ПРОЛОГ С ЭСТЕТИКОЙ

Тени ложились тяжело, длинно и низко, как от глубокой усталости: заходило солнце. Пугливые его блики прыгали в большом, от пола до потолка, зеркале, отражавшем фигуру невысокого коренастого мужчины. У мужчины были необычайно подвижные руки, руки пианиста или вора-карманника. Пальцы одной непрестанно шевелились у подбородка мужчины, оглаживая бледную кожу. Во второй был ком только что размотанных, снятых с рук бинтов.

Человек смотрел на себя в зеркало. В его темных глазах стояло удивление.

— Ну что же, — наконец сказал он, — спасибо, Игорь Викентьевич. Хорошо сработал.

— А то как же, голубчик, — привычно ласково откликнулся стоящий за спиной мужчины внешне грузный человек лет пятидесяти пяти, в белом медицинском халате, с седой головой и неожиданно темными бакенбардами. Его левый глаз был затянут темной повязкой и, очевидно, не видел. Это придавало человеку некоторое сходство с ушедшим на покой пожилым пиратом. — Это моя работа. Я — медик, давал клятву Гиппократа. Что ж ты хотел? Чтоб я плохо работал, да еще для кого? Для тебя, которому я обязан?.. Ты, Витюша, хорошо меня знаешь. Мое слово — верное.

— Вот именно, знаю, знаю, — ответил тот, кого он назвал Витюшей, — потому и обратился, что знал: никто, кроме тебя, не поможет. А ведь ты мог раз сто сдать меня мусорам, если бы хотел! — вдруг повысил он голос.

— Да ну, — ничуть не смутившись, ответил Игорь Викентьевич, — глупости! Сдать человека, который…

— Который сам ходил за тебя паровозом на зону, а потом помогал там твоему сыну, Алешке, — закончил Витюша. — Ладно. Ты, конечно, не сдашь. А вот твой ассистент, Боря этот, как его…

— Сенников? Да он даже если бы и захотел, что скажет? Он твоего лица и не видел. Ни нового, ни старого. А если бы и видел… зачем ему выдавать? Если он сдает тебя, то автоматически сдает и меня, и его карьера в этой клинике, да и вообще — накрывается шляпой. Какой он после этого хирург? Какой дурак согласится лечь под нож доктора, который в свое время ходил в ассистентах у уголовного преступника, коим я немедленно стану, если Сенников нас выдаст? Вот так-то. Не глупи, Витюша. Все путем.

— Ла-адно, — протянул собеседник. — Не будем о грустном. Вот что, Викентьич. Как там Ванька-то Серебров?

— А что — Ванька? — настороженно спросил доктор.

— Да так…

— Нет, Витюша, ты уж если начал, так договаривай.

— Эх, Игорь Викентьевич, — сказал Витюша врастяжку, — вот вы не помните, а мне забыть сложно. Должок остался за нашим общим приятелем Иваном. Должок. Так-то.

— Когда же он тебе задолжать-то успел? — ухмыльнулся Игорь Викентьевич. — Ведь ты все время на зоне был в последнее время, а Иван крепко поднялся, большие деньги зарабатывает.

— Что Ваня баблосы заколачивает не слабые, это я в курсах. Не только в деньгах счастье, и не в деньгах его долг исчисляется.

— Хорошо говоришь. Сказывается образование. Не то что у твоих сонарников, урок неграмотных.

Витюша сощурил глаза, все так же разглядывая в зеркало свое и Игоря Викентьевича отражение.

— Почему же урок неграмотных? — переспросил он. — Нет, конечно, они ничего не понимают в разной там этике и эстетике, но о жизни свое понятие имеют, и порой весьма мудрое. Так что вы напрасно, Игорь Викентьевич. Да, кстати… вы не ответили на мой вопрос.

— Который?

— Ну о том, как там поживает Серебров.

— Ах, ну да. Поживает он прекрасно. Особенно если учесть, что начальником его охраны мой сын работает.

— Да ну?

Толстый Игорь Викентьевич снисходительно засмеялся:

— Ну ты, Витюша, прямо как с луны свалился. Ведь ты сам мне говорил два года назад, когда погиб прежний шеф охраны… Ты говорил, что теперь для Алексея путь в охрану Сереброва открыт. Разве ты это не говорил?

— Я мог запамятовать. Память-то мне сильно поотшибло с некоторых пор. Хотя есть много такого, чего не стоило бы забывать-то. Ладно… Игорь Викентьевич, еще раз вам спасибо за то, что меня подремонтировали. А то я думал, что все — с такой рожей меня в два счета схомутают. А теперь, теперь, пожалуй… — Витюша глянул на свое отражение в зеркале, потом вынул из кармана какую-то фотографию и мазнул по ней косым быстрым взглядом: — И теперь, конечно, не красавец, но…

— Я мог тебе и получше лицо поджать, — сказал Игорь Викентьевич, оглаживая широкими ладонями халат. — Просто ты сам не захотел. По фотографии лепил. Кто это там такой на фотографии?

— Да я пока сам не знаю, — сказал Витюша. — А что, некрасивый?

— Да… мог бы и поэстетичнее подобрать образец для подражания. «Юноша, думающий сделать жизнь с кого… делай ее с товарища Дзержинского!» — не очень точно процитировал Маяковского Игорь Викентьевич. — Впрочем, ты выглядишь посвежее оригинала, хотя сходство… да-а-а! — И доктор засмеялся, видимо, довольный итогами собственной работы.

— Поэстетичнее, да-а?.. — пробормотал Витюша. — Ты, дорогой мой доктор Звягин, тоже не самое эстетичное лицо носишь.

— А что такое?

— Глаза-то не хватает. Левого.

— Да это мне еще в университете, в лаборатории… я тебе сто раз говорил, — отозвался Игорь Викентьевич. — Взрыв, ну его взрывной волной и того… вынесло.

— В университете? Знаю я твои университеты. Впрочем, Ваньке-то Сереброву тоже, говорят, ножку отстрогало, когда на него якобы наши покушались-то… Наши, а?

— Да ладно. Дело прошлое. Кстати, ты на Сереброва не сильно злобствуй. Он же совладелец этой клиники. Так что ты и ему некоторым образом обязан. Это к вопросу о должках. А насчет моего глаза… — усмехнулся доктор Звягин. — А что тут такого? Адмирал Нельсон тоже был одноглазый, а это ему не помешало очаровать леди Гамильтон.

— Вы бы еще Кутузова вспомнили.

— Знаешь что, дражайший мой Виктор, — с некоторым раздражением заговорил медик, — если тебе не нравится мое лицо, можешь на него не смотреть. Тем более что тебе и так пора. Если ты думаешь, что мне нравится созерцать твою физиономию подолгу, пусть даже откорректированную, — то ты совершенно напрасно так думаешь. Я с тобой уже две недели мучаюсь. А мне, между прочим, тоже отдыхать положено. Ну, вам пора, почтенный Виктор Васильевич.

— Спасибо, что напомнили, — сдержанно отозвался Витюша. — Вы очень, очень мне помогли. Правда. Я даже хотел бы оказать вам ответную услугу.

Доктор Звягин пристально посмотрел на своего недавнего пациента и проговорил:

— Какую еще ответную?..

— По эстетике. Вы же улучшили мое лицо, так?

— Да.

— А я мог бы помочь вам улучшить ваше. Не дергайтесь, доктор. Я ничего такого… я с лучшими намерениями.

