Часть вторая
Знак Козерога
1
Еще с демидовских времен маленький Увальский заводик с двумя работавшими на древесном угле домнами славился необычайно высоким качеством чугуна, который до революции почти весь шел на экспорт, а при Советской власти — на выплавку легированных сталей, в которых так нуждалась наша оборонная промышленность.
В конце 1931 года советские руководящие органы приняли решение о значительном расширении завода, и сейчас вся правобережная часть Увальска, если смотреть с высокого левого берега, представляла собой громадную новостройку: возводились цеховые корпуса, зияли отрытые котлованы, а чуть в стороне двумя широкими улицами протянулись желтеющие свежим деревом бараки рабочего поселка.
Однако и теперь, на втором году второй пятилетки, нет-нет да и случались на заводе всевозможные сбои, непредвиденные заминки и даже аварии. Давала себя знать нехватка, а чаще и просто неопытность, неподготовленность кадров.
Четвертый участок механического цеха, размещенный в отдельном новом пристрое, должен был с весны этого, 1934 года приступить к выпуску оборонной продукции. Но вот уже на исходе лето, а пусконаладочным работам не виделось конца. Сроки сдачи участка в эксплуатацию сдвигались дважды: сперва с апреля на июнь, а теперь уже с июня на октябрь.
Неблагополучное положение дел на этом участке и послужило официальным поводом для выезда Леонида Пчельникова на завод.
2
У всех, кто имел прямое отношение к пуску и эксплуатации четвертого участка, были пропуска с особой отметкой: при входе на участок стоял вахтер с кобурой на ремне.
В разговоре с начальником цеха Леонид выяснил, что рабочим некоторых вспомогательных служб, в частности электрикам и слесарям по тепло- и водоснабжению, выдавались временные пропуска, действительные только на период ведения работ. Однако у руководителей этих служб имелись постоянные пропуска. С особой отметкой. Леонид попросил назвать этих руководителей поименно. Как он и предполагал, среди них был и Флоренский.
Тут было над чем подумать. Ведь, приходя на участок проверять и корректировать работу своих людей, Флоренский, несомненно, имел возможность наблюдать за установкой основного оборудования, а после пуска станков — за изготовлением оборонной продукции. Да, было над чем подумать…
А дальше вот какая любопытная всплыла деталь. Не так давно Флоренский по собственной инициативе предложил заменить на участке два старых отечественных станка одним заграничным, мотивируя тем, что у заграничного станка производительность и точность обработки намного, по крайней мере вдвое, выше.
— Может, дельное предложение? — на всякий случай спросил Леонид у начальника механического цеха. — В чем же загвоздка?
— В том, что советы давать легче всего, — ответил тот. — Как в шахматах: кто сбоку стоит — всегда хорошо играет. Потому что посоветовал и пошел дальше. А ты сиди и выпутывайся после его подсказки как знаешь. В свое время мы хотели поставить этот станок на другом участке, но обошлись. С год он простоял во дворе, а сейчас посмотрели — нет ни паспорта, ни инструкции. Да кто-то вытащил плунжеры из цилиндров, теперь поставь-ка их на место: все они разные, поди угадай, в каком цилиндре какой плунжер должен стоять. Козловский, наш технолог, сперва было взялся за это дело, а когда я спросил, надежно ли будет станок работать, так ничего толком и не ответил. Этак с одним станком знаете сколько можно провозиться! Сложнейшее устройство, одних маслопроводов не счесть… Ну, вытащим старые станки, фундаменты сломаем, этого «иностранца» поставим, — а как он не заработает? Опять все переделывать? Так и в новые сроки не уложимся. Понимаете, что будет? Тюрьма! И — поделом!
Леонид понимал. И постарался узнать все, что можно, о Флоренском. Оказалось, что тот время от времени самолично обходил все заводские цеха и службы — говорил, что по должностной инструкции обязан периодически осматривать теплосети и водоводы. Не исключено, что это всего лишь предлог. Во всяком случае, устроился он очень удобно: весь завод как на ладони…
Семьи у Флоренского не было, жил он замкнуто, в маленькой комнатушке в коммунальном доме на левом берегу. С соседями по квартире почти не общался, поскольку вообще мало бывал дома — целыми днями, а часто и по ночам пропадал на заводе.
По словам начальника электроцеха, Флоренский сумел выжать из старой заводской котельной все, на что она была способна, и минувшая зима была, в сущности, первой за несколько последних лет, когда котельная работала без аварий. Во всяком случае, не было ни единой остановки котла.
Технолог механического цеха Козловский оказался маленьким, худощавым человеком с остроносым, желтушным лицом, к которому словно приклеилась подобострастно-страдальческая улыбка.
Леонид беседовал с ним в кабинете начальника механического цеха. Они устроились по обе стороны массивного письменного стола, украшенного богатой, во многих местах попорченной резьбой.
Хозяин стола перед уходом наказал секретарше никого в кабинет не пускать.
Предупредив Козловского, что о содержании их разговора никто не должен знать, Леонид вначале поинтересовался общецеховыми делами: как работают люди, многие ли станки нуждаются в замене и, в частности, почему на улице, под открытым небом, стоят заграничные станки, за которые государство платило золотом.
Желтушное лицо Козловского постепенно становилось апельсиновым. Давая объяснения, он испуганно моргал и заикался, но продолжал улыбаться все так же подобострастно-страдальчески.
Оказывается, некоторые станки пришли на завод не по назначению, и им невозможно найти применение, по крайней мере в механическом цехе, другие же либо разукомплектованы, испорчены во время транспортировки и хранения, либо настолько сложны по устройству и в управлении, что их просто рискованно ставить на линию — такой станок может в два счета выйти из строя, а своими силами его не отремонтировать.
— Вы сами-то в этих станках небось разбираетесь? — спросил Леонид.
— Безусловно, — Козловский пригнул голову в кивке. — Как инженер, я обязан в них разбираться. Но работать на таких станках и я не сумел бы, для этого необходим навык.
— Неужели у вас нет рабочих такой квалификации, чтобы?..
— Представьте себе! — развел руками Козловский. — Почему мы и предпочитаем старые отечественные станки — люди привыкли к ним. Притом отечественные станки гораздо надежней, по ним хоть кувалдой бей — и после этого будут работать. А заграничные очень капризны: чуть что — уже залихорадило.
— Но разве нельзя научить наших людей и на этих станках хорошо работать? Пригласить инструктора, из Свердловска хотя бы…
— Это можно! — поспешно согласился Козловский. — И мы даже думали об этом. Как только пустим четвертый участок…
— А кстати, — словно бы спохватился Леонид, — ваш начальник цеха мне говорил, что на этом участке недавно предлагали произвести замену нескольких старых станков, поставить вместо них какой-то заграничный и вы сначала будто бы поддержали эту идею.
— Что-то не припомню, считал ли я такую замену возможной, хотя и не могу спорить… Одну минуту… — Козловский выхватил из кармана брюк большой носовой платок и стал сморкаться, стараясь делать это как можно бесшумнее и деликатнее, а потому потратил на всю процедуру столько времени, что Леонид успел исписать целую страницу в своей тетради.
Наконец, аккуратно сложив платок и сунув его в карман, Козловский выразительно поглядел на лежавшую перед Леонидом тетрадь:
— Можно задать вам вопрос: вы меня допрашиваете официально?
— Я вас не допрашиваю, Федор Артурович, — поспешил успокоить его Леонид. — Мне необходимо выяснить некоторые технические детали, и я пригласил вас как опытного специалиста. Надеюсь, вы поможете мне разобраться в тех вопросах, в которых я мало смыслю?
Леонид постарался улыбнуться как можно добродушнее.
— Но вы не только технические детали записываете? — продолжал допытываться Козловский, недоверчиво кося глаз на тетрадь.
— Федор Артурович, позвольте, мы хоть по очереди с вами будем задавать друг другу вопросы, — попытался Леонид перехватить инициативу. — Кстати, вы не ответили еще на мой предыдущий.
— Какой именно?
— Насчет предложения о перестановке станков. Сперва, говорят, вы отнеслись к этому делу с интересом, но затем…
— А что, разве…
Леонид остановил его жестом:
— …а затем, после беседы с начальником цеха, сразу остыли.
— У начальника было свое собственное мнение на этот счет, — сказал Козловский, покачивая головой, — а к его мнению, должен заметить, мы, специалисты, всегда прислушиваемся с особым вниманием. Иван Федорович — человек партийный, активный участник революции, а в гражданскую войну командовал артиллерийской батареей. Иван Федорович ко всем вопросам подходит с государственных позиций. Наше дело — выдавать техническую документацию, предлагать конструктивные решения, и я в меру сил стараюсь, знаете…
— Все правильно, — остановил это словоизвержение Леонид. — Но как инженер вы разве не должны иметь собственное мнение по техническим вопросам? Тем более что у начальника цеха, кажется, нет даже среднего технического образования.
Голова Козловского закачалась, заходила как на пружинке.
— Я, право, не могу утверждать этого, поскольку документ об образовании не всегда свидетельствует о том, что его владелец действительно является специалистом своего дела. И я мог бы привести вам сколько угодно примеров другого рода, когда…
— Давайте, Федор Артурович, вернемся к станкам. В каком порядке их расставить, переставлять заново или нет — все это чисто технические вопросы, которые входят в вашу компетенцию.
— Пожалуй, вы правы: это — чисто технические вопросы. Но…
— Если не ошибаюсь, была высказана мысль о том, что один заграничный станок мог бы заменить два отечественных…
— Это еще надо доказать… Простите, вы сказали, что у нас обычная беседа, поэтому я так вот перебиваю… Да… Пожалуй, вы правы: у меня на этот счет должно быть свое мнение, и оно у меня есть, но я человек не тщеславный, из-за чего, между прочим, терплю насмешки от собственной супруги. Как-то она сказала…
— Кстати, от кого исходила эта идея — заменить станки?
— Я уж теперь точно не скажу… — задумался Козловский.
— У вас такая плохая память? Это ж вот, совсем недавно было!
— Да, я уже вспомнил! — потряс рукой Козловский. — Идея, кажется, исходила от Флоренского, заместителя начальника электроцеха.
— Кажется или именно от него? — потребовал ясности Леонид.
— Если хотите, то именно от него… — вздохнул Козловский.
— Но какое отношение к станкам имеет этот человек?
— Н-ну… — Голова Козловского опять начала описывать витиеватые кривые. — Есть такие люди… Как бы это вам сказать… Проявляют интерес… Здесь у нас производство особого характера, вы знаете, что я хочу сказать, — Козловский оглянулся на дверь. — И я на месте Флоренского не стал бы интересоваться чем-либо, кроме дела, непосредственно меня касающегося…
— В какой форме проявлялся этот интерес? — спросил Леонид.
— В самой, я бы сказал, активной, — Козловский опять оглянулся на дверь. — Я просил его заниматься только своими делами…
— Но если в голову случайно пришла хорошая мысль, почему бы ее не высказать вслух? — возразил Леонид. — Вот и вам тоже ведь его идея замены станков показалась интересной.
— В таком случае я вам все скажу! — лицо Козловского в этот момент выражало отчаянную решимость. — Предложение Флоренского мне действительно вначале показалось интересным, и мы даже пытались привести плунжерный станок в рабочее состояние. Но пока мы с мастером занимались станком, Флоренский расхаживал по участку и убеждал всех и каждого в том, что вообще все наши, отечественные станки, установленные на участке, морально устарели и их надо немедленно выбросить, а взамен поставить иностранные. Все станки заменить, вы понимаете! И если бы его, Флоренского, была на то воля, он так бы и поступил. Вы понимаете, как это разлагающе действует на людей, такие вот разговоры! И вот тогда мне пришло в голову… Мне открылась вся подоплека его идеи с заменой станков… Вы понимаете, что я хочу сказать?
— Если можно, растолкуйте подробней, — попросил Леонид.
— Видите ли… Есть у человека этакое пристрастие к… Вы ведь знаете, где он жил до недавнего времени?.. Словом, если станок заграничный, то он непременно лучше наших, отечественных, У капиталистов ведь как? Устарел морально станок, хотя и мог бы еще работать, — давай новый, а этот в переплавку. Нам такое никак не подходит. Слишком расточительно. Это во-первых. Но допустим, мы поддались на подобную буржуазную агитацию. Заграничные станки есть, один-два можно поставить взамен старых. Допустим, провозившись месяц-другой, поставили. А наладить эти заграничные станки не сумели. Новая задержка. Вот на это, мне думается, и расчет.
— Вы уверены, что не сумеете наладить заграничные станки? — спросил Леонид.
— Я не уверен, что мы сможем их быстро наладить и запустить, — Козловский сделал ударение на слове «быстро».
— А Флоренский знает, что плунжерный станок неисправен?
— Право, я… Ну разумеется, знает, ведь мы вместе смотрели…
— И тем не менее продолжает настаивать на его установке?
— Вот это, знаете, меня и настораживает! — с живостью воскликнул Козловский. — У меня нет иного объяснения его настойчивости, кроме как… Вы понимаете? Право, я хотел бы ошибиться…
— Вы встречались с ним где-нибудь еще помимо завода?
— Вас уже информировали? — подавленно спросил Козловский.
— Хотелось бы услышать от вас. Для уточнения.
— Ага… Что ж, если необходимо уточнить, то я попросил бы записать мой ответ в следующих выражениях: одно время я действительно поддерживал с Флоренским добрососедские отношения, которые затем вынужден был прекратить.
— По каким соображениям?
— Если уж до конца быть откровенным, — Козловский вяло махнул кистью руки, — то меня с первого дня нашего знакомства тяготило общество этого человека. Да, я приглашал Флоренского к себе домой и сам, бывало, забегал к нему, так сказать, на огонек. Отдать долг вежливости, и только… И только… Притом не так чтоб уж часто, а вернее сказать, изредка… Бывают, знаете, люди, с которыми чувствуешь себя не очень уютно. Ведь если я пришел в гости или, допустим, ко мне пришли, то хочется поговорить о чем-нибудь таком приятном, задушевном. Так сказать, поблагодушествовать. А когда с первых минут начинаются этакие брюзжания, всякие недовольства — тут, извините, при всем уважении… Я вам скажу такое, чего вы можете и не знать. Как-то вот тоже напросился Флоренский за грибками. За рыжиками. У нас с женой есть свои места на примете. Далековато, правда, с ночевкой всегда отправляемся. У знакомой старушки в Мореновой ночуем. И на этот раз тоже. Но вот, понимаете, какое дело: Флоренский и часу не пробыл с нами в том доме, под каким-то предлогом вышел — и, понимаете, нет его и нет!.. Вернулся под утро…
— Как же он объяснил столь долгое отсутствие?
— Будто бы ходил в ночное, пасти лошадей. Возможно, и ходил, возможно… Я, знаете, не проверял. Но Елизавета Макаровна, хозяйка дома, где мы остановились на ночлег, видела, как Флоренский разговаривал на улице с одним крестьянином, а вернее, единоличником, который упорно отказывается вступать в колхоз…
— Он заговаривал с вами об этой встрече с единоличником?
— Н-нет… Он все про лошадей, про лошадей… Хотя, помнится, что-то такое спросил у меня: мол, почему желающих вести хозяйство единолично принуждают непременно вступать в колхоз? Но я тут же прекратил этот разговор…
Леонид все подробно записал.
3
Автобиография Флоренского Владимира Степановича (из личного дела):
«Родился в 1893 г. в г. Алатырь б. Симбирской губернии. Отец, Степан Филиппович Флоренский, в то время преподавал в городском духовном училище, в наст, время — священник. Мать, Мария Александровна Флоренская, домохозяйка, умерла в 1928 г.
Семи лет поступил в духовное училище, а после него — в семинарию, в которой проучился один год, и перешел в Симбирскую гимназию. Закончил ее в 1909 г. с золотой медалью и поступил в Петербургский политехнический институт, который закончил в 1914 г., получив диплом первой степени. В следующем, 1915 г. сдал экстерном государственные экзамены в Казанском университете (юридический факультет). Параллельно с учебой, с 1911 г., работал в переселенческом управлении Главного управления земледелия и землеустройства России. В 1913 г. перешел работать в экономическое бюро, занимавшееся составлением документов о хозяйственных ресурсах на территории нынешней Казахской АССР, где предполагалось строительство Южно-Сибирской железной дороги.
В 1915 г. был принят на службу в качестве государственного чиновника особых поручений 6-го класса — заведующим статистическим отделом переселенческого управления в г. Омске. В связи с военным положением одновременно был назначен ответственным по заготовкам зерна и фуража для действующей армии.
Осенью 1916 г. был вызван в Петроград и получил направление на должность заведующего отделом продовольственного снабжения населения России при так называемом «Особом совещании по продовольственным делам», которое после февральской революции было преобразовано в Министерство продовольствия. До сентября 1917 г. курировал три волжские губернии — Самарскую, Казанскую и Симбирскую, затем был откомандирован в Омск для оказания помощи краевому продовольственному комитету.
После установления в Омске Советской власти первое время оставался в аппарате Западно-Сибирского продовольственного комитета, а в январе 1918 г. был назначен представителем Московского и Туркестанского продовольственных комитетов с местом пребывания в г. Омске. В этой должности оставался и после контрреволюционного переворота.
Во второй половине 1918 г. я был приглашен на должность заведующего продовольственным отделом Западно-Сибирского комиссариата при так называемом Временном Сибирском правительстве. Но вскоре упомянутый комиссариат был упразднен, все бывшие отделы стали именоваться министерствами, а их руководители — управляющими. В октябре 1918 г. произошла новая реорганизация: был создан верховный орган власти, Директория, а при ней — Совет министров. Бывшие управляющие министерствами стали именоваться министрами. Т. о. я стал министром продовольствия. В этой должности оставался и при Колчаке, т. к. для правящей верхушки я был удобной подставной фигурой. Но еще до падения колчаковского режима, поняв всю его антинародную сущность, я подал в отставку и уехал из Омска. Работал механиком в депо. А уже при Советской власти был приглашен в управление Забайкальской железной дороги коммерческим директором.
Не разобравшись до конца в происходивших событиях, в 1921 г. я эмигрировал в Китай, воспользовавшись для этой цели служебной командировкой на станцию Маньчжурия…»
4
Вернувшись из Увальска, Леонид уже не застал Белобородова, который был откомандирован на Алтай для выполнения важного задания. Не оказалось на месте и Козырева: начальник отдела тяжело заболел и находился в больнице. Докладывал Леонид заместителю Козырева Ладонину.
