#img_5.jpeg

 

Часть первая

Пассажир с «Эльдорадо»

1

Поплевав на окурок и бросив его в урну, Агеев поднялся на крыльцо. Массивная дубовая дверь подалась неожиданно легко: навстречу вышел военный со шпалами в петлицах. Лицо его показалось знакомым. Уже из вестибюля Агеев вдруг круто повернул назад, рванулся следом. Однако военный уже вскочил в ожидавшую его пролетку, сидевший на козлах парень в гимнастерке дернул за вожжи, и молодой меринок резво зацокал копытами по брусчатке.

Пришлось снова закурить. Напрасно Агеев напрягал память, пытаясь вытянуть из ее глубин хоть что-нибудь, имеющее отношение к этому военному. И все-таки он мог голову дать на отсечение: где-то, при каких-то обстоятельствах им доводилось быть знакомыми… Нет, ничего не мелькает, хоть тресни! А память на лица у Агеева всегда была отменная. Была… То-то и оно…

Агеев досадливо крякнул и вернулся в вестибюль.

— Мне бы с кем тут поговорить, — обратился он к дежурному.

Уважительно поглядев на орден Боевого Красного Знамени, тот спросил у Агеева его фамилию, имя и отчество.

— Минуточку подождите, товарищ! — И снял телефонную трубку.

Пока велись переговоры, Агеев разминал пальцами папироску в кармане тужурки. Дежурный покосился на его ходившую ходуном руку и кивнул на стоявший при входе деревянный диванчик:

— Можете там покурить.

С зажатой в зубах дымящейся папиросой Агеев откинулся на спинку диванчика и, уронив на бедра сухие кулачки, вернулся памятью к тому давнему июльскому дню, когда, стоя спиной к только что вырытой яме, на самой ее кромке, увидел прямо перед собой десяток черных винтовочных зрачков и столько же зеленых фуражек с кокардами, словно бы надетых набекрень на винтовки.

Оказавшись перед бездушным, нерассуждающим, повинующимся чужой воле механизмом, который через несколько мгновений должен стереть его с лица земли, Агеев перевел взгляд на стоявшего чуть в стороне франтоватого офицера с хлыстом в руке. На единственную живую морду с глазами, в которые можно было плюнуть.

Готовясь отдать команду, офицер окинул сосредоточенным взглядом застывших в ожидании солдат. Глаза его прятались и тени надвинутого на самые брови козырька.

Агеев разлепил саднящие, спекшиеся губы и сипло позвал:

— Ты, белая сволочь!

Офицер коротко крутанул головой, словно воротник френча давил ему шею. Голубовато-серые глаза выражали одно лишь холодное любопытство. Агеев подобрался как перед прыжком, набрал полные легкие воздуху. Лицо его исказилось в гримасе…

И в этот момент кто-то из стоявших вместе с ним на краю ямы запел «Интернационал». Судорожно сглотнув, Агеев подхватил со второй строки, не сводя с офицера исступленно-яростного взгляда.

— …Весь мир-р голодных и р-рабов!.. Кипит наш р-разум…

Молодой смуглолицый поручик продолжал медленно поворачивать голову, с интересом оглядывая поющих, и у Агеева было такое чувство, что вот сейчас, как только встретятся они глазами, поручик тут же свалится замертво.

Офицер, словно догадавшись об этом, вдруг застыл в неподвижности, а затем быстро повернул голову в сторону надетых на винтовки фуражек и вскинул обтянутую перчаткой руку с зажатым в ней хлыстом.

Агеев еще успел ухватить глазом, как, отдавая команду, поручик ощерил жесткий безусый рот с чуть выступающими вперед верхними резцами. А затем наступили тьма и безмолвие.

С тех пор, вот уже полтора десятилетия, Агеев искал новой встречи с поручиком. Чтоб расквитаться за все. Уничтожить собственными руками. Агеев не мог спокойно жить, пока тот расхаживал по земле. Смерть в образе смуглолицего поручика душила его по ночам в кошмарных снах.

Агеев не помнит, как помирал после расстрела.

И как выбрался из ямы — тоже не помнит. Сознание вернулось уже на воле: вдруг почудилось, как чья-то мягкая прохладная рука поглаживает по лицу. Открыл глаза и понял, что жив, увидев над собой обвязанное белым платком бабье лицо. Молодое ли, старое — не разглядел тогда. Хотел спросить: «Ты — кто?» Но язык не ворочался, во рту все горело огнем.

— Ну-ко приподымись, родименький! — услышал быстрый шепоток.

Как подымался — тоже начисто вылетело из памяти. А помнит отчетливо, как шел, обхватив женщину здоровой рукой за шею и приволакивая левую ногу. Была ночь, ветер шумел в верхушках сосен. Жгучая боль все сильней раздирала плечо, грудь и ногу. Дышал он с присвистом, воздуху не хватало. Но все же шел.

А потом закачалась перед глазами стремянка, и он ухватился за перекладину.

— Залазь, родименький!

Женщина помогла ему утвердить здоровую ногу на нижней перекладине и стала подсаживать. Агеев подтянулся одной рукой.

И снова — провал в памяти. Последнее, что вспоминается из той ночи, — это как женщина втягивала его, ухватив крепкими руками под мышки, в запашистую тьму сеновала.

Три недели Пелагея, тайком подымаясь на сеновал, отпаивала его какими-то отварами, накладывала на раны примочки да целовала горячими влажными губами, когда думала, что он спит. А сама каждую минуту — и днем и ночью — находилась в смертном страхе, укрывая Агеева не только от карателей, но и от собственного мужа, белогвардейского унтер-офицера, служившего в Торске, в строевом батальоне, и частенько, раза два, а то и три в неделю, наведывавшегося домой.

Всякий раз во время побывки унтер накачивался самогонкой и по ночам корил и колотил безответную жену за то, что не рожает ему детей. Когда утром после его отбытия Пелагея приходила на сеновал проведать Агеева, все лицо ее и руки были изукрашены синяками.

Если бы силы позволили Агееву, он не задумываясь прибил бы унтера насмерть, разом разделавшись с ним за все муки, принятые этой доброй и, как после оказалось, вовсе невиноватой в своем бесплодии женщиной. Но не было сил подняться…

А еще более того жаждал он другой мести. Ему нужен был поручик.

Дом Пелагеи стоял на самой окраине поселка, и временами Агеев слышал доносившиеся из лесу, со стороны кладбища, гулкие залпы.

Еще до ареста, последовавшего на другой день по его прибытии в Казаринку, Агеев узнал от товарищей, что в этом рудничном поселке, расположенном в трех верстах от Торска, остановилась рота карателей и что командиры двух из четырех ее взводов — здешние жители. А командир второго взвода Сергей Макаров и вовсе приходился родным братом председателю рудничного Совета Василию Макарову, с которым Агеев как раз и должен был встретиться, да не успел: за несколько часов до прихода Агеева в Казаринку товарищи спешно переправили Василия в Торск, спрятав его в возу сена.

В арестной камере в одно время с Агеевым оказался рабочий Казаринского рудника, живший через дом от Макаровых, ровесник Сергея и товарищ его детских игр. Вместе и в церковноприходской школе учились. Потом Сергей уехал в Торск, окончил торговую школу и устроился писарем на суконной фабрике Агурова. В самом начале империалистической его мобилизовали и отправили солдатом на фронт. Как уж он там сумел выбиться в «люди», про то в подробностях ничего не известно, только выбился. «Георгия» получил, офицером стал. Карателем. Да где — в родном поселке!

— Тебя-то признал, нет? — спросил Агеев у рабочего.

— Да вроде как нет.

— Не он это тебя? — кивком показал Агеев на рубцы, украшавшие лицо рабочего.

— Не, другой. Пашка Неволин с Подгорной улицы. Мы с имя здорово дрались пацанами.

— Теперь, значит, отыгрался?..

В начале четвертой недели Пелагея окликнула его со двора:

— Касатик, родименький, красные пришли! — и завыла по-бабьи.

Сгинул унтер. Бесследно исчез поручик Макаров. Но не мог Агеев тотчас пуститься следом за отступавшими белогвардейскими частями: слаб был, еще с месяц пришлось поваляться.

Зато потом, почти до самого конца гражданской, охотился он за своим поручиком. Всякий раз стоило во время боя замаячить перед его глазами офицерскому погону, как в Агеева словно дьявол вселялся. С удесятеренными силами прорубался он туда, увлекая за собой взвод, и часто бывало — сталкивался с белым офицером лицом к лицу. Но с Макаровым встретиться так и не довелось.

Под Волочаевкой Агеев был тяжело ранен в голову, и здесь кончилась для него гражданская война. За беспримерное геройство наградили его орденом, но душевного покоя он так и не обрел. В холодном поту, с неровно бьющимся сердцем просыпался он по ночам и уж до самого утра не смыкал глаз, с тоскою думая о том, что время уходит и все меньше надежд остается на встречу с поручиком.

Более всего боялся Агеев, что тот помрет своею смертью, оплаканный родными и близкими. Как человек. Или уже помер, а он, Агеев, ничего об этом не знает и не узнает никогда. Или, о чем еще невыносимее думать, погиб в бою с красными отрядами и похоронен беляками со всеми подобающими герою воинскими почестями.

И вот наконец-то встретились… Позавчера. В бухгалтерии…

— Товарищ Агеев! — оторвал его от тяжких раздумий дежурный.

Вышедший ему навстречу сотрудник ОГПУ был молод. Черные волосы гладко зачесаны назад над крутым высоким лбом. Глубоко посаженные глаза внимательны и строги. Зеленый френч с пустыми петлицами. Синие галифе. Начищенные до зеркального блеска хромовые сапоги.

«Не нюхал еще пороху», — глянув на него, сразу определил Агеев.

Сотрудник ОГПУ, назвавший себя Леонидом Родионовичем Пчельниковым, провел его в длинный узкий кабинет на втором этаже. Вся обстановка здесь состояла из старого письменного стола, стула по одну его сторону, табурета по другую и конторского шкафа.

На письменном столе царил идеальный порядок: по левую руку — телефонный аппарат, посередке — чернильный прибор да стопочка чистой бумаги. Ничего лишнего.

«Не нюхал еще пороху!»

2

Ошибся Агеев: пороху Леня Пчельников успел-таки понюхать, Правда, не в гражданскую, тогда он был еще слишком мал, а совсем недавно, весной позапрошлого, тридцать второго года, когда участвовал в ликвидации кулацкой банды и был ранен в плечо выпущенной из обреза пулей. К счастью, ранение оказалось легким.

После излечения армейский комитет комсомола и направил его в распоряжение особого отдела ОГПУ, куда еще раньше был откомандирован закадычный его друг Коля Александров. Вскоре из особого отдела Леонида перевели в территориальный орган, на Урал. А Николай… Теперь Леонид даже не знает местонахождения друга.

Тут дело такое — спрашивать не полагается, только и остается, что строить догадки. В позапрошлом году, будучи проездом в Москве, заглянул к его матери. «В командировке Коля», — сказала она, вздохнув. В прошлом году опять заглянул — Коля опять в командировке. Похоже, что и не приезжал еще домой. Мать есть мать: проговорилась Леониду в последнюю их встречу, что получает от сына весточки. Откуда — не сказала. Видать, и сама не знает. Скорей всего, не по почте — с оказией.

В глубине души Леонид завидует другу, чего уж там. И даже иной раз накатывает горькая обида на судьбу: он вот для такой работы почему-то не подошел, а Николая — послали туда, в «командировку». Николая послали, а он — не подошел… Вместе в армии служили, были комсоргами батальонов в одном полку. Но вот Колька где-то там играет в прятки со смертью, а он, Леня Пчельников, оперативный работник ОГПУ, должен сидеть в теплом кабинете за чистым столом, беседовать с гражданами…

Впрочем, у него тоже случаются командировочки, хоть и не такие долгие, как у Николая, но бывает, что и намерзнешься, и наголодаешься, и пуля возле самого уха иной раз просвистит. В такие минуты, конечно, самоанализом некогда заниматься, голова совсем иными мыслями занята. А в кабинетной тиши бывает. Накатывает. Вот как сейчас: внимательно слушает Леонид сбивчивый рассказ Агеева, а сам потихоньку завидует Кольке. И до невозможности хочется самому отправиться в такую командировку…

Нет, Леонид к Агееву — со всем уважением. И к его возрасту, и к его боевому ордену. Чтоб заслужить такой орден, это ж как надо воевать! К тому же еще и подпольщик, и на царской каторге побывал. Сорок четыре года, а как скрутило — совсем старик: все лицо в морщинах, голова и руки трясутся.

— Кузьма Фомич, вы на том заводе, в Увальске, и раньше бывали?

— Бывал, как же! Всякий год раза три по работе туда езжу. Только в бухгалтерию захаживать не случалось, все дела со снабженцами решал. А тут новый порядок ввели: главный бухгалтер на накладных еще должен расписываться. Я им говорю: делать, что ли, нашему главбуху не хрена? Все ж таки пошел — куда денешься. А оно вишь как! Я эт-т сколь за ним, за Макаровым, гонялся, а он рядом сидел! То-то сердце у меня каждый раз, как на завод приеду, побаливать начинало. В прошлом году, помню, вот так же…

— И вы пришли в бухгалтерию… — подправил разговор Леонид.

— Ну да, пришел! — спохватился Агеев. — Их там четверо сидело. Три девахи и мужчина. Я мужчине-то и сунул накладные. Думал, он и есть главбух. Он эт-т голову и поднял, а я как рожу его увидал — меня будто током шибануло: он!.. Все ж таки удержал себя, токо рука все тянулась к заднему карману… У меня в прошлом году маузер отобрали. Именной. Десятизарядный. Прихватывал когда с собой, мало ли что… Ну, показалось как-то, ровно бы Макаров навстречу идет, по другой стороне улицы. Я эт-т маузер выхватил. Стой, ору, белая вошь! И в воздух раза два пальнул… Обознался, еж его задери!.. Жалко маузер. Я и в Москву писал — не помогло… Может, вы посодействуете?..

— Вы этому мужчине в бухгалтерии ничего такого не говорили? О своих подозрениях? — опять осторожно подправил разговор Леонид.

— Ни-ни! — замотал головой Агеев. — Удержался… Так я про маузер… Все ж как-никак память…

— А вам не показалось, что он вас узнал?

— Да откуда ему меня помнить! — Агеев постучал кулаком в грудь. — Сколь он таких, как я, перещелкал! Нет, по роже не видно было, чтоб испугался. Сперва, правда, не хотел подписывать накладные. Не я, мол, главбух. А одна деваха ему и говорит: мол, главбух в Свердловск на весь день уехал, не сидеть же товарищу, мне то есть, до завтрева. Ну, тогда Макаров и подписал…

— Эти накладные случайно не при вас? — поинтересовался Леонид.

— А вот они! — Агеев выхватил из кармана тужурки вчетверо сложенные листки папиросной бумаги и протянул через стол.

— Тут же нет подписи Макарова! — удивленно проговорил Леонид.

— А вот же! — Агеев привстал и ткнул узловатым коричневым пальцем в накладную.

— И… Се… — с трудом, морща брови, стал разбирать Леонид.

— Селезнев! — невозмутимо подсказал Агеев. — Иван Евграфович Селезнев. Деваха, которая за меня вступилась, по имени-отчеству его назвала. А фамилию я у него спросил уж потом, когда он расписался: на кого, мол, ссылаться, если что… Селезневым назвался. Потому-то я к вам сюда и пришел. Сам не решился разоблачать.

— Вы совершенно правильно поступили, что пришли, — горячо похвалил его Леонид. — А сейчас назовите лиц, знавших Макарова.

— Да Пелагея же! — вскинулся Агеев. — Супруга моя. Жива-здорова, придет хоть сегодня же… Сестра его родная как будто в Сызрани проживает. Адрес у меня есть, все хотел съездить к ней, да Пелагея каждый раз отговаривала. Письмо написал — не ответила…

— С сестрой мы пока подождем, — мягко остановил его Леонид.

— Если что, так и в Казаринку съездить можно. Двое суток туда, если поездом. Там таких, которые его рожу подтвердить могут, хоть отбавляй. Сашку Пекарева спросите или Лукерью Воинову… Постойте, да ведь Аннушка тут! Аннушка Савельева! Со мной в одном доме живет! Она в Казаринку тогда следом за мной приходила. Макаров самолично ее допрашивал. Почки ей отбил. Как же, как же! Намедни мы с ней в поликлинике виделись. Плоха она больно, так что лучше бы вам к ней сходить…

— Да-да, разумеется, — покивал Леонид и предупредил Агеева: — Прошу вас, Кузьма Фомич: о вашей встрече с Селезневым пока никому не рассказывайте.

— С Макаровым, — поправил Агеев. — Что Макаров он, вы даже не сомневайтесь! Да вы проверьте его паспорт! Поддельный, как пить дать поддельный!

Некоторое время Леонид что-то обдумывал, глядя на Агеева.

— Спасибо вам, Кузьма Фомич, за сообщение! — проговорил наконец он с чувством. — Личность этого человека мы установим. — И с детской непосредственностью признался: — Ведь я, Кузьма Фомич, слышал, что в нашем городе живет герой гражданской войны, которому посчастливилось выбраться после расстрела из могилы. Это ж какую силу и здоровье надо! Какую волю к жизни! Да раненому…

— Там как: три залпа, а после в яму спускался солдат и плетью проверял, кто живой. Эдак вот, — потрогал Агеев поблескивающую на щеке косую полоску. — Только шелохнись — тут же и пристрелит.

— И как же вы?..

— Я, видать, чувствительность потерял. Он меня хлесь, а я хоть бы что. Мертвый и мертвый. Видно, так было. После уж, когда очухался, ровно каленым железом зачало жечь…

Леонид потрясенно качнул головой:

— Видеть, как тебя хлещут по лицу плетью, и глазом не моргнуть!

— Да не видал же я ничего! — удивился его словам Агеев. — Говорю: без памяти был! Это уж Пелагея мне потом все подробно расписала. Когда меня расстреливали, она вместе с другими бабами поблизости стояла и все видела. А я совсем ничего не помню. Как вытерло, — Агеев помотал головой. — А вы все ж таки проверьте у Макарова паспорт. И к Аннушке наведайтесь, поговорите с ней…

Проводив Кузьму Фомича, Леонид дождался начальника отделения Белобородова, который ездил по срочному делу на строительство электромашиностроительного завода, и доложил о только что поступившем заявлении гражданина Агеева.

На другой день он выехал в Увальск.

3

…Гражданка Агеева Пелагея Семеновна опознала на одной из трех показанных ей фотографий лиц мужского пола бывшего жителя Казаринки Макарова Сергея Константиновича, служившего в 1918 г. командиром взвода в особой (карательной) команде, штаб которой располагался в доме бывшего управителя Казаринского рудника…

…Гражданин Пекарев Александр Николаевич опознал на одной из трех показанных ему фотографий лиц мужского пола Макарова Сергея Константиновича, бывшего белого офицера-карателя…

Справка Хабаровского городского отделения милиции:

«…Сообщаем, что паспорт указанной серии и номера был выдан 12 марта 1931 г. гражданину Селезневу Ивану Евграфовичу, бывшему частному владельцу сапожной мастерской. Как удалось установить, 16 февраля 1932 г. указанный гражданин выбыл из Хабаровска якобы на поиски нового места работы и с тех пор домой более не возвращался. Местонахождение его не установлено…»

…Гражданка Селезнева Вера Георгиевна, проживающая в г. Хабаровске, ни на одной из трех предъявленных ей фотографий мужчин, среди которых была фотография Макарова Сергея Константиновича, не опознала своего мужа Селезнева Ивана Евграфовича…

Из показаний гражданина Пекарева Александра Николаевича, 1904 г. р., рубщика мяса:

«Наша многодетная рабочая семья проживала в Казаринке через два дома от Макаровых. С младшим из троих братьев, Петром Макаровым, я дружил в детстве. Старшего, Василия, помню с 1909 г., когда он вернулся из сибирской ссылки. В 1914 г., работая на руднике, я слушал его пламенную агитацию против царского самодержавия за Советскую власть и мировую революцию. Средний ихний брат Сергей Макаров на моей памяти бывал в Казаринке мало, так что мне с ним разговаривать не приходилось. В 1918 г. он объявился в чине белогвардейского офицера-карателя. При участии этого выродка были арестованы и расстреляны многие пламенные борцы за Советскую власть и мировую революцию, как балтийский матрос Вахрамеев и родной его братан Василий Макаров. Дальнейшая судьба Сергея Макарова мне неизвестна. Друг моего детства Петр Макаров геройски погиб за Советскую власть в боях с бандами Врангеля».

Из показаний гражданки Агеевой Пелагеи Семеновны, 1896 г. р., медицинской сестры:

«…Однажды из арестного помещения вывели человек двадцать на площадь перед управлением Казаринского рудника. По приказанию Сергея Макарова конвоиры погнали их в лес за кладбище, где им велели рыть для себя могилу. Они отказались. Тогда конвоиры начали избивать арестованных, но заставить их вырыть могилу так и не смогли. Пришлось им самим взяться за лопаты. Затем арестованных выстроили у ямы и по команде Сергея Макарова расстреляли.

…А моего теперешнего супруга Кузьму Фомича Агеева расстреливали на другой день. Когда их по приказанию того же Сергея Макарова привели в лес, могила уже была готова. Мне показалось, что она не такая глубокая, как прежние, видно, солдаты торопились ее рыть. После расстрела один из солдат спустился, как обычно, в яму и проверил, нет ли живых. Никто не шевельнулся. Однако на душе у меня весь день было неспокойно, и вечером, как стемнело, я все же вернулась послушать, не стонет ли кто под землей, и увидела шагах в двадцати от могилы неподвижно лежащего человека…

…В другой раз я видела, как вели под конвоем Василия Макарова, а жена его, Мария, была пристегнута к седлу офицерской лошади. Василий шел сам, а Мария почти волочилась по земле. Василий был совершенно седой, я знала его не таким…»

4

— В общем, картина достаточно ясная, — сказал Леониду Пчельникову Белобородов, выслушав очередной доклад о проведенной работе. — Здоровенную ты ухватил щуку!

— Мне кажется, Алексей Игнатьич, что пора уже брать у прокурора санкцию на арест, — при этом Леонид не сдержал довольной улыбки.

— Э, нет, погоди! — остановил его начальник отделения и поднялся из-за стола. — Ухватить-то ты щуку ухватил, молодец. Но!.. — Он со значением поднял указательный палец. — Пока не поджарил ее — не облизывайся! Щука, она, брат, и выпотрошенная может зубами щелкнуть. А эта хоть и на крючке у тебя, однако еще под водой ходит. Прокурор-то санкцию даст… Но не поторопимся ли мы? Ведь пока что мы о нем очень мало знаем. К примеру, где Макаров был после Казаринки — тебе известно?

— Ну, да ясно же: воевал с нами, потом скрывался от правосудия. Понадобился чужой паспорт, убил человека… Не привыкать…

— А где скрывался? На что жил? Каким ветром его занесло в Увальск? Кто у него друзья-знакомые?

— Так ведь во время следствия могут всплыть и эти факты…

— Во время следствия может оказаться, что мы не выявили главного факта биографии твоего белогвардейца. Главного!

— Да какого же, Алексей Игнатьич? Куда больше-то? — в крайнем волнении воскликнул Леонид, обескураженный таким оборотом дела.

Белобородов некоторое время задумчиво смотрел ему в глаза.

— Не знаю, ничего не знаю! — Присев на край стола, он постукал ладонью по суконной обивке. — Чтобы на этот вопрос ответить, милый мой, нам сейчас с тобой надо думать не о степени вины Макарова — этим пускай суд занимается, — а постараться узнать о нем все, что возможно. Все, что возможно!.. И давай-ка мы с тобой первым делом подумаем, какие запросы куда еще следует направить. А завтра тебе придется опять выехать в Увальск. Личность Макарова мы установили — теперь надо искать пути, которыми можно будет подобраться к нему поближе, не спугнув при этом…

5

Пассажиров в вагон набилось, как всегда, с избытком. С узлами, баулами, мешками. Леониду удалось пристроиться на нижней полке у окна. Когда обычные при посадке толчея и ругань улеглись, он отвернулся к окну, облокотился о столик и унесся мыслями ко вчерашнему вечеру, к тяжелому и неприятному вначале, однако закончившемуся мирно и даже чудесно разговору с Леной, своей теперь уже невестой.

Не хотелось огорчать ее, говорить о неожиданном — в который уже раз — отъезде. Тяжело было смотреть на вдруг изменившееся, только что светившееся бездумным счастьем и сразу поскучневшее, а затем и раздраженное, капризно нахмурившееся личико.

Положение осложнялось тем, что последний день командировки приходился как раз на день рождения Лены, и невозможно было объяснить, почему именно так получилось. И вообще — почему именно его, а не кого-нибудь другого послали в Увальск? Ведь Леонид совсем недавно — по представлениям Лены — вернулся из этого самого Увальска. Поэтому сам собою возник вопрос: а не ждет ли его там «кто-нибудь другой»? Вернее, «другая». И они чуть было не поссорились, потому что, кроме голословных заверений, никаких доказательств своей верности Лене он представить не мог.

К счастью, в характере Лены есть одна замечательная черта: она не умеет долго сердиться. Вскипит, как вода на примусе, наговорит тебе самых немыслимых вещей и мгновенно успокоится. И вчера тоже все кончилось распрекрасно: Лене первой пришла мысль, что именины можно перенести с четвертого дня пятидневки на пятый. Так даже лучше, удобнее — перед выходным днем.

И вот когда все так славно устроилось, Лена сразу позабыла и про «кого-нибудь другого» в Увальске. Се милое личико опять засветилось бездумным счастьем, и весь остаток их вчерашнего свидания прошел в почти непрерывных вопросах-ответах: «Ты меня любишь?» — «Очень!» — «И я тебя тоже очень-очень-очень!..»

Нынче Лена перешла на последний курс медицинского института, и они уже решили, что поженятся зимой или в крайнем случае весной. Но все это пока одни только слова. Ее отец — известный в городе детский врач, живут они в собственном каменном доме, просторном и удобном. — Ленка, ее родители и домработница. Вот тут-то и вся закавыка: у Леонида своей жилплощади нет, койка да тумбочка в общежитии, а и была бы комната в коммунальной квартире — это ровным счетом ничего бы не изменило, поскольку Лена считает, что в родительском доме хватит места и им с Леонидом, и их будущим детям. Так-то оно так, но Леонид не хочет жить в доме, где распоряжается Ленкина мамаша.

Ох, эта мамаша!.. Таисья Ивановна. Всякий раз при появлении в доме Леонида ее румяное от кухонного жара лицо принимает строго-снисходительное выражение, слегка подслащенное натянутой улыбочкой. В ее синих холодных глазах Леонид неизменно читает откровенное нежелание принимать его всерьез за жениха своей дочери.

И как только подумалось ему о Таисье Ивановне, захотелось тут же переключить мысли на что-нибудь другое. Некоторое время он смотрел на мелькающие за окном каменистые откосы, медленно проплывающие навстречу лесистые увалы, долины извилистых речек, по берегам которых лепились небольшие серенькие деревеньки, и думал о том, как славно было бы провести в одной из таких деревенек хотя бы недельки две, попить парного молока, поесть румяных, прямо из печи, пирожков с капустой и уж непременно поездить верхом… Без седла, как бывало в детстве…

Словно устыдившись этих своих несбыточных мечтаний, он прикрыл глаза ладонью и сосредоточился на предстоящих завтра делах.

Они с Белобородовым наметили такой план. Леонид прибывает на Увальский завод якобы только затем, чтобы проверить поступившие в ОГПУ сигналы трудящихся об участившихся в электроцехе авариях. А с Белобородовым они будут встречаться лишь по вечерам, и притом не на территории завода.

Находясь на заводе, Леонид не должен предпринимать никаких самостоятельных действий. Каждый свой шаг он обязан согласовывать с начальником. Так они договорились. Например, весь завтрашний день Леонид будет заниматься исключительно электроцехом — делами, которые к Макарову не имеют прямого отношения.

Хотя, впрочем, кто знает: в работе чекиста бывают самые неожиданные ситуации — эту истину Леонид успел твердо усвоить…

Гражданочка напротив, через столик от него, оказалась особой на редкость беспокойной. Мало того, что поставила — с помощью двоих провожающих — огромную плетеную корзину к самым ногам Леонида и верхнее ребро корзины больно стукалось о его колени, так еще, чуть он пошевелится, начинает причитать:

— Поосторожней, молодой человек! Там все бьющееся, хрупкое.

Колени затекли уже через пару часов такой езды. И не двинься! Что там у нее, в корзине, — саксонский фарфор? Чуть было не спросил, вовремя удержался, а то слово за слово, и пойдет пустой дорожный разговор: по глазам гражданочки видно, что уж очень хочется ей поговорить, да не с кем. Интеллигентная старушка по правую сторону от Леонида дремлет, приклонив головку к его плечу, а рядом с гражданочкой две молоденькие татарки в новых лапотках и низко на глаза повязанных цветастых платочках без умолку тарабарят на своем языке.

И все же случилось то, чего он так опасался.

— Молодой человек, могу я вас попросить о маленьком одолжении? — И, не дожидаясь согласия, гражданочка пустилась в объяснения: — Понимаете, когда я вчера уезжала из дому, мой муж неважно себя чувствовал, боюсь, как бы совсем не разболелся, и если он меня не встретит на вокзале, то… — гражданочка бросила выразительный взгляд на корзину. — Не бойтесь, она не тяжелая, но нести ее нужно очень осторожно. Мне бы только до извозчика, а там уж как-нибудь… — подумала-подумала и снова заговорила: — Вы случайно не в гостиницу? Тогда бы нам по пути и извозчику вам не пришлось бы платить, — в кокетливо-заискивающей улыбке она показала Леониду черноватые зубки-пенечки, но тут же, спохватившись, прикрыла их губами.

— Нет, я не в гостиницу, — огорчил ее Леонид, но помочь пообещал.

— Вы к родственникам или?.. — решила продолжить гражданочка.

— Ненадолго, — поторопился ответить Леонид и отвернулся к окну.

— Понимаю: заинтересовались нашим городом, решили посмотреть, как тут и что. Угадала? К нам теперь много народу едет.

Леонид не стал возражать. Ему уже давно хотелось размять ноги, а заодно пройтись в конец вагона. Раз уж они познакомились, то почему бы не попросить гражданочку покараулить место?

— Конечно, конечно! — тотчас согласилась она. — Только, ради бога, не побейте…

— Уж как-нибудь постараюсь не побить ваш саксонский фарфор! — пошутил Леонид, с трудом выбирая место, куда можно было ступить.

— Ой, насмешили! — хохотнула гражданочка. — Саксонский фарфор!

— My, китайский!

— Да простое химическое стекло: колбы, реторты, мензурки!

Хорошо бы удрать от нее в другой вагон, подумал Леонид, выйдя из туалета. Ведь эта словоохотливая гражданочка не даст ему  р а б о т а т ь. В конце концов, перед самым Увальском можно будет вернуться и помочь вытащить корзину. Пожалуй, так он и сделает.

В соседнем вагоне сразу и место нашлось: занимавший его старичок выходил на следующей станции. Но только успел Леонид порадоваться тому, как удачно отделался от назойливой гражданочки, как вдруг его что-то словно бы толкнуло изнутри: химическое стекло! Не для заводской ли лаборатории предназначено?

А было известно, что в заводской химлаборатории с недавнего времени — всего месяц как перевелась из школы, где преподавала химию, — работает жена Макарова, Мария Александровна Селезнева…

Первым побуждением Леонида было кинуться сломя голову на прежнее свое место и предоставить словоохотливой гражданочке возможность наговориться досыта. Ему только и останется, что исподволь направлять разговор в нужное русло. Однако он тут же вспомнил о своем наставнике: никакой самодеятельности! Белобородов ехал в этом же поезде, во втором вагоне. Правда, в разговор с ним вступать тоже было нежелательно: никто не должен видеть их вместе. Лишь на случай крайней необходимости была предусмотрена короткая встреча в тамбуре.

Подумав, Леонид решил, что это как раз такой случай. Крайней необходимости. Упускать который нельзя ни под каким видом.

— Долго же вы где-то бродили! — шутливо выговорила ему гражданочка, когда он наконец вернулся на прежнее свое место.

— Все в порядке, — успокоил ее Леонид. — Считайте, что ваше химическое стекло уже на заводе.

— А при чем тут завод? — удивилась гражданочка. — Я его везу для школьной лаборатории! — и не заметила, как вытянулось лицо собеседника.

«Значит, для школы…»

Однако при следующих словах гражданочки сердце его так сильно забилось в предчувствии удачи, что он даже испугался, как бы охватившее его волнение не слишком отразилось на лице.

— Я уж месяц, как не работаю на заводе, — сказала она. — Устроила себе летний отдых: кручусь вот, — выразительный кивок на корзину. — Все учителя в отпусках, а я занялась устройством лаборатории. На той неделе еще поеду. За реактивами, — и вздохнула.

— А завод неужели не помогает? — с сочувствием спросил Леонид.

— Да где!.. Сами побираются, — гражданочка безнадежно махнула рукой. — Особенно со стеклом у них плохо. Я-то знаю, двенадцать лет в заводской лаборатории проработала, сама иной раз в школу с протянутой рукой ходила, того попросишь, другого: «Машенька, выручай!» Как подружке отказать — частенько выручала меня Мария. А нынче пришла в школу на ее место, гляжу: батюшки, в лаборатории хоть шаром покати — ничегошеньки нет!.. А кого тут винить? Сама же все и поутаскивала на завод. Теперь Мария ко мне будет ходить попрошайничать. Уже закидывала удочку.

При каждом упоминании имени Марии у Леонида все замирало в напряжении.

— И вы что же, так и будете отдавать ей школьное имущество?

— Ну, а как вы думали? — удивленно глянула на него гражданочка. — Там все же производство.

— Не жалеете, что расстались с заводом?

— Да нет, знаете ли! — качнула головой гражданочка. — Меня давно тянуло в школу, да места не было: на все классы — один химик. А тут как-то Мария призналась, что не прочь перейти на завод: к дому ближе, да и муж ее там работает. Ну, я и воспользовалась случаем: а что, говорю, давай поменяемся местами? Вот и поменялись. А уж Мария-то довольнешенька! Теперь они с Иваном на работу и с работы под ручку ходят. Год, как поженились, а все еще надышаться друг другом не могут…

Леониду всего-то и понадобилось время от времени словом-другим подправлять свободно текущий рассказ, чтобы задолго до прибытия поезда в Увальск узнать о Макарове все или почти все, что знала о нем сама Нина Федоровна (так звали гражданочку).