Пальцы его правой руки скользнули по бедру, изгибаясь в быстром волнообразном движении. Витюша улыбнулся и вдруг, круто развернувшись лицом от поднадоевшего зеркала, разом оказался в шаге от окаменевшего от неожиданности доктора. Подбородок Игоря Викентьевича подпрыгнул, искривились губы, но он не успел ничего сказать, потому что в следующую секунду Витюша вонзил в его правый, здоровый, глаз длинную заостренную металлическую полосу, которая когда-то была обычной ученической линейкой. Только в очень умелых и очень преступных руках она могла бы стать орудием убийства.

Большое тело доктора Звягина содрогнулось от непереносимой боли. Он рывком упал на колени и, запрокинув окровавленное лицо к потолку, перегнулся вперед и упал на живот. Агония была короткой — уж слишком серьезна была рана.

Витюша перевел взгляд на зажатую в его руке стальную полосу, с которой капала кровь, и пробормотал:

— Ну вот, теперь его лицо стало эстетичнее. Точнее, оно приобрело симметрию: не стало обоих глаз…

Доктор Звягин неподвижно лежал на полу, раскинув ноги. Из-под его лица уныло сочилась струйка крови, темно-красная, прихотливая, как зарево уже зашедшего почти солнца.

 

1

— Саша, ты будешь бутерброд с колбасой?

Полная женщина с чуть раскосыми пугливыми глазами и могучей грудью, чем-то неуловимо напоминающая вдову Грицацуеву в исполнении Федосеевой-Шукшиной, сказала это тихим торопливым голосом. Тощий, неопределенного возраста мужик, украшенный клочковатыми сединами и тусклым частоколом железных зубов, вздрогнул и переспросил:

— Что?

— Бутерброд с колбасой?

— Зачем? — перепугался мужик, теребя подвядшую щеку. — Как-кой?..

— С колбасой, — терпеливо повторила та. — Я купила.

— К-купила? Ты же… печенье хотела.

— А я и печенье тоже купила.

— Что?

— Печенье.

— П-почему? — пробормотал мужик, озираясь по сторонам. — И колбасу, и печенье? — добавил он так, словно в его голове не укладывалась возможность одновременной покупки мясопродукта и хлебобулочного изделия.

Женщина вздохнула и зашла на новый виток беседы:

— Бутерброд. С колбасой. С чаем будешь? С лимоном.

— У тебя и чай?.. — испуганно спросил мужчина, вжимая голову в плечи.

— Я у проводника попрошу. В вагоне.

— Как? В вагоне? Ах да, в вагоне… — бормотал тот, озирая стены вагонного купе, в котором, собственно, и велся этот содержательный диалог. — У проводника? А что… можно?

— Ты, наверно, не понял, — тоном вселенского терпения проговорила женщина, — я тебя спрашиваю…

Лежа на верхней полке купейного вагона, я тяжело вздохнула. Подобные диалоги мне приходилось выслушивать вот уже много часов подряд.

Я возвращалась из отпускной поездки на юг. Между утомительными расследованиями, которыми занимался мой босс, в чем я ему активно помогала, наконец вырисовалось окно в пару свободных недель, и я сполна им воспользовалась. Рывок на юг из душной, задымленной Москвы, стремительно сходящей с ума, существенно поднял мне настроение. В Сочи я отключила сотовый, не стала регистрироваться в гостинице, а сняла частную квартиру — словом, сделала все, чтобы никто не сумел найти меня до истечения отведенного на отдых срока.

Под туманным словом «никто» я понимала преимущественно моего драгоценного работодателя, Родиона Потаповича Шульгина.

Впрочем, меры, призванные огородить меня от всего мира, оказались все же недейственными в отношении Альберта Эдуардовича Сванидзе, которого я не без оснований считала едва ли не самым несносным человеком, которого когда-либо знала. Он очень любил моралистику и все свои длинные речи начинал с одного из коронных вступлений: «видишь ли, какая штука», «сейчас я поясню свою мысль» и — «сказав А, нужно говорить и Б». Альберт Эдуардович любил длинно и витиевато говорить, беда состояла только в том, что оригинальными его речи казались только самому г-ну Сванидзе. Так, Альберт Эдуардович вполне серьезно мог пояснять, что Волга действительно впадает в Каспийское море, что Останкинская башня довольно высока, а Земля вращается вокруг Солнца.

Несмотря на то что Волга впадала туда, куда надо, а град представлял собой разновидность осадков, Сванидзе мог не замечать очевидного и в быту был совершенно несносен. Он мог ковыряться вилкой в зубах, рассуждая о биноме Ньютона, и с очаровательной рассеянностью кидать в стену обувь, говоря о Микеланджело и Ренессансе.

Альберт Эдуардович имел весьма своеобразный взгляд и на современное искусство и без доли иронии мог комментировать, скажем, песенку из «Мэри Поппинс, до свиданья!» следующим замечательным образом:

— «Это было прошлым летом, в середине января…» Ну что же, вполне допустимо. Скажем, в Южном полушарии лето приходится как раз на декабрь, январь и февраль. По статистике, январь — самый жаркий месяц австралийской провинции Виктория, среднемесячная температура — двадцать четыре градуса по Цельсию. А еще есть Фаренгейт. «В тридесятом королевстве, там, где нет в помине короля…» Ну что же, тут такая штука: в Канаде и Австралии нет короля, и вообще они республики, но номинальной главой этих стран является королева Великобритании.

Вот этого чудесного индивида и угораздило поехать в Сочи в одно время со мной.

Хорошо еще, что я напоролась на него в предпоследний день отпуска. Если бы это случилось раньше, весь отдых был бы загублен на корню.

Я встретила его возле аэропорта, где собиралась брать билеты на рейс до Москвы. Альберт Эдуардович с чрезвычайно озабоченным видом поедал мороженое и крутил головой по сторонам. Одно из этих движений и стало для меня роковым: Сванидзе приметил меня.

Он широко раскинул руки и полез обниматься, деловито выговаривая:

— Чрезвычайно рад тебя видеть, Мария. Ты на отдыхе? — И хотя было прекрасно видно, что да, я на отдыхе, он продолжал развивать эту плодотворную тему: — По всей видимости, ты выбралась отдохнуть, что следует из твоего курортного одеяния и этого южного загара. Давно из Москвы? Я вот с неделю. Правда, я не загорал: боюсь ультрафиолета. Он некоторым образом вреден для моей кожи. Вот такая штука.

— Я иду брать билеты на самолет, Берт, — довольно сухо сообщила я. — Собираюсь домой.

— На самолет? — переспросил Сванидзе, и его длинное носатое лицо скривилось так, словно он раскусил зеленого и весьма неаппетитного клопа, обитающего в малиннике. — На самолет?

— Ну да.

— Видишь ли, Мария. Тут такая штука. Я, некоторым образом, не переношу самолеты. Понимаешь, бывают различные фобии, например, агорофобия — боязнь открытого пространства, арахнофобия — страх перед пауками, ксенофобия — неприязнь к чужим… — Он замкнул укороченный алфавитный перечень фобий раздавленным смешком и подытожил: — Словом, у меня тоже имеет место быть фобия. Я боюсь авиаперелетов. Тут нет ничего постыдного, — поспешно добавил он, словно я уже успела упрекнуть его в этой слабости, — между прочим, известный голландский футболист Деннис Бергкамп тоже не летает самолетами, за что и получил прозвище Нелетучий Голландец. Так что я никак не могу лететь на самолете.

