было всяко... Но скажу тебе, Лизавета Степановна...

Герасим поднялся, решительно шагнул к Лизе. Девушка вскочила со стула и попала в его объятия.

— Не надо, — в волнении прошептала она. — Вы такой сильный, но я знаю, вы никогда не сделаете зла. Я не боюсь вас...

Герасим осторожно, как что-то хрупкое, что можно разрушить, неуклюжим прикосновением, гладил ее вздрагивающие плечи, тяжело дышал.

— Это верна. Меня тебе бояться нечего. Тем более теперь. Чую, новую душу в меня вставили. Вроде пробудился. Заснул в сумрачный день, а встал — солнце над головой. Двадцать шесть годов спал медведем в чернолесье. Людей не видел, себя не признавал за человека с руками и головой. Наверно, так бы и подох, если бы не ты да тот парень... Может, издох бы, как тот, — с золотом в глотке... Вот оно.

Герасим выдернул из кармана тяжелый кисет, стиснул в руке.

— Вот оно. Блестит. Слепит. Но не всяк чует, чем оно пахнет. Я вырвал его из рук мертвеца, скелета...

Лиза испуганно отшатнулась. Побледнела.

— Уберите, Герасим! — вскрикнула она. — Уберите. Вы не похожи на многих других. Лучше всю жизнь держать в руках лопату, чем это золото.

Кисет выскользнул из рук Герасима, с глухим стуком упал на пол...

В прихожей послышались легкие шаги. Лиза побледнела еще больше.

— Спрячьте, Герасим. Оно может принести несчастье, — растерянно прошептала она и выскользнула из гостиной. Но Герасим, кажется, не слышал ее предостерегающих слов. Не слышал он, как в комнату вошел управляющий, не видел и его мимолетного пронзительного взгляда, хищного блеска прищуренных глаз. Герасим стоял посредине гостиной, ссутуля спину и опустив длинные руки.

Зеленецкий быстро прошел мимо, не задерживаясь и не оборачиваясь, весело бросил:

— Я принес хорошую новость, Герасим. Проходи-ка ко мне...

Герасим стоял не шелохнувшись. Он вроде застыл, окаменел. Однако самое легкое, почти неуловимое прикосновение заставило его очнуться. Рядом с ним стояла Лиза, тревожно оглядываясь на полуприкрытую дверь кабинета Зеленецкого.

— Тебя ждут, Герасим...

Девушка подобрала самородки, подала кисет, а Герасим стоял истуканом, чувствуя, как теплеет, отлегает на сердце.

— Иди, Герасим...

«Тебя», «иди», а не «вас», «идите»! Возможно, Герасим не уловил этого деликатного различия — не силен был в подобных премудростях. Ему говорили «ты» — и били по морде, к нему обращались на «вы» — и плевали в лицо. Так что разница не очень-то велика... Но Герасим все хорошо понял, понял сердцем.

С радостью, схороненной глубоко в груди, Герасим вошел в кабинет. Молча сел. Молчал и Зеленецкий, исподволь изучая его лицо. Важно было знать настроение этого человека сейчас. Герасим хмурил брови, больше обычного щурил глаза — вроде старался спрятать что-то драгоценное от постороннего взора...

— Что же это такое, Герасим? — уверенно начал Зеленецкий. — На прииске только и ведут разговоры о вашей свадьбе. А ты мне ничего не сказал еще. Ведь я же Лизе почти отец...

Под Герасимом скрипнул стул.

— Она пришла в наш дом двенадцати лет, а теперь ей уже девятнадцать. Да, быстро идет время. Молодая поросль растет, набирает сил, а старики дряхлеют... Лиза очень хорошая девушка, хозяйственная, чистая, нежная. Я тебе завидую, Герасим. С такой женой всю жизнь проведешь в спальне, как один день...

Герасим резко повернулся к Зеленецкому, на скулах налились желваки.

— Нет, не сердись, Герасим, — постарался исправить опрометчивость Зеленецкий. — Ведь Лиза для меня дочь. Я хотел проверить искренность твоих чувств.

— Сам разберуся.

— Теперь я знаю, ты любишь Лизу, а она неравнодушна к тебе. Я рад пожелать вам счастья от всего сердца, Герасим. Только вот... Да, удастся ли мне увидеть Лизу счастливой...

Зеленецкий сделал скорбное лицо. Герасим с напряжением следил за ним.

— Да, ты же знаешь, Герасим, обстановка на прииске накаляется. Назревает бунт. Если не принять срочные меры, будет поздно. Все рухнет, неотвратимо погибнет... Мы погибнем — я, Янина, Лиза...

Управляющий прошелся по кабинету, наблюдая за Герасимом.

— Меры эти сводятся к одному. Сейчас я получил точные сведения о крупном месторождении золота. Находится оно недалеко от моего золотоносного участка. Называется Анугли...

— В Угли я не пойду, — оборвал Герасим.

— Выслушай меня до конца, Герасим, — спокойно продолжал Зеленецкий. — Предотвратить катастрофу могут только Анугли. Поэтому я, рискуя своим капиталом и будущим семьи, купил их. Об этом написал князю Гантимурову.

— Не князь, а народ Углям хозяин.

— Но я купил их на свои средства. Поэтому хозяин им отныне я.

— Купляй. Только в этом я не пособник. С Углей я получил свое сполна. — Герасим вытащил кисет, помял, сунул обратно в карман. Управляющий молча пододвинул ему газету, снова прошелся.

— Ты пойми меня, Герасим, как следует. Прилично устроить жизнь одной семьи — надо не так уж много. Другое дело, когда перед тобой две сотни бастующих рабочих, готовых растерзать тебя из-за проклятых денег, золота, наконец, куска хлеба... А благополучие нашей семьи — благополучие Лизы. Я думаю, ты не позволишь, чтобы с Елизаветой...

— Душу вытрясу, кто хоть палец подымет. — Герасим, просыпая махорку, свернул цигарку.

— Верю. Но ты не знаешь, что такое бунт, не знаешь, что такое сотни озлобленных людей. Они превратят в труху все, что встанет на их пути. Ты же помнишь ту драку, когда ты хотел работать, а другие нет. И теперь они сметут все. И первым эта участь постигнет наш дом. Меня, Елизавету...

— Хватит! — Герасим сжал кулаки, поднялся, шагнул к управляющему.

Губы Зеленецкого дрогнули, но он не шевельнулся.

— Анугли не только в моих интересах, но и в твоих, в интересах Елизаветы, в интересах всех рабочих. От тебя многого не требуется. Укажешь дорогу и вернешься. Тогда вы с Елизаветой будете вправе определить свою дальнейшую жизнь. Останетесь здесь или уйдете — дело ваше...

— Ладна. Но помни: Лизавета Степановна ничо не должна знать!..

— Хорошо, — согласился управляющий, подавляя негодование. — Теперь слушай... Изучи русло ключа...

— Нет! Доведу — и обратно. Там не мое дело.

— Хорошо. Набросай мне план ключа, — управляющий пододвинул лист бумаги, карандаш.

Герасим непослушной рукой начертил русло ключа, скалы, котлован. Зеленецкий опытным глазом окинул план, чуть заметно улыбнулся: «золотое дно». При необходимости его можно вычерпать за несколько дней и малыми силами.

— Вот что, Герасим, ты укажи только место для постройки жилья. Не у скал, а сажен на сотню выше. Понял? Хорошо. Кого возьмешь с собой?

— Не моя забота.

— Хорошо. Предоставим это право рабочим...

 

2

Отец Нифонт подошел к управе, на ходу перекрестив Веру, которая сидела около юрты и быстро-быстро обрывала лепестки подснежника, поднялся на крыльцо.

Войдя в полутемную комнату князя, он стащил шапку, по привычке пошарил глазами по стенам, но, не найдя иконы, перекрестился в передний угол, украшенный массивным луком и стрелой — подарком Гасана. Гантимуров, по своему обыкновению, сидел на кровати возле столика. Он отметил появление священника учтивым поклоном, зато Гасан, который сидел напротив Гантимурова и, видно, «съел все жданки», встретил его бурно.

— Мои глаза рады видеть Нифошку!

Отец Нифонт не очень приветливо взглянул на него, пристроился на краешек лавки, определив посох между коленями.

Несколько минут в комнате стояла тишина. Гантимуров невозмутимо глядел в окно. Гасан, шумно сопя, наполнял спиртом стакан, отец Нифонт сосредоточенно жевал губами.

Молчание нарушил князь:

— Давно я не посещал церкви.

— Редкий, хлеб-соль имущий, о большем тщится, — ответил священник. Взглянув на Гасана, строго добавил: — Забыли о церкви.

— Я не премину посетить твою обитель... Не с пустыми руками, — князь указал глазами на сверток, который принес Шмель.

— Гантимур говорит, как надо, Нифошка! — воскликнул Гасан, нетерпеливо ворочаясь на табуретке. Он привык рубить с плеча, и игра «в кошки-мышки» была ему явно не по нутру. Гасан бросал недовольные взгляды на Гантимурова, но тот с невозмутимым видом слушал сетования отца Нифонта.

— Приношения церкви скудны, сын мой. Едва хватает на крещение да на справление других богоугодных дел. Икону Николая-угодника переписать надобно, да никак невозможно в деньгах сбиться...

— Я дам тебе деньги, — не выдержал старшина его причитаний. — Сделай мою дочь женой Гантимура, как велит твой Миколка!

В комнате снова установилась тишина. Отец Нифонт сделал удивленное лицо, посмотрел на Гантимурова. Тот холодным взглядом смерил Гасана.

— Козьма Елифстафьевич весьма в грубой форме изложил мое благородное намерение, — спокойно подтвердил он, внимательно изучая свои ногти. — Выбор моего разума и сердца пал на дочь Козьмы Елифстафьевича, Веру Козьминичну. Я человек немолодых лет, мне следует устраивать свою жизнь...

Князь не совсем точно высказал свои мысли. Ему нужна была женщина, способная продлить родословную, которая неминуемо грозила оборваться. Конечно, для этого не стоило обращать внимания на цвет кожи, но князь, хорошо знающий психологию белых женщин, судил по-своему. Он предпочитал им смуглокожих — более выносливых, неприхотливых и, главное, безропотных. Если к тому же девушка недурна собой и гордая — что, безусловно, вольется в кровь потомков, — и обещает принести в дом мужа завидное богатство...