Иван, по его словам, долгое время жил в Хабаровске, работал счетоводом в одной строительной организации. Все бы ничего, но уж больно далеко от цивилизованного мира. Подумал-подумал и решил перебраться в Москву, куда давно звал его старый приятель. Одному долго ли собраться — сел в поезд и поехал.

А Мария в то же самое время возвращалась из отпуска. Из Новосибирска, где у нее живут мать и младшая сестренка. В Омске, где Марии пришлось делать пересадку, они с Иваном и встретились. Совершенно случайно. А пока до Свердловска доехали, успели привязаться друг к другу. Да так, что до Москвы Иван и не добрался: в Казани пересел на обратный поезд, примчался в Увальск: «Машенька, я только взглянуть на тебя — соскучился страшно!» На другой день зарегистрировались — не отпустила его Мария больше никуда.

— Такая любовь, вы и представить себе не можете! — умиленно рассказывала Нина Федоровна. — Дома сидят разговаривают с тобой, а сами держатся за руки… Я уж не знаю, как рада за Марию, ей так хотелось иметь семью! А мужики ведь дураки — извините, я не про вас: ну и что же, что некрасивая? Да и вовсе Мария не дурнушка. Обыкновенная женщина. Культурная, спокойная и вся прямо такая домашняя… А эти красавицы… Вы случайно не знаете Ольгу Ивановну, заведующего заводской лабораторией? Ах да, откуда вам ее знать!.. В молодости писаной красавицей была, мужчины табуном за ней бегали. А поглядите сейчас — в оторопь придете! Это со стороны поглядеть, а муж-то с ней… Ко всему он на три года ее моложе. Как кошка с собакой живут…

— За ручки не держатся? — улыбнулся Леонид понимающе и, не дав Нине Федоровне рта раскрыть, высказал предположение, что, может, и муж Марии натерпелся от прежней своей жены, оттого и не сводит с Марии глаз, понял, что почем.

— Скажите пожалуйста! — подивилась Нина Федоровна на Леонида. — Молоденький-молоденький, а в чужую душу как в свою заглянул! Ведь и верно: натерпелся Иван! Первая жена его и правда красавицей была, как он говорит. Ничего по дому не делала, день-деньской перед зеркалом сидела. И погуливала. Иван только на работу — к ней мужчины. Под конец и совсем стыд потеряла… И вот как будто Ивану этого было мало — еще вдобавок ко всему разбил ее паралич. Рука, нога отнялись, рот перекосило. Пластом три года лежала, пока не померла совсем. Видно, в наказанье судьба ей такая вышла. А наказанным-то опять же Иван оказался: ведь три года ухаживал за ней, каждый божий день, да не по одному разу, простыни менял и отстирывал, с ложечки ее кормил…

— Короче говоря, хлебнул, — посочувствовал Леонид «Ивану».

— Досталось бедненькому… — горестно вздохнула Нина Федоровна, отерла глаза платочком, проморгалась.

— И давно умерла она? — осторожно поинтересовался Леонид.

— Года за три до того, как сюда приехал.

— А родных у нее нет, что ли?

— Вот не знаю! Видно, нет, если он все один делал. У него-то нет никакой родни. В гражданскую, Мария рассказывала, отца его и брата единственного белые расстреляли. А сестру, — Нина Федоровна пригнулась к Леониду и, понизив голос, договорила: — Сестру его изнасиловали, и в тот же вечер девка повесилась! Мать с горя на другой год померла…

— Сам-то как еще уцелел… Дома, что ли, его не было?

— В том и дело: он с красными ушел партизанить, а беляки на его родных и отыгрались за это. Иван всю гражданскую провоевал. Тут где-то недалеко Колчака бил, потом на Дальнем Востоке. Как под Волочаевкой сражался — сама от него слышала, он хорошо умеет рассказывать, так прямо и видишь все. Страсти…

Леонид слушал, стараясь не пропустить ни слова. Однако нелегко было сдерживать омерзение. Какой бездонно черной должна быть душа этого человека. Оборотень! Ну чистый оборотень! И Мария счастлива с ним… Еще одна жертва. Еще одна Мария…

Эту ночь Леонид почти не спал, проворочавшись на клеенчатом, коротком для него диване в постройкомовской комнате, куда его поместили до утра. А утром, ополоснув лицо из бачка с питьевой водой, он сразу отправился в электроцех выяснять причины недавней аварийной остановки одного из турбогенераторов.

Начальник электроцеха оказался в отпуске, поэтому беседовать пришлось с его заместителем Флоренским, который произвел на Леонида не слишком приятное впечатление. Чем именно, Леонид затруднился бы сказать. Возможно, тем, что Флоренский сразу попытался увильнуть от разговора и под предлогом непомерной занятости хотел было перепоручить Леонида другому лицу. Вытянув из кармашка жилетки, которую носил под спецовкой, серебряные часы, озабоченно глянул на них и заговорил, поигрывая хорошо поставленным баском с рассчитанной на эффект интонацией:

— Бесконечно сожалею, но мне сейчас необходимо быть на котле. Мне только что сообщили, что в трубе экономайзера появилась течь. Я отдал необходимые распоряжения, но нужно проследить за ходом работ. А возможно, что слесарям понадобится моя помощь.

— Давайте тогда пройдемте вместе на котел, — предложил Леонид. — Если что, я подожду сколько надо.

Флоренскому ничего не оставалось, как спрятать часы в кармашек жилетки, после чего они поднялись по крутой железной лесенке на какую-то площадку, где было темно, душно и жарко. Извинившись и попросив Леонида подождать, Флоренский нырнул в зиявший на другом краю площадки люк, минут через десять вернулся и сказал, что готов ответить на вопросы.

Это был крупный, широкоплечий человек лет сорока с большими, непомерно длинными и, видимо, очень сильными руками. Широконосое лицо пересекали глубокие складки-морщины — по всей ширине лба, по обе стороны носа, огибая рот, и даже на подбородке.

— Отчего же он потек, экономайзер? — для начала спросил Леонид. — Вдруг, ни с того ни с сего…

— Какое там вдруг! — безнадежно отмахнулся Флоренский. — Чуть не каждую неделю латаем. Один свищ заделаем — рядом другой появляется…

— В чем же причина?

— Коррозия. В трубы экономайзера долгое время поступала вода с кислородом, а кислород разъедает металл. Был неисправен деаэратор, который освобождает воду от кислорода. Весной мы его отремонтировали, но трубы уже успели прийти в негодность. Сейчас они буквально дышат на ладан. Надо их менять, но для этого потребовалось бы надолго остановить котел.

— Когда деаэратор вышел из строя?

— Давно, года три или четыре назад. Я еще здесь не работал.

Не работал — выходит, и взятки гладки. Однако же и при Флоренском деаэратор долгое время находился в неисправном виде.

— Если бы только деаэратор, — удрученно вздохнул Флоренский.

Но вот Леонид завел разговор о недавней аварии генератора, который вырабатывает ток для всего завода, и опять Флоренский оказался вроде бы ни при чем: свалил все на мастера и рабочих, они, мол, паяли что-то там не по правилам. С кислотой. Кислота проникла сквозь поры изоляции, и произошло заземление ротора, из-за чего и остановился один из двух генераторов. А второй тоже стоял на ремонте. Как будто специально подстроили.

— Почему же стоял второй генератор? — спросил Леонид. — Именно в этот момент? Тоже была авария?

— Нет, второй генератор был исправен, — качнул крупной головой Флоренский. — Профилактический ремонт…

Странное совпадение, подумал Леонид. И, словно прочитав его мысли, Флоренский тут же поспешил оговориться:

— Видите ли, я не совсем в курсе дел, поскольку занимаюсь главным образом котельной. Единственный котел находится в аварийном состоянии. Зимой было несколько критических моментов, когда из-за котельной вот так же мог остановиться весь завод. Пришлось много поработать.

— Теперь же лето! — с ненужной горячностью возразил Леонид.

— Да, нагрузка на котел снижена, — кивнул Флоренский. — Поэтому мы проводим, какие возможно, профилактические ремонты.

— Но вы сейчас за начальника и должны быть в курсе всех цеховых дел, — настаивал Леонид. — И по генераторам тоже.

— Начальник ушел в отпуск три дня назад, — Флоренский развел ладони в стороны. — У меня просто не было еще времени…

Мастер подтвердил: да, в генераторе паяли с кислотой.

— Зачем же паяли, если нельзя? — удивился Леонид. Оказывается, ремонтом генератора занимались двое молодых, неопытных ребят, а он, мастер, тогда находился на котле:

— Решетка в топке остановилась — ни туда ни сюда. Колосник погнулся и держит ее. По правилам надо было остановить котел и остудить топку для ремонта. Ну, подумали: завод ведь станет. Никак нельзя. Что ж, надел асбестовый костюм и полез…

— Это что — в топку? — оторопело поглядел на него Леонид.

— А куда ж еще? — сказал мастер. — Меня, правда, поливали водичкой из шланга — все равно жарковато было. К тому же дышать нельзя. Каждую минуту вылазил. Отдыхивался. А все ж, видно, поджег легкие. Неделю потом отлеживался.

— Исправили, что надо было?

— Колосник-то? Выправил. Для чего ж я туда и лазил?

— Скажите… А начальник цеха или его заместитель не могли вместо вас проследить, чтобы в генераторе не паяли с кислотой?

— Так им до того ли было? Оба дневали и ночевали на котле. Там знаете что делалось! Еще экономайзер, как на беду, потек…

На улицу Флоренский вывел его через зольное помещение — низкий темный полуподвал, где клубами ходила рыжая пыль, а воздух был горяч, как в пустыне. Откуда-то сверху сыпалась в тачку пышущая жаром зола. Когда тачка заполнилась, из пыльного смерча, словно призрак, возник рабочий в брезентовом комбинезоне, с похожим на маску лицом и почти бегом покатил тачку по деревянному настилу. Не успел Леонид оглядеться, как у него защипало в горле, заслезились глаза. На улице он долго откашливался.

— Нынче уложим рельсы, будем вывозить золу конной вагонеткой, — сказал, прощаясь, Флоренский. — И вентиляцию надо сделать.

Леониду показалось, будто в темных глазах Флоренского мелькнула усмешка.

Все, что им с Белобородовым удалось разузнать о Макарове в последующие три дня, казалось бы, свидетельствовало в его пользу. Добросовестный, знающий дело работник, приятным в обращении человек. К тому же активный общественник: выпускает к большим праздникам стенгазету, ведет политкружок…

— Надо же!.. — только разводил руками Белобородов. — Макаров — агитатор!.. Вот уж шляпы так шляпы. Хотя, с другой стороны, попробуй-ка тут…

И по заводским цехам Макаров не разгуливал, нездорового интереса не выказывал. От проходной до бухгалтерии и обратно — вот и весь его маршрут. В столовую и то не ходил, еду приносил из дому.

А собственно, для чего ему разгуливать по заводу? Вся заводская экономика как в зеркале отражена в бухгалтерской документации. Так-то оно так, но…

— Прямо и зацепиться не за что! — сокрушался Леонид, вбивая кулаком в ладонь всю свою досаду и нетерпение.

— Будем работать, — невозмутимо ронял в ответ Белобородов.

Они провели в командировке лишний день. Тот самый, на который Лена перенесла свои именины.

6

— Ленок…

— Не называй меня так! И вообще. Это что же, так и будет всю жизнь?

— Понимаешь, никак не мог!

— Не хо-чу ни-че-го по-ни-мать!

— Ну, что ж…

— Пока не объяснишь…

— Ленок, ты ведь знаешь… Ну, не сердись! Ведь ты умница?

— Ладно, я уже не сержусь, — наконец-то сжалилась она над ним. — Но только, пожалуйста, не называй меня сегодня Ленком?

— Почему, Ленок?

— Мне это неприятно. Все-таки согласись, что ты поступил по-свински. Первый мой день рождения с тех пор, как… С тех пор, как ты мне что-то такое сказал… Я уж и забыла что!.. Жду его, жду, на столе все давным-давно простыло, гости уж уходить собрались, а я ни на кого не гляжу, все жду его, жду… Гости разошлись, а я жду! Дома все спать легли, а я жду! Уже все выспались, завтракать собрались, а я жду!.. Лень, знаешь, когда я тебя сейчас в окошко увидела, то хотела запереть дверь. Чтоб ты стучал, стучал, стучал, а я бы сидела вот тут за занавеской и глядела на тебя в щелочку. А ты до позднего вечера все стучал бы и стучал… Ты даже не представляешь, сколько во мне злости было! И уже все прошло. Тебе повезло, что я такая отходчивая. И такая все понимающая. Думаешь, я не понимаю, что ты тоже мучился? Поди, метался там и скрипел зубами?

— Было! — кивнул Леонид. — Ты получила мою телеграмму?

— Получила, только… Я ее нечаянно в печку бросила. Но я помню все от слова до слова!

— Я тебе подарочек привез! — сказал Леонид.

— Где же он? Подарки вручают сразу, как приходят…

— Думал, бить меня будешь, а он хрупкий. На всякий случай оставил на работе.

— Интересно, что же это такое?

— Секрет!

— Понимаю… Видишь, я уже начинаю привыкать к твоим странностям и ни на чем не настаиваю. А так хочется знать!

— Пластинка! — с торжествующим видом объявил Леонид. — «Под крышами Парижа».

— Какая прелесть! — ахнула Лена и прижала кулачки к щекам.

Пластинки этой у него, по правде сказать, еще не было. Но ее обещал принести Белобородов. В поезде, на обратном пути, Леонид проговорился о своих личных делах: и на именины опоздал, и даже подарка не успел купить. Белобородов спросил, нет ли у Лены граммофона. Граммофон у Лены, вернее, у ее родителей, был. С огромным, похожим на диковинный цветок, раструбом. И стопкой тяжелых, заезженных пластинок с розовыми амурчиками.

— Ну вот и все устроилось, — улыбнулся Белобородов. — У меня, понимаешь, есть одна хорошая пластинка, а граммофона нет.

— Как жаль, что ты ее не принес, — вздохнула Лена. — Мы сейчас потанцевали бы с тобой… Ну, да ничего, я поставлю другую пластинку! Давай представим, что сегодня — это вчера!..

— Ленок, — замялся Леонид. — Ленок, мне на работу надо…

— Да-да! — спохватилась и Лена. — А я даже чаем тебя не напоила! Погоди, хоть заверну чего-нибудь вкусненького. Мама такой торт испекла!.. И провожу тебя немножко. Можно?

Немного погодя они вышли на улицу. В тихом вечернем воздухе звучала музыка. В городском саду играл духовой оркестр.

Лена вздохнула, но ничего не сказала.

— Ленок, именины-то как прошли? Кто был?

Разговаривая, спустились к пруду, перешли через плотину, и вот уже на другой стороне площади показалось кирпичное здание, в котором работал Леонид.

Белобородов наверняка уже там, подумалось мимолетно, и наверняка пластинку принес. И он уж хотел сказать Лене, чтобы подождала у подъезда — две минуты, — и вручить ей подарок. Но в этот момент увидел маячившую на углу знакомую фигуру. Агеев!

— Ну что, Ленок, до завтра, а? — остановился и торопливо, стесняясь, пожал маленькую теплую ладошку.

Лена улыбнулась нежно и чуть грустно.

— Завтра, может, посвободней будет, так в кино сходим…

Лена кивнула:

— Придешь — постучи мне в окошко.

Это значило: буду ждать тебя, буду готова в любую минуту пойти с тобой хоть на край света.

Леонид мог повести ее только в кино. Впрочем, и в этом он не был уверен до конца.

7

Думая о предстоящем неожиданном объяснении с Агеевым, он попрощался с Леной поспешнее, чем обычно. Чувствуя запоздалое раскаяние, оглянулся через несколько шагов и увидел, что Лена стоит на прежнем месте и смотрит ему вслед. Она стояла там и в тот момент, когда Леонид подошел к Агееву.

— Он? — спросил Кузьма Фомич, вглядываясь Леониду в глаза.

— Да, это — Макаров, — ответил Леонид без обиняков. — Спасибо вам! Вы помогли разоблачить матерого преступника, — и крепко пожал Агееву руку.

— Ага!.. — глаза Агеева сверкнули злобным торжеством, он ткнул указательным пальцем в стену здания. — Тут сидит?

Леонид промолчал и уже переступил в направлении двери, собираясь попрощаться, однако Агеев не сводил с него нетерпеливо-требовательного взгляда. Он ждал ответа на свой вопрос.

— Мы вас пригласим, Кузьма Фомич, — проговорил Леонид как можно деликатнее. — В скором времени вы нам понадобитесь…

Агеев снова ткнул пальцем в стену:

— Так он там или где?

Леонид уже занес ногу на ступеньку крыльца.

— На этот счет не беспокойтесь, Кузьма Фомич! Еще раз вам большое спасибо! — И, воспользовавшись тем, что дверь отворилась, проскочил навстречу выходившему на крыльцо сотруднику.

Белобородов был у себя.

— Это ты зря ему брякнул, — неодобрительно качнул он головой, выслушав рассказ помощника о нечаянной встрече с Агеевым.

— На абордаж взял он меня, — смущенно и виновато стал оправдываться Леонид. — А у меня язык не повернулся соврать ему…

— Врать и не надо, — сказал Белобородов. — Работаем, выясняем.

— Ведь уж все как будто выяснили. Насчет личности Макарова.

— Однако работаем и… выясняем, — Белобородов кивнул на лежавший перед ним на столе весь исчерканный, разрисованный каракулями тетрадный листок. — Я вот сижу и думаю: а если факты биографии Макарова, которые сообщила тебе Нина Федоровна, допустим, соответствуют — с известными оговорками, разумеется, — действительным событиям? А?..

— Как это?.. — поразился Леонид. — Как это — соответствуют?

— Давай поразмыслим. Брата его белые расстреляли? — Белобородов черкнул в уголочке листка единичку. — Расстреляли, факт.

— Да ведь… — Леонид задохнулся от возмущения. — Он же сам!..

— Погоди! Важно, что он это не придумал. Брата его действительно расстреляли белые. А потому вполне возможно, что в его  ж и в о п и с н ы х  рассказах о боях под Волочаевкой тоже далеко не все придумано. Пусть не под Волочаевкой, но воевать ему с красными, видимо, пришлось. А возможно, и до Волочаевки дошел.

— Вы думаете — дотуда? — опять поразился Леонид.

— Как вариант.

— Но тогда…

— Тогда тоже может быть по-всякому. Либо он после разгрома интервенции остался где-нибудь в тех краях… Не случайно же и паспорт у него на имя хабаровского жителя. Либо… Впрочем, не будем пока гадать, подождем, что нам из госархивов ответят.

Запросы были разосланы во многие города, в разные концы страны. Пока что ответил лишь Свердловский госархив: материалов о деятельности Макарова Сергея Константиновича здесь не имеется.

— И вот еще что, — Белобородов достал из папки увеличенную паспортную фотографию Макарова и положил перед собою на стол. — Надо отобрать из тех, кто недавно вернулся на родину, наиболее надежных и провести опознание. Может, кто-нибудь и встречал его там. А самого Макарова пока трогать не будем.

8

На третьи сутки после разговора с Агеевым, в четвертом часу утра, когда Леонид спал на своей общежитской койке, за ним приехал на дежурной пролетке посыльный из управления. Сказал, что надо прихватить вещички в дорогу.

Встретивший его на лестнице Белобородов был хмур. Молча прошли в кабинет. Леонид бросил на табурет свою полевую сумку.

— Опять в Увальск?

Алексей Игнатьевич поднял на него сумрачный взгляд, покивал:

— Ага, — и тяжело уронил: — Макаров пытался бежать…

Агеев. Уже на другой день после той встречи с Леонидом он оказался в Увальске. Прибежав в заводскую бухгалтерию и, уперев яростный взгляд в Макарова, задыхаясь, зашамкал беззубым ртом:

— Выходит, не забрали тебя? Все тут сидишь?.. Что, поди, не узнал? Ну-ка, ну-ка, не отводи шары-то! С того света я, Макаров. Ты меня похоронил, а я воскрес! Во плоти стою перед тобой. Не чаял свидеться? Да, погонялся я за тобой по матушке Расее. А теперя все, Макаров, нашел я тебя!..

Крепко ухватив Агеева за руки, сотрудницы бухгалтерии кое-как усадили его на стул. Он отбивался, продолжал что-то выкрикивать в сторону Макарова, но смысл того, что он выкрикивал, походил на бред сумасшедшего и был понятен одному лишь Макарову. Как потом рассказывали, Макаров страшно побледнел, и на лбу у него выступили крупные, как градины, капли пота. Он поднялся из-за стола и, приложив руку к груди, направился к двери…

— Держите белую сволочь!.. — исступленно взывал Агеев, вырываясь из рук обступивших его женщин. — Держите его!..

Но никто и не подумал останавливать Макарова. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы проходивший по коридору заводоуправления секретарь парткома, удивленный необычным гвалтом в бухгалтерии, не заглянул туда. Он был еще раньше предупрежден Белобородовым и сейчас сразу сообразил, что к чему.

Макаров уже миновал проходную, однако сотрудник заводской охраны, принявший по телефону сигнал тревоги, успел увидеть его спину, мелькнувшую у дорожного поворота. Прихватив с собой двоих рабочих, рывших канаву недалеко от проходной, охранник и нагнал Макарова возле песчаного карьера. При задержании Макаров сопротивления не оказал.

9

Постановление об избрании меры пресечения:

«Я, начальник отделения ОГПУ Белобородов А. И., рассмотрев поступившие материалы о преступной деятельности Макарова Сергея Константиновича, нашел: Макаров Сергей Константинович подозревается в совершении тяжких преступлений перед Советским государством. Уличенный свидетелем Агеевым К. Ф., пытался скрыться, однако был задержан при содействии граждан сотрудником заводской охраны.

Принимая во внимание тяжесть совершенного Макаровым преступления и что, находясь на свободе, он может скрыться от суда и следствия, постановил: мерой пресечения гражданину Макарову Сергею Константиновичу избрать содержание под стражей в камере одиночного заключения.

Копию постановления препроводить областному прокурору».

Оренбургский госархив сообщил, что материалы о деятельности Макарова Сергея Константиновича не найдены.

Омский госархив сообщил, что, согласно имеющимся документам (список представленных к награждению орденами белогвардейских офицеров), Макаров Сергей Константинович в августе 1919 г. являлся капитаном колчаковской армии.

Иркутский, Новосибирский, Читинский, Хабаровский и Владивостокский госархивы сообщили, что материалы о деятельности Макарова Сергея Константиновича не найдены.

Из показаний гражданки Воиновой Лукерьи Петровны, 1897 г. р., секретаря-машинистки:

«Я была дружна с женой Василия Макарова Марией. Помню, однажды пришла к ней домой и увидела ее в постели среди дня. Лицо ее мне показалось необычно бледным. Я спросила, не больна ли она. Мария заплакала и рассказала, как ее арестовали среди ночи, привели в комендатуру и там допрашивали. Допрос вел Сергей Макаров. Он требовал, чтобы Мария указала место, где скрывается ее муж Василий. По ее словам, она сама ничего не знала. Однако Сергей Макаров приказал двум солдатам «помочь ей вспомнить». Она показывала мне на своей груди и на плечах кровоточащие следы уколов штыками. Через несколько дней Марию снова арестовали вместе с Василием, который пришел ночью домой повидать жену. Вскоре их обоих расстреляли.

О дальнейшей судьбе Макарова Сергея Константиновича мне ничего не известно. Его младший брат Петр был бойцом буденновской Первой конной армии и геройски погиб в 1920 г., о чем сообщила недавно наша областная газета».

Из показаний гражданки Онуфриевой Таисии Константиновны, 1898 г. р., учительницы:

«В июле 1918 г. я находилась на учительских курсах в Торске. Узнав об аресте брата Василия белой контрразведкой, я пришла в Казаринку, чтобы узнать обстоятельства, а также получить свидание. В свидании мне было отказано комендантом Казаринки, к которому я непосредственно обращалась.

Тогда я попросила своего брата Сергея посодействовать мне в этом ходатайстве. Он ответил, что не имеет к контрразведке никакого отношения, а потому ничем не сможет мне помочь. В то время я считала его просто белым офицером, и только сегодня мне сказали, что он служил карателем. Тогда мне непонятно, почему же он не сумел освободить Василия и даже не помог мне с ним увидеться.

О дальнейшей судьбе Сергея мне ничего до сих пор не было известно, так как за все время не получила от него ни одного письма. Я считала его погибшим на гражданской войне».

Из показаний гражданки Савельевой Анны Власьевны, 1901 г. р., бывшей подпольщицы, инвалида гражданской войны:

«В июле 1918 г. я пришла в Казаринку для установления связи с большевистским подпольем и сразу была арестована. Меня посадили в одиночную камеру. Вскоре, среди ночи, пришли конвойные и вывели меня в дежурное помещение.

Я видела, как навстречу мне прошел в сопровождении конвойных Василий Макаров со связанными руками. Через некоторое время до меня донеслись звуки ударов, крики и сдавленные стоны. Это продолжалось долго. Я знала, что меня ожидает то же.

На рассвете мимо дежурного помещения с тяжелым топотом прошло несколько человек. После этого меня сразу водворили в прежнюю одиночную камеру. Стены и пол ее были забрызганы кровью, а на нарах остались кровавые отпечатки пальцев.

Не успела я прийти в себя от первого потрясения, как в мою камеру ворвался Сергей Макаров и с ним двое солдат…

…Месяца за два до прихода белогвардейских войск я видела Сергея Макарова в Торске. Он был в офицерской шинели, но без погон…»

10

Макарова била дрожь. Усевшись на табурет, он съежился и, обняв себя за плечи, принялся поглаживать их ладонями.

— Вам что, нездоровится? — спросил, приглядываясь к нему, Белобородов.

— С утра что-то познабливает, — Макаров бросил тоскующий взгляд на пустой стакан из-под чая, который стоял на Краю стола. — То ли простыл, то ли просто похолодало — не могу понять…

За окном моросил дождь. Временами под порывами ветра дождевые капли с царапающим звуком бились в стекла. Белобородов снял телефонную трубку:

— Танюша, будь другом, кипяточку организуй! Да побольше.

Таня была секретарем-машинисткой отдела и «начальником по чайникам». В ее распоряжении находился примус, который почти непрерывно жужжал в маленькой комнатке напротив приемной. Когда бы кто ни попросил у Тани кипятку, чайник всегда был горячий. И когда успевала следить: как ни посмотришь — все за машинкой сидит постукивает.

— Заварки надо, Алексей Игнатьич?

— Заварка есть, спасибо, — Белобородов достал из левой тумбы стола маленький фарфоровый чайник и алюминиевую кружку. — Ну, а пока продолжим разговор, — сказал он Макарову. — Итак, демобилизовавшись в апреле восемнадцатого года, вы вернулись домой?

— Так точно.

Белобородов поднял на подследственного внимательный, острый взгляд:

— По дороге в Казаринку нигде не останавливались?

— Кажется, нет…

— Подумайте хорошенько.

Макаров свел брови к переносице, изобразив на лице напряжение мысли. После долгой паузы не слишком уверенно проговорил:

— Не припоминаю…

— Придется вам напомнить, — неодобрительно качнул головой Белобородов. — Следствию известно, что весной восемнадцатого года вы некоторое время проживали в Торске.

— Ах да, и верно! — виновато улыбнулся Макаров. — Видите ли, Казаринка — это почти Торск, вот я и не подумал о нем. Совершенно верно: в Торске я встретил на вокзале однокашника, мы вместе учились с торговой школе, и он тоже демобилизовался из армии. Ну, как водится, пошли расспросы, воспоминания о детстве…

— Назовите фамилию этого вашего однокашника.

— Лавров. Николай… Кажется, Петрович…

Белобородов нахмурился, жестко глянул на Макарова исподлобья:

— Должен предупредить вас, что в распоряжении следствия имеются материалы суда над участниками контрреволюционного заговора в Торске. В частности, показания вашего однокашника Бутырина.

Ни один мускул не дрогнул на лице Макарова.

— Совершенно верно, — сказал он. — Фамилия моего однокашника Бутырин. Николай Константинович Бутырин. Теперь я вспомнил.

— Тот самый, который впоследствии служил вместе с вами в Казаринке командиром другого карательного взвода?

— Совершенно верно.

Большеглазая худенькая девушка в белой кофточке с кружевным воротничком и длинной черной юбке принесла медный закопченный чайник. Пока она ставила его на проволочную подставку возле стола, в кабинет вошел Леонид. Увидев его, Таня опустила глаза и как-то бочком вынырнула из кабинета, бесшумно притворив за собою дверь.

Плеснув из фарфорового чайника заварки, себе — в стакан, Макарову — в алюминиевую кружку, Белобородов долил кипятку и кивком разрешил Макарову взять свою порцию. Макаров отхлебывал понемногу, с видимым наслаждением, обняв кружку свободной ладонью, чтобы тепло не уходило зря.

— Сколько дней вы пробыли в Торске? — спросил Белобородов.

— Около двух недель.

— Где остановились?

— У Бутырина. Он был холост и предоставил мне в своем доме одну из комнат.

— Вы были дружны с Бутыриным, когда учились в торговой школе?

Макаров качнул головой:

— Нет, он принадлежал к другому кругу. Его отец был крупным торговцем. В то время Бутырин не приглашал меня ни к себе домой, ни в свою компанию.

— Что же сблизило вас теперь?

— Полагаю, что изменить ко мне отношение его заставил мой офицерский чин. Теперь он разговаривал со мной как с равным.

Звякнула ложечка о стекло — Белобородов отставил свой стакан.

— Расскажите все по порядку: какой характер носили ваши беседы с Бутыриным, с кем еще из бывших царских офицеров вы встречались у него на квартире?

Макаров кивнул в знак согласия и протянул Белобородову кружку:

— Если можно, — еще, пожалуйста…

Белобородов молча налил ему чаю и обернулся к Леониду:

— Попиши протокол, а мы так поговорим.

Леонид сходил к себе в кабинет за стулом и пристроился сбоку от Белобородова.

11

— Когда мы с Бутыриным оказались у него на квартире, — начал рассказывать Макаров, — он сразу повел разговор о готовящемся в Торске восстании и предложил мне принять в нем участие. Он сообщил также, что в Екатеринбурге идет подготовка к операции по освобождению царской семьи. Восстания в Торске и других городах Урала и Сибири были приурочены к моменту проведения этой операции и, в сущности, призваны были ознаменовать возрождение монархии в России. После недолгих размышлений я решил примкнуть к восстанию и сказал об этом Бутырину. В тот же вечер у него на квартире я встретился и с другими участниками заговора…

— Это были военные или гражданские лица?

— Все они пришли в гражданской одежде, но каждый, пожимая мне при знакомстве руку, называл свой воинский чин. Осведомившись о том, согласен ли я участвовать в святом деле освобождения России, и получив утвердительный ответ, они вскоре ушли. В подробности подготовки к восстанию они меня не посвятили, и больше я ни с кем из них не встречался. На протяжении всего времени, что я прожил у Бутырина, его посещали незнакомые мне лица, которых он мне рекомендовал как своих друзей, в большинстве своем это были торговцы или мелкие предприниматели. Пили вино, играли в карты…

— Ругали Советскую власть? — с улыбкой подсказал Белобородов.

— Ну разумеется, — не стал отрицать Макаров. — Но никаких разговоров о предстоящем восстании я не слышал. Не обсуждали мы этот вопрос и когда оставались с Бутыриным вдвоем, каждый раз он уходил от разговора, советовал мне набраться терпения и ждать, покуда не пробьет наш час. Однажды, придя домой поздним вечером, он велел мне быстро одеваться: «Идем получать оружие». Мы тотчас вышли из дому. Дорогою Бутырин сообщил, что восстание назначено на полночь. В нашем распоряжении оставалось всего полчаса. Когда прибыли на место, оружие еще не было подвезено. В темноте я не увидел ни одного знакомого лица. Помню, многие выражали недовольство тем, что среди собравшихся нет руководителей. Так, в полной неясности, прошло около часа. Вдруг кто-то крикнул, что нас окружают красногвардейцы. Бутырин шепнул мне: «Давай быстро сматываться!» Мы благополучно добрались до его дома, а утром я ушел в Казаринку, прожил там месяца полтора, затем вернулся в Торск.

— С какой целью? — спросил Белобородов. Макаров пожал плечами:

— В Казаринке мне просто нечего было делать. В Торске я рассчитывал при содействии Бутырина подыскать подходящую работу.

— Вам это удалось?

— Нет, поскольку город вскоре был захвачен белыми войсками.

— А не потому ли вы поспешили в Торск, что белогвардейские войска находились уже на подступах к городу?

— Это лишь ускорило мое возвращение, — сказал Макаров.

— Были и другие мотивы?

Макаров словно не слышал вопроса, молча уставился взглядом в пол, о чем-то задумался. Наконец коротко обронил, не поднимая глаз:

— Были…

Подождав немного, Белобородов высказал догадку:

— С Василием не поладили?

Макаров махнул рукой:

— Если б один Василий. Петька, младший, еще почище был…

— Ссорились?

— До ссор не доходило. Но говорить нам было не о чем.

— В Торске вы и на этот раз воспользовались гостеприимством Бутырина? — спросил Белобородов.

— Разумеется.

— До захвата города белыми вами лично предпринимались какие-либо активные действия против Советской власти?

— Нет. Но при подходе к городу белых войск, буквально за несколько часов до их вступления в Торск, к нам на квартиру явился один из бывших царских офицеров и объявил, что в городе произошел переворот, что Советская власть свергнута и что нам с Бутыриным надлежит немедленно явиться по указанному адресу для получения оружия. Мы поспешили на сборный пункт. Там нам сказали, что мы поступаем в распоряжение капитана Шмакина. В тот же день мы приступили к формированию роты особого назначения…

— Вы были поставлены в известность о том, какие функции должна выполнять ваша рота?

— В общих словах. Капитан Шмакин сказал нам, что командование придает особое значение таким подразделениям, как наше, в искоренении большевизма.

— Вы знали, что ваш старший брат Василий — большевик?

— Да, знал.

— И не попытались отказаться от назначения вас командиром карательного взвода?

— Когда поступил приказ о размещении нашей роты в Казаринке, я уже был командиром взвода и мне оставалось только выполнить этот приказ, — ответил Макаров.

12

Из протокола допроса:

«В о п р о с: Будучи командиром карательного взвода, какое личное участие вы принимали в выявлении и аресте среди населения Казаринки коммунистов и лиц, которые им сочувствовали?

О т в е т: Мне приходилось этим заниматься по долгу службы.

В о п р о с: Каким образом это делалось?