Георгий Георгиевич Ладонин был всего на три или четыре года старше Леонида — почти ровесники, — и даже во внешности их было что-то общее: у Георгия Георгиевича такие же черные, гладко зачесанные назад волосы, глубоко посаженные глаза, смуглое лицо. Однако даже с Козыревым, не говоря уж о Белобородове, Леонид чувствовал себя непринужденнее, а под холодным, проницательным взглядом Ладонина невольно робел и как-то сжимался внутри.
Когда он вошел в кабинет, Ладонин не поднял головы, продолжая что-то писать. Леонид остановился шагах в трех от стола и молча стал ждать. Наконец Ладонин поднял голову, вложил в папку лист, на котором только что писал, и негромко обронил:
— Слушаю вас, товарищ Пчельников.
По мере того как Леонид докладывал, непроницаемое лицо Георгия Георгиевича словно бы оттаивало, окрашивалось легким румянцем, а взгляд выражал все большую заинтересованность.
Кончив говорить, Леонид не торопясь стал складывать бумаги в папку, ожидая обычных в таких случаях уточняющих вопросов, замечаний и распоряжений. Однако Ладонин молчал. Леонид поднял на него взгляд и едва не попятился, увидев яростно сверкающие в глубине темных впадин глаза Ладонина.
— О чем вы думаете, товарищ Пчельников? — раздельно, тугим начальственным голосом спросил Ладонин, вставая и опираясь рукой о стол. — Вы отдаете себе отчет в том, что вы делаете?
Леонид молчал, не зная, что и думать. А Ладонин продолжал:
— Вы отдаете себе отчет, с каким матерым врагом имеете дело? Этот ваш Флоренский в любой момент может скрыться: три дня — и он за кордоном. Не исключено, что сейчас, когда мы с вами тут беседуем, он уже на пути в Китай. Вы это можете понять?
— Да, я думал об этом, — быстро и твердо вставил Леонид.
— Тогда почему не приняли мер сразу, как только у вас в руках оказалось вот это? — Ладонин показал взглядом на папку, которую Леонид держал в руке. — Где ваша оперативность?
Леонид покраснел и, выдержав небольшую паузу, стал выкладывать свои соображения:
— Судя по всему, Флоренский — фигура крупная, вы ведь сами только что назвали его матерым врагом, именно поэтому я и решил, что его немедленный арест мог бы оказаться преждевременным. Не думаю, что мое появление на заводе могло его спугнуть, — я старался действовать осторожно. Понимаю: и у стен есть уши…
— Вы с Белобородовым уже давно его спугнули, — энергично перебил Ладонин. — С момента ареста Макарова все помыслы Флоренского направлены на быстрейшее свертывание шпионской работы. Здесь ему уже нечего делать. А ваше последнее посещение завода вынудит его форсировать уход в подполье либо даже за кордон.
— Меня еще что смутило, — признался Леонид. — Начальник цеха прекрасно о нем отзывается. Не думаю, чтоб они были заодно.
— Надо проверить. Хотя что вас смущает? Вы разве не знаете, что вор никогда не промышляет поблизости от своего жилья?
— Если верить начальнику цеха, Флоренский зимой почти не выходил из котельной, чтобы обеспечить безаварийную работу…
— Вот и именно что! — обрадованно воскликнул Ладонин. — Ваш Флоренский явно перестарался и тем выдал себя с головой. Каждый мало-мальски опытный шпион, прежде чем приступить к шпионской работе, старается, именно что не жалея ни сил, ни времени, зарекомендовать себя с лучшей стороны на том объекте, где он сумел внедриться. Флоренский выдал себя с головой!
— Однако же никому и в голову не приходило подозревать Флоренского, пока на него не показал Макаров, — заметил Леонид.
— Так это вам минус, товарищ Пчельников! — отрезал Ладонин. — Тем более что вы уже и до этого были с ним лично знакомы.
«У меня-то подозрение было!» — с обидой на Белобородова подумал Леонид.
— Теперь все ясно? — Ладонин вышел из-за стола. — Оперативнее действовать надо, оперативнее! — И кивком отпустил Леонида.
5
Примечание на полях анкеты арестованного Флоренского:
«Считаю свой арест ничем не вызванным недоразумением. Прошу вернуть меня на производство».
6
Большой, взъерошенный, с выражением полнейшего отчаяния и негодования на небритом лице, Флоренский тяжело дышал и, ерзая на табурете, потирал широкими ладонями расставленные колени.
— На каком основании вы говорите о моем враждебном отношении к Советской стране? — громким, хорошо поставленным голосом, словно произнося со сцены исполненные трагизма слова, в который уже раз взывал он к Леониду. — Я никогда не относился к своей стране враждебно! Недоразумение, абсурд! Антисоветская агитация? Прямые связи с иностранной разведкой? Вербовка агентов? Да вы хоть растолкуйте мне, что такое антисоветская агитация! Что вы молчите, молодой человек? Ответьте же, наконец!
Глядя на Флоренского, Леонид думал о том, с каким достоинством и выдержкой держался на допросах Макаров. А этот… И все же как-то надо его успокоить, привести в нормальное состояние, иначе просто невозможно будет вести допрос.
— Мы с вами здесь находимся как раз для того, чтобы установить истину и выявить все недоразумения, если они имеют место…
Растопырив пальцы, Флоренский потряс в воздухе руками:
— Все ваши обвинения в мой адрес — сплошное недоразумение! Я лишь в одном признаю себя виновным, а именно в том, что служил министром в правительстве Колчака, и считаю себя морально ответственным за все злодеяния этого правительства. Хотя личного участия в этих злодеяниях я не принимал, — внезапно он обмяк и некоторое время сидел съежившись и потирая дрожащие, как от холода, руки.
7
Из протокола допроса Флоренского:
«В о п р о с: Находясь в Омске в начале лета 1918 г., вы принимали участие в совершенном там контрреволюционном перевороте?
О т в е т: В контрреволюционном перевороте — ни в Омске, ни где-либо еще — я никакого участия не принимал.
В о п р о с: Все ли члены продовольственного комитета, в котором вы служили, сотрудничали после контрреволюционного переворота в так называемом Временном Сибирском правительстве?
О т в е т: Часть сотрудников комитета эвакуировалась на пароходе:
В о п р о с: Почему же вы решили остаться в Омске?
О т в е т: Я ничего не знал ни о готовящемся контрреволюционном перевороте, ни о начавшейся эвакуации. Я вообще мало контактировал с местными властями. В основном в то время я проталкивал эшелоны с продовольствием и занимался личными делами.
В о п р о с: Какой характер носили эти ваши личные дела?»
Флоренский грустно покачал головой и заговорил, глядя на окно:
— Я мог бы рассказать вам романтическую историю любви молодого, подающего надежды чиновника к красивой, своенравной замужней женщине старше его лет на пять, но… Боюсь, вам это будет совсем неинтересно слушать…
— Да, лучше не отвлекаться от главного, — согласился Леонид и задал следующий вопрос: — Итак, вы добровольно вошли в так называемое Временное Сибирское правительство?
— Пожалуй, добровольно, — Флоренский безразлично пожал плечами.
— Так же, как позднее стали министром в колчаковском правительстве?
— Я не задумывался в то время о последствиях, — сказал Флоренский. — Истинная суть колчаковщины мне открылась не сразу..
— Уточните, какие конкретно функции были возложены на Министерство продовольствия, которое вы возглавляли.
— Мое министерство ведало вопросами снабжения населения и армии продовольствием и промышленными товарами, — подумав, Флоренский уточнил: — Впрочем, снабжение населения промышленными товарами не производилось из-за полного отсутствия таковых.
— Тем не менее колчаковскую-то армию вы ими снабжали?
— Формально снабжение армии обмундированием находилось в ведении моего министерства, но фактически его поставляли союзники. Мои усилия сводились главным образом к тому, чтобы поступающее на склады и подлежащее отправке продовольствие как можно меньше разворовывалось железнодорожниками, а также сотрудниками моего собственного министерского аппарата. Должен заметить, что в Омске в то время воровство в подкупы день ото дня принимали все большие размеры. Мне рассказывали, что даже самому министру путей сообщения пришлось однажды дать крупную взятку железнодорожникам, чтобы те пропустили его вагон…
— Лично же вы, согласно вашим словам, прилагали усилия к тому, чтобы предназначавшееся для колчаковской армии продовольствие как можно меньше разворовывалось?
— Как министр продовольствия, я просто обязан был этим заниматься. Другое дело, что результат моих усилий часто оказывался либо равным нулю, либо даже со знаком минус. Продовольствие все равно уходило на сторону, а в итоге я выглядел главным виновником массового его воровства. Если хотите, то и главным вором. Я был одной из самых одиозных фигур в правительстве. Ничто так не волнует обывательские массы, да и не только, пожалуй, обывательские, как перебои в снабжении продуктами питания. Все взоры в таких случаях неизменно обращаются на главное ответственное лицо…
— При каких обстоятельствах вы ушли с поста министра?
— Мною была закуплена большая партия китайского чая. Поскольку деньги в ту пору катастрофически обесценивались, пришлось переплатить что-то около миллиона рублей. И меня обвинили в присвоении этой суммы. Дело было передано в суд, и я тут же подал в отставку. Незадолго перед тем у меня состоялся приватный разговор с председателем Совета министров Вологодским. Я высказал ему свое отрицательное отношение к политике репрессий и открытого грабежа мирного населения, которую проводило его правительство. Помнится, я обращался по этому поводу и письменно в Совет министров. Только не поймите, ради бога, что я пытаюсь принять позу борца против кровавого режима. Увы, ни в то время, ни позднее я не помышлял о какой бы то ни было борьбе. Я работник, а не борец. Возможно, и министром был никудышным. Самое большее, на что я отважился, — это высказать в достаточно корректной форме свое личное мнение о происходящем. Однако и этого, видимо, хватило для того, чтобы оказаться в правительстве нежелательной персоной.
— Вы полагаете, что эпизод с закупкой чая был лишь формальным поводом для вашей отставки?
— Не сомневаюсь! — энергично заверил Леонида Флоренский и тут же сник: — К сожалению, доказать это я ничем не могу…
— Вам удалось избежать суда?
— Да, мир не без добрых людей.
— Уточните.
— Женщина, о которой я ранее уже упоминал, дала мне паспорт своего незадолго перед тем умершего супруга. С этим паспортом я выехал в Иркутск и под чужой фамилией устроился работать в железнодорожное депо.
— Но ведь и после восстановления в Иркутске Советской власти вы продолжали оставаться на нелегальном положении?
Флоренский обхватил колени сцепленными руками и некоторое время сидел сгорбившись, уставясь задумчивым взглядом в пол перед собой. Леонид терпеливо ждал, вытирая перо промокашкой.
— Я боялся, — со вздохом обронил наконец Флоренский. — Я боялся, что меня арестуют и станут судить как бывшего колчаковского министра. Сначала по городу ходили на этот счет всевозможные слухи, назывались фамилии уже арестованных министров, а затем были расклеены списки лиц, которые подлежали немедленному аресту. В этих списках была и моя фамилия… Как-то увидел толпу возле афишной тумбы. Полюбопытствовал. Списки. С приметами. Я невольно отпрянул назад, но тут меня за рукав ухватил какой-то солдат и радостно этак спрашивает: «Как здоровьице, Владимир Степаныч? А я вас не сразу признал!..» Я рывком освободил свой рукав и опрометью кинулся прочь. Помню пробившееся сквозь панический страх удивление: почему же солдат не гонится за мной, почему не организует преследования? И тогда, отдышавшись и успокоившись, я вспомнил его. Звали его Федором, он был из чувашей. Когда в шестнадцатом году я приезжал навестить родителей, этот Федор нанимался к ним косить сено. Семья была у них большая, человек десять детей, без отца. Бедность ужасающая. Впрочем, многие чувашские семьи жили не лучше…
Опять разговор ушел в сторону. Леонид нервничал. Сегодня он должен был докладывать Ладонину о ходе следствия по делу Флоренского, однако ничего нового пока не выявилось.
Первое время он даже доволен был, что рядом нет Белобородова: теперь-то, думалось, он сумеет повести следствие так, как подскажет ему собственное разумение и какой-никакой, а тоже собственный опыт. При всем уважении к Белобородову он не во всем был с ним согласен. Леониду казалось, что в случае с Макаровым он сумел бы добиться тех же результатов за более короткий срок. К тому же дело Флоренского много проще макаровского: здесь требовалось лишь подтверждение или, выражаясь профессиональным языком, документирование уже известных фактов враждебной деятельности подследственного. Только лишь подтверждение. Тут не надо строить никаких догадок.
Даже решительный отказ Флоренского признать свою виновность не очень-то смутил Леонида. Главные свои надежды он возлагал на очную ставку Флоренского с Макаровым.
Но вот, проведя несколько допросов самостоятельно и коснувшись пока только единственного еще пункта обвинения — службы Флоренского на посту министра кровавого колчаковского правительства, факта, вполне доказанного и самим подследственным не отрицаемого, Леонид начал понимать, что именно сейчас-то ни в коем случае и не следует форсировать события: похоже, Флоренский успокоился, во всяком случае, у него появилась потребность поговорить, и надо предоставить ему такую возможность. Это подсказывал Леониду здравый смысл.
Вот когда он почувствовал, что ему не хватает Белобородова, чекиста с большим опытом работы. Белобородов никогда не проявляет поспешности, ведет следствие расчетливо, вдумчиво, выверяет каждый, самый, казалось бы, незначительный шажок вперед, не полагаясь ни на чутье, ни на интуицию, однако доверяя и им в нужный момент. Только сейчас начал понимать Леонид, как был по-мальчишески наивен, удивляясь такой вот неспешности Алексея Игнатьича на допросах, его феноменальной выдержанности и внешней доброжелательности во взаимоотношениях с подследственными. И как ему самому, Леониду, надо бы настроить себя подобным образом!
Самое главное, Леонид понимал, что он легко может все испортить, если даст волю эмоциям. Однако он не мог, никак не мог подавить в себе глубокой антипатии к Флоренскому, которую тот вызывал в нем и своей внешностью, и манерой поведения, и всем жалким, подавленным видом.
8
Из протокола допроса Флоренского.
«В о п р о с: Назовите лиц японской национальности, с которыми вы поддерживали отношения во время вашего пребывания в эмиграции.
О т в е т: С одним из них я познакомился еще в России в декабре восемнадцатого года. Его звали Сэйко Камиро».
Словно тяжелый камень свалился с плеч Леонида. Снова обрел он уверенность в том, что пошел по верному пути, решившись забежать вперед и проработать главный пункт обвинения.
Ну а теперь можно не спешить. Материал для доклада Ладонину есть. Превосходный материал. Фактически Флоренский признал свою связь с японской разведывательной службой: как раз вчера из Центра пришло подтверждение, что Сэйко Камиро действительно является офицером японской разведки.
— Расскажите подробнее, при каких обстоятельствах вы познакомились с Сэйко Камиро, — Леонид старался не показывать своего волнения, и это ему с трудом удавалось.
— Это произошло на одном из правительственных банкетов в Омске, — неторопливо начал рассказывать Флоренский. — Мне, помнится, представил его кто-то из министров. Помню также, что меня удивило его русское имя и отчество — Сергей Николаевич. Он объяснил, что он православного вероисповедания и даже кончил Петербургскую духовную академию. Но в Омск прибыл из Японии.
Леонид как бы нехотя вносил показания Флоренского в протокол, однако перо проворно бегало по бумаге.
— Какого рода разговор состоялся между вами и Камиро?
— Во время банкета — обычный обмен любезностями, — подумав, ответил Флоренский. — Но на другой день он явился ко мне в министерство и поинтересовался состоянием продовольственного снабжения на территории Сибири, а также экономическим состоянием Сибири, Казахстана и Дальнего Востока.
— Вы сообщили ему сведения, которыми он интересовался?
— Помнится, я сказал Камиро, что армия и население обеспечены продовольствием вплоть до нового урожая, поскольку колчаковцам удалось захватить самые хлебные районы Сибири. Что же касается вопросов экономического состояния Сибири, Казахстана и Дальнего Востока, то мне показалось, что Камиро уже достаточно осведомлен. Во всяком случае, он лишь попросил меня уточнить некоторые детали, что я и сделал.
— Кого Камиро представлял в Омске?
— Он находился в составе японской миссии, прибывшей с визитом к Колчаку. Так я понял, хотя лично мне Камиро был представлен как журналист, сотрудник одной из токийских газет.
— У вас с Камиро были в то время еще какие-либо встречи?
— Нет, в Омске мы больше не встречались. Снова встретились мы уже в Харбине. Кажется, весной двадцать второго…
— При каких обстоятельствах произошла эта новая встреча?
Флоренский приложил ладони к щекам, на минуту задумался.
— Я в то время пытался устроиться на службу в управление КВЖД и зашел домой к одному знакомому, который обещал походатайствовать за меня. В гостиной у него находился Сэйко Камиро.
— Назовите фамилию хозяина квартиры, где происходила ваша встреча с Камиро.
— Целищев. Антон Иванович Целищев.
— Чем он занимался в Харбине?
— В качестве агента торговой фирмы Кушнарева он производил закупку пушнины и зерна для экспорта. У него были связи в деловых и административных кругах Харбина, в том числе и в управлении КВЖД.
— В дальнейшем вы продолжали встречаться с Целищевым?
— Непродолжительное время: в конце двадцать второго года он скоропостижно скончался от сердечного приступа.
— Можете припомнить содержание вашего разговора с Камиро?
— Вспомнили Омск. Камиро поинтересовался моими планами на ближайшее время. Обменялись адресами. Но в основном хозяин квартиры и Камиро разговаривали друг с другом. У них были какие-то общие торговые дела. Как я понял, Камиро представлял в Харбине одну из японских торговых фирм.
— Вы и впоследствии продолжали встречаться с Камиро?
— И неоднократно, — кивнул Флоренский. — В двадцать третьем году он помог нам с женой получить визу на въезд в Японию.
— Цель вашей поездки в Японию? — быстро спросил Леонид.
— Это было наше свадебное путешествие, — ответил Флоренский.
«Стоп!» — сказал себе Леонид. Он был слишком взволнован, Надо успокоиться и хорошенько продумать каждый вопрос.
Однако не хватило выдержки, тут же задал еще один:
— Вам была знакома в Харбине особа по фамилии Жарова?
— Это моя теща, — спокойно ответил Флоренский. — Вернее сказать, бывшая теща. Между прочим, замечательная женщина, наделенная тонким художественным вкусом. В ее квартире собирались люди искусства, устраивались выставки, музыкальные вечера…
— Ее основное занятие? — Леониду показалось, что у него пропал голос: сам себя не услышал. Кашлянув, повторил вопрос.
— У Ольги Сергеевны была художественная фотография…
— Была? А что, Жаровой сейчас нет в Харбине?
