Пренебрежение – недоверие

С ранних лет мы растем в сознании, что большое – важнее, чем малое.

– Я большой, – радуется ребенок, когда его ставят на стол.

– Я выше тебя, – отмечает он с чувством гордости, меряясь с ровесником.

Неприятно вставать на цыпочки и не дотянуться, трудно мелкими шажками поспевать за взрослым, из крохотной ручонки выскальзывает стакан. Неловко и с трудом влезает ребенок на стул, в коляску, на лестницу; не может достать дверную ручку, посмотреть в окно, что-либо снять или повесить, потому что высоко. В толпе заслоняют его, не заметят и толкнут. Неудобно, неприятно быть маленьким.

Уважение и восхищение вызывает большое, то, что занимает много места. Маленький же повседневен, неинтересен. Маленькие люди – маленькие и потребности, радости и печали.

Производят впечатление – большой город, высокие горы, большие деревья. Мы говорим:

– Великий подвиг, великий человек.

А ребенок мал, легок, не чувствуешь его в руках. Мы должны наклониться к нему, нагнуться.

А что еще хуже, ребенок слаб.

Мы можем его поднять, подбросить вверх, усадить против воли, можем насильно остановить на бегу, свести на нет его усилия.

Всякий раз, когда он не слушается, у меня про запас есть сила. Я говорю: «Не уходи, не тронь, подвинься, отдай». И он знает, что обязан уступить; а ведь сколько раз пытается ослушаться, прежде чем поймет, сдастся, покорится!

Кто и когда, в каких исключительных условиях осмелится толкнуть, тряхнуть, ударить взрослого? А какими обычными и невинными кажутся нам наши шлепки, волочения ребенка за руку, грубые «ласковые» объятия!

Чувство слабости вызывает почтение к силе; каждый, уже не только взрослый, но и ребенок постарше, посильнее, может выразить в грубой форме неудовольствие, подкрепить требование силой, заставить слушаться: может безнаказанно обидеть.

Мы учим на собственном примере пренебрежительно относиться к тому, кто слабее. Плохая наука, мрачное предзнаменование.

Облик мира изменился. Уже не сила мускулов выполняет работы и обороняет от врага, не сила мускулов вырывает у земли, у моря и лесов владычество, благосостояние и безопасность. Закабаленный раб – машина! Мускулы утратили свои исключительные права и цену. Тем больший почет уму и знаниям.

Подозрительный чулан, скромная келья мыслителя разрослись в залы исследовательских институтов. Нарастают этажи библиотек, полки гнутся под тяжестью книг. Святыни гордого разума заполнились людьми. Человек науки творит и повелевает. Иероглифы цифр и знаков опять и опять обрушивают на толпы новые достижения, свидетельствуя о мощи человечества. Все это надо охватить памятью и постичь.

Продлеваются годы упорной учебы, все больше школ, экзаменов, печатного слова. А ребенок маленький, слабенький, живет еще недолго – не читал, не знает…

Грозная проблема – как делить завоеванные пространства, какие и кому давать задания и вознаграждения, как освоить покоренный земной шар. Сколько и как разбросать мастерских, чтобы накормить алчущие труда руки и мозг, как удержать человечий муравейник в повиновении и порядке, как застраховать себя от злой воли и сумасбродства личности, как наполнить часы жизни действием, отдыхом, развлечениями, уберечь от апатии, пресыщения, скуки. Как сплачивать людей в дисциплинированные союзы, облегчать взаимопонимание; когда разъединять и делить. Здесь подгонять, ободрять, там сдерживать, здесь разжигать пыл, там гасить.

Осторожно действуют политики и законодатели, да и то часто ошибаются.

И о ребенке взрослые совещаются и решают; но кто станет у наивного спрашивать его мнения, его согласия: что он может сказать?

Кроме ума и знаний в борьбе за существование и за вес в обществе помогает смекалка. Человек расторопный чует поживу и срывает куш; вопреки всем расчетам, сразу и легко зашибает деньгу; поражает и вызывает зависть. Досконально приходится знать человека, и уже не алтари, а хлева жизни.

А ребенок семенит беспомощно с учебником, мячом и куклой, смутно чувствуя, что без его участия где-то над ним совершается что-то важное и большое, что решает, есть ему доля или нет доли, карает и награждает, и сокрушает.

Цветок – предвестник будущего плода, цыпленок станет курицей-несушкой, телка будет давать молоко. А до тех пор – старания, траты и забота – убережешь ли, не подведет ли?

Все растущее вызывает тревогу, долго ведь приходится ждать; может быть, и будет опорой старости, и воздаст сторицею. Но жизнь знает засухи, заморозки и град, которые побивают и губят жатву.

Мы ждем предзнаменований, хотим предугадать, оградить; тревожное ожидание того, что будет, усиливает пренебрежение к тому, что есть.

Мала рыночная стоимость несозревшего. Лишь перед законом и Богом цвет яблони стоит столько же, что и плод, и зеленые всходы – сколько спелые нивы.

Мы пестуем, заслоняем от бед, кормим и обучаем. Ребенок получает все без забот; чем он был бы без нас, которым всем обязан? Исключительно, единственно и все – мы.

Зная путь к успеху, мы указываем и советуем. Развиваем достоинства, подавляем недостатки. Направляем, поправляем, приучаем. Он – ничто, мы – все.

Мы распоряжаемся и требуем послушания.

Морально и юридически ответственные, знающие и предвидящие, мы единственные судьи поступков, душевных движений, мыслей и намерений ребенка.

Мы поручаем и проверяем выполнение по нашему хотению и разумению – наши дети, наша собственность – руки прочь!

(Правда, кое-что изменилось. Уже не только воля и исключительный авторитет семьи – еще осторожный, но уже общественный контроль. Слегка, незаметно.)

Нищий распоряжается милостыней как заблагорассудится, а у ребенка нет ничего своего, он должен отчитываться за каждый даром полученный в личное пользование предмет.

Нельзя порвать, сломать, запачкать, нельзя подарить, нельзя с пренебрежением отвергнуть. Ребенок должен принять и быть довольным. Все в назначенное время и в назначенном месте, благоразумно и согласно предназначению.

Может быть, поэтому он так ценит ничего не стоящие пустячки, которые вызывают у нас удивление и жалость: разный хлам – единственная по-настоящему собственность и богатство – шнурок, коробок, бусинки.

Взамен за эти блага ребенок должен уступать, заслуживать хорошим поведением – выпроси или вымани, но только не требуй! Ничто ему не причитается, мы даем добровольно. (Возникает печальная аналогия: подруга богача.)

Из-за нищеты ребенка и милости материальной зависимости отношение взрослых к детям аморально.

Мы пренебрегаем ребенком, ибо он не знает, не догадывается, не предчувствует. Не знает трудностей и сложности жизни взрослых, не знает, откуда наши подъемы и упадки, и усталость, что нас лишает покоя и портит нам настроение; не знает зрелых поражений и банкротств. Легко отвлечь внимание наивного ребенка, обмануть, утаить от него.

Он думает, что жизнь проста и легка. Есть папа, есть мама; отец зарабатывает, мама покупает. Ребенок не знает ни измены долгу, ни приемов борьбы взрослых за свое и не свое.

Свободный от материальных забот, от соблазнов и от сильных потрясений, он не может о них и судить. Мы его разгадываем моментально, пронзаем насквозь небрежным взглядом, без предварительного следствия раскрываем неуклюжие хитрости.

А быть может, мы обманываемся, видя в ребенке лишь то, что хотим видеть?

Быть может, он прячется от нас, быть может, втайне страдает?

Мы опустошаем горы, вырубаем деревья, истребляем диких зверей. Там, где раньше были дебри и топи, – все многочисленнее селения. Мы насаждаем человека на новых землях.

Нами покорен мир, нам служат и зверь, и железо; порабощены цветные расы, определены в общих чертах взаимоотношения наций и задобрены массы. Далеко еще до справедливых порядков, больше на свете обид и мытарств.

Несерьезными кажутся ребячьи сомнения и протесты.

Светлый ребячий демократизм не знает иерархии. Прежде времени печалит ребенка пот батрака и голодный ровесник, злая доля Савраски и зарезанной курицы. Близки ему собака и птица, ровня – бабочка и цветок, в камушке и ракушке он видит брата. Чуждый высокомерию выскочки, ребенок не знает, что душа только у человека.

Мы пренебрегаем ребенком, ведь впереди у него много часов жизни.

Чувствуем тяжесть наших шагов, неповоротливость корыстных движений, скупость восприятий и переживаний. А ребенок бегает и прыгает, смотрит на что попало, удивляется и расспрашивает; легкомысленно льет слезы и щедро радуется.

Ценен погожий осенний день, когда солнце редкость, а весной и так зелено. Хватит и кое-как, мало ему для счастья надо, стараться не к чему. Мы поспешно и небрежно отделываемся от ребенка. Презираем многообразие его жизни и радость, которую ему легко дать.

Это у нас убегают важные минуты и годы; у него время терпит, успеет еще, подождет.

Ребенок не солдат, не обороняет родину, хотя вместе с ней и страдает.

С его мнением нет нужды считаться, не избиратель: не заявляет, не требует, не грозит.

Слабый, маленький, бедный, зависящий – ему еще только быть гражданином.

Снисходительное ли, резкое ли, грубое ли, а все – пренебрежение.

Сопляк, еще ребенок – будущий человек, не сегодняшний. По-настоящему он еще только будет.

Присматривать, ни на минуту не сводить глаз. Присматривать, не оставлять одного. Присматривать, не отходить ни на шаг.

Упадет, ударится, порежется, испачкается, прольет, порвет, сломает, испортит, засунет куда-нибудь, потеряет, подожжет, впустит в дом вора. Повредит себе, нам, покалечит себя, нас, товарища по игре.

Надзирать – никаких самостоятельных начинаний – полное право контроля и критики.

Не знает, сколько и чего ему есть, сколько и когда ему пить, не знает границ своих сил. Стало быть, стоять на страже диеты, сна, отдыха.

Как долго? С какого времени? Всегда. С возрастом недоверие к ребенку принимает иной характер, но не уменьшается, а даже возрастает.

Ребенок не различает, что важно, а что неважно. Чужды ему порядок, систематический труд. Рассеянный, он забудет, пренебрежет, упустит. Не знает, что своим будущим за все ответит.

Мы должны наставлять, направлять, приучать, подавлять, сдерживать, исправлять, предостерегать, предотвращать, прививать, преодолевать.

Преодолевать капризы, прихоти, упрямство.

Прививать осторожность, осмотрительность, опасения и беспокойство, умение предвидеть и даже предчувствовать.

Мы, опытные, знаем, сколько вокруг опасностей, засад, ловушек, роковых случайностей и катастроф.

Знаем, что и величайшая осторожность не дает полной гарантии – и тем более мы подозрительны: чтобы иметь чистую совесть, и случись беда, так хоть не в чем было себя упрекнуть.

Мил ему азарт шалостей, удивительно, как он льнет именно к дурному. Охотно слушает дурные нашептывания, следует самым плохим примерам.

Портится легко, а исправить трудно.

Мы ему желаем добра, хотим облегчить; весь свой опыт отдаем без остатка: протяни только руку – готовое! Знаем, что вредно детям, помним, что повредило нам самим, пусть хоть он избежит этого, не узнает, не испытает.

«Помни, знай, пойми».

«Сам убедишься, сам увидишь».

Не слушает! Словно нарочно, словно назло.

Приходится следить, чтобы послушался, приходится следить, чтобы выполнил. Сам он явно стремится ко всему дурному, выбирает худший, опасный путь.

Как же терпеть бессмысленные проказы, нелепые выходки, необъяснимые вспышки?

Подозрительно выглядит первичное существо. Кажется покорным и невинным, а по существу хитро и коварно.

Умеет ускользнуть от контроля, усыпить бдительность, обмануть. Всегда у него готова отговорка, увертка, утаит, а то и вовсе солжет.

Ненадежный, вызывает разного рода сомнения.

Презрение и недоверие, подозрения и желание обвинить.

Печальная аналогия: дебошир, человек пьяный, взбунтовавшийся, сумасшедший. Как же – вместе, под одной крышей?

 

Неприязнь

Это ничего. Мы любим детей. Несмотря ни на что, они наша услада, бодрость, надежда, радость, отдых, светоч жизни. Не спугиваем, не обременяем, не терзаем; дети свободны и счастливы…

Но отчего они как бы бремя, помеха, неудобный привесок? Откуда неприязнь к любимому ребенку?

Прежде чем он мог приветствовать этот негостеприимный мир, в жизнь семьи уже вкрались растерянность и ограничения. Канули безвозвратно краткие месяцы долгожданной законной радости.

Длительный период неповоротливого недомогания завершают болезнь и боли, беспокойные ночи и дополнительные расходы. Утрачен покой, исчез порядок, нарушено равновесие бюджета.

Вместе с кислым запахом пеленок и пронзительным криком новорожденного забряцала цепь супружеской неволи.

Тяжело, когда нельзя договориться и надо додумывать и догадываться.

Но мы ждем, быть может, даже и терпеливо.

А когда наконец он начнет ходить и говорить – путается под ногами, все хватает, лезет во все щели, основательно-таки мешает и вносит непорядок – маленький неряха и деспот.

Причиняет ущерб, противопоставляет себя нашей разумной воле. Требует и понимает лишь то, что его душеньке угодно.

Не следует пренебрегать мелочами: обида на детей складывается и из раннего вставания, и смятой газеты, пятен на платьях и обоях, обмоченного ковра, разбитых очков и сувенирной вазочки, пролитого молока и духов и гонорара врачу.

Спит не тогда, когда нам желательно, ест не так, как нам хочется; мы-то думали – засмеется, а он испугался и плачет. А хрупок как! Любой недосмотр грозит болезнью, суля новые трудности.

Если один из родителей прощает, другой – в пику тому – не спускает и придирается; кроме матери имеют свое мнение о ребенке отец, няня, прислуга и соседка; и наперекор матери или тайком наказывают ребенка.

Маленький интриган бывает причиной трений и неладов между взрослыми; всегда кто-нибудь недоволен и обижен. За поблажку одного ребенок отвечает перед другим. Часто за мнимой добротой скрывается простая небрежность, ребенок делается ответчиком за чужие вины.

(Девочки и мальчики не любят, когда их называют: дети. Общее с самыми маленькими название заставляет отвечать за давнее прошлое, разделять дурную репутацию малышей, выслушивать многочисленные попреки, к ним, старшим, уже не относящиеся.)

Как редко ребенок бывает таким, как нам хочется, как часто рост его сопровождается чувством разочарования!

– Кажется, ведь уже должен бы…

Взамен того, что мы даем ему добровольно, он обязан стараться и вознаграждать, обязан понимать, соглашаться и уметь отказываться; и прежде всего – испытывать благодарность. И обязанности, и требования с годами растут, а выполняются чаще всего меньше и иначе, чем мы хотели бы.

Часть идущего на воспитание времени, прав, пожеланий мы передаем школе. Удваивается бдительность, повышается ответственность, возникают столкновения противоречивых полномочий. Обнаруживаются недостатки.

Родители благосклонно простят ребенка: потворство их вытекает из ясного сознания вины, что дали ему жизнь, нанесли вред, искалечив. Порой мать ищет во мнимой болезни ребенка оружие против чужих обвинений и собственных сомнений.

Вообще голос матери не вызывает доверия. Он пристрастен, некомпетентен. Обратимся лучше к мнению опытных воспитателей-специалистов: заслуживает ли ребенок нашего расположения?

Воспитатель в частном доме редко находит благоприятные условия для работы с детьми.

Скованный недоверчивым контролем, он вынужден лавировать между чужими указками и своими убеждениями, извне идущим требованием и своим покоем и удобством. Отвечая за вверенного ему ребенка, он терпит последствия сомнительных решений законных опекунов и работодателей.

Вынужденный утаивать и обходить трудности, воспитатель легко может деморализоваться, привыкнуть к двуличию – озлобиться и облениться.

С годами расстояние между тем, что хочет взрослый, и к чему стремится ребенок, увеличивается: растет знание нечистых способов порабощения.

Появляются жалобы на неблагодарную работу: если Бог хочет кого покарать, то делает его воспитателем.

Дети, живые, шумные, интересующиеся жизнью и ее загадками, нас утомляют; их вопросы и удивление, открытия и попытки – часто с неудачным результатом – терзают.

Реже мы – советчики, утешители, чаще – суровые судьи. Немедленный приговор и кара дают один результат:

● проявления скуки и бунта будут реже, зато сильнее и упорнее. Стало быть, усилить надзор, преодолеть сопротивление, застраховать себя от неожиданностей.

Так катится воспитатель по наклонной плоскости:

● пренебрегает, не доверяет, подозревает, следит, ловит, журит, обвиняет и наказывает, ищет приемлемых способов, чтобы не допустить повторения;

● все чаще запрещает и беспощаднее принуждает, не хочет видеть стараний ребенка noлучше написать страницу или заполнить час жизни; сухо констатирует: плохо.

Редка лазурь прощений, часты багрянцы гнева и возмущения.

Насколько большего понимания требует воспитание группы детей, насколько легче впасть здесь в ошибку обвинений и обид!

Один маленький, слабенький и то утомляет, единичные проступки и то сердят; а как надоедлива, навязчива и неисповедима в своих реакциях толпа!

Поймите же наконец: не дети, а толпа. Масса, банда, свора – не дети.

Ты сжился с мыслью, что ты сильный, и вдруг чувствуешь себя маленьким и слабым. Толпа, этот великан с большим общим весом и суммой громадного опыта, то сплачивается в солидарном отпоре, то распадается на десятки пар ног и рук – голов, каждая из которых таит иные мысли и сокровенные желания.

Как трудно бывает новому воспитателю в классе или в интернате, где дети, содержавшиеся в строгом повиновении, – обнаглевшие и опустошенные – организовались на основах бандитского насилия! Как сильны они и грозны, когда общими усилиями ударят в твою волю, желая прорвать плотину, – не дети, стихия!

Сколько их, скрытых революций, о которых воспитатель умалчивает; ему стыдно признаться, что он слабее ребенка.

Раз проученный, воспитатель ухватится за любое средство, чтобы подавить, покорить. Никаких фамильярностей, невинных шуток; никаких бурчаний в ответ, передергиваний плечами, жестов досады, упрямого молчания, гневных взглядов! Вырвать с корнем, мстительно выжечь пренебрежение и злобную строптивость! Вожаков он подкупит особыми правами, подберет себе приспешников, не позаботится о справедливости наказаний, были бы суровы, – в назидание, чтобы вовремя погасить первую искру бунта, чтобы толпа-богатырь даже мысленно не отваживалась разгуляться или ставить требования.

Слабость ребенка может пробуждать нежность, сила ребячьей массы возмущает и оскорбляет.

Существует ложное обвинение, что от дружеского обращения ребята наглеют, и ответом на доброту будут недисциплинированность и беспорядки.

Но не станем называть добротой беспечность, неумение и беспомощную глупость. Кроме продувных хапуг и мизантропов, среди воспитателей встречаются люди никчемные, не удержавшиеся ни на одной работе, не способные ни к какому ответственному посту.

Бывает, учитель заигрывает с детьми, хочет быстро, дешево, без труда вкрасться в доверие. Хочет порезвиться, если в хорошем настроении, а не кропотливо организовывать жизнь коллектива. Подчас эти барские поблажки перемежаются с приступами дурного настроения. Такой учитель делает себя посмешищем в глазах детей.

Бывает: честолюбцу кажется, что легко переделать человека, убеждая и ласково наставляя: стоит лишь растрогать и выманить обещание исправиться. Такой учитель раздражает и надоедает.

Бывает, напоказ – друзья, на словах – союзники, на деле – коварнейшие враги и обидчики. Такие учителя вызывают отвращение.

Ответом на третирование будет пренебрежение, на дружелюбие – неприязнь, бунт, на недоверие – конспирация.

* * *

Годы работы все очевиднее подтверждали, что дети заслуживают уважения, доверия и дружеского отношения, что нам приятно быть с ними в этой ясной атмосфере ласковых ощущений, веселого смеха, первых бодрых усилий и удивлений, чистых, светлых и милых радостей, что работа эта живая, плодотворная и красивая.

Одно лишь вызывало сомнение и беспокойство.

Отчего подчас самый надежный – и подведет? Отчего – правда, редко, но бывают – внезапные взрывы массовой недисциплинированности всей группы? Может, и взрослые не лучше, только более солидные, надежные, спокойней можно на них положиться?

Я упорно искал и постепенно находил ответ.