Этим и объяснялись подлинные намерения князя Гантимурова, о которых отец Нифонт имел весьма неполное представление.

— Похвально, сын мой, — одобрил отец Нифонт. — Церковь не запрещает подобных браков. И если будет выражено обоюдное согласие вступающих в брак и родителей обручаемых...

Гасан вскинулся, точно ему наступили на больную мозоль. Однако князь осадил его пронизывающим взглядом.

— Агния Кирилловна и Козьма Елифстафьевич, как вам известно, доброжелательно относятся к нашему браку.

— Это так!

Князь даже не взглянул на Гасана, продолжал ровным голосом:

— Сама Вера Козьминична, как присуще неискушенным девицам, ведет себя неразумно.

— Согласия на брак не имеет, — уточнил отец Нифонт, хотя прекрасно знал мнение на этот счет Веры Козьминичны не хуже самого князя. Будучи приглашенным Агнией Кирилловной, по ее просьбе он старался сделать все возможное, чтобы Вера со спокойным сердцем приняла предложение князя, однако успеха не имел. И вопрос его был по крайней мере праздным. Прежде чем князь успел что-либо ответить, Гасан громыхнул кулаком по столу.

— Она будет женой Гантимура! Это говорит сам Гасан.

— Церковь осуждает насилие, сын мой.

— Это не насилие, а наставление на истинный путь заблудшей, как говорит церковь, — поправил Гантимуров.

Священник пожевал губами.

— Такой брак церковь берет под свою защиту, ибо, на путь истинный заблудшего наставляя, тщится о благе души его.

— Завтра до полудня, — заключил князь.

— Да, это так, Нифошка!

— Ну с богом, сын мой, с богом, — заторопился отец Нифонт, недовольно покосившись в сторону шуленги. Он знал, что этот человек редко отступает от своего слова, и обращение к церкви лишь маскарад, придуманный князем. Изменить что-либо уже было нельзя, оставалось позаботиться о собственном куске хлеба.

— В сердце Нифошки любви к шкуркам больше, чем к самому Миколке на небе, — заключил Гасан, проводив отца Нифонта за порог.

Князь молчал, сосредоточенно уставясь в окно. Гасан тяжело заворочался.

— Зачем ты сказал Нифошке, что дочь Гасана не хочет стать женой Гантимура? Разве Гасан говорил тебе это?! Гасан свяжет свою дочь и принесет сюда.

— Думаю, в этом не будет надобности, — ответил князь, не поворачивая головы. — Смирить непокорную лошадь помогают железные удила. Об этом позаботится отец Нифонт.

— Имеющий голову, прежде чем набросить седло на оленя, должен спросить хозяина. Разве Нифошка, а не Гасан хозяин?

Князь медленно повернул к нему лицо, посмотрел долгим взглядом. Он знал этого человека и поэтому всегда оставался равнодушным к его словам и не удивился границам человеческого самолюбия.

Но сейчас не считаться с ним было, во всяком случае, неосторожно. Поэтому Гантимуров заставил себя чуть-чуть улыбнуться и ответил с иронией:

— Ты правильно думаешь, но умен тот, кто поручает смирить непокорную лошадь другому, в этом случае он не рискует свернуть собственную шею.

— Ха! Голова Гантимура достойна быть самой большой головой! — воскликнул Гасан. — Если Нифошка сломает свою тощую шею, то и тогда русский Миколка не смочит глаз.

Гасан налил полстакана спирта, отпил половину и протянул Гантимурову:

— Пусть, Гантимур прополоскает свои кишки. Теперь Гантимур и Гасан — имеющие одну мать!

Князь презрительно скривил тонкие губы. Сделал вид, что не замечает протянутого стакана, взял со стола бутылку с недопитым спиртом, чуть встряхнул, перевел взгляд на окно.

По обнаженному боку сопки снизу вверх скользили кроваво-огненные блики. Скользили и пропадали. Вслед за ними ползли легкие тени. Гантимуров зябко передернул острыми плечами, плотнее кутаясь в просторный халат. Наступал вечер. В этот час жесткие пальцы лихорадки начинали перебирать его тело.

 

3

Дела Шмеля на прииске начались с приключений.

В самом веселом настроении он подошел к первому бараку, открыл дверь, шагнул через высокий порог. Что случилось дальше, он плохо помнил. Нога по колено ухнула в воду, он дрыгнул ею, как резвый лончак, что-то громыхнуло, покатилось по полу. Шмель уже собрался повернуть восвояси, но его остановил смех, дружный, многоголосый, с подвизгиванием.

— Ой, бабочки. Этот не из нашенских. Нашенские-то к темноте привычные... Ох...

Шмель растерянно озирался. За большим кухонным столом, отгороженным от остальной части барака холщовой занавеской, сидели десять или пятнадцать женщин.

— Анисья, подсвети пришлому фонарем, что ли!

Рядом брякнуло ведро — Шмель испуганно оглянулся.

Около него над мыльной лужей, воинственно уперев обнаженные руки в бедра, стояла полногрудая молодка. В левой руке Шмель заметил тряпку.

— Извините. Мы никаких касательств к вам, стало быть, к женской общественности, не имеем, — пролепетал он, на всякий случай отступая на шаг к двери. Женщины расхохотались еще громче.

— Ах ты, кобель долговязый! Смотри-кось: «никаких касательств не имеем!» Всю стирку испортил...

Молодуха угрожающе шагнула к Шмелю, тот попятился, нащупал пятками порог.

— Мы служебная личность...

Шмель, изловчившись, ущипнул молодухин бок и как пробка вылетел за порог. Но и молодуха оказалась проворной — мокрая тряпка звучно припечаталась к его спине. Сделав несколько стремительных прыжков, Шмель устало присел на пенек, который торчал посредине улочки, стащил сапог, выжал штанину.

Опасаясь еще раз встретиться с досужими бабенками, Шмель заглядывал в бараки со всеми предосторожностями. Однако ему не везло. Длинные подслеповатые бараки пустовали. Поселок выглядел наспех покинутым. Стояли громоздкие телеги, валялись топоры, лопаты, торчали трубы летних каменных печушек, на веревках болталось белье. Пустовали шурфы и забои. Сиротливо стояли бутары рядом с огромными ворохами золотоносной породы, над томными пастями шурфов горбились ворота, мерцая отполированными рукоятками. Ни стука, ни крика, ни голоса. Непривычная тишина.

Шмель постоял на окраине поселка, безнадежно озираясь по сторонам, тоненько вздохнул:

— Несоизволительные порядки на этих приисках, стало быть, мы как служебная личность имеем...

Писарь вдруг насторожился, вытянул шею. До него донеслась песня, приглушенная, сдержанная...

Пели женщины, затем к ним присоединились мужчины. Однако песня не набирала силы, лилась монотонно, как вялая речонка. Вроде тянули ее люди, занятые другими мыслями...

— Стало быть, отдыхают господа золотнишники, наслаждаются природностью, а мы тут ищем их по самым безотлагательственным делам, — досадовал Шмель, пробираясь напрямик по изрытому руслу ключа к зеленеющим тальникам. До берега реки, куда стремился в свое время «золотой» ручей, было не так уж далеко, но каждый шаг стоил труда. Галька осыпалась и оседала под ногами, увлекала в полузатопленные шурфы, ямы, заросшие густым шиповником.

Шмель «перемыл» все косточки золотнишникам, пока наконец ступил на твердую, нетронутую землю. Здесь он тщательно выщипал со штанин навязшие колючки, погладил поцарапанные руки, приосанился...

Едва он сделал шаг к тальникам, как песня вдруг грянула во всю мощь, а как только, продравшись сквозь густые заросли, ступил на прибрежную поляну, — оборвалась. Шмель остановился, нерешительно переступая с ноги на ногу. Группы мужчин, женщин и детишек располагались там и здесь — на самом берегу реки и под тальниковыми ветвями. На скатерках, тряпицах лежала снедь, стояли кружки. Пять или шесть мужиков, засучив штаны, бродили по отмели с мешками в руках, вылавливая мелкую рыбешку.

— Здравия желаем, стало быть, наше вам уважение, — поклонился Шмель, пряча за спиной мешок.

Тишина. Золотнишники переглядывались, помалкивали. Одни продолжали цедить воду мешками, другие закусывали, третьи дымили самокрутками. Среди всех выделялся здоровенный голубоглазый детина с курчавой русой бородой. Он пускал кольца густого дыма и любовался ими.

— Наше вам самое что ни на есть почтение, господа золотнишники, — с достоинством повторил Шмель.

Голубоглазый детина подмигнул товарищам, отшвырнул самокрутку, вскочил на ноги. Подбоченясь, подошел к писарю и, кланяясь, выпалил скороговоркой:

— Проходи-ка, гостюшка, да уж не обессудь: чем богаты, тем и рады. Самовар свезли на базар за то, что подать не сполна сдавал. Коровку взяли на веревку, свели в полицию за то, что задом повернулась к становому приставу. Хлебушко у бога на жнитве, солюшко на спине — милости просим, угощайтесь.

Золотнишники грохнули. Шмель завертел головой, ухмыляясь.

— Неплохо, стало быть, имеете принадлежность к веселости. Только мы и сами не без понятиев.

Шмель кокетливо повел острыми плечами, распрямился, тряхнул мешком и пошел. Пошел плавно, по-бабьи, дробно выстукивая каблуками и взмахивая мешком.

Золотнишники покатывались со смеху. Молодухи окружили Шмеля, прихлопывая в ладоши. Шмель прошелся вокруг раз, другой, третий, остановился, поклонился:

— Здравия желаем, стало быть, наше вам что ни на есть уважение!..

— Здорово.

— Здоровы будем.

— Здравствуй, мил человек...

Рабочие зашевелились. Русобородый подхватил Шмеля под руку, затащил в круг, усадил.

Шмель сразу же стал среди золотнишников своим человеком. Перед ним появилась чистая тряпица, на ней краюха хлеба, соленый груздок, вяленая рыбина. Голубоглазый, улыбаясь, подал ему полнехонькую кружку спирта.