— Я, верно, чего-то не понимаю… но только я собралась брать билет себе, а не тебе. Так что тебя никто не заставляет лететь самолетом, — ответила я. — Ты вполне можешь поехать поездом или даже теплоходом.

— У меня морская болезнь, — объявил Сванидзе. — Так что теплоход тоже отменяется. Я думаю, мы поедем поездом.

— Мы? — переспросила я. — Ты тут не один? С подругой, с другом?

Он засмеялся:

— А, это была шутка? Я тоже люблю пошутить. Только когда дело не касается воздушного транспорта. Поехали, — он взял меня под руку.

— Куда?

— На вокзал, — ответил он самым уверенным тоном, — брать билеты на поезд.

— Но я вовсе не собиралась ехать поездом! — запротестовала я. — Я полечу самолетом и…

— По статистике, — перебил меня Сванидзе, — по статистике авиация является вторым по опасности видом коммуникаций. На первом месте автотранспорт, а на третьем — речное и морское пароходство. Железнодорожный транспорт, да будет тебе известно, наиболее безопасный из всех. По статистике, из ста миллионов пассажиров железных дорог гибнут всего лишь шестьдесят три! Сама подумай: шестьдесят три. В авиации показатель виктимности, то есть количество жертв, на несколько порядков выше.

— Да что мне до виктимности, я собира…

— И напрасно! — назидательно прервал меня Сванидзе. — Совершенно напрасно, скажу я тебе. Особенно после одиннадцатого сентября, а сейчас уже шестое, террористы могут повторить свои акты.

— Знаешь что, Сванидзе, — смеясь, сказала я, — не знаю, о каких актах ты говоришь, но желаю тебе катиться по своей железной дороге и не попасть в число тех шестидесяти трех неудачников, о которых ты так красноречиво говорил!.. А я — за авиабилетами.

Любой другой отступил бы. Но Альберту Эдуардовичу чуждо было такое понятие, как деликатность. Он мыслил по какой-то замкнутой самодостаточной схеме и не желал из нее выбиваться.

— Маша, — терпеливо сказал он, — ты сама не понимаешь, что делаешь. Если я уж встретил тебя здесь, то я некоторым образом отвечаю за тебя перед Родионом Потаповичем. Понимаешь? Если с тобой что-либо случится, как я смогу потом смотреть ему в глаза? А ведь по долгу службы мне приходится делать это довольно часто.

Он серьезно глядел на меня немигающим взглядом. На лбу горбились вдумчивые морщинки и бугорки.

Есть такая разновидность людей, которым ну невозможно отказать. Они так безыскусственно и искренне навязывают вам свою обременительную и в общем-то совсем ненужную заботу, что не находишь в себе сил сказать «нет». Как будто, сделав это, отказав, ты нанесешь смертельное, непоправимое оскорбление.

Альберт Эдуардович Сванидзе был именно из таких людей. Сгорбив свое длинное узкое тело и нависнув надо мной, он буравил меня глазами. Весь его облик выражал такую основательность и фундаментальную предусмотрительность, что я махнула рукой и выговорила:

— Куда ж нам от тебя, Берт? Ну… поехали к твоим железнодорожным кассам. А где твой пресловутый спутник или спутница?

— Ты, — коротко, вопреки обыкновению, ответил он.

Я только покачала головой и уклонилась от правой руки Сванидзе, в которой тот держал мороженое, немилосердно меня пачкавшее.

Я еще надеялась, что нам не удастся взять билетов, с тем чтобы мы оказались в одном купе со Сванидзе. В такое время года на поезд по маршруту Адлер — Москва билет достать обычно очень сложно, тем более два в одном купе. Но я не учла того момента, что Альберт Эдуардович Сванидзе состоял на основательной работе в московской окружной прокуратуре и имел на этот счет соответствующий краснокожий документ. Так что билеты он получил без особого труда.

Мне осталось только развести руками и поблагодарить за заботу.

Но оказалось, что общество любезного Берта Эдуардовича, человека в общем-то хорошего и доброго, если отставить в сторону его чудовищную несносность и склонность к тягучим рассуждениям, — еще не самое тяжкое, что выпало на мою долю в эту поездку.

В наше купе вселилось семейство бедных родственников, числом в три человека: отец, мать и сын.

Главный плюс этого соседства состоял в том, что это были не мои родственники. Бог миловал!.. Если бы я состояла в родстве с подобными индивидуумами, я бы предпочла прописаться на Северном полюсе, лишь бы свести вероятность встречи с ними к нулю. Всю дорогу они вели невероятные по тупости диалоги сродни вышеприведенному о бутербродах, колбасе и печенье.

В купе ехали двое из упомянутых родственников: мать и сын. Отец приходил из соседнего купе и, как говорится в бессмертном романе «Двенадцать стульев», воздуха тоже не озонировал. Лежа на верхних полках, мы с Бертом только успевали переглядываться.

На фоне данных попутчиков Сванидзе казался мне лучшим из людей.

Наш первый речевой контакт состоялся на исходе пятого часа поездки и был обусловлен необходимостью ужина. Сванидзе спустился с верхней полки и стал молча (что для него неслыханная редкость) раскладывать взятые в дорогу съестные припасы, завернутые в несчетное количество мешочков и газет. Шушукающееся семейство замолкло и взирало на Берта с той пугливой подозрительностью, с какой мышь выглядывает из норки, обозревая приближающегося кота. Мать семейства спрятала бутерброды. Отец прекратил рассуждение о проводниках и опасливо захлопнул рот, верно, боясь сказать лишнее. Сын вжал голову в плечи.

— Тесноватые такие купе, — сказал Сванидзе, живший по принципу Льва Толстого «Не могу молчать!», и, что характерно, «не могу долго молчать».

Замечание Сванидзе о тесноте купе было воспринято попутчиками в неожиданном ключе. Мать семейства въехала пухлым локтем под ребра своему мужу и зашептала:

— Саша, быстро иди в свое купе! Саша, иди в свое купе! Видишь, тут и так тесно. А то ведь начальнику поезда можно пожаловаться… и тогда…

— Да я же ничего такого… — глухим шепотом оправдывался мужчина. — Я только чуть-чуть…

Сванидзе поспешил вмешаться в жаркий диалог:

— Да и я ничего такого, товарищи. Сидите, сколько вам нужно. Просто я всякий раз, проезжая по железной дороге, замечаю, что у нас в стране тесные и тряские купе. Не говоря уже о плацкартах.

Тут мужчина перепугался еще больше и бочком-бочком выдавился из купе. Супруга проводила его неодобрительным взглядом a la «поделом тебе, старый невежа! Не садись, невежа, не в свои сани!».

Сванидзе разложился ужинать. Волей-неволей я присоединилась к нему. Берт Эдуардович нарезал лимонов и вынул бутылку коньячку, которую с очаровательной непосредственностью предложил распить всем присутствующим.

Мамаша ухватилась за своего сыночка с такой самоотверженной стремительностью, словно мы предложили овердозу героина. На ее лице возникло решительное выражение: не дам растлить дитятю!.. Пятнадцатилетнее дитятко-акселерат, на голову выше меня ростом, вращало мутноватыми глазками и, кажется, мало воспринимало происходящее. Было в его лице что-то… гм… недоразвитое, что ли.

