Нравственное воспитание
…Когда ребенок падает или расшибает себе голову о стол, он страдает от боли, и воспоминание об этой боли делает его более осмотрительным. При повторении таких опытов он научается, как следует управлять своими движениями. Схватится ли он за раскаленную каминную решетку, сунет ли руку в пламя зажженной свечи или брызнет себе на кожу кипятком, полученные ожоги дают такой урок, который нелегко забывается. Один или два подобных случая оставляют такое глубокое впечатление, что никакие уговоры впоследствии не могут его заставить нарушить законы своей природы.
В этих случаях природа дает нам простейший пример, преподает истинную теорию и практику морального воспитания. Эта теория и практика, как бы они ни казались при поверхностном взгляде похожими на общепринятые, при более тщательном наблюдении сильно от них отличаются.
Заметьте прежде всего, что при телесных повреждениях и следующей за ними расплате неправильные поступки и их следствия приведены к простейшей форме, хотя выражения «хороший» и неприложимы в общепринятой форме к таким поступкам, которые имеют одни лишь физические последствия, однако же, рассмотрев этот вопрос, приходим к убеждению, что и эти поступки, подобно другим, должны быть подведены под те же категории.
Все теории нравственности, из какой бы позиции они ни исходили, сводятся к тому, что всякий поступок, непосредственные или отдаленные результаты которого благодетельны, считается хорошим, тогда как поступок, непосредственные или отдаленные результаты которого вредны, считается нехорошим.
Конечные результаты, по которым люди судят о поступке, – это появляющееся в результате счастье или несчастье. <…>
…Обратите внимание на характер «наказаний», которыми предупреждаются нарушения физических законов. Мы говорим: наказаний, за неимением лучшего выражения, но это не наказания в буквальном смысле слова. Это вовсе не какие-нибудь искусственно придуманные, ненужные страдания. Это просто благодетельные преграды действием, существенным образом идущим вразрез с физическим благополучием, – преграды, без которых жизнь скоро бы уничтожилась вследствие физических повреждений. Особенность этого возмездия, если можно его так назвать, заключается в том, что оно представляет неизбежные следствия предшествующих им поступков. Следствия эти не что иное, как неизбежные реакции, вызванные поступками ребенка.
Заметим далее, что эти болезненные реакции пропорциональны вызывающим им нарушениям. Ничтожный случай вызывает ничтожную боль, более серьезный случай вызывает более серьезные страдания. Нет никакой надобности заставлять споткнувшегося о порог ребенка страдать более, чем следует, с целью сделать его еще более осторожным, чем может обыкновенное страдание. Ребенку предоставляется путем лишь ежедневного опыта узнавать свои более важные или мене важные ошибки и поступать сообразно с этим опытом.
Отметьте также, что эти натуральные реакции, сопровождающие неправильные поступки ребенка, постоянны, непосредственны, стойки, и их нельзя избежать. Никаких угроз, все делается молча и строго. Запустил ребенок в палец булавку – следует боль. Если он опять это сделает, следует то же самое, и так постоянно.
При всех своих столкновениях с неорганической природой ребенок встречает то неуклонное постоянство, которое глухо ко всяким извинениям и не подлежит апелляции. И ребенок, очень скоро познакомившись с этой суровой, но благодетельной дисциплиной, усердно старается не переступать положенных границ.
Еще значительнее представляются эти истины, когда мы припомним, что в жизни взрослого они играют такую же роль, как и в детской жизни. Опытом добытое знание естественных последствий удерживает мужчин и женщин от неправильных действий. <…>
Не ясно ли, что родители в качестве «служителей и толкователей природы» обязаны следить за тем, чтобы дети всегда испытывали истинные последствия своего поведения – естественные последствия? Главное – нисколько не устранять от них этих последствий, не усиливать их и не заменять их искусственными. <…>
…Истинно воспитательная дисциплина заключается не в одобрении и не в порицании со стороны родителей, а в том, чтобы заставлять испытывать последствия, которые вытекают в конце концов из поступков независимо от родительского мнения или вмешательства. Истинно поучительные и здравые последствия налагаются не родителями, которые берут на себя роль уполномоченных природы, их налагает сама природа. <…>
В каждой семье, где есть маленькие дети, ежедневно бывают случаи того, про что матери и прислуга говорят: «Сорит, устраивает кавардак». Ребенок вытащил ящик с игрушками, разбросал их по полу и так оставил. Или вдруг видишь, что пучок цветов, принесенный с утренней прогулки, раскидан по столу и по стульям. Или же маленькая девочка шила куклам платья и разбросала по комнате лоскутки.