1. Если воспитатель ищет в детях черты характера и достоинства, которые кажутся ему особо ценными, если хочет сделать всех на один лад, увлечь всех в одном направлении, его введут в заблуждение: одни подделаются под его требования, другие искренне поддадутся внушению – до поры до времени. А когда выявится действительный облик ребенка, не только воспитатель, но и ребенок болезненно ощутит свое поражение. Чем больше старание замаскироваться или повлиять – тем более бурная реакция; ребенку, раскрытому в самых своих доподлинных тенденциях, уже нечего терять. Какая важная отсюда вытекает мораль!

2. Одна мера оценки у воспитателя, другая у ребят: и он, и они видят душевное богатство; он ждет, чтобы это душевное богатство развилось, а они ждут, какой им будет прок от этих богатств уже теперь; поделится ли ребенок, чем владеет, или сочтет себя вправе не дать – гордый, завистливый эгоист, скряга! Не расскажет сказки, не сыграет, не нарисует, не поможет и не услужит – «будто одолжение делает», «упрашивать надо». Попав в изоляцию, ребенок широким жестом хочет купить благосклонность у своего ребячьего общества, которое радостно встречает перемену. Не вдруг испортился, а, наоборот, понял и исправился.

3. Все подвели, всем скопом обидели.

Я нашел объяснение в книжке о дрессировке зверей – и не скрываю источника. Лев не тогда опасен, когда сердится, а когда разыграется, хочет пошалить; а толпа сильна, как лев…

Решение надо искать не столько в психологии, сколько – и это чаще – в медицине, социологии, этнологии, истории, поэзии, криминалистике, в молитвеннике и в учебнике по дрессировке. Ars longa (лат.: Искусство вечно. – Сост.).

4. Настал черед самого солнечного (о, хоть бы не последнего!) объяснения. Ребенка может опьянить кислород воздуха, как взрослого водка. Возбуждение, торможение центров контроля, азарт, затмение; как реакция – смущение, неприятный осадок – изжога, сознание вины. Наблюдение мое клинически точно. И у самых почтенных граждан может быть слабая голова.

Не порицать: это ясное опьянение детей вызывает чувство растроганности и уважения, не отдаляет и разделяет, а сближает и делает союзниками.

Мы скрываем свои недостатки и заслуживающие наказания поступки. Критиковать и замечать наши забавные особенности, дурные привычки, смешные стороны детям не разрешается. Мы строим из себя совершенства. Под угрозой высочайшей обиды оберегаем тайны господствующего класса, касты избранных – приобщенных к высшим таинствам. Обнажать бесстыдно и ставить к позорному столбу можно лишь ребенка.

Мы играем с детьми краплеными картами; слабости детского возраста бьем тузами достоинств взрослых. Шулеры, мы так подтасовываем карты, чтобы самому плохому в детях противопоставить то, что в нас хорошо и ценно.

Где наши лежебоки и легкомысленные лакомки-гурманы, дураки, лентяи, лодыри, авантюристы, люди недобросовестные, плуты, пьяницы и воры? Где наши насилия и явные и тайные преступления? Сколько дрязг, хитростей, зависти, наговоров, шантажей, слов, что калечат, дел, что позорят! Сколько тихих семейных трагедий, от которых страдают дети, первые мученики – жертвы!

И смеем мы обвинять и считать их виновными?!

А ведь взрослое общество тщательно просеяно и процежено. Сколько человеческих подонков и отбросов унесено водосточными канавами, вобрано могилами, тюрьмами и сумасшедшими домами!

Мы велим уважать старших, опытных, не рассуждая; а у ребят есть и более близкое им начальство – подростки, с их навязчивым подговариванием и давлением.

Преступные и неуравновешенные ребята бродят без призора и пихаются, расталкивают и обижают, заражают. И все дети несут за них солидарную ответственность (ведь и нам, взрослым, подчас от них чуть-чуть достается). Эти немногочисленные возмущают общественное мнение, выделяясь яркими пятнами на поверхности детской жизни; это они диктуют рутине ее методы: держать детей в повиновении, хотя это и угнетает, в ежовых рукавицах, хотя это и ранит, обращаться сурово, что значит грубо.

Мы не позволяем детям организоваться; пренебрегая, не доверяя, недолюбливая, не заботимся о них; без участия знатоков нам не справиться; а знатоки – это сами дети.

Неужели мы столь некритичны, что ласки, которыми мы преследуем детей, выражают у нас расположение? Неужели мы не понимаем, что, лаская ребенка, это мы принимаем его ласку, беспомощно прячемся в его объятия, ищем защиты и прибежища в часы бездомной боли, бесхозной покинутости – слагаем на него тяжесть страданий и печалей?

Всякая иная ласка – не бегства к ребенку и не мольбы о надежде – это преступные поиски и пробуждение в нем чувственных ощущений.

«Обнимаю, потому что мне грустно. Поцелуй, тогда дам».

Эгоизм, а не расположение.

 

Право на уважение

Есть как бы две жизни: одна – важная и почтенная, а другая – снисходительно нами допускаемая, менее ценная. Мы говорим: будущий человек, будущий работник, будущий гражданин. Что они еще только будут, что потом начнут по-настоящему, что всерьез это лишь в будущем. А пока милостиво позволяем им путаться под ногами, но удобнее нам без них.

Нет! Дети были, и дети будут. Дети не захватили нас врасплох и ненадолго. Дети – не мимоходом встреченный знакомый, которого можно наспех обойти, отделавшись улыбкой и поклоном.

Дети составляют большой процент человечества, населения, нации, жителей, сограждан – они наши верные друзья. Есть, были и будут.

Существует ли жизнь в шутку? Нет, детский возраст – долгие, важные годы в жизни человека.

Жестокие законы Древней Греции и Рима позволяют убить ребенка. В Средние века рыбаки вылавливают из рек неводом тела утопленных младенцев. В XVII веке в Париже детей постарше продают нищим, а малышей у собора Парижской Богоматери раздают даром. Это еще очень недавно! И по сей день ребенка бросают, когда он помеха.

Растет число внебрачных, подкинутых, беспризорных, эксплуатируемых, развращаемых, истязаемых детей. Закон защищает их, но в достаточной ли мере? Многое изменилось на свете; старые законы требуют пересмотра.

Мы разбогатели. Мы пользуемся уже плодами не только своего труда. Мы наследники, акционеры, совладельцы громадного состояния. Сколько у нас городов, зданий, фабрик, копей, гостиниц, театров! Сколько на рынках товаров, сколько кораблей их перевозит. Налетают потребители и просят продать.

Подведем баланс, сколько из общей суммы причитается ребенку, сколько падает на его долю не из милости, не как подаяние. Проверим на совесть, сколько мы выделяем в пользование ребячьему народу, малорослой нации, закрепощенному классу. Чему равно наследство и каким обязан быть дележ; не лишили ли мы, нечестные опекуны, детей их законной доли – не экспроприировали ли?

Тесно детям, душно, скучно, бедная у них, суровая жизнь.

Мы ввели всеобщее обучение, принудительную умственную работу; существует запись и школьная рекрутчина. Мы взвалили на ребенка труд согласования противоположных интересов двух параллельных авторитетов.

Школа требует, а родители дают неохотно. Конфликты между семьей и школой ложатся всей тяжестью на ребенка. Родители солидаризуются с не всегда справедливыми обвинениями ребенка школой, чтобы избавить себя от навязываемой ею над ним опеки.

Солдатская учеба тоже лишь подготовка ко дню, когда призовут солдата к подвигу; но ведь государство солдата обеспечивает всем. Государство дает ему крышу над головой и пищу; мундир, карабин и денежное довольствие являются правом его, не милостыней.

А ребенок, подлежа обязательному всеобщему обучению, должен просить подаяния у родителей или общины.

Женевские законодатели спутали обязанности и права; тон декларации – не требование, а увещание: воззвание к доброй воле, просьба о благосклонности.

Школа создает ритм часов, дней и лет. Школьные работники должны удовлетворять сегодняшние нужды юных граждан. Ребенок – существо разумное, он хорошо знает потребности, трудности и помехи своей жизни. Не деспотичные распоряжения, не навязанная дисциплина, не недоверчивый контроль, а тактичная договоренность, вера в опыт, сотрудничество и совместная жизнь!

Ребенок не глуп; дураков среди них не больше, чем среди взрослых. Облаченные в пурпурную мантию лет, как часто мы навязываем бессмысленные, некритичные, невыполнимые предписания! В изумлении останавливается подчас разумный ребенок перед агрессией язвительной седовласой глупости.

У ребенка есть будущее, но есть и прошлое: памятные события, воспоминания и много часов самых доподлинных одиноких размышлений. Так же как и мы – не иначе, – он помнит и забывает, ценит и недооценивает, логично рассуждает и ошибается, если не знает. Осмотрительно верит и сомневается.

Ребенок – иностранец, он не понимает языка, не знает направления улиц, не знает законов и обычаев. Порой предпочитает осмотреться сам; трудно – попросит указания и совета. Необходим гид, который вежливо ответит на вопросы.

Уважайте его незнание!

Человек злой, аферист, негодяй воспользуется незнанием иностранца и ответит невразумительно, умышленно вводя в заблуждение. Грубиян буркнет себе под нос. Нет, мы не доброжелательно осведомляем, а грыземся и лаемся с детьми – отчитываем, выговариваем, наказываем.

Как плачевно убоги были бы знания ребенка, не приобрети он их от ровесников, не подслушай, не выкради из слов и разговоров взрослых.

Уважайте труд познания!

Уважайте неудачи и слезы!

Не только порванный чулок, но и поцарапанное колено, не только разбитый стакан, но и порезанный палец, синяк, шишку – а значит, боль.

Клякса в тетрадке – это несчастный случай, неприятность, неудача.

«Когда папа прольет чай, мамочка говорит: “Ничего”, а мне всегда попадает».

Непривычные к боли, обиде, несправедливости, дети глубоко страдают и потому чаще плачут, но даже слезы ребенка вызывают шутливые замечания, кажутся менее важными, сердят.

«Ишь, распищался, ревет, скулит, нюни распустил».

(Букет слов из словаря взрослых, изобретенный для детского пользования.)

Слезы упрямства и каприза – это слезы бессилия и бунта, отчаянная попытка протеста, призыв на помощь, жалоба на халатность опеки, свидетельство того, что детей неразумно стесняют и принуждают, проявление плохого самочувствия и всегда – страдание.

Уважайте собственность ребенка и его бюджет. Ребенок делит со взрослыми материальные заботы семьи, болезненно чувствует нехватки, сравнивает свою бедность с обеспеченностью соученика, беспокоится из-за несчастных грошей, на которые разоряет семью. Он не желает быть обузой.

А что делать, когда нужно и шапку, и книжку, и на кино; тетрадку, если она исписалась, и карандаш, если его взяли или потерялся; а ведь хотелось бы и дать что-либо на память близкому другу, и купить пирожное, и одолжить соученику. Столько существенных нужд, желаний и искушений – и нет!

Не вопиет ли факт, что в судах для малолетних преобладают именно дела о кражах? Недооценка бюджета ребенка мстит за себя – и наказания не помогут. Собственность ребенка – это не хлам, а нищенски убогие материал и орудие труда, надежды и воспоминания.

Не мнимые, а подлинные сегодняшние заботы и беспокойства, горечь и разочарования юных лет.

Ребенок растет. Интенсивнее жизнь, чаще дыхание, живее пульс, ребенок строит себя – его все больше и больше; глубже врастает в жизнь. Растет днем и ночью, и когда спит и когда бодрствует, и когда весел и когда печален, когда шалит и когда стоит перед тобой и кается.

Бывают весны удвоенного труда развития и затишья осени. Вот разрастается костяк, и сердце не поспевает; то недостаток, то избыток; иной химизм угасающих и развивающихся желез, иные неожиданности и беспокойство.

То ему надо бегать – так, как дышать, – бороться, поднимать тяжести, добывать; то затаиться, грезить, предаться грустным воспоминаниям. Попеременно то закалка, то жажда покоя, тепла и удобства. То сильное стремление действовать, то апатия.

Усталость, недомогание (боль, простуда), жарко, холодно, сонливость, голод, жажда, недостаток чего-либо или избыток, плохое самочувствие – все это не каприз и не школьная отговорка.

Уважайте тайны и отклонения тяжелой работы роста!

Уважайте текущий час и сегодняшний день! Как ребенок сумеет жить завтра, если мы не даем ему жить сегодня сознательной, ответственной жизнью?

Не топтать, не помыкать, не отдавать в рабство завтрашнему дню, не остужать, не спешить и не гнать.

Уважайте каждую отдельную минуту, ибо умрет она и никогда не повторится, и это всегда всерьез; раненая – станет кровоточить, убитая – тревожить призраком дурных воспоминаний.

Позволим детям упиваться радостью утра и верить. Именно так хочет ребенок. Ему не жаль времени на сказку, на беседу с собакой, на игру в мяч, на подробное рассматривание картинки, на перерисовку буквы, и все это любовно. Он прав.

Мы наивно боимся смерти, не сознавая, что жизнь – это хоровод умирающих и вновь рождающихся мгновений. Год – это лишь попытка понять вечность по-будничному. Мир длится столько, сколько улыбка или вздох. Мать хочет воспитать ребенка. Не дождется! Снова и снова иная женщина иного встречает и провожает человека.

Мы неумело делим годы на более зрелые и менее зрелые; а ведь нет незрелого сегодня, нет никакой возрастной иерархии, никаких низших и высших рангов боли и радости, надежды и разочарований.

Играю ли я или говорю с ребенком – переплелись две одинаково зрелые минуты моей и его жизни; и в толпе детей я всегда на мгновение встречаю и провожаю взглядом и улыбкой какого-нибудь ребенка. Сержусь ли, мы опять вместе – только моя злая мстительная минута насилует его важную и зрелую минуту жизни.

Отрекаться во имя завтра? А чем оно так заманчиво? Мы всегда расписываем его слишком яркими красками. Сбывается предсказание: валится крыша, ибо не уделено должного внимания фундаменту здания.

 

Право ребенка быть тем, что он есть

– Что из него будет, кем вырастет? – спрашиваем мы себя с беспокойством.

Хотим, чтобы дети были лучше нас. Грезится нам совершенный человек будущего.

Надо бдительно ловить себя на лжи, клеймя одетый в красивые слова эгоизм. Будто самоотречение, а по существу – грубое мошенничество.

Мы объяснились с собой и примирились, простили себя и освободили от обязанности исправляться. Плохо нас воспитали. Но поздно! Пороки и недостатки уже укоренились.

Не позволяем критиковать нас детям и не контролируем себя сами.

Отпустили себе грехи и отказались от борьбы с собой, взвалив эту тяжесть на детей.

Воспитатель поспешно осваивает особые права взрослых: смотреть не за собой, а за детьми, регистрировать не свои, а детские вины.

А вина ребенка – это все, что метит в наш покой, в самолюбие и удобство, восстанавливает против себя и сердит, бьет по привычкам, поглощает время и мысли. Мы не признаем упущений без злой воли.

Ребенок не знает, не расслышал, не понял, прослушал, ошибся, не сумел, не может – все это его вина. Невезение или плохое самочувствие, каждая трудность – это вина и злая воля.

Недостаточно быстро или слишком быстро и потому недостаточно исправно выполненная работа – вина: небрежность, лень, рассеянность, нежелание работать.

Невыполнение оскорбительного и невыполнимого требования – вина. И наше поспешное злое подозрение – тоже его вина. Вина ребенка – наши страхи и подозрения и даже его старание исправиться.

«Вот видишь, когда ты хочешь, ты можешь». Мы всегда найдем, в чем упрекнуть, и алчно требуем все больше и больше.

Уступаем ли мы тактично, избегаем ли ненужных трений, облегчаем ли совместную жизнь? Не мы ли сами упрямы, привередливы, задиристы и капризны?

Ребенок привлекает наше внимание, когда мешает и вносит смуту; мы замечаем и помним только эти моменты. И не видим, когда он спокоен, серьезен, сосредоточен. Недооцениваем безгрешные минуты беседы с собой, миром, Богом. Ребенок вынужден скрывать свою тоску и внутренние порывы от насмешек и резких замечаний; утаивает желание объясниться, не выскажет и решения исправиться.

Не бросит проницательного взгляда, затаит в себе удивление, тревогу, скорбь, гнев, бунт. Мы хотим, чтобы он подпрыгивал и хлопал в ладоши – он и показывает ухмыляющееся лицо шута.

Громко говорят о себе плохие поступки и плохие дети, заглушая шепот добра, но добра в тысячу раз больше, чем зла. Добро сильно – и несокрушимо. Неправда, что легче испортить, чем исправить.

Мы тренируем свое внимание и изобретательность в высматривании зла, в расследовании, в вынюхивании, в выслеживании, в преследовании, в ловле с поличным, в дурных предвидениях и в оскорбительных подозрениях.

(Разве мы приглядываем за стариками, чтобы не играли в футбол? Какая мерзость – упорное выслеживание у детей онанизма.)

Один из мальчиков хлопнул дверью, одна постель плохо постлана, одно пальто запропало, одна клякса в тетрадке. Если мы и не отчитываем, то уж, во всяком случае, ворчим, вместо того чтобы радоваться, что лишь один, одна, одно.

Мы слышим жалобы и споры, но насколько больше прощений, уступок, помощи, заботы, услуг, уроков, глубоких и красивых влияний! Даже задиры и злюки не только заставляют лить слезы, но и расцветать улыбки.

Ленивые, мы хотим, чтобы никто и никогда, чтобы из десяти тысяч секунд школьного дня (сосчитай) не было ни одной трудной.

Почему ребенок для одного воспитателя плох, а для другого хорош? Мы требуем стандарта добродетелей и поведения и, сверх того, по нашему усмотрению и образцу.

Найдешь ли в истории пример подобной тирании? Поколение Неронов расплодилось.

Кроме здоровья, бывают и недомогания, кроме достоинств и положительных качеств – недостатки и пороки.

Кроме небольшого числа детей, растущих в обстановке веселья и празднеств, для кого жизнь – сказка и величавая легенда, доверчивых и добродушных, существует основная масса детей, кому с юных лет мир жестко и без прикрас гласит суровые истины.

Испорченные презрительным помыканием некультурности и бедности или чувственно ласковым пренебрежением пресыщенности и лоска…

Испачканные, недоверчивые, восстановленные против людей, не плохие.

Для ребенка пример не только дом, но и коридор, двор, улица. Ребенок говорит языком окружающих – высказывает их взгляды, повторяет их жесты, подражает их поступкам. Мы не знаем чистого ребенка – каждый в той или иной степени загрязнен.

О, как он быстро высвобождается и очищается! От этого не лечат, это омывают; ребенок рад, что нашел себя, и охотно помогает. Стосковался по бане и улыбается тебе и себе.

Такие наивные триумфы из повести о сиротках одерживает каждый воспитатель; случаи эти сбивают с толку некритически мыслящих моралистов, что, мол, легко. Халтурщик рад-радешенек, честолюбивый приписывает заслугу себе, а деспота сердит, что так выходит не всегда; одни хотят всюду добиться подобных результатов, увеличивая дозу убеждения, другие – нажима.

Кроме детей лишь загрязненных встречаются и с ушибами и ранами; колотые раны не оставляют шрамов и сами затягиваются под чистой повязкой; чтобы зажили рваные раны, приходится дольше ждать, остаются болезненные рубцы; их нельзя задевать. Коросты и язвы требуют большего старания и терпения.

Говорят: тело заживает; хотелось бы добавить: и душа.

Сколько мелких ссадин и инфекций в школе и интернате, сколько соблазнов и неотвязных нашептываний; а как мимолетно и невинно их действие! Не будем опасаться грозных эпидемий там, где атмосфера интерната здоровая, где много кислорода и света.

Как мудр, постепенен и чудесен процесс выздоровления! Сколько в крови, соках, тканях важных тайн! Как каждая нарушенная функция и затронутый орган стараются восстановить равновесие и справиться со своим заданием! Сколько чудес в росте растения и человека – в сердце, в мозгу, в дыхании! Самое маленькое волнение или напряжение – и уже сильнее трепыхается сердце, уже чаще пульс.

Так же силен и стоек дух ребенка. Существуют моральная устойчивость и чуткая совесть. Неправда, что дети легко заражаются.

И верно, поздно, к сожалению, попала педология в школьные программы. Нельзя проникнуться уважением к таинству исправления, не поняв гармонии тела.

Халтурный диагноз валит в одну кучу детей подвижных, самолюбивых, с критическим направлением ума, всех «неудобных», но здоровых и чистых – вместе с обиженными, надутыми, недоверчивыми – загрязненными, искушенными, легкомысленными, послушно следующими дурным примерам. Незрелый, небрежный, поверхностный взгляд смешивает, путает их с редко встречающимися преступными, отягощенными дурными задатками детьми.

(Мы, взрослые, не только сумели обезвредить пасынков судьбы, но и умело пользуемся трудом отверженных.)