В этот момент в купе заглянул отец семейства и уже не посмел отказаться от вежливого приглашения Альберта Эдуардовича. Пугливо косясь на супругу, проверяющую под столом наличие в сумке энного количества съестного, мужик выпил коньяк и тут же был оделен двумя громадными бутербродами на закусь. Этих бутербродов с лихвой хватило бы на то, чтобы закусить бутылку водки калибром 0,7 литра; тем не менее бедный мужик старательно прожевал их под пристальным взглядом бдительной супруги.

Она ткнула его под ребра, уже в который раз, и истово зашептала:

— Саша, ты не опьянел?

Я едва сдержала смешок.

— Что? — отозвался он.

— Ты не опьянел?

— А? Как? Не-е.

— Ты закусывай, — усердно нашептывала та, — побольше закусывай. И вообще больше не пей. Понятно?

— А?

— Не пей!

— Кгрр…хм! — басовито прочистил горло Сванидзе с самым серьезным и значительным видом. — Значит, надо за знакомство. А то нам предстоит ехать в одном купе больше двух суток, и не быть при такой постановке вопроса знакомыми друг с другом — это, я полагаю, дурной тон. Меня зовут Альберт, — представился он, — если угодно — Эдуардович. Она — Мария.

Семейство переглянулось. Отвело глазки. И еще раз переглянулось. Наконец нерешительно заговорил мужчина, который, верно, несколько очеловечился после принятия стопки коньяка и обнаружил полногласный дар речи:

— Гм… это… меня зовут Але-кса… Саша.

— Алекса-ша? Своеобразно, гм, — похвалил вальяжный Сванидзе. — Как у Меншикова, когда светлейший еще торговал пирогами: Алексашка.

Мужик заморгал и продолжал с усилием, словно говорил под дулом пистолета:

— А это… я… это, вот, моя жена Ноябрина Михайловна. А это мой сын Игнат. Он — студент. То есть он почти студент. Скоро…

— Ну что же, пусть будет студент, — великодушно разрешил несколько охмелевший Альберт Эдуардович, — студент — это прекрасно. Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus. Маша, я возьму у тебя вот этой ветчины, она очень ароматная… — И, не дожидаясь ответа, без церемоний отрезал несколько сочных ломтей, молниеносно проглотив два, а прочие стал предлагать соседям.

Алексаша послушно сжевал свою порцию, Ноябрина Михайловна же есть не стала и опасливо положила свой кусок на стол. Ее глазки бегали.

Выпив с полбутылки, Сванидзе стал весел и остроумен. Впрочем, если первое было очевидным, но насчет остроумия могли возникнуть разные мнения. Впрочем, самому себе Альберт Эдуардович всегда казался просто-таки Жванецким застольной беседы.

— Сссмешная жизнь, смешной разлад, — говорил он, — так было и так будет после… вы, Алексаша, кто по профессии, позвольте полюбопытствовать? Кто? Впрочем, я сам угадаю. Вы, Ноябрина Михайловна, очевидно, служили во флоте, раз так умело сигнализируете своему мужу?

Мать семейства вздрогнула всем телом и заколыхалась, словно батут, на который упал незадачливый спортсмен.

— Я угадаю, — продолжал развеселившийся Сванидзе, — все-таки с моей профессией надо видеть людей насквозь. Ну что же, судя по вашим ладоням, любезный Александр, вы — человек физического труда. Однако же вы скорее астенического, нежели крепкого телосложения, потому позволю себе предположить, что ваша работа не связана с задействованием большой физической силы. Далее. Вы — человек нервный, на что указывает тик вашего правого века. Так как ваша семья не дает оснований предположить, что она треплет вам нервы, то вытекает естественный вывод: нервы уходят на работу. Нервная физическая работа без задействования физической силы — что это? В вашем багаже я видел контрольно-измерительный прибор штангенциркуль. В быту он едва ли применим. Отсюда следует вывод, что это рабочий инструмент. Сопрягая все вышесказанное, я прихожу к логичному выводу, что вы — контролер на каком-либо заводе и проверяете качество продукции.

Бедный Алексаша вел себя так, словно Берт патолого-анатомировал его заживо. Он дрожал и сокращался, как гусеница. Я прервала милый монолог Альберта Эдуардовича:

— Надеюсь, вы понимаете, Александр, что все сказанное выше просто шутка. Просто по роду деятельности Альберт Эдуардович привык наблюдать и делать выводы. А вы, прошу меня извинить, оказались удачным для того объектом.

— Только он, значит, не контролер, — впервые за все время подал голос сынок семейства, преглупо при этом ухмыльнувшись, — он — школьный учитель физкультуры.

Альберт Эдуардович перевел взгляд с отца на сына и громко, с удовольствием, расхохотался. Смеялся он академично, не меняя положения тела и равномерно поднимая и опуская нижнюю челюсть.

— Ну конечно, — отсмеявшись, заявил он, — учитель физкультуры! Нервная работа, физическая… все правильно. Вот тут какая штука. Ну что же, Алексаша… извините. Давайте еще немного коньячку. Тем более вон какая закуска, значит.

Последняя ссылка была излишней: закуску Альберт Эдуардович полностью заимствовал у меня. Уже были съедены и ветчина, и курица гриль, и даже маленькая сиротливая баночка красной икры. На мою долю остались лишь чай в пакетиках, чайная же колбаса, хлеб и упаковка упадочных сосисок. Ибо, несмотря на изрядную худобу, гражданин Сванидзе отличался значительной прожорливостью, превосходящей (как это ни невероятно) даже его болтливость.

Алексаша пугался происходящего до третьей стопки. После третьей же он оживился настолько, что даже спросил:

— А вот вы, Альберт… э-э-э… Германыч, кто… ы-ы… по профессии?

— Германыч — это в рекламе про Ивана Таранова, — улыбнулся Берт, — а я Эдуардыч.

— А?

— Проехали. Так вот, по профессии я следователь Московской прокуратуры. Да не Генеральной, — добавил он, увидев, как съежилось все семейство. Не дай бог, еще попрыгают друг в друга, как складные матрешки!

Я вступила в беседу:

— Какая разница, все равно Берт Эдуардыч не при исполнении. Так что бояться нечего, даже если совесть нечиста.

— А мы… мы едем в Москву, — доложил Алексаша, неуловимо напоминая мне кого-то. — Жена моя, Ноябрина Михайловна, и сын, Игнат… он студент… почти.

— Я понимаю… — несколько недоуменно произнес Сванидзе, но тут в тему тучно ввалилась матушка семейства:

— Мы ведь и сами московские, поехали вот отдохнуть на море. Мы обычно всегда ездим… Ты как сидишь, Игнат? Не сутулься. Выпрямь плечи… ага, вот так. Мы — из Москвы. А в Сочи отдыхать ездили, да вот только мой брат, сводный, Иван Алексеевич, вызвал нас немедленно.

— А это жена моя… Ноябрина Михайловна, — сдавленно бормотал Алексаша, пряча за тонкими губами частокол железных зубов.

— Да что вы, в самом деле? — пожал плечами Сванидзе, наливая еще коньяку. — Такое впечатление, словно я вызвал вас на допрос. Надеюсь, вам известно, что Волга впадает в Каспийское море?

— Это Игнат… он должен знать, — прошептал Алексаша, старательно шевеля губами. — Он ведь у нас почти… студент.