В большинстве случаев приведение в порядок падает не на того, на кого бы следовало. Если это происходит в детской, то сама няня, ворча на «несносных детей», предпринимает этот труд. Если же это случается в других комнатах, то за это принимаются обыкновенно старшие дети или прислуга; нарушителя же порядка преследуют только строгим выговором.
Однако же многие родители в таких простых случаях настолько благоразумны, что более или менее существенным образом придерживаются нормального пути. Они заставляют самого ребенка подбирать игрушки или лоскутки.
Труд по приведению вещей в порядок является настоящим естественным последствием произведенного беспорядка.
Каждый торговец у себя в лавке, каждая хозяйка у себя в доме ежедневно испытывает то же самое. А если воспитание служит подготовкой к деловой жизни, в таком случае каждый ребенок должен тоже с самого начала испытывать это ежедневно сам.
Если несмотря на эту естественную кару, ребенок продолжает упорствовать, что может случиться там, где предшествующее моральное воспитание велось на дурных началах, – тогда ребенку следует дать испытать дальнейший результат его неповиновения. Если ребенок не захотел убрать или убрал кое-как разбросанные им вещи и таким образом свалил этот труд на кого-нибудь другого, тогда в следующий раз его лишают возможности затруднять других.
Когда он потом станет просить дать ему ящик с игрушками, мать должна ему ответить так: «В прошлый раз ты бросил игрушки на полу, и Дженни пришлось убирать их. У Дженни и без того много дел, она не может каждый день убирать еще за тобой; я тоже не могу этого делать. Так как ты не убираешь за собой игрушки, когда кончаешь играть, то я не могу разрешить тебе взять их».
Очевидно, это будет естественное последствие, не усиленное и не ослабленное. Так и ребенок должен смотреть на него. Кара постигает в ту минуту, когда она должна чувствоваться сильней. Явившееся желание встречает препятствие в момент предвкушения удовольствия, и получившееся таким образом сильное впечатление вряд ли не окажет действие на будущее поведение. Это влияние при постоянных повторениях сделает все, что только возможно для исправления ребенка.
Прибавьте к этому, что с помощью такого метода ребенок получает урок – и чем раньше, тем лучше, – который дает ему знать, что на свете удовольствия покупаются только трудом. <…>
Неисполнительность наказывается в мире потерей какого-нибудь преимущества, которое иначе можно было бы приобрести: поезд ушел, пароход отчаливает, на рынке все лучшее уже продано, все лучшие места на концерте уже заняты.
Всякий может убедиться в тех случаях, которые постоянно приходится наблюдать, что людей удерживает от опозданий перспектива будущих лишений.
Разве не ясен вывод? Разве перспектива будущих лишений не может также руководить и поступками ребенка? <…>
Опять-таки, если дети с большей против обыкновения беспечностью ломают и теряют подаренные им вещи, естественным наказанием – наказанием, которое даже и взрослых людей заставляет быть осмотрительней, – служит происходящее отсюда неудобство. Пропажа или порча предмета, расход на замещение его – вот опыты, которые учат мужчин и женщин в таких случаях; дети должны, по возможности, испытывать нечто подобное же.
Мы не говорим о том раннем периоде, когда дети ломают игрушки для того, чтобы познакомиться с их физическими свойствами, и когда ими не могут быть поняты результаты небрежности.
Мы говорим о более позднем периоде, когда оцениваются уже значение и преимущества самих свойств. Если мальчик, уже настолько выросший, что может иметь при себе перочинный нож, пользуется им так грубо, что ломает саму пластинку или забывает его где-нибудь в траве под забором, где вырезал себе палку, безрассудные родители или какие-нибудь снисходительные родственники покупают ему обыкновенно после этого другой, не сознавая, что они лишают ребенка драгоценного урока, поступая таким образом.
