1

Она сидела у одинокого осокоря, на каменистом берегу. Она ждала. За Волгой во всю ширь заречной стороны, по-вечернему, грустно светлело небо, из чуть притуманенной его голубизны уже проглянула звезда. На бакенах, и на шумно проплывающих мимо самоходках светили сигнальные огни, а Он, которого она ждала, все где-то плыл в сгущающихся сумерках августовской ночи. Он сказал: жди у одинокого осокоря. И она ждала.

По глади Волги, еще отсвечивающей затухающей зарей, проносились, гудя моторами, лодки — вверх, вниз, к дальнему берегу в затон, за темнеющую песчаную косу. А той, единственной на всей Волге, ожидаемой лодки, которая должна была, вздымая волну, ткнуться в берег, у заметного даже в темноте осокоря, все не было.

Лодка должна была быть, не могла не быть. Если Он сказал: буду, значит, Она должна ждать.

Ночью у воды прохладно. Она не позаботилась надеть что-то потеплее. Собиралась в радостном нетерпении увидеть, согреться теплом его рук. И легкое без рукавов платьице, в котором он любил её видеть и встречать, теперь, в наступившей уже ночи, не укрывало от прохлады, и только ожидание, что вот-вот из темноты вынырнет и с крутым разворотом ткнется в берег знакомая лодка, сдерживало знобящее подрагивание плеч.

Её заботы — узелок с кастрюлей, в которой сложены были пирожки, которые так любовно готовила она дома к этому часу. Для нее было великой радостью увидеть, как с веселым блеском в глазах, Он будет есть её пирожки. Она приложила ладошку к кастрюле, расстроилась: бока кастрюли едва отозвались теплом на ее прикосновение. Стянув косыночку с шеи, прикутала косыночкой узелок — холодные пирожки не так вкусны, а ей хотелось увидеть его благодарную улыбку!

Волга трудилась и ночью. Давно погасла заря, звезды повысыпали на темное небо, а по темной воде с шумом, плеском, гудением, все шли, сменяя друг друга самоходки, буксиры с баржами, теплоходы с ярко освещенными палубами, с желтыми огнями на высоких мачтах. Когда такой пароход, освещенный, как городской трамвай, шел по Волге вверх, Она мысленно перекидывала себя на его палубу, до боли в глазах вглядывалась в темную речную дорогу, плыла туда, к Жигулёвским горам, где был Он, с постоянными своими делами, откуда должен был приплыть к ней в этот день, в назначенный им час. Чем глубже уходило в ночь все вокруг, тем тревожнее становилось. Постоянно преследующая её злая сила могла появиться на пустынном берегу, чтобы не дать ей дождаться того, кого так преданно Она ждала.

Она пугливо замирала, когда из темноты вдруг доносилось похрустывание камней под ногами идущего человека, прижималась к осокорю, нащупывала рукой камень. Она готова была отстоять свое право на любовь и свободу, от любого, кто задумал бы ей помешать.

Чем ближе к утру подвигалось время, тем тягостнее становилось одиночество и тревожнее мысли. Она уверовала: если он что-то сказал, ничто не могло изменить сказанного им слова, ни люди, ни бури, ни житейские беды. Так почему, почему его нет?!

Зябко поеживаясь, поникло возвращалась Она к дому, когда небо со стороны города уже просвечивалось солнцем. Навстречу, по уличному склону, весело поблескивая стеклами, бежали к речному вокзалу троллейбусы, торопились пешеходы с озабоченными лицами, дворник метлой сметал с тротуара рано опавшие листья. А Она, придерживая в руке узелок с кастрюлькой, в которой нетронуто лежали совсем остывшие пирожки, печально и бездумно шла по знакомой с детства улице к полуподвальной своей комнатке, где никто её не ждал.

Дома Она разогрела на электрической плитке пирожки, уложила снова в кастрюльку, окутала бумагой, все запихнула в сетчатую авоську, и пошла к трамвайной остановке. Трамвай довез её до окраины города, где среди зелени садов располагался летний детский садик. Здесь, среди многих других детишек, набирал силенки на зиму ее пятилетний сыночек. Пристроились они у забора, на травке, под вишнями с ещё не убранными плодами. Она кормила сыночка пирожками, приговаривая: «Кушай, кровиночка, кушай!». Сыночек, с удовольствием уплетая пирожки, вдруг перестал жевать.