Вынужденные жить вместе с ними, здоровые дети вдвойне страдают: их обижают и втягивают в преступления.

Ну, а мы? Не обвиняем ли легкомысленно всех ребят огулом, не навязываем ли солидарную ответственность?

«Вот они какие, вот на что они способны».

Наитягчайшая, пожалуй, несправедливость.

Потомство пьянства, насилия и исступления. Проступки – эхо не внешнего, а внутреннего наказа. Черные минуты, когда ребенок понял, что он иной, что ничего не поделаешь, он – калека и его предадут анафеме и затравят. Первое решение – бороться с силой, которая диктует ему дурные поступки. Что другим далось даром, так легко, что в других пустяк и повседневность – погожие дни душевного равновесия, – он получает в награду за кровавый поединок с самим собой. Он ищет помощи и, если доверится, – льнет к тебе, просит, требует: «Спасите!» Проведал о тайне и жаждет исправиться раз и навсегда, сразу, одним усилием.

Вместо того чтобы благоразумно сдерживать легкомысленный порыв, отдалять решение исправиться, мы неуклюже поощряем и ускоряем. Ребенок хочет высвободиться, а мы стараемся уловить в сети; он хочет вырваться, а мы готовим коварные силки. Дети жаждут явно и прямо, а мы учим только скрывать. Дети дарят нам день, целый, долгий и без изъяна, а мы отвергаем его за одно дурное мгновение. Стоит ли это делать?

Ребенок мочился под себя ежедневно, теперь реже, было лучше, опять ухудшение – не беда! Дольше перерывы между приступами у эпилептика. Реже кашляет, спала температура у больного туберкулезом. Еще и не лучше, но нет ухудшения. И это врач ставит в плюс лечению. Здесь ничего не выманишь и не заставишь.

Отчаявшиеся, полные бунта и презрения к покорному, льстивому братству добродетели, стоят ребята перед воспитателем, сохранив, быть может, единственную и последнюю святыню – нелюбовь к лицемерию. И эту святыню мы хотим повалить и исполосовать! Мы совершаем кровавое преступление, обрушивая на ребят холод и пытки, и зверски подавляем не сам бунт, а его неприкрытость, легкомысленно раскаляя добела ненависть к коварству и к ханжеству.

Дети не отказываются от плана мести, а откладывают, поджидая удобного случая. И если они верят в добро – затаят в глубине души эту тоску по добру.

– Зачем вы родили меня? Кто просил у вас эту собачью жизнь?

Перехожу к раскрытию сокровеннейших тайн, к труднейшему разъяснению. Для нарушений и упущений достаточно терпеливой и дружеской снисходительности; преступным детям необходима любовь. Их гневный бунт справедлив. Надо понять сердцем их обиду на гладкую добродетель и заключить союз с одиноким заклейменным проступком. Когда же, как не сейчас, одарить его цветком улыбки?

В исправительных домах – еще инквизиция, пытки средневековых наказаний, солидарная ожесточенность и мстительность узаконенных гонений. Разве вы не видите, что самым хорошим ребятам жаль этих самых плохих: чем они виноваты?

* * *

Недавно смиренный врач послушно подавал больным сладкие сиропы и горькие микстуры; связывал горячечных больных, пускал кровь и морил голодом в мрачных преддвериях кладбища. Безучастный к бедноте, угождал имущим.

Но вот он стал требовать – и получил.

Врач завоевал детям пространство и солнце, как, к нашему стыду, генерал дал ребенку движение, веселое приключение, радость товарищеской услуги, наказ честно жить в беседах у лагерного костра под усеянным звездами небом.

А какова роль наших воспитателей? Каков их участок работы?

Страж стен и мебели, тишины во дворе, чистоты ушей и пола; пастух, который следит, чтобы скот не лез в потраву, не мешал работе и веселому отдыху взрослых; хранитель рваных штанов и башмаков и скупой раздатчик каши. Страж льгот взрослых и ленивый исполнитель их дилетантских капризов.

Ларек со страхами и предостережениями, лоток с моральным барахлом, продажа на вынос денатурированного знания, которое лишает смелости, запутывает и усыпляет, вместо того чтобы пробуждать, оживлять и радовать. Агенты дешевой добродетели, мы должны навязывать детям почитание и покорность и помогать взрослым расчувствоваться и приятно поволноваться. За жалкие гроши созидать солидное будущее, обманывать и утаивать, что дети – это масса, воля, сила и право.

Врач вырвал ребенка из пасти у смерти, задача воспитателей дать ему жизнь, завоевать для него право быть ребенком.

Исследователи решили, что человек зрелый руководствуется серьезными побуждениями, ребенок – импульсивен; взрослый – логичен, ребенок во власти прихоти воображения; у взрослого есть характер и определенный моральный облик, ребенок запутался в хаосе инстинктов и желаний. Ребенка изучают не как отличающуюся, а как низшую, более слабую и бедную психическую организацию. Будто все взрослые – ученые-профессора.

А взрослый – это сплошной винегрет, захолустье взглядов и убеждений, психология стада, суеверие и привычки, легкомысленные поступки отцов и матерей; взрослая жизнь сплошь, от начала и до конца, безответственна! Беспечность, лень, тупое упрямство, недомыслие, нелепости, безумство и пьяные выходки взрослых…

…И детская серьезность, рассудительность и уравновешенность, солидные обязательства, опыт в своей области, капитал верных суждений и оценок, полная такта умеренность требований, тонкость чувств, безошибочное чувство справедливости.

Каждый ли из нас обыграет ребенка в шахматы?

Давайте требовать уважения к ясным глазам, гладкой коже, юному усилию и доверчивости. Чем же почтеннее угасший взор, покрытый морщинами лоб, жесткие седины и согбенная покорность судьбе?

Восход и закат солнца. Утренняя и вечерняя молитва. И вдох, и выдох, и сокращение, и расслабление сердца.

Солдат все солдат – и когда идет в бой, и когда возвращается, покрытый пылью.

Растет новое поколение, вздымается новая волна. Идут и с недостатками, и с достоинствами; дайте условия, чтобы дети вырастали более хорошими! Нам не выиграть тяжбы с горбом нездоровой наследственности, ведь не скажем мы василькам, чтобы стали хлебами.

Мы не волшебники – и не хотим быть шарлатанами. Отрекаемся от лицемерной тоски по совершенным детям.

Требуем: устраните голод, холод, сырость, духоту, тесноту, перенаселение!

Это вы плодите больных и калек, вы создаете условия для бунта и инфекции: ваше легкомыслие и отсутствие согласия.

Внимание: современную жизнь формирует грубый хищник… это он диктует методы действий. Ложь – его уступки слабым, фальшь – почет старцу, равноправие женщины и любовь к ребенку. Скитается по белу свету бездомная Золушка – чувство. А ведь именно дети – князья чувств, поэты и мыслители.

Уважайте, если не почитайте, чистое, ясное, непорочное святое детство!

 

Воспитание

[…] Воспитывать ребенка – это значит постоянно носить свою обнаженную душу в своих руках, постоянно идти узкой и опасной тропой. Это значит употреблять все усилия к тому, чтобы избежать опасности или возможности увидеть во взгляде ребенка выражение холода, которое нам без слов говорит, что ребенок находит нас не удовлетворяющими его, непонятными ему. Воспитывать – значит смиренно сознаваться самому себе, что возможностей причинить вред ребенку тьма, а принести пользу – весьма немного. Как редко воспитатель вспоминает о том, что ребенок четырех-пяти лет прекрасно постигает и угадывает взрослых, с необычайной проницательностью производит им оценку, с особенной чуткостью и чувствительностью реагирует на каждое впечатление. Малейшая неосторожность и неделикатность, самое незначительное недоверие, самая легкая насмешка могут оставить на всю жизнь неизгладимые следы, жгучие раны в нежной, отзывчиво чувствительной душе ребенка, тогда как неожиданная доброта, ласка, приветливость, внимание, справедливый гнев запечатлеваются в памяти ребенка, затрагивают все важные струны его сердца, которое считают мягким, как воск, но с которым обращаются так, будто оно из бычачьей кожи.

Старинное воспитание, которое… стремится к тому, чтобы ребенок был «чистым, честным, целым и невредимым», было, пожалуй, относительно лучше, чем наше современное, потому что если оно и не воспитывало ребенка, то, по крайней мере, не уродовало его личности. Одной сотой части всех стараний современных родителей вполне достаточно для вмешательства и вторжения в жизнь ребенка; остальные девяносто девять следовало бы употребить на то, чтобы направлять ребенка, не посягая на свободу его действий, а оставаясь в роли невидимого провидения, которое должно способствовать приобретению детьми опыта, но только с условием, чтобы детям было позволено выводить из этого опыта свои собственные заключения. Теперь путем постоянного вмешательства и беспрестанного исправления действий ребенка как бы стараются отчеканить на ребенке свои собственные мнения, свои принципы и свой собственный опыт. Только тогда, когда уже поздно, когда воспитание уже искалечило, изломало ребенка, постигают, наконец, воспитатели, что перед ними была действительно совершенно новая душа, со своим собственным индивидуальным «я», самое важное и главное право которого – самому думать, воспринимать и размышлять о предметах, встречающихся на его жизненном пути. Воспитатель полагает, что эта новая душа просто «новое издание» старого человечества, и у него уже наготове старые мерки и старые колодки, к которым он прямо и решительно пригоняет эту новую душу. И вот эту новую душу обучают не красть, не лгать, не рвать и не пачкать одежды, заставляют учить уроки, беречь копейку, слушаться приказаний, не противоречить старшим, читать молитвы и, время от времени, возиться, бороться, даже драться, – и все это для того, чтобы сделаться дельным человеком… Прекрасно! А кто же научит эту новую душу самостоятельно избирать тот путь, по которому она должна впоследствии идти? Тот, кто понимает или чувствует, что желание ребенка идти своим собственным самостоятельным путем может быть таким сильным, таким страстным, что подобная строгая дрессировка или прилаживание к шаблонным меркам превратит все детство, которое обыкновенно считают и которое в действительности должно быть самым радостным и самым счастливым временем, в тайную, но тем более мучительную пытку.

Ребенок появляется на свет с унаследованными от предыдущих поколений свойствами, и эти-то свойства его стараются изменить путем приспособления к окружающему. Но иногда ребенок представляет и индивидуальные уклонения от родового типа. И если не хотят, чтобы эти индивидуальные уклонения исчезли от такой приспособляемости к окружающему, то следует всеми способами поощрять и развивать проявления самобытной и индивидуальной силы.

Вмешательства современных воспитателей в суровой или нежной форме предупреждают или отклоняют все последствия, вместо того чтобы предоставить им действовать во всей их последовательности и строгости в тех случаях, когда они не могут причинить ребенку непоправимого вреда.

Привычки дома и все зависящие от домашних условий привычки ребенка должны быть такими же непоколебимыми, как и законы природы, если только эти привычки имеют какое-нибудь действительно важное значение для жизни всего дома. […]

Почему все из века в век в сущности остается неизменным? Почему «высокоцивилизованные» христианские народы продолжают грабить друг друга и называют это «обменом»; прибегают к массовым убийствам – и называют это «национализмом»; угнетают и порабощают друг друга – и называют это «государственным правом» или «искусством»?

Все это происходит потому, что в каждом новом поколении все инстинкты, которые предполагаются искорененными в ребенке воспитанием, вновь пробиваются наружу во взрослом, как только, – для каждого индивида в общественной жизни, а для общества в жизни государственной, – начинается борьба за существование. Все эти инстинкты не изменяются и не перерабатываются современным воспитанием, а только подавляются. По этой-то причине не найдется ни одной страсти дикаря, которая бы действительно была искоренена в человечестве. Быть может, людоедство? Но рассказы, например, об европейских судовых командах, о сибирских преступниках доказывают, что даже этот инстинкт, при благоприятных для него условиях, может, несмотря даже на врожденное, физическое отвращение большинства людей к людоедству, вновь проявиться. Сознательное кровосмешение, несмотря на случайные отступления, для большинства людей прямо физически противно; целомудренная стыдливость и полное единение души и тела в вопросах любви для многих женщин просто непоколебимая ничем природная потребность. Наконец, для меньшинства людей «физически невозможно» убивать или красть.

Этим я, вероятно, исчерпала все, что человечество в течение своей сознательной истории усвоило настолько, что оно перешло «в плоть и кровь» его. И только это действительно может устоять перед всякой формой искушения!

Глубокая психологическая истина скрывается под часто употребляемым выражением «разнузданные страсти»: благодаря ныне господствующей системе воспитания страсти действительно уподобляются посаженным в клетку хищным зверям.

Все постоянно произносят красивые фразы об индивидуальном развитии, а между тем с детьми обращаются так, как будто они не абсолютная цель, а только предмет радости и гордости родителей и условие личного родительского удобства и благополучия. Так как это легче всего достигается, когда дети становятся такими, как «все другие», то родители и воспитатели стремятся возможно скорее и раньше сделать из них благоприличных и пригодных членов общества.

А между тем единственно правильная исходная точка для воспитания из ребенка достойного члена общества – обращаться с ним как с таковым и в то же время усиливать и укреплять в нем стремление и мужество быть индивидуумом.

Будущий новый воспитатель путем постепенного опыта будет учить ребенка осмысленно понимать свое место в великой цепи бытия и свою ответственность пред окружающим, ни одно из индивидуальных жизненных проявлений ребенка не будет заглушаемо воспитателем, если только это проявление не будет приносить вред самому ребенку или другим. Надо стараться найти правильное равновесие между определением Спенсера, что «жизнь есть приспособление к окружающим обстоятельствам», и определением Ницше, который говорил, что «жизнь есть хотение власти».

Несомненно, в приспособляемости главную роль играет подражание, но и проявление индивидуальной силы и воли также важно, потому что если благодаря первой жизнь вливается в твердо определенную форму, то второе вводит в нее новое содержание.

Большинство современных мыслителей, как я уже сказала, часто и много говорят о «личности», «индивидуальности», а сами приходят в отчаяние, когда их дети не похожи на других, когда у их потомства нет налицо и в полном совершенстве всех добродетелей, которые требуются обществом. И вот они дрессируют своих детей и заставляют их сдерживать свою природу, как будто только для того, чтобы у взрослых эта природа вновь проявилась с новой силой. До сих пор даже и не предугадывают, какими должны быть новые люди, и на нашем устарелом жизненном пути продолжают появляться все те же неизменные старые типы: дельные мальчики, прелестные наивные девушки, благоприличные честные чиновники и т. д. и т. д. Редко-редко среди этих прекрасно воспитанных людей появляются новые типы, люди с возвышенными идеалами, путники непроторенных дорог, мыслители новых, незатрепанных идей, люди мужественные, способные на такие преступления, как пробивание новых путей.

Несомненно, природа сама постоянно повторяет основные формы, но всегда с небольшими отступлениями. Таким путем образовалось в природе все богатство видов, между прочим, и человека. Однако сам человек все еще не может или не хочет понять, какое громадное значение имеет этот закон природы для его собственного высшего развития. Он только хочет, чтобы все признанные всеми за хорошие чувства, мысли, мнения, решения воспроизводить в каждом новом поколении. Но таким путем не появятся новые индивиды, а только более или менее умные, глупые, добросовестные, безнравственные экземпляры человеческого рода. Продолжающий жить в человеке инстинкт обезьяны удваивает действие закона наследственности, а потому и в человеческом обществе до сего времени консерватизм сильнее, чем стремление вызвать к жизни новые виды. А между тем это последнее и есть самое ценное.

Не советовать ребенку подражать во всем другим, а, напротив, радоваться должен воспитатель, когда замечает в ребенке индивидуальные склонности и проявления. Руководствоваться во всем мнением других – значит подчиняться и их воле и, таким образом, делаться частицей стадного большинства, которым повелевает, в силу своей властной воли, сверхчеловек, тогда как при иных условиях эта же самая властная воля не могла бы господствовать над известным числом индивидуально развитых личностей. Совершенно верно замечено, что самые эксцентричные народы, вроде английского, достигают и самой широкой политической и социальной свободы. Чувство личной самостоятельности у такого народа далеко превосходит свободу, формулируемую законами, а потому им и удается постепенное расширение сферы законной свободы.

Для прогрессивного движения и преуспевания целого рода и общества существенно необходимо, чтобы воспитание пробуждало чувство самостоятельности, оживляло и поддерживало смелость отступать от общепринятого шаблона, когда это не причинит вреда другим или в тех случаях, когда индивидуальность не есть только желание обратить на себя общее внимание. Со спокойной совестью предоставить ребенку свободу не подчиняться общепринятым мнениям и обычаям, освобождаться от общепринятых чувств – вот главное, так сказать, основное условие для воспитания индивидуальной, а не коллективной совести, единственного рода совести у большинства современных людей. Добровольное подчинение внешним законам, одобренным и испытанным моей собственной совестью, безусловное повиновение неизданному закону, который я сама себе предписала, и следование этому внутреннему закону наперекор всему миру – вот что, по-моему, значит иметь индивидуальную совесть.

Одно из самых частых явлений, сделавшееся до того обычным, что его можно считать почти законным, это то, что и в школе, и в семье больше всего преследуются и больше всего наказываются дети оригинальные и выдающиеся по своим способностям. Обыкновенно ни у кого из окружающих недостает чуткости, чтобы понять то, что пробуждается и что живет в странном или шумном, замкнуто-сдержанном или вспыльчивом ребенке! И в особенности матери и учителя обнаруживают всю свою несостоятельность в понимании и усвоении самого элементарного правила искусства воспитания: «уметь смотреть простыми глазами», а не через призму педагогических доктрин, которыми они себе набивают головы.

Я, конечно, не ожидаю от столпов общества с их условной моралью, чтобы они поняли важное значение упражнения воли и проявления воли ребенка, как не жду я этого и от тех исповедующих христианство людей, которые полагают, что низменной человеческой природе приличествует только раскаяние и смирение и что грешное тело, «это нечистое животное», должно быть укрощаемо розгой. Прекрасная теория! И для поддержания ее они ссылаются на Библию!

Я обращаюсь к тем, которые начинают мыслить новыми мыслями и поэтому должны бы перестать воспитывать по-старому. Однако и эти люди часто говорят, что новые идеи воспитания неприменимы! Ларчик просто открывается: новые мысли не образовали из них новых людей! Старый человек, продолжающий жить в них, не имеет ни времени, ни спокойствия, ни терпения преобразовать и свою собственную душу и душу ребенка сообразно с новыми идеями […]

Сгибаться – вот оно, весьма меткое слово! Согнуть по шаблону старого идеала самоуничижения, смирения и послушания! Но ведь новый идеал в том именно и заключается, чтобы человек стоял прямо и вытягивался во весь свой рост, но ни в каком случае не сгибать, а только слегка поддерживать, чтобы он от слабости не споткнулся.

Часто в сердце современного воспитателя продолжает жить грубое властолюбие, которое при малейшем упрямстве ребенка сейчас же вырывается наружу: «А, ты не хочешь! – говорят отцы и матери, – ну, так я тебе покажу, можешь ли ты иметь свою волю». «Я выгоню из тебя твое упрямство!» Но ничего нельзя «выгнать» из ребенка, зато можно вбить в него много такого, что могло бы с успехом миновать его.

Только в первое трехлетие жизни ребенка нужен некоторый род дрессировки, чтобы подготовить почву для высшего воспитания. В эти первые годы своей жизни ребенок живет почти исключительно своими пятью чувствами, так что легкая физическая боль или физическое наслаждение – единственный понятный для него язык и поэтому единственный неизбежный способ приучения некоторых детей к некоторым необходимым привычкам. Для других же детей даже в этой нежной стадии развития не нужны строгие меры, да и вообще, как только ребенок начинает сознавать и помнить удар, он уже вырос из того возраста, когда подобная мера еще допустима.

Ребенок должен несомненно научиться послушанию, и даже абсолютному послушанию. Когда подобного рода послушание вошло у него с самого нежного возраста в привычку, тогда достаточно взгляда, изменения голоса, чтобы поддержать это послушание. Но недовольство воспитателя является только тогда действительной мерой, когда оно появляется как тень в обычно солнечной атмосфере родного дома. Раз упустили момент заложить прочный фундамент для послушания в то время, когда ребенок был мал и его шалости или другие привычки казались родителям такими «восхитительными», то, конечно, эти родители найдут непригодными метод Спенсера и тогда, когда ребенок становится старше и его упорство делается уже «неприятным».

С ребенком совсем маленьким не следует разговаривать, нужно последовательно и быстро действовать. Стремление воспитателя должно, по указанию Руссо и Спенсера, быть направлено к тому, чтобы все опыты соединить в одну последовательную и связную цельность впечатлений, посредством которых известные привычки впоследствии входят в плоть и кровь ребенка.