В таких случаях отец должен как следует разъяснить, что перочинные ножи стоят денег, а для того, чтобы достать деньги, надо трудиться. Что он не может покупать ножи тому, кто теряет их или ломает, и что до тех пор, пока он не убедится в большей бережливости его, он не заменит ему потерянной вещи новой.
Подобная воспитательная мера останавливает расточительность.
Эти примеры выбраны потому именно, что они простейшим образом иллюстрируют наш предмет, уясняя всякому разницу между естественными наказаниями, которые мы считаем истинно действительными, и теми искусственными наказаниями, которыми обыкновенно заменяются натуральные. Прежде чем перейти к уяснению более высоких и тонких положений изложенного на примерах принципа, заметим, какие большие и многочисленные преимущества имеет он над эмпирическими приемами, господствующими в большинстве случаев в семьях.
Первое преимущество заключается в том, что метод этот порождает правильные представления о причине и следствиях; при частых и постоянных опытах представления эти делаются определеннее и полнее.
Правильная деятельность лучше всего обеспечивается в жизни, когда познаются дурные и хорошие последствия поступков, а не тогда, когда принимают их на веру с чужих слов.
Ребенок, убеждаясь в том, что беспорядочность влечет за собой труд по приведению вещей в порядок, или лишаясь удовольствия вследствие своей медлительности, или же наказанный за свою небрежность потерей какого-нибудь ценного для него предмета, не только живо почувствует последствия, но и усвоит себе причину вещей. Как то, так и другое постоянно присутствует и в жизни взрослого человека.
Между тем как ребенок, получающий в таких случаях выговор или подвергающийся какому-нибудь искусственному наказанию, не только испытывает последствие, на которое он очень часто не обращает внимания, но и лишается урока, касающегося существенных свойств хороших и дурных поступков, который он мог в противном случае получить.
Недостаток общей системы искусственных наград и наказаний, давно уже подмеченный дальновидными людьми, заключается в том, что заменяя естественные результаты дурного поведения известными уроками и наказаниями, система эта развивает совершенно превратные понятия о нравственности. Привыкший в детстве и юности смотреть на неудовольствие родителей и наставников как на главный результат запрещенных поступков, юноша по ассоциации идей устанавливает связь между этими поступками и неудовольствием, как между причиной и следствием.
Когда же родители и наставники устраняются, когда больше нечего бояться их неудовольствия, тогда узда, сдерживающая запрещенные поступки, в значительной степени ослабляется. Настоящую узду – естественные последствия – предстоит еще испытать на горьком опыте.
Молодые люди, главным образом те, чьи родители не постарались подчинить их своему влиянию, вырвавшись из школы, ударяются во всякие крайности. Для них не существует никаких правил, им неизвестны основы нравственных поступков, им не на что опереться. И до тех пор, пока сама жизнь не преподаст им суровых уроков, они являются в высшей степени опасными членами общества.
Другое важное преимущество этого естественного воспитательного метода заключается в том, что в основе его лежит истинная справедливость, и эту справедливость признает всякий ребенок.
Кто испытывает на себе лишь зло, вытекающее в порядке вещей из его дурного поведения, тот не считает это несправедливым, как считал бы, если б испытывал на себе последствия искусственно выдуманного зла.
Это верно как относительно детей, так относительно и взрослых.
Возьмем для примера такого мальчика, который не бережет своего платья: неосторожно лазит по кустам или не обращает никакого внимания на грязь. Если его бьют или отсылают в постель, он может считать себя несправедливо обиженным. Он скорее будет думать о нанесенных ему несправедливостях, чем раскаиваться в своих неправильных поступках.
Но положим, его заставили исправить, насколько возможно, причиненный им вред: вычистить грязь, которой он испачкался, или починить как умеет разорванное платье. Неужели он не почувствует, что зло причинено им же самим?
Неся за это кару, неужели он не будет постоянно сознавать той связи, какая существует между нею и ее причиной?
И несмотря на свое раздражение, неужели он более или менее ясно не сознает справедливости такого исхода?