— Вот и прекрасно, — с досадой сказал Альберт Эдуардыч. — Мария, будешь коньяк?

— Нет, спасибо.

— Ладно. Пойдем покурим в тамбур. Или ты не куришь? Куришь? Ну так просто выйдем.

Я последовала его совету. В тамбуре Альберт Эдуардович, морщась, закурил и, выпустив несколько колечек дыма, произнес:

— Ты знаешь, весь этот зверинец мне что-то напоминает. Словно уже было когда-то. Дежа вю. Дежа вю, Мария, — старательно принялся объяснять он, — это такое состояние, когда создается психофизическое впечатление, словно архетипичность того…

— Знаю, — перебила я, — проще надо быть. «Архетипичность»! А что касается дежа вю, то у меня такое же: словно уже где-то видела, слышала или читала… Читала! Ну конечно!!

Сванидзе уронил сигарету.

— Что такое? — спросил он. — Ну? Сказав А, нужно сказать и Б.

— Да все просто! — воскликнула я. — «Это вот жена моя, Эльза, урожденная Ванценбах… лютеранка. А это сын мой, Нафанаил, ученик III класса…»

Альберт Эдуардович сам был человек велеречивый и часто не мотивировал свои словоизлияния, но тут и он посмотрел на меня с опаской.

— Очень просто, многоуважаемый Альберт Германыч, как титуловал вас железнозубый Алексаша, — уже спокойнее произнесла я. — Я процитировала вам рассказ Чехова «Толстый и тонкий». Где на вокзале встретились два друга детства, один из которых дослужился до вельмож, а второй… второй нес вот эту лабуду про супругу и сына Нафанаила, в нашем случае — Игната, почти студента.

Длинное лицо Сванидзе вытянулось еще больше, вислый коршунячий нос едва не встретился с оттопырившейся верхней губой, в глазах появилось застоявшееся, как зеленое болотце, выражение озадаченности.

— А ведь ты права, — наконец сказал он. — Чехов… «Толстый и тонкий»… черррт!

И несносный следователь окружной прокуратуры раскатился громыхающим, как пустая бочка, смехом на весь прокуренный колыхающийся тамбур.

 

2

Мой превосходный босс, Родион ибн-Потап, был обнаружен мною там, где я и ожидала его застать: в своем кабинете, в кресле, за ноутбуком. Он глядел на экран поверх очков и время от времени неопределенно хмыкал.

— Ну, как отдохнулось на югах? — спросил он, даже не взглянув на меня. — Добрый день, Мария. Как провела отпуск, говорю?

— Неплохо, — коротко ответила я и только после минутной паузы распространилась на более подробные разъяснения: — В целом все прошло благополучно. Погода, море, фрукты. Впрочем, один такой фрукт закатился не ко времени. Я имею в виду нашего общего знакомого, Берта свет-Эдуардовича, бравого следователя Сванидзе. Он выхватил меня, что называется, из обоймы аэропорта и заставил добираться до Москвы по железной дороге.

— Двое суток?

— Двое суток, — подтвердила я. — Так что я прибыла несколько позже, чем, верно, вы рассчитывали, Родион Потапович.

— Ничего страшного. У меня все равно затишье. Заказов пока что нет. Лазаю вот по Сети.

— А как поживает любезный Потап Родионович? — осторожно спросила я, имея в виду малолетнего отпрыска моего босса, нареченного столь чудовищным именем: Потап. — Он в тесной спайке с этим отродьем Счастливчиком не подорвал еще бюджет нашей фирмы?

Босс неопределенно качнул головой, не отрывая взгляда от ноутбука. Его пальцы мелькали над клавиатурой с пугающей быстротой.

Под столом Родиона Потаповича вдруг возник протяжный звук, словно лопнула струна в пианино, а потом выдрался натужный рев, перешедший в рычание. Я невольно отпрянула. Прямо мне под ноги выкатился бич фирмы, прямой потомок динозавров, всепожиратель и всеперевариватель, кривоногое отродье, чудный шарпей Счастливчик. Не знаю, кто нарек пса этим ко многому обязывающим именем, но только лично мне он никогда не приносил удачи. Пес Счастливчик был разносторонне развитой собачьей личностью и в связи с этим имел массу хобби. Наиболее пагубным для меня хобби следовало признать склонность к пожиранию косметики, причем предпочтений в пышном косметическом букете помад, тушей и теней у Счастливчика не наблюдалось. Он жрал все.

Далее. Пес Счастливчик обожал неожиданно появляться на арене действий, когда его никто не ждал. Он обожал, рявкнув, подкатываться под ноги перепуганному посетителю, едва не сбивая его с ног, как он только что пытался проделать со мной. Разница состояла только в том, что я привыкла к выходкам шарпея, а вот нескольких клиентов, и так пришедших к нам в офис, как можно догадаться, не в самом уравновешенном состоянии, приходилось отпаивать водой. А иногда вода не помогала, и приходилось прибегать к куда более сильным напиткам.

— Пшел вон! — беззлобно сказала я Счастливчику. — Вечно ты!.. — И легонько поддела его носком туфли в круглый, как футбольный мяч, сытый бок.

Шарпей нисколько не обиделся и не испугался. Он отошел чуть в сторону и развалился на коврике, поглядывая в мою сторону нагловатыми коричневыми глазами под массивными кожистыми складками бровей.

— Сванидзе, конечно, проявил чудеса галантности, — продолжала я, — во-первых, он озаботился моей фигурой и не позволил мне много есть, чтобы не набрать вес. Он съел все, что я купила в Сочи в дорогу. Во-вторых, он познакомился в купе с чудесной семейкой редких болванов и забавлялся до икоты. Нельзя сказать, что общение с ним доставило мне удовольствие. На прощание Альберт Эдуардович оставил этим попутчикам свой и, кажется, даже мой телефон и заверил, что если что… если что…

— Если что?

— А он не договорил. Разговор происходил в вагоне-ресторане. Точнее, начался он в купе, а потом плавно перетек туда, куда и следовало.

— Н-да… — задумчиво протянул Шульгин, — бывает. Сванидзе, конечно, пьет редко, но — метко. Если начнет, так уж не остановится.

— У меня было большое искушение не будить его, когда поезд проходил через Москву, — сообщила я. — Быть может, проснувшись в Петербурге, он поумнел бы.

— Не надо ему умнеть! Он и так умный! — с ноткой протеста проговорил босс. — Беда только, что не там, где надо. Хорошо, оставим беднягу Сванидзе. Он и без нас, я думаю, икает. Отдохни с дороги, Мария, а потом я дам тебе дело. Будем готовиться к новому сезону. Люди возвращаются из отпусков, а с ними и проблемы. Так что, — Родион Потапович впервые поднял голову от ноутбука и привычно постучал полусогнутым пальцем по столу, — так что мы скоро будем востребованы.

Мой руководитель, как всегда, оказался прав. Но даже он, при всем его уме и аналитической подкованности, и я, при всей своей интуиции, не могли предугадать, как и кем мы будем востребованы в самом скором времени…

* * *

Хлопоты принес Сванидзе. По всей видимости, это было основной его миссией на этой земле, а профессия следователя, так ему не шедшая, была только неким прикрытием. Он позвонил дней через пять или шесть после того, как мы благополучно прибыли с курорта, и, аккуратно посмеиваясь в трубку, сказал:

— Тут вот какая штука вышла. Вот говорят, что Москва — столица, метрополия, а все остальное, что ни есть в России, включая Питер, Нижний Новгород и Екатеринбург, — так, деревня, глушь, Саратов.