О т в е т: Припоминаю такой случай. Вместе с прапорщиком Фарафонтовым и группой солдат я был послан командиром особой (карательной) команды, в составе которой находился мой взвод, капитаном Шмакиным на поиск и арест балтийского матроса-большевика, фамилии которого не помню. Был донос о том, что этот матрос, прибывший в Казаринку для связи с большевистским подпольем, скрывается в одном доме по улице Нагорной.

Мы произвели обыск и обнаружили матроса в погребе. При этом он оказал сопротивление — бросил гранату и отстреливался из маузера. Нам не удалось взять его живым: по моему приказу в погреб были брошены гранаты. Хозяин дома, его жена и старший сын были расстреляны.

В о п р о с: Сколько человек было расстреляно в Казаринке летом 1918 г. при вашем непосредственном участии?

О т в е т: При моем непосредственном участии летом 1918 г. было расстреляно в Казаринке около ста человек».

— Во время допросов применялись пытки?

— Насколько помнится — нет.

— Следствие располагает на этот счет достоверными фактами.

— Я хотел бы уточнить: арестованных били плетьми или шомполами, но такие меры телесного воздействия не считались пытками.

— Избиение арестованных производилось по вашим личным приказаниям?

— В некоторых случаях. В те дни, когда я был дежурным офицером.

— При каких обстоятельствах была арестована Мария Макарова?

До сих пор Макаров — кто знает, каких усилий ему это стоило, — старался сохранять внешнее спокойствие и достоинство. Лишь в самой глубине серо-голубых холодных глаз таилась смертная тоска и чувствовалась напряженная работа мысли. Подходил к концу второй допрос, и хотя к делу не добавилось, можно сказать, ни одного существенного факта, которым не располагало бы следствие, однако и ничего из того, что было известно по рассказам свидетелей, Макаров в общем-то не отрицал. Он знал, какой приговор его ждет, и, похоже, не рассчитывал на снисхождение.

Однако мысль его работала, и какой-то план у него был — в этом Белобородов не сомневался. На что-то Макаров определенно рассчитывал. Или это с годами выработанное убеждение, что из любого, даже совершенно безнадежного положения в конце концов можно найти какой-то выход? Убеждение человека, которому уже не раз доводилось уходить от неминуемой, казалось бы, гибели?

Впрочем, один чрезвычайно заинтересовавший Белобородова факт своей биографии Макаров все же сообщил. Он назвал номер полка, в котором служил после окончания школы прапорщиков и в котором получил второй офицерский чин, а затем и третий.

151-й полк… Возможно, что Белобородов, записав этот номер в протокол, тут же бы и забыл о нем, если бы не одно обстоятельство, касавшееся собственной его биографии.

Дело в том, что полк, в котором он сам служил последние два года империалистической, одно время дислоцировался по соседству со 151-м полком. Белобородову приходилось бывать в том полку с партийными поручениями, и он был наслышан о тамошних офицерах, представлявших собой замкнутую, сплоченную группу единомышленников-монархистов. Душой этой группы и хранителем ее традиций был подполковник Орлов, считавший себя прямым потомком знаменитого екатерининского временщика.

Белобородов считал, что все офицеры 151-го полка были из дворян. Выходит, не все. Чем-то, видно, поглянулся Макаров Орлову. Как бы там ни было, а за какой-нибудь год прапорщик стал поручиком.

— При каких обстоятельствах была арестована Мария Макарова?

Что-то дрогнуло внутри у подследственного: лицо помертвело, плечи поникли, в глазах мелькнуло выражение покорности судьбе.

Но это продолжалось недолго. Макаров снова взял себя в руки. Глаза лихорадочно заблестели. Мысль заработала.

— Макарова Мария Николаевна — жена моего брата Василия. Была арестована по указанию капитана Шмакина. Да, мною. Я же и допрашивал ее… Вам интересно знать, как я на это пошел, как согласился? Мерзко, не правда ли? Вести допрос близкого тебе человека… женщины… И применять в отношении ее те самые меры телесного воздействия… — Макаров провел по лицу ладонью.

— Не скрою, — сказал Белобородов, — мотивы ваших действий не совсем понятны. Или вами руководило чувство личной мести?

— Нет, ни с нею, ни с братом никаких личных счетов у меня не было. Хотя и каких-то родственных чувств, пожалуй, тоже. А что касается наших классовых позиций, в этом отношении, полагаю, вам ясно, что примирения быть не могло.

— Да, — кивнул Белобородов, — здесь все ясно. Но все-таки почему вы не отказались вести допрос Макаровой? Хотели выслужиться? Или чувствовали недоверие к себе со стороны сослуживцев из-за того, что ваш брат Василий оказался большевиком? Однако всему есть мера. Где-то есть граница, отделяющая человеческое от животного. Вы могли отказаться вести допрос Марии?

Чуть заметная саркастическая усмешка скользнула по тонким, слегка выпяченным губам Макарова.

— Да, мог. Когда привели Марию, капитан Шмакин спросил: «Кто займется?» — и посмотрел на подпоручика Бутырина, командира третьего взвода. Стоило мне промедлить с ответом, и вопрос решился бы сам собой. Но я опередил Бутырина, сказав, что мне, как родственнику, легче будет получить от Марии нужные сведения, не прибегая к крайним мерам. Я знал, что Бутырин, если возьмется за дело, ни перед чем не остановится…

— Однако ж и вы не остановились! — воскликнул Белобородов.

— Да. Но лишь потому, что она вообще отказалась со мной разговаривать. Более того, она в присутствии солдат плюнула мне в лицо. Я даже это мог ей простить, если бы это касалось меня одного. Но ведь другие офицеры… Они меня осудили бы.

— И вы?..

— Да, я приказал солдатам…

— …помочь вспомнить, где скрывается ее муж?

— Кажется, именно так я и выразился тогда. Однако при этом я незаметно для Марии дал солдатам знак, чтоб не усердствовали.

— Допустим, вы дали знак, — кивнул Белобородов. — Однако, «не усердствуя», солдаты кололи ее штыками до крови, и вы…

— Я стоял, отвернувшись к окну. Когда Мария закричала так, что ее мог слышать из своего кабинета Шмакин, я остановил эту пытку…

— Вы сами сейчас назвали примененную вами к Марии «меру телесного воздействия» пыткой! — быстро проговорил Белобородов.

— Я имел в виду себя, — скорбно ответил Макаров. — И себя…

— Итак, вы остановили пытку?..

— И пошел к капитану. Предложил отпустить Марию и установить за нею слежку. Шмакин согласился с моими доводами.

— Еще бы! — усмехнулся Белобородов. — Отличный ход: даже если Мария не знала местопребывания мужа, до него непременно должен был дойти слух о том, что жена побывала на допросе…

— Я не думал, что он тут же примчится как мальчишка! — зло перебил Белобородова Макаров. — Я рассчитывал на его выдержку. И кто-то же был рядом с ним — могли его удержать…

— Как бы там ни было, — подвел итог Белобородов, — но Мария с Василием оказались в руках белогвардейской контрразведки с вашей помощью, при вашем личном участии.

— Получается так, — понуро кивнул Макаров. — Но я их не арестовывал. И допрашивал их на этот раз не я!

Белобородов с сомнением покачал головой и усмехнулся.

— Повторяю: я их не допрашивал! — лицо Макарова побагровело. — Я не могу доказать своей непричастности к этому допросу, однако прошу записать в протокол следующие слова: я не проводил допроса своего брата Василия и его жены Марии после ее повторного ареста. Не проводил!

— В таком случае припомните, кто их допрашивал.

— Их вскоре увезли в Торск, в контрразведку…

— Однако нам известно другое: перед тем, как их увезли…

Макаров сделал останавливающий жест:

— Я не договорил. Перед тем как их увезли, Бутырин успел допросить брата. Допрашивал ли он Марию, я не знаю.

— Вы видели Василия после того, как он побывал на допросе?

— Да.

— При каких обстоятельствах?

— Я пришел в арестное помещение, а в это время брата выводили из камеры, где происходил допрос.

— С какой целью вы пришли в арестное помещение?

— Мне нужно было поработать с… С одним человеком…

— С кем именно, не помните?

— С молодой женщиной, которую прислали в Казаринку большевики.

— В какое время суток вы пришли в арестное помещение?

Макаров прикрыл глаза рукой, вспоминая.

— Утром… Рано утром. Помню, едва только занималась заря…

— И вы сразу направились в камеру, где допрашивали Василия?

— Нет, не сразу… — Макаров покусал нижнюю, губу. — Увидев брата… Он весь был перепачкан кровью… Одним словом, у меня не хватило решимости встретиться с ним. Я повернулся и выбежал во двор. Некоторое время стоял как оглушенный. Не хотелось верить… С тех пор я больше никогда не видел ни Василия, ни Марии…

— Затем вы снова направились в камеру для проведения допроса?

— Да, в нее уже привели ту женщину.

Леонид с полчаса как зашел в кабинет к Белобородову. Став спиною к окну, он молча следил за ходом допроса.

Все в нем восставало против тона, которым велся допрос. Уж слишком свободно держался Макаров, а Белобородов позволял…

И вообще непонятно было Леониду, для чего столько времени толочь воду в ступе. Как каратель Макаров уже вполне ясен. Известно, где он воевал после Казаринки, — с армией Колчака дошел до Омска. А вот дальше — сплошное белое пятно.

Никто из лиц, проживавших за границей, не опознал Макарова на фотокарточке, которую показывал им Леонид. И это тоже было одной из причин его скверного настроения.

Ах, Агеев, Агеев, что ты наделал! Какую щуку спугнул!..

После того как Макарова увели, Белобородов поднялся из-за стола, прошелся взад-вперед по кабинету, прихлопнул в ладоши и, быстро взглянув на Леонида, что-то хотел сказать, но не сказал, а, улыбнувшись какой-то своей мысли, уселся на прибитый к полу табурет, на котором только что сидел Макаров. Крепко ухватившись обеими руками за сиденье, несколько раз качнулся туловищем.

— Сегодня утречком забежал домой к Агееву, — сообщил он Леониду новость. — Познакомились наконец… — И Белобородов опять чему-то улыбнулся. — Видел бы ты, как он меня встретил! «Сам пришел?» — и смотрит этак подозрительно-подозрительно. Словно знает и не узнает меня, но вот-вот вспомнит и тогда… И рука, смотрю, к заднему карману у него тянется… Ну, тут я назвался по фамилии, он и вспомнил: «Прапорщик Белобородов?! То-то среди красных не встречал тебя!» А это я после февральской революции у них в полку на митинге выступал. В погонах, ясное дело. И вдруг — командирские петлицы! Да, бывает… А приходил я к нему вот зачем. Он же в двадцать втором партизанил на Дальнем Востоке. Собственно говоря, я ни на что особенно не рассчитывал — так, общую обстановку хотя бы узнать. И ты понимаешь, след-то Орлова, похоже, отыскался! Погляди-ка! — Белобородов подошел к столу и достал из ящика пожелтевший листок газетной вырезки. — Агеев сберег…

Один абзац был отчеркнут простым карандашом:

«Ночью партизаны скрытно подобрались к позициям белых и ударили с флангов. Завязался жестокий бой. Белые упорно сопротивлялись, но на рассвете подошли части Народно-революционной армии, и вскоре отборный полк генерала Орлова дрогнул…»

— Двадцать второй год! — сказал Белобородов. — Если это тот самый Орлов — не исключено, что их дорожки с Макаровым где-нибудь опять сошлись. Где-нибудь между Казаринкой и Волочаевкой. Опять Волочаевка — чувствуешь!.. Попытаемся завтра что-нибудь выяснить у Макарова. По-моему, он держит в запасе какой-то далеко рассчитанный ход и пока что не очень запирается. Видимо, полагает, что нам многое известно о его службе в колчаковской армии. И нам важно поддерживать его в этом убеждении, хотя, как ты сам понимаешь, чем дальше от Казаринки, тем чаще приходится идти впотьмах…

13

— Как долго вы служили командиром карательного взвода?

Макаров, сидевший до этого с понурым видом, вскинул голову:

— В конце августа восемнадцатого года меня перевели в 3-й Сибирский полк начальником пулеметной команды.

— Каким образом это вам удалось?

— Случайно встретил в Торске своего бывшего однополчанина.

— Из 151-го?

— Да, — Макаров с некоторым удивлением вскинул брови.

— И этот однополчанин отрекомендовал вас своему командиру?

— Так точно.

— Фамилия командира 3-го Сибирского полка?

— Иванов. Полковник Иванов.

— А Орлова вы встретили… — полувопрос-полуутверждение.

— Это уже потом… — в глазах Макарова отразилось легкое замешательство, но он тут же взял себя в руки.

— Так, минутку… — Белобородов записал в протокол допроса: «Моя встреча с генералом Орловым произошла…»

— С полковником, — поправил Макаров. — Тогда он еще не был генералом.

Белобородов зачеркнул слово «генералом» и сверху надписал: «полковником». Затем внизу страницы провел линию и под нею сделал примечание: «Исправленному «полковником» верить».

— Где вы с ним встретились?

Макаров несколько помедлил с ответом, словно раздумывая, говорить или не говорить. Затем коротко обронил:

— В Омске.

…151-й полк Орлова был расформирован по причине отказа его офицеров сражаться за Советскую власть.

В середине ноября семнадцатого года, после того как командир этого полка отдал приказ о передислокации, по требованию низших чинов все офицеры были арестованы. За исключением поручика Кондрашова, который и принял на себя командование полком.

Орлов и другие главари заговора были тотчас изолированы от остального офицерского состава. Однако Орлову удалось бежать. Через некоторое время находившимся в заключении офицерам каким-то образом стало известно о том, что их бывший командир полка добрался до территории, захваченной калединскими войсками. Макаров и его сообщники стали спешно готовиться к побегу. Однако осуществить свой замысел они не успели. Одного за другим их стали куда-то уводить, и больше никто из них в камеру не возвращался.

Однажды — это было уже в марте восемнадцатого года — пришли конвойные и выкликнули фамилию Макарова. Его провели в служебный кабинет. Сидевший за столом незнакомый человек в гимнастерке задал несколько вопросов относительно дальнейших намерений арестованного в случае его освобождения из-под ареста.

Макаров ответил, что ему необходимо некоторое время на размышления, но что воевать он в любом случае больше не намерен. После этого ему было разрешено вернуться в Казаринку, где к тому времени установилась Советская власть.

— Выходит, вы не по демобилизации вернулись домой, как показывали ранее, а были освобождены из-под ареста? — спросил Белобородов, заканчивая очередной допрос.

— Да, так будет точнее, — согласился Макаров.

Был второй час ночи. Белобородов расхаживал по кабинету, предавшись воспоминаниям, которые причудливым образом переплетались с показаниями Макарова.

Петя Кондрашов… Блестящий поручик, душа офицерского общества 151-го полка. Это он по решению ревкома принял на себя командование полком после ареста мятежных офицеров. Недолго командовал. Погиб через месяц от руки подосланного Орловым фанатика-монархиста.

Знал Белобородов и военного коменданта города Вербинска — предателя Новосильцева, устроившего побег Орлову и другим главарям заговора, а затем отпустившего «под честное слово» и всех остальных офицеров полка. Впоследствии, уже по другому делу, Новосильцев был предан суду ревтрибунала и приговорен к расстрелу.

Читинский госархив сообщил, что, согласно имеющимся в его распоряжении материалам, белогвардейский полковник Орлов Павел Степанович после разгрома колчаковских войск примкнул с остатками своего полка к бандам атамана Семенова.

14

Из протокола допроса:

«В о п р о с: Расскажите о вашей службе в белогвардейских армиях начиная с августа 1918 г.

О т в е т: С августа 1918 г. я продолжал служить в белогвардейских войсках. Участвовал в боях под Уфой, у станции Иглино, под Бугурусланом и Самарой. В марте 1919 г. был ранен под Алюнакской. В июле вернулся в полк. В ноябре дезертировал и вплоть до недавнего ареста скрывался под чужой фамилией».

— А с марта по июль девятнадцатого вы находились в госпитале?

— Я бы воздержался называть тот грязный, вонючий барак госпиталем, — с иронией проговорил Макаров. — До сих пор не перестаю удивляться, как это я еще выбрался из него живым. Вши. Повальный тиф. Там я и понял наконец, что белое движение обречено… Нет, не все было так просто. Должен сказать, что в то время многие мои товарищи, и я вместе с ними, еще верили в счастливую звезду Колчака. Однако уже начиналось брожение. Мой сосед по нарам поручик Бородин в горячечном состоянии выкрикивал казавшиеся нам кощунственными слова о продажности колчаковских министров и о собственной его, Колчака, бездарности как военачальника. Кто-то высказал предположение, что Бородин — агент большевиков. Был даже составлен рапорт начальству. Не знаю, чем бы все кончилось, если бы в ночь после подачи рапорта Бородин не умер. Проснувшись, я увидел совсем близко его широко раскрытые голубые остекленевшие глаза… Тело его тут же унесли, но сомнения, которые он в меня заронил, остались со мной. А вскоре колчаковская армия стала терпеть одно поражение за другим, и новые раненые, непрерывно поступавшие в наш барак, без всякой опаски ругали Колчака, и никто уже не возмущался такими речами…

— Однако же по выздоровлении вы вернулись в свой полк.

— Знаете, как бывает после выздоровления? Особенно когда выберешься из такой клоаки!.. Чувствуешь себя заново родившимся, и тебе начинает казаться, что еще не все потеряно…

— Расскажите, когда именно и при каких обстоятельствах произошла ваша встреча с полковником Орловым.

— В сентябре девятнадцатого года наш полк был переформирован. В это время от одного из вновь прибывших офицеров я узнал, что полковник Орлов находится в Омске, в госпитале.

Я решил его навестить. Он уже выздоравливал. Встреча была теплая. Павел Степанович без обиняков предложил мне перейти в его полк. Я, разумеется, согласился. Однако уже в ноябре, как я сказал, я дезертировал из белогвардейской армии. Это случилось после тяжелого ночного боя с партизанами недалеко от Иркутска. Партизаны застали нас врасплох. Мои пулеметчики разбежались. Соседний батальон тоже был охвачен паникой. Воспользовавшись темнотой, я вскочил на коня убитого на моих глазах офицера и пустился в галоп. Спустя некоторое время в одной из деревень мне удалось обзавестись меховой одеждой, в другой я купил старенькое охотничье ружье и пороху, прибился в дом к одной вдовушке и стал жить, — на лице Макарова появилось подобие улыбки. — Опростился вконец. Бороду отпустил! Ну и, разумеется, много размышлял. Порою страшно становилось. Особенно по ночам, когда не спалось…

— Вспоминали былое?

— Вспоминал… Впрочем, не то слово: я видел, видел все эти лица! Вот так они стояли перед глазами, — Макаров выставил перед собою руки ладонями вперед. — Много, много лиц!..

— Как у вас оказался паспорт, принадлежавший Селезневу? — неожиданно спросил Белобородов.

Макаров опустил руки на колени и уставился неподвижным взглядом в угол стола.

— Должен признать, что, с тех пор как я его приобрел, — после небольшой паузы заговорил он, — мне часто приходила в голову мысль об этом человеке: кто такой и жив ли? Иной раз — вы не поверите! — хотелось поехать по этому адресу, постучаться в дверь и спросить…

— Как у вас оказался паспорт?

— Купил в Иркутске у незнакомого человека. По рекомендации.

— Много заплатили? — не скрывая иронии, спросил Белобородов.

— Дюжину собольих шкурок. Я ведь охотился на соболей. Жил в общем-то неплохо. Но, знаете, осточертело шататься по тайге.

— Мне кажется, наш с вами разговор ушел далеко в сторону, — прервал Белобородов своего подследственного. — Давайте вернемся к ноябрю девятнадцатого года. Ведь вам и после этого еще пришлось послужить в белой армии. Расскажите обо всем возможно подробнее. И честно. Ложные показания лишь усугубят наказание.

— Разве его можно еще усугубить? — с кривой усмешкой взглянул на следователя Макаров.

Белобородов не ответил.

15

Из протокола допроса:

«В о п р о с: Расскажите о дальнейшей службе в белых армиях после ноября 1919 г., в частности в войске атамана Семенова.

О т в е т: …В войске атамана Семенова я служил с января по ноябрь 1920 г. За переход Байкала награжден орденом Владимира четвертой степени и специально учрежденной медалью «За великий Сибирский поход». Произведен во внеочередной чин подполковника.

В о п р о с: В каком полку и кем вы служили в это время?

О т в е т: В полку генерала Орлова. Командиром конной разведки».

В декабре двадцатого с остатками белых войск Макаров бежал в Маньчжурию. После нескольких месяцев пребывания в Харбине вернулся в Россию и во Владивостоке снова добровольно вступил в белую армию. Сперва был рядовым (в чине подполковника) в офицерской роте каппелевцев. Затем командиром пулеметного взвода. Участвовал в боях под Волочаевкой и Спасском. В ноябре двадцать второго в составе стрелковой бригады полковника Луткина бежал из Владивостока на пароходе «Эльдорадо» — сперва в Корею, затем в Китай.

— А как же насчет соболиной охоты? — спросил Белобородов.

— Неудачная легенда, вы правы, — с усмешкой покивал головой Макаров. — Я уж и сам это понял, а потому решил рассказать все, как было на самом деле. Авось на душе полегчает…

Когда Макарова увели, Белобородов спросил у Леонида:

— Ты хоть знаешь, что такое Эльдорадо?

Леонид смущенно опустил глаза:

— Не силен я, Алексей Игнатьич, в иностранных языках. Немецкий немного знаю, а это, видимо, из какого-то другого…

— Языки языками, а на русском читать тоже надо, — поддел его Белобородов. — Эльдорадо — это такая волшебная страна, в которой полным-полно золота и драгоценных камней. Идешь и ногами пинаешь. В общем, с названием парохода Макарову явно повезло. Вот только куда, к какому берегу ее прибило, эту посудину…

— А вы его здорово подловили с атаманом Семеновым!

— Почему это — подловил? — удивленно глянул Белобородов на своего помощника. — Я и не сомневался, что он у Семенова.

— Но ведь это были только ваши предположения, так ведь?

— Нет, я был уверен, что он не мог бросить Орлова, — упрямо проговорил Белобородов. — Такие, как Макаров, идут до конца. Ты еще не понял его? Неужели поверил в его скитания по тайге?

— Я представил его с бородой! — усмехнулся Леонид в ответ.

— Ну, борода — еще куда ни шло, — сказал Белобородов, и вдруг глаза его загорелись: — Послушай-ка, а может, бороду-то он не придумал? Может, она была у него? Там, в Эльдорадо?..

16

Из протокола допроса:

«В о п р о с: Расскажите о вашей деятельности после ноября 1922 г.

О т в е т: Некоторое время личный состав стрелковой бригады, прибывшей на пароходе «Эльдорадо» в корейский порт Гензан, использовался на строительстве грунтовой дороги к порту. Затем нас перебросили в Тецуген, и там мы до июня 1923 г. работали на сооружении оросительных каналов — землекопами, грузчиками, откатчиками. Командование обещало нам скорое возвращение в Россию, а никто из нас не сомневался в том, что власть большевиков долго не продержится. Нужны были деньги, чтобы жить самим, содержать и ремонтировать пароход, пополнить запаси оружия.

Однако того, что мы зарабатывали, едва хватало лишь на питание. Поэтому в июне 1923 г. командование по совету одного американского коммерсанта решило отвести судно вместе с личным составом бригады в одну из бухт близ Шанхая, и там пароход был продан какому-то китайскому генералу. После этого личный состав бригады был распущен. Зарегистрировавшись в шанхайском бюро по русским делам, я получил вид на жительство. Затем я купил у одного шанхайского купца партию сукна и довольно успешно продал его, разъезжая по китайским деревням. Окрыленный этим первым успехом, я решил сделаться коммерсантом.

В о п р о с: На какие средства вы приобрели сукно?

О т в е т: Пришлось продать золотой портсигар и два золотых кольца с драгоценными камнями».

К двадцать седьмому году новоявленный коммерсант вылетел в трубу, не выдержав конкуренции. Решил вернуться на военную службу — поступил рядовым в русский отряд шанхайских волонтеров. Через некоторое время его произвели в капралы. Однако скоро Макаров понял, что перспектив на дальнейшее продвижение у него нет: уже и годы были не те, да и нелегко было ему, подполковнику русской армии, выслуживаться перед тупоголовыми унтерами. Он уволился из отряда, как только подвернулась возможность подработать в другом месте: забастовали шанхайские портовые грузчики, и пароходные компании стали приглашать всех желающих. Иными словами, Макаров стал штрейкбрехером. Впрочем, он не задумывался над тем, как это звучит. Ему нужны были деньги, чтобы жить, и, кроме того, была мысль устроиться впоследствии на пароход. Хотя бы простым матросом. Но хозяин одного из пароходов предложил ему кое-что получше: написал рекомендательное письмо своему знакомому директору агентства, которое ведало подбором телохранителей для высокопоставленных лиц. Макаров стрелял метко, и реакция у него была отменная. Он решил, что эта работа по нему. Но это же агентство занималось и подбором сторожей. Макарову предложили место ночного сторожа на мыловаренном заводе. Выбирать не приходилось, да и оклад в семьдесят пять американских долларов показался ему в ту пору куда как приличным. До него это место занимал русский генерал, уволенный после того, как его застали спящим на посту.

Службу Макаров нес исправно и года через три был рекомендован телохранителем к китайскому миллионеру Чжан Гоцзы. Теперь его жалованье повысилось до трехсот долларов.

— Для того чтобы стать телохранителем, вам понадобилась, видимо, особая протекция? — поинтересовался Белобородов.

— Несомненно! — чересчур поспешно, как показалось следователю, ответил Макаров.

Чересчур поспешно и с каким-то азартным блеском в глазах. Рыбак, делающий подсечку.

«Ну-ну…» — сказал себе Белобородов.

— Кто же вам оказал такую протекцию? — спросил он Макарова.

— Мой бывший однополчанин. Виктор Зарецкий.

— А что он потребовал от вас взамен?

— Сперва — ничего. Встретив меня однажды на улице и узнав, что я работаю сторожем, он как бы между прочим обмолвился, что у него имеются кое-какие связи и что, возможно, он сумеет замолвить за меня словечко. Я, признаться, не придал особого значения его обещанию. Однако вскоре меня вызвал директор агентства и сказал, что у него есть заявка на телохранителя…

— Что же потребовал от вас Виктор Зарецкий впоследствии?

— Приблизительно через полгода после того, как я приступил к обязанностям телохранителя, Зарецкий назначил мне встречу в одном из шанхайских ресторанов и в ходе разговора поинтересовался, не соглашусь ли я оказать услугу его друзьям. При этом намекнул, что друзья его весьма влиятельные люди. А всего-то и нужно было позволить их человеку выстрелить первым в моего патрона. Я, разумеется, отказался. Но Зарецкий стал уверять меня, что убивать моего патрона никто не собирается. Его хотят лишь припугнуть: в последнее время Чжан Гоцзы слишком увлекся политикой, а это кое-кому не нравится. Пусть занимается своей коммерцией и не сует нос куда не следует. В худшем случае — небольшая царапина, сказал мне Зарецкий. Я обещал подумать.

— Вы знали, что потеряете хорошее место?

— Положим, знал.

— И все-таки пошли на сделку? Вам обещали вознаграждение?

— Разговора о вознаграждении не было, но Зарецкий дал понять, что моей услуги не забудут. А что касается «хорошего места»… Все в мире относительно, и к тому времени, когда случился разговор с Зарецким, я уже тяготился работой телохранителя.

— Вот как? — не удержался от восклицания Белобородов.

— Видите ли, у каждого человека есть маленькие слабости. У меня они тоже были. Если позволите…

Белобородов кивнул.

— Живя в Шанхае, — начал рассказывать Макаров, — я изредка устраивал себе, как я их сам называл, «египетские ночи». Отправлялся в какой-нибудь роскошный ночной ресторан, воображая себя очень богатым человеком. Работая ночным сторожем, я месяцами копил для этого деньги, отказывая себе в самом необходимом. У меня был дорогой костюм, запонки с поддельными бриллиантами. Только манишка, помню, обошлась в два месячных заработка. Зато раз в полгода ты почти счастлив. Полгода живешь воспоминаниями об этой ночи и предвкушаешь новый счастливый миг, когда швейцар опять радушно распахнет перед тобою золоченые двери и ты не спеша поднимешься по устланной коврами лестнице в сверкающий зал, где подаются изысканные блюда и девушки в полупрозрачных восточных одеждах… Впрочем, самое большое удовлетворение я получал от созерцания сидевших неподалеку от меня представителей другого мира. Это были обрюзгшие старики и молодые люди, красивые женщины в роскошных платьях и высокомерные увядшие дамы с морщинистыми, похожими на куриные лапки руками, унизанными настоящими, а не поддельными бриллиантами. И мне было хорошо оттого, что я сижу за таким же столом, как они, в том же ресторане, и кельнерши улыбаются мне столь же обворожительно, как и им… Знаете, у О. Генри есть такой рассказ…

— Я знаю, — кивнул Белобородов. — Но когда вы стали телохранителем миллионера, у вас появилось больше возможностей посещать злачные места. И денег стали получать больше, и ваш патрон, которого вы должны были сопровождать всюду, наверняка не отказывал себе в удовольствиях.

— Вот как раз с этого времени и кончились для меня «египетские ночи». Я стал слугой. Теперь я в этом новом качестве приходил вместе с ним в те же роскошные рестораны, где у меня было место, предназначенное для слуг. Красивые кельнерши больше не улыбались мне. Правда, иногда я бывал в ресторанах и без патрона, сам по себе. Но все время, пока я там находился, мне казалось, что на меня бросают косые взгляды… Сказка кончилась. С некоторых пор я стал посещать только второразрядные заведения — просто затем, чтобы напиться… Когда однажды Зарецкий снова подсел за мой столик, я сказал, что готов встретиться с его хозяином. Только с хозяином. Зарецкий в моих глазах был чьим-то слугой, а я никогда не забывал про свой чин подполковника. Через некоторое время такая встреча состоялась. Хозяином Зарецкого оказался японец, весьма недурно говоривший по-русски. И хотя встреча происходила в швейном ателье, а на плече у японца висел сантиметр, я сразу почувствовал, что передо мною — кадровый офицер…

— Каких политических взглядов придерживался ваш патрон?

— Он выступал против захвата Японией Маньчжурии. Кроме того, он слишком уж благожелательно относился к Советской России.

— Вот как! — удивленно произнес Белобородов. — В таком случае мне трудно понять мотивы, которые побудили его взять в телохранители белогвардейца. Если он благожелательно относился к Советской России…

— Не настолько, чтобы опасаться меня, но достаточно лояльно для того, чтобы я увидел в нем человека, лишавшего меня последней надежды. Он сожалел о падении в России монархии и даже говорил мне, что большевики чуть не разорили его. Но поскольку Советская власть утвердилась, он был не прочь поживиться на торговле с нею. Он был насквозь деловым человеком и против захвата японцами Маньчжурии протестовал именно потому, что у него в Маньчжурии были свои интересы. Но я читал газеты и видел, что таких людей, как мой патрон, становится день ото дня больше, и все вместе они помимо своего желания способствуют укреплению в России новой власти. А противостоявшие ей силы слабели…

— Но появлялись и новые, па которые вы могли возлагать свои надежды. Скажем, Япония с ее мечтою о мировом господстве.

— Пожалуй.

— Итак, вы согласились принять участие в заговоре против своего патрона, — напомнил Белобородов. — Ваша роль при этом?

— Я предупредил японца, что буду действовать так, как того требуют обязанности телохранителя, и что их человек может рассчитывать только на один выстрел. Японец с этим согласился.

— Чжан Гоцзы был убит?

— Да, — сказал Макаров. — Меня попросту провели. Признаться, я никак не предполагал, что позволю уложить ею наповал одним-единственным выстрелом. Тот парень оказался мастером высокого класса.

— А — вы?

— Я всадил ему пулю прямо в сердце. Свидетели утверждали, что мы выстрелили одновременно. Возможно, что так и было…

— Тем не менее вы остались без работы?

— На некоторое время. После оккупации японцами Маньчжурии мне предложили место служащего в одной из торговых фирм в Харбине.

— Кто был хозяином этой фирмы?

— Сэйко Камиро. Как я узнал позднее, это был кадровый офицер японской военной разведки.

Белобородов понимал, что, выкладывая карты на стол, Макаров держит про запас какой-то спасительный ход. Интересно, совсем интересно… Ну, а если вот так:

— Вам сразу предложили готовиться к переходу границы СССР?

— Нет, вначале я тренировал служащих фирмы в стрельбе, — с прежней готовностью ответил Макаров. — Что же касается перехода…

— У вас была в Китае семья? — перебил его Белобородов.

Видимо, вопрос застал Макарова врасплох.

— Семья?.. — в замешательстве посмотрел он на следователя, однако тут же нашел нужный тон: — Упаси бог! — При этом он печально шевельнул бровями. — Семья — это конец всем надеждам, а тогда я еще на что-то надеялся.

— Но после заброски в Советский Союз вы же нашли возможным…

— По необходимости, — сказал Макаров. — В целях, так сказать, конспирации. Ну, а потом… Не думал, что это всерьез. Но случилось так, что я проникся к этой женщине самыми глубокими чувствами, которых даже не подозревал в себе. И вот тогда у меня в душе все повернулось… Я понял, что все мои прежние тщеславные мечты — ничто, в сравнении с тихим счастьем, которое дала мне Мария. Поверьте, если бы не взятые мною ранее обязательства и не осознание тяжести вины… С тех пор как Мария вошла в мою жизнь, я ни на минуту не забывал о той, другой Марии, и если бы можно было вернуть…

— Каким образом вам удалось перейти границу СССР? — спросил Белобородой.

— Меня переправили на лодке через Амур, западнее Благовещенска. Для отвлечения внимания пограничников специальный отряд должен был, как мне сказали, инсценировать нападение на одну из застав выше по течению реки. И действительно, во время переправы до меня доносились с той стороны беспорядочные выстрелы. Мне удалось без каких бы то ни было затруднений выбраться на берег. В условленном месте меня встретил человек, назвавшийся Петром. Он и провел меня к ближайшей железнодорожной станции.

— Вы упомянули о ваших обязательствах. Уточните, что вы имели в виду.

…Макаров смотрел на следователя покрасневшими, как после бессонной ночи, глазами, в которых чувствовалась нервозная решимость.

— Гражданин следователь… — голос Макарова прервался от волнения. — Я хотел бы… Не для протокола… Несколько слов…

Нервозная решимость игрока, который ставит на карту последнее свое достояние — жизнь. Белобородов почувствовал, что и в нем самом все напряглось до предела. Он положил ручку на чернильный прибор и приготовился слушать.