Если же несколько таких уроков не исправили ребенка, если костюмы портятся им преждевременно и отец, следуя своей системе до конца, не соглашается тратить деньги на приобретение новых до истечения положенного срока, если при этом мальчик, за неимением подходящего платья, не может вместе с другими членами семьи принимать участие в праздничных поездках и развлечениях, – он, живо чувствуя постигшее его наказание, не может не усмотреть здесь сцепления причин и следствий, не понять, что его собственная небрежность является причиной всего этого.
Убедившись в этом, он не будет смотреть на такой исход как на несправедливость, как смотрел бы, если б не видел связи между своими проступками и постигающей за них карой.
Опять-таки и характер, как родителей, так и детей, меньше способен портиться при такой системе, чем при общепринятой.
Когда родители вместо того, чтобы предоставить детям самим испытать тягостные результаты, следующие за неправильными поступками, налагают на них сами известные тягостные последствия, они творят двойное зло.
Придумав множество домашних правил и отождествляя исполнение этих правил со своим собственным достоинством и властью, они на каждый проступок смотрят как на личное оскорбление и как на источник гнева с их стороны.
Потом идут дальнейшие неприятности, происходящие от того, что родители принимают на себя в форме лишнего труда и издержек дурные последствия, которые должны были бы падать на виновных.
То же самое и относительно детей. Наказания, являющиеся естественными последствиями, налагаемые безличной причиной, производят сравнительно слабое и мимолетное раздражение. А наказания, произвольно налагаемые родителями, приписываемые впоследствии отцу или матери, производят гораздо большее и продолжительное раздражение.
Теперь посмотрите, как гибельны были бы последствия, если бы этому эмпирическому методу следовали с самого начала. Предположим, что родители могли бы брать на себя физические страдания, испытываемые их детьми вследствие неведения или неловкости, и, терпя эти дурные последствия, налагали бы на детей совершенно другие дурные последствия с целью показать детям неправильность их поступков.
Предположим, ребенок, которому запретили трогать кипяток, облил бы им себе ногу, и мать приняла бы на себя ожог, а ему бы дала вместо этого затрещину, и так поступала бы во всем.
Разве не послужили бы ежедневные случайности еще большим источником ссоры, чем теперь? Разве дурное настроение духа не сделалось бы хроническим с той и другой стороны?
И тем не менее как раз такой политики придерживаются с детьми в последующие годы жизни.
Отец, который бьет сына за то, что тот по небрежности или умышленно сломал сестрину игрушку, а затем сам покупает новую, в сущности делает то же самое. Он налагает искусственную кару на провинившегося ребенка, а естественное наказание берет на себя. Причем получается совершенно ненужное раздражение как с той, так и с другой стороны.
Если бы он просто потребовал, чтобы вина была исправлена, тогда не получилось бы такого озлобления. Скажи он мальчику, что новая игрушка должна быть куплена за его счет, то есть на деньги мальчика, и что на это пойдет часть его карманных денег, тогда не было бы такого раздражения с той и другой стороны, и в понесенном убытке мальчик испытал бы справедливое и здоровое возмездие.
Короче говоря, воспитательная система естественных последствий менее портит характер, во-первых, потому, что на нее смотрят как на безусловную справедливость, и еще потому, что она личное вмешательство родителей заменяет безличным вмешательством природы.
Отсюда следует ясный вывод, что при такой системе отношения между родителями и детьми, становясь более дружественными, имеют гораздо больше силы.
Гнев в родителях и в детях, откуда бы он ни происходил, против кого бы ни был направлен, всегда вреден. Но гнев родителей против детей или детей против родителей особенно вреден, так как он ослабляет те узы симпатии, которые необходимы для благотворного контроля.
В силу ассоциации идей отсюда следует, что как молодые, так и старые, начинают чувствовать антипатию к тому, что на практике сопряжено обыкновенно с неприятными чувствами. И там, где прежде существовала привязанность, она уменьшается или же превращается в антипатию сообразно с количеством полученных тягостных впечатлений.
Родительский гнев, изливающийся в выговорах и наказаниях, не преминет вызвать охлаждение в детях, если будет часто повторяться. Злопамятство же и надутый вид детей непременно ослабят чувство привязанности к ним и могут даже совсем его уничтожить.