— Саратов Саратовом, но в чем дело? — прервала его я, прекрасно зная, что предисловия Сванидзе могут растягиваться на неопределенное время, так и не затрагивая существа вопроса. — Что такое?

— Я к тому, что Москва тоже — большая деревня. Вот утверждают, что тут невозможно встретить одного и того же незнакомого человека в течение дня, а я встретил. Одну и ту же старуху — у касс стадиона «Локомотив» в Черкизове, потом у Большого, а потом на матче «Локо» — «Спартак». Позавчера был матч, двенадцатого сентября.

— В самом деле? — равнодушно переспросила я. В футболе я смыслила примерно столько же, сколько слесарь-сантехник понимает в импрессионизме. Только благодаря боссу, злостному фанату футбола, я могла отличить лысого Рональдо от элегантного Бекхэма.

— Да, позавчера. Один — один сыграли. А вчера мне позвонила… кто бы вы думали?

— Не имею представления.

— Ноябрина Михайловна собственной персоной!

— И что же ей было нужно? Сообщить, что ее муж уже не учитель физкультуры?

— Ты все шутишь, Мария. А дело, между прочим, нешуточное. Эта Ноябрина Михайловна разве что не рыдала в трубку.

— А что случилось-то?

— Да ребенок у них пропал.

— Вот этот дылда, Агафон… то есть как его там — Игнат, что ли? Пропал? Ночевать не пришел, что ли? Так, верно, на твой футбол, Берт, пошел и выпил с приятелями, задержался. А мамаша-наседка и рада хай поднять: ах, дитятко запропастилось!

— Ты меня не поняла. Я сейчас поясню свою мысль. Ты, Мария, не дослушала, а уже строишь логические цепочки. Тот индивид, дитятко, как ты выражаешься, никуда не пропадал. Игнат дома, более того, он еще с неделю будет дома, потому что, по уверениям мамаши, Ноябрины Михайловны, он возвращался как раз с футбола, упал и вывихнул ногу, да еще поцарапал лицо…

— О чей-то кулак? Понятно, — договорила я, — а кто же тогда пропал?

— Илюша.

— А кто такой Илюша?

— Это сын их богатого родственника.

— Ах, ну да, я забыла, они же бедные родственники, значит, по логике, должны быть и родственники богатые. Все это чудесно, Альберт Эдуардович, но я не понимаю, с какого боку ко всему этому примостились вы и почему вы звоните и рассказываете о пропаже некоего Илюши именно мне. Вы думаете, что мне интересно? Ничуть.

— Спокойно. Выслушайте. Я же говорил, что Москва — это огромная деревня. Так вот, получилась забавная штука. Дело в том, что отец пропавшего ребенка, Серебров Иван Алексеевич, мой непосредственный сосед по площадке. Он — сводный брат Ноябрины Михайловны.

— Да ну? И когда выяснился этот факт, семейка этих болванчиков ринулась к вам с целью найти справедливость? Так, что ли?

— Сейчас я приеду и все поясню.

— Не надо… — всполошенно начала было я, по горькому опыту зная, что визит Берта Сванидзе в офис оборачивается уймой впустую потерянного времени, двумя десятками выкуренных сигарет босса (своих у Альберта Эдуардовича никогда не было — видимо, из идейных соображений) и уж не знаю сколькими чашками кофе, приготавливать который приходится мне.

Но я не успела ничего сказать: в трубке раздались короткие гудки.

Я направилась в кабинет к Родиону Потаповичу, чтобы сообщить ему, что впору производить массовую мобилизацию боеспособного персонала фирмы: к нам едет Альберт Эдуардович Сванидзе!.. Шульгин посмотрел на меня диковатым взглядом и стал рассовывать по ящикам наваленные на столе бумаги различной степени важности и секретности. Ибо у Берта Эдуардовича была прескверная привычка хватать что ни попадя и использовать то как салфетку, то как носовой платок или как материал для протирания очков.

— Будем готовы! — отрывисто произнес он.

— Всегда готовы… — уныло отозвалась я в жанре пионерского приветствия.

Действительность превзошла самые худшие ожидания. Альберт Эдуардович прибыл не один. Когда я увидела в проеме двери его длинную узкую фигуру с тощей шеей, я сразу поняла, что корпус господина Сванидзе, буде даже расправлены обычно сутулые плечи, все равно! — корпус Сванидзе не в силах скрыть стоявшей за ним пухлой тушки. Тушка была облачена в безвкусное цветастое платье и принадлежала Ноябрине Михайловне.

Я вздохнула и предложила пройти в приемную. Беспокоить босса, который судорожно готовился к встрече со старым несносным знакомцем, я пока не решалась. Пока он сам не позовет.

Впрочем, через минуту дозволение Родиона Потаповича было получено, и Сванидзе с Ноябриной Михайловной разместились на узком кожаном диванчике в кабинете босса. Диванчик знал много посетителей с самыми разными характеристиками и весо-ростовыми показателями, но Альберт Эдуардович Сванидзе, без сомнения, был из всех них самым опасным — для обивки дивана — субъектом.

Я не спускала с него осуждающего взгляда. Руки у Сванидзе почему-то дрожали, и это не могло не привести к негативным последствиям. Сванидзе начал с того, что пролил на диван половину кофе, предложенного мной. Альберт Эдуардович посмотрел на горячую коричневую лужицу затуманенным взглядом, смахнул ее на пол — на недавно купленный, светлых тонов, ковер! — и проговорил, нимало не смутясь, по крайней мере внешне:

— Я привез с собой Ноябрину Михайловну Клепину. Да-да, Мария, нашу с тобой соседку по купе и — как оказалось — почти что мою соседку по дому. Справедливости ради стоит отметить, что соседом по площадке является ее сводный брат, гражданин Серебров Иван Алексеевич. Впрочем, это не суть важно.

— А что суть?.. — осторожно осведомился босс, переводя взгляд с энергичного Сванидзе на вяло распластавшуюся на диване Ноябрину Михайловну. Она напоминала престарелое земноводное в период спячки.

— А о сути вам скажет вот она.

— И все-таки я не совсем понимаю… — начала было я, но Альберт Эдуардович не дал мне сказать и, вопреки собственному утверждению о Ноябрине Михайловне, начал рассказывать сам:

— Дело в том, что позавчера, двенадцатого сентября, племянник Ноябрины Михайловны, Илюша, пошел в магазин за кефиром и не вернулся домой. Ноябрина Михайловна полагала, что поднимать тревогу рано, что, если не прошло двадцать четыре часа, обращаться за помощью бессмысленно. Это она, конечно, погорячилась. Нужно было уведомить кого следует сразу.

— Я же говорила вам, Альберт Эдуардович, что я не хочу обращаться в милицию, — проговорила Ноябрина Михайловна густым коровьим голосом. — У меня есть все основания не обращаться в милицию. Это если только в крайнем случае… да и то — не поможет.

— Вот что, — сказал Родион, — я вас не понимаю, Альберт Эдуардович. Давность нашего с вами знакомства вовсе не позволяет вам злоупотреблять доверием. Я не вижу, в чем мы могли бы помочь этой даме в случае, если она и дальше будет изъясняться в подобном же духе. Пусть говорит кто-нибудь один. Хотя бы вы, Ноябрина Михайловна. Проблема — ваша, потому и вам слово.