Макаров с минуту помедлил, видимо, еще раз продумывая первые слова, и заговорил все тем же хрипловатым, прерывающимся голосом:

— Полагаю, что было бы бессмысленно рассчитывать на то, что мое чистосердечное раскаяние и правдивые показания хоть в малой мере могут смягчить мою участь. Я знаю, что меня ждет…

— Это будет решать суд, — вставил Белобородов.

Макаров медленно, с кривой, нервной усмешкой покачал головой.

— Тюрьма или лагерь меня еще меньше устроили бы. Если уж выбирать, то я предпочитаю смертную казнь… Да, я хочу жить! Но — жить, а не томиться в заключении, где у меня не будет ни Марии, ни даже надежды на побег, потому что убежать я мог бы только к ней, но это исключено… Гражданин следователь, я много думал в последние дни, — Макаров, неожиданно заторопился. — То есть я еще и до ареста думал о своей жизни и убеждениях, и я понял, что та жизнь, о которой когда-то грезил и которую надеялся вернуть, уже никогда не вернется. Работа на японскую разведку — это была моя последняя ставка. Акт отчаяния. Думалось, что хоть таким-то способом удастся выкарабкаться… Иллюзия. Еще до ареста я понял, что не смогу работать на них. То задание, которое я должен был выполнять, висело на мне тяжким грузом до самого дня ареста. Не знаю, хватило бы у меня решимости прийти к вам с повинной или нет, но выполнить его я все равно не смог бы, даже если бы и не был арестован. Потому что надо было выбирать между японцами и Марией. Между ними и домом, который я наконец-то обрел… Гражданин следователь, я сделал выбор, и если понадобится, сумею это доказать!.. — Макаров тяжело дышал, глаза его лихорадочно блестели, а на лбу выступила испарина.

— Как у вас оказался паспорт Селезнева? — спросил Белобородов.

Надежда, светившаяся в глазах Макарова, мгновенно погасла. Лицо окаменело. Однако Макаров сумел тут же взять себя в руки, изобразил подобие смущенной улыбки и досаду на собственную оплошность:

— Сам не знаю, для чего мне понадобилось придумывать эту нелепую историю с дезертирством! В то время я скорее пустил бы себе пулю в висок… Не поверите: до сих пор стыдно…

— Не переживайте так уж сильно, — усмехнулся Белобородов. — Я вам не поверил.

— Благодарю.

— Не за что. Надеюсь, хоть теперь-то вы скажете правду?

— У меня нет выбора, — развел руками Макаров. — Теперь, когда я сообщил вам о своем…

— Так где же все-таки вы раздобыли паспорт на имя Селезнева?

— Его вместе с другими документами вручили мне перед отправкой сюда японцы. Я поинтересовался личностью Селезнева. Мне ответили, что он в Маньчжурии и возвращаться домой не думает.

Оставшись один, Белобородов долго расхаживал по кабинету, крепко обхватив руками поясницу и заведя локти далеко назад, отчего голова его глубоко ушла в плечи. Потом он принес кипятку, ополоснул чайник и сыпанул в него побольше чая.

Теперь понятно, на что Макаров рассчитывал. Что за ход у него был припасен. Дьявольский ход конем. Не стал и дожидаться, когда его спросят о возможном сотрудничестве с японской разведкой, — первым завел об этим речь… Что ж, в его положении ничего больше не остается, как предложить свои услуги в качестве агента-двойника: предать хозяев и работать на другую сторону.

— Вы думаете, он стал бы на нас работать? — с сомнением спросил Леонид, когда Белобородов поделился с ним своими соображениями.

— Да боже упаси! — отмахнулся Алексей Игнатьевич. — Это Макаров-то? Ему только вырваться от нас. Любой ценой. А там ищи ветра в поле!.. Но станет он на нас работать или нет — это второй вопрос. Первый — станем ли мы пользоваться услугами белогвардейца, карателя, у которого руки по самые плечи в крови?

— Он, видно, не понимает, что эту кровь уже ничем не отмыть.

— Ясно, — согласился Белобородов. — Потому и набивает себе цену. Если верить тому, что он уже наговорил, похоже, что мы имеем дело с резидентом.

— Не шуточки! — присвистнул Леонид.

— Если верить, — повторил Белобородов. — Если верить…

17

У Леонида опять был тяжелый разговор с Леной. Опять он задержался в командировке.

Она открыла ему дверь, не проронив ни звука, равнодушно кивнула в ответ на его виноватое «Ну здравствуй, Ленок…», повернулась и быстро пошла в себе в комнату. Леонид последовал за нею. Ему сразу бросились в глаза билеты на спектакль в клубе строителей. Два билета, которые он заполучил перед командировкой и отдал на хранение Лене. Два билета на вчерашнее число. Они лежали на тарелочке с голубой каемочкой.

— Забери их, — проговорила Лена скучным голосом. — Остап Бендер мечтал на такой тарелке получить миллион. Ленечка, у меня нет миллиона. Но можешь мне поверить, что эти билеты… вчера они мне были дороже… Если бы я потеряла миллион рублей, мне не было бы так больно!.. — И по щекам Лепи вдруг потекли слезы.

— Ну что ты, Ленок!.. Не надо, — Леонид подошел к ней и, осторожно обняв за плечи, стал целовать ее мокрые глаза, — Ленок, милый, не надо!.. Слышишь?..

Однако его ласковые слова и поцелуи только еще больше разжалобили девушку.

— О-ой… — испустила она горестный, почти беззвучный стон и, вырвавшись из рук Леонида, упала ничком на застеленную кровать, уткнулась лицом в подушку.

— Ленок, ну я тебе все объясню! — пообещал он, склонившись над Леной, но тут же подумал, что ничего не сможет объяснить, ничего, ничего…

И тут случилось то, чего он более всего опасался. В комнату вошла Таисья Ивановна. Лицо ее, порозовевшее от возбуждения, выражало немой укор и сознание тяжкой ответственности за вынужденное вмешательство, на которое она, как мать своей дочери, решилась только в силу крайней необходимости. Но уж коли решилась…

— Я, конечно, не буду спрашивать, что у вас, Леонид Родионыч, за необходимость такая постоянно по командировкам разъезжать, — начала она глуховатым от волнения, однако достаточно твердым и решительным голосом, усаживаясь на мягкий широкий стул. — Но уж коли вы, еще не женившись, доводите мою дочь до горьких слез, то позвольте поинтересоваться вашими намерениями на будущее. — При этом Лена тоненько, жалобно пискнула, и ее плечи затряслись сильнее, а Таисья Ивановна гневно поглядела Леониду в глаза: — Вы что, так всю жизнь и собираетесь околачиваться в поездах да гостиницах? Жена сиди дома, а вы — где-то в другом месте? Не знаю, конечно, что вы там делаете и с кем встречаетесь, кто вас там держит, а может, сами за кого держитесь… И с работы среди ночи домой являться… По мне, уж коли жениться, то и жить по-людски. А то дети пойдут и отца видеть не будут…

— Но ведь ваш муж Николай Михайлович тоже… — заикнулся было Леонид, но Таисья Ивановна не дала ему договорить.

— Вы моего мужа не трожьте! — возмущенно проговорила она. — Николай Михалыч, слава богу, на глазах у людей работает. Где он бывает и кого лечит — это мне всегда известно, потому что у него от меня никаких секретов не бывает.

— Таисья Ивановна! — набрался наконец Леонид решимости возвысить голос. — Позвольте нам с Леной разобраться самим!

— Мне-то что! — сразу обидевшись, поднялась та и направилась к дверям, но вдруг остановилась и, сложив на груди руки, быстро договорила: — И то правда, не мне с вами жить. Хотя, вы уж извините меня, если, конечно, дойдет до свадьбы, то я, как мать, поинтересуюсь и вашей зарплатой, и на какой квартире вы с молодой женой собираетесь жить. У нас, конечно, дом большой, места хватит, но просто интересно знать. — Тут она перевела взгляд на дочь и властным голосом прикрикнула: — Ну, чего сырость разводишь? Поди умойся да скажи сама, как жить-то собираешься! — С этими словами Таисья Ивановна вышла из комнаты.

18

Из протокола допроса:

«В о п р о с: Уточните, какое задание было получено вами перед заброской в СССР от японских разведывательных органов.

О т в е т: Мне было рекомендовано проникнуть в один из глубинных районов СССР, на Урале или в Западной Сибири, и постараться найти способ для устройства там на работу, желательно на одном из промышленных предприятий или в организации, имеющей важное значение для развития страны. После внедрения я должен был проинформировать свой центр о местонахождении и ждать указаний о дальнейших действиях.

В о п р о с: Вы отправили такую информацию?

О т в е т: Да.

В о п р о с: Вами было получено подтверждение о том, что японским разведывательным органам известно ваше местонахождение?

О т в е т: Нет, такого подтверждения я не получал».

— Вы в Китае пили зеленый чай? — спросил Белобородов у Макарова, когда секретарша принесла им кипяток.

Макаров изобразил на лице пренебрежительную мину:

— Приходилось по необходимости. Принимал как лекарство.

— А мне, признаться, он понравился. Один раз был в Средней Азии, там угощали. Жаль, здесь не продают.

— Знать бы, что встретимся, прихватил бы для вас пачки две-три, — улыбнулся Макаров, прихлебывая из кружки.

— Вам только об этом и, думать было, — отшутился в ответ Белобородов. — Обо мне и о чае. Да… Вот вы на одном из допросов сказали мне, что вас не устраивали политические взгляды вашего патрона Чжан Гоцзы и что японская военщина явилась для вас одной из тех новых сил, с которыми вы связывали свои надежды на возрождение монархии…

— Не обязательно монархии, — вставил Макаров.

— А, так к этому времени вы уже были согласны и на буржуазный строй? Кстати, что сталось с Орловым? Вы почему-то ни разу не вспомнили о нем в своих показаниях о китайском периоде своей жизни. Неужели не приходилось встречаться?

— Он остался в России! — неожиданно выпрямившись, Макаров вскинул голову. — Все время, пока я жил в Китае, я завидовал его участи и горько сожалел, что не последовал его примеру. Это был истинно русский человек. Он не захотел, как мы, обманывать себя напрасными надеждами и предпочел умереть. Он застрелился за день до отплытия нашего парохода из Владивостока. Мы похоронили его, как он просил в посмертной записке, возле одной из церквей…

Белобородов мягко положил на стол ладонь: — Ну что ж, вернемся снова к дальним берегам. Скажите, у вас были с кем-либо из японских официальных лиц беседы, касавшиеся планов Японии в отношении СССР?

— Такая беседа была у меня в Шанхае с Сэйко Камиро.

— Но Камиро ведь не представлялся вам как официальное лицо?

— Тогда — нет. Однако после моего переезда в оккупированный японцами Харбин он беседовал со мной уже как представитель японских разведывательных органов.

— И что он вам сказал во время первой встречи в Шанхае?

— Камиро дал мне понять, что вслед за захватом Маньчжурии и Китая влияние Японии распространится дальше, а именно на территорию СССР, восточнее Уральского хребта.

— Какая роль в осуществлении этих планов отводилась белоэмигрантам?

— Камиро выразил надежду, что наше сотрудничество окажется долгим и взаимно полезным. При этом он оговорился, что в дальнейшем речь пойдет о сотрудничестве иного рода. Нам известно, сказал он, что у вас высокий офицерский чин, и вы вправе рассчитывать на столь же высокое положение в той части России, которая выйдет из-под влияния большевиков… Я прошу мне поверить, что, прожив в новой России больше года, я понял всю беспочвенность этих планов японцев!..

— И однако же решили сообщить им о своем местонахождении.

— Моя откровенность оборачивается против меня, — с удрученным видом усмехнулся Макаров. — Уж если на то пошло, я ведь мог и не говорить вам о посылке сообщения.

— В чем-то, значит, вы не до конца откровенны, — проговорил, задумчиво покачивая головой, Белобородов. — Во всяком случае, я хотел бы знать истинные ваши намерения.

— Я сделал это вопреки своему желанию, — понурив голову, ответил Макаров.

19

— Ты чего это хмурый такой? — спросил Белобородов у Леонида.

— А!.. — махнул тот с безнадежным видом рукой и отвернулся.

— С невестой, что ли, поссорились?

— Хуже! — буркнул Леонид и уселся на табурет напротив Алексея Игнатьича. — Как хоть вы-то со своей женой — тоже каждый раз ссорились из-за этих самых… командировок? Не плакала, когда на день-другой задерживались?

— Уже до этого дошло? — удивился Белобородов. — Рановато, брат. А как мы жили? Ну, как… Моя Вера Ивановна в ВЧК работала.

— Тогда конечно… — покивал Леонид. — А ее мамаша как?

— Вера Ивановна без матери росла. А ты не с будущей ли тещей?..

— Да от нее все и идет, — вздохнул Леонид. — Так-то бы у нас с Ленкой помаленьку все бы образовалось…

— Не знаю, что и посоветовать, — улыбнулся Белобородов. — Одно могу сказать: надумаешь жениться — уводи жену с собой. Поди, найдется какая-никакая комнатешка. Выхлопочем.

— В чем и дело, — смущенно качнул головой Леонид. — Не отпустит ее мамаша: такой дом на троих… Единственная дочка…

— Что значит — мамаша не отпустит? — строго поглядел на него Белобородов. — А сама Елена что думает?

— Не было еще у нас с ней об этом разговора, — вздохнул Леонид.

— Ну так поговорите! Как же ты собрался жениться, если не знаешь самого главного: пойдет за тобой твоя будущая жена на край света или нет? Женитьба — дело серьезное. Я понимаю — любовь и все прочее, тоже ведь был молодым, но сам подумай: ты не хуже моего знаешь, какая у нас работа, и если еще дома не будет покоя… Мне, понимаешь, сейчас с тобой о делах надо говорить, а приходится вот о чем…

— Вы ж сами спросили, Алексей Игнатьич, я и не собирался…

— Спросил, потому что вижу: грусть-тоска тебя гложет, весь взвинченный — не подступись… Ну ладно, пора к делам переходить. Тут кое-что любопытное всплыло. На, почитай. Пока хоть отсюда и досюда…

Леонид читал, а Белобородов неторопливо расхаживал по кабинету, потирая подушечками пальцев виски и что-то бормоча себе под нос.

Из протокола допроса:

«В о п р о с: Кого из агентов японской или иных действовавших против СССР разведок вы знали среди проживавших в Китае русских белоэмигрантов?

О т в е т: Вполне возможно, что среди знакомых мне русских белоэмигрантов были агенты действовавших против СССР разведок, однако достоверными сведениями на этот счет я не располагаю, поскольку вербовка агентуры проводится тайно. На одном из предыдущих допросов я упоминал о бывшем белогвардейском офицере Зарецком, состоявшем, как я предполагаю, на службе у японских разведывательных органов.

В о п р о с: На чем основано это ваше предположение?

О т в е т: В частности, на том, что сам я был завербован при его непосредственном участии. Зарецкий познакомил меня с сотрудником японской разведки Сэйко Камиро и в дальнейшем при необходимости передавал мне его поручения.

В о п р о с: Кого еще вы можете назвать?

О т в е т: В Шанхае — кажется, в начале 1930 г. или в самом конце 1929-го — один бывший белогвардейский офицер, фамилий не помню, в разговоре со мной обмолвился о том, что давал согласие на заброску в СССР и что ему за это было обещано вознаграждение в тысячу долларов. Однако впоследствии он отказался от этого намерения, опасаясь, что на советской территории его могут узнать люди, с которыми он встречался до эмиграции.

Как теперь припоминаю, однажды в Харбине я оказался свидетелем встречи офицера японской разведки с Флоренским Владимиром Степановичем, который сейчас работает на Увальском заводе заместителем начальника электроцеха.

В о п р о с: Когда и при каких обстоятельствах это произошло?

О т в е т: В июне 1931 г. я пришел в фотоателье Жаровой для конспиративной встречи с сотрудником японской разведки Камиро. Там, в глубине вестибюля, за плотными портьерами, располагалось небольшое кафе. Камиро явился несколько позднее меня. Когда он вошел в кафе, один из посетителей поднялся со своего места и шагнул ему навстречу. Тепло поприветствовав друг друга, они обменялись несколькими японскими фразами, после чего тот посетитель вышел и больше при мне в кафе не появлялся. Камиро сказал мне, что это его старый русский друг Владимир Степанович Флоренский и что они познакомились еще в те времена, когда тот занимал пост министра в правительстве Колчака».

— Ну и ну! — помотал головой Леонид: похоже, еще одно крупное дело, да какое — министр!

Сдвинув брови, не отрывая завороженного взгляда от протокола, он молча покачивал головой из стороны в сторону.

— Кажется, твой старый приятель? — напомнил ему Белобородов.

— Не такой старый, — с широкой улыбкой возразил Леонид. — Двух месяцев нет, как познакомились. Подумать только: с министром, как сейчас с вами, разговаривал! Правда, с бывшим…

— Поди, не совсем как со мной? Маленько посерьезней и построже?

— Да пожалуй, — в тон ответил Леонид. — Как вы думаете, зачем было Макарову выдавать его нам?

— Пока трудно сказать. Возможно, затем, чтобы избавиться от свидетеля своего провала. Флоренский, по его предположениям, тоже связан с японской разведкой, он может сообщить своим хозяевам о том, что Макаров арестован, и тем самым спутать Макарову все карты в той игре, которую он задумал вести.

— А если Флоренский — его сообщник?

— Сообщника Макаров не стал бы нам выдавать. Сообщник, оставаясь на свободе, мог бы подыграть ему и тем самым нейтрализовать всю нашу работу, которую Макаров надеется нам навязать.

— Ну, хорошо, — сказал Леонид, — пускай для Макарова Флоренский — опасный свидетель, которому надо любым способом помешать связаться с японцами. Но ведь Макаров не знает: возможно, Флоренский уже сообщил о его аресте? И тогда что получится? Японцы ведь не дураки, сообразят, что к чему…

— Да… — протянул Белобородов. — Пока у нас только вопросы. Ответов на них нет. Ответы надо искать. Будем работать.

— Я как чувствовал! — не сдержался, похвалился своей проницательностью Леонид. — Еще когда в электроцехе с этим Флоренским встретился, мне лицо его сразу не понравилось. Такая, скажу вам, кулацкая мордализация!.. Ишь, министр! Наверное, спит и во сне новую Антанту видит…

— Лицо человека — это, конечно, зеркало его души, — поднял Белобородов на Леонида вдруг потяжелевший взгляд. — Но по этому зеркалу еще нельзя судить о классовой сущности его владельца. А что он там во сне видит… Ты его сны подглядывал? Нет? И сам он тебе их не рассказывал, верно? А потому будем покуда считать, что на данный момент времени Владимир Степанович Флоренский — советский гражданин, трудящийся представитель нашей советской интеллигенции, беспартийный, в прошлом министр колчаковского правительства, после разгрома колчаковщины эмигрировавший за границу, но впоследствии осознавший свою тяжкую вину перед родиной, раскаявшийся в содеянном и легально вернувшийся в Советскую страну, чтобы честным трудом искупить вину и вновь обрести родину, которая умеет строго наказывать, но умеет и великодушно прощать. И наоборот: умеет великодушно прощать, но умеет и строго наказывать…

— А как же быть с показаниями Макарова? — спросил Леонид.

— Погоди, не перебивай! На данный момент времени у нас с тобой имеются нуждающиеся в проверке показания агента японской разведки Макарова, которые дают основание предполагать, что Флоренский также связан с японскими разведывательными органами. Только предполагать! Обличающим документом показания Макарова служить пока что не могут. Ты меня понял, Леня?

— Алексей Игнатьич, я ж понимаю! Ну, вырвалось нечаянно!

— Это хорошо, что вырвалось, — улыбнулся Белобородов.

— Что?.. — не понял Леонид, осудил или одобрил тот его.

— Я говорю: хорошо, что вырвалось. Хуже, если б это осталось в тебе, а после когда-нибудь увело бы тебя не в ту сторону. Потому и почел необходимым прочитать тебе мораль. Думаю, в любом случае не повредит. Обидно, что ли? Ну, пообижайся — дольше будешь помнить урок, — и Алексей Игнатьич перешел на обычный деловой тон: — В общем, так, Леня: надо тебе срочно ехать в Увальск. Заниматься Флоренским. Мне сейчас вот так некогда будет — на днях, видимо, тоже поеду в командировку, по другим делам. Так что тебе самому придется кое-какие вопросы решать. Когда возьмешь в заводском отделе кадров личное дело Флоренского, прежде всего обрати внимание на места его пребывания внутри страны — где учился, где работал до революции и после нее — и сразу пошли, куда возможно, запросы…

— Начну с нуля, — согласно кивнул Леонид.

— Вот так будет лучше, — одобрительно заметил Белобородов. — Постарайся определить главную направленность его дореволюционной деятельности, а для этого важно установить его партийную принадлежность. Постарайся понять, что привело его в правительство Колчака, тогда и весь дальнейший его путь — там, за границей, — легче будет проследить. Флоренский — фигура непростая. Наперед могу сказать: трудно тебе с ним будет. Поэтому почаще заходи к Козыреву, не стесняйся лишний раз спросить.

Козырев — начальник отдела. Их с Белобородовым начальник.

— Ясно, буду советоваться, — опять согласно кивнул Леонид. А сам подумал: со всяким пустяком к Козыреву не пойдешь.

— Завтра сможешь выехать в Увальск? — прищурился Белобородов.

— Почему вы спрашиваете? — удивленно вскинул брови Леонид. — Надо — поеду.

— А невеста что скажет?

— Шутите… — помрачнел Леонид, хотя и в самом деле мелькнула у него мысль о Лене и именно такая: что она скажет… — При чем тут невеста? Надо — и точка.

— Тогда пошли к Козыреву. Замолвлю за тебя словечко.

20

Поздним вечером он забежал к Лене. Еще издали заметив в ее затянутом белыми занавесками окне красноватый неяркий свет, прошел через маленькую боковую калитку в палисадник и три раза негромко стукнул в оконный переплет.

Цветущий табак раскрыл к ночи свои белые венчики всюду, куда ни глянешь, — на клумбах и вдоль всей стены дома. Запах стоял густой, одуряюще сладкий. Леонид собрался было сорвать один цветок, но только протянул руку, как на занавеску упала тень и в окне появилось улыбающееся личико Лены.

Немного погодя с мягким скрипом отворилась парадная дверь, и Лена сбежала с крыльца на дорожку. Леонид распахнул перед нею калитку, и они вышли на улицу.

— А я уже трусить начала, — обычным своим щебечущим голоском призналась Лена. — Думала: рассердился и больше не придешь.

Словно ничего и не было — ни слез, ни тяжелого объяснения, ни тарелочки с голубой каемочкой. Леонид почувствовал, как сразу спала нервная напряженность, с которой он ожидал короткого, резкого разговора. К этому разговору он готовился весь вечер. «Или — или» — вот так он собирался говорить с Леной. Ее обезоруживающая незлобивость привела его в замешательство. В эти минуты ему особенно не хотелось ее огорчать. Но не сказать об отъезде он тоже не мог.

— Ленок, — начал он робко. — Ты, наверное, думаешь, что я по тебе совсем не скучал… Ну, во время работы и правда было некогда, а так, в другое время, я только о тебе и думаю. Так скучаю, что прямо сил никаких нет…

— Нет, ты не думай, я все понимаю! — быстро проговорила Лена. — И пускай работа у тебя всегда будет на первом месте! Мне даже нравится, что ты не такой, как многие другие. Что ты из тех, кто всем на свете готов жертвовать ради дела. Это же хорошо! Ведь ты у меня такой, правда? Я сегодня весь вечер об этом думала, и мне было ужасно стыдно за свою истерику. Правда! И мама… Она просто не понимает. Но ты ведь не сердишься на нее? И еще я знаешь, о чем подумала? Когда-нибудь про тебя будут писать в газетах и рассказывать детишкам…

— Ну, навряд ли, — пробормотал Леонид, однако ему приятно было именно от Лены услышать такие слова, и он даже подумал, что детишки уж точно с раскрытыми ртами слушали бы кое-какие его рассказы. Да хоть и про Макарова — и сейчас поучительно было бы им послушать. Но — нельзя. Нельзя пока ничего такого… — Ленок, я еще так мало сделал! Еще столько работы…

Лена сжала своей маленькой, слабой ручкой его пальцы.

— Но когда-нибудь потом, Ленечка. — Он увидел совсем близко перед собой ее умоляющие глаза. — Когда-нибудь потом ты сможешь… как все? Приходить каждый день домой…

— Даже не знаю, когда такое будет, — вздохнул Леонид и, набравшись духу, выговорил наконец: — Ленок, я завтра опять еду.

Лена выпустила его руку, и некоторое время они шли молча. Леонид ждал, поглядывая на нее сбоку. При свете луны ее лицо казалось очень бледным и невыразимо красивым.

Вдруг она остановилась, прижала кулачки к горлу и, борясь со спазмами, произнесла жалобным, прерывающимся голосом:

— Ну что ж, Ленечка… Поезжай, если надо. Я буду ждать…

Вдалеке за домами играл духовой оркестр.

— Ленок?.. — Леонид осторожно провел ладонью по ее щеке.

— М-м?..

— Пошли в сад, потанцуем?

— М-м!.. — кивнула Лена.

 

Часть вторая

Знак Козерога

1

Еще с демидовских времен маленький Увальский заводик с двумя работавшими на древесном угле домнами славился необычайно высоким качеством чугуна, который до революции почти весь шел на экспорт, а при Советской власти — на выплавку легированных сталей, в которых так нуждалась наша оборонная промышленность.

В конце 1931 года советские руководящие органы приняли решение о значительном расширении завода, и сейчас вся правобережная часть Увальска, если смотреть с высокого левого берега, представляла собой громадную новостройку: возводились цеховые корпуса, зияли отрытые котлованы, а чуть в стороне двумя широкими улицами протянулись желтеющие свежим деревом бараки рабочего поселка.

Однако и теперь, на втором году второй пятилетки, нет-нет да и случались на заводе всевозможные сбои, непредвиденные заминки и даже аварии. Давала себя знать нехватка, а чаще и просто неопытность, неподготовленность кадров.

Четвертый участок механического цеха, размещенный в отдельном новом пристрое, должен был с весны этого, 1934 года приступить к выпуску оборонной продукции. Но вот уже на исходе лето, а пусконаладочным работам не виделось конца. Сроки сдачи участка в эксплуатацию сдвигались дважды: сперва с апреля на июнь, а теперь уже с июня на октябрь.

Неблагополучное положение дел на этом участке и послужило официальным поводом для выезда Леонида Пчельникова на завод.

2

У всех, кто имел прямое отношение к пуску и эксплуатации четвертого участка, были пропуска с особой отметкой: при входе на участок стоял вахтер с кобурой на ремне.

В разговоре с начальником цеха Леонид выяснил, что рабочим некоторых вспомогательных служб, в частности электрикам и слесарям по тепло- и водоснабжению, выдавались временные пропуска, действительные только на период ведения работ. Однако у руководителей этих служб имелись постоянные пропуска. С особой отметкой. Леонид попросил назвать этих руководителей поименно. Как он и предполагал, среди них был и Флоренский.

Тут было над чем подумать. Ведь, приходя на участок проверять и корректировать работу своих людей, Флоренский, несомненно, имел возможность наблюдать за установкой основного оборудования, а после пуска станков — за изготовлением оборонной продукции. Да, было над чем подумать…

А дальше вот какая любопытная всплыла деталь. Не так давно Флоренский по собственной инициативе предложил заменить на участке два старых отечественных станка одним заграничным, мотивируя тем, что у заграничного станка производительность и точность обработки намного, по крайней мере вдвое, выше.

— Может, дельное предложение? — на всякий случай спросил Леонид у начальника механического цеха. — В чем же загвоздка?

— В том, что советы давать легче всего, — ответил тот. — Как в шахматах: кто сбоку стоит — всегда хорошо играет. Потому что посоветовал и пошел дальше. А ты сиди и выпутывайся после его подсказки как знаешь. В свое время мы хотели поставить этот станок на другом участке, но обошлись. С год он простоял во дворе, а сейчас посмотрели — нет ни паспорта, ни инструкции. Да кто-то вытащил плунжеры из цилиндров, теперь поставь-ка их на место: все они разные, поди угадай, в каком цилиндре какой плунжер должен стоять. Козловский, наш технолог, сперва было взялся за это дело, а когда я спросил, надежно ли будет станок работать, так ничего толком и не ответил. Этак с одним станком знаете сколько можно провозиться! Сложнейшее устройство, одних маслопроводов не счесть… Ну, вытащим старые станки, фундаменты сломаем, этого «иностранца» поставим, — а как он не заработает? Опять все переделывать? Так и в новые сроки не уложимся. Понимаете, что будет? Тюрьма! И — поделом!

Леонид понимал. И постарался узнать все, что можно, о Флоренском. Оказалось, что тот время от времени самолично обходил все заводские цеха и службы — говорил, что по должностной инструкции обязан периодически осматривать теплосети и водоводы. Не исключено, что это всего лишь предлог. Во всяком случае, устроился он очень удобно: весь завод как на ладони…

Семьи у Флоренского не было, жил он замкнуто, в маленькой комнатушке в коммунальном доме на левом берегу. С соседями по квартире почти не общался, поскольку вообще мало бывал дома — целыми днями, а часто и по ночам пропадал на заводе.

По словам начальника электроцеха, Флоренский сумел выжать из старой заводской котельной все, на что она была способна, и минувшая зима была, в сущности, первой за несколько последних лет, когда котельная работала без аварий. Во всяком случае, не было ни единой остановки котла.

Технолог механического цеха Козловский оказался маленьким, худощавым человеком с остроносым, желтушным лицом, к которому словно приклеилась подобострастно-страдальческая улыбка.

Леонид беседовал с ним в кабинете начальника механического цеха. Они устроились по обе стороны массивного письменного стола, украшенного богатой, во многих местах попорченной резьбой.

Хозяин стола перед уходом наказал секретарше никого в кабинет не пускать.

Предупредив Козловского, что о содержании их разговора никто не должен знать, Леонид вначале поинтересовался общецеховыми делами: как работают люди, многие ли станки нуждаются в замене и, в частности, почему на улице, под открытым небом, стоят заграничные станки, за которые государство платило золотом.

Желтушное лицо Козловского постепенно становилось апельсиновым. Давая объяснения, он испуганно моргал и заикался, но продолжал улыбаться все так же подобострастно-страдальчески.

Оказывается, некоторые станки пришли на завод не по назначению, и им невозможно найти применение, по крайней мере в механическом цехе, другие же либо разукомплектованы, испорчены во время транспортировки и хранения, либо настолько сложны по устройству и в управлении, что их просто рискованно ставить на линию — такой станок может в два счета выйти из строя, а своими силами его не отремонтировать.

— Вы сами-то в этих станках небось разбираетесь? — спросил Леонид.

— Безусловно, — Козловский пригнул голову в кивке. — Как инженер, я обязан в них разбираться. Но работать на таких станках и я не сумел бы, для этого необходим навык.

— Неужели у вас нет рабочих такой квалификации, чтобы?..

— Представьте себе! — развел руками Козловский. — Почему мы и предпочитаем старые отечественные станки — люди привыкли к ним. Притом отечественные станки гораздо надежней, по ним хоть кувалдой бей — и после этого будут работать. А заграничные очень капризны: чуть что — уже залихорадило.

— Но разве нельзя научить наших людей и на этих станках хорошо работать? Пригласить инструктора, из Свердловска хотя бы…

— Это можно! — поспешно согласился Козловский. — И мы даже думали об этом. Как только пустим четвертый участок…

— А кстати, — словно бы спохватился Леонид, — ваш начальник цеха мне говорил, что на этом участке недавно предлагали произвести замену нескольких старых станков, поставить вместо них какой-то заграничный и вы сначала будто бы поддержали эту идею.

— Что-то не припомню, считал ли я такую замену возможной, хотя и не могу спорить… Одну минуту… — Козловский выхватил из кармана брюк большой носовой платок и стал сморкаться, стараясь делать это как можно бесшумнее и деликатнее, а потому потратил на всю процедуру столько времени, что Леонид успел исписать целую страницу в своей тетради.

Наконец, аккуратно сложив платок и сунув его в карман, Козловский выразительно поглядел на лежавшую перед Леонидом тетрадь:

— Можно задать вам вопрос: вы меня допрашиваете официально?

— Я вас не допрашиваю, Федор Артурович, — поспешил успокоить его Леонид. — Мне необходимо выяснить некоторые технические детали, и я пригласил вас как опытного специалиста. Надеюсь, вы поможете мне разобраться в тех вопросах, в которых я мало смыслю?

Леонид постарался улыбнуться как можно добродушнее.

— Но вы не только технические детали записываете? — продолжал допытываться Козловский, недоверчиво кося глаз на тетрадь.

— Федор Артурович, позвольте, мы хоть по очереди с вами будем задавать друг другу вопросы, — попытался Леонид перехватить инициативу. — Кстати, вы не ответили еще на мой предыдущий.

— Какой именно?

— Насчет предложения о перестановке станков. Сперва, говорят, вы отнеслись к этому делу с интересом, но затем…

— А что, разве…

Леонид остановил его жестом:

— …а затем, после беседы с начальником цеха, сразу остыли.

— У начальника было свое собственное мнение на этот счет, — сказал Козловский, покачивая головой, — а к его мнению, должен заметить, мы, специалисты, всегда прислушиваемся с особым вниманием. Иван Федорович — человек партийный, активный участник революции, а в гражданскую войну командовал артиллерийской батареей. Иван Федорович ко всем вопросам подходит с государственных позиций. Наше дело — выдавать техническую документацию, предлагать конструктивные решения, и я в меру сил стараюсь, знаете…

— Все правильно, — остановил это словоизвержение Леонид. — Но как инженер вы разве не должны иметь собственное мнение по техническим вопросам? Тем более что у начальника цеха, кажется, нет даже среднего технического образования.

Голова Козловского закачалась, заходила как на пружинке.

— Я, право, не могу утверждать этого, поскольку документ об образовании не всегда свидетельствует о том, что его владелец действительно является специалистом своего дела. И я мог бы привести вам сколько угодно примеров другого рода, когда…

— Давайте, Федор Артурович, вернемся к станкам. В каком порядке их расставить, переставлять заново или нет — все это чисто технические вопросы, которые входят в вашу компетенцию.

— Пожалуй, вы правы: это — чисто технические вопросы. Но…

— Если не ошибаюсь, была высказана мысль о том, что один заграничный станок мог бы заменить два отечественных…

— Это еще надо доказать… Простите, вы сказали, что у нас обычная беседа, поэтому я так вот перебиваю… Да… Пожалуй, вы правы: у меня на этот счет должно быть свое мнение, и оно у меня есть, но я человек не тщеславный, из-за чего, между прочим, терплю насмешки от собственной супруги. Как-то она сказала…

— Кстати, от кого исходила эта идея — заменить станки?