Не следует, например, позволять маленьким детям постоянно кричать. Когда убеждаются, что крик этот не вызван болью или неприятными ощущениями иного рода, против которых у ребенка единственное орудие защиты – крик, то, обыкновенно, чтобы заставить ребенка замолчать, прибегают к шлепкам. Но подобный маневр не побеждает злой воли ребенка и не вызывает в душе его иного понятия, кроме вывода, что большие бьют маленьких, когда те кричат, а это далеко не этическое понятие. Если же раскричавшегося ребенка немедленно изолировать, объяснив ему, что доставляющий неприятности окружающим не имеет права оставаться среди них, когда это изолирование будет применяться последовательно и безжалостно всякий раз, когда ребенок кричит, то этим будет заложен прочный фундамент основанному на опыте ребенка понятию, что тот, кто доставляет неприятность другим, должен оставаться в одиночестве. В обоих случаях (побои или изолирование) неприятное чувство заставит ребенка замолчать. Но в первом случае неприятное есть действие, насилующее его волю, во втором неприятное вызывает постепенное самоопределение воли под влиянием действительно хорошего мотива. Первое растит в ребенке низменное чувство страха, второе регулирует волю таким способом, который преподает ребенку известное правило путем жизненного опыта. Первое наказание низводит ребенка на степень животного, второе запечатлевает в нем главный закон человеческой общественной жизни, а именно: когда наши удовольствия причиняют неудовольствия другим, то эти другие препятствуют нам предаваться этим удовольствиям или же просто устраняются от этих проявлений нашей «злой воли».

Маленькие дети, например, должны привыкнуть вести себя хорошо за столом, да и в других случаях. И если каждый раз, когда повторится какая-нибудь проказа или неприличная выходка, ребенка тотчас же выведут из-за стола и оставят одного, потому что тот, кто причиняет неприятность другим, должен оставаться в одиночестве, то, таким образом, на правильном основании будет преподан правильный образ поведения. Маленькие дети должны научиться не трогать и оставлять в покое вещи других людей. Если каждый раз, когда ребенок возьмет без позволения какую-нибудь чужую вещь, его лишат тем или другим способом свободы движения, то он весьма скоро поймет, что первое условие свободы движения – это не причинять вреда другим.

Вообще, как заметила совершенно верно одна молодая мать, самыми идеальными комнатами для того, чтобы в них воспитывать детей, следует признать пустые, светлые японские комнаты, тогда как наши современные, переполненные всякой всячиной, совершенно непригодны для детей. Именно в те годы, когда воспитание должно быть наглядным, практическим, т. е. когда ребенок должен сам до всего дотронуться, попробовать, покусать и пощупать, он слышит каждую минуту окрик: «Оставь! Не трогай!» Для детского темперамента, как и для развития его сил, важнее и лучше всего, если он будет расти в большой, выкрашенной в светлый веселый тон, украшенной литографиями, гравюрами и т. п. комнате с совершенно простой и только самой необходимой мебелью, где бы ему была предоставлена полная свобода движений. Но если ребенок, находясь в комнате родителей, начинает капризничать, то немедленное удаление из комнаты – самый верный способ научить ребенка относиться с уважением к миру взрослых, миру, в котором он несомненно должен сам себе создать место, но вместе с тем должен научиться, что каждое место, которое он занимает, имеет свои границы.

Если дело идет о какой-нибудь опасности, от которой хотят оградить ребенка внушением ему некоторого страха перед ней, то следует предоставить самой вещи действовать устрашающим или неприятным образом на ребенка. Так, если мать, например, бьет ребенка за то, что он трогает горящую свечу, нет сомнения, что в отсутствие матери он непременно опять будет трогать ее; если же ему предоставить раз обжечься о свечу, то можно быть уверенным, что он ее оставит навсегда в покое. Мальчики в старшем возрасте, злоупотребляющие ножами, ружьями и тому подобными предметами, должны быть наказаны лишением этих предметов. Большинство мальчиков охотнее согласились бы перенести порядочные побои, чем лишиться любимого предмета, однако только лишение будет действительным воспитательным опытом, опытом непоколебимости хода жизни, а это такой опыт, который следует непременно и глубоко запечатлеть в душе ребенка. От родителей, которые начали воспитывать детей «по Спенсеру», а затем перешли к побоям, можно часто услышать, например, следующее: пока ребенок еще настолько мал, что не может исправить разорванную им самим одежду, его следует наказывать иным способом, и т. д. Но в этом нежном возрасте за подобные вещи совсем не следует наказывать, а просто следует давать ребенку прочную и простую одежду, в которой он мог бы свободно двигаться и играть.

Позднее, когда он действительно может обращать внимание и заботиться о своей одежде, естественным наказанием будет такое: он должен оставаться дома, если его одежда, по его собственному невниманию и небрежности, испачкана или разорвана; он должен сам помогать привести ее в порядок, и, наконец, его следует заставить купить на собственные, им же заработанные деньги испорченные благодаря его небрежности предметы. Если ребенок невнимателен, то он должен быть оставлен дома, когда другие идут на прогулку или в гости. Он должен есть в одиночестве, если опаздывает к совместной еде. Одним словом, существует множество самых простых способов для того, чтобы все важнейшие привычки общественной жизни превратились во вторую природу, внедрились в плоть и кровь ребенка. Однако метод Спенсера не всегда может быть применен: естественные последствия поступков могут быть иногда опасными для здоровья ребенка, а в известных случаях слишком медленно действовать. В тех случаях, когда вмешательство признается необходимым, нужно действовать всегда последовательно, быстро, неизменно и энергично. Почему ребенок очень быстро постигает, что огонь жжется? Потому что огонь всегда и непременно жжется. Но мама, которая раз побьет, другой раз пригрозит, третий – подкупит, раз – плачет, другой – смеется, третий – не позволяет и вслед затем запрещает, которая не исполняет своих угроз, не принуждает к послушанию, а только бесконечно говорит об этом и бранит, которая, одним словом, как говорят дети: «раз делает так, а другой так, а иногда и совсем иначе», подобная мама не имеет такого сильно действующего воспитательного метода, как огонь!

Если прежнему строгому воспитанию, выполнявшему только черную работу в этом деле, удавалось придать характеру стильную, так сказать, форму или покрой, то лишь потому, что в этом воспитании были единогласие и последовательность. Да, оно было последовательно строгим, не так, как в наше время, когда воспитание – не что иное, как не имеющее никаких основ колебание и шатание между всевозможными видами педагогических методов и психологических настроений, причем ребенок, точно мяч в руках взрослых, перебрасывается то туда, то сюда, его то возвеличивают, то издеваются над ним, раз отталкивают, другой привлекают, то целуют до полусмерти, то командуют! Взрослый человек сошел бы с ума, если бы какой-нибудь шутник-титан вздумал в течение одного только дня так обращаться с ним, как он целые годы обращался со своим ребенком. Ребенком никогда не следует командовать, а всегда говорить с ним так же вежливо, как со взрослым, для того чтобы и его самого научить вежливости. Ребенка никогда не следует выставлять напоказ, возвеличивать, не следует принуждать к ласкам, ни осыпать его поцелуями, которые обыкновенно только мучают ребенка и часто кладут начало половой гиперестезии. Следует отвечать на выражения нежности ребенка, если они искренни, но свои собственные выражения нежности сохранять для важных, выдающихся моментов – вот одно из тонких, но совершенно оставленных без внимания воспитательных средств. Не следует также принуждать ребенка выказывать раскаяние, просить прощения и т. д., потому что это – верное средство воспитать из него лицемера. Один маленький мальчик выругал как-то раз старшего брата; его посадили на стул, дабы он «раскаялся» в своем поступке. Спустя некоторое время, когда мать спросила, раскаивается ли он, он с большим выражением ответил: «Да». Но так как мать заметила в его глазах какой-то особенный блеск, не предвещавший ничего доброго, то она сочла своей обязанностью спросить, в чем именно он раскаивается. «В том, что я не назвал его еще и негодяем!» – ответил без запинки ребенок. Мать оказалась настолько умной, что на этот раз оставила ребенка в покое, да и впоследствии не прибегала к вызову «раскаяния».

Насколько важно и ценно добровольное и самопроизвольное раскаяние и глубоко прочувствованная просьба о прощении, настолько ничтожно и даже вредно душевное движение, вызванное бестактной настойчивостью взрослого. «Разве тебе не жаль?» – вопрос, с которым почти постоянно обращаются к ребенку. «Разве тебе не жаль, что твой брат умер, твоя мать больна, отец уехал?» и т. д. в этом роде. Это те вопросы, в ответе на которые, по мнению взрослых, должно ожидать от ребенка выражения чувств. А между тем выражать или не выражать какое-либо чувство – это право ребенка, и точно так же, как у взрослых, у него могут быть свои симпатии и антипатии.

Взрослые своим невниманием или неуважением к чувствам ребенка почти постоянно оскорбляют его чуткий вкус и беспрестанно вызывают его легко возбуждаемое отвращение. Но муки ребенка, причиняемые ему неделикатностью взрослых, принадлежат к области еще не вполне исследованной детской психологии. Подобно тому как лучшим воспитательным приемом считается тот, который заставляет ребенка в том случае, когда он неправильно поступил по отношению к другим, подумать, приятно ли было бы, если бы кто-нибудь поступил так с ним, так же точно нет лучшей проверки и для воспитателя, как привычка и в важных вопросах, и в мелочах задавать самому себе вопрос: «согласился ли бы я, чтобы со мной обращались так, как я только что обращался с моим ребенком?» И если воспитатель примет еще во внимание, что ребенок в большинстве случаев страдает вдвое сильнее взрослого, тогда, быть может, в нем пробудится деликатность и такт в отношении к ребенку, без чего жизнь ребенка одно непрестанное мучение.

О подарках можно сказать то же, что и о выражениях чувств. Щедрость следует вызывать только примером, при этом ребенок никогда не должен получать того, что он потом раздает; в его даре всегда должна заключаться частица его работы или известная жертва с его стороны.

Чтобы ребенок мог познать удовольствие, сопровождающее акт дарения, и таким образом мог доставлять себе самому маленькие наслаждения, а также для того, чтобы он был в состоянии заменять испорченные им предметы, его следует в самых ранних летах приучать серьезно исполнять некоторые домашние работы за небольшую плату. Однако ни в каком случае не следует вознаграждать ребенка за оказанные услуги – будут ли это услуги, которые он сам вызвался исполнить, или такие, которые его просили сделать другие: чувство великодушия развивает невознагражденная услужливость. Когда ребенок что-нибудь подарит, не следует принимать его подарок только для вида, а затем отдавать его обратно; поступая таким образом, легко можно привить ему неправильное представление о возможности даром наслаждаться душевным благородством. Позволять ребенку на каждом шагу переживать действительные жизненные опыты и никогда не обрывать шипов с роз, которые растут на его жизненном пути, – вот правило, которое еще мало известно и мало понятно воспитателям. Вследствие непонимания воспитателями этого правила и происходит неудача в применении «разумного» метода воспитания. Он оказывается непригодным, и, в конце концов, все считают себя вынужденными прибегать к мерам репрессивным, ничего общего с жизненной деятельностью не имеющим, – таковы особенно побои – мера, которую продолжают признавать не пыткой, как бы следовало, а воспитательным средством.

Многие представители современной интеллигенции защищают телесное наказание на том основании, что оно часто является более мягкой карой, чем кара, служащая естественным последствием проступка, и что побои, например, действуют напоминающим образом и вызывают ассоциацию идей, которая запоминается на очень долгое время. Спрашивается, какая же это ассоциация? На основе физической боли и стыда! Из других областей общественной жизни подобного рода меры исправления последовательно, шаг за шагом, вытеснены. А ведь идея упразднения пытки и телесных наказаний должна была долго бороться против убеждения в их необходимости как воспитательного средства. Ребенок, – отвечают вам, – только зверек, и воспитывать его следует подобно животному. Те, которые так отвечают, так же мало знают детей, как и животных, прекрасно поддающихся воспитанию и без побоев. Правда, это могут делать только люди, сами ставшие действительно людьми. Многие преподносят вам глубокомысленные доктрины, вроде, например, такой: страх и боль – первые воспитатели человечества; развитие ребенка должно идти тем же путем. Утверждение комическое! Исходя из этой точки, следовало бы, при желании развить в детях религиозное чувство, заставить их сперва поклоняться идолам!.. Если бы действительно проводить ребенка последовательно через все низшие стадии развития человечества, то фактически его низвергли бы с той высоты физического и психического развития, которой он достигает благодаря унаследованию свойств своего рода. Пытка и телесные наказания отменены для взрослых – но все еще продолжают применяться к детям, – потому что люди еще не уяснили себе, что и душевная жизнь детей в отношении сложности и чуткости восприятия страдания прогрессирует так же, как и душевная жизнь взрослых. Многочисленные самоубийства детей в течение последних десятилетий совершены большею частью под влиянием страха телесных наказаний или же непосредственно после таких наказаний, потому что душа под влиянием этих наказаний страдает в такой же сильной степени, как и тело. А в тех случаях, когда этого нет, побои еще опаснее, они только способствуют притуплению чувства стыда и усиливают грубость и трусость наказуемого. В одной школе мне пришлось слышать рассказ о ребенке, во всех отношениях до того отталкивающем, что, по единогласному мнению учителей, «изрядная порка» могла бы быть ему весьма полезной. Впоследствии узнали, что отталкивающее существо, каким теперь ребенок был, создано побоями отца. Если собрать статистические данные о «блудных сынах», между ними, наверное, окажется больше битых детей, чем избалованных.

Постепенно общество перестало карать по принципу «возмездия»; оно убедилось, что подобная кара не только не пробуждает раскаяния и не действует устрашающим образом, а напротив, это воздаяние по правилу «око за око» смешивает все понятия о правах и законах, притупляет все чувства и подстрекает к таким насилиям над другими, какие приходится выносить самому. К психологическим процессам, происходящим в ребенке, применяются почему-то совершенно иные законы. Когда мальчуган бьет маленькую сестренку, мать бьет его – и воображает, что он сознает разницу между побоями, которые он получил, и теми, которые сам нанес, что он сочтет одни побои – справедливой карой, а другие – скверным поступком, за который следует карать! Но ребенок очень логичен: он чувствует, что, в сущности, здесь нет никакой разницы, хотя мать и называет это различными именами. У одного ученика есть по поводу телесного наказания очень удачное сравнение: он сравнивает воспитателя, прибегающего к таким средствам, с музыкантом, который начнет обрабатывать кулаками свой расстроенный инструмент, вместо того чтобы начать его настраивать при помощи слуха и пальцев.

На все бесчисленные и тонкие процессы в душевной жизни ребенка, на все его неясные, сложные и тесно связанные между собою ощущения, на его трепещущие, чуткие чувства эти грубые меры действуют угнетающе, унижающе и разрушительно и поэтому не имеют никакой духовно воспитательной силы.

Желая действительно воспитывать, следует, прежде всего, по достижении ребенком трехлетнего возраста совершенно вычеркнуть побои из списка воспитательных мер. Лучше всего, если родители еще до рождения ребенка порешат между собой никогда и ни в каком случае не прибегать к побоям. В противном случае часто бывает так, что родители, порешив прибегать к этому удобному средству лишь до известного возраста, продолжают пользоваться им и дальше, просто потому, что, имея под руками удобный метод, они забыли развить свои собственные понятия и свой ум.

У меня нет и тени желания говорить о воспитании с человеком, который не способен понять сказанное мною о побоях, как не может быть желания говорить с каннибалом о всеобщем мире.

Но так как эти люди, дикари в вопросах воспитания, в других областях часто бывают культурными людьми, то мне хочется попросить их вспомнить, например, о постепенном развитии форм брака, хотя бы с того момента, когда мужчина с дубиной в руках добывал себе жену и когда на женщину смотрели как на не имеющую души собственность мужа, которую следовало держать в повиновении побоями, – понятие, сохранившееся и до позднейшего времени. Тысяча самых разнообразных ежедневных таинственных влияний так изменили чувства и представления, что эти грубые понятия исчезли ко благу и для большей пользы развития общественной жизни индивидов. Неужели в подобных педагогах-дикарях нельзя пробудить сознания, что явятся тысячи новых, таинственных и могучих влияний, и они заставят отбросить все грубые приемы воспитания; родительские чувства, власть и обязанности пройдут через метаморфозы, подобные браку, и достигнут полного и совершенного развития? Неужели нельзя пробудить сознание в подобных дикарях педагогики? Неужели, чтобы заставить изменить и отбросить все грубые воспитательные средства, необходимы тысячи новых таинственных влияний? Неужели и родительские чувства и обязанности, как и брак, должны пройти через долгую метаморфозу, и только тогда родительские чувства достигнут полного и совершенного развития?!

Когда человек сознает, что бить ребенка – продукт той же низкой стадии культурного развития, как и бить жену, домашних, как телесное наказание солдат и преступников, тогда будет, так сказать, снят первый грубый слой с того материала, из которого, быть может, впоследствии образуется воспитатель.

Если в эпоху господства грубых нравов прибегали к телесным наказаниям в целях возмездия, то это было тогда естественным явлением. Более всего «осязаемо» у человека его тело, и воздействие на него ведет к осязательным последствиям. Расточая побои, охлаждают пыл страстей, да кроме того на известной ступени развития эти побои являются естественным выражением нравственного негодования, непосредственным способом дающим возможность нравственно сильному наложить свой отпечаток на существо, стоящее ниже его. С тех пор, как стала известна возможность действовать на душу духовными средствами, побои признаны унижающими достоинство как того, кто наносит их, так и того, кому они наносятся.

Воспитатель часто забывает, что у ребенка во многих случаях так же мало нравственных понятий, как у животного или дикаря. Наказывать за это ребенка – жестокость, а наказывать какими-нибудь грубыми мерами – кроме того, еще и величайшая глупость, потому что такие действия идут только вразрез с желаниями и стремлениями поднять ребенка над уровнем животного или дикаря. Только те воспитатели, в мозг которых ни разу не закрадывалась мысль видеть в побоях средство, к которому следует прибегать, направляют все свои помыслы и чувства, чтобы найти действительные психологические воспитательные средства. Применение побоев деморализует и притупляет воспитателя, потому что этот метод усиливает его недомыслие и необдуманность, а не его терпение, развивает его грубость, а не его ум.

Одного маленького четырехлетнего мальчика, которого я с радостью причисляю к своим друзьям, наказали в первый и, к счастью, в последний раз. Когда его няня напомнила ему вечером, чтобы он перед сном помолился, он ответил: «Да, сегодня мне действительно нужно кой о чем попросить Бога». И затем он с серьезным видом произнес следующую молитву: «Милый Боже, прошу Тебя, оторви маме руки, чтобы она не могла меня больше бить!»

Ничто не могло бы так способствовать развитию дела воспитания, как осуществление этой просьбы, т. е. если бы действительно у всех педагогов, приверженцев системы битья, оторвали руки, тогда они научились бы воспитывать головой. Что касается положения общественного воспитателя, т. е. учителя, то ничто не могло бы так поднять его звания и положения, как запрещение закона, под угрозой немедленного отстранения от должности, применять во всех школах какие бы то ни было телесные наказания.

 

Три уровня послушания

Дискуссии о воспитании характера ребенка обычно заканчиваются обсуждением воли и послушания. В представлении большинства людей это противоположные понятия, поскольку воспитание в основном направлено на подавление воли ребенка и замещение ее волей учителя, что в свою очередь требует беспрекословного подчинения со стороны ребенка. <…>

Как только маленький ребенок предпринимает какое-то преднамеренное действие <…>, начинает развиваться то, что мы называем волей, и это – начало процесса, которым движет опыт. Поэтому мы начинаем думать о воле не как о чем-то врожденном, а как о том, что должно быть развито, и поскольку это – часть природы, ее развитие может только следовать естественным законам природы.

Еще более искаженным является убеждение, что действия ребенка от природы должны быть беспорядочными и даже неистовыми. Обычно люди приходят к такому убеждению, понаблюдав за беспорядочными действиями ребенка и предположив, что он делает это по своей воле. Но это далеко не так. Таким действиям нет места во вселенской хорме. Предположим, мы примем конвульсии взрослого человека за его сознательные действия или предположим, что все, что он делал в состоянии аффекта, было разумным. Это было бы глупо. В действительности общепринятое понимание слова «воля» предполагает, что имеется конечная цель и что существуют трудности, которые надо преодолеть во имя этой цели. Если же, напротив, мы примем концепцию, что наши сознательные действия почти всегда состояли из беспорядочных движений, то в таком случае мы также должны принять необходимость подавить волю или ее «сломать», как раньше говорили, и если мы обнаружили такую необходимость, то логическим результатом было бы заменить волю ребенка нашей волей и заставить его подчиняться нам.