Гражданка Клепина покорно кивнула.

— Рассказывайте с самого начала. Со всеми подробностями. Не тяните. Тем более что время дорого.

— С самого начала?

Она произнесла это таким тоном, что я на полном серьезе напугалась: не стала бы гражданка Клепина в самом деле излагать ab ovo, как говорили древние римляне, — с самого начала. «Сказал — да будет свет; и стал свет». Ну, и так далее.

Впрочем, в ветхозаветные предания старины глубокой Ноябрина Михайловна не полезла, но начала действительно издалека.

— Я… и мой муж, Саша… Саша — это мой муж… поехали отдыхать в Сочи, — путано сказала она. — В-выдалась возможность. Да. Мы вообще-то в этом году в Сочи с июня жили. У нас там тетушка живет. Вот и мы… А потом… Иван… он уведомил меня, что я должна вернуться в Москву, потому что он уезжает за границу в деловую поездку, а посмотреть за Илюшей некому. А домработницам он не доверяет, да и вообще… зачем домработница, если есть сводная сестра? — с горечью проговорила она. — У него и нет домработниц, в квартире и в загородном доме вечно бардак… если бы не я. Вот. Иван позвонил мне и сказал, чтобы я немедленно из Сочи… как он выразился — верталась назад. Я, конечно, вернулась, и он уехал в Германию. А Илюша — он очень хлопотный мальчишка… ушел, я приглядывала за ним с балкона, но меня отвлек Игнат, и я… я не углядела. Илюша… пропал.

— Позвольте, позвольте, когда это было? — спросил Родион Потапович, снимая и протирая очки. Это было первым и самым верным признаком того, что босс раздражается. Еще бы! Ему пытались пропихнуть дело, которым должен заниматься участковый лейтенантик, а уж никак не он, Родион Шульгин, сыщик высшей категории! Я знала за боссом этот грешок — некоторое самомнение — и потому прекрасно понимала его состояние.

— Что? — переспросила Ноябрина Михайловна.

— Когда пропал мальчик?

— Двенадцатого. Двенадцатого сентября, позавчера… я же уже говорила.

— А в котором часу мальчик вышел, как вы говорите, за кефиром?

— А в перерыве.

— Что, простите?

— В перерыве футбольного матча. Игнат смотрел, вот я и запомнила.

— Футбольного матча? «Локомотив» — «Спартак»? Следовательно, мальчик вышел на улицу между сорока пятью минутами шестого и шестью, поскольку матч начался в пять вечера, — подсчитал Родион. — А где это происходило?

— Что? — переспросила тугоухая посетительница.

— Я спрашиваю, где это произошло? На какой улице?

— Так на Космодамианской набережной это, значит… — ответила Клепина. — Вышел во дворик, а там рядом магазинчик маленький. Прямо во дворе. Мы там всегда продукты покупаем. Этот магазинчик с нашего балкона даже видать. Вот он туда и пошел, Илюша. И исчез. Совсем исчез. Я думала, он под деревом спрятался… там под нашими окнами деревья растут, и поэтому не видно из окна, что у подъезда происходит. Спустилась. А его нет. Около подъезда вообще никого не было. Тишина.

— Я-а-асно, — мрачнея, протянул Родион, — значит, по-вашему, мальчик вышел из дому среди бела дня, в центре Москвы, в час пик, когда на улицах полно людей и особенно машин — и пропал? Тем более шел он не куда-нибудь в неопределенном направлении, а в магазинчик, который виден из вашего окна? Куда же он мог деться? Вы знаете, Ноябрина Михайловна, а не склонен ли ваш Илюша к злым шуткам? Как он к вам относится?

Гражданка Клепина потупилась. Она затеребила рукав и стала возить своей растоптанной эрзац-туфлей по нашему многострадальному — недавно купленному и уже помеченному Сванидзе! — ковру.

— Я поняла, что вы имеете в виду, Родион Потапович, — проговорила она, — вы думаете, что мальчик просто над нами подшутил. Я тоже так сначала и подумала, потому что он проказник и некоторые его шутки и выходки очень злые. Видите ли, он, Илюша, из богатой семьи, в то время как я… мы…

«Бедные родственники», — подумала я.

— Бедные родственники, — в такт моим мыслям договорила Ноябрина Михайловна.

Родион не спеша, с достоинством откашлялся и промолвил:

— Видите ли, уважаемая. Боюсь, что у нас не сложится. Дело в том, что за такие дела, что вы сейчас изложили, наша фирма не берется. Это, как говорится, чистая бытовуха, и обращаться за расследованием к нам бессмысленно. Как, скажем, бессмысленно копать огород экскаватором, — подпустил хвастливую метафору Шульгин. — Бессмысленная и чрезмерная трата сил и средств. Видите ли, Ноябрина Михайловна, наша фирма занимается более серьезными делами, и меня удивляет, что наш общий знакомый, Альберт Эдуардович Сванидзе, не предупредил вас об этом. Равно меня удивляет, что он не поставил вас в известность о расценках, которые у нас в ходу. Это довольно приличные суммы, а вы, прошу прощения за откровенность, сами только что сказали, что ваша семья не из состоятельных.

— Но мой сводный брат, Иван… — заикнулась Ноябрина Михайловна. — Он… он — богат.

— Он — быть может. Но почему же в таком случае не пришел он сам? Ведь своими средствами распоряжается он, и никто другой.

— В этом-то и вся проблема, — видя, что Ноябрина Михайловна растерялась, произнес Сванидзе. — Он ничего не знает. Он ничего не знает и не должен знать. В силу тех же причин Ноябрина Михайловна не может обращаться в милицию, потому что, как только там узнают о пропаже Илюши Сереброва, тотчас же сообщат его отцу. Иван Алексеевич — человек известный, влиятельный, водит знакомство с генералами из Московского ГУВД, так что вот такая перечница.

— Если он узнает, то он меня убьет, — пролепетала Ноябрина Михайловна. — Он — такой. Ему все равно, если Илюша не отыщется, то мне — все, конец.

— Понятно, — сказал Родион Потапович, кажется, не особо доверяя на слово ни Сванидзе, ни его рыхлой спутнице. — Сложная ситуация. Но…

— Я готова заплатить любые деньги! — воскликнула Ноябрина Михайловна. — Иван оставил нам довольно крупную сумму, чтобы Илюша ни в чем не нуждался! Я заплачу, я заплачу, сколько попросите… сколько надо! Альберт Эдуардович сказал, что вы одно из лучших частных агентств Москвы, что у вас все конфи-ден-циально, — не без труда выговорила она, — деньги… деньги не проблема!.. Лишь бы только Илюша… лишь бы только!..

— Я понял, — сказал Родион Потапович, переводя взгляд на Сванидзе, — хорошо, Ноябрина Михайловна, мы вас подробно заслушаем. Прежде всего расскажите о семье этого Илюши и о ваших взаимоотношениях с ней. Ведь вы сами сказали, что Илюша злой шутник, а этого не может быть на пустом месте. Ребенок из богатой семьи — это мина замедленного действия. Я по-прежнему оставляю в силе версию, что он вас разыгрывает. Но тем не менее…

— Он не разыгрывает, Родион Потапович! — воскликнула Клепина с жаром, который во всем ее аморфном существе сложно было заподозрить. — Не разыгрывает! Сначала я тоже думала, что это так, а потом… потом!..