— Я уж теперь точно не скажу… — задумался Козловский.

— У вас такая плохая память? Это ж вот, совсем недавно было!

— Да, я уже вспомнил! — потряс рукой Козловский. — Идея, кажется, исходила от Флоренского, заместителя начальника электроцеха.

— Кажется или именно от него? — потребовал ясности Леонид.

— Если хотите, то именно от него… — вздохнул Козловский.

— Но какое отношение к станкам имеет этот человек?

— Н-ну… — Голова Козловского опять начала описывать витиеватые кривые. — Есть такие люди… Как бы это вам сказать… Проявляют интерес… Здесь у нас производство особого характера, вы знаете, что я хочу сказать, — Козловский оглянулся на дверь. — И я на месте Флоренского не стал бы интересоваться чем-либо, кроме дела, непосредственно меня касающегося…

— В какой форме проявлялся этот интерес? — спросил Леонид.

— В самой, я бы сказал, активной, — Козловский опять оглянулся на дверь. — Я просил его заниматься только своими делами…

— Но если в голову случайно пришла хорошая мысль, почему бы ее не высказать вслух? — возразил Леонид. — Вот и вам тоже ведь его идея замены станков показалась интересной.

— В таком случае я вам все скажу! — лицо Козловского в этот момент выражало отчаянную решимость. — Предложение Флоренского мне действительно вначале показалось интересным, и мы даже пытались привести плунжерный станок в рабочее состояние. Но пока мы с мастером занимались станком, Флоренский расхаживал по участку и убеждал всех и каждого в том, что вообще все наши, отечественные станки, установленные на участке, морально устарели и их надо немедленно выбросить, а взамен поставить иностранные. Все станки заменить, вы понимаете! И если бы его, Флоренского, была на то воля, он так бы и поступил. Вы понимаете, как это разлагающе действует на людей, такие вот разговоры! И вот тогда мне пришло в голову… Мне открылась вся подоплека его идеи с заменой станков… Вы понимаете, что я хочу сказать?

— Если можно, растолкуйте подробней, — попросил Леонид.

— Видите ли… Есть у человека этакое пристрастие к… Вы ведь знаете, где он жил до недавнего времени?.. Словом, если станок заграничный, то он непременно лучше наших, отечественных, У капиталистов ведь как? Устарел морально станок, хотя и мог бы еще работать, — давай новый, а этот в переплавку. Нам такое никак не подходит. Слишком расточительно. Это во-первых. Но допустим, мы поддались на подобную буржуазную агитацию. Заграничные станки есть, один-два можно поставить взамен старых. Допустим, провозившись месяц-другой, поставили. А наладить эти заграничные станки не сумели. Новая задержка. Вот на это, мне думается, и расчет.

— Вы уверены, что не сумеете наладить заграничные станки? — спросил Леонид.

— Я не уверен, что мы сможем их быстро наладить и запустить, — Козловский сделал ударение на слове «быстро».

— А Флоренский знает, что плунжерный станок неисправен?

— Право, я… Ну разумеется, знает, ведь мы вместе смотрели…

— И тем не менее продолжает настаивать на его установке?

— Вот это, знаете, меня и настораживает! — с живостью воскликнул Козловский. — У меня нет иного объяснения его настойчивости, кроме как… Вы понимаете? Право, я хотел бы ошибиться…

— Вы встречались с ним где-нибудь еще помимо завода?

— Вас уже информировали? — подавленно спросил Козловский.

— Хотелось бы услышать от вас. Для уточнения.

— Ага… Что ж, если необходимо уточнить, то я попросил бы записать мой ответ в следующих выражениях: одно время я действительно поддерживал с Флоренским добрососедские отношения, которые затем вынужден был прекратить.

— По каким соображениям?

— Если уж до конца быть откровенным, — Козловский вяло махнул кистью руки, — то меня с первого дня нашего знакомства тяготило общество этого человека. Да, я приглашал Флоренского к себе домой и сам, бывало, забегал к нему, так сказать, на огонек. Отдать долг вежливости, и только… И только… Притом не так чтоб уж часто, а вернее сказать, изредка… Бывают, знаете, люди, с которыми чувствуешь себя не очень уютно. Ведь если я пришел в гости или, допустим, ко мне пришли, то хочется поговорить о чем-нибудь таком приятном, задушевном. Так сказать, поблагодушествовать. А когда с первых минут начинаются этакие брюзжания, всякие недовольства — тут, извините, при всем уважении… Я вам скажу такое, чего вы можете и не знать. Как-то вот тоже напросился Флоренский за грибками. За рыжиками. У нас с женой есть свои места на примете. Далековато, правда, с ночевкой всегда отправляемся. У знакомой старушки в Мореновой ночуем. И на этот раз тоже. Но вот, понимаете, какое дело: Флоренский и часу не пробыл с нами в том доме, под каким-то предлогом вышел — и, понимаете, нет его и нет!.. Вернулся под утро…

— Как же он объяснил столь долгое отсутствие?

— Будто бы ходил в ночное, пасти лошадей. Возможно, и ходил, возможно… Я, знаете, не проверял. Но Елизавета Макаровна, хозяйка дома, где мы остановились на ночлег, видела, как Флоренский разговаривал на улице с одним крестьянином, а вернее, единоличником, который упорно отказывается вступать в колхоз…

— Он заговаривал с вами об этой встрече с единоличником?

— Н-нет… Он все про лошадей, про лошадей… Хотя, помнится, что-то такое спросил у меня: мол, почему желающих вести хозяйство единолично принуждают непременно вступать в колхоз? Но я тут же прекратил этот разговор…

Леонид все подробно записал.

3

Автобиография Флоренского Владимира Степановича (из личного дела):

«Родился в 1893 г. в г. Алатырь б. Симбирской губернии. Отец, Степан Филиппович Флоренский, в то время преподавал в городском духовном училище, в наст, время — священник. Мать, Мария Александровна Флоренская, домохозяйка, умерла в 1928 г.

Семи лет поступил в духовное училище, а после него — в семинарию, в которой проучился один год, и перешел в Симбирскую гимназию. Закончил ее в 1909 г. с золотой медалью и поступил в Петербургский политехнический институт, который закончил в 1914 г., получив диплом первой степени. В следующем, 1915 г. сдал экстерном государственные экзамены в Казанском университете (юридический факультет). Параллельно с учебой, с 1911 г., работал в переселенческом управлении Главного управления земледелия и землеустройства России. В 1913 г. перешел работать в экономическое бюро, занимавшееся составлением документов о хозяйственных ресурсах на территории нынешней Казахской АССР, где предполагалось строительство Южно-Сибирской железной дороги.

В 1915 г. был принят на службу в качестве государственного чиновника особых поручений 6-го класса — заведующим статистическим отделом переселенческого управления в г. Омске. В связи с военным положением одновременно был назначен ответственным по заготовкам зерна и фуража для действующей армии.

Осенью 1916 г. был вызван в Петроград и получил направление на должность заведующего отделом продовольственного снабжения населения России при так называемом «Особом совещании по продовольственным делам», которое после февральской революции было преобразовано в Министерство продовольствия. До сентября 1917 г. курировал три волжские губернии — Самарскую, Казанскую и Симбирскую, затем был откомандирован в Омск для оказания помощи краевому продовольственному комитету.

После установления в Омске Советской власти первое время оставался в аппарате Западно-Сибирского продовольственного комитета, а в январе 1918 г. был назначен представителем Московского и Туркестанского продовольственных комитетов с местом пребывания в г. Омске. В этой должности оставался и после контрреволюционного переворота.

Во второй половине 1918 г. я был приглашен на должность заведующего продовольственным отделом Западно-Сибирского комиссариата при так называемом Временном Сибирском правительстве. Но вскоре упомянутый комиссариат был упразднен, все бывшие отделы стали именоваться министерствами, а их руководители — управляющими. В октябре 1918 г. произошла новая реорганизация: был создан верховный орган власти, Директория, а при ней — Совет министров. Бывшие управляющие министерствами стали именоваться министрами. Т. о. я стал министром продовольствия. В этой должности оставался и при Колчаке, т. к. для правящей верхушки я был удобной подставной фигурой. Но еще до падения колчаковского режима, поняв всю его антинародную сущность, я подал в отставку и уехал из Омска. Работал механиком в депо. А уже при Советской власти был приглашен в управление Забайкальской железной дороги коммерческим директором.

Не разобравшись до конца в происходивших событиях, в 1921 г. я эмигрировал в Китай, воспользовавшись для этой цели служебной командировкой на станцию Маньчжурия…»

4

Вернувшись из Увальска, Леонид уже не застал Белобородова, который был откомандирован на Алтай для выполнения важного задания. Не оказалось на месте и Козырева: начальник отдела тяжело заболел и находился в больнице. Докладывал Леонид заместителю Козырева Ладонину.

Георгий Георгиевич Ладонин был всего на три или четыре года старше Леонида — почти ровесники, — и даже во внешности их было что-то общее: у Георгия Георгиевича такие же черные, гладко зачесанные назад волосы, глубоко посаженные глаза, смуглое лицо. Однако даже с Козыревым, не говоря уж о Белобородове, Леонид чувствовал себя непринужденнее, а под холодным, проницательным взглядом Ладонина невольно робел и как-то сжимался внутри.

Когда он вошел в кабинет, Ладонин не поднял головы, продолжая что-то писать. Леонид остановился шагах в трех от стола и молча стал ждать. Наконец Ладонин поднял голову, вложил в папку лист, на котором только что писал, и негромко обронил:

— Слушаю вас, товарищ Пчельников.

По мере того как Леонид докладывал, непроницаемое лицо Георгия Георгиевича словно бы оттаивало, окрашивалось легким румянцем, а взгляд выражал все большую заинтересованность.

Кончив говорить, Леонид не торопясь стал складывать бумаги в папку, ожидая обычных в таких случаях уточняющих вопросов, замечаний и распоряжений. Однако Ладонин молчал. Леонид поднял на него взгляд и едва не попятился, увидев яростно сверкающие в глубине темных впадин глаза Ладонина.

— О чем вы думаете, товарищ Пчельников? — раздельно, тугим начальственным голосом спросил Ладонин, вставая и опираясь рукой о стол. — Вы отдаете себе отчет в том, что вы делаете?

Леонид молчал, не зная, что и думать. А Ладонин продолжал:

— Вы отдаете себе отчет, с каким матерым врагом имеете дело? Этот ваш Флоренский в любой момент может скрыться: три дня — и он за кордоном. Не исключено, что сейчас, когда мы с вами тут беседуем, он уже на пути в Китай. Вы это можете понять?

— Да, я думал об этом, — быстро и твердо вставил Леонид.

— Тогда почему не приняли мер сразу, как только у вас в руках оказалось вот это? — Ладонин показал взглядом на папку, которую Леонид держал в руке. — Где ваша оперативность?

Леонид покраснел и, выдержав небольшую паузу, стал выкладывать свои соображения:

— Судя по всему, Флоренский — фигура крупная, вы ведь сами только что назвали его матерым врагом, именно поэтому я и решил, что его немедленный арест мог бы оказаться преждевременным. Не думаю, что мое появление на заводе могло его спугнуть, — я старался действовать осторожно. Понимаю: и у стен есть уши…

— Вы с Белобородовым уже давно его спугнули, — энергично перебил Ладонин. — С момента ареста Макарова все помыслы Флоренского направлены на быстрейшее свертывание шпионской работы. Здесь ему уже нечего делать. А ваше последнее посещение завода вынудит его форсировать уход в подполье либо даже за кордон.

— Меня еще что смутило, — признался Леонид. — Начальник цеха прекрасно о нем отзывается. Не думаю, чтоб они были заодно.

— Надо проверить. Хотя что вас смущает? Вы разве не знаете, что вор никогда не промышляет поблизости от своего жилья?

— Если верить начальнику цеха, Флоренский зимой почти не выходил из котельной, чтобы обеспечить безаварийную работу…

— Вот и именно что! — обрадованно воскликнул Ладонин. — Ваш Флоренский явно перестарался и тем выдал себя с головой. Каждый мало-мальски опытный шпион, прежде чем приступить к шпионской работе, старается, именно что не жалея ни сил, ни времени, зарекомендовать себя с лучшей стороны на том объекте, где он сумел внедриться. Флоренский выдал себя с головой!

— Однако же никому и в голову не приходило подозревать Флоренского, пока на него не показал Макаров, — заметил Леонид.

— Так это вам минус, товарищ Пчельников! — отрезал Ладонин. — Тем более что вы уже и до этого были с ним лично знакомы.

«У меня-то подозрение было!» — с обидой на Белобородова подумал Леонид.

— Теперь все ясно? — Ладонин вышел из-за стола. — Оперативнее действовать надо, оперативнее! — И кивком отпустил Леонида.

5

Примечание на полях анкеты арестованного Флоренского:

«Считаю свой арест ничем не вызванным недоразумением. Прошу вернуть меня на производство».

6

Большой, взъерошенный, с выражением полнейшего отчаяния и негодования на небритом лице, Флоренский тяжело дышал и, ерзая на табурете, потирал широкими ладонями расставленные колени.

— На каком основании вы говорите о моем враждебном отношении к Советской стране? — громким, хорошо поставленным голосом, словно произнося со сцены исполненные трагизма слова, в который уже раз взывал он к Леониду. — Я никогда не относился к своей стране враждебно! Недоразумение, абсурд! Антисоветская агитация? Прямые связи с иностранной разведкой? Вербовка агентов? Да вы хоть растолкуйте мне, что такое антисоветская агитация! Что вы молчите, молодой человек? Ответьте же, наконец!

Глядя на Флоренского, Леонид думал о том, с каким достоинством и выдержкой держался на допросах Макаров. А этот… И все же как-то надо его успокоить, привести в нормальное состояние, иначе просто невозможно будет вести допрос.

— Мы с вами здесь находимся как раз для того, чтобы установить истину и выявить все недоразумения, если они имеют место…

Растопырив пальцы, Флоренский потряс в воздухе руками:

— Все ваши обвинения в мой адрес — сплошное недоразумение! Я лишь в одном признаю себя виновным, а именно в том, что служил министром в правительстве Колчака, и считаю себя морально ответственным за все злодеяния этого правительства. Хотя личного участия в этих злодеяниях я не принимал, — внезапно он обмяк и некоторое время сидел съежившись и потирая дрожащие, как от холода, руки.

7

Из протокола допроса Флоренского:

«В о п р о с: Находясь в Омске в начале лета 1918 г., вы принимали участие в совершенном там контрреволюционном перевороте?

О т в е т: В контрреволюционном перевороте — ни в Омске, ни где-либо еще — я никакого участия не принимал.

В о п р о с: Все ли члены продовольственного комитета, в котором вы служили, сотрудничали после контрреволюционного переворота в так называемом Временном Сибирском правительстве?

О т в е т: Часть сотрудников комитета эвакуировалась на пароходе:

В о п р о с: Почему же вы решили остаться в Омске?

О т в е т: Я ничего не знал ни о готовящемся контрреволюционном перевороте, ни о начавшейся эвакуации. Я вообще мало контактировал с местными властями. В основном в то время я проталкивал эшелоны с продовольствием и занимался личными делами.

В о п р о с: Какой характер носили эти ваши личные дела?»

Флоренский грустно покачал головой и заговорил, глядя на окно:

— Я мог бы рассказать вам романтическую историю любви молодого, подающего надежды чиновника к красивой, своенравной замужней женщине старше его лет на пять, но… Боюсь, вам это будет совсем неинтересно слушать…

— Да, лучше не отвлекаться от главного, — согласился Леонид и задал следующий вопрос: — Итак, вы добровольно вошли в так называемое Временное Сибирское правительство?

— Пожалуй, добровольно, — Флоренский безразлично пожал плечами.

— Так же, как позднее стали министром в колчаковском правительстве?

— Я не задумывался в то время о последствиях, — сказал Флоренский. — Истинная суть колчаковщины мне открылась не сразу..

— Уточните, какие конкретно функции были возложены на Министерство продовольствия, которое вы возглавляли.

— Мое министерство ведало вопросами снабжения населения и армии продовольствием и промышленными товарами, — подумав, Флоренский уточнил: — Впрочем, снабжение населения промышленными товарами не производилось из-за полного отсутствия таковых.

— Тем не менее колчаковскую-то армию вы ими снабжали?

— Формально снабжение армии обмундированием находилось в ведении моего министерства, но фактически его поставляли союзники. Мои усилия сводились главным образом к тому, чтобы поступающее на склады и подлежащее отправке продовольствие как можно меньше разворовывалось железнодорожниками, а также сотрудниками моего собственного министерского аппарата. Должен заметить, что в Омске в то время воровство в подкупы день ото дня принимали все большие размеры. Мне рассказывали, что даже самому министру путей сообщения пришлось однажды дать крупную взятку железнодорожникам, чтобы те пропустили его вагон…

— Лично же вы, согласно вашим словам, прилагали усилия к тому, чтобы предназначавшееся для колчаковской армии продовольствие как можно меньше разворовывалось?

— Как министр продовольствия, я просто обязан был этим заниматься. Другое дело, что результат моих усилий часто оказывался либо равным нулю, либо даже со знаком минус. Продовольствие все равно уходило на сторону, а в итоге я выглядел главным виновником массового его воровства. Если хотите, то и главным вором. Я был одной из самых одиозных фигур в правительстве. Ничто так не волнует обывательские массы, да и не только, пожалуй, обывательские, как перебои в снабжении продуктами питания. Все взоры в таких случаях неизменно обращаются на главное ответственное лицо…

— При каких обстоятельствах вы ушли с поста министра?

— Мною была закуплена большая партия китайского чая. Поскольку деньги в ту пору катастрофически обесценивались, пришлось переплатить что-то около миллиона рублей. И меня обвинили в присвоении этой суммы. Дело было передано в суд, и я тут же подал в отставку. Незадолго перед тем у меня состоялся приватный разговор с председателем Совета министров Вологодским. Я высказал ему свое отрицательное отношение к политике репрессий и открытого грабежа мирного населения, которую проводило его правительство. Помнится, я обращался по этому поводу и письменно в Совет министров. Только не поймите, ради бога, что я пытаюсь принять позу борца против кровавого режима. Увы, ни в то время, ни позднее я не помышлял о какой бы то ни было борьбе. Я работник, а не борец. Возможно, и министром был никудышным. Самое большее, на что я отважился, — это высказать в достаточно корректной форме свое личное мнение о происходящем. Однако и этого, видимо, хватило для того, чтобы оказаться в правительстве нежелательной персоной.

— Вы полагаете, что эпизод с закупкой чая был лишь формальным поводом для вашей отставки?

— Не сомневаюсь! — энергично заверил Леонида Флоренский и тут же сник: — К сожалению, доказать это я ничем не могу…

— Вам удалось избежать суда?

— Да, мир не без добрых людей.

— Уточните.

— Женщина, о которой я ранее уже упоминал, дала мне паспорт своего незадолго перед тем умершего супруга. С этим паспортом я выехал в Иркутск и под чужой фамилией устроился работать в железнодорожное депо.

— Но ведь и после восстановления в Иркутске Советской власти вы продолжали оставаться на нелегальном положении?

Флоренский обхватил колени сцепленными руками и некоторое время сидел сгорбившись, уставясь задумчивым взглядом в пол перед собой. Леонид терпеливо ждал, вытирая перо промокашкой.

— Я боялся, — со вздохом обронил наконец Флоренский. — Я боялся, что меня арестуют и станут судить как бывшего колчаковского министра. Сначала по городу ходили на этот счет всевозможные слухи, назывались фамилии уже арестованных министров, а затем были расклеены списки лиц, которые подлежали немедленному аресту. В этих списках была и моя фамилия… Как-то увидел толпу возле афишной тумбы. Полюбопытствовал. Списки. С приметами. Я невольно отпрянул назад, но тут меня за рукав ухватил какой-то солдат и радостно этак спрашивает: «Как здоровьице, Владимир Степаныч? А я вас не сразу признал!..» Я рывком освободил свой рукав и опрометью кинулся прочь. Помню пробившееся сквозь панический страх удивление: почему же солдат не гонится за мной, почему не организует преследования? И тогда, отдышавшись и успокоившись, я вспомнил его. Звали его Федором, он был из чувашей. Когда в шестнадцатом году я приезжал навестить родителей, этот Федор нанимался к ним косить сено. Семья была у них большая, человек десять детей, без отца. Бедность ужасающая. Впрочем, многие чувашские семьи жили не лучше…

Опять разговор ушел в сторону. Леонид нервничал. Сегодня он должен был докладывать Ладонину о ходе следствия по делу Флоренского, однако ничего нового пока не выявилось.

Первое время он даже доволен был, что рядом нет Белобородова: теперь-то, думалось, он сумеет повести следствие так, как подскажет ему собственное разумение и какой-никакой, а тоже собственный опыт. При всем уважении к Белобородову он не во всем был с ним согласен. Леониду казалось, что в случае с Макаровым он сумел бы добиться тех же результатов за более короткий срок. К тому же дело Флоренского много проще макаровского: здесь требовалось лишь подтверждение или, выражаясь профессиональным языком, документирование уже известных фактов враждебной деятельности подследственного. Только лишь подтверждение. Тут не надо строить никаких догадок.

Даже решительный отказ Флоренского признать свою виновность не очень-то смутил Леонида. Главные свои надежды он возлагал на очную ставку Флоренского с Макаровым.

Но вот, проведя несколько допросов самостоятельно и коснувшись пока только единственного еще пункта обвинения — службы Флоренского на посту министра кровавого колчаковского правительства, факта, вполне доказанного и самим подследственным не отрицаемого, Леонид начал понимать, что именно сейчас-то ни в коем случае и не следует форсировать события: похоже, Флоренский успокоился, во всяком случае, у него появилась потребность поговорить, и надо предоставить ему такую возможность. Это подсказывал Леониду здравый смысл.

Вот когда он почувствовал, что ему не хватает Белобородова, чекиста с большим опытом работы. Белобородов никогда не проявляет поспешности, ведет следствие расчетливо, вдумчиво, выверяет каждый, самый, казалось бы, незначительный шажок вперед, не полагаясь ни на чутье, ни на интуицию, однако доверяя и им в нужный момент. Только сейчас начал понимать Леонид, как был по-мальчишески наивен, удивляясь такой вот неспешности Алексея Игнатьича на допросах, его феноменальной выдержанности и внешней доброжелательности во взаимоотношениях с подследственными. И как ему самому, Леониду, надо бы настроить себя подобным образом!

Самое главное, Леонид понимал, что он легко может все испортить, если даст волю эмоциям. Однако он не мог, никак не мог подавить в себе глубокой антипатии к Флоренскому, которую тот вызывал в нем и своей внешностью, и манерой поведения, и всем жалким, подавленным видом.

8

Из протокола допроса Флоренского.

«В о п р о с: Назовите лиц японской национальности, с которыми вы поддерживали отношения во время вашего пребывания в эмиграции.

О т в е т: С одним из них я познакомился еще в России в декабре восемнадцатого года. Его звали Сэйко Камиро».

Словно тяжелый камень свалился с плеч Леонида. Снова обрел он уверенность в том, что пошел по верному пути, решившись забежать вперед и проработать главный пункт обвинения.

Ну а теперь можно не спешить. Материал для доклада Ладонину есть. Превосходный материал. Фактически Флоренский признал свою связь с японской разведывательной службой: как раз вчера из Центра пришло подтверждение, что Сэйко Камиро действительно является офицером японской разведки.

— Расскажите подробнее, при каких обстоятельствах вы познакомились с Сэйко Камиро, — Леонид старался не показывать своего волнения, и это ему с трудом удавалось.

— Это произошло на одном из правительственных банкетов в Омске, — неторопливо начал рассказывать Флоренский. — Мне, помнится, представил его кто-то из министров. Помню также, что меня удивило его русское имя и отчество — Сергей Николаевич. Он объяснил, что он православного вероисповедания и даже кончил Петербургскую духовную академию. Но в Омск прибыл из Японии.

Леонид как бы нехотя вносил показания Флоренского в протокол, однако перо проворно бегало по бумаге.

— Какого рода разговор состоялся между вами и Камиро?

— Во время банкета — обычный обмен любезностями, — подумав, ответил Флоренский. — Но на другой день он явился ко мне в министерство и поинтересовался состоянием продовольственного снабжения на территории Сибири, а также экономическим состоянием Сибири, Казахстана и Дальнего Востока.

— Вы сообщили ему сведения, которыми он интересовался?

— Помнится, я сказал Камиро, что армия и население обеспечены продовольствием вплоть до нового урожая, поскольку колчаковцам удалось захватить самые хлебные районы Сибири. Что же касается вопросов экономического состояния Сибири, Казахстана и Дальнего Востока, то мне показалось, что Камиро уже достаточно осведомлен. Во всяком случае, он лишь попросил меня уточнить некоторые детали, что я и сделал.

— Кого Камиро представлял в Омске?

— Он находился в составе японской миссии, прибывшей с визитом к Колчаку. Так я понял, хотя лично мне Камиро был представлен как журналист, сотрудник одной из токийских газет.

— У вас с Камиро были в то время еще какие-либо встречи?

— Нет, в Омске мы больше не встречались. Снова встретились мы уже в Харбине. Кажется, весной двадцать второго…

— При каких обстоятельствах произошла эта новая встреча?

Флоренский приложил ладони к щекам, на минуту задумался.

— Я в то время пытался устроиться на службу в управление КВЖД и зашел домой к одному знакомому, который обещал походатайствовать за меня. В гостиной у него находился Сэйко Камиро.

— Назовите фамилию хозяина квартиры, где происходила ваша встреча с Камиро.

— Целищев. Антон Иванович Целищев.

— Чем он занимался в Харбине?

— В качестве агента торговой фирмы Кушнарева он производил закупку пушнины и зерна для экспорта. У него были связи в деловых и административных кругах Харбина, в том числе и в управлении КВЖД.

— В дальнейшем вы продолжали встречаться с Целищевым?

— Непродолжительное время: в конце двадцать второго года он скоропостижно скончался от сердечного приступа.

— Можете припомнить содержание вашего разговора с Камиро?

— Вспомнили Омск. Камиро поинтересовался моими планами на ближайшее время. Обменялись адресами. Но в основном хозяин квартиры и Камиро разговаривали друг с другом. У них были какие-то общие торговые дела. Как я понял, Камиро представлял в Харбине одну из японских торговых фирм.

— Вы и впоследствии продолжали встречаться с Камиро?

— И неоднократно, — кивнул Флоренский. — В двадцать третьем году он помог нам с женой получить визу на въезд в Японию.

— Цель вашей поездки в Японию? — быстро спросил Леонид.

— Это было наше свадебное путешествие, — ответил Флоренский.

«Стоп!» — сказал себе Леонид. Он был слишком взволнован, Надо успокоиться и хорошенько продумать каждый вопрос.

Однако не хватило выдержки, тут же задал еще один:

— Вам была знакома в Харбине особа по фамилии Жарова?

— Это моя теща, — спокойно ответил Флоренский. — Вернее сказать, бывшая теща. Между прочим, замечательная женщина, наделенная тонким художественным вкусом. В ее квартире собирались люди искусства, устраивались выставки, музыкальные вечера…

— Ее основное занятие? — Леониду показалось, что у него пропал голос: сам себя не услышал. Кашлянув, повторил вопрос.

— У Ольги Сергеевны была художественная фотография…

— Была? А что, Жаровой сейчас нет в Харбине?

— Видите ли, незадолго до моего отъезда в СССР Ольга Сергеевна говорила мне о своем твердом намерении продать фотографию и перебраться на жительство в Шанхай.

— Скажите, а в Харбине у нее кроме художественной фотографии не было еще какого-либо подобного заведения?

— Нет, не было, — ответил Флоренский и, помедлив, добавил: — Если не считать крошечного кафе в том же помещении…

9

Что это? Случайная удача? Или безошибочно сработала интуиция? А может быть, проявил себя копившийся по крупицам, еще не вполне осознаваемый, таившийся до поры до времени в темных глубинах подсознания профессиональный опыт? Для того чтобы этот его собственный опыт смог проявиться, Леониду недоставало до сих пор одного — самостоятельности. Ведь никогда не научишься плавать на мелком месте.

Почему же, однако, Флоренский не отрицает своего знакомства ни с Камиро, ни с Жаровой? Понял по вопросам, что нам об этом известно, и решил, признав это, скрыть что-то еще? Может быть, главное? Или готовит такой же ход конем, какой недавно пытался сделать Макаров: набив себе цену, предложить нам своя услуги? Посмотрим, посмотрим… Как, однако, ловко он повернул: с Камиро — неизбежное, обязательное знакомство, как же, положение министра обязывало! А с Жаровой вообще хитро придумал — теща, родственница… И все же — удача. Что бы там ни было, а Флоренский признал связь с японской разведкой…

Удивительное дело! Ты — тот же, каким был и час назад, и день назад. Ничто в тебе не могло так быстро перемениться. Ничто не переменилось и вокруг тебя. Перед твоими глазами тот же обшарпанный стол, затянутый в коричневую, истертую до белизны и во многих местах меченную чернильными пятнами кожу. Те же неровно, наспех побеленные стены. Тот же щелястый, с вытертой краской пол. Тот же голубой табурет посреди кабинета. То же серое, пасмурное небо за окном — третий день моросит дождь…

Но почему-то сейчас ты больше всего любишь, оказывается, пасмурную, именно дождливую погоду и тебе не надо никакого другого письменного стола, тебя устраивает именно тот, за которым ты сидишь — единственный на свете стол, который тебе удобен, за которым ты только и можешь работать с полной отдачей сил.

Даже Флоренский. Даже Флоренский перестал раздражать, перестал вызывать в тебе чувство гадливости, которое ты — чего уж теперь скрывать! — до сих пор безуспешно пытался подавить в себе, прекрасно понимая, что оно будет мешать в работе. А сейчас оно само по себе исчезло, растворилось в глубинах твоей души. Сейчас ты готов со всем вниманием и сколько угодно долго слушать исповедь этого человека. Готов терпеливо, скрупулезно, как и должно, разбираться в причинах и перипетиях его падения.

И даже Лена. Даже Лена… Нет, на личном фронте по-прежнему плохо. Вот только подумал, а в груди уже тоскливо. До боли.

Вчера вечером, придя к ней домой, чтобы пригласить в клуб строителей на концерт московских артистов, Леонид опять застал Лену в расстроенных чувствах, с припухшими от недавних слез глазами. Ни о каком концерте, конечно, и речи быть не могло. Напрасно пытался он добиться от нее хоть сколько-нибудь вразумительного ответа на единственный свой вопрос: «Ленок, ну что, что с тобой?» Лена безучастно покачивала головой и отвечала: «Ничего…» Или: «Все хорошо…» Или: «Все пройдет…»

Под конец сидели и просто молчали. Лена взяла пяльцы и, устроившись с ногами на диване, стала вышивать гладью, а Леонид, сидя напротив верхом на стуле, смотрел то на ее проворные маленькие руки, то на лицо с капризно оттопыренной толстенькой верхней губой. Но вот ему показалось, что Лена словно бы чего-то ждет от него. Он протянул руку раскрытой ладонью вверх, ожидая ответного встречного движения: «Ленок…»

Лена подняла голову, и на лице ее не было ничего, кроме усталого безразличия. «Тебе, наверное, уже пора». Леонид молча помотал головой. И тогда она сказала: «Иди. Мне надо побыть одной». И при этом слегка покраснела и улыбнулась жалконько.

Он сказал, что придет на другой день, и она кивнула в знак согласия. Но сегодня Леонид так и не смог к ней прийти.

Он вытянул за ремешок часы из кармашка брюк. Со щелком откинулась крышка. Стрелки показывали четверть первого ночи.

10

На следующее утро Леонид первым делом перечитал протоколы предыдущих допросов Флоренского. По мере того как он переворачивал страницу за страницей, его все больше охватывало прежнее нетерпеливое чувство. Надо ковать железо, пока горячо, опять думал он. Поставить точки там, где их еще нет. А не было самой главной точки. С каким заданием прибыл Флоренский в нашу страну? Или еще: когда он был завербован японцами? Не исключено, что сговор между ним и Камиро состоялся еще в Омске, при Колчаке. В таком случае поездка Флоренского в Японию, возможно, имела далеко идущие цели. Возможно, он был направлен туда для обучения или инструктажа.

Видно, этот Камиро неглуп: ведь это ж надо суметь — в такую даль забросить свою агентуру. Аж на Урал!..

Из протокола допроса Флоренского:

«В о п р о с: Во время ваших встреч с Камиро в Омске в 1918 г. он просил вас, как министра колчаковского правительства, снабжать его и в дальнейшем разного рода сведениями, касающимися развития Сибири, Казахстана и Дальнего Востока?

О т в е т: Не припоминаю подобной просьбы с его стороны.

В о п р о с: А в дальнейшем Камиро обращался к вам с предложениями об оказании вами каких-либо услуг Японии или ему лично?

О т в е т: Только однажды. Незадолго перед моим отъездом в СССР Камиро пригласил меня в свою контору. Поинтересовавшись тем, насколько серьезны мои намерения вернуться на родину, он признался, что имел намерение предложить мне выгодную работу в своей фирме. Я дал ему в самой вежливой форме понять, что об этом теперь не может быть и речи. Прощаясь со мной, Камиро как бы между прочим спросил, нет ли у меня желания поддерживать с ним связь из СССР. Я со своей стороны поинтересовался характером этой связи. Камиро дал мне понять, что он хотел бы получать от меня сведения, которые нельзя получить обычным путем, из открытых источников. На это предложение я ответил отказом.

В о п р о с: Камиро обратился к вам с этим предложением как коммерсант или в каком-либо ином качестве? Кого он представлял?

О т в е т: Я догадывался, что Камиро занимался не только коммерческой деятельностью. Но поскольку наш разговор носил неофициальный характер, я не спрашивал у него, какую именно организацию или группу лиц он представлял.

В о п р о с: У вас были на этот счет какие-либо предположения?

О т в е т: Да, были. Я допускал возможность того, что Камиро имеет отношение к японским разведывательным органам».

— И тем не менее поддерживали с ним связь? — улыбнулся Леонид.

— Постольку, поскольку он меня интересовал как типичный представитель страны, претендовавшей на мировое господство.

— Какова же была истинная цель вашего пребывания в Японии?

— Я уже говорил на одном из предыдущих допросов, что это было свадебное путешествие. Ну, и… Меня, конечно, интересовала эта древняя, только что пробудившаяся от спячки и быстро набиравшая силы страна. Интересовала жизнь ее людей, экономика…

— С кем из представителей японских разведывательных органов вы встречались во время пребывания в Японии?