Отсюда многочисленные случаи, когда к родителям (отцам в особенности, которые занимаются обыкновенно приведением в исполнение наказаний) относятся равнодушно, если только не с антипатией. Отсюда же не менее многочисленные случаи, когда на детей смотрят как на божеское наказание.
Убедившись, как это всякий должен сделать, в том, что такого рода отчуждение гибельно для здорового нравственного воспитания, родители обязаны, следовательно, стараться избегать поводов к открытому антагонизму с детьми. Они должны поэтому с полной готовностью прибегнуть к системе естественных последствий. Освобождая детей от карательных обязанностей, она устраняет взаимное раздражение и отчуждение.
Система нравственного воспитания путем естественных последствий, система, приспособленная самой природой как для детей, так и для взрослых, приложима также, как мы видим, к промежуточному возрасту между детством и юношеством.
К числу преимуществ этого метода относятся следующие.
Во-первых, он сообщает рациональное понятие о правильных и неправильных поступках, что достигается личным опытом их дурных и хороших последствий.
Во-вторых, ребенок, испытывая только тягостные последствия своих же собственных поступков, должен с большей или меньшей ясностью признать справедливость этих наказаний.
В-третьих, признавая справедливость возмездия и получая их не от личности, а через посредство окружающих предметов, он при этом не так портит свой характер. Родители же, давая ему чувствовать естественную кару, исполняя таким образом сравнительно пассивную обязанность, сохраняют относительное душевное спокойствие.
В-четвертых, при устранении взаимных раздражений между родителями и детьми устанавливаются более счастливые, более влиятельные отношения.
«Но что, – спросят, – делать при более серьезных проступках? Как приводить этот план в тех случаях, когда совершается маленькая кража, или говорится ложь, или же ребенок дурно обращается со своим маленьким братом или сестрой?»
Прежде чем ответить на эти вопросы, рассмотрим подробно несколько убедительных фактов. Один из наших знакомых, поселившись в семье шурина, занялся воспитанием своих маленькой племянницы и племянника. Следуя, быть может, скорее природному влечению, чем строго обдуманным доводам, он повел дело в духе вышеизложенного метода.
Дома дети были его воспитанниками, вне дома – его товарищами. Они каждый день ходили с ним на прогулки и ботанические экскурсии, усердно разыскивали для него растения, следили, как он их рассматривает и определяет, и так или иначе всегда черпали в его обществе удовольствие и пользу.
Короче говоря, он стал им в нравственном смысле гораздо ближе, чем были отец с матерью.
Рассказывая нам о результатах такой методы, он в числе других примеров привел следующий. Раз вечером ему понадобилась какая-то вещь, лежавшая в другой части дома, он попросил племянника принести ее. Мальчик, в ту минуту заинтересованный какой-то игрой, выразил неохоту или совсем отказался идти, теперь уже не помним этого. Дядя не выносил каких бы то ни было принудительных мер и сам пошел за той вещью, выразив только всем своим видом неудовольствие, доставляемое ему таким поведением.
Когда позже, вечером, мальчик предложил дяде заняться обычной игрой, тот холодно отклонил это предложение, выражая свою холодность в той именно мере, в какой она была естественным образом возбуждена в нем. Тем самым он дал мальчику почувствовать неизбежные последствия его поведения.
На следующее утро, в обычный час вставания, знакомый наш услыхал за дверью чей-то голос. Вошел его племянник с горячей водой. Он обвел глазами комнату, чтобы посмотреть, что еще он может сделать. «Ах, да! – воскликнул мальчик, – вам нужны сапоги», – и с этими словами бросился за ними вниз. Этим и другими способами он выказывал истинное раскаяние в своих проступках.
За услугу, в которой он отказал, он хотел заплатить необычными услугами. Его лучшие чувства оказали действительную победу над низшими и благодаря этой победе окрепли. И узнав, что значит лишиться дружбы, он теперь, когда ее снова приобрел, стал еще больше ценить это чувство.