Но реальные факты таковы, что воля не ведет к беспорядку и насилию – признакам эмоциональной неуравновешенности и страдания. В подходящих условиях воля является той силой, которая пробуждает деятельность, благотворную для жизни. Природа дает ребенку задачу вырасти, а воля ребенка ведет его к прогрессу и развитию его способностей.

Воля, находящаяся в согласии с тем, что делает индивидуум, находит путь для его сознательного развития. Наши дети выбирают себе работу спонтанно и, повторяя выбранную работу, развивают осознание своих действий. То, что поначалу было лишь жизненным импульсом (хорме), становится сознательным актом. Первые движения маленького ребенка были инстинктивными. Теперь он действует сознательно и добровольно, и с этим приходит пробуждение его духа.

Ребенок сам чувствует эту разницу. Нам всегда доставляет огромное удовольствие вспоминать слова одного мальчика. Однажды школу посетила дама, занимавшая высокое положение в обществе и имевшая старомодные взгляды. Она спросила его: «Так это та школа, в которой вы делаете то, что вам нравится?»

«Нет, мадам, – ответил ребенок, – не делаем то, что нам нравится, а нам нравится то, что мы делаем». Ребенок уловил тонкое различие между тем, что доставляет одно только удовольствие, и радостью от работы, которую решил сделать сам.

Одно должно быть совершенно ясно. Сознательная воля – эта сила, которая развивается в процессе ее применения. Мы должны стремиться культивировать волю, а не ломать ее. Волю можно сломать за мгновение. Ее развитие – медленный процесс, который формируется через сознательную деятельность по отношению к окружающей среде. Процесс этот легко разрушить. Бомбы или землетрясение могут разрушить здание за несколько секунд, но как тяжело его построить! Для этого нам необходимо знание законов равновесия, сопротивления материалов и даже законов красоты, чтобы сделать его приятным глазу.

Если столько знаний требуется для того, чтобы возвести безжизненную структуру, то насколько же больше всего требуется, чтобы создать человеческий дух? Но это будет здание, которое создается в скрытой форме. Так что его строителем не могут быть ни мать, ни учитель. Они даже не архитекторы. Все, что они могут, – это помочь работе по созиданию, которая ведется в их присутствии. Помощь – вот их задача и цель. Однако они, несмотря ни на что, обладают способностью сломать волю и могут разрушить ее тиранией. На этой почве возникло множество предубеждений, так что стоит прояснить этот вопрос.

Самый распространенный предрассудок в системе традиционного образования состоит в том, что всего можно добиться убеждением (взывая, так сказать, к уху ребенка) или являя себя в качестве модели для подражания (обращаясь к его глазу), тогда как истина состоит в том, что личность может развиваться, только используя свои собственные силы. Ребенок обычно воспринимается как рецептивное, а не активное существо, и это относится ко всем сторонам его жизни, даже к воображению – сказки и истории о заколдованных принцессах рассказываются с целью развивать воображение ребенка. Однако когда ребенок слушает эти и им подобные истории, то он получает только впечатления. Он не развивает свою силу воображения конструктивно. Творческое воображение, которое занимает столь высокое место среди ментальных способностей человека, в эти моменты у него не работает. Та же ошибка в отношении воли имеет еще более серьезные последствия, потому что обычная школа не только отказывает ребенку во всякой возможности проявлять свою волю, но и прямо мешает и препятствует его самовыражению. Всякий протест со стороны ребенка воспринимается как восстание, и можно справедливо сказать, что педагог делает все возможное, чтобы разрушить волю ребенка.

Что же касается принципа обучения на основе собственного примера, то он заставляет учительницу помимо рассказывания сказок еще и предлагать себя в качестве модели для копирования; тогда и воображение, и воля остаются без применения, а роль детей сводится лишь к тому, чтобы смотреть, что делает учительница, и слушать ее слова.

Мы должны наконец избавить себя от этих предрассудков и набраться смелости посмотреть в лицо реальности.

В старые времена педагог рассуждал, как может показаться, очень логично. Он говорил: «Чтобы воспитывать, я должен быть хорошим и совершенным. Я знаю, что надо и чего не надо делать, так что, если дети подражают мне и слушаются меня, все будет хорошо». Послушание было главным секретом всего. Я забыла, кто из известных педагогов изрек следующую сентенцию: «Все добродетели детства могут быть суммированы в одной – послушании».

Это делало роль учителя легкой и даже почетной. Учитель мог сказать: «Эта личность пуста и искажена. Я исправлю ее и превращу в подобие себя». И таким образом он приписывал себе те силы, о которых мы читаем в Библии, где говорится: «И сотворил Бог человека по образу своему».

Естественно, взрослый не понимает, что он ставит себя на место Бога, и еще больше он забывает другие библейские слова, которые повествуют нам о том, как дьявол стал дьяволом, то есть как он в гордыне своей захотел занять место Бога.

Внутри ребенка идет работа творца, причем гораздо более возвышенного, чем учителя, матери или отца, и все же вопреки этому он оказывается в их власти. Одно время учителя пользовались тростью для подкрепления своих приказов, и не так давно в одной цивилизованной стране учителя выступили с коллективным протестом следующего содержания: «Если вы хотите, чтобы мы отказались от трости, тогда нам придется отказаться от попыток чему-то научить». Даже в Библии в числе притчей Соломоновых мы находим знаменитый текст о том, что неправильно поступают те родители, которые жалеют розги, потому что это обрекает их ребенка на преисподнюю! Дисциплина держится на угрозах и страхе, поэтому мы приходим к выводу, что непослушный ребенок – нехороший, а послушный – хороший.

Если в наш век свободы и демократических теорий мы задумаемся о таком отношении, то будем вынуждены признать, что при том стиле обучения, который сейчас по-прежнему в моде, учитель обречен быть диктатором. За тем исключением, конечно, что диктаторы (в силу необходимости гораздо более разумные, чем учителя) имеют обыкновение сочетать в своих приказах некоторую оригинальность с толикой воображения, тогда как учителя старой школы твердо держатся иррациональных правил, и, кроме иллюзий и предрассудков, ими мало что руководит. Существует большая разница между тиранией диктаторов и тиранией учителей, потому что если первые могут использовать жесткие меры конструктивно, то в руках вторых те же самые меры могут быть только разрушительными.

Основная ошибка – предполагать, что волю человека обязательно надо сломать, прежде чем она сможет повиноваться, то есть принимать и следовать указаниям другого. Если так же рассуждать в отношении интеллектуального обучения, то надо было бы сначала разрушить разум человека, прежде чем иметь возможность дать ему какие-то знания.

Но когда люди полностью развили собственные способности воли, а затем без принуждения решили выполнять приказы другого человека, это уже нечто иное. Такой вид повиновения является данью уважения, признанием превосходства, и учительница, которую дети так слушаются, может воспринимать это как похвалу.

Воля и послушание идут тогда рука об руку, воля – являясь фундаментом развития, а послушание – следующей стадией, которая держится на этом фундаменте. Слово «послушание» тогда наполнится более высоким смыслом, чем обычно. Оно вполне может подразумевать высшее проявление собственной воли индивидуума.

В действительности послушание легко идентифицируется как естественное явление человеческой жизни, оно является нормальной характеристикой человека. В наших детях мы можем наблюдать его развитие как своего рода раскрытие. Оно спонтанно и неожиданно проявляет себя в конце длительного процесса созревания.

И в самом деле, если бы человеческая душа не обладала этим качеством, если бы люди никогда не обрели, в результате некоей формы эволюционного процесса, этой способности – повиноваться, то социальная жизнь тогда была бы невозможна. Обычного взгляда на происходящее в мире достаточно, чтобы показать нам, как люди послушны. Такой вид повиновения – настоящая причина, почему огромные массы человеческих существ так легко можно бросить на уничтожение. Это неконтролируемая форма повиновения, такого повиновения, которое приводит к гибели целые нации. Нельзя сказать, что в нашем мире не хватает послушания, – как раз наоборот! Вполне очевидно, что послушание является естественным аспектом развития души. Чего, к сожалению, не хватает, так это осознанного послушания.

То, что мы могли наблюдать в детях в условиях жизни, созданной, чтобы помочь им в их естественном развитии, очень ясно показало нам рост послушания как одной из самых поразительных черт характера. Наши наблюдения проливают много света на этот предмет.

Послушание видится как нечто, что развивается в ребенке во многом так же, как другие стороны его характера. Вначале оно диктуется чисто импульсом хорме, затем поднимается до уровня сознания и с этого момента продолжает развиваться, стадия за стадией, пока не попадает под контроль сознательной воли.

Давайте постараемся представить, что на самом деле означает для человека послушание. В действительности оно всегда означало: учителя и родители говорят детям, что делать, и дети в ответ выполняют их приказы.

Но если посмотреть на естественное развитие процесса послушания, то мы обнаружим, что оно проходит три стадии, или уровня. На первом уровне ребенок повинуется иногда, но не всегда, и это может показаться капризом, но на самом деле это стоит проанализировать более глубоко.

Послушание не зависит единственно от того, что мы привыкли называть «доброй волей». Напротив, действия ребенка в первый период жизни контролируются только хорме. Это ясно всем, и это уровень, который длится до конца первого года. Между годом и шестью этот аспект менее заметен, так как ребенок развивает свое сознание и обретает самообладание. В течение этого периода послушание ребенка тесно связано со стадиями тех навыков, которых он достиг. Чтобы выполнить приказ, надо уже обладать некоторой степенью зрелости и мерой определенного навыка, который может потребоваться. Так что послушание в это время должно рассматриваться в связи с существующими способностями. Было бы нелепо приказать человеку ходить на носу, потому что это физиологически невозможно, но так же нелепо и требовать у неграмотного, чтобы он написал письмо. Отсюда нам прежде всего необходимо знать, реально ли ждать послушания от ребенка, находящегося на определенном уровне развития.

До трех лет ребенок не может повиноваться, если полученный им приказ не соответствует одному из его жизненных устремлений. Это потому, что он еще не сформировал себя. Он по-прежнему занят бессознательным построением механизмов, необходимых для его личности, и он еще не достиг той стадии, когда они будут укреплены до такой степени, что смогут обслуживать его желания и быть осознанно управляемыми. Уметь управлять собой – значит достичь нового уровня развития. В действительности обычное поведение взрослых, живущих с детьми, демонстрирует безотчетное принятие того факта, что нельзя ждать послушания от двухлетнего ребенка.

Благодаря инстинкту и логике (а возможно, из опыта жизни с детьми на протяжении тысяч лет) взрослый знает, что все, что можно в этом возрасте делать, – это запретить в более или менее резкой форме те действия, которые все равно продолжает выполнять ребенок.

И все же повиновение не всегда негативно. Оно заключается прежде всего в том, чтобы действовать согласно чьей-то воле. Хотя ребенок после трех лет больше не находится в той подготовительной фазе, протекающей от нуля до трех лет (проходящей, как мы видели, в святилище его внутренней жизни), тем не менее в этот более поздний период мы по-прежнему встречаем похожие стадии. Даже после трех лет маленький ребенок должен сначала развить некоторые качества, прежде чем сможет слушаться. Он не может вдруг начать действовать согласно воле другого человека, и также не может он еще уловить причину, почему он должен делать то, что мы требуем от него. Определенный прогресс происходит из внутренних структур, которые должны пройти через несколько фаз. Пока эти структуры действуют, ребенок может иногда успешно выполнить какое-то действие по требованию, но это значит, что он использует внутреннее приобретение, которое было только что сформировано, и лишь после того, как приобретение основательно укрепилось, он сможет им пользоваться всегда по своей воле.

Что-то вроде этого происходит, когда ребенок впервые стремится овладеть элементами движения. Примерно одного года от роду делает он свои первые шаги, но часто падает и на какое-то время оставляет свои попытки. Но когда механизм ходьбы надежен, он может пользоваться им в любой момент.

Здесь возникает еще один вопрос первостепенной важности. Послушание ребенка на этой стадии зависит прежде всего от развития его способностей. Он может послушаться приказа один раз, но может не послушаться в другой раз. Часто думают, что он делает это нарочно, и если учительница настаивает или бранит, тут легко могут возникнуть помехи для процесса развития. Большой интерес в связи с этим представляет опыт известного швейцарского педагога Песталоцци, работа которого до сих пор оказывает глубокое влияние на школы во всем мире. Песталоцци был первым, кто ввел элемент отцовства в отношение к школьникам. Он всегда сочувствовал их проблемам и был готов утешить или простить. Но одного он простить не мог никогда – это каприза: он не мог терпеть ребенка, который одну минуту слушается, а другую – нет. Если ребенок один раз сделал то, о чем его попросили, это значило, что он мог бы сделать это, если хотел, и Песталоцци в этом случае не принимал никаких оправданий. Это единственное, в чем ему отказывала его доброта. Если даже Песталоцци так считал, то что же тогда говорить о других учителях?

В то время когда образуются новые формации, нет ничего более вредного, чем неодобрение. Если ребенок еще не хозяин своих действий, если он даже своей собственной воле не может повиноваться, тем менее он может повиноваться чьей-то другой воле. Вот почему может получиться так, что он слушается иногда, но не всегда. Такое может происходить не только в младенчестве. Как часто начинающий музыкант первый раз прекрасно исполняет произведение, а попроси его повторить на следующий день – и он не сможет. Это означает не отсутствие воли, а несформированность ни навыка, ни уверенности настоящего артиста.

Таким образом, первым уровнем послушания мы называем тот, когда ребенок может слушаться, но не всегда. В этот период возможно сочетание послушания и непослушания!

Второй уровень – когда ребенок всегда может слушаться, или, вернее, когда больше нет никаких препятствий, возникающих из-за недостатка у него контроля. Его силы теперь объединены и могут быть управляемы не только его собственной волей, но и волей другого. Это большой шаг вперед по пути послушания. Это похоже на способность переводить с одного языка на другой. Ребенок может впитывать желания другого и выражать их своим поведением. И это самая высокая форма повиновения, о которой только мечтает современное обучение. Обычно учительница только призывает, чтобы ее слушались.

Однако ребенок, который развивается по законам природы, идет гораздо дальше этого: дальше, чем мы даже могли предположить.

Он переходит на третий уровень послушания.

Тут не происходит остановки в момент, когда он просто начинает пользоваться только что приобретенной способностью, но его послушание уже направлено в сторону человека, чье превосходство он ощущает. Как будто ребенок осознал, что учитель может делать что-то такое, что ему самому пока еще не под силу, и сказал самому себе: «Вот человек настолько меня превосходящий, что может оказать влияние на мой разум и сделать меня таким же умным, как и сам. Он влияет на меня изнутри!» И такое чувство, кажется, наполняет ребенка радостью. Совершив неожиданное открытие, что можно быть управляемым этой превосходной жизнью, ребенок начинает повиноваться с огромным желанием и энтузиазмом. Чудесный, но естественный феномен, – можем ли мы сравнить его с чем-нибудь? В другом плане это, возможно, похоже на инстинкт собаки, которая любит своего хозяина и отвечает на его волю повиновением. Она внимательно смотрит на мяч, который показывает ей хозяин, и когда его бросают, бежит за ним и торжествующе его приносит. Потом ждет следующего приказа. Она стремится к тому, чтобы ей давали приказы, и радостно бежит их выполнять, виляя хвостом. Третий уровень послушания ребенка напоминает это. Безусловно, он повинуется с удивительной готовностью, и кажется, что ему очень хочется это делать.

Интересные доказательства тому были представлены директрисой с десятилетним стажем. У нее был класс, который прекрасно занимался, но часто она не могла удержаться и высказывала всякие пожелания. Однажды она сказала: «Уберите все, когда пойдете домой вечером». Дети не стали дожидаться, когда она закончит фразу, а сразу, как только услышали слова: «Уберите все», принялись за дело с большим усердием и скоростью. Затем они с удивлением услышали: «Когда пойдете домой». Их реакция на команды стала столь незамедлительной, что учительнице пришлось выражаться с большей осторожностью. На самом деле она должна была сказать в этом случае: «Прежде чем пойти домой, все уберите».

Она рассказала, что подобные вещи продолжали происходить всякий раз, когда она говорила, недостаточно подумав. Быстрота реакции детей вызвала у нее чувство ответственности. И это был новый удивительный опыт, потому что все обычно думают, что человек, облеченный властью, может отдавать какие угодно приказы. Вместо этого она чувствовала, что власть ее тяготит. Чтобы воцарилась тишина, ей достаточно было написать на доске слово «тишина», и не успевала она еще закончить букву «т», как все уже замирали.

О том же свидетельствует и мой собственный опыт (и именно поэтому я ввела игру «в тишину»), но в этом случае послушание носит коллективный характер. Возникло чудесное и довольно неожиданное единство, когда целая группа детей почти идентифицировала себя со мной.

Полной тишины можно добиться, только если этого захотят все присутствующие. Ее может нарушить один человек, поэтому успех зависит от сознательного и объединенного действия. Тут берет начало чувство социальной солидарности.

Игра в тишину дает нам возможность испытать силу воли детей. Мы обнаружили, что с повторением игры последняя возрастала и периоды тишины становились продолжительнее. Потом мы добавили еще «вызов», когда чуть слышно произносилось имя ребенка, и тот, чье имя было названо, должен был тихонько подойти, тогда как другие оставались по-прежнему неподвижны. Вызванные двигались очень медленно, стараясь не производить никакого шума, так что можно себе представить, как долго должен был оставаться неподвижным последний ребенок, ожидая своей очереди! Эти дети развили невероятную силу воли. Упражнение было направлено на сдерживание импульса, а также на контроль движения. Наш метод во многом на этом и держится. С одной стороны, есть свобода выбирать и быть усердным, а с другой – сдерживание. При таких условиях дети могут использовать свою силу воли как для действия, так и для воздержания от действия. В результате они сформировали по-настоящему восхитительную группу. Мы видели, как там появилось послушание, потому что для этого были подготовлены все элементы.

Способность повиноваться – последняя фаза развития воли, которая в свою очередь делает возможным послушание. У наших детей оно достигло такого высокого уровня, что учительнице повинуются немедленно, о чем бы она ни попросила, и она чувствует, что ей надо быть осторожной и не использовать для своих собственных целей такую самоотверженную преданность. И она приходит к пониманию того, какими качествами должен обладать человек, наделенный властью. Хороший менеджер не должен себя вести самоуверенно, а должен иметь глубокое чувство ответственности.

 

Нравственное воспитание

…Когда ребенок падает или расшибает себе голову о стол, он страдает от боли, и воспоминание об этой боли делает его более осмотрительным. При повторении таких опытов он научается, как следует управлять своими движениями. Схватится ли он за раскаленную каминную решетку, сунет ли руку в пламя зажженной свечи или брызнет себе на кожу кипятком, полученные ожоги дают такой урок, который нелегко забывается. Один или два подобных случая оставляют такое глубокое впечатление, что никакие уговоры впоследствии не могут его заставить нарушить законы своей природы.

В этих случаях природа дает нам простейший пример, преподает истинную теорию и практику морального воспитания. Эта теория и практика, как бы они ни казались при поверхностном взгляде похожими на общепринятые, при более тщательном наблюдении сильно от них отличаются.

Заметьте прежде всего, что при телесных повреждениях и следующей за ними расплате неправильные поступки и их следствия приведены к простейшей форме, хотя выражения «хороший» и неприложимы в общепринятой форме к таким поступкам, которые имеют одни лишь физические последствия, однако же, рассмотрев этот вопрос, приходим к убеждению, что и эти поступки, подобно другим, должны быть подведены под те же категории.

Все теории нравственности, из какой бы позиции они ни исходили, сводятся к тому, что всякий поступок, непосредственные или отдаленные результаты которого благодетельны, считается хорошим, тогда как поступок, непосредственные или отдаленные результаты которого вредны, считается нехорошим.

Конечные результаты, по которым люди судят о поступке, – это появляющееся в результате счастье или несчастье. <…>

…Обратите внимание на характер «наказаний», которыми предупреждаются нарушения физических законов. Мы говорим: наказаний, за неимением лучшего выражения, но это не наказания в буквальном смысле слова. Это вовсе не какие-нибудь искусственно придуманные, ненужные страдания. Это просто благодетельные преграды действием, существенным образом идущим вразрез с физическим благополучием, – преграды, без которых жизнь скоро бы уничтожилась вследствие физических повреждений. Особенность этого возмездия, если можно его так назвать, заключается в том, что оно представляет неизбежные следствия предшествующих им поступков. Следствия эти не что иное, как неизбежные реакции, вызванные поступками ребенка.