— Мамочка, почему ты плачешь?! — закричал он. Она быстро вытерла глаза, щеки, виновато улыбаясь, спросила:

— Если я тебе вишенку сорву, нас не заругают?

— Заругают, — серьезно ответил сыночек, — Это — для всех.

— Ну, ладно, ладно. Для всех, так для всех. — Сказала Она и горестно прижала его к себе.

 

2

Тот, кого Она ждала, был в её глазах человеком необыкновенным. Она почувствовала это, когда стеснительно, робко, как девочка, заняла место бухгалтера-секретаря в этом странном учреждении, куда приходили говорливые, всегда чем-то возбужденные посетители, чтобы поспорить, что-то доказать, что-то потребовать! Он, который по должности был её начальником, терпеливо разговаривал с этими странными, шумливыми людьми, порой сам горячился, но тут же сдерживал себя, начинал говорить тихо, убеждая, и забавно было смотреть, как всегда чем-то недовольные люди уходили от его стола с успокоенными лицами, даже напевая что-то себе под нос.

Она почувствовала, как нелегко ему с этими людьми. Занимаясь своими бумагами, расчётами, с любопытством поглядывала в дальний конец комнаты, где сидел Он, прислушивалась к разговорам, по-женски сочувствовала непонятной его обязанности всех выслушивать, мирить, успокаивать, за каждого где-то, перед кем-то хлопотать.

И все-таки, даже в этих повторяющихся буднях, виделся Он ей человеком необыкновенным. Ей было приятно, когда кто-то одобрительно отзывался о нем. Нравилось его уменье говорить даже с самым раздраженным посетителем.

Нравилась его серьезность, его улыбка, звонкость его смеха, когда доводилось ему услышать что-то смешное. Она не позволяла себе и думать, что этот высокий, красивый, умный человек когда-нибудь может войти в ее судьбу. Просто он был в невеселой её жизни, как солнечный лучик в темной комнате — грустно, а не можешь не улыбнуться. И на работу Она ходила теперь с каким-то светлым ожиданием радости.

Но вся необыкновенность этого человека открылась ей чуть позже, когда узнала Она о дерзновенном его поступке, о котором заговорили все — кто с удивлением, кто с осуждением, кто с завистью, кто с пренебрежением; кто-то из вечно ворчливых даже пробормотал: «Молодость славы захотела…».

А задумал Он, «сотоварищи», действительно необычное дело. Там, где Волга огибает горы, где издавна высился Атаманов Утёс и добывали строительный камень, взрывом отсекли вместе с растущим там лесом половину знаменитой скалы. Обнажилась стена Утеса, гладкая, как зеркало. И задумал Он на этом огромном каменном зеркале написать несмываемыми красками портрет Стеньки Разина, именем которого назван, был народной молвой этот Утес.

С двумя молодыми художниками уплывали они на лодках в горы, на канатах повисали над скалами и расписывали скалу с одержимостью первопроходцев.

Она и восхищалась и переживала за Него. Представляла, как высоко, где летают только птицы, висит Он на канате, а под ним скалы и пропасть, и люди там, внизу, кажутся маленькими как муравьишки, и все в ней холодело, и мурашки бежали по спине.

А Он приезжал оттуда, от гор, возбужденный, потирал руки, как потирают их от мороза или хорошей работы, говорил: «Дело идет, идет!».

Однажды, не сдержав своих переживаний, Она спросила:

— Зачем Вам это надо? Это же так опасно!..

Он посмотрел внимательно, с каким-то даже удивлением, сказал серьезно:

— Степан бился за народную волю. Об этом надо напомнить людям. К тому же, каждый человек в своей жизни должен осуществить хотя бы одну идею.

Таким был Он, которого Она ждала там, в ночи, на берегу Волги.

Но был Он и другим, совсем другим, когда пустела людная, шумная их комната и оставались они одни. Она подносила ему на подпись отчеты, счета, чеки. Он взглядывал на нее веселым взглядом, быстрым движением брал из её рук бумаги. Пальцы его, как будто случайно, касались её пальцев, волнующая струйка тепла пробегала по ее руке. А Он, как будто не замечая пылающих её щек, блеска испуганных глаз, клонил к бумагам голову с копной непослушных, спадающих на лоб волос, подписывал, передавал ей и почему-то при этом хмурился.