— Видите ли, незадолго до моего отъезда в СССР Ольга Сергеевна говорила мне о своем твердом намерении продать фотографию и перебраться на жительство в Шанхай.
— Скажите, а в Харбине у нее кроме художественной фотографии не было еще какого-либо подобного заведения?
— Нет, не было, — ответил Флоренский и, помедлив, добавил: — Если не считать крошечного кафе в том же помещении…
9
Что это? Случайная удача? Или безошибочно сработала интуиция? А может быть, проявил себя копившийся по крупицам, еще не вполне осознаваемый, таившийся до поры до времени в темных глубинах подсознания профессиональный опыт? Для того чтобы этот его собственный опыт смог проявиться, Леониду недоставало до сих пор одного — самостоятельности. Ведь никогда не научишься плавать на мелком месте.
Почему же, однако, Флоренский не отрицает своего знакомства ни с Камиро, ни с Жаровой? Понял по вопросам, что нам об этом известно, и решил, признав это, скрыть что-то еще? Может быть, главное? Или готовит такой же ход конем, какой недавно пытался сделать Макаров: набив себе цену, предложить нам своя услуги? Посмотрим, посмотрим… Как, однако, ловко он повернул: с Камиро — неизбежное, обязательное знакомство, как же, положение министра обязывало! А с Жаровой вообще хитро придумал — теща, родственница… И все же — удача. Что бы там ни было, а Флоренский признал связь с японской разведкой…
Удивительное дело! Ты — тот же, каким был и час назад, и день назад. Ничто в тебе не могло так быстро перемениться. Ничто не переменилось и вокруг тебя. Перед твоими глазами тот же обшарпанный стол, затянутый в коричневую, истертую до белизны и во многих местах меченную чернильными пятнами кожу. Те же неровно, наспех побеленные стены. Тот же щелястый, с вытертой краской пол. Тот же голубой табурет посреди кабинета. То же серое, пасмурное небо за окном — третий день моросит дождь…
Но почему-то сейчас ты больше всего любишь, оказывается, пасмурную, именно дождливую погоду и тебе не надо никакого другого письменного стола, тебя устраивает именно тот, за которым ты сидишь — единственный на свете стол, который тебе удобен, за которым ты только и можешь работать с полной отдачей сил.
Даже Флоренский. Даже Флоренский перестал раздражать, перестал вызывать в тебе чувство гадливости, которое ты — чего уж теперь скрывать! — до сих пор безуспешно пытался подавить в себе, прекрасно понимая, что оно будет мешать в работе. А сейчас оно само по себе исчезло, растворилось в глубинах твоей души. Сейчас ты готов со всем вниманием и сколько угодно долго слушать исповедь этого человека. Готов терпеливо, скрупулезно, как и должно, разбираться в причинах и перипетиях его падения.
И даже Лена. Даже Лена… Нет, на личном фронте по-прежнему плохо. Вот только подумал, а в груди уже тоскливо. До боли.
Вчера вечером, придя к ней домой, чтобы пригласить в клуб строителей на концерт московских артистов, Леонид опять застал Лену в расстроенных чувствах, с припухшими от недавних слез глазами. Ни о каком концерте, конечно, и речи быть не могло. Напрасно пытался он добиться от нее хоть сколько-нибудь вразумительного ответа на единственный свой вопрос: «Ленок, ну что, что с тобой?» Лена безучастно покачивала головой и отвечала: «Ничего…» Или: «Все хорошо…» Или: «Все пройдет…»
Под конец сидели и просто молчали. Лена взяла пяльцы и, устроившись с ногами на диване, стала вышивать гладью, а Леонид, сидя напротив верхом на стуле, смотрел то на ее проворные маленькие руки, то на лицо с капризно оттопыренной толстенькой верхней губой. Но вот ему показалось, что Лена словно бы чего-то ждет от него. Он протянул руку раскрытой ладонью вверх, ожидая ответного встречного движения: «Ленок…»
Лена подняла голову, и на лице ее не было ничего, кроме усталого безразличия. «Тебе, наверное, уже пора». Леонид молча помотал головой. И тогда она сказала: «Иди. Мне надо побыть одной». И при этом слегка покраснела и улыбнулась жалконько.
Он сказал, что придет на другой день, и она кивнула в знак согласия. Но сегодня Леонид так и не смог к ней прийти.
Он вытянул за ремешок часы из кармашка брюк. Со щелком откинулась крышка. Стрелки показывали четверть первого ночи.
10
На следующее утро Леонид первым делом перечитал протоколы предыдущих допросов Флоренского. По мере того как он переворачивал страницу за страницей, его все больше охватывало прежнее нетерпеливое чувство. Надо ковать железо, пока горячо, опять думал он. Поставить точки там, где их еще нет. А не было самой главной точки. С каким заданием прибыл Флоренский в нашу страну? Или еще: когда он был завербован японцами? Не исключено, что сговор между ним и Камиро состоялся еще в Омске, при Колчаке. В таком случае поездка Флоренского в Японию, возможно, имела далеко идущие цели. Возможно, он был направлен туда для обучения или инструктажа.
Видно, этот Камиро неглуп: ведь это ж надо суметь — в такую даль забросить свою агентуру. Аж на Урал!..
Из протокола допроса Флоренского:
«В о п р о с: Во время ваших встреч с Камиро в Омске в 1918 г. он просил вас, как министра колчаковского правительства, снабжать его и в дальнейшем разного рода сведениями, касающимися развития Сибири, Казахстана и Дальнего Востока?
О т в е т: Не припоминаю подобной просьбы с его стороны.
В о п р о с: А в дальнейшем Камиро обращался к вам с предложениями об оказании вами каких-либо услуг Японии или ему лично?
О т в е т: Только однажды. Незадолго перед моим отъездом в СССР Камиро пригласил меня в свою контору. Поинтересовавшись тем, насколько серьезны мои намерения вернуться на родину, он признался, что имел намерение предложить мне выгодную работу в своей фирме. Я дал ему в самой вежливой форме понять, что об этом теперь не может быть и речи. Прощаясь со мной, Камиро как бы между прочим спросил, нет ли у меня желания поддерживать с ним связь из СССР. Я со своей стороны поинтересовался характером этой связи. Камиро дал мне понять, что он хотел бы получать от меня сведения, которые нельзя получить обычным путем, из открытых источников. На это предложение я ответил отказом.
В о п р о с: Камиро обратился к вам с этим предложением как коммерсант или в каком-либо ином качестве? Кого он представлял?
О т в е т: Я догадывался, что Камиро занимался не только коммерческой деятельностью. Но поскольку наш разговор носил неофициальный характер, я не спрашивал у него, какую именно организацию или группу лиц он представлял.
В о п р о с: У вас были на этот счет какие-либо предположения?
О т в е т: Да, были. Я допускал возможность того, что Камиро имеет отношение к японским разведывательным органам».
— И тем не менее поддерживали с ним связь? — улыбнулся Леонид.
— Постольку, поскольку он меня интересовал как типичный представитель страны, претендовавшей на мировое господство.
— Какова же была истинная цель вашего пребывания в Японии?
— Я уже говорил на одном из предыдущих допросов, что это было свадебное путешествие. Ну, и… Меня, конечно, интересовала эта древняя, только что пробудившаяся от спячки и быстро набиравшая силы страна. Интересовала жизнь ее людей, экономика…
— С кем из представителей японских разведывательных органов вы встречались во время пребывания в Японии?
— Ни с кем. Люди, с которыми мне приходилось в то время встречаться, не имели, насколько я понимаю, никакого отношения к разведывательным органам. Это были крестьяне, ремесленники, рыбаки, мелкие служащие, владельцы небольших торговых заведений. Большую часть времени мы с женой провели в небольшой деревушке на берегу моря.
— Ну хорошо, — кивнул Леонид, — к этому мы еще вернемся. А сейчас скажите, когда и при каких обстоятельствах эмигрировала из СССР ваша бывшая теща Жарова Ольга Сергеевна.
— Она не эмигрировала из СССР, — разминая пальцами колени, возразил Флоренский. — Ее муж, инженер, в девятьсот девятом году был приглашен в Харбин управлением КВЖД. Ольга Сергеевна поехала с ним, оставив свою дочь Ирину, мою будущую жену, на попечении бабушки. В девятьсот шестнадцатом году Модест Васильевич скоропостижно скончался, и Ольга Сергеевна вызвала Ирину в Харбин…
— Почему же она не вернулась на родину? — спросил Леонид.
— Я понимаю ее, — скорбно произнес Флоренский, — Она очень любила Модеста Васильевича и даже покойного не могла оставить там одного. У нее, как она мне говорила, было намерение перевезти прах своего мужа в Россию. Но тут вскоре Россию потрясли революции, потом гражданская война, и в Харбин хлынул поток эмигрантов. Все было сметено могучим ураганом…
— В прошлый раз вы сказали, что Жарова собиралась переехать на постоянное жительство в Шанхай. А как же могила мужа?
— Из Шанхая в Харбин при желании всегда можно приехать, чтобы возложить на могилу цветы и поклониться праху…
— Но для этого нужно, видимо, быть в хороших отношениях с японцами? — И, не давая Флоренскому времени на обдумывание ответа, Леонид задал следующий вопрос: — Камиро посещал кафе, которое находилось при фотоателье Жаровой?
— Маловероятно, — пожал плечами Флоренский. — По крайней мере, я лично его там ни разу не видел, — подумал и решительно мотнул головой: — Нет, вряд ли Камиро туда приходил. Зачем? У Ольги Сергеевны среди обслуги не было ни одного японца, и сама она, кстати, японцев, недолюбливала. Когда они оккупировали Харбин, для нее это было настоящим ударом…
— Однако следствие располагает сведениями о том, что Камиро все-таки заходил в фотоателье Жаровой и именно в то время, когда там находились вы, и между вами произошел разговор.
— Не помню такой встречи! — покрутил головой Флоренский.
— Возможно, это был обычный обмен любезностями?
— Ничего не понимаю! — в сильном возбуждении воскликнул Флоренский. — Для чего-то вам понадобилось сделать из меня шпиона. Повторяю: в фотоателье Ольги Сергеевны я с Камиро никогда не встречался!.. Не могу взять в толк, что вообще со мной произошло! Почему я здесь, а не на работе? В котельной сейчас идет большой ремонт, мне непременно надо быть там! — Флоренский вдруг уставился взглядом в пол и о чем-то задумался, затем быстро поднял голову: — У меня к вам большая просьба. Вы не могли бы дать мне карандаш и пару листиков бумаги. Я написал бы мастеру, ему необходимы кое-какие рекомендации. Прекрасный он человек, но, к великому сожалению, технически малограмотен. И еще я бы черкнул пару слов Козловскому… Есть у меня соображения в отношении плунжерного станка…
— Хорошо, — кивнул Леонид, — карандаш и бумагу вы получите. А сейчас ответьте еще на один вопрос. После приезда в Советский Союз вы переписывались с Жаровой?
— Я дважды ей писал, — с готовностью ответил Флоренский. — И оба мои письма остались без ответа. Просто не знаю, что и думать…
11
Когда Флоренского увели, Леонид снова стал перечитывать протоколы допросов. И чем глубже вчитывался, тем меньше нравилось ему то, что на протяжении нескольким последних дней составляло весь смысл его существования. Потому что все это время у него, можно сказать, не было личной жизни — только работа. А главной его работой сейчас было расследование по делу Флоренского. Это был его главный экзамен на звание чекиста.
Теперь он чувствовал, что проваливает этот свой экзамен. Все оборачивалось не так, как хотелось бы. Какая-то лапша, а не следственное дело. Бесформенные размытые пятна и белые, ничем не заполненные пустоты. Еще вчера ему казалось, что он у цели. Еще, казалось, несколько штрихов, несколько точек — и вся картина проявится, разрозненные эпизоды выстроятся в железную логическую цепь, где каждый факт займет свое законное место.
А вышло черт-те что! По сути дела, ничего еще не доказано. Как говорится, начать да кончить. Флоренский ловко обвел его вокруг пальца — поманил конфеткой, которая оказалась завернутым в яркий фантик хлебным мякишем…
В таком состоянии крайнего недовольства собой и отправился Леонид с очередным докладом к Ладонину, заранее предполагая, чем все кончится: Ладонин возьмется вести это дело сам.
— Топчемся на месте, товарищ Пчельников, — холодно произнес Георгий Георгиевич, пробежав глазами последний протокол допроса Флоренского. — У меня такое впечатление, что вы недостаточно продумываете вопросы, которые задаете подследственному.
— Стараюсь продумывать, но… — И Леонид развел руками.
— Тут не должно быть никаких «но», — сухо отрезал Георгий Георгиевич. — Никаких «но»! — И несколько смягчив тон: — Давайте попробуем изменить тактику. Вернемся к дореволюционной деятельности Флоренского. Если хорошенько приглядеться, в его биографии можно найти немало любопытных фактов, которые, возможно, дадут нам ключ к его последующим преступным действиям. Что такое, например, переселенческое управление, в котором он состоял на службе до революции? Орган, предназначенный царским правительством для осуществления колонизации окраинных земель, на которых проживали представители национальных меньшинств. И в этой колонизаторской политике Флоренский играл не последнюю роль. Вы знаете, что такое государственный чиновник шестого класса? Это коллежский советник! Ваше высокоблагородие! В армии этому чину соответствовал чин полковника, — и, выдержав паузу, Ладонин сказал то, что Леонид внутренне был готов от него услышать, но от чего все-таки мучительно сжалось сердце: — Я думаю, что мне надо самому допросить Флоренского. Познакомиться с ним лично. Фигура, безусловно, крупная и вам оказалась не под силу, — и повторил: — Просто еще не под силу, — выдержал паузу и добавил озабоченно: — Сейчас у меня нет времени, но я найду окно. Буквально на этих днях.
12
Последний, самый тяжелый разговор с Леной.
— Я завтра уезжаю, — сказала она, глядя ему в глаза. — С мамой, в Крым…
— Ты, кажется, не собиралась, — упавшим голосом проговорил Леонид.
— А теперь надумала! — с вызовом бросила ему Лена. — Лето прошло, а я его и не видела, просидела в четырех стенах. Два раза в кино сходила да один раз на танцы. Чего-то ждала…
— Когда вернешься? — спросил он.
— Это не имеет значения, — ответила Лена и опустила глаза.
— И не напишешь?
— Зачем?
— Понятно… — тяжело вздохнул Леонид. — Значит, незачем…
— Леня, я, наверное, не люблю тебя! — Лена опять посмотрела ему прямо в глаза, слегка краснея при этом. — Ты знаешь, еще вчера я тебя ждала, и если бы ты пришел… Но ты не пришел, и мне нисколечко не стало от этого грустно. Даже наоборот: стало как-то совсем легко, словно я загадала — и все исполнилось…
— Ты в котором часу уезжаешь? — перебил ее Леонид нервно.
— В половине девятого утра, — помедлив, ответила Лена.
Леонид прикинул. Нет, в это время он должен быть на работе.
— Да, конечно, — покивала Лена. — Работа… Самое смешное то, что я ревновала тебя только к работе и никогда — к женщинам… Не хочу ждать! Если бы хоть знать, что со временем все переменится. Но ты даже не обещаешь ничего… — Она дотронулась до его руки. — Видишь, я такие жестокие слова тебе говорю, а ты молчишь!.. Значит, ты тоже меня не любишь. Так?
— Нет, не так, — сказал Леонид. — Но какая тебе разница?
— Если б ты меня любил, то сделал бы, чтоб нам обоим было хорошо. Ну хотя бы постарался. Хотя бы пообещал…
Ничего он не мог ей пообещать. Ничего, кроме своей любви.
13
Утром пришел пакет из Ульяновского архива. Сообщалось, что по имеющимся документам царской охранки Флоренский Владимир Степанович проходит как эсер: в 1906 году он арестовывался как один из руководителей симбирской группы эсеров-боевиков.
«Ого, эсер-боевик! — волнуясь, подумал Леонид. — Даже в тюрьме побывал. Конспиратор со стажем, то так ловко и выкручивается…»
Но только не волноваться, сказал он себе. Надо от начала до конца еще раз продумать ход допроса. Никакой горячки. Спокойно, спокойно все как следует продумать. От начала до конца.
14
Из протокола допроса Флоренского:
«В о п р о с: Вы подвергались каким-либо репрессиям со стороны царского правительства?
О т в е т: Нет, не подвергался. Я всегда был далек от политики.
В о п р о с: Это не соответствует действительности: следствию известно, что вы арестовывались царской охранкой в 1906 г.
О т в е т: Теперь я вспомнил. В 1906 г. в г. Симбирске я действительно был арестован полицией по подозрению в подстрекательстве крестьян одного из ближних сел к выступлению против царских властей. Но это было ошибочное обвинение. Дело в том, что меня приняли за моего старшего брата Александра».
— Расскажите подробнее, как это произошло, — попросил Леонид.
— Однажды к нам в дом — я жил вместе с родителями — явились полицейские, произвели обыск и отвели меня в участок. Там не стали выслушивать мои возражения и переправили меня в городскую тюрьму. Я и там все отрицал, однако меня около двух месяцев продержали под стражей. Только после освобождения я узнал о том, что меня приняли за брата, на которого я был похож — мы с ним были даже одного роста. Он действительно выступал на крестьянском митинге и призывал крестьян к вооруженной борьбе. К тому же у нас в доме нашли много политической литературы, которая вся принадлежала моему брату-эсеру.
— А сами вы в то время в какой партии состояли?
— В девятьсот шестом году я не мог состоять ни в какой политической партии. В то время я был еще мальчишкой, учился в шестом классе гимназии. Помимо учебы я занимался живописью, а в свободное время играл со сверстниками в лапту.
— Но судя по паспорту, в 1906 году вам было семнадцать лет.
— В паспорте неверно указан год моего рождения, — возразил Флоренский. — На самом деле тогда мне было тринадцать.
— Где находился ваш брат Александр во время вашего ареста?
— Александр был в то время студентом Казанского университета. Сразу после митинга он уехал в Казань, продолжать учебу.
— Где находится ваш брат Александр в настоящее время?
— Он погиб в декабре девятьсот шестого года при случайном взрыве, который произошел в доме, где брат вместе с товарищами готовил бомбу для покушения на казанского генерал-губернатора.
«Тоже герои нашлись, — пытаясь приглушить невольно возникшую к брату подследственного симпатию, подумал Леонид. — Революционеры липовые, террористы, — и уже искренне обозлившись: — Сперва бросали бомбы в генерал-губернаторов, а после стали стрелять в вождей нашей партии. Авантюристы!..»
— К какой партии вы принадлежали в последующие годы, в частности в период между февральской и Октябрьской социалистической революциями? — задал Леонид подготовленный заранее вопрос.