Заметим далее, что эти болезненные реакции пропорциональны вызывающим им нарушениям. Ничтожный случай вызывает ничтожную боль, более серьезный случай вызывает более серьезные страдания. Нет никакой надобности заставлять споткнувшегося о порог ребенка страдать более, чем следует, с целью сделать его еще более осторожным, чем может обыкновенное страдание. Ребенку предоставляется путем лишь ежедневного опыта узнавать свои более важные или мене важные ошибки и поступать сообразно с этим опытом.

Отметьте также, что эти натуральные реакции, сопровождающие неправильные поступки ребенка, постоянны, непосредственны, стойки, и их нельзя избежать. Никаких угроз, все делается молча и строго. Запустил ребенок в палец булавку – следует боль. Если он опять это сделает, следует то же самое, и так постоянно.

При всех своих столкновениях с неорганической природой ребенок встречает то неуклонное постоянство, которое глухо ко всяким извинениям и не подлежит апелляции. И ребенок, очень скоро познакомившись с этой суровой, но благодетельной дисциплиной, усердно старается не переступать положенных границ.

Еще значительнее представляются эти истины, когда мы припомним, что в жизни взрослого они играют такую же роль, как и в детской жизни. Опытом добытое знание естественных последствий удерживает мужчин и женщин от неправильных действий. <…>

Не ясно ли, что родители в качестве «служителей и толкователей природы» обязаны следить за тем, чтобы дети всегда испытывали истинные последствия своего поведения – естественные последствия? Главное – нисколько не устранять от них этих последствий, не усиливать их и не заменять их искусственными. <…>

…Истинно воспитательная дисциплина заключается не в одобрении и не в порицании со стороны родителей, а в том, чтобы заставлять испытывать последствия, которые вытекают в конце концов из поступков независимо от родительского мнения или вмешательства. Истинно поучительные и здравые последствия налагаются не родителями, которые берут на себя роль уполномоченных природы, их налагает сама природа. <…>

В каждой семье, где есть маленькие дети, ежедневно бывают случаи того, про что матери и прислуга говорят: «Сорит, устраивает кавардак». Ребенок вытащил ящик с игрушками, разбросал их по полу и так оставил. Или вдруг видишь, что пучок цветов, принесенный с утренней прогулки, раскидан по столу и по стульям. Или же маленькая девочка шила куклам платья и разбросала по комнате лоскутки.

В большинстве случаев приведение в порядок падает не на того, на кого бы следовало. Если это происходит в детской, то сама няня, ворча на «несносных детей», предпринимает этот труд. Если же это случается в других комнатах, то за это принимаются обыкновенно старшие дети или прислуга; нарушителя же порядка преследуют только строгим выговором.

Однако же многие родители в таких простых случаях настолько благоразумны, что более или менее существенным образом придерживаются нормального пути. Они заставляют самого ребенка подбирать игрушки или лоскутки.

Труд по приведению вещей в порядок является настоящим естественным последствием произведенного беспорядка.

Каждый торговец у себя в лавке, каждая хозяйка у себя в доме ежедневно испытывает то же самое. А если воспитание служит подготовкой к деловой жизни, в таком случае каждый ребенок должен тоже с самого начала испытывать это ежедневно сам.

Если несмотря на эту естественную кару, ребенок продолжает упорствовать, что может случиться там, где предшествующее моральное воспитание велось на дурных началах, – тогда ребенку следует дать испытать дальнейший результат его неповиновения. Если ребенок не захотел убрать или убрал кое-как разбросанные им вещи и таким образом свалил этот труд на кого-нибудь другого, тогда в следующий раз его лишают возможности затруднять других.

Когда он потом станет просить дать ему ящик с игрушками, мать должна ему ответить так: «В прошлый раз ты бросил игрушки на полу, и Дженни пришлось убирать их. У Дженни и без того много дел, она не может каждый день убирать еще за тобой; я тоже не могу этого делать. Так как ты не убираешь за собой игрушки, когда кончаешь играть, то я не могу разрешить тебе взять их».

Очевидно, это будет естественное последствие, не усиленное и не ослабленное. Так и ребенок должен смотреть на него. Кара постигает в ту минуту, когда она должна чувствоваться сильней. Явившееся желание встречает препятствие в момент предвкушения удовольствия, и получившееся таким образом сильное впечатление вряд ли не окажет действие на будущее поведение. Это влияние при постоянных повторениях сделает все, что только возможно для исправления ребенка.

Прибавьте к этому, что с помощью такого метода ребенок получает урок – и чем раньше, тем лучше, – который дает ему знать, что на свете удовольствия покупаются только трудом. <…>

Неисполнительность наказывается в мире потерей какого-нибудь преимущества, которое иначе можно было бы приобрести: поезд ушел, пароход отчаливает, на рынке все лучшее уже продано, все лучшие места на концерте уже заняты.

Всякий может убедиться в тех случаях, которые постоянно приходится наблюдать, что людей удерживает от опозданий перспектива будущих лишений.

Разве не ясен вывод? Разве перспектива будущих лишений не может также руководить и поступками ребенка? <…>

Опять-таки, если дети с большей против обыкновения беспечностью ломают и теряют подаренные им вещи, естественным наказанием – наказанием, которое даже и взрослых людей заставляет быть осмотрительней, – служит происходящее отсюда неудобство. Пропажа или порча предмета, расход на замещение его – вот опыты, которые учат мужчин и женщин в таких случаях; дети должны, по возможности, испытывать нечто подобное же.

Мы не говорим о том раннем периоде, когда дети ломают игрушки для того, чтобы познакомиться с их физическими свойствами, и когда ими не могут быть поняты результаты небрежности.

Мы говорим о более позднем периоде, когда оцениваются уже значение и преимущества самих свойств. Если мальчик, уже настолько выросший, что может иметь при себе перочинный нож, пользуется им так грубо, что ломает саму пластинку или забывает его где-нибудь в траве под забором, где вырезал себе палку, безрассудные родители или какие-нибудь снисходительные родственники покупают ему обыкновенно после этого другой, не сознавая, что они лишают ребенка драгоценного урока, поступая таким образом.

В таких случаях отец должен как следует разъяснить, что перочинные ножи стоят денег, а для того, чтобы достать деньги, надо трудиться. Что он не может покупать ножи тому, кто теряет их или ломает, и что до тех пор, пока он не убедится в большей бережливости его, он не заменит ему потерянной вещи новой.

Подобная воспитательная мера останавливает расточительность.

Эти примеры выбраны потому именно, что они простейшим образом иллюстрируют наш предмет, уясняя всякому разницу между естественными наказаниями, которые мы считаем истинно действительными, и теми искусственными наказаниями, которыми обыкновенно заменяются натуральные. Прежде чем перейти к уяснению более высоких и тонких положений изложенного на примерах принципа, заметим, какие большие и многочисленные преимущества имеет он над эмпирическими приемами, господствующими в большинстве случаев в семьях.

Первое преимущество заключается в том, что метод этот порождает правильные представления о причине и следствиях; при частых и постоянных опытах представления эти делаются определеннее и полнее.

Правильная деятельность лучше всего обеспечивается в жизни, когда познаются дурные и хорошие последствия поступков, а не тогда, когда принимают их на веру с чужих слов.

Ребенок, убеждаясь в том, что беспорядочность влечет за собой труд по приведению вещей в порядок, или лишаясь удовольствия вследствие своей медлительности, или же наказанный за свою небрежность потерей какого-нибудь ценного для него предмета, не только живо почувствует последствия, но и усвоит себе причину вещей. Как то, так и другое постоянно присутствует и в жизни взрослого человека.

Между тем как ребенок, получающий в таких случаях выговор или подвергающийся какому-нибудь искусственному наказанию, не только испытывает последствие, на которое он очень часто не обращает внимания, но и лишается урока, касающегося существенных свойств хороших и дурных поступков, который он мог в противном случае получить.

Недостаток общей системы искусственных наград и наказаний, давно уже подмеченный дальновидными людьми, заключается в том, что заменяя естественные результаты дурного поведения известными уроками и наказаниями, система эта развивает совершенно превратные понятия о нравственности. Привыкший в детстве и юности смотреть на неудовольствие родителей и наставников как на главный результат запрещенных поступков, юноша по ассоциации идей устанавливает связь между этими поступками и неудовольствием, как между причиной и следствием.

Когда же родители и наставники устраняются, когда больше нечего бояться их неудовольствия, тогда узда, сдерживающая запрещенные поступки, в значительной степени ослабляется. Настоящую узду – естественные последствия – предстоит еще испытать на горьком опыте.

Молодые люди, главным образом те, чьи родители не постарались подчинить их своему влиянию, вырвавшись из школы, ударяются во всякие крайности. Для них не существует никаких правил, им неизвестны основы нравственных поступков, им не на что опереться. И до тех пор, пока сама жизнь не преподаст им суровых уроков, они являются в высшей степени опасными членами общества.

Другое важное преимущество этого естественного воспитательного метода заключается в том, что в основе его лежит истинная справедливость, и эту справедливость признает всякий ребенок.

Кто испытывает на себе лишь зло, вытекающее в порядке вещей из его дурного поведения, тот не считает это несправедливым, как считал бы, если б испытывал на себе последствия искусственно выдуманного зла.

Это верно как относительно детей, так относительно и взрослых.

Возьмем для примера такого мальчика, который не бережет своего платья: неосторожно лазит по кустам или не обращает никакого внимания на грязь. Если его бьют или отсылают в постель, он может считать себя несправедливо обиженным. Он скорее будет думать о нанесенных ему несправедливостях, чем раскаиваться в своих неправильных поступках.

Но положим, его заставили исправить, насколько возможно, причиненный им вред: вычистить грязь, которой он испачкался, или починить как умеет разорванное платье. Неужели он не почувствует, что зло причинено им же самим?

Неся за это кару, неужели он не будет постоянно сознавать той связи, какая существует между нею и ее причиной?

И несмотря на свое раздражение, неужели он более или менее ясно не сознает справедливости такого исхода?

Если же несколько таких уроков не исправили ребенка, если костюмы портятся им преждевременно и отец, следуя своей системе до конца, не соглашается тратить деньги на приобретение новых до истечения положенного срока, если при этом мальчик, за неимением подходящего платья, не может вместе с другими членами семьи принимать участие в праздничных поездках и развлечениях, – он, живо чувствуя постигшее его наказание, не может не усмотреть здесь сцепления причин и следствий, не понять, что его собственная небрежность является причиной всего этого.

Убедившись в этом, он не будет смотреть на такой исход как на несправедливость, как смотрел бы, если б не видел связи между своими проступками и постигающей за них карой.

Опять-таки и характер, как родителей, так и детей, меньше способен портиться при такой системе, чем при общепринятой.

Когда родители вместо того, чтобы предоставить детям самим испытать тягостные результаты, следующие за неправильными поступками, налагают на них сами известные тягостные последствия, они творят двойное зло.

Придумав множество домашних правил и отождествляя исполнение этих правил со своим собственным достоинством и властью, они на каждый проступок смотрят как на личное оскорбление и как на источник гнева с их стороны.

Потом идут дальнейшие неприятности, происходящие от того, что родители принимают на себя в форме лишнего труда и издержек дурные последствия, которые должны были бы падать на виновных.

То же самое и относительно детей. Наказания, являющиеся естественными последствиями, налагаемые безличной причиной, производят сравнительно слабое и мимолетное раздражение. А наказания, произвольно налагаемые родителями, приписываемые впоследствии отцу или матери, производят гораздо большее и продолжительное раздражение.

Теперь посмотрите, как гибельны были бы последствия, если бы этому эмпирическому методу следовали с самого начала. Предположим, что родители могли бы брать на себя физические страдания, испытываемые их детьми вследствие неведения или неловкости, и, терпя эти дурные последствия, налагали бы на детей совершенно другие дурные последствия с целью показать детям неправильность их поступков.

Предположим, ребенок, которому запретили трогать кипяток, облил бы им себе ногу, и мать приняла бы на себя ожог, а ему бы дала вместо этого затрещину, и так поступала бы во всем.

Разве не послужили бы ежедневные случайности еще большим источником ссоры, чем теперь? Разве дурное настроение духа не сделалось бы хроническим с той и другой стороны?

И тем не менее как раз такой политики придерживаются с детьми в последующие годы жизни.

Отец, который бьет сына за то, что тот по небрежности или умышленно сломал сестрину игрушку, а затем сам покупает новую, в сущности делает то же самое. Он налагает искусственную кару на провинившегося ребенка, а естественное наказание берет на себя. Причем получается совершенно ненужное раздражение как с той, так и с другой стороны.

Если бы он просто потребовал, чтобы вина была исправлена, тогда не получилось бы такого озлобления. Скажи он мальчику, что новая игрушка должна быть куплена за его счет, то есть на деньги мальчика, и что на это пойдет часть его карманных денег, тогда не было бы такого раздражения с той и другой стороны, и в понесенном убытке мальчик испытал бы справедливое и здоровое возмездие.

Короче говоря, воспитательная система естественных последствий менее портит характер, во-первых, потому, что на нее смотрят как на безусловную справедливость, и еще потому, что она личное вмешательство родителей заменяет безличным вмешательством природы.

Отсюда следует ясный вывод, что при такой системе отношения между родителями и детьми, становясь более дружественными, имеют гораздо больше силы.

Гнев в родителях и в детях, откуда бы он ни происходил, против кого бы ни был направлен, всегда вреден. Но гнев родителей против детей или детей против родителей особенно вреден, так как он ослабляет те узы симпатии, которые необходимы для благотворного контроля.

В силу ассоциации идей отсюда следует, что как молодые, так и старые, начинают чувствовать антипатию к тому, что на практике сопряжено обыкновенно с неприятными чувствами. И там, где прежде существовала привязанность, она уменьшается или же превращается в антипатию сообразно с количеством полученных тягостных впечатлений.

Родительский гнев, изливающийся в выговорах и наказаниях, не преминет вызвать охлаждение в детях, если будет часто повторяться. Злопамятство же и надутый вид детей непременно ослабят чувство привязанности к ним и могут даже совсем его уничтожить.

Отсюда многочисленные случаи, когда к родителям (отцам в особенности, которые занимаются обыкновенно приведением в исполнение наказаний) относятся равнодушно, если только не с антипатией. Отсюда же не менее многочисленные случаи, когда на детей смотрят как на божеское наказание.

Убедившись, как это всякий должен сделать, в том, что такого рода отчуждение гибельно для здорового нравственного воспитания, родители обязаны, следовательно, стараться избегать поводов к открытому антагонизму с детьми. Они должны поэтому с полной готовностью прибегнуть к системе естественных последствий. Освобождая детей от карательных обязанностей, она устраняет взаимное раздражение и отчуждение.

Система нравственного воспитания путем естественных последствий, система, приспособленная самой природой как для детей, так и для взрослых, приложима также, как мы видим, к промежуточному возрасту между детством и юношеством.

К числу преимуществ этого метода относятся следующие.

Во-первых, он сообщает рациональное понятие о правильных и неправильных поступках, что достигается личным опытом их дурных и хороших последствий.

Во-вторых, ребенок, испытывая только тягостные последствия своих же собственных поступков, должен с большей или меньшей ясностью признать справедливость этих наказаний.

В-третьих, признавая справедливость возмездия и получая их не от личности, а через посредство окружающих предметов, он при этом не так портит свой характер. Родители же, давая ему чувствовать естественную кару, исполняя таким образом сравнительно пассивную обязанность, сохраняют относительное душевное спокойствие.

В-четвертых, при устранении взаимных раздражений между родителями и детьми устанавливаются более счастливые, более влиятельные отношения.

«Но что, – спросят, – делать при более серьезных проступках? Как приводить этот план в тех случаях, когда совершается маленькая кража, или говорится ложь, или же ребенок дурно обращается со своим маленьким братом или сестрой?»

Прежде чем ответить на эти вопросы, рассмотрим подробно несколько убедительных фактов. Один из наших знакомых, поселившись в семье шурина, занялся воспитанием своих маленькой племянницы и племянника. Следуя, быть может, скорее природному влечению, чем строго обдуманным доводам, он повел дело в духе вышеизложенного метода.

Дома дети были его воспитанниками, вне дома – его товарищами. Они каждый день ходили с ним на прогулки и ботанические экскурсии, усердно разыскивали для него растения, следили, как он их рассматривает и определяет, и так или иначе всегда черпали в его обществе удовольствие и пользу.

Короче говоря, он стал им в нравственном смысле гораздо ближе, чем были отец с матерью.

Рассказывая нам о результатах такой методы, он в числе других примеров привел следующий. Раз вечером ему понадобилась какая-то вещь, лежавшая в другой части дома, он попросил племянника принести ее. Мальчик, в ту минуту заинтересованный какой-то игрой, выразил неохоту или совсем отказался идти, теперь уже не помним этого. Дядя не выносил каких бы то ни было принудительных мер и сам пошел за той вещью, выразив только всем своим видом неудовольствие, доставляемое ему таким поведением.

Когда позже, вечером, мальчик предложил дяде заняться обычной игрой, тот холодно отклонил это предложение, выражая свою холодность в той именно мере, в какой она была естественным образом возбуждена в нем. Тем самым он дал мальчику почувствовать неизбежные последствия его поведения.

На следующее утро, в обычный час вставания, знакомый наш услыхал за дверью чей-то голос. Вошел его племянник с горячей водой. Он обвел глазами комнату, чтобы посмотреть, что еще он может сделать. «Ах, да! – воскликнул мальчик, – вам нужны сапоги», – и с этими словами бросился за ними вниз. Этим и другими способами он выказывал истинное раскаяние в своих проступках.

За услугу, в которой он отказал, он хотел заплатить необычными услугами. Его лучшие чувства оказали действительную победу над низшими и благодаря этой победе окрепли. И узнав, что значит лишиться дружбы, он теперь, когда ее снова приобрел, стал еще больше ценить это чувство.

Господин этот теперь сам сделался отцом; он держится той же системы и находит, что она вполне соответствует цели. Он ведет тесную дружбу со своими детьми. Они ждут с нетерпением вечера, так как по вечерам отец бывает дома; в особенности они любят воскресенье, потому что отец тогда целый день с ними.

Пользуясь их полным доверием и любовью, он находит, что для совершенного контроля над ними достаточно одного его одобрения или неодобрения.

Если по возвращении домой отец узнает, что кто-нибудь из мальчиков вел себя нехорошо, он начинает относиться к нему с той холодностью, которую естественным образом вызывает в нем поведение мальчика. И это наказание оказывается самым действенным.

Простое воздержание от обычных ласк является источником горького отчаяния и вызывает такие продолжительные слезы, какие не вызвать никакими колотушками. И страх перед этим чисто моральным наказанием не проходит, говорит он, даже в его отсутствие, так что в течение дня дети постоянно осведомляются у своей мамы, как они себя вели и даст ли она о них хороший отзыв.

Недавно старший сын, проворный пятилетний мальчуган, в один из свойственных здоровым детям припадков чисто животного увлечения наделал массу шалостей в отсутствие матери. Он вырезал у брата клок волос и поранил себя бритвой, которую достал из отцовского туалетного ящика.

Услыхав об этих приключениях по своем возвращении, отец не разговаривал с ним весь вечер и все следующее утро. Помимо испытанного в те минуты огорчения, эффект от этого получился такой, что когда мать через несколько дней собралась куда-то уходить, мальчик стал умолять ее остаться дома. После расспросов оказалось, что он боится опять напроказить в ее отсутствие.

Мы привели эти факты прежде, чем ответить на вопрос, что делать в случае более важных проступков, с целью выяснить прежде всего, какие отношения могут и должны существовать между родителями и детьми, так как от существования этих отношений зависит успешное исправление более важных проступков. Из дальнейших предварительных замечаний следует упомянуть, что существование таких отношений является результатом защищаемой здесь системы.

Мы указали уже раньше, что заставляя ребенка просто только испытывать тяжелые последствия его же собственных дурных поступков, родители избегают антагонизма и не дают повода смотреть на себя как на врагов. Остается только доказать, что где этой системы строго придерживаются с самого начала, там развиваются отношения активной дружбы.

В настоящее время дети большей частью относятся к отцу с матерью как к дружелюбным врагам.

Так как детские впечатления неизбежно определяются характером обращения с ними и так как это обращение колеблется между подкупом и угрозами, между ласками и бранью, между кротостью и наказаниями, то у детей складываются противоречивые мнения относительно характера их родителей.

Мать думает обычно, что достаточно сказать ей своему маленькому сыну, что он лучший друг ее, и убежденная в том, что он должен верить ей, она заключает отсюда, что он ей непременно поверит.

«Все это делается для твоего блага, я лучше тебя знаю, что тебе нужно; ты мал и не понимаешь этого теперь, а когда вырастешь, то будешь благодарить меня за это». Эти и тому подобные уверения повторяются ежедневно. А между тем мальчик ежедневно подвергается прямым наказаниям. Ему ежеминутно запрещают делать то одно, то другое, делать то, что он желал бы сделать.