В смятении Она уходила к своему столу, не понимая, случайно ли его пальцы коснулись её пальцев или ему хотелось, и Он не мог удержаться, чтобы не прикоснуться к её руке? Она часто ловила на себе его взгляд, оттуда, из конца комнаты, где сидел Он за своим столом, разговаривая с людьми.

И когда люди уходили, и они оставались одни, каждый за своим столом, Он, подперев голову рукой, смотрел на неё в задумчивости, как будто старался что-то в ней разглядеть. И под его взглядом Она опускала глаза, начинала бессмысленно чертить пером по бумаге.

Однажды, в такой вот безлюдный час, Он достал из ящика стола лист плотной бумаги, стал быстро, поглядывая на неё, что-то набрасывать фломастерами.

Какое-то время вглядывался в то, что было им нарисовано, что-то поправлял, потом встал, подошел, положил перед ней рисунок, тут же, быстро попрощавшись, ушел.

Какой всплеск чувств опалил её, когда увидела на листе бумаги свою головку, Она не решилась поведать даже самой близкой своей подружке. Какой-то тайный смысл был в рисунке, и, боясь тому поверить, Она уловила этот тайный смысл. Головка была совершенно похожа на головку, которую видела Она, заглядывая в зеркало. Но никогда не видела такого выражения своих глаз. В глазах было какое-то уже застылое страдание, и, в то же время, из бездонности темных, почти черных её глаз невысказанно проглядывало робкое ожидание.

И зачем-то подчеркнуто резко были обозначены её губы, как будто нарочито, с усилием сжатые. «Что же он хочет? Хочет, чтобы я первая разомкнула их?», — думала Она в смятении.

Долго, в глупой мечтательности, просидела Она за столом, разглядывая свою головку, с буднично-скромной прической и скорбно нависшим над бровью завитком волос.

Дома, с замиранием сердца, ожидала завтрашнего дня. День наступил. И ничего не случилось. Много пришло посетителей. И как всегда Он был деятелен, возбужден, больше чем нужно говорил с каждым, и лишь изредка, как-то совсем неласково взглядывал на нее.

К концу дня, когда все, наконец, ушли. Он, хмурясь, углубился в какие-то свои записи.

И только когда, напрасно прождав его слова, хотя бы улыбки, Она, все аккуратно прибрав на столе, спросила с неудержанной обидой.

— Я больше не нужна? — и направилась за шкаф, которым отгорожена, была у них маленькая раздевалка. Он словно очнулся из делового забытья. Быстро поднялся, подошел, успел перехватить ее пальтишко, распахнул, и, помогая надеть, бережно, почти неуловимо сжал её плечи. Она порывисто обернулась, но Он уже отступил, смущённо потирая лоб: «Сегодня какой-то суматошный день!».

С этого дня неуловимо чувственная игра за шкафом, в раздевалке, стала для них необходимостью. Он все так же спешил подать ей пальто, все так же бережно, почти неуловимо сжимая её плечи, и все так же, когда Она быстро поворачивалась, отступал, сдержанно прощался.

Она не понимала. Он как будто тянулся к ней, и тут же словно намертво окутывал себя цепью. Ни разу не вызвался проводить, хотя бы до дома. И только однажды, случайно встретив на улице, когда торопилась Она в садик за сыночком, пошел с ней рядом. Что у неё сыночек, Он знал. Но когда сказала Она, что второй уже год живет одна, без мужа Он, как будто окаменев, долго молча шел рядом, склонив голов, потом проговорил с укоризной:

— И ты молчала?!

Поздно вечером, уложив сыночка, Она написала в своем домашнем «Дневничке»: «Сегодня, в первый раз Он сказал мне „ты“. И спросил, зачем я выходила замуж, если так скоро от мужа ушла? Я ответила:

— Глупая была! Не сказала, что мешала матери и отчиму, и они сбросили меня на первого попавшего парня. А без любви я жить не хотела. Но Он все понял. Он все понимает, когда даже молчишь. Прощаясь, Он так посмотрел на меня и на сыночка, что я едва удержалась, — чтобы не прижаться к нему как к родному…»

 

3

После ночи ожидания Она сидела на работе, как неживая. Бесцельно перебирала бумажки, как-то сразу потерявшие свою нужность. Его не было, стол в конце комнаты был пуст. И люди приходившие, его спрашивающие, недовольно пожимали плечами, уходили, ворча. Чем могла Она успокоить этих нетерпеливых ворчливых людей. Не могла же сказать, что сама ждала его всю ночь на берегу Волги, ждет и теперь. Но его нет, всё нет…

«Там Он, в горах. Он в командировке, — твердила Она, должен быть, должен…»…

Отправляясь в горы, Он попросил проводить его до лодки, на которой ездил расписывать историческую скалу. Провожала Она, радуясь, что впервые попросил Он её помочь, и в то же время, до невозможности тревожась за него.