Господин этот теперь сам сделался отцом; он держится той же системы и находит, что она вполне соответствует цели. Он ведет тесную дружбу со своими детьми. Они ждут с нетерпением вечера, так как по вечерам отец бывает дома; в особенности они любят воскресенье, потому что отец тогда целый день с ними.
Пользуясь их полным доверием и любовью, он находит, что для совершенного контроля над ними достаточно одного его одобрения или неодобрения.
Если по возвращении домой отец узнает, что кто-нибудь из мальчиков вел себя нехорошо, он начинает относиться к нему с той холодностью, которую естественным образом вызывает в нем поведение мальчика. И это наказание оказывается самым действенным.
Простое воздержание от обычных ласк является источником горького отчаяния и вызывает такие продолжительные слезы, какие не вызвать никакими колотушками. И страх перед этим чисто моральным наказанием не проходит, говорит он, даже в его отсутствие, так что в течение дня дети постоянно осведомляются у своей мамы, как они себя вели и даст ли она о них хороший отзыв.
Недавно старший сын, проворный пятилетний мальчуган, в один из свойственных здоровым детям припадков чисто животного увлечения наделал массу шалостей в отсутствие матери. Он вырезал у брата клок волос и поранил себя бритвой, которую достал из отцовского туалетного ящика.
Услыхав об этих приключениях по своем возвращении, отец не разговаривал с ним весь вечер и все следующее утро. Помимо испытанного в те минуты огорчения, эффект от этого получился такой, что когда мать через несколько дней собралась куда-то уходить, мальчик стал умолять ее остаться дома. После расспросов оказалось, что он боится опять напроказить в ее отсутствие.
Мы привели эти факты прежде, чем ответить на вопрос, что делать в случае более важных проступков, с целью выяснить прежде всего, какие отношения могут и должны существовать между родителями и детьми, так как от существования этих отношений зависит успешное исправление более важных проступков. Из дальнейших предварительных замечаний следует упомянуть, что существование таких отношений является результатом защищаемой здесь системы.
Мы указали уже раньше, что заставляя ребенка просто только испытывать тяжелые последствия его же собственных дурных поступков, родители избегают антагонизма и не дают повода смотреть на себя как на врагов. Остается только доказать, что где этой системы строго придерживаются с самого начала, там развиваются отношения активной дружбы.
В настоящее время дети большей частью относятся к отцу с матерью как к дружелюбным врагам.
Так как детские впечатления неизбежно определяются характером обращения с ними и так как это обращение колеблется между подкупом и угрозами, между ласками и бранью, между кротостью и наказаниями, то у детей складываются противоречивые мнения относительно характера их родителей.
Мать думает обычно, что достаточно сказать ей своему маленькому сыну, что он лучший друг ее, и убежденная в том, что он должен верить ей, она заключает отсюда, что он ей непременно поверит.
«Все это делается для твоего блага, я лучше тебя знаю, что тебе нужно; ты мал и не понимаешь этого теперь, а когда вырастешь, то будешь благодарить меня за это». Эти и тому подобные уверения повторяются ежедневно. А между тем мальчик ежедневно подвергается прямым наказаниям. Ему ежеминутно запрещают делать то одно, то другое, делать то, что он желал бы сделать.
На словах он слышит, что его счастье ставится конечной целью, а поступки, сопровождающие эти слова, доставляют ему большее или меньшее огорчение. Он не в состоянии понять, что это за будущее, которое готовит ему мать, и каким образом такое обращение приведет его к счастливому будущему. Он судит по тем результатам, которые он испытывает, и находя, что в них нет ничего приятного, начинает скептически относиться к уверениям своей матери в дружбе.
Да и не безрассудно ли ждать иного исхода? Разве ребенок не должен судить по очевидным для него данным? И разве эта очевидность не подтверждает его выводов?
Мать на его месте рассуждала бы точно так же. Если б кто-нибудь из ее знакомых постоянно шел наперекор ее желаниям, делал бы ей строгие выговоры, подвергал бы ее даже иногда настоящим наказаниям, она мало обращала бы внимания на уверения в заботах о ее благополучии, которыми сопровождались бы эти поступки. Почему же она полагает, что мальчик ее должен поступать иначе?