На словах он слышит, что его счастье ставится конечной целью, а поступки, сопровождающие эти слова, доставляют ему большее или меньшее огорчение. Он не в состоянии понять, что это за будущее, которое готовит ему мать, и каким образом такое обращение приведет его к счастливому будущему. Он судит по тем результатам, которые он испытывает, и находя, что в них нет ничего приятного, начинает скептически относиться к уверениям своей матери в дружбе.

Да и не безрассудно ли ждать иного исхода? Разве ребенок не должен судить по очевидным для него данным? И разве эта очевидность не подтверждает его выводов?

Мать на его месте рассуждала бы точно так же. Если б кто-нибудь из ее знакомых постоянно шел наперекор ее желаниям, делал бы ей строгие выговоры, подвергал бы ее даже иногда настоящим наказаниям, она мало обращала бы внимания на уверения в заботах о ее благополучии, которыми сопровождались бы эти поступки. Почему же она полагает, что мальчик ее должен поступать иначе?

Заметим теперь, насколько иными получились бы результаты, если бы строго придерживались той системы, которую мы рекомендуем, и мать не только не брала на себя роли орудия наказания, но придерживалась бы роли друга, предостерегая мальчика от тех наказаний, которые может наложить на него природа.

Возьмем какой-нибудь случай, а чтобы он мог показать, каким образом такая система должна быть установлена с ранних пор, пусть этот случай будет самым простым.

Положим, ребенок, побуждаемый духом эксперимента (столь заметно выдающимся у детей, так как их приемы инстинктивно совпадают с индуктивным методом исследования), забавлялся бы тем, что жег на свечке бумагу и смотрел бы, как она горит.

Нерассудительная мать, каких много, желая предостеречь его от «беды» или из боязни, чтобы он не обжегся, велит ему перестать, в случае же неповиновения выхватывает у него бумагу.

Но если, на его счастье, мать окажется разумной, то она, зная, что интерес, с каким он следит за горящей бумагой, происходит из здоровой любознательности, и имея настолько сообразительности, чтобы предвидеть результаты вмешательства, – рассудит так:

«Если я запрещу это, я лишу его приобретения некоторого количества знаний. Правда, я спасу ребенка от ожога, но что ж из этого? Он наверно когда-нибудь обожжется, да это и необходимо для его же безопасности в жизни, чтобы он на опыте узнал свойства пламени.

Если я теперь не дам ему рискнуть, он, несомненно, подвергнет себя, быть может, еще большему риску в то время, когда некому будет предупредить его. Между тем, если что-нибудь случится теперь, я тут и могу спасти его от какой-нибудь беды.

Мало того, если я теперь прикажу ему перестать, я отниму у него занятие, само по себе совершенно безвредное и в сущности поучительное и приятное. Он же будет смотреть на меня более или менее враждебно.

Ничего не зная о том страдании, от которого я хочу его избавить, он будет испытывать только терзание от запрещенного желания. Он не может не считать меня причиной этого неприятного чувства.

Желая спасти его от вреда, о котором он не имеет никакого представления и который, следовательно, не существует для него, я наношу ему вред, который он чувствует довольно живо. С его точки зрения я становлюсь орудием зла.

Я лучше сделаю, если просто предупрежу его об опасности и постараюсь не допустить большой беды».

Следуя такому решению, мать говорит ребенку: «Как бы ты себе не повредил этим».

Предположим теперь, что мальчик, упорствуя на своем, что очень вероятно, обожжет себе в конце концов руку. Что же выйдет?

Во-первых, он приобретет опыт, который должен во всяком случае приобрести, и для его блага – чем скорее, тем лучше.

Во-вторых, увидит, что мать, останавливая его и предупреждая, желала ему добра: он лишний раз убедится в ее положительном расположении к нему, в том, что можно полагаться на ее суждение, на доброту, что следует любить ее.

Разумеется, в тех случаях, когда ребенок рискует сломать ногу, руку или получить какое-нибудь иное серьезное повреждение, там требуются насильственные меры. Но оставив в стороне крайние случаи, в остальных, следуя этой системе, не надо оберегать ребенка от тех маленьких опасностей, которым он подвергается ежедневно. Надо только советами предупреждать его остерегаться их.

При такой системе у детей развивается привязанность, которая гораздо сильнее обычной. Если придерживаться системы естественных последствий, если не запрещать детям ни лазить, ни резвиться на прогулках, а дома предаваться таким экспериментам, которые могут даже нанести им вред, сдерживая их только и уговаривая более или менее серьезно, смотря по опасности, то доверие детей к родительской дружбе и руководству будет все больше усиливаться.

Придерживаясь такой системы, родители, как указано выше, не только могут избежать ненависти, которая сопряжена с наложением наказаний, но и такой ненависти, которая сопряжена с постоянными запрещениями.

При такой системе даже случаи, которые являются обыкновенно причиной ссоры и брани, обращаются в орудие укрепления взаимной дружбы.

Вместо того, чтобы слышать на словах, которым противоречат поступки, что родители расположены к ним, дети убедятся в этом на деле путем ежедневного опыта. И, убедившись, приобретут такое доверие и привязанность, каких нельзя было бы достигнуть другим способом…

 

Ответственность

Во многих семьях Я ребенка подавляется, потому что родители обращаются с ребенком, как с вечным младенцем. Мне приходилось видеть девочек 14 лет, которым родители не доверяли зажечь огонь. С самыми лучшими намерениями родители берегут детей от ответственности.

«Дорогой, ты должен взять свитер, я уверена, что будет дождь. Никогда не ходи около железнодорожных путей. Ты вымыл лицо?» Однажды в Саммерхилл поступила новая ученица. Ее мать сказала мне, что девочка – ужасная грязнуля, что ее по десять раз на день приходится отправлять умываться. С первого дня своего пребывания у нас девочка принимала душ каждое утро и ванну по крайней мере два раза в неделю. И руки, и лицо у нее всегда были чисто вымыты. Ее нечистоплотность дома – если только она не плод материнского воображения – была вызвана тем, что с ней обращались, как с ребенком.

Детям необходимо предоставлять почти неограниченную ответственность. Малыши, обучающиеся по системе Монтессори, переносят бачки, полные горячего супа. Один из наших самых младших учеников, семилетний мальчик, пользуется всеми разнообразными инструментами – сверлами, топорами, пилами, ножами – и у него пальцы бывают порезаны гораздо реже, чем у меня.

Не следует, однако, путать ответственность и долг. Чувство долга приобретается в жизни гораздо позднее, если приобретается вообще. Слово «долг» вызывает довольно много тяжелых ассоциаций. Я имею в виду, например, женщин, упустивших и жизнь, и любовь, потому что чувство долга заставило их остаться в семье, чтобы ухаживать за стареющими родителями. Я имею в виду супругов, которые давным-давно перестали любить друг друга, но продолжают несчастливо жить вместе из чувства долга. Множество детей в интернатах или летних лагерях ощущают свой долг писать домой как докуку, особенно если ребенок обязан отсылать письмо каждое воскресенье после обеда.

То, что ответственность измеряется возрастом, – заблуждение, и оно отдает жизнь нашего юношества в руки немощных стариков, которых мы называем государственными деятелями, а лучше окрестить их деятелями застоя. Именно это заблуждение заставляет нас считать, что любой член семьи является защитником и руководителем для всех, кто младше его. Родителям нелегко осознать, что их шестилетний сын не настолько разумен, чтобы понимать логическое построение: «Ты старше, чем Томми, и в твоем возрасте уже следует знать, что ему нельзя разрешать выбегать на дорогу».

От ребенка не следует требовать, чтобы он брал на себя ответственность, к которой еще не готов, его нельзя обременять решениями, которые он еще не способен принимать. Ключевое слово здесь – здравый смысл.

У нас в Саммерхилле пятилетних малышей не спрашивают, надо ли устанавливать оградительную решетку на камин, мы не обсуждаем с шестилетним ребенком, можно ли ему идти гулять, если у него температура. Не спрашиваем мы и уставшего ребенка, не пойти ли ему спать, когда он переутомлен. Ведь никто не спрашивает у ребенка разрешения дать ему назначенное врачом лекарство, когда он болен.

Применение власти – необходимой власти – по отношению к ребенку никак не противоречит идее о том, что ребенку следует предоставить столько ответственности, сколько он способен принять в своем возрасте. Чтобы определить меру ответственности, которую допустимо предоставить ребенку, родителям надо прежде всего заглянуть себе в душу, разобраться со своими мотивами.

Например, родители, которые отказывают своим детям в праве самим выбирать себе одежду, обычно боятся, что ребенок захочет вещи, не соответствующие социальному статусу родителей.

Родители, подвергающие цензуре книги, фильмы и друзей своих детей, вообще говоря, пытаются насильно навязать детям свои представления о жизни, утверждая: им лучше знать, что подходит их детям, но на самом деле глубинный мотив, как правило, состоит в достижении абсолютной власти над детьми.

В общем и целом родителям следует возлагать на ребенка возможно большую ответственность, обеспечивая при этом должным образом его физическую безопасность. Только так можно развить у ребенка уверенность в себе.

 

Послушание и дисциплина

Возникает кощунственный вопрос: а почему, собственно, ребенок должен слушаться? Я на него отвечаю так: он должен слушаться, чтобы удовлетворить стремление взрослого к власти, зачем бы еще?

Да нет, скажете вы, он ведь может промочить ноги, если не послушается указания надеть ботинки; он может свалиться со скалы, если не подчинится отцовскому окрику. Да, конечно, ребенок должен повиноваться, когда речь идет о жизни и смерти, но часто ли ребенка наказывают за непослушание именно в таких вопросах? Очень редко, если подобное вообще когда-нибудь случается. Обычно его хватают и обнимают с возгласами: «Миленький, слава богу, ты цел!», а наказывают ребенка, как правило, за непослушание в мелочах.

В принципе можно встретить семью, в которой послушания не требуют. Когда я говорю ребенку: «Возьми свои книжки и займись английским», он имеет право отказаться, если английский его не интересует. Неповиновение просто выражает его собственные желания, которые с очевидностью никак не нарушают еще чьи-нибудь интересы и даже не задевают их. Но когда я скажу: «Центральная часть огорода засеяна, никто не должен по ней бегать», все дети примут сказанное так же, как принимают команду Деррека: «Никто не должен брать мой мяч без спроса», потому что подчинение должно быть обоюдным. Время от времени в Саммерхилле случается неподчинение закону, утвержденному общим собранием школы. Тогда дети могут сами принять меры. Однако в целом Саммерхилл живет и развивается без всякого принуждения и подчинения. Каждый человек свободен делать то, что он хочет, пока он не нарушит свободу других. И это вполне достижимая цель в любом сообществе.

При саморегуляции в семье нет начальников. Это значит, что нет громкого голоса, объявляющего: «Я так сказал! Ты должен подчиняться». В реальной жизни начальники, конечно, есть. Их власть можно назвать заботой и ответственностью взрослых. Такая власть иногда требует подчинения, но в какие-то моменты подчиняется сама. Я вправе сказать дочери: «Ты не должна приносить глину и воду в нашу гостиную», и это не больше ее просьбы: «Выйди из моей комнаты, папа, я не хочу, чтобы ты сейчас был тут», – желание, которому я, конечно, подчиняюсь без звука.

Сродни наказанию и родительское требование, чтобы ребенок не откусывал больше того, что может прожевать. Я говорю об этом в буквальном смысле, потому что глаза ребенка часто голоднее желудка и им (глазам) надо столько еды, сколько он съесть не сможет. Неправильно заставлять ребенка доедать все, что попало к нему на тарелку. Быть хорошим родителем – значит уметь встать на место ребенка, понять его мотивы и возможности, не испытывая при этом ни злости, ни обиды.

Мать одной из учениц написала мне, что хочет, чтобы дочь ее слушалась. Я же учу ее дочь слушаться себя самой. Мать считает ее непослушной, а я всегда нахожу ее послушной. Пять минут назад она приходила ко мне в комнату, чтобы поспорить о собаках и их дрессировке. «Вали отсюда, – сказал я, – я занят, пишу». Она ушла без всяких возражений.

Послушание должно быть естественной частью общения. У родителей нет права на безусловное послушание со стороны детей, оно приходит изнутри, а не налагается извне.

Дисциплина – средство достижения цели. Дисциплина в армии помогает быть эффективным во время боя. Такого рода дисциплина всегда подчиняет личность делу. В дисциплинированных странах жизнь стоит дешево.

Существует, однако, и другая дисциплина. В оркестре даже лучший скрипач подчиняется дирижеру, потому что он, так же как и дирижер, стремится к тому, чтобы вещь была хорошо исполнена. Рядовой, который вскакивает по команде, как правило, не особенно заботится об эффективности армии. Любая армия управляется в основном страхом, и солдат знает, что в случае неподчинения будет наказан. Школьная дисциплина может быть похожа на оркестровую, если учителя хороши, однако слишком часто это дисциплина армейского типа. Сказанное справедливо и для семьи. Счастливая семья похожа на оркестр и наслаждается тем же духом единой команды. Несчастливая семья подобна казарме, управляемой злобой и наказаниями.

Странная штука: семьи с дисциплиной в духе единой команды часто мирятся со школой, в которой царит армейская дисциплина. Например, с тем, что учителя в школе бьют тех самых мальчиков, на которых никогда не поднимают руку дома. Посетитель с какой-нибудь более древней и мудрой планеты счел бы родителей этой страны идиотами, если бы ему рассказали, что в некоторых начальных школах и по сей день малышей наказывают за ошибки в сложении или в орфографии. Когда гуманные родители протестуют против палочной дисциплины в школе и обращаются с исками в суд, закон в большинстве случаев принимает сторону наказывающего учителя.

Родители могли бы добиться отмены телесных наказаний хоть с завтрашнего дня, стоит только захотеть. По-видимому, большинство этого не хочет. Наша система устраивает родителей. Она дисциплинирует их мальчиков и девочек. Ненависть ребенка хитроумно направляется на наказывающего его учителя, а не на родителей, которые наняли его для этой грязной работы. Существующая система подходит родителям, которым самим никогда не было позволено ни жить, ни любить. Их тоже делали рабами групповой дисциплины, и их убогие души не представляют себе свободы.

Конечно, в семье должна быть какая-то дисциплина. Говоря обобщенно, дисциплина, которая обеспечивает соблюдение личных прав каждого из членов семьи. Например, я не разрешаю своей дочери Зое играть с моей пишущей машинкой. Но в счастливой семье дисциплина такого рода обычно сама себя поддерживает. Жизнь подобной семьи – приятный компромисс интересов, а родители и дети – приятели, сотрудники.

В несчастливой семье дисциплина используется как орудие ненависти, а послушание становится добродетелью. Дети – это имущество, предметы собственности, и они должны делать честь своим хозяевам. Я знаю, что родители, которых больше всего беспокоит, научился ли Билли читать и писать, – это те, которые чувствуют себя неудачниками из-за недостатка образования.

Родители, верящие в строгую дисциплину, – это обычно те, которые сами себя не принимают. Записной гуляка с богатым запасом скабрезных анекдотов будет строго осуждать сына за разговоры об экскрементах. Мать-лгунья отшлепает ребенка за вранье. Я видел, как человек порол сына за курение, держа трубку во рту. Я слышал, как мужчина бил своего двенадцатилетнего сына со словами: «Я отучу тебя ругаться, маленький ублюдок». Я указал ему на это, и он ответил не моргнув глазом: «Когда я ругаюсь, это – другое, а он еще ребенок».

Строгая дисциплина в семье – это всегда проекция ненависти к себе. Взрослый хотел добиться совершенства в собственной жизни, потерпел неудачу, не сумел его достичь и теперь пытается найти его в своих детях. И все потому, что не умеет любить и боится удовольствий, как самого дьявола. Наверное, именно поэтому человек и изобрел дьявола – парня, которому все по плечу, который любит жизнь со всеми ее радостями, включая и секс. Цель совершенства – победа над дьяволом, и из этой цели выводятся и мистицизм, и иррационализм, и религия, и аскетизм. Отсюда же и умерщвление плоти путем истязания, сексуальное воздержание и импотенция.

Справедливо будет сказать, что целью строгой домашней дисциплины является кастрация в самом широком смысле – кастрация жизни как таковой. Никакой послушный ребенок никогда не сможет стать свободным мужчиной или женщиной. Ни один ребенок, которого наказывают за мастурбацию, никогда не сможет достичь полного сексуального удовлетворения.

Я сказал, что родитель хочет сделать своего ребенка тем, кем он сам хотел, но не сумел стать. Но надо добавить: всякий подавленный в свое время родитель в то же время не хочет, чтобы его дитя получило от жизни больше, чем получил он. Родители, которые сами не живут полной жизнью, не позволят и детям быть живыми. И у такого родителя всегда есть преувеличенный страх перед будущим. Он надеется, что детей спасет дисциплина. Отсутствие уверенности в самом себе вынуждает его принимать идею бога, который может заставить человека быть хорошим и честным. Дисциплина, таким образом, ответвление религии.

Главная разница между Саммерхиллом и обычной школой состоит в том, что в Саммерхилле верят в личность ребенка. Мы знаем, что если Томми хочет стать врачом, он будет сам, по собственной воле заниматься, чтобы сдать вступительные экзамены. А школа, которая построена на жесткой дисциплине, уверена в том, что Томми, если его не бить, не давить на него или не заставлять заниматься в определенные часы, никогда не станет врачом.

Я уверен, что из школы дисциплину в большинстве случаев легче убрать, чем из семьи. В Саммерхилле, когда семилетний ребенок делается источником беспокойства для всех, свое неодобрение выражает сообщество. Поскольку социальное одобрение – это то, чего хочет каждый, ребенок сам научается вести себя хорошо, и никакой особенной внешней дисциплины не требуется.

В семье, где перемешано так много эмоциональных факторов и разных обстоятельств, все не так просто. Раздраженная мать семейства, занятая приготовлением обеда, не может выразить своему разбаловавшемуся ребенку общественное неодобрение. Не может этого сделать и усталый отец, когда обнаруживает свою свежезасаженную грядку затоптанной. Я хочу подчеркнуть: главное состоит в том, что в семье, где ребенок с самого начала растет в условиях саморегуляции, обычные требования дисциплины просто не возникают.

Несколько лет назад я ездил в гости к моему другу Вильгельму Райху в Майн. Его сыну Петеру исполнилось тогда 3 года. У самого крыльца было глубокое озеро. Райх и его жена просто сказали Петеру, что он не должен подходить к воде. Никогда не подвергавшийся злобной дрессировке и поэтому доверявший родителям Петер и не приближался к воде, а родители знали, что им не о чем беспокоиться. Те родители, которые устанавливают дисциплину в семье страхом и властью, живя на берегу такого озера, находились бы в постоянном напряжении. Дети обычно настолько привыкают к родительской лжи, что когда мать говорит: «Вода опасна», – они ей просто не верят. У них, наоборот, возникает желание пойти к воде.

Ребенок, которого заставляют подчиняться, будет выражать свою ненависть к власти, нарочно раздражая родителей. И правда, плохое поведение детей по большей части является наглядным доказательством неправильного обращения. Любой нормальный ребенок примет родительское поучение, если в семье есть любовь. Если же в семье живет ненависть, ребенок либо не слышит никаких аргументов, либо воспринимает все негативно: разрушает, лжет и дерзит.

Дети мудры. Они отвечают любовью на любовь и ненавистью на ненависть. Они с готовностью откликаются на дисциплину того типа, который присущ сплоченной команде. Я утверждаю, что человек по своей природе так же не плох, как не плохи по природе кролик или лев. Посадите собаку на цепь, и хорошая собака превратится в плохую. Приучите ребенка к строгой внешней дисциплине – и хороший общительный ребенок превратится в скверное, неискреннее, злое существо. Грустно говорить, но большинство людей уверены, что плохой мальчик – это тот, кто хочет быть плохим. Они полагают, что с помощью бога или большой палки можно вынудить ребенка принять решение быть хорошим, а если он откажется это сделать, тогда уж они позаботятся о том, чтобы он как следует пострадал за свое упрямство.

В некотором смысле в духе старой школы воплощено все то, за что ратует дисциплина. Недавно директор одной большой мужской школы, когда я спросил его, какие у него мальчики, ответил: «Такие, что выходят из школы и без идей, и без идеалов. Они станут пушечным мясом в любой войне, ни разу не остановившись, чтобы подумать, из-за чего идет эта война и почему они принимают в ней участие».

За последние почти 60 лет я ни разу не ударил ребенка. Но, будучи молодым учителем, я с легкостью использовал ремень, ни разу не остановившись, чтобы подумать. Теперь я никогда не бью детей: я осознал опасности битья и полностью отдаю себе отчет в том, что за ним всегда скрывается ненависть.