— Ни к какой, — не задумываясь ответил Флоренский. — Как я уже говорил, я всегда был далек от политики. Я работал. Меня интересовала только моя работа. Как, впрочем, н сейчас…
— Допустим, — кивнул Леонид. — Но вы задумывались о политической сущности той работы, которую вы вели хотя бы в период между революциями в семнадцатом году? О последствиях этой вашей работы для коренного населения окраин? Окраин, которые вы, так сказать, изучали, работая в переселенческих органах?
— Ах, вы об этом… — вздохнул Флоренский. — Разумеется, задумывался. Но должен заметить, что поначалу вся моя работа на посту заведующего статистическим отделом сводилась к элементарному учету численности населения, скота, посевов и угодий. Затем стали подсчитывать, сколько земли требуется той или иной общине. Были разработаны нормы. А вот дальше… При размещении великорусских переселенцев все земли стали перераспределяться местными властями так, что коренным жителям доставались худшие участки.
— Вот видите! — с горячностью воскликнул Леонид. — Вы, оказывается, прекрасно представляли себе политическую сторону вашей деятельности. Если сказать коротко, то вы выступали в роли проводника колонизаторской политики царского правительства…
— Молодой человек, — с какой-то горечью посмотрел на него Флоренский, — я вполне разделяю это ваше мнение и принимаю на свой счет слова, исполненные столь благородного негодования. Но прошу мне поверить, что в те годы, о которых идет у нас с вами речь, я тоже негодовал, причем не менее пылко, против всяческих притеснений коренного населения окраин царской России. Кстати, и лет мне тогда было не намного больше, чем вам сейчас.
— Негодовали, а все-таки делали свое дело, — с иронией проговорил Леонид. — Думаю, на этот раз вам не удастся свалить все на слишком молодой возраст. Как-никак вы были в то время уже чиновником шестого класса. Коллежским советником!
— Кем бы я ни был, — грустно покачал головой Флоренский, — но в переселенческом управлении я проработал недолго. Как только я понял, к каким последствиям ведет в конечном счете моя деятельность, тотчас же стал проситься в другое место. Вскоре меня отозвали в Петербург, и я получил назначение, связанное с продовольственным снабжением населения.
«Опять выкрутился, ну и ловок!» — с досадой подумал Леонид.
— Итак, вы по-прежнему утверждаете, что до октября семнадцатого года не состояли ни в каких политических партиях?
— Совершенно верно, — кивнул Флоренский. — Не состоял.
— В таком случае еще один вопрос: будучи министром в колчаковском правительстве, вы также оставались беспартийным?
Флоренский заметно смутился. Смутился и отвел глаза в сторону!
— Не подумайте, что я пытаюсь скрыть от вас очевидные факты… Просто я не придавал этому значения… Видите ли, став министром, а точнее — еще раньше, поступив на службу в так называемое Временное Сибирское правительство, я вынужден был объявить о своей партийной принадлежности. Хотя формально я ни в какую партию не вступал, у меня даже не было членского билета, а самое главное — сам я и в то время, и позднее считал себя беспартийным…
— Членом какой политической партии вы себя объявили?
— Социалистов-революционеров, иначе — эсеров. В память о брате и только поэтому я вписал название этой партии в соответствующую графу анкеты, которую мне предложили заполнить.
— Но факт остается фактом: вы опять пытались ввести следствие в заблуждение, — решительно изменил тон Леонид. — Не понимаю, к чему вам все эти увертки! Было бы лучше, если бы вы сразу сказали правду. Вы же понимаете, что у меня на руках неопровержимый документ! Неопровержимый!
— О боже! — театрально воздел руки Флоренский. — Да понимаете ли вы, что, находясь на посту министра, я не мог объявить себя беспартийным! Из всех партий, которые признавались правительством Колчака, я выбрал для себя самую, как мне тогда казалось, левую… А та запись о моем аресте — ее вы тоже считаете неопровержимым документом? — есть не что иное, как самая настоящая филькина грамота, составленная полицейским с четырехклассным образованием. Повторяю еще раз: меня приняли за моего брата!
— Чем вы можете это подтвердить? — спросил Леонид.
— Наверное, ничем, — сокрушенно мотнул головой Флоренский. — Ох уж эти мне документы! Бумажки, которые вначале ровным счетом ничего не стоят, но с годами каким-то непостижимым образом набирают вес и в конце концов уподобляются каменным плитам, способным раздавить тебя в лепешку…
«Тебя раздавишь…» — подумал Леонид раздраженно. Флоренский по-прежнему отрицает все факты, даже самые очевидные, и при этом еще фиглярничает. Просто опускаются руки. Скорей бы хоть Белобородов приехал. Видно, прав Ладонин — не по силам Леониду оказался Флоренский. Посмотреть бы, как Алексей Игнатьич поведет эту дуэль. Уж он-то не позволит Флоренскому вывернуться…
А Флоренский между тем продолжал с обидой в голосе:
— Вы требуете от меня говорить правду и не верите мне. Но я говорю вам истинную правду! Или я сам себе не должен верить?
15
В записке, адресованной мастеру электроцеха Невежину, Флоренский сделал несколько указаний технического характера. Эту записку решено было тотчас же отослать по назначению: Невежин — старый партиец, человек надежный. Пускай сам решает, что и как лучше сделать. Вполне возможно, что в целях маскировки Флоренский решил дать Невежину действительно ценные советы. Пусть, мол, знают, что даже здесь, в тюремной камере, под бременем тяжких обвинений человек печется о нуждах производства…
Вторая же записка заставила Леонида крепко задуматься:
«Дорогой Федор Артурович! — писал Флоренский Козловскому. — Я тут на досуге рассчитал всевозможные позиции плунжеров. Мне кажется, что при плотной работе за 2—3 дня можно отыскать ту единственную, при которой станок будет работать…»
А дальше следовали длинные колонки пятизначных чисел.
В самом конце была сделана приписка:
«Не найдете ли возможным, любезный Федор Артурович, передать мне сюда какие-нибудь старые валенки на 41-й или больший размер, а то у меня зябнут йоги. Буду Вам премного обязан».
Посоветовавшись с Ладониным, Леонид отправил эту, вторую записку в шифровальный отдел. На всякий случай.
— Неужели — Козловский? — высказал Леонид свою догадку.
— Навряд ли, — подумав, сказал Ладонин. — Но кто-то из подручных Флоренского, возможно, работает в цехе. Если это в самом деле шифровка, то она легко может оказаться на глазах у того, кому предназначена. Козловский сам не станет подбирать плунжеры, даст поручение мастеру или наладчику, и бумажка с цифрами, таким образом, пойдет гулять по участку. Если мы ее передадим адресату. Понимаете? Все очень тонко рассчитано.
16
Через несколько дней вернулся наконец-то Белобородов. Едва поздоровавшись с Леонидом, спросил о делах. Услышав о том, что Флоренский арестован, нахмурился и потребовал протоколы допросов, затем закрылся у себя в кабинете и до глубокой ночи не выходил. Читал протоколы. Читал и перечитывал.
Утром он велел Леониду послать еще несколько запросов и после этого сразу же распорядился доставить к нему Флоренского.
Увидав за столом другого следователя, Флоренский растерянно пробормотал себе под нос:
— Меня, кажется, не туда привели?..
Белобородов кивнул на табурет:
— Присаживайтесь.
— Надо понимать так, что мое дело принимает новый оборот… — продолжал бубнить себе под нос Флоренский, настороженно кося глазом в сторону Белобородова и задумчиво вытянув губы.
— У вас есть жалобы по поводу ведения дела? — спросил Белобородов, заполняя головку допросного листа.
Флоренский с удрученным видом отбросил руки назад, широко растопырив при этом пальцы:
— Жалоб как таковых нет, а есть одно большое недоумение: все думаю и не могу понять, зачем я здесь и что произошло… Я уже говорил следователю, который меня допрашивал, что признаю себя виновным только в одном: в том, что я был министром колчаковского правительства. По всем же остальным пунктам…
— Давайте на них и остановимся подробнее, — миролюбиво предложил Белобородов и приступил к допросу: — Скажите, что вы намерены были делать после того, как были выведены из состава колчаковского правительства и покинули Омск?
Флоренский всплеснул руками и снова уронил их на колени:
— Планы? Разве можно было в те времена загадывать наперед? Никто не знал, что с ним станется через неделю или через месяц. Я устроился на работу и стал ждать дальнейшего развитии событий.
— А после того, как Иркутск был освобожден от колчаковцев?
— Я и после этого продолжал работать, — сказал Флоренский.
— В то время у вас было намерение эмигрировать в Китай?
— Нет, в то время — не было. Но беспокойство ни на минуту не оставляло меня, в этом я могу чистосердечно признаться вам.
— Главная причина вашего беспокойства?
— Страшно было смотреть в будущее. Поймите меня правильно, ведь я принадлежал к вполне определенному кругу общества. Люди моего круга в большинстве своем либо сразу покинули страну, либо пребывали в ожидании новых перемен. Мало кто верил в долговечность Советской власти.
— И вы тоже не верили?
— Тоже… Но я — работал. На Советскую власть. И хотя я не верил в ее жизнеспособность, в моем сознании постепенно происходили определенные сдвиги. Именно поэтому в дальнейшем я пришел к убеждению, что вывести страну из разрухи могли только такие люди, которые в моих глазах и представляли в то время Советскую власть. У меня было преимущество: я мог сравнивать, поскольку близко соприкасался с представителями разных властей… Многие старые служащие Забайкальской железной дороги были потрясены, когда стало известно, что управляющим ее назначен машинист Сушков. Я же отнесся к его назначению если и без особого энтузиазма, то, во всяком случае, с интересом. Дело в том, что Павла Семеновича Сушкова я хорошо знал еще задолго до его назначения на должность управляющего. Как раз в то время, когда я поступил работать в депо, его паровоз был поставлен туда на ремонт. К тому же оказалось, что я снял комнату по соседству с его домом. Поэтому нам приходилось часто встречаться и в депо, и по дороге на работу или домой. Мы много говорили о происходящих вокруг событиях, нередко бывало, что и спорили. Вернее даже будет сказать, что мы с ним только и делали, что спорили. Я откровенно признавался, что не верю в способность рабочего класса управлять не только страной, но даже отдельными предприятиями. Павел Семенович, разумеется, доказывал обратное, при этом совершенно не проявляя ко мне враждебности как к представителю старого строя. Вообще он произвел на меня впечатление начитанного, умного, масштабно мыслящего человека. Видимо, я ему тоже чем-то понравился. Во всяком случае, вскоре после назначения его управляющим он предложил мне перейти работать в аппарат управления дороги. С тех пор мы постоянно контактировали по работе, и я все больше убеждался в том, что в лице Сушкова Забайкальская железная дорога приобрела замечательного руководителя. Между прочим, когда я приехал в Харбин и меня, человека «оттуда», попросили рассказать на каком-то собрании о положения в России, примером Сушкова я подкрепил главный тезис своего выступления — о недопустимости вооруженного вмешательства во внутренние дела молодой Советской Республики. Ибо, сказал я, к управлению страной пришли новые люди, наделенные могучей созидательной энергией и поддержкой подавляющего большинства населения, и не мешайте им возрождать нашу родину, которая — придет время — примет нас, заблудших, в свои объятия…
— И как было встречено ваше выступление? — спросил Белобородов.
— Мертвой тишиной, — улыбнулся Флоренский. — Не было ни злобных выкриков по моему адресу, ни аплодисментов. Когда я кончил говорить и сел на свое место, я увидел, что стулья по обе стороны от меня пусты. После собрания ко мне никто не подошел. Я в полном одиночестве отправился домой. Помнится, вечер был чудесный. Дойдя до дома, я решил еще погулять, направился к собору, потом прошел на Пристань и не заметил, как очутился в Фуцзядяне, китайском районе Харбина… Я и до этого знал, что китайцы живут бедно, однако то, что увидел, превосходило самую изощренную игру воображения. Фанзы стояли буквально среди нечистот, в которых вместе с собаками и свиньями копошились ребятишки. Я дал одной женщине монету и жестами попросил провести меня в фанзу. Она испуганно замотала головой и позвала молодого мужчину, который немного знал по-русски. Спросив, что мне надо, он посоветовал мне подобру-поздорову поскорее уходить из этого района. «Ваша там ходи…» Но там, куда он показывал, мне тоже не было места…
— Вы говорите: дали женщине монету. Это были китайские деньги?
— В Китае в то время были в ходу так называемые мексиканские доллары. Возможно, я предложил ей монетку в пять или десять центов.
— Надо полагать, за квартиру, в которой вы жили, и за питание вам приходилось расплачиваться теми же деньгами? Вы к тому времени уже работали?
— Нет, на работу я еще не успел устроиться.
— Каким же образом вы оказались при деньгах? Получили какое-нибудь вспомоществование?
Флоренский кивнул, давая понять, что готов ответить, однако минуту-другую сидел молча, в совершенной неподвижности, углубленный в свои мысли.
— Юлия, — заговорил он наконец. — Юлия Тихомирова. Женщина, которая дала мне паспорт своего покойного мужа, чтобы я мог беспрепятственно выехать из Омска. Она же перед моим отъездом в Китай настояла, чтобы я взял у нее платиновую брошь с бриллиантом. Эту брошь я продал в Харбине скупщику.
— А сама Юлия Тихомирова что же — осталась в России? Где она сейчас?
— Живет в Москве.
— Вы виделись с нею после вашего возвращения в СССР?
Флоренский с отрешенным видом покачал головой.
— Я написал ей о своем намерении приехать на несколько дней в Москву, чтобы увидеть ее. Она попросила не делать этого.
— Почему?
— Это долгая история… — и Флоренский снова замолчал,-задумался.
Белобородов терпеливо ждал, подперев рукой подбородок.
— Вы не верите мне? Но я чем угодно могу поклясться!..
— Я думаю о другом, — сказал Белобородов. — Вы любили ее…
— О, это правда, — чуть слышно прошептал Флоренский.
— А она вас?
Флоренский закрыл глаза и медленно покивал.
— И все-таки вы решились уехать?
Флоренский вяло развел руками:
— На одном из допросов я уже говорил о том, что меня разыскивали как бывшего колчаковского министра, чтобы предать суду…
Белобородов недоверчиво покачал головой.
— Вы не производите впечатления труса. И вы любили эту женщину, Юлию Тихомирову.
— Но поймите мое тогдашнее состояние! — с отчаянием в голосе воскликнул Флоренский.
— Тогда, может быть, Тихомирова… Она собиралась последовать за вами в Китай?
— Нет, у нее не было такого намерения, — твердо проговорил Флоренский.
— И не пыталась вас удержать? Ведь она не могла не понимать, что уезжаете вы надолго, если не навсегда?
— Нет, не пыталась… — глухо, как из-под земли, донесся до Белобородова голос Флоренского.
— Но почему же?
Флоренский посмотрел на следователя с горькой, ироничной улыбкой:
— Я — Козерог.
— Что?.. — не понял Белобородов.
— Я родился под знаком Козерога. А Юлия увлекалась гороскопами. И она считала, что я для нее — именно как Козерог — средоточие всех бед…
— Она настолько суеверна?
— Скорее, мнительна. А судьба словно нарочно устраивала так, что я приносил ей несчастье за несчастьем. Вскоре после того как я был принят в доме Тихомировых, умерла няня их единственного сына, очень милая, добрая старушка. Однако в то время Юлия еще не знала, в какой день я родился. Наши отношения принимали все более близкий характер. И вот новый удар судьбы — смерть мужа, человека вполне здорового, в расцвете сил. Через несколько дней после похорон я должен был спешно бежать из Омска. Я пришел к Юлии попрощаться, и тогда-то ей пришло в голову снабдить меня паспортом покойного мужа. Она протянула мне его со словами: «Бог меня наказывает за любовь к тебе». Я достал бумажник. Юлия захотела посмотреть мой паспорт. Едва глянув в него, страшно побледнела. В ужасе прошептала: «Ты — мое несчастье!»
— И все-таки позднее приехала в Иркутск, где находились вы?
— В Иркутске жили ее родители, — сказал Флоренский. — Она умоляла меня не приходить к ней. Но я пользовался любым поводом, лишь бы увидеть ее. Да и сама она… Я же видел, что Юлия, несмотря на страх, была рада каждой нашей встрече. Боялась и все-таки ждала меня. Но вот однажды, как раз в день нашего свидания, заболел корью ее сынишка, единственная отрада… Когда в городе расклеили списки с фамилиями колчаковских министров, Юлия сама пришла ко мне и принялась убеждать меня покинуть Россию. «Тебя непременно расстреляют!» — без конца твердила она. Но я знал, что в мыслях у нее было другое…
— Вы ведь не сразу уехали в Китай? — спросил Белобородов.
— Нет, не сразу. Еще месяца три прошло.
— Не было удобного случая?
— Случаи подвертывались, но так сразу я не мог решиться. Прикидывал разные варианты. Ведь можно было просто уехать за пределы Сибири, затеряться с паспортом Тихомирова в густонаселенных районах России и тешить себя надеждой на то, что Юлия рано или поздно освободится от своих страхов, и мы вновь обретем друг друга. Но тогда мне пришлось бы до конца своих дней быть Тихомировым. Человеком без прошлого. И без будущего. Нет, это не для меня. Я — Флоренский. Никем иным я быть не могу и не хочу. И в то время не хотел. Моим отцом был священник, и никакого другого отца мне не надо. Вы меня понимаете? Под чужой фамилией еще можно временно перебиться, скрываясь от преследования. Но не жить. Имя человека — весьма существенная составляющая его духовной субстанции. Но понимать это начинаешь только тогда, когда ты ее, этой субстанции, лишаешься, а вместо нее в твоей душе оказывается что-то совсем чужеродное, и вслед за тем начинается мучительный процесс отторжения…
— Вы говорите: имя, — вставил Белобородов. — А родина?
— Не знаю, что подумал обо мне Павел Семенович Сушков, — продолжал Флоренский, не ответив на вопрос Белобородова. — Наверняка очень плохо подумал. Но у меня не было иного выхода: я должен был вновь стать самим собой. Флоренским.
— Вы могли явиться к советским властям с повинной, — подсказал Белобородов. — Если вы действительно скрывались от колчаковцев, это было нетрудно установить. На суде к вам могли отнестись со снисхождением. Да и Сушков замолвил бы слово.
— Прийти с повинной? Нет… — Флоренский покачал головой. — Ведь это значило предать свое имя позору. Я не считал себя виноватым перед Советской властью. Нет, не считал, если уж говорить откровенно. И притом не мог я прийти к уважаемому Павлу Семеновичу Сушкову и признаться в том, что он принимает меня не за того, кто я есть на самом деле. Что я — это вовсе не я. Там, за кордоном, я снова стал Флоренским. Владимиром Степановичем Флоренским…
— Но родина, — снова сказал Белобородов. — Получается так, что вы вернули себе имя, отказавшись от родины. Что же она для вас?