— Меня зовут Павел, а кличут Пашка — рвана рубашка, пупок на голе. А тебя как? Откуда, из каких мест-земель?

— Мое прозвание Шмель, стало быть, прозвание насекомовидное, но не Пчелка, потому как сами до женского полу склонности имеем, — ответил писарь, умильно поглядывая в сторону сгрудившихся любопытных молодок.

Бабенки озорно зашушукались, золотнишники заулыбались. Павел придвинул Шмелю кружку.

— Шмель так Шмель, на здоровье ешь да пей.

— Премного благодарственны, — Шмель поклонился во все стороны, приложился к кружке. Выпил под одобрительные взгляды мужиков, лизнул донышко, зажевал груздочком.

— Спирт что ни на есть лучший, сразу чувствования вызывает, но у нас к вам дела безотлагательственные с точки зрениев...

Шмель развязал мешок, достал кожаный кисет и, вынув одну монету, положил ее на тряпицу перед Павлом. — Вот, стало быть, самые что ни на есть настоящие, с царской личностью... Имеем желание променять их на золотой песок...

Золотнишники заметно (…)ились.

— На мену, значит? спросил Павел. — Что берешь-просишь?

— Наличность на наличность, стало быть, по объемности.

Наступило молчание.

— Побойся бога.

— Да ты откуда будешь-то, из каковских? — строго спросил Павел.

Шмель заерзал, поглядывая осоловелыми глазами на хмурые лица золотнишников.

— Мы с Витимского Острогу, стало быть, проживаем в соседях, а на службе состоим писарем и уполномоченным тунгусского общества во всех казенных делах.

— Теперь понятно, какого поля ягодка. — Павел взял пятирублевый, подбросил на руке, поймал, потом гулко хлопнул им по ладони Шмеля.

— Валяй откуда пришел. Хлебом-солью встречали, помелом провожали. Уж не обессудь...

Посыпались угрюмые реплики:

— Скопил на чужом горбу...

— Нажился на народной крови...

— Обобрал туземцев...

Шмель чувствовал себя не в своей тарелке. Растерянно оглядывался, лопотал:

— Вы не с той точки зрениев... Мы, стало быть, никаких касательств к народу не имеем. Берем, как служебная личность, но только с торговых людей, мы тоже не без понятиев... А вот прослышали о вашей бедственности...

Лица золотнишников посуровели.

— Бедности?! Беден тот, у кого денег много, а друзей нет. Ишь, помощник отыскался — с петлей навстречу...

Ввязались остроязыкие бабенки.

— Смотрите-ка, кровопиец несчастный. А еще «склонности к женскому полу имеем». Тьфу...

— Да какая баба такого близко подпустит к своему подолу?!

Шмель вконец растерялся.

— Вы не с той точки зрениев...

Вдруг кто-то из ребятишек предостерегающе крикнул:

— Комель идет!..

Реплики мгновенно утихли, грянула дружная песня:

Красный, как цвет сараны, урядник вышел на поляну в сопровождении двух стражников.

— Прекратить пению! — рявкнул он, останавливаясь на широко расставленных ногах. — Говорить буду!..

Золотнишники, раскачиваясь, словно под ветром, продолжали петь. Шмель глянул на урядника, ухмыльнулся, повернулся к нему задом, начал подтягивать тоненьким голоском... Песня то набирала силу, удалью стремилась к поднебесью, то падала, струилась.

— Митингуете! Погодите у меня, канальи! — разъяренный урядник подскочил к Шмелю. — А, господни писарь! И ты митингуешь!

Шмель встал, покачиваясь, поддернув штаны, обобрал налипшую на них траву, почесал за ухом.

— А, господин урядник, стало быть, всей своей личностью!

— Воша! — воскликнул Комлев. — Митингуешь!

— Ни-ни, — замотал головой Шмель. — Мы, как служебная личность, могем обидеться, потому как воша — насекомое паразитическое, стало быть, не имеет никаких занятиев, только бегает от одной личности к другой...

— Молчать! — рявкнул Комлев.

— Молчать мы тоже не могем, потому как имеем человеческое обличье, а лаять не привыкли, стало быть, до этого не у кого было...

Комлев ошалело таращил глаза на подвыпившего писаря, забыв даже, что их разговор с интересом слушают золотнишники. А тот продолжал себе.

— Мы, как служебная личность, недавно имели разговор с ихним благородием исправником Салогубом... Мы самолично привезли вам ихнее распоряжение в письменности... А еще мы доставили вам газету, а в ней тоже пропечатано касательно вас... стало быть, говорится, рабочие народы встают на кровавый бой, долой царя...

— За решетку, — наконец прохрипел урядник. Он схватил писаря за рукав, с силой дернул, Шмель упал. Однако тотчас поднялся, невозмутимо отряхнул штаны.

— Мы могем обидеться, стало быть, ихнее благородие или ихнее превосходительство могут получить сообщение в письменности о том, как вы во время ярмарки в Остроге собираете пушнину в самоличных целях...

Комлев крякнул, оглянулся. Рядом с ним, качаясь, как маятник, с опущенной головой и растрепанный стоял Павел. Он был сильно пьян.

— А-а, ты Павел Силин! Митингуешь! — прорычал урядник. — По тебе давно плачет решетка!..

— Никак нет, ваше благородие, пьем-гуляем, а решетка и на ум не идет. — Павел дал резкий крен в сторону, натолкнулся на Шмеля. Шмель боднул головой, протер глаза: ведь еще минуту назад этот бородач был трезвехонек!

— Пьешь-гуляешь и неповиновение высказываешь!

— Какое же веселье-гулянье без песни, а как запоешь — все на свете забываешь, даже о вашем благородии, — Павел надежно удерживался за рукав Шмеля.

— Некогда мне рассуждать с вами, — напыжился Комлев. — Марш в поселок! Господин управляющий будет говорить с вами. В вашем же интересе...

Урядник свирепо глянул на хмельного писаря, круто повернувшись, пошел прочь.

— Давно бы так, ваше благородие, — улыбнулся ему вслед Павел, выпрямляясь во весь свой богатырский рост. — Но а ты хошь и не нашего поля ягодка, а отбрил их благородие по-нашенски. Теперь будет наворачивать без оглядки до самого поселка.

Золотнишники, окружившие Павла и Шмеля, рассмеялись.

— Слышь, о каком кровавом бое ты вел разговор? А? — Павел пристально взглянул в лицо писаря.

— А стало быть, о... — Шмеля вдруг осенила догадка: долой царскую личность — узнают, не возьмут денежки! — Стало быть, ни о какой... Мы с самоличной целью попугали их...

Силин хмуро теребил бороду.

— Ты хотел сделать меновую. Мы заберем твои деньги, за пятирублевый — золотник. Только в загашниках золотишко не таскаем. Пойдем в поселок.

Шмель согласился, прикинув: восемьсот рублей с лишком — почти два фунта золотого песка!

— Мы тоже с понятиями, хоть и имеем жалостливость расставаться с царской личностью...

Собрание золотнишников проходило возле приисковой конторки. Пришли все. Не было лишь урядника и его стражников. Рабочие курили, сдержанно гудели, перекидывались словами.

— Уговаривать небось будет.

— Не выйдет.

Но когда на крыльцо вышел управляющий, гул понемногу улегся.

— Я пригласил вас, — начал управляющий, по привычке пригладив волосы, — чтобы вместе с вами обсудить один вопрос...

Среди рабочих прокатился сдержанный гул. Послышался насмешливый голос.

— Обсуждала свинья с гусем, как согнуть дышло, да криво вышло!

В ответ — смех. Но Зеленецкий как будто не слышал, продолжал спокойно:

— Обсудить серьезный вопрос. Прииск стоит второй день. Пески лежат. Вы отказываетесь работать. Но вы понимаете, я лишь управляющий. Без указаний на то хозяев не могу как-то облегчить вашу жизнь...

— Отсюда бы и начинал. А то начал во здравие, а кончил за упокой.

— Тогда не о чем разговаривать. Айда по домам...

— Стойте, — поднял руку Зеленецкий. — Так как я отвечаю за прииск, я на свой страх и риск разрешаю вам промывку трети всех песков для своих нужд. Указание дано, приказчики отведут пески. Промывать в нерабочие дни. А обо всем остальном позаботитесь сами.

Рабочие заволновались:

— На кой нам золото, если жрать нечего? Ведь лавка торгует на деньги...

Шмель так и подскочил на месте! Крутнулся, вежливо тронул за рукав Герасима, с которым стоял рядом возле крыльца.

— Мы извиняемся за беспокойственность, стало быть, имеем желание узнать: по какой стоимости можно заменить деньги на золото?

— Всяко, — буркнул тот. — Подыхать с голоду будешь — золотник за копейку отдашь...

Управляющий продолжал:

— Золото из этих песков все будет принято на деньги, как подъемное. — Зеленецкий сделал паузу, достал из кармана пиджака крупный самородок, бросил одному из рабочих. Самородок пошел по рукам. — Далее, есть сведения о богатом месторождении наземного золота, которое, по приблизительным подсчетам, даст три-четыре золотника на пуд породы. Этот самородок оттуда. На этих же днях туда необходимо отправить разведку. Исследовать месторождение, подготовить жилье, с тем чтобы к концу лета начать его разработку. Нужно двух человек. Решайте сами, кого отправим.

Толпа всколыхнулась:

— Павла! Силина!

— Старикана! Старикана! Ножина!..

Зеленецкий внутренне усмехнулся: «вот вам и демократизма», господин урядник. Довольный собой, он наблюдал за рабочими, которые передавали самородок из рук в руки, оживленно переговаривались. Самородок дошел до Ножина и Силина, которые стояли рядом, могучие, как кедры, бородатые. Вот он тускло засиял на ладони Ножина. Глаза темнокожего великана вспыхнули, он дотронулся до своей цыганской бороды, с наслаждением погладил. Донесся его глухой голос:

— Всю жизнь золотарю, а этакого держать не доводилось. Барашка!

Управляющий снова усмехнулся.

Ножин и Силин перебросились двумя словами. И вот раздался громкий, как всегда чуть насмешливый голос Павла.