В Саммерхилле с детьми обращаются, как с равными. В общем и целом мы уважаем личность и индивидуальность ребенка так же, как мы уважали бы личность и индивидуальность взрослого, зная, однако, что ребенок отличается от взрослого. Мы, взрослые, не требуем, чтобы взрослый дядя Билл доел все со своей тарелки, если ему, скажем, не нравится морковь, или чтобы отец обязательно вымыл руки. Постоянно поправляя детей, мы заставляем их чувствовать свою неполноценность, оскорбляем их естественное достоинство. Все это вопрос о соотношении ценностей. Ради бога, ну что, в самом деле, случится, если Томми сядет за стол с невымытыми руками?

Дети, воспитанные в духе неправильной дисциплины, проживают большую ложь длиною в жизнь. Они никогда не решаются быть самими собой, делаются рабами установленных кем-то бессмысленных обычаев и манер, без вопросов принимают свой глупый воскресный наряд, потому что душа дисциплины – это страх проверки. Наказание со стороны товарищей по играм не вызывает страха, но когда наказывает взрослый, страх приходит автоматически, поскольку взрослый – большой, сильный и внушающий страх, и, что важнее всего, он – символ родителя, которого ребенок боится.

На протяжении почти 40 лет я наблюдал, как злобные, нахальные, полные ненависти дети вступают в свободную атмосферу Саммерхилла. В каждом случае перемены происходили постепенно. Со временем эти испорченные дети стали счастливыми, общительными и дружелюбными.

Будущее человечества принадлежит молодым родителям. Если они произволом, властностью разрушат жизненные силы в своих детях, то преступления, войны и нищета никогда не исчезнут. Если они пойдут по стопам своих строгих родителей, они утратят любовь собственных детей, потому что никто не может любить то, чего боится.

Невроз начинается с родительского насаждения дисциплины, которое прямо противоположно родительской любви. Человечество не может быть добрым, если подходить к нему с ненавистью, наказанием и подавлением. Единственно возможный путь – это путь любви.

Сама атмосфера любви без всякого принуждения со стороны родителей способна снять многие проблемы детства. Я хочу, чтобы родители это поняли. Если их дети растут в семье, где царит атмосфера любви и приятия, никогда не возникнут злобность, ненависть и страсть к разрушению.

 

Поощрения и наказания

Обычай вознаграждать ребенка таит в себе меньшую опасность, чем привычка его наказывать, но этот обычай тоже подрывает нравственность ребенка, хотя и более тонким образом. Награды не только не нужны – они приносят вред. Награждать ребенка за что-то им сделанное равносильно признанию, что само по себе это дело не стоило того, чтобы им заниматься.

Ни один художник никогда не работает только за денежное вознаграждение, не меньшей наградой служит для него радость созидания. Кроме того, награды поддерживают самые скверные черты соревновательной системы. Сделать что-то лучше, чем кто-то другой, – скверная цель.

Раздача наград плохо психологически влияет на детей, поскольку порождает зависть. Нелюбовь мальчика к младшему брату часто начинается с материнской реплики: «Твой маленький братик делает это лучше, чем ты». Для ребенка такое материнское высказывание есть награда, выданная его брату за то, что тот лучше его.

Опасность как поощрений, так и наказаний становится понятной, если рассмотреть, как формируется естественный интерес ребенка к чему-либо. И награды, и наказания направлены на то, чтобы заставить ребенка чем-то интересоваться. Но подлинный интерес – это жизненная сила всей личности, и он абсолютно спонтанен. Принудить можно к вниманию, потому что внимание – произвольный акт. Ребенок, интересующийся только пиратами, способен проявить внимание к рисунку на доске. Заставить ребенка проявлять внимание можно, заставить его проявлять интерес – нет. Никто не заставит меня заинтересоваться, скажем, коллекционированием марок; я сам не в силах заинтересовать себя марками. Тем не менее награды и наказания как раз призваны заставить проявлять интерес.

У меня большой огород. Несколько мальчишек и девчонок могли бы оказать мне немалую помощь в сезон прополки. Вполне можно было бы приказать им помочь мне в этой работе, но у этих детей 8–10 лет не сформировалось никакого собственного представления о необходимости прополки, они не имеют к этому никакого интереса.

Я однажды подошел к группе маленьких ребят и спросил: «Кто-нибудь хочет помочь мне с прополкой?» Все отказались. Я поинтересовался – почему? Раздались ответы: «Скучно. Пусть себе растут. У меня кроссворд. Ненавижу работать в огороде».

Я, между прочим, тоже нахожу прополку скучной, мне тоже нравится решать кроссворды, и, если быть совсем справедливым к этим малышам, ну, действительно: какое им дело до прополки? Это мой огород, это я испытываю гордость при виде пробивающихся из почвы ростков. Это я экономлю деньги на счетах за овощи. Короче говоря, огород затрагивает мои эгоистические интересы, я не могу принудительно заинтересовать им детей. Единственно возможным для меня способом было бы нанимать их на работу с почасовой оплатой. Тогда они и я были бы совершенно на равных: я заинтересован в обработке моего огорода, а они – в небольшом приработке.

Интерес в своей основе всегда эгоистичен. Мод, 14 лет, часто помогает мне в саду, хотя и заявляет, что ненавидит работу в огороде. Но она не ненавидит меня. Она занимается прополкой, поскольку хочет побыть со мной. То есть прополка в это время служит ее интересам.

Когда Деррек, который тоже не любит прополку, вызывается помочь мне, я знаю, что он собирается снова попробовать выпросить мой перочинный нож, которого он давно домогается, и его единственный интерес состоит именно в этом.

Вознаграждением в большинстве случаев должно быть чисто субъективное удовлетворение от выполненной работы. Тут на ум приходят разные неблагодарные занятия, которые существуют в мире: добыча угля, наворачивание шайбы номер 51 на болт номер 51, копание канав, складывание цифр. Мир полон занятий, которые не вызывают никакого интереса и не приносят ни малейшего удовольствия. Похоже, мы пытаемся приспособить наши школы к той скуке, которой наполнена жизнь. Заставляя учеников заниматься предметами, заведомо неинтересными им, мы, по сути дела, приучаем детей выполнять работу, от которой они не будут получать удовольствия.

Если Мэри учится читать или считать, это должно происходить вследствие ее интереса, а не потому, что за хорошие оценки она получит новый велосипед, и не ради маминого удовольствия.

Одна мать сказала сыну, что если он перестанет сосать большой палец, она подарит ему радиоприемник. Как это несправедливо – создавать такой конфликт у ребенка! Сосание пальца – бессознательное действие, не контролируемое волей. Ребенок может мужественно предпринять усилие, чтобы избавиться от этого, но, так же как и привычный мастурбатор, он снова и снова будет терпеть неудачу, тем самым все увеличивая тяжесть вины и несчастья.

Родительский страх перед будущим становится опасен, когда находит выражение в предложениях, похожих на подкуп: «Когда ты научишься читать, мой дорогой, папочка купит тебе самокат». Этот путь ведет к тому, чтобы ребенок научился с готовностью принимать нашу жадную, ищущую только выгоды цивилизацию. Я рад сообщить, что не раз видел детей, предпочитавших неграмотность сверкающему новому велосипеду.

Другим вариантом этой формы подкупа являются высказывания, обращенные к чувствам ребенка: «Мама почувствует себя очень несчастной, если ты все время будешь последним в классе». Обе эти формы подкупа игнорируют природные интересы ребенка.

Не менее резкое отношение вызывают у меня и попытки заставить детей делать нашу работу. Если мы хотим, чтобы ребенок работал на нас, то должны платить ему в соответствии с его способностями. Никто из детей не пожелает таскать для меня кирпичи просто потому, что я решил перестроить разрушенную стену. Но если я предложу по три пенса за тачку, любой мальчик охотно мне поможет, потому что в этом случае я учитываю его собственный интерес. Однако мне не нравится, когда ребенка заставляют выполнять какую-нибудь нудную работу ради так необходимых ему карманных денег. Родители должны давать, не ожидая и не требуя ничего взамен.

Наказание не бывает справедливым, потому что никакой человек не может быть справедливым. Справедливость предполагает полное понимание другого человека, судьи же отнюдь не более нравственны и свободны от предрассудков, чем уборщики мусора. Если судья – убежденный консерватор и милитарист, ему очень трудно быть справедливым к антимилитаристу, арестованному за крики: «Долой армию!» <…>

Мы не можем быть справедливыми просто потому, что не знаем себя и не признаем наших собственных подавленных стремлений. Это трагически несправедливо по отношению к детям. Взрослый в процессе воспитания ребенка никогда не сможет подняться над собственными комплексами. Если мы сами связаны нашими подавленными страхами, то не можем сделать наших детей свободными. Мы нагружаем детей собственными комплексами и не можем поступать иначе.

Если мы постараемся понять себя, нам станет трудно наказывать ребенка, поскольку ясно, что мы пытаемся выместить на нем злость, относящуюся к чему-то другому. Давным-давно я колотил учеников всякий раз, когда бывал в скверном настроении – то инспектор пришел, то я поссорился с приятелем. Любой повод годился, и я срывал злость на учениках, вместо того чтобы попробовать понять себя, осознать, почему я сержусь на самом деле. Теперь я на собственном опыте убедился, что в наказаниях нет необходимости. Я никогда не наказываю детей, у меня даже не возникает подобного намерения.

Недавно я сказал одному новому ученику, мальчику, который вел себя вызывающе: «Ты выделываешь все эти дурацкие трюки просто для того, чтобы вынудить меня ударить тебя, потому что всю твою жизнь тебя постоянно лупили. Но зря теряешь время, я не стану тебя наказывать, что бы ты ни сделал». И он перестал крушить все вокруг себя – ему больше не надо было испытывать ненависть.

Наказание всегда представляет собой акт ненависти. В акте наказания учитель или родитель ненавидит ребенка – и ребенок понимает это. Явное раскаяние или нежная любовь, которую проявляет к родителю отшлепанный ребенок, – не настоящие. Что действительно чувствует побитый ребенок, так это ненависть, которую он должен скрывать, чтобы не испытывать чувства вины, потому что ребенок, которого бьют, мечтает в этот момент, например, вот о чем: «Я хочу, чтобы мой отец упал и умер». Подобная фантазия немедленно вызывает чувство вины – я хотел, чтобы мой отец умер, какой же я злодей! И раскаяние приводит ребенка на колени отца в кажущейся нежности, но под ней уже поселилась ненависть, которая никуда не исчезает.

Что еще хуже, наказание всегда замыкает порочный круг. Битье – вымещенная ненависть, и каждая новая порка вызывает в ребенке все больше и больше ненависти. Нарастающая в нем ненависть выражается во все худшем поведении, за которое его еще больше бьют. Повторные порки приносят дополнительные дивиденды ненависти в ребенке. В результате возникает наглый маленький ненавистник со страстью к разрушению и плохими манерами, для которого наказания настолько вошли в привычку, что он безобразничает уже лишь для того, чтобы вызвать хоть какой-то эмоциональный отклик со стороны родителей, поскольку когда нет любви, годится даже исполненный ненависти эмоциональный отклик. И снова ребенка бьют, и он раскаивается, и на следующее утро он заново начинает прежний цикл.

Насколько мне довелось наблюдать, саморегулирующийся ребенок не нуждается в наказаниях и не проходит через этот ненавистнический цикл. Его никогда не наказывают, и у него нет нужды вести себя скверно. Ему не нужны ложь и разрушение вещей. Его тело никогда не называли развратным или грязным, у него не было необходимости восставать против власти родителей или бояться их. Вспышки раздражения у него, безусловно, бывают, но они кратковременны и не ведут к неврозам.

Конечно, решить, что является наказанием, а что – нет, вовсе не так легко. Однажды один ученик позаимствовал мою лучшую пилу. На следующее утро я нашел ее – она валялась под дождем. Я сказал мальчику, что больше никогда не дам ему свою пилу. Это не было наказанием, потому что наказание всегда предполагает вовлечение нравственного аспекта. Оставить пилу под дождем означает причинить ущерб пиле, но это не безнравственный поступок. Для ребенка важно узнать, что нельзя одолжить у кого-нибудь инструменты и испортить их и вообще наносить ущерб чужой собственности или личности. Потому что позволить ребенку делать то, что он хочет, и так, как он хочет, за счет другого – очень скверно для ребенка, это портит его. А испорченный ребенок и есть плохой гражданин.

Некоторое время тому назад к нам пришел маленький мальчик из школы, где он всех измучил, швыряя вещи и угрожая убить. Он попробовал ту же игру и со мной. Я быстро догадался, что он нарочно впадал в ярость, чтобы всех пугать и таким образом обращать на себя внимание.

Однажды, зайдя в игровую комнату, я обнаружил, что все дети сбились в кучу в одном углу. В другом конце комнаты стоял маленький террорист с молотком в руке. Он грозился ударить всякого, кто подойдет к нему.

– Кончай это, малыш, – сказал я резко, – мы тебя не боимся. – Он уронил молоток и бросился на меня. Он укусил меня и ударил.

– Каждый раз, когда ты ударишь или укусишь меня, – произнес я спокойно, – я ударю тебя в ответ.

Я его не наказывал. Он очень быстро прекратил схватку и бросился вон из комнаты.

Это не было наказанием. Это был необходимый урок: он узнал, что человек не может бесконечно приносить вред другим ради собственного удовольствия.

В большинстве семей наказывают за непослушание. В школах тоже непослушание и дерзость рассматриваются как тяжкие преступления. Когда я был молодым учителем и имел привычку бить детей, как это позволено учителям в Великобритании, я всегда больше всего сердился на тех мальчиков, которые меня не слушались. Мое маленькое достоинство чувствовало себя оскорбленным. Я ведь был оловянным божком класса, так же как папа – оловянный божок в семье. Наказывать за непослушание – значит идентифицировать себя со Всемогущим: ты не должен иметь других богов! <…>

Однажды врач из одного большого города сказал мне: «Директор одной из наших школ – настоящий зверь, он жестоко избивает детей. Ко мне часто приводят детей, доведенных им до нервного срыва, но я ничего не могу сделать, на его стороне закон и общественное мнение».

Не так давно газеты рассказывали о судебном деле, в котором судья сказал двум грешным братьям, что если бы их почаще пороли, они бы никогда не появились в суде. Как показали свидетели, отец избивал мальчиков почти каждый вечер.

Вред Соломоновой теории розог перевешивает добро всех его притч. Ни один человек, сколько-нибудь способный заглянуть себе в душу, не стал бы бить ребенка, он не мог бы даже захотеть ударить его.

Повторюсь: удар порождает в ребенке страх только в том случае, если удар связан с моральной идеей, с идеей зла. Если бы мальчишка на улице сбил с меня шляпу комком глины, а я поймал бы его и дал затрещину, мальчик посчитал бы мою реакцию совершенно естественной, его душе не было нанесено никакого вреда. Но если бы я отправился к директору его школы и потребовал наказать преступника, страх, связанный с этим наказанием, очень повредил бы ребенку. Дело сразу превратилось бы в вопрос нравственности и наказания. Ребенок чувствовал бы, вероятно, что совершил преступление.

Легко представить себе эту сцену! Я топчусь там со своей заляпанной шляпой. Директор сидит и сверлит мальчика зловещим взглядом. Мальчик стоит с опущенной головой. Он сокрушен достоинством обвинителей. Погнавшись за ним на улице, я был бы ему ровней. После того как с меня сбили шляпу, у меня уже нет достоинства, я просто еще какой-то мужик, а мальчишка получил бы необходимый жизненный урок: если ты ударишь кого-то, он разозлится и даст тебе сдачи.

Наказание не имеет ничего общего с горячим нравом, оно холодно и беспристрастно. Наказание высоконравственно. Наказание объявляет, что оно совершается ради самого преступника. (В случае смертной казни оно совершается для блага общества.) Наказание – акт, в котором человек отождествляет себя с богом и вершит нравственный суд.

Многие родители живут в соответствии с представлением, что раз бог награждает и наказывает, то и они должны награждать и наказывать своих детей. Эти родители честно пытаются быть справедливыми, и часто им удается убедить себя, что они наказывают ребенка для его же блага. Мне это больнее, чем тебе, – это не столько ложь, сколько благочестивый самообман.

Следует помнить, что религия и мораль делают наказание в каком-то смысле привлекательным институтом, потому что оно облегчает совесть. «Я расплатился», – говорит грешник.

Когда после моих лекций наступает время задавать вопросы, часто встает какой-нибудь приверженец старых порядков и говорит: «Мой отец все время колотил меня туфлей, и я об этом не жалею, сэр. Я бы никогда не стал тем, что я есть сегодня, если бы меня не били». Мне всегда не хватает смелости спросить: «Ну, и чем же вы стали?»

Говорить, что наказание не всегда вызывает психические травмы, значит уходить от вопроса, потому что мы не знаем, какую реакцию вызовет наказание у человека в его более поздние годы. Многие эксгибиционисты, задержанные за бесстыдный самопоказ, – жертвы раннего наказания за детские сексуальные привычки.

Если бы наказание хоть когда-нибудь приводило к успеху, тогда имели бы право на существование хоть какие-то аргументы в его пользу. А вот то, что оно способно раздавить человека страхом, – правда, об этом вам расскажет любой служивший в армии. Если родителя радует, что дух ребенка полностью сломлен страхом, для такого родителя, конечно, наказание приводит к успеху.

Никто не знает, сколько детей, подвергавшихся телесным наказаниям, остаются сломленными духом и кастрированными для жизни, а сколько восстают и становятся еще более антиобщественными. За 50 лет моего преподавания в школах я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь из родителей сказал: «Я побил моего ребенка, и теперь это хороший мальчик». Наоборот, сотни раз приходилось мне выслушивать одну и ту же печальную историю: «Я и бил его, и разговаривал с ним, и во всем ему помогал, а он становится все хуже и хуже».

Ребенок, которого наказывают, действительно становится хуже и хуже. Но, что еще хуже, из него вырастает отец или мать, которые наказывают своих детей, и цикл ненависти снова растягивается на долгие годы.

Я часто спрашиваю себя: «Как это может быть, чтобы родители, которые сами – добрые люди, мирились с жестокими школами для своих детей?» Эти родители, вероятно, озабочены в первую очередь хорошим образованием для своих детей. Но они не понимают, что хотя наказывающий учитель и может вызвать у ребенка интерес, но интерес, возникающий в результате принуждения, – интерес к наказанию, а не к арифметическим примерам на доске. Дело в том, что большинство лучших учащихся в наших школах и колледжах позднее превратятся в посредственности. Интерес к успешной учебе был по большей части вызван давлением родителей, а существо дела их мало интересовало.

Страх перед учителями и перед наказаниями не может не сказаться на отношениях между родителями и ребенком, потому что символически всякий взрослый для ребенка – это отец или мать, и каждый раз, когда учитель наказывает ребенка, он усиливает его страх и ненависть к тем взрослым, которых символизирует, т. е. к отцу или матери. Ужасно, если вдуматься. Дети, как правило, не осознают это чувство, но я однажды слышал, как тринадцатилетний мальчик говорил: «Директор в моей последней школе часто бил меня, и я не могу понять, почему папа и мама держали меня там. Они знали, что он – жестокая скотина, но ничего не делали».

Наказание в форме нотации еще более опаснее, чем порка. Как ужасны бывают такие нотации! «Неужели ты не знал, что поступаешь неправильно?!» Всхлипывающий кивок. «Скажи, что ты сожалеешь о содеянном». Эта форма наказаний не имеет себе равных в качестве тренировки для ханжей и лицемеров. Хуже может быть только вознесение молитв за заблудшую душу ребенка в его присутствии. Последнее вообще непростительно, потому что призвано возбудить в ребенке глубокое чувство вины.

Еще один тип наказания – не физический, но не менее опасный для развития ребенка – постоянные одергивания. Сколько раз приходилось мне слышать, как мать целый день «квохчет» над десятилетней дочерью: «Не ходи по солнцу, дорогая… Дорогая, пожалуйста, держись подальше от этих перил… Нет, любимая, ты не пойдешь сегодня в бассейн, ты можешь ужасно простудиться!» Постоянные придирки, безусловно, не являются знаком любви, они – знак материнского страха, скрывающего бессознательную ненависть.

Мне хотелось бы, чтобы защитники наказаний посмотрели и осмыслили восхитительный французский фильм, рассказывающий историю жизни плута. Когда он был мальчиком, его наказали за какой-то проступок, запретив участвовать в воскресном ужине, который, как впоследствии оказалось, состоял из ядовитых грибов. Позднее, когда он наблюдал, как выносили из дома гробы с телами членов его семьи, он решил, что быть хорошим нет никакого смысла. Безнравственная история с моралью, которую большинство сторонников наказания не могут разглядеть.