Флоренский провел по лицу сверху вниз ладонями и оставил их молитвенно сложенными на груди, ладонь к ладони. Медленно заговорил:
— Когда я принимал из рук любимой женщины паспорт ее покойного мужа, я и знать не мог, какую цену плачу за свое спасение. Родина… Она ведь тоже, как и имя, как воздух, которым мы дышим, всегда с тобой и вокруг тебя. Пока она есть, не задумываешься о том, что с тобой станется после того, как ты ее лишишься. Только там, — Флоренский вяло показал рукой в сторону окна, — только там я и понял, как плохо человеку без родины…
— Когда именно вы это поняли? Сколько времени вам понадобилось для того, чтобы почувствовать утрату родины?
— Не в первые дни. Поначалу меня тепло приняли в Харбине. Находясь среди соотечественников, бывая в их домах, я опять для всех стал Флоренским и почти не ощущал потери. Ведь Харбин, по существу, в то время был русским городом, маленьким кусочком России. На первых порах мне хватало этого кусочка. Но затем — после моего «крамольного» выступления на собрании — вокруг меня образовался как бы вакуум. Вот тогда-то я и понял, что такое родина. Я понял, что очутился среди людей, которые любили не Родину, а себя в ней. Поскольку же родина их отторгла… Вы знаете, так иногда бывает с женщинами: не чаявшая души в своем избраннике, она внезапно проникается к нему лютой ненавистью, лишь только он обратит свой взор на другую женщину. Это не ревность. Ревнуя, можно и убить человека, но — любя. Как Отелло. А тут… Отчего вдруг ненависть? Я думаю, оттого, что эта женщина не своего избранника любила, а вот так же — себя в нем. Иначе как бы она могла перестать его любить? И если ты любишь родину, то непременно должен желать ей добра и процветания, кто бы ей их ни нес и как бы тебе самому ни было плохо вдали от нее. Ты должен ей все прощать. Если действительно ее любишь. Как матери. Как любимой женщине…
— А после того, как вы это поняли, после того, как очутились в изоляции, — вам не захотелось тотчас вернуться обратно?
— Под именем Тихомирова — нет, — покачал головой Флоренский. — Твоя родина — это и твое доброе имя. Только так.
— Но выходит, что вы все-таки предпочли свое имя родине.
— Нет, не выходит, — снова упрямо наклонил голову Флоренский. — В то время мне было около тридцати лет. Точнее — двадцать восемь. Я был полон сил, и впереди у меня была вечность. Для себя я твердо решил, что не позднее чем через три-четыре года я вернусь в Россию с паспортом на имя Владимира Степановича Флоренского. Получив прощение служением ей.
— Каким же образом вы собирались служить Советской стране, находясь в среде белоэмигрантов, самых ярых ее врагов?
Брови Флоренского удивленно приподнялись.
— Я же вам сказал, что белоэмигрантская среда не приняла меня. Такого, каким я был. Каким хотел быть. Некоторое время я жил как бы сам по себе. В гордом, так сказать, одиночестве.
— И вам это удавалось? — с выражением недоверия на лице спросил Белобородов. — Допустим, пока у вас не кончились деньги…
— Еще прежде чем они кончились, я устроился на работу.
— Без рекомендации?
— Я устроился зольщиком в котельную городской электростанции. Благодаря счастливой случайности — мне удалось предотвратить аварию — на меня обратил внимание управляющий. Поэтому вскоре я стал кочегаром.
— Сколько времени вы проработали на электростанции?
— Около года. За это время я приобрел друзей среди китайцев, которых немало работало в нижнем ярусе котельной. Научился говорить по китайски. Впоследствии я основательно занимался китайским и японским языками… Да… Но самое главное — мне посчастливилось встретить среди русских эмигрантов людей, которые всерьез подумывали о возвращении в Россию и если не могли этого сделать, то вовсе не из-за своей враждебности к Советской власти. Месяца через два после объявленного мне белоэмигрантской публикой бойкота я был радушно принят в доме Ольги Сергеевны Жаровой. Неплохие отношения сложились у нас с Антоном Ивановичем Целищевым, о котором я уже упоминал. Он познакомил меня с влиятельными сотрудниками управления КВЖД, и в результате в начале двадцать второго года мне было предложено работать в Восточном китайско-русском товариществе, которое занималось комиссионной торговлей на КВЖД. Через три месяца меня назначили управляющим конторой. А затем руководство КВЖД пригласило меня на должность агента экономического бюро.
— Были управляющим, а стали простым агентом? — с недоумением посмотрел на Флоренского Белобородов.
— Причем это предложение я принял немедленно, — улыбнулся тот. — Ибо служба на КВЖД как нельзя более соответствовала моему характеру и всем помыслам. Это был мой первый шаг на пути к родине. А в Шанхай меня командировали для организации ремонта одной из принадлежавших КВЖД пристаней. К этому времени управляющим КВЖД стал советский гражданин, а новая администрация состояла исключительно из китайских и советских граждан.
— А вы?
— Я еще до отъезда в Шанхай подал просьбу о вступлении в советское гражданство. Эта моя просьба была удовлетворена в двадцать пятом году. С этого времени я стал считать себя полноправным советским гражданином. Я, таким образом, обрел не только имя, но и родину, которой старался принести как можно больше пользы своим трудом. После успешного ремонта пристани я по поручению руководства КВЖД организовал в Шанхае коммерческое агентство и руководил им в течение нескольких лет.
— После вступления в советское гражданство вы предпринимали какие-либо попытки вернуться в Советский Союз?
— Неоднократно! — Флоренский энергично прихлопнул по коленям ладонями. — Начиная с двадцать седьмого года, когда вышло постановление ВЦИКа об амнистии, под которую я, как мне разъяснили в генеральном консульстве, подпадал непременно.
— И что же помешало вам вернуться? — спросил Белобородов.
— В тот раз и в следующем, двадцать восьмом году руководство КВЖД попросило меня повременить с отъездом, поскольку в коммерческом агентстве было много работы. Да я и сам понимал, что заменить меня в тот момент практически было невозможно: я занимался реализацией собственных идей, которые рождались в моей голове в самом процессе работы…
— Но ведь прошло целых четыре года, прежде чем вы наконец-то решились вернуться в СССР! — с нажимом произнес Белобородов.
— Четыре с половиной, — уточнил Флоренский. — В середине двадцать девятого года я, безусловно, мог вернуться в СССР. Но тут возникли трудности другого рода. Как раз в это время моя жена, бывшая эстрадной певицей, получила выгодный контракт и уехала на гастроли в Америку. Я, разумеется, стал ждать ее возвращения. Вернулась она почти через год, и вскоре у нас с ней начались семейные неурядицы. Дело в том, что Ирина, женщина замечательная, имела слабость к роскошной жизни, а я зарабатывал триста пятьдесят долларов в месяц и, разумеется, не мог обеспечить ее тем комфортом, который ей хотелось иметь. У нас уже была дочь. Аленушка. Когда я видел ее в последний раз, ей было шесть годиков…
— Где ваша жена сейчас?
— В Австралии. В тридцатом году Ирина попросила у меня развод и вскоре вышла замуж за состоятельного коммерсанта.
17
На другой день, прежде чем приступить к очередному допросу, Белобородов достал из-за стола старые валенки, которые принес утром из дому, и протянул их, вдетые голенищами один в другой, Флоренскому. Тот растроганно забормотал:
— Добрый человек… Просто не знаю, как… Ревматизм по ночам спать не дает, теперь легче будет… Передайте Федору Артуровичу мою величайшую, величайшую благодарность!..
— Там еще шерстяные носки, в валенках, — сказал Белобородов.
— Не знаю, как благодарить… А записки Федор Артурович мне никакой не передавал? Или, может быть, на словах…
— Вы давно с ним находитесь в приятельских отношениях? — спросил Белобородов.
— С прошлого лета, — сказал Флоренский. — Как-то, помню, Федор Артурович нагнал меня по дороге на завод, и мы разговорились. Оказывается, мы учились с ним в одном институте. Правда, — в разные годы. Но все равно — однокашники. Вспомнили общих преподавателей, кое-кого из выпускников. Потом выяснилось, что мы с ним оба — заядлые шахматисты. На этой почве и сблизились: то я к нему, то он ко мне. Правда, у меня свободного времени было не так много, но случались выходные дни. Бывало, с утра до вечера просиживали за шахматной доской.
— При вашей работе в выходные не дома бы сидеть, а куда-нибудь на природу, в лес. У вас там места богатые.
— Места у нас просто великолепные! — живо согласился Флоренский. — Просто словами не передать. В ста шагах от крайних домов — нетронутая тайга. А нынче я и правда напросился с Козловскими съездить за рыжиками. Они места знают. Я к рыжикам с детства неравнодушен, матушка их каждый год засаливала, кадушечки две уж непременно. С укропчиком, с чесночком, смородиновым и всяким другим листиком… Да…
— Много вы их набрали?
— Двухведерную корзину, с верхом. Сам и посолил. Попробовать еще, правда, не успел. Стоят вот в такой кадушечке у соседей в подполе, — Флоренский показал руками размеры кадушечки.
— А далеко ездили?
— Забыл я название деревни. Часа два поездом. Переночевали у одной милой старушки. Кажется, родственницы или близкой знакомой Козловских. То есть я, собственно, и не ночевал…
— Кого-нибудь помоложе нашли? — улыбнулся Белобородов.
— Что вы, нет! — смутился Флоренский. — Если вам интересно…
— Пожалуйста, рассказывайте, — поощрительно кивнул Белобородов.
— Да тут сплошная лирика. Ребячество, — стал оправдываться Флоренский. — Понимаете, после вечерней трапезы я решил прогуляться по деревне. Уж сколько времени не доводилось бывать в русских деревнях. Ну вот, вышел и увидел на другой стороне улицы крестьянина, который выводил под уздцы двух лошадей из ворот своего дома. Я подошел, поздоровался, и мои руки сами потянулись к лошадиным губам… Видите ли, я с детства неравнодушен к лошадям. У батюшки, как себя помню, был пегий меринок Красавчик. Меня садили к нему на спину, придерживали руками, и он осторожно нес меня по двору. А лет с семи я уже выезжал верхом вместе с другими ребятишками в ночное. Знаете «Бежин луг» Ивана Сергеевича Тургенева? Все так и у нас было: костерок, негромкие ребячьи разговоры, звуки ботал, лошадиное фырканье во тьме… А будучи студентом, приезжая домой на каникулы, уж непременно первым делом с утра оседлывал Орлика — тогда уж Орлик был — и летишь через луга, через леса, будто крылья у тебя вырастают… Да… Вы меня не прерываете, а я ведь долго могу проговорить не по делу…
— Уже, наверное, забыли, как подошли к тому крестьянину?
— Нет, не забыл. Такое разве забудешь — каждое мгновение помню… У меня никакого лакомства с собой не оказалось. Я сбегал к хозяюшке, которая нас приютила, попросил хлебца и тут же вернулся к лошадям. Угощал их, гладил морды, прижимал к своему лицу, и слезы застили мне глаза. В общем, расчувствовался. Крестьянин, видно, понимал меня: молча стоял в сторонке и ждал. А я мог до утра вот так… Крестьянин подождал, подождал и показал головой: мол, веди. И спросил, откуда я. Когда я сказал, что работаю на заводе, он так сердито на меня глянул: «А, тогда прощевай!» — «Это почему же?» — удивился я. «А не с той стороны подъехал, — говорит. — Все равно в колхоз не буду вступать и нечего меня агитировать!» Тогда я сказал ему, что сам еще не видал колхозов и что у меня в мыслях не было кого-нибудь агитировать. Объяснил ему, что у меня за работа. Идем, разговариваем. Я веду его лошадей. Подошли к конному двору. Неподалеку, в низинке, уже собрался табун. Конюх, поглядев на меня, смеясь, спрашивает у крестьянина: «Батрака, что ль, Федотыч, нанял?» А крестьянин опять на меня рассердился: «Уйдешь ты, нет, паря, от меня когда-нибудь?» — выхватил у меня из рук недоуздки и сам повел лошадей в табун. Я спросил у конюха, могу ли я немного побыть с лошадьми, — соскучился, говорю. А он мне: «Так давай со мной в ночное!» — и все смеется. Я ответил, что, мол, с превеликим бы удовольствием. Тогда конюх, ни слова не говоря, вынес мне седло с уздечкой, кивнул в сторону лошадей и говорит: «Седлай вон того, буланого». Вы и представить не можете, какое на меня свалилось счастье! Когда я вскочил на буланого меринка и он заплясал подо мной, мне показалось, что я вдруг помолодел лет на двадцать…
— Вы не предупредили Козловского, что отправляетесь в ночное?
— Как же! Первым делом попросил у конюха разрешения прокатиться верхом по деревне — сказать друзьям, чтоб не теряли меня и не волновались. Федор Артурович куда-то отлучился, и я сказал его супруге, что непременно буду к пяти утра…
— Вы с конюхом вдвоем были в ночном? — спросил Белобородов.
— Нет, с нами еще два мальчика отправились. Лет по двенадцати. Один — сынишка председателя колхоза. Гриша.
— А конюх что за человек?
— Афанасий Фокич? Интереснейший, между прочим, человек! Всю ночь мне рассказывал о гражданской войне, как он вместе с Буденным воевал. О каждом своем коне — о Любимчике, Воронке, Беркуте…
— А как рыжики? Не опоздали к ним? — улыбнулся Белобородов.
— Нет, к пяти часам верхом вернулся в деревню, завел своего буланого в стойло и пошел разбудил Козловских.
— Вы говорили Козловскому о своей встрече и разговоре с тем крестьянином-единоличником?
— Да, разумеется, — кивнул Флоренский. — Кажется, я весь этот день только о лошадях и говорил с Федором Артуровичем.
— Только о лошадях? — недоверчиво переспросил Белобородов. — Ведь вы сказали мне, что никогда раньше не видели колхоза. У вас не возникло никаких вопросов относительно колхозной жизни?
— Признаться, нет, — с некоторым недоумением и настороженностью произнес Флоренский. — Признаться, самого колхоза я и в этот раз не увидел: только прошелся разок по деревенской улице да еще проскакал по ней верхом. Так что…
— Не припомните, что именно вы сказали Козловскому по поводу своей встречи с крестьянином-единоличником?
Флоренский не понимал или делал вид, что не понимает, чего добивается от него следователь. Развел руками:
— Да примерно то же, что и вам несколько минут назад!
— Вы не задавались вопросом, почему этого крестьянина-единоличника «агитируют» вступать в колхоз? — решился на подсказку Белобородов.
Однако подсказка не сработала.
— Как-то не приходило в голову задаваться таким вопросом, — подумав, ответил Флоренский. — Я был взволнован. В голове у меня были лошади… Возможно, позднее… Да нет, не помню, чтобы у нас с Федором Артуровичем когда-нибудь возникал такой разговор.
18
— Что-что, а Флоренский умеет выкручиваться, — попытался Леонид разговорить необычно молчаливого в этот вечер Алексея Игнатьича, когда после допроса они остались одни.
Однако Белобородов ушел от ответа, которого нетерпеливо ждал Леонид. Лишь покивал с задумчивым видом и негромко бормотнул:
— Тяжелый случай… Не будем спешить, подождем немного…
— А не пора ли устроить им с Макаровым очную ставку?
— Подождем немного, — прекратил разговор Белобородов.
На другое утро он долго пробыл у Ладонина и вышел из его кабинета с красным, рассерженным лицом. И был все так же молчалив.
19
— Вам приходилось бывать на четвертом участке механического цеха? — спросил Белобородов у Флоренского.
— И не однажды, — ответил тот.
— Вы знали, что сроки пуска этого участка срывались?
— Да, знал, — не стал отпираться Флоренский. — Но я думаю, что сроки — не самое главное. Даже если участок и был бы пущен в те сроки, которые были определены в самом начале, он не давал бы и половины той продукции, которой от него ждут. Прежде всего не продумана как следует планировка участка. Какой-то беспорядочный набор станков… Простите, вы сами там были? Съездите, посмотрите хотя бы ради любопытства. Обратите внимание на станок, который установлен в дальнем правом углу. Ему лет тридцать, не меньше. Какую производительность он может дать, не говоря уж о точности обработки деталей? Прекрасные заграничные станки ржавеют вдоль подъездных путей, а тут всякое старье понаставили!.. Уму непостижимо…
— Вы считаете, что все отечественные станки надо выбросить?
— Позвольте, почему — отечественные? Я говорю о старых, выработавших свой срок. Многие заграничные, которые стоят на участке, — тоже порядочная рухлядь. Сверлильный станок фирмы «Анри Бенедиктус» изготовлен, кажется, в год моего рождения…
— Но если сейчас все заново менять, все старые станки…
— Думаю, что надо не только станки менять, если уж вы завели этот разговор. Начальник цеха — технически малограмотный человек. Начальник четвертого участка — тоже. Федор Артурович Козловский — единственный в этом цехе инженер…
— А кстати, Козловский согласен с вашей точкой зрения?
Флоренский задумался.
— Во всем, что касается технической стороны, безусловно.
— И с тем, что планировка участка оставляет желать лучшего?
— Да.
— И с тем, что многие станки на участке морально устарели?
— Да.
Белобородов размашисто занес в протокол все эти «да», чувствуя накипающее раздражение и стараясь не показывать этого.
— Почему же он в таком случае?..
— Мне это тоже казалось странным, — на лету подхватил его мысль Флоренский. — Когда говоришь с ним один на один, он с тобой соглашается, но затем происходит удивительная метаморфоза. Когда мы с ним посмотрели плунжерный станок, ни у меня, ни у него не было сомнений в том, что место этому станку не на заводском дворе, а на участке, в цехе. Мне стоило большого труда уговорить Федора Артуровича доложить об этом начальнику цеха. Милейший он человек, Федор Артурович, но уж больно робкий. Меня поддержал даже мастер участка, бивший токарь. Он тоже посоветовал Федору Артуровичу поговорить с начальником цеха. И Федор Артурович согласился. Но, вернувшись от начальника цеха, он сказал мне, что ничего не выйдет. Как я понял, начальник цеха в общем-то не возражал против установки плунжерного станка, но потребовал от Федора Артуровича заверений в том, что станок будет пущен своевременно и, главное, будет исправно работать. Федор Артурович не решился на такое заверение…
— Иными словами, не решился взять на себя ответственность?
— Возможно, что ваша формулировка точнее, — кивнул Флоренский.