— Золотишко и верно богатое. Этакие камушки с неба не валятся, хоть и говорят, что господь славный парень. — Он подбросил самородок, поймал, помолчал, будто прислушиваясь к отзвуку слов в сердцах товарищей, продолжал решительно: — Перебраться на другое место просто, да не совсем. Ребятишки, скарб кое-какой. Потом заработки... Я к тому веду, хозяин, что надо, как говорят, договориться на берегу, а после лезть в воду. Ты подумал, теперь нам дозволь хорошенько обмозговать...

 

4

Домой Гасан вернулся в сумерки. Бросив шапку жене, он ущипнул ее руку, что свидетельствовало о его прекрасном настроении, прошел к столу.

— Теперь Гасан равен самому Гантимуру! — Он с удовольствием поскреб пухлую грудь всей пятерней и крикнул, не поворачивая головы: — Агаша! Тащи сюда чем можно набить желудок, не боясь поцарапать его! Мои кишки неплохо прополосканы, но пусты, как мешок охотника, отдавшего шкурки царю!

Гасан довольно расхохотался.

Агния Кирилловна не заставила долго ждать. Ко всему равнодушная, она вошла, поставила на стол миску с холодной олениной, бутылку спирта, алюминиевую кружку.

— Уж не думаешь ли ты, что равный Гантимуру будет лакать из этой посудины?! — неожиданно возразил Гасан, свысока глянув на жену. — Тащи прозрачную кружку, из какой пьет другой из имеющих одну мать!

Агния Кирилловна, как обычно, молча исполнила его приказание. Она собралась выйти, однако Гасан удержал.

— Нифошка следующим солнцем сделает дочь Гасана княгиней. Ты в этот день можешь прополоскать себе горло.

Он придвинул жене алюминиевую кружку, до краев наполненную спиртом. Агния Кирилловна отхлебнула глоток — спирт застрял в горле. Она часто и судорожно глотала слюну, на глазах выступили слезы.

— Ха! Питье Нифошки отучило тебя быть настоящей женщиной! Не станет ли дочь Гасана подобной тебе?! Тогда и у Гантимура будет жена с сердцем Нифошки!

— Боюсь я за нее, — тихо заметила Агния Кирилловна.

Но голос Гасана заглушил ее слова:

— Со следующим солнцем она уйдет в юрту Гантимура! Потом Гасан и Гантимур сделают себе деревянную юрту, равную самой высокой сопке, за которой солнце будет садиться ночевать. Пусть вся тайга видит ее. А когда русский Миколка пожелает взять душу Гантимура, во всей тайге будет один хозяин: Гасан! — Гасан вспотел. — В тайге будет один хозяин: Гасан! — крикнул он, поднимаясь на отяжелевшие ноги.

— Дай бог. — Агния Кирилловна облегченно вздохнула: князь долго не проживет!

С этой мыслью она вышла из-за стола вслед за мужем.

Гасан едва дошел до смежной комнаты, сразу же растянулся на земляном полу, пышно устланном шкурами.

— Вы на койку бы легли, — предложила Агния Кирилловна, стаскивая с него унты.

Но Гасан уже храпел.

Агния Кирилловна вынесла унты на кухню, вытащила из них стельки и положила сушить возле печки, убрала со стола, зашла в комнату дочери.

Комнатка представляла собой маленький отгороженный уголочек. Против входа стоял небольшой топчан и совсем крохотный столик, убранный салфеткой с вышитым крупным узором. Рисунок изображал оленя и охотника с луком в руках. Хотя черты человека были переданы довольно приблизительно, но воинственная поза, тонкая прямая фигура, скуластое лицо и черные насупленные брови подчеркивали гордость и упрямство.

Столик украшали ворсистые гураньи рожки с двумя большими и одним маленьким отростками, которые несли на себе небольшое четырехугольное зеркальце — подарок матери.

Агния Кирилловна склонилась над койкой. Дочь спала, завернувшись в одеяло и крепко обняв подушку.

— Не разделась даже, — тихо обронила она. Хотела снять с дочери халат, но раздумала. Присела на краешек топчана, склонила голову. Плечи давило стопудовым грузом. Грустные мысли щемили сердце.

Вот и выросла дочка. Стала взрослой. Завтра она уйдет. Она не узнает ничего о своей матери. Будет ругать ее, а может, и проклянет навеки...

Воспоминания, созвучные настроению, потекли сами собой.

Агния плохо помнила свою мать. Она умерла двадцати семи лет, через десять лет после ее рождения. А через год умер отец. Она осталась со своей теткой, которой было тогда лет девятнадцать. Через год Янина вышла замуж, и они переехали в Читу, где Арнольд Алексеевич служил чиновником. А еще через год он купил место управляющего здешним прииском. Здесь они жили без прислуги. Тетка все делала сама, Агния помогала ей. Так прожили пять лет. На шестом году случилось... Лучше бы не видеть света! В девичью комнату вошел Арнольд Алексеевич. Тетки не было дома. Она ездила в церковь... Девушка хотела умереть и убежала из дому. На вторую ночь ее случайно нашел старшина Доргочеев. Он спас ее от смерти и позора...

А какая судьба ждет дочь?!

Агния Кирилловна дотронулась губами до горячей щеки Веры — на глаза навернулись слезы. Она поспешно вышла из комнаты.

Как только затихли мягкие шаги матери, Вера открыла глаза...

Красный язык фонаря трепетал и прыгал, потрескивая, жадно высасывал через поры фитиля керосин. Сотни алых теней метались по нависшей над лицом стене, шныряли по матерчатым перегородкам. И вся эта раскаленная, кровавого цвета масса кружилась в бешеной пляске, ослепляла, давила. Не хватало воздуха. Хотелось крикнуть. Крикнуть громко:

«Мама!»

Но в горле пересохло, как в большой зной. Девушка порывисто села на койке. Взгляд упал на портрет охотника... И вдруг она совершенно отчетливо услышала знакомые слова.

«В груди той, кто имеет мышиные хвосты вместо двух кос, сердце орлицы!»

Вера машинально пощупала свои косы. Нет, теперь они толстые и тугие. Не как четыре года назад. Да, тогда она была совсем девочкой и каждый день бегала к скале, у которой среди малиновых кустов и гибких рябин бежал крохотный ручеек. Светлый-светлый, как чистое небо, он перекатывался с камешка на камешек, разговаривал. Вера лежала под кустом рябины и наблюдала, слушала, затаив дыхание, жизнь леса. По теплым от лучей солнца камням расхаживали сизые голуби, важные и говорливые; из камней выскакивала толстенькая короткая пищуха с полным ртом травы и, зыркнув по сторонам, деловито раскладывала зелень на камне, на просушку; пробегал бурундук; прыгала белка; в цветущем голубичнике хлопотала лесная курица, озабоченная поведением своих несмышленых детей. А над головой в синем небе многоголосой свирелью посвистывали неутомимые белохвостые стрижи, алогрудые ласточки.

Возле скалы она и встретила этого юношу. Вера набрала охапку сухих ветвей, стянула их ремешком и отправилась домой, легко перепрыгивая с камня на камень.

Над скалой по-прежнему носились веселые стрижи, купаясь в золотых лучах. Вера шла и не могла отвести от них глаз. Увлеченная, она сделала один неверный шаг — и ее нога оказалась в глубокой расселине. Вязанка хвороста отлетела в сторону. Вера готова была расплакаться, но когда подняла глаза, перед ней стоял этот юноша, с луком в руках и оленем на поводу. Он живо наклонился, протянул ей руку. Но Вера не приняла помощи. Упрямо сжав губы, она напружинилась и проворно выбралась из ямы. Хотя правое колено кровоточило, саднило, девчонка, гордо взглянув на охотника, прихрамывая, пошла прочь. Юноша в полной растерянности смотрел ей вслед.

— В груди той, кто имеет мышиные хвосты вместо двух кос, сердце орлицы! — крикнул он ей не то с восхищением, не то с обидой.

Вера даже не оглянулась. А назавтра, с восходом солнца придя на это место, она с удивлением обнаружила на нижнем сучке лиственницы маленького человечка, выжженного из березового корня...

Встреча не повторилась. Но с того дня Вера часто щупала свои тощие косички и с огорчением отмечала, что незнакомый юноша был прав. И много дней спустя, когда отец перестал кочевать со стойбищем, грустившая по тайге Вера воскресила образ охотника на куске шелка.

Но грусть не прошла. Слова не забылись. Они и сейчас стоят в ушах.

«В груди той, кто имеет мышиные хвосты вместо двух кос, сердце орлицы!» Их покрывают грозные слова: «Со следующим солнцем дочь Гасана уйдет в юрту Гантимура!»

Вера забылась лишь утром.

Агния Кирилловна испугалась, застав дочь разметавшейся по постели, бледную, осунувшуюся. В тревоге она склонилась над ней, ласковой рукой прикоснулась ко лбу. Вера открыла глаза. Агния Кирилловна ощутила на себе безучастный взгляд всегда живых, восторженных глаз.

— Что с тобой, доченька? — дрогнувшим голосом воскликнула она. — Не больна ли ты?

— Нет, мама, — тихо ответила Вера и постаралась улыбнуться. Но от ее улыбки в юрте стало еще мрачнее. Такое впечатление остается, когда луна, на секунду вырвавшись из плена облаков, холодным взглядом окидывает поникшую, прибитую косой изморосью осеннего дождя землю.

— Слава богу, — вздохнула Агния Кирилловна, обнимая дочь. — Вставай, доченька. Час уже поздний, а хлопот много.

— Я сейчас, мама.

Агния Кирилловна поцеловала дочь и вышла из комнатки. На душе было неспокойно. Необъяснимая тревога сжимала сердце. Все валилось из рук. Она никак не могла отыскать спички и вдруг обнаружила, что они у нее в руке. Наложив в печку сучьев, поставила на нее кастрюльки, чайник и присела, занятая своими мыслями, а потом спохватилась, что забыла поджечь дрова. Она долго сидела перед печкой, наблюдая разгорающийся язычок пламени, а сердце все ныло, ныло. Впрочем, Агния Кирилловна нашла успокоительный ответ: пробил час, и дочь улетает из своего гнездышка, опустеет девичий уголок. Она и не подозревала, что чувства в гордом сердце дочери не сломлены, они лишь задремали. То же самое таит в себе клок обгоревшего сена. Присыпанный толстым слоем пепла, он чуть-чуть тлеет, кажется угасшим, но даже легкое дуновение ветерка — и он вспыхивает жгучим пламенем, увлекая вверх кучи мертвого пепла.

