Джин-тоник, шлягер на закуску — на это молодёжь слаба... И по Васильевскому спуску гудит бездумная толпа. “Да слышит, кто имеет уши...” Здесь, на развалинах страны сам Блаженный скорбно слушал концерты служек сатаны. Противные людской природе, а там — хоть веселись, хоть плачь... И на высоком эшафоте вовсю кривляется палач. Он струны дёргает бездарно, презрения исполнен к нам, и децибелов гром угарный по душам бьёт и по умам. Видать, мы крепко нагрешили... Вон — бомж стоит, себе не рад. Вот и тебя казнить решили тяжёлым роком, мой собрат! А он стоит, оборван, грязен, во всём презренье естества. Не Пугачёв, не Стенька Разии — Иван, не помнящий родства.

Прицельно и хищно народ вы губили, цель ваша была далека: “Корову продали, мобилу купили”, — реклама на ГТРК. И детские лица и наглые рыла, те, рядом что и вдалеке, — прилипла мобила, вонзилась мобила, уже приросла ко щеке. Я и в шестьдесят не имею мобилы, пусть этим и быт усложнил. И в била мы били, Берлин мы бомбили, совсем не имея мобил. Мы строили домны, турбины крутили, умели мы петь и играть! Россию продали, мобилу купили... Чей номер теперь набирать?

О Украина — те недели за совесть помню, не за страх... Как мальвы гордо розовели и в палисадах и в садах! Какие наливались вишни, какие дули да ранет, казалось — освятил Всевышний ту землю до предела лет. А вечерами как ярились баяны в каждом из дворов, и песни дивные струились, сливаясь в лучший из хоров. Компот в кастрюле тешил жажду — пей сколько хочешь — от души, и юность билась в жилке каждой, и как же были хороши девчонки, стройные, как мальвы, чисты, хоть воду пей с лица, и жизнь кричала далям дальним: нет и не будет мне конца! А над левадами, домами звенели песни райских птиц, и не было вражды меж нами, и чувствам не было границ. И месяц — гоголевский, право — струил над нами ясный свет... Одна страна, одна держава! Мне только восемнадцать лет.

Уже не носишь ты перчатки, и солнышко стекает с крыш, Пока листва ещё в зачатке, пускает лодочку малыш. Не лодочку, а просто щепку увижу десять раз на дню... И жизнь уже не держит цепко, но тем сильней её ценю. А с речки тянет ледоходом — студёной талою водой. С кем я всю жизнь? С моим народом, а потому — народ со мной. Собой торгующий и пьяный, аморфный столько гиблых лет... Я и такому предан рьяно, другого-то народа нет. И жду, как из больницы друга, — всему на свете свой черёд, — что от тяжелого недуга он выздоравливать начнёт. Заговорит открыто, смело, покажет волю наконец! И будет Слово, будет Дело, которое всему венец.