— Как вы думаете, много времени нужно для того, чтобы исправить ошибки в планировке участка и заменить устаревшие станки новыми, разумеется, теми, которыми располагает завод?
— Если как следует взяться, — подумав, сказал Флоренский, — то месяца хватило бы. Но заниматься этим должны, конечно, технически грамотные люди…
— Вы говорите — хватило бы месяца? — переспросил Белобородов.
— Н-ну… Я ведь на глазок прикинул, — развел руками Флоренский. — Но думаю, что никак не меньше трех недель…
«Городское бюро ЗАГС, г. Алатырь, Чувашская АССР. Справка. Выдана в том, что гр. Флоренский Владимир Степанович родился 25 декабря 1892 г. Отец — учитель городского духовного училища Степан Филиппович Флоренский и законная жена его Мария Александровна, оба православного вероисповедания.
Дата. Подпись»
20
Из письма бывшего управляющего КВЖД:
«Считаю необходимым отметить, что за период своей работы на КВЖД руководителем коммерческого агентства в Шанхае — с 1923 по 1932 гг. — Флоренский Владимир Степанович активно и со знанием дела проводил разного рода операции, направленные к развитию коммерческой работы дороги. В частности, по его инициативе была введена практика аккордных ставок, способствовавшая быстрому развитию экспортных перевозок грузов из Северной Маньчжурии в Шанхай через Владивосток. Им же было организовано, впервые за время существования КВЖД, транссибирское пассажирское сообщение из Шанхая, что послужило источником значительного притока инвалюты для нашей страны».
21
В один из последних августовских дней в жизни управления произошло событие из ряда вон выходящее, породившее много разговоров среди сотрудников.
Во время конвоирования сбежал арестованный, незадолго перед тем участник бандитского нападения на Красный обоз с зерном, направлявшийся из колхоза на заготпункт.
Как водится в таких случаях, немедленно была составлена ориентировка с приметами бандита. Печатала эту ориентировку Таня, секретарь-машинистка того самого отдела, в котором работали Пчельников и Белобородов.
Сразу после работы — а был последний день пятидневки — Таня поехала на выходной к матери в деревню и на одной из станций увидела в окно вагона проходившего по площадке человека, по приметам очень похожего на того бандита. Таня выскочила со своим узелком на станционную площадку и пошла следом за тем человеком, на некотором отдалении, по дороге, которая вела к поселку.
Заметив дом, в который вошел человек, Таня разыскала председателя поселкового Совета и поделилась с ним своими подозрениями. Прихватив с собой двоих взрослых сыновей, председатель пошел проверить, кто бы это мог быть такой.
Документов у того человека при себе не оказалось, а хозяева дома заявили, что никогда прежде его не видели, не знали, — попросился переночевать, вот и пустили..
Прибывшие в поселок оперативные работники без труда установили личность сбежавшего бандита. А Тане приказом по управлению была объявлена благодарность.
В то утро, когда был издан приказ, Белобородов заглянул в кабинет к Леониду и с шутливой укоризной покрутил головой:
— И где были у парня глаза! Такая невеста под боком, а он в Крым зачем-то ехать собрался! Теперь все — уведут!..
Однако у Леонида не было никакого настроения шутить:
— Алексей Игнатьич, прошу вас!..
— Уведут, уведут! — смеясь, выдал напоследок Белобородов и вдруг посерьезнел: — Я ведь зачем к тебе: сейчас у меня будет интересный разговор с Флоренским — приходи…
22
Леонид задержался со своими делами и пришел к Белобородову, когда тот уже вел допрос Флоренского. Бесшумно притворив за собой дверь, Леонид молча, на цыпочках прошел к окну.
— …На одном из предыдущих допросов вы показали, что вас интересовала Япония, как возрождающаяся, набирающая сил страна. Почему именно Япония, а, скажем, не США, не Германия?..
— Это нетрудно объяснить, — сказал Флоренский. — Ведь я в то время проживал в Китае, который находился под сильным воздействием со стороны Японии. Более того, готовилась оккупация Китая Японией. Видя, в какой нищете жили простые китайцы, я, естественно, не мог не задаваться вопросом о том, что принесет им возможное господство Японии. Благоденствие или еще большую нищету? Еще задолго до оккупации Маньчжурии мне было ясно, что никак не благоденствие…
— Ваши встречи с Камиро происходили только по его просьбе или вы со своей стороны тоже проявляли инициативу? — воспользовавшись паузой, Белобородов изменил направление разговора.
— У меня не было достаточных поводов искать с ним встреч.
— Однако вы не прочь были встретиться, если он вас просил об этом?
— Камиро не тот человек, которому можно отказать в такой просьбе. Однако вы правы: с ним интересно было поговорить. Японцы любят пооткровенничать, когда речь заходит о божественном предназначении их расы. По словам Камиро, они собираются подвести «под свою крышу» весь земной шар.
— Долго им придется строить эту крышу, — усмехнулся Белобородов.
— Видите ли, временна́я протяженность их не очень беспокоит. Они верят в бессмертие и полагают, что впереди у них вечность.
— Ну, пусть их, — и Белобородов снова подправил разговор: — Скажите, у вас никогда не возникало мысли, что во время «дружеских» встреч с Камиро вы, даже помимо своего желания, могли быть вовлечены в разведывательную деятельность в пользу Японии? Что вас могли завербовать?
— Как это — завербовать? Да еще помимо моего желания?
— Существует множество способов. Допустим, во время встречи с Камиро вас незаметно сфотографировали. А потом поставят перед выбором: либо будете им служить, либо будете скомпрометированы перед советскими властями, что сделает невозможным ваше возвращение на родину. А если и вернетесь, то в скором времени будете скомпрометированы по подозрению в шпионаже.
— Наконец-то я, кажется, начинаю понимать, что со мной произошло, — в сильном волнении произнес Флоренский, вглядываясь в глаза следователя, словно пытаясь что-то в них прочитать. — Видимо, меня, и в самом деле каким-то образом скомпрометировали? Возможно даже, у вас имеется фотография, о которой вы только что говорили?.. Но помилуйте, я не вижу в этом ровно никакого смысла! — Флоренский возвысил голос до патетического накала. — Ведь Камиро ничего от меня не требовал!
— Как же не требовал? — спокойно возразил Белобородов. — Ведь на одном из предыдущих допросов вы признались, что он просил поддерживать с ним связь после вашего возвращения на родину.
— Просил — да. Но при этом не ставил никаких условий. Я ответил, что интересы моего отечества для меня так же святы, как для него — интересы его отечества. Мы расстались как… добрые знакомые, и мне казалось, что он меня понял. Не вижу смысла, ради которого ему нужно было бы меня компрометировать. И хотел бы надеяться, что рано или поздно все разъяснится…
— Я тоже хотел бы на это надеяться, — неожиданно проговорил Белобородов, внимательно посмотрев Флоренскому в глаза.
— В таком случае… в чем же дело? Скажите мне, наконец…
— Встаньте и подойдите к столу, — сказал Белобородов. — Посмотрите на эти фотокарточки. Вам знаком кто-либо из лиц, представленных здесь?
Флоренский медленно, словно ноги его вдруг одеревенели, преодолел пространство, отделявшее его от стола следователя. Он долго вглядывался в лежавшие перед ним фотокарточки. Глаза его, в которых затеплилась было надежда, постепенно тускнели.
— Этого человека я встречал на заводе, — проговорил он хриплым голосом, словно делая над собой усилие, и показал на фото Макарова. — Он, кажется, работает в бухгалтерии… Больше ничего не могу о нем сказать. Даже фамилии его не знаю…
— Посмотрите хорошенько. Возможно, вы с ним еще где-нибудь встречались, кроме завода? Скажем, в Харбине? Или в Шанхае?
Флоренский вскинул на Белобородова удивленный взгляд:
— Даже так?
— Не исключено, — сказал Белобородов. — Он тоже проживал в Китае.
— Нет, не могу припомнить, — после продолжительного раздумья проговорил Флоренский. — В Китае очень много русских…
23
— Алексей Игнатьич, мне кажется, он узнал Макарова, на почему-то решил это скрыть, — высказал догадку Леонид. — Я заметил, как в его глазах мелькнуло что-то такое… Когда вы сказали, что Макаров жил в Китае…
— Тебе это просто показалось, — без всякого интереса отозвался Белобородов, зажав руками низко склоненную над столом голову. — Он не ожидал от меня такой щедрой подсказки, и вполне понятно, что вызванное этим замешательство отразилось у него в глазах. — Еще немного подумав, решил: — Пожалуй, сейчас самое время устроить им очную ставку.
— А что она даст? — спросил Леонид. — Флоренский же не отрицает, что встречался с Камиро и что разговор их носил вполне определенный характер. Какая, в сущности, разница, в каком именно месте они встречались? Или вы полагаете, что Жарова?..
Белобородов резко вскинул голову, и его глаза укоризненно сверкнули:
— Забыл, о чем мы с тобой говорили перед моим отъездом? Видимо, забыл… — он сокрушенно помотал головой, хотел еще что-то добавить, но тут зазвонил телефон. Белобородов снял трубку.
Выходя из кабинета, он напомнил Леониду про очную ставку:
— В двадцать ноль-ноль будь на месте, я тебя кликну.
24
— Да, этот человек мне знаком, — сказал Макаров, едва взглянув на Флоренского, и тут же словно бы потерял к нему интерес.
Зато Флоренский буквально впился в Макарова горящими глазами — потрясенно, презрительно, негодующе…
Белобородов попросил Макарова рассказать, где и при каких обстоятельствах они впервые встретились, и тот повторил слово в слово прежние свои показания. Пока он говорил, Флоренский продолжал пожирать его глазами и несколько раз порывался что-то крикнуть, но словно бы сглатывал готовые вылететь слова, и только кадык ходил вверх-вниз в конвульсивных движениях.
А когда Макаров умолк, Флоренский вдруг запрокинул голову и разразился басистым, нервным, срывающимся хохотом.
— Я вспомнил этого… субъекта! — немного успокоившись, но еще дрожа от возбуждения, произнес он, обращаясь к Белобородову.
— Надо полагать, вы вспомнили обстоятельства, при которых встретились с этим человеком в Харбине? — спросил тот.
Лицо Макарова казалось невозмутимо-бесстрастным, однако на лбу блестели крупные капли пота.
— Да, — сказал Флоренский, не отводя от него горящего взгляда.
— Вы хотите еще что-нибудь добавить? — спросил Белобородов.
— Если можно, я хотел бы дать показания… без… этого… — с усилием выговорил Флоренский, взмахнув рукой в сторону Макарова.
Белобородов понимающе кивнул.
25
Из донесения министра продовольствия Флоренского В. С. своему правительству (копия прислана Омским архивом):
«…Не могу не остановиться на одном нежелательном явлении, которое в значительной степени усложняет дело воспитания в массах уважения к законности и порядку. Таким нежелательным явлением необходимо признать открытое вмешательство в сферу деятельности административной и даже судебной находящегося в Павлодаре так называемого штаба пополнения отряда Анненкова в лице начальника штаба поручика Чернова и его адъютанта хорунжего Пашина. Возглавляемый этими лицами отряд совершает порки, производит реквизиции и налагает контрибуции, оставляя получаемые таким образом средства в своем распоряжении… Зарегистрировано несколько случаев, когда представители штаба вызывали к себе разных киргиз и под страхом порки и лишения свободы вымогали у них деньги и скот».
26
— Как только я услышал его голос и увидел глаза, я вспомнил все, — начал свои показания Флоренский. — На фотокарточке у него иное выражение глаз. И еще… Там у него были борода и усы…
Белобородов быстро и почти весело обернулся к Леониду:
— Помнишь, он говорил, что отрастил бороду? Вот она где объявилась! — И кивнул Флоренскому: — Продолжайте, пожалуйста!
— Однажды летом, кажется, в конце июня тридцать первого года, уже после оккупации Харбина японцами, — неторопливо повел рассказ Флоренский, — меня разбудили среди ночи выстрелы. Их было два или три. Я выглянул в окно, однако ничего не увидел из-за густой листвы акаций, да и темно было, только услышал удаляющийся топот и крики бегущих людей. Слов я тоже не разобрал, но похоже, что кричали японцы. До утра я больше не спал. А часов в семь ко мне в квартиру позвонили. Я не без опасений открыл дверь, но это была Ольга Сергеевна. Как она потом рассказывала, у меня было такое лицо, словно я увидел привидение. Впрочем, ничего удивительного: никогда прежде Ольга Сергеевна у меня в квартире не бывала, а тут в такой ранний час и после такой тревожной ночи… Приложив палец к губам, она молчком прошла в гостиную. Эта женщина умела владеть собой: лишь быстрое короткое дыхание и едва уловимое взглядом характерное для нее в минуты сильного волнения быстрое движение кончика языка по верхней губе выдавало ее состояние. «Володечка, ты мне очень нужен, — торопливо проговорила она. — Я сейчас ухожу и буду ждать тебя в ателье. Но что бы ты ни увидел — об этом никто не должен знать, — и повторила: — Никто, кроме нас с тобой!» Я обещал молчать. Собственно говоря, рассказывая вам об этом, я нарушаю данное Ольге Сергеевне слово… Но я не думаю, что причиню своим признанием какой-либо вред этой замечательной женщине, поскольку опасность, как вы увидите, угрожала ей со стороны японцев…
— Продолжайте, продолжайте! — поощрительно кивнул Белобородов.
— Ольга Сергеевна тут же ушла. Минут через двадцать я отправился следом за нею. На улице ничто не напоминало о ночном происшествии. Никаких следов крови, никаких любопытствующих… Ольга Сергеевна сама открыла мне дверь и, захлопнув ее за моей спиной, вдруг привалилась плечом к косяку и закрыла глаза, словно ей стало дурно. «Что с вами?» — испуганно спросил я. «Все прошло», — едва слышно пролепетала она и, крепко ухватив меня за руку, повела в фотолабораторию, которая находилась в полуподвальном помещении. «Только прошу вас, Володечка, ни о чем меня не спрашивать!» — умоляющим тоном проговорила она, пока мы спускались по ступенькам. Должен сказать, что это было нелегко — удержаться от вопросов, когда в полутьме, при тусклом свете красного фонаря я увидел лежащего на коврике, прямо на полу, человека с перебинтованным плечом и без всяких признаков жизни. «Скоро сюда придут, — сказала шепотом Ольга Сергеевна, — нужно перенести его в мою спальню». Ее квартира находилась в том же доме, на втором этаже. Я взял раненого на руки — должно быть, при этом причинил ему боль, и он начал тихо, сквозь зубы, стонать — и понес вверх по лестнице. Мы уложили его в постель, раздели, и Ольга Сергеевна сменила повязку, которая уже вся пропиталась кровью. Рана была сквозная, видимо, неопасная при своевременной врачебной помощи, однако позвать врача Ольга Сергеевна не могла по причинам, о которых вы сейчас узнаете, и нам оставалось лишь надеяться на благополучный исход и ждать. Ольга Сергеевна попросила меня не уходить. Я позвонил на службу, сказался больным и остался у Ольги Сергеевны в квартире. Горничную она отпустила. И время от времени, пока Ольга Сергеевна хлопотала в фотоателье, я проходил в спальню, чтобы дать раненому попить. Около полудня он открыл глаза, однако со мной не заговаривал, и я с ним тоже.
— Кто он был по национальности? — спросил Белобородов.
— Русский. Пить он просил по-русски, — ответил Флоренский. — И вот теперь самое главное. Вечером, приблизительно через час после закрытия фотоателье, когда во всем доме остались только мы втроем, в парадную дверь громко забарабанили. Ольга Сергеевна слегка побледнела, но взяла себя в руки и пошла открывать. Я видел с верхней площадки, стоя за портьерой, как вошли японские военные, офицер и двое солдат. И с ними был русский. Да, это был Макаров. Он объявил Ольге Сергеевне, что в ее доме будет произведен обыск. Первым делом он отдернул портьеры, за которыми стояли столики. «Здесь у вас что?» — спросил он. «Кафе», — ответила Ольга Сергеевна. Мне показалось, что она едва держится на ногах — пережить такую ночь, затем такой день и в конце концов оказаться на волосок от гибели… Когда я спускался вниз, я не надеялся на то, что мне каким-то образом удастся вызволить Ольгу Сергеевну из беды, у меня была одна только мысль: быть с нею рядом и, если ее оставят силы, не дать ей упасть. Увидев меня, Макаров выхватил револьвер, велел мне поднять руки и не двигаться с места. По знаку японского офицера солдаты подошли ко мне и проверили, нет ли у меня оружия, после чего меня подвели к офицеру. «Вы кто такой?» — грубо спросил у меня Макаров. Опередив меня, Ольга Сергеевна проговорила дрожащим голосом: «Это мой друг». Офицер вопросительно взглянул на Макарова. Тот отрицательно покачал головой и рукой показал в глубь помещения. Офицер кивнул в знак согласия и велел солдатам приступать к обыску. И тогда я заговорил с офицером по-японски. Я сказал ему, что если они собираются меня арестовать, то я хотел бы узнать, по какой причине, и что я всего лишь час назад пришел в гости к своей старой приятельнице. Офицер слушал с невозмутимым лицом, а солдаты уже поднимались по лестнице в жилую часть дома… Я ухватился за последнюю соломинку, «Не позволит ли мне господин офицер, — сказал я, — позвонить господину Сэйко Камиро, моему давнему хорошему другу, который наверняка поручится за меня…» Признаться, я не ожидал, что моя импровизация произведет на японца столь магическое действие. Офицер самым любезным тоном ответил, что в таком поручительстве нет необходимости. Затем он объяснил, что они разыскивают преступника, которому удалось бежать из тюрьмы и скрыться в одном из домов этого квартала. Я перевел эти слова Ольге Сергеевне. Она решительно заявила, что в ее дом никто из посторонних не мог проникнуть, тем более ночью, поскольку двери запираются на несколько замков, а спит она очень чутко. Офицер понимающе покивал и попросил меня перевести «его русскому помощнику», что обыск в доме госпожи Жаровой производиться не будет… Я с поспешностью исполнил его просьбу и, возможно, сказал Макарову больше, чем следовало…
— А именно? — спросил Белобородов. — Это очень важно.
— В частности, я сказал ему про свой министерский пост. Как я и ожидал, это произвело впечатление: Макаров стал заметно любезнее в обращении и в свою очередь не преминул представиться, назвав свой старый офицерский чин…
— Не вспомните, какой именно? — спросил Белобородов.
— Кажется, чин подполковника русской армии.
— Что вы еще сказали Макарову?
— Я сказал ему о своей давней дружбе с господином Камиро.