Накинув халатик, девушка вышла из юрты. Утро было тихое, небо голубое и высокое. Солнце успело далеко отойти от крестоносной сопки и обильно поливало теплом землю, юрты, дома. Только церквушка отца Нифонта все еще пряталась в густой тени.

Такое утро всегда приносит какое-то необъяснимое чувство радости, от которого замирает сердце, кажется, что этот день обещает тебе что-то хорошее и светлое. Так всегда казалось Вере, когда она утром выбегала из юрты, чтобы окунуться в бесконечные потоки солнечных лучей. У полога ее неизменно поджидал пес. Витим прыгал ей на грудь, лизал румяную от сна щеку, и они возились, бегали вокруг юрты. Пес визжал от удовольствия, а Вера заливалась серебристым смехом.

Все это осталось позади.

Девушка стояла возле полога и безучастно смотрела вокруг. Притихший пес сидел около ее ног. Он заглядывал ей в глаза и, казалось, недоумевал. Он пробовал даже тихонько куснуть ее тонкие пальцы, затем перевернулся на спину, смешно дрыгая ногами, вскочил, потянул за полу халата. Но Вера стояла неподвижно. Она погладила морду своего любимца и молчаливая вернулась в юрту.

Мать хлопотала возле печки, стуча кастрюльками. Она встретила дочь непринужденно веселым восклицанием, пытаясь заронить крохотную искру бодрости в ее сердце.

— Тебе нравится сегодняшний день, доченька?

— Да, мама, — ответила Вера.

— Вот-вот придет отец, а мы еще не в сборе, — внезапно спохватилась Агния Кирилловна. — Ты посмотри только, какие унты подарил он тебе!

Она увлекла дочь в свою комнату. Открыла маленький, знакомый Вере с детства, сундук, окованный полосками бурого железа.

— Полюбуйся. Они сшиты для тебя. Они тебе нравятся?

— Да, мама, — подтвердила Вера, равнодушно разглядывая аккуратные унты из белоснежных оленьих камусов, отороченные поверху широким, в ладонь, расписным узором, собранным из разноцветных кусочков меха и материи.

— Я знала, они тебе понравятся. Ты знаешь, кто их сшил?! Рита! К твоей свадьбе. Козьма Елифстафьевич подарил ей за это два куска шелка. Ведь у Риты свадьба тоже не за горами.

Губы Веры дрогнули, Агния Кирилловна, поняв, что причинила боль, спохватилась.

— А это подарок от меня. Подвенечное платье моей мамы. Оно будет тебе к лицу. Ты ведь у меня красавица.

Агния Кирилловна прикинула пышное со множеством мягких оборок платье, сшитое из материи цвета и веса лебяжьего пуха, к фигурке дочери и осталась довольна.

— Как оно тебе идет! Сейчас нарядимся. И отец не узнает своей дочери.

Вера вела себя, как послушный ребенок. Она дала надеть на себя платье, унты, причесать и даже машинально глянула в зеркальце, поданное матерью. В белом пышном платье Вера выглядела несколько смешно и достаточно нескладно. Вся гибкость девичьей фигуры, так прекрасно передаваемая неказистым халатиком, исчезла, потонула в бесконечных складках. Тем более удручающее впечатление производили унты и особенно деревянный человечек. Черный, засаленный, на таком же пропитанном потом тоненьком ремешке.

Это было нелепо и смущало Агнию Кирилловну. Но, зная, что унты подарены отцом, а что с амулетом дочь никогда не расстается, она долго не решалась высказать свое мнение.

— Доченька, ты, может, наденешь мой медальон? Он тебе будет к лицу. — Агния Кирилловна хотела высказать свои опасения, что этот человечек может не понравиться князю, натура и щепетильность которого ей были хорошо известны, но воздержалась и в душе похвалила себя за это, заметив, как вспыхнуло лицо дочери, как оно мгновенно преобразилось...

— Нет! Не надо, мама! — Вера загородила рукой амулет.

— Я не настаиваю, доченька. Ведь ты только наполовину моя, а наполовину отцова.

С улицы донеслись глухие шаги.

— А вот и отец. Будь умницей, доченька. Ты ведь знаешь своего отца.

Вера не успела ответить, как в комнату вошел Гасан в новом ярком халате. С важным видом оглядев дочь, он заключил:

— Ха! Дочь Гасана достойна больше, чем Гантимур! Это скажет каждый, кто имеет сердце мужчины!

Вера не подняла глаз. Да в этом не было и нужды. Гасан никогда не замечал своей дочери, не видел ее и сейчас. Он видел в ней лишь то, что может сделать его равным князю, доставить утешение его ненасытному самолюбию, на алтарь которого он мог принести собственное сердце.

Гасан распорядился:

— Агаша, иди в юрту Миколки, Гантимур ждет Нифошку в своей цветной норе.

Агния Кирилловна засуетилась. Накинула на полуобнаженные плечи дочери розовый шарф, заглянула в глаза, поцеловала в лоб и с тихими слезами вышла на улицу.

Вслед за ней вышел Гасан, а за ним Вера. Они миновали десять сажен, которые отделяли юрту от домика князя, поднялись на крыльцо. Возле дверей Гасан остановился, повернулся и сверху вниз посмотрел в сторону стойбищ. Около юрт толпились люди. Много людей. Их взоры были устремлены на домик князя. В этих разных по своему выражению взглядах можно было читать и покорное почтение, и бессознательный страх, и открытое неодобрение, и откровенную ненависть.

Вера внимательно всматривалась в знакомые лица. Люди сдержанно кивали ей. Она не чувствовала вражды к себе, но и не ощущала сочувствия. Отец молча распахнул дверь, пропуская ее вперед.

Князь сидел на своем обычном месте у окна и чистил ногти. Он медленно повернул голову в сторону вошедших, скользнул взглядом по робкой фигурке девушки, приподнялся. На его выжелченном лихорадкой лице проступили живые краски.

— Ха! Гасан видит — она достойна Гантимура! — подытожил старшина, подталкивая дочь вперед.

Нетерпеливый взгляд князя снова коснулся покорной девичьей фигуры, остановился на груди и вдруг потускнел, губы презрительно дрогнули.

— Старшина забыл, что имеет дело с князем, а не с охотником из его стойбища...

Вера вздрогнула и подняла голову. Гасан тяжело топтался на месте, ничего не понимая.

— Почему сердится Гантимур?

— Старшина потерял зрение, — помедлив, ответил князь. — Если бы его дочь повесила на свою грудь не эту образинку, а слепую полевку, как он выражается, он бы также не заметил.

— Будяр! — прорычал Гасан, наконец поняв, что оскорбило сердце князя. Он подскочил к дочери, схватил за плечи, рывком повернул к себе.

— Не надо! — в отчаянии крикнула Вера, обеими руками сжимая амулет.

Рыча, Гасан разжал хрупкие пальцы дочери. И тут случилось неожиданное. Вера собрала все силы и оттолкнула отца. Не ожидая этого, он тяжело рухнул на пол. Вера, как во сне, легко перепрыгнула через его тело и исчезла за дверью...

Некоторое время в комнате царила тишина. Побледневший князь застыл в немом удивлении. Ошеломленный Гасан лежал, раскинув руки. Лицо его выражало полную растерянность. Но вот оно вспыхнуло, глаза сверкнули бешенством. Он вскочил на ноги. Метнулся к стене — в руках оказались лук и стрела. Выскочив на крыльцо, он остановился, шаря вокруг яростным взглядом...

Вера уже бежала по озеру, с каждым шагом сокращая расстояние до полыньи, разверзшей ледяное поле. Пальцы крепко сжимали концы шарфика. Платье летело за ней легким облачком. Вся ее фигурка выражала отчаянную решимость...

Десятки глаз в немом молчании провожали ее...

Гасан наконец заметил Веру. Он вскинул лук. Еще мгновение... Но тонкая рука неожиданно перехватила стрелу поперек.

— Старшина забыл, что она нужна мне живая, — раздельно произнес Гантимуров, и вдруг его голос сорвался. Он зашептал: — Твои люди должны догнать ее. Вернуть...

Ослепленный яростью, Гасан глядел на него и не мог сообразить, чего хочет от него этот маленький тщедушный человечек...

Вера бежала. Бежала из последних сил. Близко уже чернела яма. Вода тяжело ворочается, вскипает...

— Вера Козьминична, обождите, стало быть... — послышался тонкий жалобный голос. Шмель быстро свернул с тропы, ведущей в Острог, колотя бока оленя длинными ногами, двинулся к озеру.

Девушка, кажется, услышала его — ведь он от нее был так близко! Она остановилась, повернулась к нему лицом, выпрямилась. Но сейчас же подточенный волной и солнцем лед бесшумно расступился, колеблясь, сомкнулся над головой иглистыми обломками, стиснув конец розового шарфика.

Стало необыкновенно тихо. И в этой тишине отчетливо послышался глухой стук лука, выпавшего из руки Гасана. Лук ударился о крыльцо. Спружинил. Скатился по ступенькам. Упал на землю. Гасан проводил его безразличным взглядом.

— В ее жилах текла кровь Гасана, — тихо произнес он.

Сейчас же страшный нечеловеческий крик потряс души свидетелей только что разыгравшейся трагедии. Агния Кирилловна бежала к озеру. За ней мчался Перфил. Он нагнал ее возле управы, схватил в охапку. К нему подоспели отец Нифонт и Рита. С трудом удерживая обезумевшую женщину, они вели ее к юрте. Она вырывалась, выкрикивала бессвязные слова, от которых кровь стыла в жилах.

Гасан стоял неподвижно, уставившись себе под ноги, тихо повторял:

— В ее жилах текла кровь Гасана...

К крыльцу подъехал Шмель. Он слез, выпрямился во весь свой рост, подошел к Гантимурову, молча протянул конверт. Князь уже овладел собой. Лишь тонкие пальцы слегка дрожали, когда он вскрывал письмо. Управляющий в нескольких словах излагал просьбу. Необходимость выезда старшины Доргочеева подкреплялась вескими словами: «дело государственной важности». В приписке Зеленецкий просил князя о встрече по очень важному делу.