— Ни с кем. Люди, с которыми мне приходилось в то время встречаться, не имели, насколько я понимаю, никакого отношения к разведывательным органам. Это были крестьяне, ремесленники, рыбаки, мелкие служащие, владельцы небольших торговых заведений. Большую часть времени мы с женой провели в небольшой деревушке на берегу моря.

— Ну хорошо, — кивнул Леонид, — к этому мы еще вернемся. А сейчас скажите, когда и при каких обстоятельствах эмигрировала из СССР ваша бывшая теща Жарова Ольга Сергеевна.

— Она не эмигрировала из СССР, — разминая пальцами колени, возразил Флоренский. — Ее муж, инженер, в девятьсот девятом году был приглашен в Харбин управлением КВЖД. Ольга Сергеевна поехала с ним, оставив свою дочь Ирину, мою будущую жену, на попечении бабушки. В девятьсот шестнадцатом году Модест Васильевич скоропостижно скончался, и Ольга Сергеевна вызвала Ирину в Харбин…

— Почему же она не вернулась на родину? — спросил Леонид.

— Я понимаю ее, — скорбно произнес Флоренский, — Она очень любила Модеста Васильевича и даже покойного не могла оставить там одного. У нее, как она мне говорила, было намерение перевезти прах своего мужа в Россию. Но тут вскоре Россию потрясли революции, потом гражданская война, и в Харбин хлынул поток эмигрантов. Все было сметено могучим ураганом…

— В прошлый раз вы сказали, что Жарова собиралась переехать на постоянное жительство в Шанхай. А как же могила мужа?

— Из Шанхая в Харбин при желании всегда можно приехать, чтобы возложить на могилу цветы и поклониться праху…

— Но для этого нужно, видимо, быть в хороших отношениях с японцами? — И, не давая Флоренскому времени на обдумывание ответа, Леонид задал следующий вопрос: — Камиро посещал кафе, которое находилось при фотоателье Жаровой?

— Маловероятно, — пожал плечами Флоренский. — По крайней мере, я лично его там ни разу не видел, — подумал и решительно мотнул головой: — Нет, вряд ли Камиро туда приходил. Зачем? У Ольги Сергеевны среди обслуги не было ни одного японца, и сама она, кстати, японцев, недолюбливала. Когда они оккупировали Харбин, для нее это было настоящим ударом…

— Однако следствие располагает сведениями о том, что Камиро все-таки заходил в фотоателье Жаровой и именно в то время, когда там находились вы, и между вами произошел разговор.

— Не помню такой встречи! — покрутил головой Флоренский.

— Возможно, это был обычный обмен любезностями?

— Ничего не понимаю! — в сильном возбуждении воскликнул Флоренский. — Для чего-то вам понадобилось сделать из меня шпиона. Повторяю: в фотоателье Ольги Сергеевны я с Камиро никогда не встречался!.. Не могу взять в толк, что вообще со мной произошло! Почему я здесь, а не на работе? В котельной сейчас идет большой ремонт, мне непременно надо быть там! — Флоренский вдруг уставился взглядом в пол и о чем-то задумался, затем быстро поднял голову: — У меня к вам большая просьба. Вы не могли бы дать мне карандаш и пару листиков бумаги. Я написал бы мастеру, ему необходимы кое-какие рекомендации. Прекрасный он человек, но, к великому сожалению, технически малограмотен. И еще я бы черкнул пару слов Козловскому… Есть у меня соображения в отношении плунжерного станка…

— Хорошо, — кивнул Леонид, — карандаш и бумагу вы получите. А сейчас ответьте еще на один вопрос. После приезда в Советский Союз вы переписывались с Жаровой?

— Я дважды ей писал, — с готовностью ответил Флоренский. — И оба мои письма остались без ответа. Просто не знаю, что и думать…

11

Когда Флоренского увели, Леонид снова стал перечитывать протоколы допросов. И чем глубже вчитывался, тем меньше нравилось ему то, что на протяжении нескольким последних дней составляло весь смысл его существования. Потому что все это время у него, можно сказать, не было личной жизни — только работа. А главной его работой сейчас было расследование по делу Флоренского. Это был его главный экзамен на звание чекиста.

Теперь он чувствовал, что проваливает этот свой экзамен. Все оборачивалось не так, как хотелось бы. Какая-то лапша, а не следственное дело. Бесформенные размытые пятна и белые, ничем не заполненные пустоты. Еще вчера ему казалось, что он у цели. Еще, казалось, несколько штрихов, несколько точек — и вся картина проявится, разрозненные эпизоды выстроятся в железную логическую цепь, где каждый факт займет свое законное место.

А вышло черт-те что! По сути дела, ничего еще не доказано. Как говорится, начать да кончить. Флоренский ловко обвел его вокруг пальца — поманил конфеткой, которая оказалась завернутым в яркий фантик хлебным мякишем…

В таком состоянии крайнего недовольства собой и отправился Леонид с очередным докладом к Ладонину, заранее предполагая, чем все кончится: Ладонин возьмется вести это дело сам.

— Топчемся на месте, товарищ Пчельников, — холодно произнес Георгий Георгиевич, пробежав глазами последний протокол допроса Флоренского. — У меня такое впечатление, что вы недостаточно продумываете вопросы, которые задаете подследственному.

— Стараюсь продумывать, но… — И Леонид развел руками.

— Тут не должно быть никаких «но», — сухо отрезал Георгий Георгиевич. — Никаких «но»! — И несколько смягчив тон: — Давайте попробуем изменить тактику. Вернемся к дореволюционной деятельности Флоренского. Если хорошенько приглядеться, в его биографии можно найти немало любопытных фактов, которые, возможно, дадут нам ключ к его последующим преступным действиям. Что такое, например, переселенческое управление, в котором он состоял на службе до революции? Орган, предназначенный царским правительством для осуществления колонизации окраинных земель, на которых проживали представители национальных меньшинств. И в этой колонизаторской политике Флоренский играл не последнюю роль. Вы знаете, что такое государственный чиновник шестого класса? Это коллежский советник! Ваше высокоблагородие! В армии этому чину соответствовал чин полковника, — и, выдержав паузу, Ладонин сказал то, что Леонид внутренне был готов от него услышать, но от чего все-таки мучительно сжалось сердце: — Я думаю, что мне надо самому допросить Флоренского. Познакомиться с ним лично. Фигура, безусловно, крупная и вам оказалась не под силу, — и повторил: — Просто еще не под силу, — выдержал паузу и добавил озабоченно: — Сейчас у меня нет времени, но я найду окно. Буквально на этих днях.

12

Последний, самый тяжелый разговор с Леной.

— Я завтра уезжаю, — сказала она, глядя ему в глаза. — С мамой, в Крым…

— Ты, кажется, не собиралась, — упавшим голосом проговорил Леонид.

— А теперь надумала! — с вызовом бросила ему Лена. — Лето прошло, а я его и не видела, просидела в четырех стенах. Два раза в кино сходила да один раз на танцы. Чего-то ждала…

— Когда вернешься? — спросил он.

— Это не имеет значения, — ответила Лена и опустила глаза.

— И не напишешь?

— Зачем?

— Понятно… — тяжело вздохнул Леонид. — Значит, незачем…

— Леня, я, наверное, не люблю тебя! — Лена опять посмотрела ему прямо в глаза, слегка краснея при этом. — Ты знаешь, еще вчера я тебя ждала, и если бы ты пришел… Но ты не пришел, и мне нисколечко не стало от этого грустно. Даже наоборот: стало как-то совсем легко, словно я загадала — и все исполнилось…

— Ты в котором часу уезжаешь? — перебил ее Леонид нервно.

— В половине девятого утра, — помедлив, ответила Лена.

Леонид прикинул. Нет, в это время он должен быть на работе.

— Да, конечно, — покивала Лена. — Работа… Самое смешное то, что я ревновала тебя только к работе и никогда — к женщинам… Не хочу ждать! Если бы хоть знать, что со временем все переменится. Но ты даже не обещаешь ничего… — Она дотронулась до его руки. — Видишь, я такие жестокие слова тебе говорю, а ты молчишь!.. Значит, ты тоже меня не любишь. Так?

— Нет, не так, — сказал Леонид. — Но какая тебе разница?

— Если б ты меня любил, то сделал бы, чтоб нам обоим было хорошо. Ну хотя бы постарался. Хотя бы пообещал…

Ничего он не мог ей пообещать. Ничего, кроме своей любви.

13

Утром пришел пакет из Ульяновского архива. Сообщалось, что по имеющимся документам царской охранки Флоренский Владимир Степанович проходит как эсер: в 1906 году он арестовывался как один из руководителей симбирской группы эсеров-боевиков.

«Ого, эсер-боевик! — волнуясь, подумал Леонид. — Даже в тюрьме побывал. Конспиратор со стажем, то так ловко и выкручивается…»

Но только не волноваться, сказал он себе. Надо от начала до конца еще раз продумать ход допроса. Никакой горячки. Спокойно, спокойно все как следует продумать. От начала до конца.

14

Из протокола допроса Флоренского:

«В о п р о с: Вы подвергались каким-либо репрессиям со стороны царского правительства?

О т в е т: Нет, не подвергался. Я всегда был далек от политики.

В о п р о с: Это не соответствует действительности: следствию известно, что вы арестовывались царской охранкой в 1906 г.

О т в е т: Теперь я вспомнил. В 1906 г. в г. Симбирске я действительно был арестован полицией по подозрению в подстрекательстве крестьян одного из ближних сел к выступлению против царских властей. Но это было ошибочное обвинение. Дело в том, что меня приняли за моего старшего брата Александра».

— Расскажите подробнее, как это произошло, — попросил Леонид.

— Однажды к нам в дом — я жил вместе с родителями — явились полицейские, произвели обыск и отвели меня в участок. Там не стали выслушивать мои возражения и переправили меня в городскую тюрьму. Я и там все отрицал, однако меня около двух месяцев продержали под стражей. Только после освобождения я узнал о том, что меня приняли за брата, на которого я был похож — мы с ним были даже одного роста. Он действительно выступал на крестьянском митинге и призывал крестьян к вооруженной борьбе. К тому же у нас в доме нашли много политической литературы, которая вся принадлежала моему брату-эсеру.

— А сами вы в то время в какой партии состояли?

— В девятьсот шестом году я не мог состоять ни в какой политической партии. В то время я был еще мальчишкой, учился в шестом классе гимназии. Помимо учебы я занимался живописью, а в свободное время играл со сверстниками в лапту.

— Но судя по паспорту, в 1906 году вам было семнадцать лет.

— В паспорте неверно указан год моего рождения, — возразил Флоренский. — На самом деле тогда мне было тринадцать.

— Где находился ваш брат Александр во время вашего ареста?

— Александр был в то время студентом Казанского университета. Сразу после митинга он уехал в Казань, продолжать учебу.

— Где находится ваш брат Александр в настоящее время?

— Он погиб в декабре девятьсот шестого года при случайном взрыве, который произошел в доме, где брат вместе с товарищами готовил бомбу для покушения на казанского генерал-губернатора.

«Тоже герои нашлись, — пытаясь приглушить невольно возникшую к брату подследственного симпатию, подумал Леонид. — Революционеры липовые, террористы, — и уже искренне обозлившись: — Сперва бросали бомбы в генерал-губернаторов, а после стали стрелять в вождей нашей партии. Авантюристы!..»

— К какой партии вы принадлежали в последующие годы, в частности в период между февральской и Октябрьской социалистической революциями? — задал Леонид подготовленный заранее вопрос.

— Ни к какой, — не задумываясь ответил Флоренский. — Как я уже говорил, я всегда был далек от политики. Я работал. Меня интересовала только моя работа. Как, впрочем, н сейчас…

— Допустим, — кивнул Леонид. — Но вы задумывались о политической сущности той работы, которую вы вели хотя бы в период между революциями в семнадцатом году? О последствиях этой вашей работы для коренного населения окраин? Окраин, которые вы, так сказать, изучали, работая в переселенческих органах?

— Ах, вы об этом… — вздохнул Флоренский. — Разумеется, задумывался. Но должен заметить, что поначалу вся моя работа на посту заведующего статистическим отделом сводилась к элементарному учету численности населения, скота, посевов и угодий. Затем стали подсчитывать, сколько земли требуется той или иной общине. Были разработаны нормы. А вот дальше… При размещении великорусских переселенцев все земли стали перераспределяться местными властями так, что коренным жителям доставались худшие участки.

— Вот видите! — с горячностью воскликнул Леонид. — Вы, оказывается, прекрасно представляли себе политическую сторону вашей деятельности. Если сказать коротко, то вы выступали в роли проводника колонизаторской политики царского правительства…

— Молодой человек, — с какой-то горечью посмотрел на него Флоренский, — я вполне разделяю это ваше мнение и принимаю на свой счет слова, исполненные столь благородного негодования. Но прошу мне поверить, что в те годы, о которых идет у нас с вами речь, я тоже негодовал, причем не менее пылко, против всяческих притеснений коренного населения окраин царской России. Кстати, и лет мне тогда было не намного больше, чем вам сейчас.

— Негодовали, а все-таки делали свое дело, — с иронией проговорил Леонид. — Думаю, на этот раз вам не удастся свалить все на слишком молодой возраст. Как-никак вы были в то время уже чиновником шестого класса. Коллежским советником!

— Кем бы я ни был, — грустно покачал головой Флоренский, — но в переселенческом управлении я проработал недолго. Как только я понял, к каким последствиям ведет в конечном счете моя деятельность, тотчас же стал проситься в другое место. Вскоре меня отозвали в Петербург, и я получил назначение, связанное с продовольственным снабжением населения.

«Опять выкрутился, ну и ловок!» — с досадой подумал Леонид.

— Итак, вы по-прежнему утверждаете, что до октября семнадцатого года не состояли ни в каких политических партиях?

— Совершенно верно, — кивнул Флоренский. — Не состоял.

— В таком случае еще один вопрос: будучи министром в колчаковском правительстве, вы также оставались беспартийным?

Флоренский заметно смутился. Смутился и отвел глаза в сторону!

— Не подумайте, что я пытаюсь скрыть от вас очевидные факты… Просто я не придавал этому значения… Видите ли, став министром, а точнее — еще раньше, поступив на службу в так называемое Временное Сибирское правительство, я вынужден был объявить о своей партийной принадлежности. Хотя формально я ни в какую партию не вступал, у меня даже не было членского билета, а самое главное — сам я и в то время, и позднее считал себя беспартийным…

— Членом какой политической партии вы себя объявили?

— Социалистов-революционеров, иначе — эсеров. В память о брате и только поэтому я вписал название этой партии в соответствующую графу анкеты, которую мне предложили заполнить.

— Но факт остается фактом: вы опять пытались ввести следствие в заблуждение, — решительно изменил тон Леонид. — Не понимаю, к чему вам все эти увертки! Было бы лучше, если бы вы сразу сказали правду. Вы же понимаете, что у меня на руках неопровержимый документ! Неопровержимый!

— О боже! — театрально воздел руки Флоренский. — Да понимаете ли вы, что, находясь на посту министра, я не мог объявить себя беспартийным! Из всех партий, которые признавались правительством Колчака, я выбрал для себя самую, как мне тогда казалось, левую… А та запись о моем аресте — ее вы тоже считаете неопровержимым документом? — есть не что иное, как самая настоящая филькина грамота, составленная полицейским с четырехклассным образованием. Повторяю еще раз: меня приняли за моего брата!

— Чем вы можете это подтвердить? — спросил Леонид.

— Наверное, ничем, — сокрушенно мотнул головой Флоренский. — Ох уж эти мне документы! Бумажки, которые вначале ровным счетом ничего не стоят, но с годами каким-то непостижимым образом набирают вес и в конце концов уподобляются каменным плитам, способным раздавить тебя в лепешку…

«Тебя раздавишь…» — подумал Леонид раздраженно. Флоренский по-прежнему отрицает все факты, даже самые очевидные, и при этом еще фиглярничает. Просто опускаются руки. Скорей бы хоть Белобородов приехал. Видно, прав Ладонин — не по силам Леониду оказался Флоренский. Посмотреть бы, как Алексей Игнатьич поведет эту дуэль. Уж он-то не позволит Флоренскому вывернуться…

А Флоренский между тем продолжал с обидой в голосе:

— Вы требуете от меня говорить правду и не верите мне. Но я говорю вам истинную правду! Или я сам себе не должен верить?

15

В записке, адресованной мастеру электроцеха Невежину, Флоренский сделал несколько указаний технического характера. Эту записку решено было тотчас же отослать по назначению: Невежин — старый партиец, человек надежный. Пускай сам решает, что и как лучше сделать. Вполне возможно, что в целях маскировки Флоренский решил дать Невежину действительно ценные советы. Пусть, мол, знают, что даже здесь, в тюремной камере, под бременем тяжких обвинений человек печется о нуждах производства…

Вторая же записка заставила Леонида крепко задуматься:

«Дорогой Федор Артурович! — писал Флоренский Козловскому. — Я тут на досуге рассчитал всевозможные позиции плунжеров. Мне кажется, что при плотной работе за 2—3 дня можно отыскать ту единственную, при которой станок будет работать…»

А дальше следовали длинные колонки пятизначных чисел.

В самом конце была сделана приписка:

«Не найдете ли возможным, любезный Федор Артурович, передать мне сюда какие-нибудь старые валенки на 41-й или больший размер, а то у меня зябнут йоги. Буду Вам премного обязан».

Посоветовавшись с Ладониным, Леонид отправил эту, вторую записку в шифровальный отдел. На всякий случай.

— Неужели — Козловский? — высказал Леонид свою догадку.

— Навряд ли, — подумав, сказал Ладонин. — Но кто-то из подручных Флоренского, возможно, работает в цехе. Если это в самом деле шифровка, то она легко может оказаться на глазах у того, кому предназначена. Козловский сам не станет подбирать плунжеры, даст поручение мастеру или наладчику, и бумажка с цифрами, таким образом, пойдет гулять по участку. Если мы ее передадим адресату. Понимаете? Все очень тонко рассчитано.

16

Через несколько дней вернулся наконец-то Белобородов. Едва поздоровавшись с Леонидом, спросил о делах. Услышав о том, что Флоренский арестован, нахмурился и потребовал протоколы допросов, затем закрылся у себя в кабинете и до глубокой ночи не выходил. Читал протоколы. Читал и перечитывал.

Утром он велел Леониду послать еще несколько запросов и после этого сразу же распорядился доставить к нему Флоренского.

Увидав за столом другого следователя, Флоренский растерянно пробормотал себе под нос:

— Меня, кажется, не туда привели?..

Белобородов кивнул на табурет:

— Присаживайтесь.

— Надо понимать так, что мое дело принимает новый оборот… — продолжал бубнить себе под нос Флоренский, настороженно кося глазом в сторону Белобородова и задумчиво вытянув губы.

— У вас есть жалобы по поводу ведения дела? — спросил Белобородов, заполняя головку допросного листа.

Флоренский с удрученным видом отбросил руки назад, широко растопырив при этом пальцы:

— Жалоб как таковых нет, а есть одно большое недоумение: все думаю и не могу понять, зачем я здесь и что произошло… Я уже говорил следователю, который меня допрашивал, что признаю себя виновным только в одном: в том, что я был министром колчаковского правительства. По всем же остальным пунктам…

— Давайте на них и остановимся подробнее, — миролюбиво предложил Белобородов и приступил к допросу: — Скажите, что вы намерены были делать после того, как были выведены из состава колчаковского правительства и покинули Омск?

Флоренский всплеснул руками и снова уронил их на колени:

— Планы? Разве можно было в те времена загадывать наперед? Никто не знал, что с ним станется через неделю или через месяц. Я устроился на работу и стал ждать дальнейшего развитии событий.

— А после того, как Иркутск был освобожден от колчаковцев?

— Я и после этого продолжал работать, — сказал Флоренский.

— В то время у вас было намерение эмигрировать в Китай?

— Нет, в то время — не было. Но беспокойство ни на минуту не оставляло меня, в этом я могу чистосердечно признаться вам.

— Главная причина вашего беспокойства?

— Страшно было смотреть в будущее. Поймите меня правильно, ведь я принадлежал к вполне определенному кругу общества. Люди моего круга в большинстве своем либо сразу покинули страну, либо пребывали в ожидании новых перемен. Мало кто верил в долговечность Советской власти.

— И вы тоже не верили?

— Тоже… Но я — работал. На Советскую власть. И хотя я не верил в ее жизнеспособность, в моем сознании постепенно происходили определенные сдвиги. Именно поэтому в дальнейшем я пришел к убеждению, что вывести страну из разрухи могли только такие люди, которые в моих глазах и представляли в то время Советскую власть. У меня было преимущество: я мог сравнивать, поскольку близко соприкасался с представителями разных властей… Многие старые служащие Забайкальской железной дороги были потрясены, когда стало известно, что управляющим ее назначен машинист Сушков. Я же отнесся к его назначению если и без особого энтузиазма, то, во всяком случае, с интересом. Дело в том, что Павла Семеновича Сушкова я хорошо знал еще задолго до его назначения на должность управляющего. Как раз в то время, когда я поступил работать в депо, его паровоз был поставлен туда на ремонт. К тому же оказалось, что я снял комнату по соседству с его домом. Поэтому нам приходилось часто встречаться и в депо, и по дороге на работу или домой. Мы много говорили о происходящих вокруг событиях, нередко бывало, что и спорили. Вернее даже будет сказать, что мы с ним только и делали, что спорили. Я откровенно признавался, что не верю в способность рабочего класса управлять не только страной, но даже отдельными предприятиями. Павел Семенович, разумеется, доказывал обратное, при этом совершенно не проявляя ко мне враждебности как к представителю старого строя. Вообще он произвел на меня впечатление начитанного, умного, масштабно мыслящего человека. Видимо, я ему тоже чем-то понравился. Во всяком случае, вскоре после назначения его управляющим он предложил мне перейти работать в аппарат управления дороги. С тех пор мы постоянно контактировали по работе, и я все больше убеждался в том, что в лице Сушкова Забайкальская железная дорога приобрела замечательного руководителя. Между прочим, когда я приехал в Харбин и меня, человека «оттуда», попросили рассказать на каком-то собрании о положения в России, примером Сушкова я подкрепил главный тезис своего выступления — о недопустимости вооруженного вмешательства во внутренние дела молодой Советской Республики. Ибо, сказал я, к управлению страной пришли новые люди, наделенные могучей созидательной энергией и поддержкой подавляющего большинства населения, и не мешайте им возрождать нашу родину, которая — придет время — примет нас, заблудших, в свои объятия…

— И как было встречено ваше выступление? — спросил Белобородов.

— Мертвой тишиной, — улыбнулся Флоренский. — Не было ни злобных выкриков по моему адресу, ни аплодисментов. Когда я кончил говорить и сел на свое место, я увидел, что стулья по обе стороны от меня пусты. После собрания ко мне никто не подошел. Я в полном одиночестве отправился домой. Помнится, вечер был чудесный. Дойдя до дома, я решил еще погулять, направился к собору, потом прошел на Пристань и не заметил, как очутился в Фуцзядяне, китайском районе Харбина… Я и до этого знал, что китайцы живут бедно, однако то, что увидел, превосходило самую изощренную игру воображения. Фанзы стояли буквально среди нечистот, в которых вместе с собаками и свиньями копошились ребятишки. Я дал одной женщине монету и жестами попросил провести меня в фанзу. Она испуганно замотала головой и позвала молодого мужчину, который немного знал по-русски. Спросив, что мне надо, он посоветовал мне подобру-поздорову поскорее уходить из этого района. «Ваша там ходи…» Но там, куда он показывал, мне тоже не было места…

— Вы говорите: дали женщине монету. Это были китайские деньги?

— В Китае в то время были в ходу так называемые мексиканские доллары. Возможно, я предложил ей монетку в пять или десять центов.

— Надо полагать, за квартиру, в которой вы жили, и за питание вам приходилось расплачиваться теми же деньгами? Вы к тому времени уже работали?

— Нет, на работу я еще не успел устроиться.

— Каким же образом вы оказались при деньгах? Получили какое-нибудь вспомоществование?

Флоренский кивнул, давая понять, что готов ответить, однако минуту-другую сидел молча, в совершенной неподвижности, углубленный в свои мысли.

— Юлия, — заговорил он наконец. — Юлия Тихомирова. Женщина, которая дала мне паспорт своего покойного мужа, чтобы я мог беспрепятственно выехать из Омска. Она же перед моим отъездом в Китай настояла, чтобы я взял у нее платиновую брошь с бриллиантом. Эту брошь я продал в Харбине скупщику.

— А сама Юлия Тихомирова что же — осталась в России? Где она сейчас?

— Живет в Москве.

— Вы виделись с нею после вашего возвращения в СССР?

Флоренский с отрешенным видом покачал головой.

— Я написал ей о своем намерении приехать на несколько дней в Москву, чтобы увидеть ее. Она попросила не делать этого.

— Почему?

— Это долгая история… — и Флоренский снова замолчал,-задумался.

Белобородов терпеливо ждал, подперев рукой подбородок.

— Вы не верите мне? Но я чем угодно могу поклясться!..

— Я думаю о другом, — сказал Белобородов. — Вы любили ее…

— О, это правда, — чуть слышно прошептал Флоренский.

— А она вас?

Флоренский закрыл глаза и медленно покивал.

— И все-таки вы решились уехать?

Флоренский вяло развел руками:

— На одном из допросов я уже говорил о том, что меня разыскивали как бывшего колчаковского министра, чтобы предать суду…

Белобородов недоверчиво покачал головой.

— Вы не производите впечатления труса. И вы любили эту женщину, Юлию Тихомирову.

— Но поймите мое тогдашнее состояние! — с отчаянием в голосе воскликнул Флоренский.

— Тогда, может быть, Тихомирова… Она собиралась последовать за вами в Китай?

— Нет, у нее не было такого намерения, — твердо проговорил Флоренский.

— И не пыталась вас удержать? Ведь она не могла не понимать, что уезжаете вы надолго, если не навсегда?

— Нет, не пыталась… — глухо, как из-под земли, донесся до Белобородова голос Флоренского.

— Но почему же?

Флоренский посмотрел на следователя с горькой, ироничной улыбкой:

— Я — Козерог.

— Что?.. — не понял Белобородов.

— Я родился под знаком Козерога. А Юлия увлекалась гороскопами. И она считала, что я для нее — именно как Козерог — средоточие всех бед…

— Она настолько суеверна?

— Скорее, мнительна. А судьба словно нарочно устраивала так, что я приносил ей несчастье за несчастьем. Вскоре после того как я был принят в доме Тихомировых, умерла няня их единственного сына, очень милая, добрая старушка. Однако в то время Юлия еще не знала, в какой день я родился. Наши отношения принимали все более близкий характер. И вот новый удар судьбы — смерть мужа, человека вполне здорового, в расцвете сил. Через несколько дней после похорон я должен был спешно бежать из Омска. Я пришел к Юлии попрощаться, и тогда-то ей пришло в голову снабдить меня паспортом покойного мужа. Она протянула мне его со словами: «Бог меня наказывает за любовь к тебе». Я достал бумажник. Юлия захотела посмотреть мой паспорт. Едва глянув в него, страшно побледнела. В ужасе прошептала: «Ты — мое несчастье!»

— И все-таки позднее приехала в Иркутск, где находились вы?

— В Иркутске жили ее родители, — сказал Флоренский. — Она умоляла меня не приходить к ней. Но я пользовался любым поводом, лишь бы увидеть ее. Да и сама она… Я же видел, что Юлия, несмотря на страх, была рада каждой нашей встрече. Боялась и все-таки ждала меня. Но вот однажды, как раз в день нашего свидания, заболел корью ее сынишка, единственная отрада… Когда в городе расклеили списки с фамилиями колчаковских министров, Юлия сама пришла ко мне и принялась убеждать меня покинуть Россию. «Тебя непременно расстреляют!» — без конца твердила она. Но я знал, что в мыслях у нее было другое…

— Вы ведь не сразу уехали в Китай? — спросил Белобородов.

— Нет, не сразу. Еще месяца три прошло.

— Не было удобного случая?

— Случаи подвертывались, но так сразу я не мог решиться. Прикидывал разные варианты. Ведь можно было просто уехать за пределы Сибири, затеряться с паспортом Тихомирова в густонаселенных районах России и тешить себя надеждой на то, что Юлия рано или поздно освободится от своих страхов, и мы вновь обретем друг друга. Но тогда мне пришлось бы до конца своих дней быть Тихомировым. Человеком без прошлого. И без будущего. Нет, это не для меня. Я — Флоренский. Никем иным я быть не могу и не хочу. И в то время не хотел. Моим отцом был священник, и никакого другого отца мне не надо. Вы меня понимаете? Под чужой фамилией еще можно временно перебиться, скрываясь от преследования. Но не жить. Имя человека — весьма существенная составляющая его духовной субстанции. Но понимать это начинаешь только тогда, когда ты ее, этой субстанции, лишаешься, а вместо нее в твоей душе оказывается что-то совсем чужеродное, и вслед за тем начинается мучительный процесс отторжения…

— Вы говорите: имя, — вставил Белобородов. — А родина?

— Не знаю, что подумал обо мне Павел Семенович Сушков, — продолжал Флоренский, не ответив на вопрос Белобородова. — Наверняка очень плохо подумал. Но у меня не было иного выхода: я должен был вновь стать самим собой. Флоренским.

— Вы могли явиться к советским властям с повинной, — подсказал Белобородов. — Если вы действительно скрывались от колчаковцев, это было нетрудно установить. На суде к вам могли отнестись со снисхождением. Да и Сушков замолвил бы слово.

— Прийти с повинной? Нет… — Флоренский покачал головой. — Ведь это значило предать свое имя позору. Я не считал себя виноватым перед Советской властью. Нет, не считал, если уж говорить откровенно. И притом не мог я прийти к уважаемому Павлу Семеновичу Сушкову и признаться в том, что он принимает меня не за того, кто я есть на самом деле. Что я — это вовсе не я. Там, за кордоном, я снова стал Флоренским. Владимиром Степановичем Флоренским…

— Но родина, — снова сказал Белобородов. — Получается так, что вы вернули себе имя, отказавшись от родины. Что же она для вас?

Флоренский провел по лицу сверху вниз ладонями и оставил их молитвенно сложенными на груди, ладонь к ладони. Медленно заговорил:

— Когда я принимал из рук любимой женщины паспорт ее покойного мужа, я и знать не мог, какую цену плачу за свое спасение. Родина… Она ведь тоже, как и имя, как воздух, которым мы дышим, всегда с тобой и вокруг тебя. Пока она есть, не задумываешься о том, что с тобой станется после того, как ты ее лишишься. Только там, — Флоренский вяло показал рукой в сторону окна, — только там я и понял, как плохо человеку без родины…

— Когда именно вы это поняли? Сколько времени вам понадобилось для того, чтобы почувствовать утрату родины?

— Не в первые дни. Поначалу меня тепло приняли в Харбине. Находясь среди соотечественников, бывая в их домах, я опять для всех стал Флоренским и почти не ощущал потери. Ведь Харбин, по существу, в то время был русским городом, маленьким кусочком России. На первых порах мне хватало этого кусочка. Но затем — после моего «крамольного» выступления на собрании — вокруг меня образовался как бы вакуум. Вот тогда-то я и понял, что такое родина. Я понял, что очутился среди людей, которые любили не Родину, а себя в ней. Поскольку же родина их отторгла… Вы знаете, так иногда бывает с женщинами: не чаявшая души в своем избраннике, она внезапно проникается к нему лютой ненавистью, лишь только он обратит свой взор на другую женщину. Это не ревность. Ревнуя, можно и убить человека, но — любя. Как Отелло. А тут… Отчего вдруг ненависть? Я думаю, оттого, что эта женщина не своего избранника любила, а вот так же — себя в нем. Иначе как бы она могла перестать его любить? И если ты любишь родину, то непременно должен желать ей добра и процветания, кто бы ей их ни нес и как бы тебе самому ни было плохо вдали от нее. Ты должен ей все прощать. Если действительно ее любишь. Как матери. Как любимой женщине…

— А после того, как вы это поняли, после того, как очутились в изоляции, — вам не захотелось тотчас вернуться обратно?

— Под именем Тихомирова — нет, — покачал головой Флоренский. — Твоя родина — это и твое доброе имя. Только так.

— Но выходит, что вы все-таки предпочли свое имя родине.

— Нет, не выходит, — снова упрямо наклонил голову Флоренский. — В то время мне было около тридцати лет. Точнее — двадцать восемь. Я был полон сил, и впереди у меня была вечность. Для себя я твердо решил, что не позднее чем через три-четыре года я вернусь в Россию с паспортом на имя Владимира Степановича Флоренского. Получив прощение служением ей.

— Каким же образом вы собирались служить Советской стране, находясь в среде белоэмигрантов, самых ярых ее врагов?

Брови Флоренского удивленно приподнялись.

— Я же вам сказал, что белоэмигрантская среда не приняла меня. Такого, каким я был. Каким хотел быть. Некоторое время я жил как бы сам по себе. В гордом, так сказать, одиночестве.

— И вам это удавалось? — с выражением недоверия на лице спросил Белобородов. — Допустим, пока у вас не кончились деньги…

— Еще прежде чем они кончились, я устроился на работу.

— Без рекомендации?

— Я устроился зольщиком в котельную городской электростанции. Благодаря счастливой случайности — мне удалось предотвратить аварию — на меня обратил внимание управляющий. Поэтому вскоре я стал кочегаром.

— Сколько времени вы проработали на электростанции?

— Около года. За это время я приобрел друзей среди китайцев, которых немало работало в нижнем ярусе котельной. Научился говорить по китайски. Впоследствии я основательно занимался китайским и японским языками… Да… Но самое главное — мне посчастливилось встретить среди русских эмигрантов людей, которые всерьез подумывали о возвращении в Россию и если не могли этого сделать, то вовсе не из-за своей враждебности к Советской власти. Месяца через два после объявленного мне белоэмигрантской публикой бойкота я был радушно принят в доме Ольги Сергеевны Жаровой. Неплохие отношения сложились у нас с Антоном Ивановичем Целищевым, о котором я уже упоминал. Он познакомил меня с влиятельными сотрудниками управления КВЖД, и в результате в начале двадцать второго года мне было предложено работать в Восточном китайско-русском товариществе, которое занималось комиссионной торговлей на КВЖД. Через три месяца меня назначили управляющим конторой. А затем руководство КВЖД пригласило меня на должность агента экономического бюро.

— Были управляющим, а стали простым агентом? — с недоумением посмотрел на Флоренского Белобородов.