Заметим теперь, насколько иными получились бы результаты, если бы строго придерживались той системы, которую мы рекомендуем, и мать не только не брала на себя роли орудия наказания, но придерживалась бы роли друга, предостерегая мальчика от тех наказаний, которые может наложить на него природа.
Возьмем какой-нибудь случай, а чтобы он мог показать, каким образом такая система должна быть установлена с ранних пор, пусть этот случай будет самым простым.
Положим, ребенок, побуждаемый духом эксперимента (столь заметно выдающимся у детей, так как их приемы инстинктивно совпадают с индуктивным методом исследования), забавлялся бы тем, что жег на свечке бумагу и смотрел бы, как она горит.
Нерассудительная мать, каких много, желая предостеречь его от «беды» или из боязни, чтобы он не обжегся, велит ему перестать, в случае же неповиновения выхватывает у него бумагу.
Но если, на его счастье, мать окажется разумной, то она, зная, что интерес, с каким он следит за горящей бумагой, происходит из здоровой любознательности, и имея настолько сообразительности, чтобы предвидеть результаты вмешательства, – рассудит так:
«Если я запрещу это, я лишу его приобретения некоторого количества знаний. Правда, я спасу ребенка от ожога, но что ж из этого? Он наверно когда-нибудь обожжется, да это и необходимо для его же безопасности в жизни, чтобы он на опыте узнал свойства пламени.
Если я теперь не дам ему рискнуть, он, несомненно, подвергнет себя, быть может, еще большему риску в то время, когда некому будет предупредить его. Между тем, если что-нибудь случится теперь, я тут и могу спасти его от какой-нибудь беды.
Мало того, если я теперь прикажу ему перестать, я отниму у него занятие, само по себе совершенно безвредное и в сущности поучительное и приятное. Он же будет смотреть на меня более или менее враждебно.
Ничего не зная о том страдании, от которого я хочу его избавить, он будет испытывать только терзание от запрещенного желания. Он не может не считать меня причиной этого неприятного чувства.
Желая спасти его от вреда, о котором он не имеет никакого представления и который, следовательно, не существует для него, я наношу ему вред, который он чувствует довольно живо. С его точки зрения я становлюсь орудием зла.
Я лучше сделаю, если просто предупрежу его об опасности и постараюсь не допустить большой беды».
Следуя такому решению, мать говорит ребенку: «Как бы ты себе не повредил этим».
Предположим теперь, что мальчик, упорствуя на своем, что очень вероятно, обожжет себе в конце концов руку. Что же выйдет?
Во-первых, он приобретет опыт, который должен во всяком случае приобрести, и для его блага – чем скорее, тем лучше.
Во-вторых, увидит, что мать, останавливая его и предупреждая, желала ему добра: он лишний раз убедится в ее положительном расположении к нему, в том, что можно полагаться на ее суждение, на доброту, что следует любить ее.
Разумеется, в тех случаях, когда ребенок рискует сломать ногу, руку или получить какое-нибудь иное серьезное повреждение, там требуются насильственные меры. Но оставив в стороне крайние случаи, в остальных, следуя этой системе, не надо оберегать ребенка от тех маленьких опасностей, которым он подвергается ежедневно. Надо только советами предупреждать его остерегаться их.
При такой системе у детей развивается привязанность, которая гораздо сильнее обычной. Если придерживаться системы естественных последствий, если не запрещать детям ни лазить, ни резвиться на прогулках, а дома предаваться таким экспериментам, которые могут даже нанести им вред, сдерживая их только и уговаривая более или менее серьезно, смотря по опасности, то доверие детей к родительской дружбе и руководству будет все больше усиливаться.
Придерживаясь такой системы, родители, как указано выше, не только могут избежать ненависти, которая сопряжена с наложением наказаний, но и такой ненависти, которая сопряжена с постоянными запрещениями.
При такой системе даже случаи, которые являются обыкновенно причиной ссоры и брани, обращаются в орудие укрепления взаимной дружбы.
Вместо того, чтобы слышать на словах, которым противоречат поступки, что родители расположены к ним, дети убедятся в этом на деле путем ежедневного опыта. И, убедившись, приобретут такое доверие и привязанность, каких нельзя было бы достигнуть другим способом…