Гантимуров еще раз пробежал краткое письмо, повернулся к Гасану.

— Необходимо сейчас же выезжать на прииск. Просит сам государь.

Гасан, едва взглянув на гербовый лист, уставился на озеро, где среди голубого льда кровавым цветком маячил лоскут шелка. Из его груди вырвалось глухое рычание, от которого князю стало не по себе.

— Просит сам государь, — торопливо повторил он, кутаясь в халат.

— Будет так! — Гасан распрямил плечи, властно взглянул на Шмеля. — Ты...

Тот поклонился.

— Мы пришли сказать вам, господин старшина, и вам, господин голова, что никаких общих делов с вами не имеем. Уходим, стало быть. — Шмель повернулся к ним задом и ушел достойной походкой.

Гасан удивленно взглянул на князя. Однако Гантимуров лишь презрительно скривил губы и удалился в свою комнату. Старшина яростно воскликнул:

— Собака! Когда хозяин выпускает палку из рук, она перестает бояться. Но рука Гасана еще крепко держит палку!

Гасану удалось в толпе отыскать Семена. Он сделал ему повелительный знак, и послушный Семен сейчас же подошел к нему.

— Надо пять и еще одного оленя. Скоро! Надо найти Назара — он поедет со мной.

Семен беспрекословно повиновался. Вскоре у крыльца стояла шестерка сильных оленей. Гасан покинул Острог.

 

5

Проводив Гасана, Семен в нерешительности топтался на месте. Толпа уже растекалась по юртам, и ничто не напоминало о разыгравшейся трагедии. Лишь на бесконечном ледяном поле по-прежнему розовел шарфик, затертый обломками льда. Жизнь стойбища входила в свою колею... Молчаливые, сосредоточенные люди возились возле жилищ. Вытаскивали из юрт скарб, укладывали и увязывали вьюки.

До Семена доносилось веселое лопотание детворы, которую особенно радовала перекочевка на летние стоянки, где ее ожидали солнечные дни, зеленая и нарядная тайга с ручейками, большими и малыми, то тихими и голубоватыми, притаившимися между корнями деревьев, то стремительными и прозрачными, прыгающими с камешка на камешек; лесные полянки с сонливыми озерками, расписанные, как самые нарядные кумеланы. Радость детишек разделяли собаки, стосковавшиеся по настоящей тайге. Они нетерпеливо повизгивали, шныряли под ногами людей. Слышались сердитые окрики взрослых.

Семен чувствовал себя одиноким, как верный пес, неожиданно потерявший хозяина. Он с детства привык чувствовать железную руку этого человека и слепо поклонялся его силе...

Еще раз оглянувшись на голую сопку, за которой скрылся хозяин, на озеро, Семен вздохнул: «Зачем хозяин-Гасан отправил свою дочь в озеро? Разве им тесно было в сопках?..» Семен снова вздохнул и тихо побрел. Шел среди юрт совершенно чужой, упрямо потупив голову, исподлобья отвечая на хмурые взгляды сородичей. Остановился на краю поляны, возле юрты отца.

У полога сидела Адальга, укладывая нехитрые пожитки. Она подняла пытливые глаза на Семена, ладонью утерла потный лоб, сказала с упреком:

— Ты ходишь, когда все собираются ехать.

Семен покраснел от злости. Даже женщина осмелилась сделать ему замечание! Однако ответить ничего не успел. Из юрты вышел Аюр. Отец и сын молча смотрели друг другу в глаза.

— Елкина палка! Волк, убивший дочь, уехал, а его хвост остался! — воскликнул Аюр, стискивая пальцами острогу.

— Кто мог удержать глупую с двумя косами, если ее душа захотела уйти в низовья Большой реки? — злобно усмехнулся Семен. — Разве один великий охотник?

— Твоя голова пуста, как ловушка ленивого! У тебя нет больше отца. Кто живет вместе с волком, никогда не станет собакой.

— В юрте хозяина-Гасана найдется место для меня, — гордо ответил Семен.

Аюр молча провожал взглядом неуклюжую фигуру сына. На душе кипело зло. Ничто его так не бесило, как тупость, слепота людей, которые добровольно накидывают на свою шею петлю и не хотят вытаскивать бестолковую голову даже тогда, когда им говорят об этом. И тем более этим слепым был сын. Человек, в жилах которого течет его кровь!

Аюр взглянул на жену, которая с жалостью глядела вслед Семену, сердито заметил:

— Твои глаза делают больше, чем руки.

Адальга потупила взор, руки ее заработали проворнее. Аюр, бросив острогу на землю, скрылся в жилище.

Семен шел подле перелеска. Дойдя до берега озера, он обогнул пригорок, очутился в глухой ложбинке, где стоял камень шаманов. Юрта из корья была пуста. Большая куча холодного пепла да подсушенные солнцем бурые кости говорили о том, что шаманы уже давно закончили свои сокровенные беседы с духами и теперь предаются отдыху...

Вправо, на закат солнца, шла глубокая мягкая тропинка. Толстый слой влажного мха был протоптан до самой земли. Семен пробирался в полумраке, хотя солнце стояло высоко. Две островерхие обрывистые скалы надвигались одна на другую, оставляя тесный провал, заросший длинностволым кедрачом. Все эти каменные и зеленые нагромождения сливались где-то высоко над головой, отрезая щель от внешнего мира, и человеку, вступившему впервые на мшистую тропку, показалось бы, что он вступил в глухое подземелье. Но Семена не угнетали ни мрак, ни мертвая тишина. Он хорошо знал эти места.

Тропинка вывела его на крохотную полянку, по кромке которой, прижимаясь к лесу, располагался десяток юрт. Он вошел в одну из них и плотно прикрыл за собой полог...

Куркакан, голый до пояса, стоял на четвереньках перед огромной клеткой из прутьев и быстро бормотал малопонятные слова. Он лишь на мгновение повернул скорбное лицо в сторону Семена, и снова тревожные слова посыпались с его губ.

В клетке, точно растрепанная кочка, сидел большой серый филин. Он печально лупил мутно-зеленые глаза и хрипло дышал широко раскрытым клювом. Тяжелый недуг, видимо, сразил птицу.

— Ой, горе. Горе свалилось на мою голову! — со стоном вырвалось из груди Куркакана. Даже мрачному Семену стало не по себе от этого вопля. Он отодвинулся к выходу, приподнял полог, впустив в жилище немного света. Жалостные причитания Куркакана обостряли тоску.

— Горе моему сердцу... Разве я не берег тебя, как свой глаз? Или ты не ел со мной один кусок? Может, я обидел тебя сердитым взглядом? Нет. Нет...

Продолжая убиваться, Куркакан дрожащими руками собрал кусочки мяса, валявшиеся в клетке, поднес к самому клюву филина. Но птица, падкая до кровавого пиршества, не приняла угощения. Куркакан сгорбился, бессильно опустил руки. И тут, совсем не кстати, раздалось громкое цоканье белки. Шаман встрепенулся. На четвереньках метнулся ко второй небольшой клетке, в которой содержалась живая пища филина. С радостной надеждой он подхватил трепещущего зверька и бережно опустил к ногам издыхающей птицы. Белка метнулась в один угол, другой, сжалась в комочек, закинув пушистый хвост на спину. Глаза филина вспыхнули пронзительным зеленым светом. Распустив огромные крылья, он сделал несколько неуверенных шажков к своей жертве. Клюв хищника поднялся, как изогнутый медвежий коготь, и опустился на голову зверька. Но удар был слаб. Белка перевернулась, кинулась вперед и вцепилась в противника. Филин жалобно закричал, свалился на бок, судорожно забил крыльями. Такой же крик вырвался из души шамана. Трясущейся рукой он поймал зачумленного зверька и с размаху швырнул в тлеющий очаг. Взметнулись пепел и искры. Семен чувствовал, как гибкое тело коснулось его колена, мелькнуло в полоске света и пропало за пологом. Резкий запах горелой шерсти ударил в нос…

Парень с удивлением заглянул в очаг, поднял глаза на Куркакана. Но шаман был весь во власти скорби. Тряся головой, он растирал на ладони какие-то листочки, смачивал слюной, прикладывал месиво к ноге любимца. Пепел, точно снег, кружа по жилищу, оседал на его согбенную спину...

Наконец Куркакан отполз от клетки, уселся на шкурах.

— Много мы прожили рядом. Когда я ел, он садился на мои колени и клевал пищу из моих рук. Когда я ложился спать, он дремал у моего плеча... Я водил его в ночную степь на охоту... Горе мне...

Долго сидел Куркакан жалкий, пришибленный. Семену стало невмоготу слушать его стенания. Он даже не подозревал, что у этого человека такое жалостливое сердце.

— Этот с ночными глазами будет жить, — произнес Семен уверенно, чтобы облегчить страдания хозяина.

Глаза Куркакана засветились надеждой.

— Входящий в жилище духов с добрыми словами может остаться в нем. — Казалось, только теперь хозяин заметил своего гостя. Он пошарил рукой в изголовьях постели, вытащил початую бутылку спирта. — Какие вести принес Семен?

Парень облизнул сухие губы, промолчал. Хозяин налил в кружку спирта, бросил кусок холодной оленины.

Семен медленно, с наслаждением вытянул половину, облизнулся, допил остатки. Подобрав оленину, понюхал, положил на колени. Только после этого заговорил. Он коротко передал то, что пришлось увидеть в этот день на побережье, сообщил об отъезде Гасана на прииск.

— Ее сердцем завладели злые духи, — заключил Куркакан, выслушав рассказ Семена, и крепко зажмурил опухшие веки, давая понять, что ему необходима тишина для тайной беседы с духами.