— Причем это предложение я принял немедленно, — улыбнулся тот. — Ибо служба на КВЖД как нельзя более соответствовала моему характеру и всем помыслам. Это был мой первый шаг на пути к родине. А в Шанхай меня командировали для организации ремонта одной из принадлежавших КВЖД пристаней. К этому времени управляющим КВЖД стал советский гражданин, а новая администрация состояла исключительно из китайских и советских граждан.

— А вы?

— Я еще до отъезда в Шанхай подал просьбу о вступлении в советское гражданство. Эта моя просьба была удовлетворена в двадцать пятом году. С этого времени я стал считать себя полноправным советским гражданином. Я, таким образом, обрел не только имя, но и родину, которой старался принести как можно больше пользы своим трудом. После успешного ремонта пристани я по поручению руководства КВЖД организовал в Шанхае коммерческое агентство и руководил им в течение нескольких лет.

— После вступления в советское гражданство вы предпринимали какие-либо попытки вернуться в Советский Союз?

— Неоднократно! — Флоренский энергично прихлопнул по коленям ладонями. — Начиная с двадцать седьмого года, когда вышло постановление ВЦИКа об амнистии, под которую я, как мне разъяснили в генеральном консульстве, подпадал непременно.

— И что же помешало вам вернуться? — спросил Белобородов.

— В тот раз и в следующем, двадцать восьмом году руководство КВЖД попросило меня повременить с отъездом, поскольку в коммерческом агентстве было много работы. Да я и сам понимал, что заменить меня в тот момент практически было невозможно: я занимался реализацией собственных идей, которые рождались в моей голове в самом процессе работы…

— Но ведь прошло целых четыре года, прежде чем вы наконец-то решились вернуться в СССР! — с нажимом произнес Белобородов.

— Четыре с половиной, — уточнил Флоренский. — В середине двадцать девятого года я, безусловно, мог вернуться в СССР. Но тут возникли трудности другого рода. Как раз в это время моя жена, бывшая эстрадной певицей, получила выгодный контракт и уехала на гастроли в Америку. Я, разумеется, стал ждать ее возвращения. Вернулась она почти через год, и вскоре у нас с ней начались семейные неурядицы. Дело в том, что Ирина, женщина замечательная, имела слабость к роскошной жизни, а я зарабатывал триста пятьдесят долларов в месяц и, разумеется, не мог обеспечить ее тем комфортом, который ей хотелось иметь. У нас уже была дочь. Аленушка. Когда я видел ее в последний раз, ей было шесть годиков…

— Где ваша жена сейчас?

— В Австралии. В тридцатом году Ирина попросила у меня развод и вскоре вышла замуж за состоятельного коммерсанта.

17

На другой день, прежде чем приступить к очередному допросу, Белобородов достал из-за стола старые валенки, которые принес утром из дому, и протянул их, вдетые голенищами один в другой, Флоренскому. Тот растроганно забормотал:

— Добрый человек… Просто не знаю, как… Ревматизм по ночам спать не дает, теперь легче будет… Передайте Федору Артуровичу мою величайшую, величайшую благодарность!..

— Там еще шерстяные носки, в валенках, — сказал Белобородов.

— Не знаю, как благодарить… А записки Федор Артурович мне никакой не передавал? Или, может быть, на словах…

— Вы давно с ним находитесь в приятельских отношениях? — спросил Белобородов.

— С прошлого лета, — сказал Флоренский. — Как-то, помню, Федор Артурович нагнал меня по дороге на завод, и мы разговорились. Оказывается, мы учились с ним в одном институте. Правда, — в разные годы. Но все равно — однокашники. Вспомнили общих преподавателей, кое-кого из выпускников. Потом выяснилось, что мы с ним оба — заядлые шахматисты. На этой почве и сблизились: то я к нему, то он ко мне. Правда, у меня свободного времени было не так много, но случались выходные дни. Бывало, с утра до вечера просиживали за шахматной доской.

— При вашей работе в выходные не дома бы сидеть, а куда-нибудь на природу, в лес. У вас там места богатые.

— Места у нас просто великолепные! — живо согласился Флоренский. — Просто словами не передать. В ста шагах от крайних домов — нетронутая тайга. А нынче я и правда напросился с Козловскими съездить за рыжиками. Они места знают. Я к рыжикам с детства неравнодушен, матушка их каждый год засаливала, кадушечки две уж непременно. С укропчиком, с чесночком, смородиновым и всяким другим листиком… Да…

— Много вы их набрали?

— Двухведерную корзину, с верхом. Сам и посолил. Попробовать еще, правда, не успел. Стоят вот в такой кадушечке у соседей в подполе, — Флоренский показал руками размеры кадушечки.

— А далеко ездили?

— Забыл я название деревни. Часа два поездом. Переночевали у одной милой старушки. Кажется, родственницы или близкой знакомой Козловских. То есть я, собственно, и не ночевал…

— Кого-нибудь помоложе нашли? — улыбнулся Белобородов.

— Что вы, нет! — смутился Флоренский. — Если вам интересно…

— Пожалуйста, рассказывайте, — поощрительно кивнул Белобородов.

— Да тут сплошная лирика. Ребячество, — стал оправдываться Флоренский. — Понимаете, после вечерней трапезы я решил прогуляться по деревне. Уж сколько времени не доводилось бывать в русских деревнях. Ну вот, вышел и увидел на другой стороне улицы крестьянина, который выводил под уздцы двух лошадей из ворот своего дома. Я подошел, поздоровался, и мои руки сами потянулись к лошадиным губам… Видите ли, я с детства неравнодушен к лошадям. У батюшки, как себя помню, был пегий меринок Красавчик. Меня садили к нему на спину, придерживали руками, и он осторожно нес меня по двору. А лет с семи я уже выезжал верхом вместе с другими ребятишками в ночное. Знаете «Бежин луг» Ивана Сергеевича Тургенева? Все так и у нас было: костерок, негромкие ребячьи разговоры, звуки ботал, лошадиное фырканье во тьме… А будучи студентом, приезжая домой на каникулы, уж непременно первым делом с утра оседлывал Орлика — тогда уж Орлик был — и летишь через луга, через леса, будто крылья у тебя вырастают… Да… Вы меня не прерываете, а я ведь долго могу проговорить не по делу…

— Уже, наверное, забыли, как подошли к тому крестьянину?

— Нет, не забыл. Такое разве забудешь — каждое мгновение помню… У меня никакого лакомства с собой не оказалось. Я сбегал к хозяюшке, которая нас приютила, попросил хлебца и тут же вернулся к лошадям. Угощал их, гладил морды, прижимал к своему лицу, и слезы застили мне глаза. В общем, расчувствовался. Крестьянин, видно, понимал меня: молча стоял в сторонке и ждал. А я мог до утра вот так… Крестьянин подождал, подождал и показал головой: мол, веди. И спросил, откуда я. Когда я сказал, что работаю на заводе, он так сердито на меня глянул: «А, тогда прощевай!» — «Это почему же?» — удивился я. «А не с той стороны подъехал, — говорит. — Все равно в колхоз не буду вступать и нечего меня агитировать!» Тогда я сказал ему, что сам еще не видал колхозов и что у меня в мыслях не было кого-нибудь агитировать. Объяснил ему, что у меня за работа. Идем, разговариваем. Я веду его лошадей. Подошли к конному двору. Неподалеку, в низинке, уже собрался табун. Конюх, поглядев на меня, смеясь, спрашивает у крестьянина: «Батрака, что ль, Федотыч, нанял?» А крестьянин опять на меня рассердился: «Уйдешь ты, нет, паря, от меня когда-нибудь?» — выхватил у меня из рук недоуздки и сам повел лошадей в табун. Я спросил у конюха, могу ли я немного побыть с лошадьми, — соскучился, говорю. А он мне: «Так давай со мной в ночное!» — и все смеется. Я ответил, что, мол, с превеликим бы удовольствием. Тогда конюх, ни слова не говоря, вынес мне седло с уздечкой, кивнул в сторону лошадей и говорит: «Седлай вон того, буланого». Вы и представить не можете, какое на меня свалилось счастье! Когда я вскочил на буланого меринка и он заплясал подо мной, мне показалось, что я вдруг помолодел лет на двадцать…

— Вы не предупредили Козловского, что отправляетесь в ночное?

— Как же! Первым делом попросил у конюха разрешения прокатиться верхом по деревне — сказать друзьям, чтоб не теряли меня и не волновались. Федор Артурович куда-то отлучился, и я сказал его супруге, что непременно буду к пяти утра…

— Вы с конюхом вдвоем были в ночном? — спросил Белобородов.

— Нет, с нами еще два мальчика отправились. Лет по двенадцати. Один — сынишка председателя колхоза. Гриша.

— А конюх что за человек?

— Афанасий Фокич? Интереснейший, между прочим, человек! Всю ночь мне рассказывал о гражданской войне, как он вместе с Буденным воевал. О каждом своем коне — о Любимчике, Воронке, Беркуте…

— А как рыжики? Не опоздали к ним? — улыбнулся Белобородов.

— Нет, к пяти часам верхом вернулся в деревню, завел своего буланого в стойло и пошел разбудил Козловских.

— Вы говорили Козловскому о своей встрече и разговоре с тем крестьянином-единоличником?

— Да, разумеется, — кивнул Флоренский. — Кажется, я весь этот день только о лошадях и говорил с Федором Артуровичем.

— Только о лошадях? — недоверчиво переспросил Белобородов. — Ведь вы сказали мне, что никогда раньше не видели колхоза. У вас не возникло никаких вопросов относительно колхозной жизни?

— Признаться, нет, — с некоторым недоумением и настороженностью произнес Флоренский. — Признаться, самого колхоза я и в этот раз не увидел: только прошелся разок по деревенской улице да еще проскакал по ней верхом. Так что…

— Не припомните, что именно вы сказали Козловскому по поводу своей встречи с крестьянином-единоличником?

Флоренский не понимал или делал вид, что не понимает, чего добивается от него следователь. Развел руками:

— Да примерно то же, что и вам несколько минут назад!

— Вы не задавались вопросом, почему этого крестьянина-единоличника «агитируют» вступать в колхоз? — решился на подсказку Белобородов.

Однако подсказка не сработала.

— Как-то не приходило в голову задаваться таким вопросом, — подумав, ответил Флоренский. — Я был взволнован. В голове у меня были лошади… Возможно, позднее… Да нет, не помню, чтобы у нас с Федором Артуровичем когда-нибудь возникал такой разговор.

18

— Что-что, а Флоренский умеет выкручиваться, — попытался Леонид разговорить необычно молчаливого в этот вечер Алексея Игнатьича, когда после допроса они остались одни.

Однако Белобородов ушел от ответа, которого нетерпеливо ждал Леонид. Лишь покивал с задумчивым видом и негромко бормотнул:

— Тяжелый случай… Не будем спешить, подождем немного…

— А не пора ли устроить им с Макаровым очную ставку?

— Подождем немного, — прекратил разговор Белобородов.

На другое утро он долго пробыл у Ладонина и вышел из его кабинета с красным, рассерженным лицом. И был все так же молчалив.

19

— Вам приходилось бывать на четвертом участке механического цеха? — спросил Белобородов у Флоренского.

— И не однажды, — ответил тот.

— Вы знали, что сроки пуска этого участка срывались?

— Да, знал, — не стал отпираться Флоренский. — Но я думаю, что сроки — не самое главное. Даже если участок и был бы пущен в те сроки, которые были определены в самом начале, он не давал бы и половины той продукции, которой от него ждут. Прежде всего не продумана как следует планировка участка. Какой-то беспорядочный набор станков… Простите, вы сами там были? Съездите, посмотрите хотя бы ради любопытства. Обратите внимание на станок, который установлен в дальнем правом углу. Ему лет тридцать, не меньше. Какую производительность он может дать, не говоря уж о точности обработки деталей? Прекрасные заграничные станки ржавеют вдоль подъездных путей, а тут всякое старье понаставили!.. Уму непостижимо…

— Вы считаете, что все отечественные станки надо выбросить?

— Позвольте, почему — отечественные? Я говорю о старых, выработавших свой срок. Многие заграничные, которые стоят на участке, — тоже порядочная рухлядь. Сверлильный станок фирмы «Анри Бенедиктус» изготовлен, кажется, в год моего рождения…

— Но если сейчас все заново менять, все старые станки…

— Думаю, что надо не только станки менять, если уж вы завели этот разговор. Начальник цеха — технически малограмотный человек. Начальник четвертого участка — тоже. Федор Артурович Козловский — единственный в этом цехе инженер…

— А кстати, Козловский согласен с вашей точкой зрения?

Флоренский задумался.

— Во всем, что касается технической стороны, безусловно.

— И с тем, что планировка участка оставляет желать лучшего?

— Да.

— И с тем, что многие станки на участке морально устарели?

— Да.

Белобородов размашисто занес в протокол все эти «да», чувствуя накипающее раздражение и стараясь не показывать этого.

— Почему же он в таком случае?..

— Мне это тоже казалось странным, — на лету подхватил его мысль Флоренский. — Когда говоришь с ним один на один, он с тобой соглашается, но затем происходит удивительная метаморфоза. Когда мы с ним посмотрели плунжерный станок, ни у меня, ни у него не было сомнений в том, что место этому станку не на заводском дворе, а на участке, в цехе. Мне стоило большого труда уговорить Федора Артуровича доложить об этом начальнику цеха. Милейший он человек, Федор Артурович, но уж больно робкий. Меня поддержал даже мастер участка, бивший токарь. Он тоже посоветовал Федору Артуровичу поговорить с начальником цеха. И Федор Артурович согласился. Но, вернувшись от начальника цеха, он сказал мне, что ничего не выйдет. Как я понял, начальник цеха в общем-то не возражал против установки плунжерного станка, но потребовал от Федора Артуровича заверений в том, что станок будет пущен своевременно и, главное, будет исправно работать. Федор Артурович не решился на такое заверение…

— Иными словами, не решился взять на себя ответственность?

— Возможно, что ваша формулировка точнее, — кивнул Флоренский.

— Как вы думаете, много времени нужно для того, чтобы исправить ошибки в планировке участка и заменить устаревшие станки новыми, разумеется, теми, которыми располагает завод?

— Если как следует взяться, — подумав, сказал Флоренский, — то месяца хватило бы. Но заниматься этим должны, конечно, технически грамотные люди…

— Вы говорите — хватило бы месяца? — переспросил Белобородов.

— Н-ну… Я ведь на глазок прикинул, — развел руками Флоренский. — Но думаю, что никак не меньше трех недель…

«Городское бюро ЗАГС, г. Алатырь, Чувашская АССР. Справка. Выдана в том, что гр. Флоренский Владимир Степанович родился 25 декабря 1892 г. Отец — учитель городского духовного училища Степан Филиппович Флоренский и законная жена его Мария Александровна, оба православного вероисповедания.

Дата. Подпись»

20

Из письма бывшего управляющего КВЖД:

«Считаю необходимым отметить, что за период своей работы на КВЖД руководителем коммерческого агентства в Шанхае — с 1923 по 1932 гг. — Флоренский Владимир Степанович активно и со знанием дела проводил разного рода операции, направленные к развитию коммерческой работы дороги. В частности, по его инициативе была введена практика аккордных ставок, способствовавшая быстрому развитию экспортных перевозок грузов из Северной Маньчжурии в Шанхай через Владивосток. Им же было организовано, впервые за время существования КВЖД, транссибирское пассажирское сообщение из Шанхая, что послужило источником значительного притока инвалюты для нашей страны».

21

В один из последних августовских дней в жизни управления произошло событие из ряда вон выходящее, породившее много разговоров среди сотрудников.

Во время конвоирования сбежал арестованный, незадолго перед тем участник бандитского нападения на Красный обоз с зерном, направлявшийся из колхоза на заготпункт.

Как водится в таких случаях, немедленно была составлена ориентировка с приметами бандита. Печатала эту ориентировку Таня, секретарь-машинистка того самого отдела, в котором работали Пчельников и Белобородов.

Сразу после работы — а был последний день пятидневки — Таня поехала на выходной к матери в деревню и на одной из станций увидела в окно вагона проходившего по площадке человека, по приметам очень похожего на того бандита. Таня выскочила со своим узелком на станционную площадку и пошла следом за тем человеком, на некотором отдалении, по дороге, которая вела к поселку.

Заметив дом, в который вошел человек, Таня разыскала председателя поселкового Совета и поделилась с ним своими подозрениями. Прихватив с собой двоих взрослых сыновей, председатель пошел проверить, кто бы это мог быть такой.

Документов у того человека при себе не оказалось, а хозяева дома заявили, что никогда прежде его не видели, не знали, — попросился переночевать, вот и пустили..

Прибывшие в поселок оперативные работники без труда установили личность сбежавшего бандита. А Тане приказом по управлению была объявлена благодарность.

В то утро, когда был издан приказ, Белобородов заглянул в кабинет к Леониду и с шутливой укоризной покрутил головой:

— И где были у парня глаза! Такая невеста под боком, а он в Крым зачем-то ехать собрался! Теперь все — уведут!..

Однако у Леонида не было никакого настроения шутить:

— Алексей Игнатьич, прошу вас!..

— Уведут, уведут! — смеясь, выдал напоследок Белобородов и вдруг посерьезнел: — Я ведь зачем к тебе: сейчас у меня будет интересный разговор с Флоренским — приходи…

22

Леонид задержался со своими делами и пришел к Белобородову, когда тот уже вел допрос Флоренского. Бесшумно притворив за собой дверь, Леонид молча, на цыпочках прошел к окну.

— …На одном из предыдущих допросов вы показали, что вас интересовала Япония, как возрождающаяся, набирающая сил страна. Почему именно Япония, а, скажем, не США, не Германия?..

— Это нетрудно объяснить, — сказал Флоренский. — Ведь я в то время проживал в Китае, который находился под сильным воздействием со стороны Японии. Более того, готовилась оккупация Китая Японией. Видя, в какой нищете жили простые китайцы, я, естественно, не мог не задаваться вопросом о том, что принесет им возможное господство Японии. Благоденствие или еще большую нищету? Еще задолго до оккупации Маньчжурии мне было ясно, что никак не благоденствие…

— Ваши встречи с Камиро происходили только по его просьбе или вы со своей стороны тоже проявляли инициативу? — воспользовавшись паузой, Белобородов изменил направление разговора.

— У меня не было достаточных поводов искать с ним встреч.

— Однако вы не прочь были встретиться, если он вас просил об этом?

— Камиро не тот человек, которому можно отказать в такой просьбе. Однако вы правы: с ним интересно было поговорить. Японцы любят пооткровенничать, когда речь заходит о божественном предназначении их расы. По словам Камиро, они собираются подвести «под свою крышу» весь земной шар.

— Долго им придется строить эту крышу, — усмехнулся Белобородов.

— Видите ли, временна́я протяженность их не очень беспокоит. Они верят в бессмертие и полагают, что впереди у них вечность.

— Ну, пусть их, — и Белобородов снова подправил разговор: — Скажите, у вас никогда не возникало мысли, что во время «дружеских» встреч с Камиро вы, даже помимо своего желания, могли быть вовлечены в разведывательную деятельность в пользу Японии? Что вас могли завербовать?

— Как это — завербовать? Да еще помимо моего желания?

— Существует множество способов. Допустим, во время встречи с Камиро вас незаметно сфотографировали. А потом поставят перед выбором: либо будете им служить, либо будете скомпрометированы перед советскими властями, что сделает невозможным ваше возвращение на родину. А если и вернетесь, то в скором времени будете скомпрометированы по подозрению в шпионаже.

— Наконец-то я, кажется, начинаю понимать, что со мной произошло, — в сильном волнении произнес Флоренский, вглядываясь в глаза следователя, словно пытаясь что-то в них прочитать. — Видимо, меня, и в самом деле каким-то образом скомпрометировали? Возможно даже, у вас имеется фотография, о которой вы только что говорили?.. Но помилуйте, я не вижу в этом ровно никакого смысла! — Флоренский возвысил голос до патетического накала. — Ведь Камиро ничего от меня не требовал!

— Как же не требовал? — спокойно возразил Белобородов. — Ведь на одном из предыдущих допросов вы признались, что он просил поддерживать с ним связь после вашего возвращения на родину.

— Просил — да. Но при этом не ставил никаких условий. Я ответил, что интересы моего отечества для меня так же святы, как для него — интересы его отечества. Мы расстались как… добрые знакомые, и мне казалось, что он меня понял. Не вижу смысла, ради которого ему нужно было бы меня компрометировать. И хотел бы надеяться, что рано или поздно все разъяснится…

— Я тоже хотел бы на это надеяться, — неожиданно проговорил Белобородов, внимательно посмотрев Флоренскому в глаза.

— В таком случае… в чем же дело? Скажите мне, наконец…

— Встаньте и подойдите к столу, — сказал Белобородов. — Посмотрите на эти фотокарточки. Вам знаком кто-либо из лиц, представленных здесь?

Флоренский медленно, словно ноги его вдруг одеревенели, преодолел пространство, отделявшее его от стола следователя. Он долго вглядывался в лежавшие перед ним фотокарточки. Глаза его, в которых затеплилась было надежда, постепенно тускнели.

— Этого человека я встречал на заводе, — проговорил он хриплым голосом, словно делая над собой усилие, и показал на фото Макарова. — Он, кажется, работает в бухгалтерии… Больше ничего не могу о нем сказать. Даже фамилии его не знаю…

— Посмотрите хорошенько. Возможно, вы с ним еще где-нибудь встречались, кроме завода? Скажем, в Харбине? Или в Шанхае?

Флоренский вскинул на Белобородова удивленный взгляд:

— Даже так?

— Не исключено, — сказал Белобородов. — Он тоже проживал в Китае.

— Нет, не могу припомнить, — после продолжительного раздумья проговорил Флоренский. — В Китае очень много русских…

23

— Алексей Игнатьич, мне кажется, он узнал Макарова, на почему-то решил это скрыть, — высказал догадку Леонид. — Я заметил, как в его глазах мелькнуло что-то такое… Когда вы сказали, что Макаров жил в Китае…

— Тебе это просто показалось, — без всякого интереса отозвался Белобородов, зажав руками низко склоненную над столом голову. — Он не ожидал от меня такой щедрой подсказки, и вполне понятно, что вызванное этим замешательство отразилось у него в глазах. — Еще немного подумав, решил: — Пожалуй, сейчас самое время устроить им очную ставку.

— А что она даст? — спросил Леонид. — Флоренский же не отрицает, что встречался с Камиро и что разговор их носил вполне определенный характер. Какая, в сущности, разница, в каком именно месте они встречались? Или вы полагаете, что Жарова?..

Белобородов резко вскинул голову, и его глаза укоризненно сверкнули:

— Забыл, о чем мы с тобой говорили перед моим отъездом? Видимо, забыл… — он сокрушенно помотал головой, хотел еще что-то добавить, но тут зазвонил телефон. Белобородов снял трубку.

Выходя из кабинета, он напомнил Леониду про очную ставку:

— В двадцать ноль-ноль будь на месте, я тебя кликну.

24

— Да, этот человек мне знаком, — сказал Макаров, едва взглянув на Флоренского, и тут же словно бы потерял к нему интерес.

Зато Флоренский буквально впился в Макарова горящими глазами — потрясенно, презрительно, негодующе…

Белобородов попросил Макарова рассказать, где и при каких обстоятельствах они впервые встретились, и тот повторил слово в слово прежние свои показания. Пока он говорил, Флоренский продолжал пожирать его глазами и несколько раз порывался что-то крикнуть, но словно бы сглатывал готовые вылететь слова, и только кадык ходил вверх-вниз в конвульсивных движениях.

А когда Макаров умолк, Флоренский вдруг запрокинул голову и разразился басистым, нервным, срывающимся хохотом.

— Я вспомнил этого… субъекта! — немного успокоившись, но еще дрожа от возбуждения, произнес он, обращаясь к Белобородову.

— Надо полагать, вы вспомнили обстоятельства, при которых встретились с этим человеком в Харбине? — спросил тот.

Лицо Макарова казалось невозмутимо-бесстрастным, однако на лбу блестели крупные капли пота.

— Да, — сказал Флоренский, не отводя от него горящего взгляда.

— Вы хотите еще что-нибудь добавить? — спросил Белобородов.

— Если можно, я хотел бы дать показания… без… этого… — с усилием выговорил Флоренский, взмахнув рукой в сторону Макарова.

Белобородов понимающе кивнул.

25

Из донесения министра продовольствия Флоренского В. С. своему правительству (копия прислана Омским архивом):

«…Не могу не остановиться на одном нежелательном явлении, которое в значительной степени усложняет дело воспитания в массах уважения к законности и порядку. Таким нежелательным явлением необходимо признать открытое вмешательство в сферу деятельности административной и даже судебной находящегося в Павлодаре так называемого штаба пополнения отряда Анненкова в лице начальника штаба поручика Чернова и его адъютанта хорунжего Пашина. Возглавляемый этими лицами отряд совершает порки, производит реквизиции и налагает контрибуции, оставляя получаемые таким образом средства в своем распоряжении… Зарегистрировано несколько случаев, когда представители штаба вызывали к себе разных киргиз и под страхом порки и лишения свободы вымогали у них деньги и скот».

26

— Как только я услышал его голос и увидел глаза, я вспомнил все, — начал свои показания Флоренский. — На фотокарточке у него иное выражение глаз. И еще… Там у него были борода и усы…

Белобородов быстро и почти весело обернулся к Леониду:

— Помнишь, он говорил, что отрастил бороду? Вот она где объявилась! — И кивнул Флоренскому: — Продолжайте, пожалуйста!

— Однажды летом, кажется, в конце июня тридцать первого года, уже после оккупации Харбина японцами, — неторопливо повел рассказ Флоренский, — меня разбудили среди ночи выстрелы. Их было два или три. Я выглянул в окно, однако ничего не увидел из-за густой листвы акаций, да и темно было, только услышал удаляющийся топот и крики бегущих людей. Слов я тоже не разобрал, но похоже, что кричали японцы. До утра я больше не спал. А часов в семь ко мне в квартиру позвонили. Я не без опасений открыл дверь, но это была Ольга Сергеевна. Как она потом рассказывала, у меня было такое лицо, словно я увидел привидение. Впрочем, ничего удивительного: никогда прежде Ольга Сергеевна у меня в квартире не бывала, а тут в такой ранний час и после такой тревожной ночи… Приложив палец к губам, она молчком прошла в гостиную. Эта женщина умела владеть собой: лишь быстрое короткое дыхание и едва уловимое взглядом характерное для нее в минуты сильного волнения быстрое движение кончика языка по верхней губе выдавало ее состояние. «Володечка, ты мне очень нужен, — торопливо проговорила она. — Я сейчас ухожу и буду ждать тебя в ателье. Но что бы ты ни увидел — об этом никто не должен знать, — и повторила: — Никто, кроме нас с тобой!» Я обещал молчать. Собственно говоря, рассказывая вам об этом, я нарушаю данное Ольге Сергеевне слово… Но я не думаю, что причиню своим признанием какой-либо вред этой замечательной женщине, поскольку опасность, как вы увидите, угрожала ей со стороны японцев…

— Продолжайте, продолжайте! — поощрительно кивнул Белобородов.

— Ольга Сергеевна тут же ушла. Минут через двадцать я отправился следом за нею. На улице ничто не напоминало о ночном происшествии. Никаких следов крови, никаких любопытствующих… Ольга Сергеевна сама открыла мне дверь и, захлопнув ее за моей спиной, вдруг привалилась плечом к косяку и закрыла глаза, словно ей стало дурно. «Что с вами?» — испуганно спросил я. «Все прошло», — едва слышно пролепетала она и, крепко ухватив меня за руку, повела в фотолабораторию, которая находилась в полуподвальном помещении. «Только прошу вас, Володечка, ни о чем меня не спрашивать!» — умоляющим тоном проговорила она, пока мы спускались по ступенькам. Должен сказать, что это было нелегко — удержаться от вопросов, когда в полутьме, при тусклом свете красного фонаря я увидел лежащего на коврике, прямо на полу, человека с перебинтованным плечом и без всяких признаков жизни. «Скоро сюда придут, — сказала шепотом Ольга Сергеевна, — нужно перенести его в мою спальню». Ее квартира находилась в том же доме, на втором этаже. Я взял раненого на руки — должно быть, при этом причинил ему боль, и он начал тихо, сквозь зубы, стонать — и понес вверх по лестнице. Мы уложили его в постель, раздели, и Ольга Сергеевна сменила повязку, которая уже вся пропиталась кровью. Рана была сквозная, видимо, неопасная при своевременной врачебной помощи, однако позвать врача Ольга Сергеевна не могла по причинам, о которых вы сейчас узнаете, и нам оставалось лишь надеяться на благополучный исход и ждать. Ольга Сергеевна попросила меня не уходить. Я позвонил на службу, сказался больным и остался у Ольги Сергеевны в квартире. Горничную она отпустила. И время от времени, пока Ольга Сергеевна хлопотала в фотоателье, я проходил в спальню, чтобы дать раненому попить. Около полудня он открыл глаза, однако со мной не заговаривал, и я с ним тоже.

— Кто он был по национальности? — спросил Белобородов.

— Русский. Пить он просил по-русски, — ответил Флоренский. — И вот теперь самое главное. Вечером, приблизительно через час после закрытия фотоателье, когда во всем доме остались только мы втроем, в парадную дверь громко забарабанили. Ольга Сергеевна слегка побледнела, но взяла себя в руки и пошла открывать. Я видел с верхней площадки, стоя за портьерой, как вошли японские военные, офицер и двое солдат. И с ними был русский. Да, это был Макаров. Он объявил Ольге Сергеевне, что в ее доме будет произведен обыск. Первым делом он отдернул портьеры, за которыми стояли столики. «Здесь у вас что?» — спросил он. «Кафе», — ответила Ольга Сергеевна. Мне показалось, что она едва держится на ногах — пережить такую ночь, затем такой день и в конце концов оказаться на волосок от гибели… Когда я спускался вниз, я не надеялся на то, что мне каким-то образом удастся вызволить Ольгу Сергеевну из беды, у меня была одна только мысль: быть с нею рядом и, если ее оставят силы, не дать ей упасть. Увидев меня, Макаров выхватил револьвер, велел мне поднять руки и не двигаться с места. По знаку японского офицера солдаты подошли ко мне и проверили, нет ли у меня оружия, после чего меня подвели к офицеру. «Вы кто такой?» — грубо спросил у меня Макаров. Опередив меня, Ольга Сергеевна проговорила дрожащим голосом: «Это мой друг». Офицер вопросительно взглянул на Макарова. Тот отрицательно покачал головой и рукой показал в глубь помещения. Офицер кивнул в знак согласия и велел солдатам приступать к обыску. И тогда я заговорил с офицером по-японски. Я сказал ему, что если они собираются меня арестовать, то я хотел бы узнать, по какой причине, и что я всего лишь час назад пришел в гости к своей старой приятельнице. Офицер слушал с невозмутимым лицом, а солдаты уже поднимались по лестнице в жилую часть дома… Я ухватился за последнюю соломинку, «Не позволит ли мне господин офицер, — сказал я, — позвонить господину Сэйко Камиро, моему давнему хорошему другу, который наверняка поручится за меня…» Признаться, я не ожидал, что моя импровизация произведет на японца столь магическое действие. Офицер самым любезным тоном ответил, что в таком поручительстве нет необходимости. Затем он объяснил, что они разыскивают преступника, которому удалось бежать из тюрьмы и скрыться в одном из домов этого квартала. Я перевел эти слова Ольге Сергеевне. Она решительно заявила, что в ее дом никто из посторонних не мог проникнуть, тем более ночью, поскольку двери запираются на несколько замков, а спит она очень чутко. Офицер понимающе покивал и попросил меня перевести «его русскому помощнику», что обыск в доме госпожи Жаровой производиться не будет… Я с поспешностью исполнил его просьбу и, возможно, сказал Макарову больше, чем следовало…

— А именно? — спросил Белобородов. — Это очень важно.

— В частности, я сказал ему про свой министерский пост. Как я и ожидал, это произвело впечатление: Макаров стал заметно любезнее в обращении и в свою очередь не преминул представиться, назвав свой старый офицерский чин…

— Не вспомните, какой именно? — спросил Белобородов.

— Кажется, чин подполковника русской армии.

— Что вы еще сказали Макарову?

— Я сказал ему о своей давней дружбе с господином Камиро.

— И чем же все кончилось? — спросил Белобородов. — Они ушли?

— Да, — кивнул Флоренский. — А я всю ночь провел в доме Ольги Сергеевны. Она боялась оставаться одна. Но в комнату, где находился раненый, она меня не приглашала, и дальнейшая его судьба мне неизвестна. Утром я отправился на службу. Оттуда я несколько раз в течение дня звонил Ольге Сергеевне, и из ее слов понял, что в моей помощи она не нуждается. Поэтому после работы я сразу отправился к себе домой. Приблизительно через неделю после всех этих событий Ольга Сергеевна пригласила меня на чашку кофе. Она была в прекрасном расположения духа. О том происшествии ни она, ни я не упоминали…

27

Белобородов задумчиво полистал тетрадь Леонида с записями, сделанными во время последней поездки на Увальский завод.

— Давай-ка посмотрим еще раз показания Козловского…

— Я их наизусть помню, — сказал Леонид. — Сто раз перечитывал.

— И тебе ничего не кажется странным?

— В общем-то нет, — пожал Леонид плечами. — Такой уж он человек.

— А именно?

— Ну, пришибленный, что ли. Наверное, собственной тени боится. Но я, Алексей Игнатьич, Козловского за язык не тянул…

— Вижу, что не тянул, — покивал Белобородов на тетрадку, — Но это-то и наводит на размышления…

— А что вам кажется странным? — спросил у него Леонид.

Белобородов облокотился о стол и, запустив пятерню в волосы, другой рукой продолжал листать тетрадь.

— Ты смотри: по всем позициям, которые ты затрагивал в беседе, он четко проводит одну линию. Бьет по Флоренскому, и притом с определенной политической подкладкой… Говоришь, этот человек даже собственной тени боится?

— Чем-то он сильно напуган, это несомненно, — кивнул Леонид и тут же высказал догадку: — А может, Алексей Игнатьич, он знает за Флоренским куда больше, чем… Ведь посмотрите: он словно бы все время старается натолкнуть нас на мысль, которую прямо не высказывает…

— И которую высказал Макаров?

— Вот именно!

— И тогда становится понятным все поведение Козловского — его пришибленность и боязнь собственной тени?

— Вообще-то у меня были такого рода подозрения, — подумав, высказался Леонид. — Но Георгий Георгиевич со мной не согласился…

И еще Леонид подумал, что те подозрения, которые возникли у него в связи с запиской Флоренского, все же были небезосновательны. Хотя в шифровальном отделе в колонках записанных Флоренским чисел не нашли ничего подозрительного, не исключено, что сама записка могла послужить для Козловского каким-то сигналом или уведомлением.