— Может больше не надо Вам ездить? — робко проговорила Она.

Он посмотрел задумчиво вдаль Волги, сказал:

— Нет, Утёс имеет имя. Теперь он обретет лицо. — Так сказал Он. Уложил свой походный груз в лодку, встал перед ней, высокий, сильный, надежный, как скала, которую расписывал, сильными ладонями охватил её щеки, поцеловал в губы.

Она едва не задохнулась от его поцелуя, — так неожидан, горяч и нежен он был.

— Видишь вон тот одинокий осокорь на берегу? — спросил Он. — Через день, на закате солнца, жди меня под этим осокорем. И знай, моя хорошая, обстоятельства могут задержать меня, но остановить — никогда!.. Он уехал. Её сердце уехало вместе с ним.

 

4

К закату солнца Она снова пришла к одинокому осокорю. На этот раз оделась, потеплей, и вновь напеченные пирожки надежней укутала в той же кастрюльке.

Все так же, помня его слова, провела в терпеливом ожидании ночь, с рассветом вернулась домой. Весь день всё валилось у неё из рук.

Пришла Она к одинокому осокорю и к концу третьего дня. И так же, помня его слова, ждала, провожала тоскующим взглядом снующие по неспокойной ветреной Волге чужие лодки и проплывающие мимо шумные, освещенные огнями пароходы.

Где-то среди ночи, Она измученно притулилась к стволу осокоря, задремала под ветровой шум. Не услышала, как знакомая лодка со знакомым высоким носом, ткнулась рядом с ней в берег.

Из лодки выскочил Он, поднял её, сонную на руки, прижал к себе так крепко, что Она ойкнула от испуга и радости.

— Знал, что ждешь, и спешил, очень спешил! — говорил Он, ласково, целуя сонные её глаза. Он кружился с ней на руках.

— Кто-то хотел, чтобы я не вернулся я тебе… Но я вернулся, моя хорошая, но я знаю, знаю, что та женщина, которая умеет, как ты ждать, всегда будет любимой! Навсегда!

Он на руках внес её в лодку, бережно опустил на сиденье. Она словно очнулась от счастливой забывчивости, спросила встревожено:

— Все эти ночи так было тоскливо, у тебя, что-то случилось? Почему так долго тебя не было?..

— Прости, моя хорошая, меня задержали обстоятельства, — ответил уклончиво. Взял весло, приноравливаясь оттолкнуть от берега лодку. Она задержала его руку, усадила рядышком. Деловито раскутала кастрюльку, выложила на чистую тряпицу пирожки.

— Ты же голоден! Поешь!.. — С обретенной радостью смотрела, как Он ест пирожок за пирожком. И тут же по-женски огорчалась: — Остыли вот, но я так старалась…

Они вели себя, как будто ничего не случилось, как будто не было тех трех дней разлуки. Он улыбался усталой улыбкой. В свете звезд и зареве отсвета огней ночного города, она разглядела беспокойный его взгляд, осунувшееся лицо и, с нарастающей тревогой, догадалась, что у Него там, в горах, случилось что-то очень страшное.

Когда в очередной раз, Он тяжело задумался, держа в руке последний, ещё не доеденный пирожок, Она осторожно сказала:

— Ты можешь сказать, о чем думаешь? Ты вернулся, а мысли твои далеко…

Он долго молчал, как будто не хотел растревоживать женщину чисто мужскими заботами, сказал, хмурясь:

— Кому-то очень не хотелось, чтобы скала обрела лицо.

— Скажи, что же все-таки случилось?..

— Понимаешь, расписывал скалу, а сверху на лебедку упало дерево. Подъемник заклинило. Пришлось на канатах висеть ночь и еще полдня. Кто-то подрубил дерево с очень точным расчетом…

Она похолодела. Бродящая вокруг неё злая сила добралась и к нему, в горы. Она не сомневалась, кто поднял руку на её любовь. Молча прижалась к нему.