На самом деле Куркакан в эту минуту был далек от камланий, как и Семен от веры в них. Он размышлял над тем, что удалось ему узнать. Смерть дочери хозяина его ничуть не обеспокоила. Он даже злорадствовал на этот счет, обиженный тем, что Гасан обратился к отцу Нифонту, а не к нему. Тревожил поспешный отъезд Гасана. Чем окончится эта поездка для хозяина? Если принесет успех, то это еще больше усилит власть Гасана в сопках, что, безусловно, сулит выгоды и ему, Куркакану; если окончится неудачей, то это будет в равной степени и его собственной неудачей. Так или иначе, надо выполнить приказание хозяина. Однако выполнить с таким расчетом, чтобы укрепить свою пошатнувшуюся власть среди людей стойбища, заставить их повиноваться...

— Душой дочери хозяина-Гасана завладели злые духи... Надо большое камлание, чтобы она нашла место в низовьях реки Энгдекит...

Куркакан, закрыв веки, следил за Семеном. Тот сосредоточенно рвал мясо крепкими зубами.

— Как живет первая дочь Тэндэ? Ведь она пришла к очагу твоего отца? — вкрадчиво спросил он, хорошо видя, что в груди Семена кипит обида и гнев.

Глаза парня вспыхнули.

— У Семена нет отца!

Куркакан живо схватил кружку, плеснул спирта, протянул гостю: «Собака, не имеющая хозяина, достается тому, кто первым сумеет протянуть руку, чтобы погладить ее».

— У этого очага и в сердце хозяина-Гасана всегда есть место для тебя, — ласково проговорил он.

— Да, это так, — подтвердил Семен и залпом вылил спирт в глотку. — Я всегда делал то, что говорил он.

— Да, да. Как живет вторая дочь Тэндэ?

Семен нахмурился, засопел. Выждав, Куркакан произнес тихим голосом:

— Послушные Куркакану говорят: та, что смеялась над Семеном, когда стойбище покидало место снега и ветров... Та, что смеялась над Семеном, не должна увидеть зеленых дней. Да, да, которая смеялась над сыном Аюра...

Кровь, раскаленная спиртом, жгучей волной ударила в лицо Семена.

— Так ли думает хозяин-Гасан?

Куркакан не спешил с ответом. Он вылил в кружку остатки спирта, подвинул.

— Хозяин-Гасан знает, что сделаешь, как он сказал.

— Да, это будет так, — парень ловил непослушными пальцами кружку. — Я умею держать лук...

— Это знает каждый в сопках. Однако пусть слушают твои уши...

Шаман бросил скорбный взгляд на клетку с филином, продолжал еще тише, полузакрыв глаза.

— Так случилось в одном стойбище в день свадьбы. Духи рассердились на них и пожелали, чтобы мать, которая готовила для своей дочери красивый кумелан, забыла в нем совсем маленькую иглу. После большого праздника ставшие мужем и женой вошли в свою юрту, чтобы продолжать веселиться. Женщина села на кумелан и больше не встала. Не успело солнце сделать и трех оленьих шагов, как ее душа ушла в низовья Большой реки...

— Иметь иглу достойно женщине, — возмущенно ответил парень. — Семен охотник и знает, что делать.

— Да, ты сильный охотник, — льстиво подтвердил Куркакан, хотя слова Семена не на шутку обеспокоили его. Ведь для него было далеко не безразлично, каким образом отправить душу дочери Тэндэ в низовья Большой реки! Расчеты могли рухнуть.

— Куркакан должен знать, что думает Семен. Тогда он скажет, почему рассердились духи...

Семен заплетающимся языком рассказал о своих планах.

— Семен имеет голову, — удовлетворенно заключил Куркакан. — Хозяин-Гасан узнает об этом!..

 

6

Гасан за одну ночь покрыл расстояние в шестьдесят верст и появился в доме управляющего совсем неожиданно.

— Не ожидал так скоро, Козьма Елифстафьевич. Рассчитывал увидеться не раньше вечера. Но если учесть силу и выносливость ваших отличных оленей и ваше прекрасное знание тайги... — любезно встретил его Зеленецкий.

— Да, это так, — сдержанно подтвердил Гасан, освобождая свое тело от брезентового плаща, влажного от утреннего тумана, пахнущего лесом и дымом костра. Ему помогала Лиза. — За луну Гасан сделал переход, равный двум солнцам.

— Скорость вашего продвижения... О! Вас с высочайшей наградой, Козьма Елифстафьевич! — удивленно воскликнул Зеленецкий. — Медаль и... часы.

— Эту медаль послал Гасану сам царь. А это — подарок губинатра.

— Вы великий человек! Взять хотя бы эти сопки — кто лучше вас знает их?

— Гасан знает сопки, как Зеленец цену желтому металлу!

Управляющий поперхнулся. Однако, углядев бесхитростное выражение лица гостя, понял, что сравнение высказано без всякого умысла.

— Проходите в гостиную, Козьма Елифстафьевич. Я, как всегда, один. Жена, и ваша тетушка, весь божий день проводит в лавке. Хозяйствует.

Гасан стянул с головы отсыревшую соболью шапку, оглянулся по сторонам, подыскивая для нее подходящее место. Увидев удаляющуюся Лизу, коротко взмахнул левой рукой. Шапка, описав плавную дугу, упала на белокурую головку. Лиза испуганно вскрикнула, Гасан весело расхохотался.

— Вы фокусник, Козьма Елифстафьевич, — сквозь смех заметил Зеленецкий, увлекая его в гостиную. — Лиза, нам что-нибудь закусить...

— Как тайга, Козьма Елифстафьевич? Как таежные дороги, ведомые лишь Николаю-угоднику да вам? — Зеленецкий присел на краешек стула, напротив старшины.

— Гасан знает тайгу лучше Миколки!

— Конечно, трудно найти другого, кто бы знал тайгу так же, как вы. А как...

— Да, в сопках нет другого человека.

— Безусловно, безусловно, Козьма Елифстафьевич. А смогли бы вы сейчас добраться через эти дьявольские сопки до Читы? Ведь...

— Гасан может!

— Ведь это очень трудно и рискованно.

— Гасан все может!

— Ведь сейчас сопки полны опасностей. Я бы никогда не решился на этот переход.

— Мышь не показывает носа из своей норы, когда в сопки приходит маленький дождь.

— Прекрасно, — рассмеялся управляющий, хотя ему пришлось проглотить пилюлю. — Другого ответа я от вас и не ожидал. А теперь отметим нашу встречу и ваши награды. Лиза уже позаботилась о нас. Я отлучусь на минуточку, Козьма Елифстафьевич, с вашего разрешения...

Управляющий скрылся в своем кабинете.

Проводив его, Гасан огляделся по сторонам. Здесь он бывал впервые, хотя с управляющим виделся часто. Встречи происходили в приисковой конторке. И меха, выкуп за жену, Гасан передал Зеленецкому в конторке.

Со стен просторной комнаты на Гасана смотрели портреты. Самые разнообразные по цвету рамки обрамляли неподвижные молодые и иссеченные морщинами лица. Все это общество высокомерно взирало на Гасана. Точно таким же взглядом со стены встретил его и сам хозяин — молодой, узколицый, с рыжими усиками. «Это второе лицо Зеленца похоже на морду рыси, которая проглотила детеныша козы и залезла на дерево отдохнуть», — размышлял Гасан, разглядывая портрет...

— А для вас, Козьма Елифстафьевич, я припас по вашему характеру. — Управляющий поставил на стол бутылку спирта. — А я не могу. Сердце слабое. Мне уж что-нибудь поскромнее. Ликерчиком балуюсь...

— Напиток Нифошки! — воскликнул Гасан, наполняя свою посудину спиртом. — Моя Агаша...

Гасан умолк. Могучая рука дрогнула. Спирт расплескался по скатерти. Воцарилось молчание.

— А как поживает Агния Кирилловна, Козьма Елифстафьевич? Ваша и ее дочь? Надеюсь, они чувствуют себя прекрасно, — предчувствуя недоброе, поспешно обронил Зеленецкий.

— Нет у Гасана дочери! Она утонула... Горе съело разум Агаши, — произнес Гасан...

Рюмка выскользнула из рук управляющего. Изумрудная жидкость расползлась по накрахмаленному полотну. «В ее жилах текла кровь Гасана!» — донеслись до него слова. Поразил голос: в нем слышалась упрямая, непобеждаемая сила. Зеленецкий вдруг почувствовал себя совсем маленьким против этого человека. Обмахнув глаза платком, он с грустью заключил:

— Какое горе для нашей семьи... И на прииске, Козьма Елифстафьевич, обстановка складывается не к счастью... Народ выходит из повиновения... Отказывается работать...

— Ха! Надо заставить длинноухих слушаться! — снова возвысил голос Гасан.

Управляющий нервно усмехнулся, вытащил из кармана лист гербовой бумаги с печатью городского нотариуса.

— У вас сильное сердце, Козьма Елифстафьевич. Никакое горе не в состоянии сломить его, поэтому...

— Да, это так! С сердцем зайца нет места в сопках.

— Поэтому царь обращается именно к вам. Вот послушайте, что он пишет.

«Русский царь просит господина старшину первого Чильчигирского рода Козьму Елифстафьевича Доргочеева срочно перевезти груз золотопромышленной компании до города Читы. Так как ему ведомы все таежные тропы, считаем безопасным поручить доставить груз государственной важности именно ему...»

Гасан с важным видом выслушал, не отводя глаз от знакомого гербового листа.

— Царь поручает вам большое дело.

— Это говорит он сам? — уточнил тот, осторожно дотрагиваясь до герба.

— Да, да, именно сам государь обращается к вам с просьбой.

— Гантимур говорит, что Гасан нужен самому царю, и Гасан приехал. Пусть Зеленец скажет, что я должен перевезти в город!

— Сейчас увидите, Козьма Елифстафьевич.

Управляющий взял Гасана за локоть и провел в свой кабинет. Направо от входа у переборки небольшим штабелем стояли ящики. Они были очень маленькие, обитые темной жестью, тонкая проволока стягивала их крест-накрест и оканчивалась массивной свинцовой пломбой, на которой были вытиснены инициалы управляющего. Ящичков было не меньше двух десятков. Зеленецкий взял один из них и подал Гасану. Тот, не предполагая его тяжести, чуть не выронил ящичек из рук.

— Эта коробка тяжелее четырех зайцев! — удивленно воскликнул он.

Управляющий довольно потер пальцы, пояснил:

— В каждой такой коробочке двадцать пять фунтов.