— И чем же все кончилось? — спросил Белобородов. — Они ушли?
— Да, — кивнул Флоренский. — А я всю ночь провел в доме Ольги Сергеевны. Она боялась оставаться одна. Но в комнату, где находился раненый, она меня не приглашала, и дальнейшая его судьба мне неизвестна. Утром я отправился на службу. Оттуда я несколько раз в течение дня звонил Ольге Сергеевне, и из ее слов понял, что в моей помощи она не нуждается. Поэтому после работы я сразу отправился к себе домой. Приблизительно через неделю после всех этих событий Ольга Сергеевна пригласила меня на чашку кофе. Она была в прекрасном расположения духа. О том происшествии ни она, ни я не упоминали…
27
Белобородов задумчиво полистал тетрадь Леонида с записями, сделанными во время последней поездки на Увальский завод.
— Давай-ка посмотрим еще раз показания Козловского…
— Я их наизусть помню, — сказал Леонид. — Сто раз перечитывал.
— И тебе ничего не кажется странным?
— В общем-то нет, — пожал Леонид плечами. — Такой уж он человек.
— А именно?
— Ну, пришибленный, что ли. Наверное, собственной тени боится. Но я, Алексей Игнатьич, Козловского за язык не тянул…
— Вижу, что не тянул, — покивал Белобородов на тетрадку, — Но это-то и наводит на размышления…
— А что вам кажется странным? — спросил у него Леонид.
Белобородов облокотился о стол и, запустив пятерню в волосы, другой рукой продолжал листать тетрадь.
— Ты смотри: по всем позициям, которые ты затрагивал в беседе, он четко проводит одну линию. Бьет по Флоренскому, и притом с определенной политической подкладкой… Говоришь, этот человек даже собственной тени боится?
— Чем-то он сильно напуган, это несомненно, — кивнул Леонид и тут же высказал догадку: — А может, Алексей Игнатьич, он знает за Флоренским куда больше, чем… Ведь посмотрите: он словно бы все время старается натолкнуть нас на мысль, которую прямо не высказывает…
— И которую высказал Макаров?
— Вот именно!
— И тогда становится понятным все поведение Козловского — его пришибленность и боязнь собственной тени?
— Вообще-то у меня были такого рода подозрения, — подумав, высказался Леонид. — Но Георгий Георгиевич со мной не согласился…
И еще Леонид подумал, что те подозрения, которые возникли у него в связи с запиской Флоренского, все же были небезосновательны. Хотя в шифровальном отделе в колонках записанных Флоренским чисел не нашли ничего подозрительного, не исключено, что сама записка могла послужить для Козловского каким-то сигналом или уведомлением.
Леонид поделился этими соображениями с Белобородовым.
Алексей Игнатьевич потер затылок.
— Записку, как тебе известно, еще на прошлой неделе переслали Козловскому, — он слегка поморщился, видимо, побаливала голова. — Сегодня утром я звонил на завод, разговаривал с начальником механического Цеха. Плунжерным станком Козловский пока что и не думал заниматься. И начальнику цеха о записке Флоренского ничего не сказал… Я вот что думаю. Если бы в записке было заранее условленное уведомление, то по логике вещей Козловский хоть немного да повозился бы у станка. Для отвода глаз.
— Значит… что же? — Леонид вопросительно смотрел на Белобородова.
— Думаю, что Козловскому эта записка просто не нужна была.
— Но тогда…
— Тогда можно допустить, что Флоренский действительно указал в своей записке возможные положения плунжеров.
— Но для чего ему это нужно?
— Чтобы можно было поскорее пустить станок.
— Но для чего ему-то в его положении ломать сейчас над этими вещами голову? — продолжал недоумевать Леонид.
— Сперва надо выяснить, для чего Козловскому и Макарову понадобилось компрометировать Флоренского, — ответил Белобородов.
— Вы полагаете, что Флоренского… скомпрометировали?
— Полагаю, что так.
— Похоже, что все это время, пока вы были в отъезде, я работал, можно сказать, впустую, — убитым голосом признался Леонид.
— С чего ты взял? — сурово глянул на него Алексей Игнатьевич. — Дров наломал — верно. Первая твоя ошибка: ты не придал значения фактам, говорившим в пользу Флоренского. Человек, который так выкладывается на работе…
— Но эхо могло быть маскировкой! — пытался защититься Леонид.
— Могло, — согласился Белобородов. — Но это надо было доказать, а ты принял это за аксиому. Я что-то не слыхал про шпионов, которым хватало терпения таким способом и так долго маскироваться. Ты ведь в котельной бывал? Видел, в каких условиях там приходится работать?.. Вторая твоя ошибка: все, что наговорил тебе о Флоренском Козловский, надо было тщательнейшим образом проверить, а ты и этого не сделал… Что же до того, зря ты работал или не зря… — Белобородов внимательно исподлобья поглядел на Леонида, и в уголках его строгих глаз собрались добродушно-насмешливые морщинки. — Дров ты наломал, но и фактов, свидетельств вон сколько собрал. Протоколы вел превосходно, вся картина как на ладони. — Белобородов кивнул на тетрадь с записью беседы с Козловским. — Кажется, я этого человека давно знаю, а ведь ни разу с ним не встречался…
28
Из протокола допроса свидетельницы Селезневой Марии Александровны:
«В о п р о с: Встречался ли ваш муж Селезнев Иван Евграфович (Макаров Сергей Константинович) у себя дома или где-нибудь в другом месте с технологом механического цеха Козловским?
О т в е т: Технолог механического цеха Козловский дома у нас никогда не бывал. Однако мне известно, что Иван Евграфович (Сергей Константинович) встречался с ним несколько раз по дороге на завод по каким-то делам. О чем именно они говорили между собой, я не знаю, так как муж в таких случаях просил меня не сопровождать его, как обычно. Кроме того, как я предполагаю, мой муж и Козловский, по крайней мере, один раз были вместе на охоте.
В о п р о с: Какие у вас имеются основания предполагать это?
О т в е т: Однажды мой муж задержался на охоте дольше обычного. Поздно вечером ко мне зашла жена Козловского и спросила, не возвращался ли еще Иван Евграфович домой с охоты. Я поинтересовалась, в чем дело. Козловская грубо ответила, что ее интересует, конечно же, не Иван Евграфович и что больше она своего мужа с кем попало на охоту не пустит.
В о п р о с: Когда Селезнев (Макаров) вернулся с охоты, вы спросили у него про Козловского?
О т в е т: Да, спросила. Он сказал мне, что был на охоте один.
В о п р о с: Не припомните, как часто ваш муж ходил на охоту?
О т в е т: За все время, что мы с ним жили вместе, раза три или четыре. У него своего ружья не было.
В о п р о с: Где же он брал ружье для охоты?
О т в е т: Одалживал у кого-то из сослуживцев.
В о п р о с: У кого именно?
О т в е т: Не знаю.
В о п р о с: И не предполагаете?
О т в е т: Нет».
29
Уже несколько дней, как вышел после болезни на работу начальник отдела Виктор Сергеевич Козырев. На другой же день он затребовал у Белобородова следственные дела на Макарова и Флоренского. Сегодня утром Козырев пригласил Белобородова зайти к нему.
Кивком указав на кресло перед столом, Виктор Сергеевич попросил Белобородова высказать соображения по дальнейшему ведению следствия.
— Полагаю, что сейчас надо вплотную заняться Козловским, — сказал Белобородов. — Его показания могут многое прояснить. И прежде всего — характер взаимоотношений между ним, Макаровым и Флоренским. Пока что ясно одно: Макарову и Козловскому для чего-то понадобилось скомпрометировать Флоренского. Но вот для чего? И действовал ли каждый из этих двоих сам по себе или в сговоре — это еще предстоит выяснить. Показания Селезневой дают основания предполагать, что имел место сговор, но они нуждаются в серьезной проверке и подтверждении…
— А подтвердить их могут только Макаров, Козловский и жена Козловского, — продолжил Козырев мысль Белобородова.
— Да, но Макаров отпадает, он ничего нам не скажет, — возразил Белобородов. — Жену Козловского еще рано допрашивать, можно все дело испортить: если она не подтвердит показания Селезневой, а этого вполне можно ожидать, с Козловским после этого трудно будет разговаривать.
— Что вы предлагаете? — спросил Козырев.
— Подойти к Козловскому с другой стороны. Четвертый участок механического цеха все еще не готов к пуску. И есть мнение Флоренского по поводу того, что происходит на этом участке. От всего, что предлагает Флоренский, Козловский с завидным упорством отмахивается, попросту говоря, он считает предложения Флоренского вредительскими. Думается, что в этом направлении и следует сейчас поработать.
— Конкретный план есть? — поинтересовался начальник отдела.
— У нас в городе такой машиностроительный гигант, — кивнул в сторону окон Белобородов. — Там работают прекрасные специалисты. Создадим экспертную комиссию… И есть у меня, Виктор Сергеевич, еще предложение: полагаю, что нет необходимости держать Флоренского под арестом.
— Давайте подумаем, — Козырев внимательно посмотрел на Белобородова. — Мне кажется, что дело Флоренского надо прекращать. И все же: давайте подумаем. И позовите сюда вашего помощника, ведь наш разговор и его касается…
30
Леонид сидел в приемной, напротив обитой коричневой кожей двери, и ждал, когда его позовут в кабинет начальника отдела. Рядом, у окна, Таня постукивала на стареньком «Ундервуде». Леонид не смотрел в ее сторону, однако порою чувствовал на себе ее быстрый взгляд и прихмуривал брови, давая понять, что не одобряет преувеличенного интереса к своей особе.
Не до того ему было, чтоб переглядываться с девчонкой, которая по глупости своей, кажется, влюбилась в него. Еще не хватало! За дверью, напротив которой он сидел, его ожидал не очень-то приятный разговор. А часа два назад он встретил на улице Лену. Шла под руку с каким-то очкариком. Сделала вид, будто не заметила Леонида…
Через много лет, когда по заданию командования Леонид окажется в бесконечно долгой командировке, он часто будет вспоминать с горьким сожалением вот эти самые минуты: как он сидел в приемной начальника отдела со своей будущей женой, не глядел на нее и молчал. А ведь столько могли сказать друг другу…
31
Несколько дней спустя на Увальский завод прибыла из Свердловска группа инженеров для ознакомления с положением дел на четвертом участке. Выводы технических экспертов свелись в основном к тому, что планировка участка нуждается в серьезной корректировке и что станочный парк совершенно не соответствует требованиям, которые должны предъявляться при изготовлении запланированной продукции. Рекомендовалось укрепить участок технически грамотными специалистами.
Что касается плунжерного станка, то один из приехавших инженеров вспомнил, что на заводе, где он работает, в одном из цехов, установили точно такой же станок. Вернувшись в Свердловск, он выслал оттуда схему расположения плунжеров, и благодаря этому станок удалось быстро запустить. Производительность его превзошла все ожидания. Среди множества рассчитанных Флоренским вариантов в его записке был и этот…
32
Если бы года полтора тому назад Козловского спросили, доволен ли он своей жизнью, он, не кривя душой, мог ответить, что, пожалуй, да, доволен. Хотя много в этой жизни было такого, что, мягко говоря, не могло не огорчать его, старого интеллигента.
И даже воспоминания о другой, совсем не похожей на эту, жизни не омрачали его существования. Воспоминания о тон далекой, невозвратимой поре, когда у него был свой двухэтажный каменный дом, свой выезд, кругленький счетец в банке и красивая молодая жена. Не Зинаида, нет. А сам он работал управляющим на крупной суконной фабрике, принадлежавшей его отчиму.
Что правда, то правда: не хотелось ему со всем этим за здорово живешь расставаться. Как мог, отстаивал свои прежние права: стал одним из организаторов заговора, направленного на свержение в городе Советской власти. А когда заговор провалился и Козловскому пришлось бежать из города, он добровольно вступил в армию Колчака и прошел с нею почти весь путь до Урала и обратно к Иркутску. За это сравнительно короткое время он получил два сильно повлиявших на его умонастроение известия: о самоубийстве отчима и о том, что красавица жена покинула его дом и уехала из города с одним из колчаковских генералов.
Провалявшись около месяца в тифозном бараке — где-то между Омском и Иркутском, — он решил не возвращаться в свою часть.
Он приехал в родной город и увидел свой дом, наполовину разрушенный взрывом. Город совсем недавно был освобожден от белых, и жизнь в нем еще не наладилась: на улицах пусто, во многих домах выбиты стекла, магазины и лавки закрыты. Козловский был в старой солдатской шинели и весь оброс бородой, поэтому без опаски, не дожидаясь, пока стемнеет, вошел в свой дом. Он поднялся на второй этаж уцелевшей части дома, где находился его кабинет. Ужаснувшись при виде учиненного здесь разгрома — разбросанных по полу книг и бумаг, сломанных кресел и залитого не то вином, не то кровью стола, — он подошел к шкафу, в котором за книгами находился вмурованный в стену небольшой сейф. Он был открыт. Из всего, что имело для Козловского какую-то ценность, остался лишь диплом об окончании института.
Постояв еще немного в кабинете и не заходя в другие комнаты, Козловский навсегда покинул этот дом и этот город.
Диплом пригодился ему довольно скоро. Уральский совнархоз, куда он обратился насчет работы, без лишних слов направил его в Увальск, где Козловский женился второй раз и снова зажил своим домом, пусть не таким шикарным, как прежде, и пусть в этом доме единовластно распоряжалась Зинаида Григорьевна, женщина с нелегкой судьбой и мрачноватым характером, старше его на семь лет, тем не менее всегда он был сыт, обстиран, и в доме всегда был идеальный порядок.
Зла на Советскую власть Козловский не держал, однако побаивался, что у Советской власти могут быть к нему кое-какие счеты, поэтому кое-что из своего прошлого он утаил. Ни в автобиографии, ни в анкете не упомянул о службе в колчаковской армии, а уж тем более о своем участии в контрреволюционном заговоре. Местом службы после окончания института назвал не Торск, а совсем другой город и должность назвал тоже другую, пониже.
Он снова стал Козловским: в графу о родителях вписал фамилию родного отца, инспектора народных училищ, погибшего при пожаре, когда Феденьке было всего четыре месяца от роду. Поскольку никаких подтверждений никто от него не требовал, Козловский мало-помалу и сам уверовал в свою подкорректированную биографию и рассчитывал прожить с нею всю оставшуюся жизнь.
Однако береженого бог бережет. Инстинкт самосохранения наложил отпечаток на характер Козловского. Такие характеры называют покладистыми, безотказными: Козловский никогда ни с кем не спорил и обычно сразу соглашался с любым предложением: «Да, разумеется». В крайнем случае отмалчивался. И уж, боже сохрани, чтоб он когда-нибудь высунулся с особым мнением. Он всегда старался оставаться в тени.
Но в жизни сплошь и рядом возникают ситуации, которые при всем старании невозможно уложить в заранее отработанную схему поведения. В конце двадцатых Козловского пытались втянуть в контрреволюционную группу, но он и слышать ничего не захотел. Это был один из тех редких случаев, когда он проявил несговорчивость, однако после разоблачения группы как ни старался Козловский остаться в стороне, а все же пришлось ему выступить в суде свидетелем. Он ни словом не обмолвился о том, как его самого вовлекали в группу, однако во многом благодаря его показаниям, которые он давал с глубоким знанием технической стороны дела, были оправданы два опытных инженера, обвинявшихся, как впоследствии выяснилось, без достаточных на то оснований.
Трудную задачку пришлось решать Козловскому и тогда, когда в цеховом пристрое начали оборудовать четвертый участок. Проект участка был разработан в одном из столичных конструкторских бюро — в расчете на новые станки, которые уже были закуплены за границей. Однако станков этих завод своевременно не получил, и поэтому руководство завода, чтобы ввести участок в строй к намеченному сроку, решило обойтись тем оборудованием, которое имелось в наличии.
Курировал участок сам начальник механического цеха, привыкший со времен гражданской войны брать трудные рубежи кавалерийским наскоком. Опытным глазом старого спеца Козловский сразу увидел в «местном» варианте проекта множество неувязок и после долгой внутренней борьбы решился все же сказать о них руководству, если его об этом спросят. Однако никому и в голову не пришло поинтересоваться «особым» мнением рядового, хотя и знающего, технолога.
Однажды по дороге на завод его обогнал, поздоровавшись на ходу, человек, лицо которого показалось Козловскому знакомым. Но как ни напрягал Козловский свою память, так и не вспомнил ничего. Раньше он этого человека ни на заводе, ни в городе не встречал. И какая-то неосознанная тревога закралась в сердце. Закралась и не отпускала до следующего дня, когда на смену ей пришло отчаяние.
Первый раз они встретились для разговора поздним вечером в городском саду. Было уже довольно темно. В дальнем, глухом конце сада стояла старая, полуразрушенная беседка. Усевшись на ее порожке, они и проговорили около часа.
Говорил главным образом Макаров, а Козловский подавленно молчал, до конца еще не понимая, куда тот клонит, но всем своим существом предчувствуя надвигающуюся беду.
Макаров вспомнил, как после окончания торговой школы работал на суконной фабрике, принадлежавшей отчиму Козловского, и как много позднее они с Козловским познакомились на квартире Бутырина, а на другой день собрались в доме Козловского, и как горячо говорил тогда Козловский о том, что судьба России решается такими людьми, как Бутырин и Макаров, преданными царю и отечеству боевыми офицерами…
— Сергей Константиныч, ради бога… Зачем?.. — умоляющим голосом то и дело повторял Козловский. — Ведь все ушло… Колесо истории…
Но Макаров будто ничего не слышал, продолжая упиваться дорогими сердцу воспоминаниями. О боях с красными. О личных встречах с Каппелем, атаманом Семеновым и самим Александром Васильичем Колчаком, из рук которого в августе девятнадцатого получил орден Анны… Лишь про Казаринку ни словом не упомянул.
Затем поинтересовался, где был все это время Козловский, как кончил войну. Козловский рассказал. И про тифозный барак, и про измену жены, и про свое решение смириться с судьбой, и что он все забыл и вспоминать не хочет. Ничего.
— И старых боевых товарищей? — спросил Макаров.
— Нет, отчего же… Очень рад был встретиться…
— Ну полноте, успокойтесь! — сердитым шепотом одернул его Макаров. — Вы что, думаете, я пойду на вас доносить? Я их боюсь не меньше вашего. Но мой страх — мой сторож, и пока я держу его в узде, я могу спокойно спать по ночам… Я тоже рад, что вас встретил, приятно было вспомнить, и уж извините меня за эту слабость. Постараюсь больше не бередить ваших душевных ран.