— Замерзла? Вся дрожишь! — заботливо охватил её плечи своей теплой рукой. — Но работу закончили, утром увидишь! Он укрыл её своей курткой, оттолкнул лодку от берега, включил мотор, и лодка, расплескивая волны, понеслась в неспокойную тьму ночи, и светящийся на коротенькой мачте огонек, как будто бежал впереди, обозначая им дорогу.

Где-то напротив темнеющей громады гор, Он провел лодку узким проходом между островами, в отгороженном лесом затишке, приткнул лодку к песчаной косе, сказал:

— Отсюда на восходе солнца увидим нашу скалу. А пока… — Он близко заглянул ей в глаза. Она обняла его, поцеловала в губы. Он расстелил по дну лодки одеяло, нашлась даже маленькая подушка. Они легли рядышком. Тела их сплелись, и дыхание смешалось…

 

5

Она поднялась первой. Стесняясь своих растрепанных волос, кое-как привела их в порядок, перегнувшись через борт, умыла лицо. Внимательно всмотрелась в свое отражение в неподвижной воде, улыбнулась сама себе.

Он спал, прижавшись щекой и носом к подушке. Спал, успокоено, непробудно, наверное, впервые за все последние три дня.

Она осторожно присела на корме, взглянула на горы и увидела тот самый, ЕГО Утес. Освещенный утренним солнцем, Утёс высился, среди плотной мохнатости поросших лесом склонов, как обнаженная рана. И где-то из верхней трети его, смотрел на Волгу Разин Степан в своей казацкой островерхой шапке.

Крупное лицо его было гневливо, взгляд остр и осуждающ, вытянутая перед грудью рука с полусогнутыми пальцами, как будто невероятным напряжением приподнимала невидимую тяжесть.

Взгляд Степана обжигал, хотелось отвести глаза, но властная сила взгляда, оттуда с высоты скалы, заставляла смотреть и смотреть с каким-то неясным беспокойством.

В это время Он поднял с подушки, еще сонную голову, взглянул улыбчиво, подвинулся к ней, взял её руку, благодарно поцеловал.

— Ну, как наш Степан? — спросил с ноткой ревнивого ожидания.

— Не думала, что такое возможно…

— И что ты чувствуешь?..

— Ой, трудно сказать! — смутилась Она. — Мне кажется, — может это только мне кажется, он, как будто спрашивает: что же это вы, люди?!

— Умница, какая же ты умница! Он укоряет. Бунтарская его воля не терпит безмолвствующего народа! Хотелось бы, чтобы каждый, кто проплывет по Волге мимо этого Утёса, унёс в безмолвствующей своей душе, хотя бы частицу беспокойства!..

Она обняла его голову, нагнулась поцеловать и замерла: в густых его волосах увидела седину. Едва сдержав слезы, прижалась щекой к побелевшей прядке, услышала, как глухо, словно через силу, он сказал:

— Когда висел на канатах над скалами, меня убивало бессилие. Больше всего я тревожился о тебе. Одна. В ночи. На берегу. Из тьмы мысленно кричал тебе: «Я жив! Жди!..».

Она, пряча лицо в его волосах, тихо проговорила:

— Я слышала… И ждала…

Они возвращались в город. Лодка несла их по утренней глади сонной реки, мимо гор, песчаных, еще безмолвных кос, береговых крутояров, поросших высоким лесом. Само движение по серединному фарватеру радостно возбуждало чувства преодолением раскинувшегося впереди простора, и неразлучимость их, сидящих рядом, казалось Ей и Ему отныне вечной.

Но вот за поворотом показались дома, заводские трубы, как будто вытянутые вверх поднимающимся из них черным дымом, пароходы у портовых причалов, неуспокоенно снующие от берега к берегу лодки, пыхтящие тупоносые катера, показался, и одинокий осокорь на берегу, у которого так долго и верно ждала Его Она, и обласканное любовью сердце сдавила, утихшая было тревога, — они возвращались в суетный, недобрый мир большого города, который не признавал самой возможности чужого счастья. Там, среди домов и улиц, таилась и та Злая Сила, которая поклялась обречь её на вечное одиночество. В тоске почувствованного страха Она прижалась к Нему. Он обнял Ее и ощутил дрожь её плеч, все поняв, успокоил.

— Однажды, помнишь, я сказал тебе: обстоятельства могут задержать, но остановить не могут. Теперь уже нет силы, способной нас разлучить…

Они прожили неразлучно в любви и согласии еще полвека, начиная с этого памятного для них дня!..