Он достал крохотные кусачки, ловко пересек проволоку в четырех местах и осторожно снял крышку. Желтое сияние хлынуло в глаза изумленного старшины. Он никогда не видел столько золота, хотя был связан с прииском шесть лет. Золото обычно переправлялось водным путем, в середине лета. Когда в реках устанавливался твердый уровень воды, охранники на легоньких лодках реками и речками спускались к Витиму, поднимались вверх, добирались до первого близкого к городу селения, где их ожидали подводы. Так кружным путем годовая добыча металла достигала Читы...

Гасан купал руку в золотом песке, с наслаждением ощущая, как тяжелый, окатанный водой и камнем металл скользит между пальцами, щекочет кожу. Зеленецкий пристально наблюдал за его лицом, но не видел, чтобы этакое богатство завладело его душой! Гасан лишь испытывал удовольствие — не больше.

— Половина коробки принадлежит вам, Козьма Елифстафьевич, — со вздохом заметил управляющий. — Когда вы доставите этот груз в город, вы сможете сразу же получить свое золото...

— Если бы это золото дал Гасану не сам царь, Гасан отдал бы его тебе, — круто повернулся старшина, заставив управляющего вздрогнуть. — Гасан пойдет быстро. За пять и два солнца он будет в городе. Пусть Зеленец подготовит груз — Гасан приведет оленей...

Гасан и Назар быстро удалялись от рудника. Мягкая мшистая тропа, петляя между лиственницами, шла отлогим затяжным подъемом. Полуголодные, но отдохнувшие олени, чувствуя обратный путь и до мелочей знакомую дорогу под ногами, бежали дружно, без понуканий...

Справа от тропы, по залитому солнцем склону толпились высокие раскидистые лиственницы, склонив книзу тяжелые ветви. Совсем рядом струился ручеек. Невдалеке пробовала голос кукушка.

«Сколько я увижу зеленых дней? — подумал Назар, прислушиваясь к хрипловатому голосу кукушки. — Один, два... Обманывает, пожалуй, не имеющая юрты... А зеленые дни уже пришли в тайгу. Они принесли радость и тревогу. С приходом лета я должен привести в юрту жену. Так сказал язык самого хозяина-Гасана...»

Назар с улыбкой вспоминает свою невесту, свою Риту, робкую и тихую дочь Гасана. Три года работал он за нее у хозяина. И вот срок пришел. Хозяин должен сдержать свое слово. Так говорит обычай. Как сказать об этом Гасану?

Всю дорогу Назар думает об этом, но не может осмелиться. «Надо сказать, — решает он. — Хозяин-Гасан увозит от Зеленеца хорошее настроение». Он поднимает глаза. Тучная спина шуленги все так же размеренно покачивается впереди, закрывая собой большой кусок леса.

«Надо сказать!»

Назар чувствует, как сердце начинает бешено прыгать, голова становится пустой, а язык прилипает к горлу. «Подожду, пожалуй, маленько».

Назар отворачивается от докучающего солнца, лениво помахивая сошками, осматривает отлогий берег хребта. Вдруг почти из-под самых ног Гасана, из-под толстой валежины метнулся заяц. Гасан крикнул, заяц присел, прядая длинными ушами. Линька еще не закончилась, и длинноухий был грязно-белый. Назар, не останавливая оленя, с завидной ловкостью метнул в него сошки. Удар пришелся в цель, точно в руке его был настоящий охотничий дротик. Заяц подпрыгнул кверху и закрутился на месте.

— В руке Назара есть, что надо иметь настоящему охотнику! — на ходу бросил Гасан.

Назар, радостно улыбаясь, прицепил зайца к седлу, вскочил на оленя. Ехал молча, переваривая похвалу и чувствуя, как в груди рождается смелость. Он даже попробовал тихо произнести свою просьбу. Получилось. Назар ткнул оленя в бок концами сошек, заставляя приблизиться к оленю хозяина. Но старшина неожиданно свернул с тропы и остановился возле большой выворотни. Он слез с оленя, потоптался на месте, разминая уставшие ноги, распорядился:

— Оленей надо напоить и накормить. Будем ждать, пока солнце не станет греть спину.

Парень проворно взялся за привычное дело. Он сводил оленей к ручью, напоил. Выбрав место побогаче ягелем, привязал поводья недоуздков к левой ноге оленя с таким расчетом, чтобы животное не могло поднять головы. Сделал он это из осторожности, так как голодные олени вряд ли покинули бы богатое пастбище.

Когда Назар вернулся к выворотне, Гасан уже храпел, растянувшись на мягком мху. Он насобирал сучьев, развел костер и принялся обдирать зайца. Через несколько минут жаркое пламя лизало заячью тушку, насаженную на рожень. Назар глотал обильную слюну: в этот день во рту не было ни крошки. Он с удовольствием съел бы кусок еще не дожаренного мяса, но сдерживал себя: хотелось, чтобы хозяин-Гасан первым отведал добычи. Ведь он решился наконец сказать ему то, о чем думал всю дорогу! И теперь ждал, когда хозяин проснется.

Назар терпеливо поворачивал тушку то одним, то другим боком к пламени, не допуская, чтобы она пригорала. Когда мясо поспело, Назар отодвинул его в сторону и принялся ждать часа, назначенного хозяином. Сейчас солнце грело левое ухо — значит, ждать еще долго. Парень вытащил нож, не вставая срезал тоненькую березку и от нечего делать принялся вырезать крохотную женскую фигурку. Ковырялся больше часа, вспоминая и нанося на кусочек дерева все черточки лица и фигуры своей невесты. Получилось что-то похожее на обыкновенного деревянного человечка, какой носит на груди почти каждый охотник. Однако это не огорчало Назара. Его воображение прекрасно дополняло то, что не удалось руке. Он любовался белой фигуркой, тихо напевал о своей будущей жене, о том, как она прекрасна и покорна, о том, какие у нее умелые руки. Песня уводила его далеко, в чудный мир...

Гасан тяжело заворочался, открыл глаза. Назар проворно сунул фигурку за пазуху и только сейчас почувствовал, что солнце начало пригревать затылок... Гасан уселся на валежину, шумно зевнул и пошевелил ноздрями.

— Назар приготовил, чем набить желудок! — воскликнул он довольным голосом.

— Да, это именно так, хозяин-Гасан.

Назар с радостной улыбкой подал старшине зажаренную тушку. Тот оторвал заднюю ногу и жадно принялся за еду. Назар последовал его примеру. Ели молча.

— Ты хорошо слушаешь Гасана. Он возьмет тебя в город, — сообщил шуленга, выплевывая раздробленные хрупкие кости.

— Да, Назар всегда сделает то, что скажет хозяин, — снова подтвердил парень. Замялся. Слова вертелись, просились с языка, но не могли выйти наружу. Назар вспотел. Наконец он сделал отчаянное усилие и выдавил из себя срывающимся голосом:

— Пришли зеленые дни... Хозяин-Гасан... Хозяин-Гасан говорил... его дочь, первая дочь...

Удивленный старшина перестал жевать. И вдруг громко, расхохотался, прижимая локтями живот.

— Назар вместе с длинноухим проглотил язык! Назар может взять дочь Гасана, но ей придется встать на его место — у Назара сердце женщины. Дочь Гасана, пожалуй, сама будет ездить на нем.

Гасан хохотал, Назар сидел смущенный и растерянный, боясь взглянуть в глаза хозяина. Гасан так же неожиданно оборвал смех, как и начал.

— Разве Гасан забывает то, что говорит?! Но куда приведет Назар имеющую две косы? Может, она расстелет над его головой свой халат? Он может взять дочь Гасана и юрту, когда придет из Читы. Это сказал сам Гасан!

Старшина, бросив недоглоданную кость на землю, поднялся на ноги. Назар понял это как распоряжение о выезде... Остальной путь они проделали без остановок и быстро.

В Острог въехали глубокой ночью. Побережье встретило мертвой тишиной. Оно напоминало огромное пожарище. Выглядело сиротливо и пустынно. Стойбища откочевали на летние стоянки, и Острог снова опустел на все летние месяцы.

Гасан сразу же хотел зайти к Гантимурову, но, не увидев в жилище князя света, свернул к лавке. Здесь он застал сына. Перфил сидел на прилавке, подвернув под себя ноги, и, медленно раскачиваясь, тянул грустную песню. Он взглянул на отца безразличными глазами, отвернулся, продолжая изливать свою тоску.

— Отчего Перфил воет, как волк на голодный желудок?! — недовольно воскликнул Гасан, подходя к прилавку.

Перфил ответил тем же равнодушным взглядом.

— С солнцем Гасан уходит в город — его просит сам царь! Перфил должен хорошо смотреть за своей второй матерью.

Однако и эти слова не дошли до Перфила. Он даже не прервал своей заунывной песни, лишь посмотрел в сторону отца пустыми глазами. Посмотрел и отвернулся. Такое равнодушие взбесило Гасана.

— Воющий на пустой желудок потерял голову!

Его глаза обшаривали раскачивающуюся рыхлую фигуру сына. Неожиданно они замерли, еще больше сузились и приняли знакомый малахитовый оттенок. На коленях Перфила лежала маленькая, расписанная цветными узорами рукавичка. Гасан рванулся, звякнув наградами, схватил ее, скомкал.

— Ха! Пень никогда не увидит рядом с собой зеленую ветку!

Перфил оцепенело смотрел на отца. Весь смысл слов дошел до его сознания лишь в тот момент, когда затуманенный мозг обожгло страшное воспоминание. Перед отъездом стойбища на летнюю стоянку в лавку забегал пьяный Семен и говорил... Прошло почти две ночи. Значит, сегодняшним солнцем дочь Тэндэ...

Перфил в два прыжка оказался за дверью. Он бежал через пустую поляну, мимо скелетов жилищ, взлохмаченный, страшный. Бежал в сторону, где в молочном рассвете маячил лес. Он достиг кромки леса и оказался возле юрт оленеводов отца. На счастье, Назар не успел увести оленей на пастбище. Они еще стояли возле юрты. Прерывисто дыша, трясущимися пальцами Перфил с трудом отвязал трех крайних оленей, завалился на спину переднего и отчаянно заработал пятками...

Вскоре Перфил гнал по следам ушедшего стойбища...