Леонид поделился этими соображениями с Белобородовым.

Алексей Игнатьевич потер затылок.

— Записку, как тебе известно, еще на прошлой неделе переслали Козловскому, — он слегка поморщился, видимо, побаливала голова. — Сегодня утром я звонил на завод, разговаривал с начальником механического Цеха. Плунжерным станком Козловский пока что и не думал заниматься. И начальнику цеха о записке Флоренского ничего не сказал… Я вот что думаю. Если бы в записке было заранее условленное уведомление, то по логике вещей Козловский хоть немного да повозился бы у станка. Для отвода глаз.

— Значит… что же? — Леонид вопросительно смотрел на Белобородова.

— Думаю, что Козловскому эта записка просто не нужна была.

— Но тогда…

— Тогда можно допустить, что Флоренский действительно указал в своей записке возможные положения плунжеров.

— Но для чего ему это нужно?

— Чтобы можно было поскорее пустить станок.

— Но для чего ему-то в его положении ломать сейчас над этими вещами голову? — продолжал недоумевать Леонид.

— Сперва надо выяснить, для чего Козловскому и Макарову понадобилось компрометировать Флоренского, — ответил Белобородов.

— Вы полагаете, что Флоренского… скомпрометировали?

— Полагаю, что так.

— Похоже, что все это время, пока вы были в отъезде, я работал, можно сказать, впустую, — убитым голосом признался Леонид.

— С чего ты взял? — сурово глянул на него Алексей Игнатьевич. — Дров наломал — верно. Первая твоя ошибка: ты не придал значения фактам, говорившим в пользу Флоренского. Человек, который так выкладывается на работе…

— Но эхо могло быть маскировкой! — пытался защититься Леонид.

— Могло, — согласился Белобородов. — Но это надо было доказать, а ты принял это за аксиому. Я что-то не слыхал про шпионов, которым хватало терпения таким способом и так долго маскироваться. Ты ведь в котельной бывал? Видел, в каких условиях там приходится работать?.. Вторая твоя ошибка: все, что наговорил тебе о Флоренском Козловский, надо было тщательнейшим образом проверить, а ты и этого не сделал… Что же до того, зря ты работал или не зря… — Белобородов внимательно исподлобья поглядел на Леонида, и в уголках его строгих глаз собрались добродушно-насмешливые морщинки. — Дров ты наломал, но и фактов, свидетельств вон сколько собрал. Протоколы вел превосходно, вся картина как на ладони. — Белобородов кивнул на тетрадь с записью беседы с Козловским. — Кажется, я этого человека давно знаю, а ведь ни разу с ним не встречался…

28

Из протокола допроса свидетельницы Селезневой Марии Александровны:

«В о п р о с: Встречался ли ваш муж Селезнев Иван Евграфович (Макаров Сергей Константинович) у себя дома или где-нибудь в другом месте с технологом механического цеха Козловским?

О т в е т: Технолог механического цеха Козловский дома у нас никогда не бывал. Однако мне известно, что Иван Евграфович (Сергей Константинович) встречался с ним несколько раз по дороге на завод по каким-то делам. О чем именно они говорили между собой, я не знаю, так как муж в таких случаях просил меня не сопровождать его, как обычно. Кроме того, как я предполагаю, мой муж и Козловский, по крайней мере, один раз были вместе на охоте.

В о п р о с: Какие у вас имеются основания предполагать это?

О т в е т: Однажды мой муж задержался на охоте дольше обычного. Поздно вечером ко мне зашла жена Козловского и спросила, не возвращался ли еще Иван Евграфович домой с охоты. Я поинтересовалась, в чем дело. Козловская грубо ответила, что ее интересует, конечно же, не Иван Евграфович и что больше она своего мужа с кем попало на охоту не пустит.

В о п р о с: Когда Селезнев (Макаров) вернулся с охоты, вы спросили у него про Козловского?

О т в е т: Да, спросила. Он сказал мне, что был на охоте один.

В о п р о с: Не припомните, как часто ваш муж ходил на охоту?

О т в е т: За все время, что мы с ним жили вместе, раза три или четыре. У него своего ружья не было.

В о п р о с: Где же он брал ружье для охоты?

О т в е т: Одалживал у кого-то из сослуживцев.

В о п р о с: У кого именно?

О т в е т: Не знаю.

В о п р о с: И не предполагаете?

О т в е т: Нет».

29

Уже несколько дней, как вышел после болезни на работу начальник отдела Виктор Сергеевич Козырев. На другой же день он затребовал у Белобородова следственные дела на Макарова и Флоренского. Сегодня утром Козырев пригласил Белобородова зайти к нему.

Кивком указав на кресло перед столом, Виктор Сергеевич попросил Белобородова высказать соображения по дальнейшему ведению следствия.

— Полагаю, что сейчас надо вплотную заняться Козловским, — сказал Белобородов. — Его показания могут многое прояснить. И прежде всего — характер взаимоотношений между ним, Макаровым и Флоренским. Пока что ясно одно: Макарову и Козловскому для чего-то понадобилось скомпрометировать Флоренского. Но вот для чего? И действовал ли каждый из этих двоих сам по себе или в сговоре — это еще предстоит выяснить. Показания Селезневой дают основания предполагать, что имел место сговор, но они нуждаются в серьезной проверке и подтверждении…

— А подтвердить их могут только Макаров, Козловский и жена Козловского, — продолжил Козырев мысль Белобородова.

— Да, но Макаров отпадает, он ничего нам не скажет, — возразил Белобородов. — Жену Козловского еще рано допрашивать, можно все дело испортить: если она не подтвердит показания Селезневой, а этого вполне можно ожидать, с Козловским после этого трудно будет разговаривать.

— Что вы предлагаете? — спросил Козырев.

— Подойти к Козловскому с другой стороны. Четвертый участок механического цеха все еще не готов к пуску. И есть мнение Флоренского по поводу того, что происходит на этом участке. От всего, что предлагает Флоренский, Козловский с завидным упорством отмахивается, попросту говоря, он считает предложения Флоренского вредительскими. Думается, что в этом направлении и следует сейчас поработать.

— Конкретный план есть? — поинтересовался начальник отдела.

— У нас в городе такой машиностроительный гигант, — кивнул в сторону окон Белобородов. — Там работают прекрасные специалисты. Создадим экспертную комиссию… И есть у меня, Виктор Сергеевич, еще предложение: полагаю, что нет необходимости держать Флоренского под арестом.

— Давайте подумаем, — Козырев внимательно посмотрел на Белобородова. — Мне кажется, что дело Флоренского надо прекращать. И все же: давайте подумаем. И позовите сюда вашего помощника, ведь наш разговор и его касается…

30

Леонид сидел в приемной, напротив обитой коричневой кожей двери, и ждал, когда его позовут в кабинет начальника отдела. Рядом, у окна, Таня постукивала на стареньком «Ундервуде». Леонид не смотрел в ее сторону, однако порою чувствовал на себе ее быстрый взгляд и прихмуривал брови, давая понять, что не одобряет преувеличенного интереса к своей особе.

Не до того ему было, чтоб переглядываться с девчонкой, которая по глупости своей, кажется, влюбилась в него. Еще не хватало! За дверью, напротив которой он сидел, его ожидал не очень-то приятный разговор. А часа два назад он встретил на улице Лену. Шла под руку с каким-то очкариком. Сделала вид, будто не заметила Леонида…

Через много лет, когда по заданию командования Леонид окажется в бесконечно долгой командировке, он часто будет вспоминать с горьким сожалением вот эти самые минуты: как он сидел в приемной начальника отдела со своей будущей женой, не глядел на нее и молчал. А ведь столько могли сказать друг другу…

31

Несколько дней спустя на Увальский завод прибыла из Свердловска группа инженеров для ознакомления с положением дел на четвертом участке. Выводы технических экспертов свелись в основном к тому, что планировка участка нуждается в серьезной корректировке и что станочный парк совершенно не соответствует требованиям, которые должны предъявляться при изготовлении запланированной продукции. Рекомендовалось укрепить участок технически грамотными специалистами.

Что касается плунжерного станка, то один из приехавших инженеров вспомнил, что на заводе, где он работает, в одном из цехов, установили точно такой же станок. Вернувшись в Свердловск, он выслал оттуда схему расположения плунжеров, и благодаря этому станок удалось быстро запустить. Производительность его превзошла все ожидания. Среди множества рассчитанных Флоренским вариантов в его записке был и этот…

32

Если бы года полтора тому назад Козловского спросили, доволен ли он своей жизнью, он, не кривя душой, мог ответить, что, пожалуй, да, доволен. Хотя много в этой жизни было такого, что, мягко говоря, не могло не огорчать его, старого интеллигента.

И даже воспоминания о другой, совсем не похожей на эту, жизни не омрачали его существования. Воспоминания о тон далекой, невозвратимой поре, когда у него был свой двухэтажный каменный дом, свой выезд, кругленький счетец в банке и красивая молодая жена. Не Зинаида, нет. А сам он работал управляющим на крупной суконной фабрике, принадлежавшей его отчиму.

Что правда, то правда: не хотелось ему со всем этим за здорово живешь расставаться. Как мог, отстаивал свои прежние права: стал одним из организаторов заговора, направленного на свержение в городе Советской власти. А когда заговор провалился и Козловскому пришлось бежать из города, он добровольно вступил в армию Колчака и прошел с нею почти весь путь до Урала и обратно к Иркутску. За это сравнительно короткое время он получил два сильно повлиявших на его умонастроение известия: о самоубийстве отчима и о том, что красавица жена покинула его дом и уехала из города с одним из колчаковских генералов.

Провалявшись около месяца в тифозном бараке — где-то между Омском и Иркутском, — он решил не возвращаться в свою часть.

Он приехал в родной город и увидел свой дом, наполовину разрушенный взрывом. Город совсем недавно был освобожден от белых, и жизнь в нем еще не наладилась: на улицах пусто, во многих домах выбиты стекла, магазины и лавки закрыты. Козловский был в старой солдатской шинели и весь оброс бородой, поэтому без опаски, не дожидаясь, пока стемнеет, вошел в свой дом. Он поднялся на второй этаж уцелевшей части дома, где находился его кабинет. Ужаснувшись при виде учиненного здесь разгрома — разбросанных по полу книг и бумаг, сломанных кресел и залитого не то вином, не то кровью стола, — он подошел к шкафу, в котором за книгами находился вмурованный в стену небольшой сейф. Он был открыт. Из всего, что имело для Козловского какую-то ценность, остался лишь диплом об окончании института.

Постояв еще немного в кабинете и не заходя в другие комнаты, Козловский навсегда покинул этот дом и этот город.

Диплом пригодился ему довольно скоро. Уральский совнархоз, куда он обратился насчет работы, без лишних слов направил его в Увальск, где Козловский женился второй раз и снова зажил своим домом, пусть не таким шикарным, как прежде, и пусть в этом доме единовластно распоряжалась Зинаида Григорьевна, женщина с нелегкой судьбой и мрачноватым характером, старше его на семь лет, тем не менее всегда он был сыт, обстиран, и в доме всегда был идеальный порядок.

Зла на Советскую власть Козловский не держал, однако побаивался, что у Советской власти могут быть к нему кое-какие счеты, поэтому кое-что из своего прошлого он утаил. Ни в автобиографии, ни в анкете не упомянул о службе в колчаковской армии, а уж тем более о своем участии в контрреволюционном заговоре. Местом службы после окончания института назвал не Торск, а совсем другой город и должность назвал тоже другую, пониже.

Он снова стал Козловским: в графу о родителях вписал фамилию родного отца, инспектора народных училищ, погибшего при пожаре, когда Феденьке было всего четыре месяца от роду. Поскольку никаких подтверждений никто от него не требовал, Козловский мало-помалу и сам уверовал в свою подкорректированную биографию и рассчитывал прожить с нею всю оставшуюся жизнь.

Однако береженого бог бережет. Инстинкт самосохранения наложил отпечаток на характер Козловского. Такие характеры называют покладистыми, безотказными: Козловский никогда ни с кем не спорил и обычно сразу соглашался с любым предложением: «Да, разумеется». В крайнем случае отмалчивался. И уж, боже сохрани, чтоб он когда-нибудь высунулся с особым мнением. Он всегда старался оставаться в тени.

Но в жизни сплошь и рядом возникают ситуации, которые при всем старании невозможно уложить в заранее отработанную схему поведения. В конце двадцатых Козловского пытались втянуть в контрреволюционную группу, но он и слышать ничего не захотел. Это был один из тех редких случаев, когда он проявил несговорчивость, однако после разоблачения группы как ни старался Козловский остаться в стороне, а все же пришлось ему выступить в суде свидетелем. Он ни словом не обмолвился о том, как его самого вовлекали в группу, однако во многом благодаря его показаниям, которые он давал с глубоким знанием технической стороны дела, были оправданы два опытных инженера, обвинявшихся, как впоследствии выяснилось, без достаточных на то оснований.

Трудную задачку пришлось решать Козловскому и тогда, когда в цеховом пристрое начали оборудовать четвертый участок. Проект участка был разработан в одном из столичных конструкторских бюро — в расчете на новые станки, которые уже были закуплены за границей. Однако станков этих завод своевременно не получил, и поэтому руководство завода, чтобы ввести участок в строй к намеченному сроку, решило обойтись тем оборудованием, которое имелось в наличии.

Курировал участок сам начальник механического цеха, привыкший со времен гражданской войны брать трудные рубежи кавалерийским наскоком. Опытным глазом старого спеца Козловский сразу увидел в «местном» варианте проекта множество неувязок и после долгой внутренней борьбы решился все же сказать о них руководству, если его об этом спросят. Однако никому и в голову не пришло поинтересоваться «особым» мнением рядового, хотя и знающего, технолога.

Однажды по дороге на завод его обогнал, поздоровавшись на ходу, человек, лицо которого показалось Козловскому знакомым. Но как ни напрягал Козловский свою память, так и не вспомнил ничего. Раньше он этого человека ни на заводе, ни в городе не встречал. И какая-то неосознанная тревога закралась в сердце. Закралась и не отпускала до следующего дня, когда на смену ей пришло отчаяние.

Первый раз они встретились для разговора поздним вечером в городском саду. Было уже довольно темно. В дальнем, глухом конце сада стояла старая, полуразрушенная беседка. Усевшись на ее порожке, они и проговорили около часа.

Говорил главным образом Макаров, а Козловский подавленно молчал, до конца еще не понимая, куда тот клонит, но всем своим существом предчувствуя надвигающуюся беду.

Макаров вспомнил, как после окончания торговой школы работал на суконной фабрике, принадлежавшей отчиму Козловского, и как много позднее они с Козловским познакомились на квартире Бутырина, а на другой день собрались в доме Козловского, и как горячо говорил тогда Козловский о том, что судьба России решается такими людьми, как Бутырин и Макаров, преданными царю и отечеству боевыми офицерами…

— Сергей Константиныч, ради бога… Зачем?.. — умоляющим голосом то и дело повторял Козловский. — Ведь все ушло… Колесо истории…

Но Макаров будто ничего не слышал, продолжая упиваться дорогими сердцу воспоминаниями. О боях с красными. О личных встречах с Каппелем, атаманом Семеновым и самим Александром Васильичем Колчаком, из рук которого в августе девятнадцатого получил орден Анны… Лишь про Казаринку ни словом не упомянул.

Затем поинтересовался, где был все это время Козловский, как кончил войну. Козловский рассказал. И про тифозный барак, и про измену жены, и про свое решение смириться с судьбой, и что он все забыл и вспоминать не хочет. Ничего.

— И старых боевых товарищей? — спросил Макаров.

— Нет, отчего же… Очень рад был встретиться…

— Ну полноте, успокойтесь! — сердитым шепотом одернул его Макаров. — Вы что, думаете, я пойду на вас доносить? Я их боюсь не меньше вашего. Но мой страх — мой сторож, и пока я держу его в узде, я могу спокойно спать по ночам… Я тоже рад, что вас встретил, приятно было вспомнить, и уж извините меня за эту слабость. Постараюсь больше не бередить ваших душевных ран.

Они расстались, условившись не подавать на людях виду, что близко знакомы. С месяц, если не больше, Макаров едва замечал его при встречах. Козловский немного успокоился. По вдруг он опять зачем-то понадобился Макарову.

Встретились на том же месте, в глухом уголке городского сада.

— Мне, Федя, нужна твоя консультация, — обратился Макаров к Козловскому после того, как они поговорили об охоте. — Этот четвертый участок… Скажи, когда он может быть пущен? Без дураков?

— Но… — поперхнулся Козловский. — Это же секретные сведения, их никому нельзя… С меня взяли подписку…

— Никому! — согласно кивнул Макаров и властным шепотом отчеканил: — Только мне! Ты понял? — И снова перешел на дружеский тон: — Мне, Федя, это вот так нужно!

— Но, ради бога, зачем? — взмолился Козловский.

Макаров выжидательно смотрел на него и молчал.

— Я не могу… Так сразу…

— Посиди, подумай, а я пройдусь по бережку. Не то давай завтра опять встретимся.

— Только не завтра! Зина…

Козловский потому и смог отлучиться сегодня из дому, что Зина, супруга его, на дежурстве в больнице. Не дай бог, узнает…

— Тогда — к делу! — снова перешел на жесткий, повелительный тон Макаров. — Первое: участок намереваются пустить к маю. Блеф?

— Скорей всего, протянут до Октябрьских, — быстрым шепотом проговорил Козловский. — Масса ошибок, придется переделывать…

— Допустим, в ноябре эти штучки начнут выпускать. Пять тысяч в год… Многовато? Или вытянут? Ну, назови свою цифру!

— Как можно заранее знать! — всплеснул руками Козловский.

— Не крути, поди, уж и сам прикидывал! И не трусь, я ведь не записываю, так что улик против тебя не останется. Даже если мне, чего доброго, придет в голову донести на тебя в ГПУ, — Макаров тихо рассмеялся. — Глупо… Но ты сам вынуждаешь меня молоть этот вздор. Трясешься как лист осиновый Мы ж свои в доску!

— Ну хорошо, — с подавленным видом, однако решительно мотнул головой Козловский. — Предположительно — только предположительно! — могу сказать, что на том оборудовании, которым оснащается участок, пять тысяч никоим образом за год не сделать. Две-три… А скорей всего, и еще меньше.

— Сколько же?

— Полторы-две тысячи.

— Вот и все, дурачок! — опять, чему-то радуясь, тихо засмеялся Макаров и похлопал Козловского по плечу. — А теперь успокойся: возможно, что больше я тебя ни о чем таком просить не стану.

— Возможно?

— Так ведь в свое время я, поди, и без тебя буду знать, пущен участок или нет. И сколько он даст продукции — все цифрочки пойдут через мои руки, — сказал Макаров. — А сейчас — по домам!

«Клещ, клещ!..» — подумал, глядя на него, Козловский. С ужасом. С ненавистью. Обреченно. Чувствовал, что Макаров крепко его ухватил и так просто не отпустит.

После того прошло довольно много времени, прежде чем «клещ» снова о нем вспомнил. На этот раз предложил вместе поохотиться в тайге. Сам он пришел в условленное место налегке, Козловский же прихватил все снаряжение. Однако охотился один Макаров: сразу отобрав у Козловского ружье, он не расставался с ним, пока не истратил все патроны. Стрелял влет, навскидку и хоть бы раз промазал. Под конец охоты Козловский совсем изнемог под тяжестью переполненного дичью ягдташа, и тогда Макаров вытряхнул половину добычи в траву:

— Вызывает нездоровый интерес.

Никаких опасных разговоров на этот раз он не заводил. Похоже, что ему просто захотелось пострелять. Однако дома Козловский нечаянно проговорился, что был с Макаровым. Ко всем прочим переживаниям прибавилось еще и это: а ну как Зина еще кому скажет! И ведь предупредить нельзя: еще чего-нибудь заподозрит. А так вроде бы Пропустила мимо ушей: с Макаровым так с Макаровым, лишь бы не с бабой…

В следующую встречу, тоже в тайге, Макаров спросил у Козловского о Флоренском: что он за человек и давно ли работает на заводе? Козловский сказал, что Флоренский весьма приятный собеседник.

— В шахматишки играем, чайком балуемся. В Китае жил, много интересного рассказывал…

— Так, так… — пробормотал Макаров, усмехаясь. — А как он в Китай попал, не рассказывал?

— С большим сожалением.

— А про свой министерский пост?

— Весьма неохотно.

— Ну, еще бы! — злорадно усмехнулся Макаров. — Золотишко зато греб с превеликой даже охотой.

— Не похоже на него… — пробормотал Козловский.

— Эх, Федя, Федя! Наивный человек. Разве ты не помнишь, что делалось тогда в Омске? Провиант уходил на сторону целыми вагонами. Составами!

— Я же в армии все это время находился.

— Я — тоже, — сказал Макаров. — Но и в Омске пришлось побывать. Наслушался и нагляделся всего. По горло сыт! И знаешь, что я тебе скажу? Мы проиграли из-за таких, как Флоренский. Да, если бы Александр Васильич проявил твердость и вздернул вовремя на виселицу половину своих министров, а первого Флоренского, — летом девятнадцатого года он въехал бы в Москву на белом коне, ведь недалеко уж были!.. А ты знаешь, Флоренский мне и там, в Харбине, сумел нагадить. С-сволочь!.. Выследил я одного… Поймай его, такую карьеру мог бы сделать! Орлом бы сейчас летал. Долго охотился. Ранил! Осталось только схватить. И тут Флоренский все карты мне спутал… — Макаров скрежетнул зубами. — Ну ладно, еще сочтемся. Теперь он никуда от меня не уйдет.

— Что же произошло? — зябко ежась, спросил Козловский.

— Этот… резидент раненый спрятался в доме у одной потаскухи. Я точно знаю, что он там был. Все соседние дома обыскали, оставался один. И надо же, чтоб именно в этом доке, в эту ночь оказался Флоренский! А со мной был япошка-лейтенант и еще двое солдат. Флоренский этому япошке и стал заливать, будто они с Камиро давние друзья. А Камиро — большой человек. Мне-то наплевать было, пускай хоть сам папа римский, я все бы там перевернул, а этого… взял бы живым или мертвым. Об заклад мог побиться, что он в этом доме прятался. Но косоглазый лейтенант при одном упоминании имени Камиро наложил в штаны и дал отбой. А я сказать ничего не могу: по-японски ни бельмеса, прошу Флоренского перевести лейтенанту, что обыск необходим, но тот, видно, так перевел… Сволочь! Надо узнать, на кого он сейчас работает, навряд ли на япошек…

— Вы меня разыгрываете, Сергей Константиныч! — с отчаянием воскликнул Козловский.

— Да нет, не разыгрываю, — устало произнес Макаров. — Борьба продолжается, Федя. Но приходится маневрировать. Когда-то ты хорошо сказал, что судьба России в руках таких, как я. Я эти твои слова всегда буду помнить. До смертного часа… — глаза Макарова лихорадочно заблестели. — А сейчас, Федя, во имя спасения России нужно, чтоб мы с тобой кое в чем помогли япошкам. Это ведь по их просьбе я в тот раз консультировался с тобой…

— Не понимаю… — у Козловского тряслись губы. — Ей что-то ужасное говорите.

— Ничего ужасного, — усмехнулся Макаров. — Такова жизнь. А тебе просили передать спасибо. Будет и кроме «спасибо», но попозже. Попозже…

33

С того дня как арестовали Макарова, Козловский каждую минуту ждал, что придут и за ним. Вздрагивал, втягивал голову в плечи, затаивал дыхание всякий раз, когда кто-нибудь подходил к дому. По ночам спал чутко и часто кричал во сне.

Миновала неделя, другая, третья. Никто за ним не приходил. Но и Макаров не возвращался. Козловский убеждал себя в том, что Макарову нет ни смысла, ни повода показывать на него. Вполне даже возможно, что следователи не подозревают о шпионской работе Макарова, думал он, а все обвинения строят на старых его грехах. Козловский слышал об инциденте, имевшем место в день ареста Макарова в заводской бухгалтерии. Как зашел туда старый партизан и узнал в Макарове карателя. Да Козловскому и без того было известно, что «клещ» служил одно время в белогвардейской контрразведке.

Успокаивая себя, Козловский понимал, что пока идет следствие, покоя не будет. Что сюрприза надо ждать в любую минуту.

А тут к старому страху добавился новый.

После того, что он узнал от Макарова о Флоренском, Козловский стал избегать встреч со старым приятелем. И уж, во всяком случае, в домашней обстановке. Под самыми немыслимыми предлогами, не думая о том, как выглядит в глазах Флоренского.

А тот, не подавая виду, будто что-то заметил, после двух-трех отказов сам перестал зазывать Козловского к себе «на партию шахмат», в гости к Козловским тем более не напрашивался, но с некоторых пор зачастил в механический цех, и именно на четвертый участок. Сперва по служебным делам, а затем стал вмешиваться в дела, которые его совершенно не касались. Совершенно!

Можно себе представить состояние Козловского, когда в один прекрасный день в механическом цехе появился сотрудник ГПУ. Первой мыслью было: Макаров назвал его имя.

На ватных ногах вошел Козловский в кабинет начальника цеха, куда его пригласили для беседы. Однако молодой человек, вежливо предложивший ему присесть по другую сторону стола, неожиданно заговорил о целесообразности установки на четвертом участке плунжерного станка, и в воспаленном от тяжких дум и страхов мозгу Козловского тотчас сверкнула догадка: молодой человек интересуется Флоренским!

Он не сообщил ничего такого, что ему стало известно о Флоренском со слов Макарова, поделился лишь собственными предположениями и наблюдениями. При этом, возможно, допустил из-за сильного волнения одну-две маленькие неточности. Возможно…

34

Из письма Юлии Николаевны Тихомировой, артистки Москонцерта:

«После кончины мужа я старалась избегать встреч с Владимиром Степановичем. Поэтому в конце 1920 и начале 1921 г., приблизительно с того времени, как он стал работать в управлении железной дороги, мы с ним долгое время совсем не виделись. Но однажды — кажется, это было в конце января 1921 г. — он пришел ко мне домой под предлогом, что должен выехать в служебную командировку на ст. Маньчжурия и хотел бы посоветоваться, как ему поступить. Помнится, он мне сказал, что больше не в состоянии вести двойную жизнь, но открыть свое настоящее имя не может: его немедленно арестуют, как бывшего министра. При этом Владимир Степанович дал мне понять, что окончательно еще ничего не решил и ждет моего слова. При этом даже пошутил: «Если вы, Юленька, согласитесь приходить ко мне в тюрьму на свидания, я хоть сегодня готов предать себя в руки правосудия».

Порою мне кажется, что это не было шуткой. Во всяком случае, я знала, что он никуда бы не уехал, попроси я его остаться…»

Из письма Павла Семеновича Сушкова, бывшего управляющего Забайкальской железной дорогой:

«…Для меня до сих пор остается загадкой: что толкнуло его на этот необдуманный шаг? У нас было много вполне доверительных разговоров, Тихомиров (Флоренский) казался мне порядочным человеком…»

35

Из протокола допроса свидетельницы Козловской Зинаиды Григорьевны:

«В о п р о с: Вам знаком Селезнев Иван Евграфович?

О т в е т: Такого человека я не знаю.

В о п р о с: Вам знакома гражданка Селезнева Мария Александровна?

О т в е т: Гражданки Селезневой Марии Александровны я не знаю.

В о п р о с: Следствие располагает сведениями о том, что оба названных лица вам знакомы (свидетельнице Козловской зачитывается выдержка из протокола допроса свидетельницы Селезневой)».

— Так это вы про Марию Березкину! Ну, знаю я ее. Только по прежней фамилии. Слыхала, что она замуж вышла за какого-то приезжего. И будто он в заводской бухгалтерии работает. А как его звать-величать — этого не знаю.

— Вам было известно, что Селезнев ходит на охоту?

— Слыхала об этом.

— От кого именно?

— Я ж в больнице работаю. Там каких только разговоров не наслушаешься. А кто что говорит — разве упомнишь!

— В тот вечер, когда вы приходили на квартиру к Селезневым, у вас были основания предполагать, что ваш муж Козловский Федор Артурович мог пойти на охоту вместе с Селезневым?

— Да ведь я пришла только спросить. Время позднее, а Федора все нет и нет. Вот и забеспокоилась.

— Но к Селезневым идти от вашего дома неблизко, в то время как по соседству с вами проживают два гражданина, систематически занимающиеся охотой…

— Так я и их пытала про Федора. Как же!..

— А когда в этот вечер ваш муж вернулся домой, вы спросили его, один он был на охоте или с кем-то еще?

— По правде сказать, я его про другое спрашивала…

— А именно?

— Не завернул ли он, случаем, к какой женщине. После охоты-то…

Зинаида подробно пересказала мужу, как ее допрашивал следователь и как она ловко вывернулась с этим бухгалтером. Она, разумеется, знала, что муж Марии арестован, И за что — тоже знала.

Козловский не мог не обратить внимания на промашку Зинаиды. Ни от кого, кроме как от своего мужа, не могла она услышать о том, что «бухгалтер» балуется охотой. Мария Селезнева не могла ей об этом сказать — не те между ними отношения..

Но более всего Козловского убило другое. Ни одного вопроса не задал Зинаиде следователь о Флоренском. Интересовался только Макаровым. Только Макаровым и им, Козловским…

36

Возвращаясь с обеденного перерыва, уже перед самой проходной Козловский увидел впереди знакомую широкоплечую длиннорукую фигуру. Решил: кто-то очень похожий. Но в проходной, показывая вахтеру пропуск, Флоренский повернул голову, и Федор Артурович, прижмурив глаза, остановился как вкопанный. В голову толчками, мутя сознание, прихлынула кровь. В грудь изнутри били молотком.

Кое-как взял себя в руки. Когда открыл глаза, Флоренского уже не было видно ни в проходной, ни по ту ее сторону.

Оказывается, еще до перерыва руководителей цехов и отделов вызвали в партком завода и довели до их сведения, что с Флоренского сняты выдвигавшиеся против него обвинения, в связи с чем следователь лично принес ему свои извинения. За то время, что Флоренский находился под арестом, ему будет полностью выплачена зарплата. Было также сказано, что бывший работник заводской бухгалтерии Селезнев (он же Макаров), обвинявшийся в кровавых преступлениях, совершенных в годы гражданской войны, оказался к тому же еще и агентом иностранной разведки.

…Козловский сидел за своим столом, тупо уставившись в разложенные чертежи. Кто-то подходил к нему, о чем-то спрашивал, но он словно бы не понимал, чего от него хотят.

Сотрудники, сидевшие с ним в одной комнате, рассказывали потом, как тяжело поднялся он из-за стола и нетвердой походкой — его шатало из стороны в сторону — направился к двери. Остановившись на пороге, словно в полном изнеможении привалился плечом к косяку, немного постоял так, затем выпрямился, обернулся к сидевшим в комнате и с какой-то бессмысленной, а скорее, даже безумной улыбкой проговорил: «Я всё… Пошел…»

Утром следующего дня он сидел перед Белобородовым и, торопясь, нервничая, давал показания, то и дело спрашивая, зачтется ли ему добровольная явка и исключительная ценность сведений, которые он может сообщить.

Ничего не утаивая, он рассказал о своем участии в контрреволюционном заговоре в Торске, и как воевал за «освобождение России», и как после ранения попал в тифозный барак, где ему открылась «вся тщета его жертвенности» и где он понял, что белое движение обречено…

Здесь следователь прервал его:

— Скажите, Козловский, вы сами пришли к этому выводу или кто-то помог вам разобраться в происходящем?

— Да, разумеется, — спохватился тот. — Рядом со мной оказался именно такой человек. Поручик Бородин. Он понимал, что состояние его безнадежно, и потому вслух говорил такие вещи, за которые при иных обстоятельствах мог бы угодить под расстрел. Колчака он называл ничтожеством, совершенно неспособным держать в своих руках бразды правления. Должен заметить, что в то время армия Колчака еще оказывала красным войскам упорное сопротивление, поэтому обличительные речи поручика Бородина вызывали со стороны большинства офицеров, которые находились с ним в одной палате, весьма, я бы сказал, решительный протест. Доходило, знаете, даже до оскорбительных выкриков. А затем кто-то предложил подать рапорт начальству, и под ним подписалась вся палата…

— Вы тоже?

— Как ни прискорбно… Однако дать делу ход не успели. Наутро я проснулся и увидел…

— Широко раскрытые голубые, уже остекленевшие глаза поручика?

— Вы смеетесь… — подавленно проговорил Козловский. — Но это действительно так было!..

— Вы еще кому-нибудь рассказывали о поручике Бородине?

— Н-нет… Впрочем, да. Одному человеку. Совсем недавно…

— Назовите фамилию этого человека.

— Настоящую? Дело в том, что… Впрочем, вы, несомненно, знаете, что он не Селезнев, а Макаров, бывший белогвардейский офицер. Но вам, возможно, не все известно из того, что знаю я…

…Козловский продиктовал следователю точный текст письма, которое Макаров поручил отправить в Хабаровск до востребования некоему Фирсову Николаю Герасимовичу. Своей лаконичностью письмо это больше походило на телеграмму:

«Милый Колечка, вышла замуж не по своей воле. Твоя по-прежнему Валя».

При написании письма Козловский должен был сделать в тексте несколько орфографических ошибок, имитирующих малограмотность этой самой «Вали».

Как и следовало ожидать, почтовый адрес для связи, сообщенный следователю самим Макаровым, уже не функционировал, А возможно, что был чистейшей липой. Теперь надо было выходить на «Фирсова». Надо было немедленно информировать о нем хабаровских товарищей…

— А ты задавался вопросом, станет ли Макаров с нами сотрудничать, — говорил Белобородов Леониду после допроса Козловского. — Вот тебе и ответ!

— Одного не могу взять в толк: на кой леший ему понадобилось приплетать сюда Флоренского? — в голосе Леонида чувствовалась неприкрытая досада. — Ну, допустим, рассчитывал заслужить нашу признательность за «разоблачение японского шпиона». Но неужели он не понимал, что если мы установим непричастность Флоренского…

— Не исключено, что Макаровым руководила еще и жажда мщения, — высказал предположение Белобородов. — Ведь Флоренский, хотел он того или нет, по существу, испортил Макарову всю карьеру. Конечно, это выглядит чистым безумием — в такой момент сводить личные счеты, идя на поводу у низменных страстей. Однако же кое-кому виновность Флоренского показалась очевидной… Запомни, Леня, раз и навсегда: в нашем деле аксиом не должно быть! Мы с тобой не математические задачи решаем, в наших руках судьбы людей. Есть разница?..