Они расстались, условившись не подавать на людях виду, что близко знакомы. С месяц, если не больше, Макаров едва замечал его при встречах. Козловский немного успокоился. По вдруг он опять зачем-то понадобился Макарову.
Встретились на том же месте, в глухом уголке городского сада.
— Мне, Федя, нужна твоя консультация, — обратился Макаров к Козловскому после того, как они поговорили об охоте. — Этот четвертый участок… Скажи, когда он может быть пущен? Без дураков?
— Но… — поперхнулся Козловский. — Это же секретные сведения, их никому нельзя… С меня взяли подписку…
— Никому! — согласно кивнул Макаров и властным шепотом отчеканил: — Только мне! Ты понял? — И снова перешел на дружеский тон: — Мне, Федя, это вот так нужно!
— Но, ради бога, зачем? — взмолился Козловский.
Макаров выжидательно смотрел на него и молчал.
— Я не могу… Так сразу…
— Посиди, подумай, а я пройдусь по бережку. Не то давай завтра опять встретимся.
— Только не завтра! Зина…
Козловский потому и смог отлучиться сегодня из дому, что Зина, супруга его, на дежурстве в больнице. Не дай бог, узнает…
— Тогда — к делу! — снова перешел на жесткий, повелительный тон Макаров. — Первое: участок намереваются пустить к маю. Блеф?
— Скорей всего, протянут до Октябрьских, — быстрым шепотом проговорил Козловский. — Масса ошибок, придется переделывать…
— Допустим, в ноябре эти штучки начнут выпускать. Пять тысяч в год… Многовато? Или вытянут? Ну, назови свою цифру!
— Как можно заранее знать! — всплеснул руками Козловский.
— Не крути, поди, уж и сам прикидывал! И не трусь, я ведь не записываю, так что улик против тебя не останется. Даже если мне, чего доброго, придет в голову донести на тебя в ГПУ, — Макаров тихо рассмеялся. — Глупо… Но ты сам вынуждаешь меня молоть этот вздор. Трясешься как лист осиновый Мы ж свои в доску!
— Ну хорошо, — с подавленным видом, однако решительно мотнул головой Козловский. — Предположительно — только предположительно! — могу сказать, что на том оборудовании, которым оснащается участок, пять тысяч никоим образом за год не сделать. Две-три… А скорей всего, и еще меньше.
— Сколько же?
— Полторы-две тысячи.
— Вот и все, дурачок! — опять, чему-то радуясь, тихо засмеялся Макаров и похлопал Козловского по плечу. — А теперь успокойся: возможно, что больше я тебя ни о чем таком просить не стану.
— Возможно?
— Так ведь в свое время я, поди, и без тебя буду знать, пущен участок или нет. И сколько он даст продукции — все цифрочки пойдут через мои руки, — сказал Макаров. — А сейчас — по домам!
«Клещ, клещ!..» — подумал, глядя на него, Козловский. С ужасом. С ненавистью. Обреченно. Чувствовал, что Макаров крепко его ухватил и так просто не отпустит.
После того прошло довольно много времени, прежде чем «клещ» снова о нем вспомнил. На этот раз предложил вместе поохотиться в тайге. Сам он пришел в условленное место налегке, Козловский же прихватил все снаряжение. Однако охотился один Макаров: сразу отобрав у Козловского ружье, он не расставался с ним, пока не истратил все патроны. Стрелял влет, навскидку и хоть бы раз промазал. Под конец охоты Козловский совсем изнемог под тяжестью переполненного дичью ягдташа, и тогда Макаров вытряхнул половину добычи в траву:
— Вызывает нездоровый интерес.
Никаких опасных разговоров на этот раз он не заводил. Похоже, что ему просто захотелось пострелять. Однако дома Козловский нечаянно проговорился, что был с Макаровым. Ко всем прочим переживаниям прибавилось еще и это: а ну как Зина еще кому скажет! И ведь предупредить нельзя: еще чего-нибудь заподозрит. А так вроде бы Пропустила мимо ушей: с Макаровым так с Макаровым, лишь бы не с бабой…
В следующую встречу, тоже в тайге, Макаров спросил у Козловского о Флоренском: что он за человек и давно ли работает на заводе? Козловский сказал, что Флоренский весьма приятный собеседник.
— В шахматишки играем, чайком балуемся. В Китае жил, много интересного рассказывал…
— Так, так… — пробормотал Макаров, усмехаясь. — А как он в Китай попал, не рассказывал?
— С большим сожалением.
— А про свой министерский пост?
— Весьма неохотно.
— Ну, еще бы! — злорадно усмехнулся Макаров. — Золотишко зато греб с превеликой даже охотой.
— Не похоже на него… — пробормотал Козловский.
— Эх, Федя, Федя! Наивный человек. Разве ты не помнишь, что делалось тогда в Омске? Провиант уходил на сторону целыми вагонами. Составами!
— Я же в армии все это время находился.
— Я — тоже, — сказал Макаров. — Но и в Омске пришлось побывать. Наслушался и нагляделся всего. По горло сыт! И знаешь, что я тебе скажу? Мы проиграли из-за таких, как Флоренский. Да, если бы Александр Васильич проявил твердость и вздернул вовремя на виселицу половину своих министров, а первого Флоренского, — летом девятнадцатого года он въехал бы в Москву на белом коне, ведь недалеко уж были!.. А ты знаешь, Флоренский мне и там, в Харбине, сумел нагадить. С-сволочь!.. Выследил я одного… Поймай его, такую карьеру мог бы сделать! Орлом бы сейчас летал. Долго охотился. Ранил! Осталось только схватить. И тут Флоренский все карты мне спутал… — Макаров скрежетнул зубами. — Ну ладно, еще сочтемся. Теперь он никуда от меня не уйдет.
— Что же произошло? — зябко ежась, спросил Козловский.
— Этот… резидент раненый спрятался в доме у одной потаскухи. Я точно знаю, что он там был. Все соседние дома обыскали, оставался один. И надо же, чтоб именно в этом доке, в эту ночь оказался Флоренский! А со мной был япошка-лейтенант и еще двое солдат. Флоренский этому япошке и стал заливать, будто они с Камиро давние друзья. А Камиро — большой человек. Мне-то наплевать было, пускай хоть сам папа римский, я все бы там перевернул, а этого… взял бы живым или мертвым. Об заклад мог побиться, что он в этом доме прятался. Но косоглазый лейтенант при одном упоминании имени Камиро наложил в штаны и дал отбой. А я сказать ничего не могу: по-японски ни бельмеса, прошу Флоренского перевести лейтенанту, что обыск необходим, но тот, видно, так перевел… Сволочь! Надо узнать, на кого он сейчас работает, навряд ли на япошек…
— Вы меня разыгрываете, Сергей Константиныч! — с отчаянием воскликнул Козловский.
— Да нет, не разыгрываю, — устало произнес Макаров. — Борьба продолжается, Федя. Но приходится маневрировать. Когда-то ты хорошо сказал, что судьба России в руках таких, как я. Я эти твои слова всегда буду помнить. До смертного часа… — глаза Макарова лихорадочно заблестели. — А сейчас, Федя, во имя спасения России нужно, чтоб мы с тобой кое в чем помогли япошкам. Это ведь по их просьбе я в тот раз консультировался с тобой…
— Не понимаю… — у Козловского тряслись губы. — Ей что-то ужасное говорите.
— Ничего ужасного, — усмехнулся Макаров. — Такова жизнь. А тебе просили передать спасибо. Будет и кроме «спасибо», но попозже. Попозже…
33
С того дня как арестовали Макарова, Козловский каждую минуту ждал, что придут и за ним. Вздрагивал, втягивал голову в плечи, затаивал дыхание всякий раз, когда кто-нибудь подходил к дому. По ночам спал чутко и часто кричал во сне.
Миновала неделя, другая, третья. Никто за ним не приходил. Но и Макаров не возвращался. Козловский убеждал себя в том, что Макарову нет ни смысла, ни повода показывать на него. Вполне даже возможно, что следователи не подозревают о шпионской работе Макарова, думал он, а все обвинения строят на старых его грехах. Козловский слышал об инциденте, имевшем место в день ареста Макарова в заводской бухгалтерии. Как зашел туда старый партизан и узнал в Макарове карателя. Да Козловскому и без того было известно, что «клещ» служил одно время в белогвардейской контрразведке.
Успокаивая себя, Козловский понимал, что пока идет следствие, покоя не будет. Что сюрприза надо ждать в любую минуту.
А тут к старому страху добавился новый.
После того, что он узнал от Макарова о Флоренском, Козловский стал избегать встреч со старым приятелем. И уж, во всяком случае, в домашней обстановке. Под самыми немыслимыми предлогами, не думая о том, как выглядит в глазах Флоренского.
А тот, не подавая виду, будто что-то заметил, после двух-трех отказов сам перестал зазывать Козловского к себе «на партию шахмат», в гости к Козловским тем более не напрашивался, но с некоторых пор зачастил в механический цех, и именно на четвертый участок. Сперва по служебным делам, а затем стал вмешиваться в дела, которые его совершенно не касались. Совершенно!
Можно себе представить состояние Козловского, когда в один прекрасный день в механическом цехе появился сотрудник ГПУ. Первой мыслью было: Макаров назвал его имя.
На ватных ногах вошел Козловский в кабинет начальника цеха, куда его пригласили для беседы. Однако молодой человек, вежливо предложивший ему присесть по другую сторону стола, неожиданно заговорил о целесообразности установки на четвертом участке плунжерного станка, и в воспаленном от тяжких дум и страхов мозгу Козловского тотчас сверкнула догадка: молодой человек интересуется Флоренским!
Он не сообщил ничего такого, что ему стало известно о Флоренском со слов Макарова, поделился лишь собственными предположениями и наблюдениями. При этом, возможно, допустил из-за сильного волнения одну-две маленькие неточности. Возможно…
34
Из письма Юлии Николаевны Тихомировой, артистки Москонцерта:
«После кончины мужа я старалась избегать встреч с Владимиром Степановичем. Поэтому в конце 1920 и начале 1921 г., приблизительно с того времени, как он стал работать в управлении железной дороги, мы с ним долгое время совсем не виделись. Но однажды — кажется, это было в конце января 1921 г. — он пришел ко мне домой под предлогом, что должен выехать в служебную командировку на ст. Маньчжурия и хотел бы посоветоваться, как ему поступить. Помнится, он мне сказал, что больше не в состоянии вести двойную жизнь, но открыть свое настоящее имя не может: его немедленно арестуют, как бывшего министра. При этом Владимир Степанович дал мне понять, что окончательно еще ничего не решил и ждет моего слова. При этом даже пошутил: «Если вы, Юленька, согласитесь приходить ко мне в тюрьму на свидания, я хоть сегодня готов предать себя в руки правосудия».
Порою мне кажется, что это не было шуткой. Во всяком случае, я знала, что он никуда бы не уехал, попроси я его остаться…»
Из письма Павла Семеновича Сушкова, бывшего управляющего Забайкальской железной дорогой:
«…Для меня до сих пор остается загадкой: что толкнуло его на этот необдуманный шаг? У нас было много вполне доверительных разговоров, Тихомиров (Флоренский) казался мне порядочным человеком…»
35
Из протокола допроса свидетельницы Козловской Зинаиды Григорьевны:
«В о п р о с: Вам знаком Селезнев Иван Евграфович?
О т в е т: Такого человека я не знаю.
В о п р о с: Вам знакома гражданка Селезнева Мария Александровна?
О т в е т: Гражданки Селезневой Марии Александровны я не знаю.
В о п р о с: Следствие располагает сведениями о том, что оба названных лица вам знакомы (свидетельнице Козловской зачитывается выдержка из протокола допроса свидетельницы Селезневой)».
— Так это вы про Марию Березкину! Ну, знаю я ее. Только по прежней фамилии. Слыхала, что она замуж вышла за какого-то приезжего. И будто он в заводской бухгалтерии работает. А как его звать-величать — этого не знаю.
— Вам было известно, что Селезнев ходит на охоту?
— Слыхала об этом.
— От кого именно?
— Я ж в больнице работаю. Там каких только разговоров не наслушаешься. А кто что говорит — разве упомнишь!
— В тот вечер, когда вы приходили на квартиру к Селезневым, у вас были основания предполагать, что ваш муж Козловский Федор Артурович мог пойти на охоту вместе с Селезневым?
— Да ведь я пришла только спросить. Время позднее, а Федора все нет и нет. Вот и забеспокоилась.
— Но к Селезневым идти от вашего дома неблизко, в то время как по соседству с вами проживают два гражданина, систематически занимающиеся охотой…
— Так я и их пытала про Федора. Как же!..
— А когда в этот вечер ваш муж вернулся домой, вы спросили его, один он был на охоте или с кем-то еще?
— По правде сказать, я его про другое спрашивала…
— А именно?
— Не завернул ли он, случаем, к какой женщине. После охоты-то…
Зинаида подробно пересказала мужу, как ее допрашивал следователь и как она ловко вывернулась с этим бухгалтером. Она, разумеется, знала, что муж Марии арестован, И за что — тоже знала.
Козловский не мог не обратить внимания на промашку Зинаиды. Ни от кого, кроме как от своего мужа, не могла она услышать о том, что «бухгалтер» балуется охотой. Мария Селезнева не могла ей об этом сказать — не те между ними отношения..
Но более всего Козловского убило другое. Ни одного вопроса не задал Зинаиде следователь о Флоренском. Интересовался только Макаровым. Только Макаровым и им, Козловским…
36
Возвращаясь с обеденного перерыва, уже перед самой проходной Козловский увидел впереди знакомую широкоплечую длиннорукую фигуру. Решил: кто-то очень похожий. Но в проходной, показывая вахтеру пропуск, Флоренский повернул голову, и Федор Артурович, прижмурив глаза, остановился как вкопанный. В голову толчками, мутя сознание, прихлынула кровь. В грудь изнутри били молотком.
Кое-как взял себя в руки. Когда открыл глаза, Флоренского уже не было видно ни в проходной, ни по ту ее сторону.
Оказывается, еще до перерыва руководителей цехов и отделов вызвали в партком завода и довели до их сведения, что с Флоренского сняты выдвигавшиеся против него обвинения, в связи с чем следователь лично принес ему свои извинения. За то время, что Флоренский находился под арестом, ему будет полностью выплачена зарплата. Было также сказано, что бывший работник заводской бухгалтерии Селезнев (он же Макаров), обвинявшийся в кровавых преступлениях, совершенных в годы гражданской войны, оказался к тому же еще и агентом иностранной разведки.
…Козловский сидел за своим столом, тупо уставившись в разложенные чертежи. Кто-то подходил к нему, о чем-то спрашивал, но он словно бы не понимал, чего от него хотят.
Сотрудники, сидевшие с ним в одной комнате, рассказывали потом, как тяжело поднялся он из-за стола и нетвердой походкой — его шатало из стороны в сторону — направился к двери. Остановившись на пороге, словно в полном изнеможении привалился плечом к косяку, немного постоял так, затем выпрямился, обернулся к сидевшим в комнате и с какой-то бессмысленной, а скорее, даже безумной улыбкой проговорил: «Я всё… Пошел…»
Утром следующего дня он сидел перед Белобородовым и, торопясь, нервничая, давал показания, то и дело спрашивая, зачтется ли ему добровольная явка и исключительная ценность сведений, которые он может сообщить.
Ничего не утаивая, он рассказал о своем участии в контрреволюционном заговоре в Торске, и как воевал за «освобождение России», и как после ранения попал в тифозный барак, где ему открылась «вся тщета его жертвенности» и где он понял, что белое движение обречено…
Здесь следователь прервал его:
— Скажите, Козловский, вы сами пришли к этому выводу или кто-то помог вам разобраться в происходящем?
— Да, разумеется, — спохватился тот. — Рядом со мной оказался именно такой человек. Поручик Бородин. Он понимал, что состояние его безнадежно, и потому вслух говорил такие вещи, за которые при иных обстоятельствах мог бы угодить под расстрел. Колчака он называл ничтожеством, совершенно неспособным держать в своих руках бразды правления. Должен заметить, что в то время армия Колчака еще оказывала красным войскам упорное сопротивление, поэтому обличительные речи поручика Бородина вызывали со стороны большинства офицеров, которые находились с ним в одной палате, весьма, я бы сказал, решительный протест. Доходило, знаете, даже до оскорбительных выкриков. А затем кто-то предложил подать рапорт начальству, и под ним подписалась вся палата…
— Вы тоже?
— Как ни прискорбно… Однако дать делу ход не успели. Наутро я проснулся и увидел…
— Широко раскрытые голубые, уже остекленевшие глаза поручика?
— Вы смеетесь… — подавленно проговорил Козловский. — Но это действительно так было!..
— Вы еще кому-нибудь рассказывали о поручике Бородине?
— Н-нет… Впрочем, да. Одному человеку. Совсем недавно…
— Назовите фамилию этого человека.
— Настоящую? Дело в том, что… Впрочем, вы, несомненно, знаете, что он не Селезнев, а Макаров, бывший белогвардейский офицер. Но вам, возможно, не все известно из того, что знаю я…
…Козловский продиктовал следователю точный текст письма, которое Макаров поручил отправить в Хабаровск до востребования некоему Фирсову Николаю Герасимовичу. Своей лаконичностью письмо это больше походило на телеграмму:
«Милый Колечка, вышла замуж не по своей воле. Твоя по-прежнему Валя».
При написании письма Козловский должен был сделать в тексте несколько орфографических ошибок, имитирующих малограмотность этой самой «Вали».
Как и следовало ожидать, почтовый адрес для связи, сообщенный следователю самим Макаровым, уже не функционировал, А возможно, что был чистейшей липой. Теперь надо было выходить на «Фирсова». Надо было немедленно информировать о нем хабаровских товарищей…
— А ты задавался вопросом, станет ли Макаров с нами сотрудничать, — говорил Белобородов Леониду после допроса Козловского. — Вот тебе и ответ!
— Одного не могу взять в толк: на кой леший ему понадобилось приплетать сюда Флоренского? — в голосе Леонида чувствовалась неприкрытая досада. — Ну, допустим, рассчитывал заслужить нашу признательность за «разоблачение японского шпиона». Но неужели он не понимал, что если мы установим непричастность Флоренского…
— Не исключено, что Макаровым руководила еще и жажда мщения, — высказал предположение Белобородов. — Ведь Флоренский, хотел он того или нет, по существу, испортил Макарову всю карьеру. Конечно, это выглядит чистым безумием — в такой момент сводить личные счеты, идя на поводу у низменных страстей. Однако же кое-кому виновность Флоренского показалась очевидной… Запомни, Леня, раз и навсегда: в нашем деле аксиом не должно быть! Мы с тобой не математические задачи решаем, в наших руках судьбы людей. Есть разница?..