— Что — потом?

— Вот это.

И она протянула боссу аккуратно сложенный вдвое лист бумаги. На нем крупными буквами было напечатано: ВАШ РЕБЕНОК ВНЕ ОПАСНОСТИ. ЖДИТЕ.

— Напечатано на хорошем лазерном принтере, — сказал он. — Почти новом, в эксплуатации не больше месяца. Гм… интересно. А сам Илюша не мог?..

— Что вы, он и писать-то толком не умеет, книжки в руках не держал! Все больше за компьютером сидит, всякие ходилки-бродилки…

— Хорошо. Я думаю, Ноябрина Михайловна, нам нужно сразу договориться вот о чем. Если вы все-таки решаете прибегнуть к услугам нашей фирмы, в чем я сам, честно говоря, пока не вижу неизбежной необходимости, то нужно подписать контракт. Это — материальная сторона. Поскольку существует такая неприятная вещь, как договор и смежный с ним аванс. Мария сейчас подготовит документы, и если вас устроят сумма и сроки, то мы возьмемся за это дело. Но я все-таки честно предупреждаю: не вижу необходимости платить такие деньги, если можно обратиться куда следует совершенно бесплатно или найти более дешевую структуру. Впрочем, я готов взять свои слова назад, если вы откроете нам нечто такое, что оправдает затраты.

— Нечто такое есть… по порядку, — пробормотала та и на некоторое время онемела, когда я представила ей контракт со значащимися там суммами. Честно говоря, я ожидала, что Клепина поднимется и молча уйдет, подумав, что над ней издеваются. Аванс в две тысячи долларов — для простого обывателя сумма, слабо укладывающаяся в голове. Особенно если это только аванс.

Но Ноябрина Михайловна неожиданно проявила себя с лучшей стороны. Она взяла контракт и, вдохнув воздуху в грудь, подписала дрожащей рукой. Потом зажмурилась, верно, для того, чтобы не видеть сочетания своей подписи и диких нулей в гонорарной части документа, протянула бумаги мне. Я пожала плечами и аккуратно уложила их в папку.

— Ну что же, — сказал Родион. — Я вас слушаю очень внимательно.

 

3

— Дело в том, что семья моего сводного брата… — начала Ноябрина Михайловна, — она… она всегда нас использовала. Это всегда так было. Еще когда мой папа женился на матери Ивана и мы стали жить вместе… Иван и его мать на нас ездили. Теперь, когда мой папа и моя мачеха, мать Ивана, давно уже умерли, осталось все то же самое: Иван получает все лучшее, а я… а мне — не везет. Ну вот такая я по жизни. Он так меня и зовет: невезучка. Вот так.

«А что ж, похоже, — думала я, — судя по всему, запас невезучести у этой дамы очень большой, потому как она распространяет его еще и на своего мужа и своего сына. Те тоже какие-то… чахлые».

— Иван быстро заработал большие деньги и выдвинулся, — продолжала посетительница, — он вообще очень… очень расторопный парень. Про таких разные завистники говорят: о-от, наворовал, скотина, народного добра, нахапал, на крови людской нажился-натрескался! А кто говорит? Кто говорит? Кто сам ничего сделать не смог в жизни! Если такой умный — укради, как он, Иван! Но так укради, чтобы тебя не в тюрьму посадили, а в законодательное собрание, да еще почет и уважение оказывали и как мецената и благотворителя хвалили. Вот так. Нет, я Ваню не оправдываю. Он свои деньги недобрым путем заработал. Он и мне предлагал помочь… денег предлагал, чтобы я свое дело открыла… да только я прогорела, долгов только понаделала. Он, Иван, долги, конечно, погасил, то есть… сделал так, чтобы их как бы не было. А мне сказал: эх ты, невезучка. Это все еще до кризиса было. А после кризиса у него у самого не заладилось, только сейчас стал выправляться. А я уж больше и не пыталась. Нет у меня коммерческой жилки, понимаете, — словно оправдываясь, сказала она.

— Ясно. Но это к делу не относится.

— Да, да. Не относится. Так вот, у Вани семья небольшая: он да его сын Илюша, это еще от первого брака, от Таньки. Правда, есть у него еще третья жена, я ее Камиллой Романовной зову, а Саша, мой муж, за глаза Кобылой Барановной… значит.

Я беззвучно засмеялась.

— Иван человек тяжелый, — продолжала Клепина, — он мне так и сказал: «Если, Нонка, с сыном что-нибудь случится, я тебя под асфальт закатаю, так и знай! Сейчас дорог много строится, так что найдут лет через тысячу, при раскопках. Или вообще не найдут».

— И что же?

— Не найдут, — жалобно выговорила Ноябрина Михайловна, и на глазах ее выступили слезы, — он такой… он может. Он да… может.

— Понятно, — в который раз сказал босс, — я наведу более подробные справки о вашем сводном брате, о нем пока что больше не будем. Перейдем к этому вашему Илюше. При каких обстоятельствах он пропал? Расскажите подробнее.

— Он… он сказал, — волнуясь, произнесла Ноябрина Михайловна, — что пойдет в магазин за кефиром. Но это он так, издевался. Он никогда не пьет кефира. Ему подавай что-нибудь дорогущее… новомодное. Избалованный ребенок. Как он ест!.. Поковыряет, расшвыряет по тарелке и уйдет. Мученье с ним! А ничего не сделаешь. С деньгами у нас плохо, а Иван всегда хорошо подкидывает, когда… вот так. Илюша… он над нами постоянно издевается. Особенно над Игнатом. Игнат у нас неразговорчивый, не очень развитый, а Илюшка мальчишка бойкий, хоть ему и всего-то семь лет. Скоро восемь… уже почти восемь, да. Но он хитрый, жестокий… а Игнат — он мягкосердечный, так что ему всегда доставалось от младшенького.

— Доставалось? Ну, например.

— Вам, наверно, будет смешно… — едва не плача, проговорила Ноябрина Михайловна, — но только у этого бесенка фантазия… как фонтан у него фантазия! Чего он только не придумает, чтобы, значит, нас зацепить! То подложит кошку в микроволновую печь, то бросит в уборную петарду, которые на футболе… а то он пару раз Игната пугал… нет, не буду.

— А как относится к Илье ваша семья? — цепко спросил Родион.

Клепина заколебалась. Ее полное лицо пошло волнами.

— Ну… — протянула она. — Ка-ак… я даже не знаю… ребенок он еще… ну и…

— Зато я знаю, как к нему соседи относятся, к этому чудному Илюше, — вдруг подал голос Сванидзе. — Все-таки я сосед этого самого Сереброва. Терпеть они его не могут, вот что. Шкодный мальчонка, каких свет не видывал. Уж как он любит выставиться, так уж хлебом не корми. И еще он страдает пироманией.

— Что? Как? — всполошилась Ноябрина Михайловна. — Какой еще… пиро-ма… кушать, что ли, любит? Так я же говорю — плохо он кушает…

— Пироманией, — до отвращения привычным мне поучительным тоном начал Берт Эдуардович, — называется настойчивое стремление везде и всюду внедрять огненную среду. Поджигать. От греческих слов «пирос» — огонь и «мания»… понимаете. Проще говоря, упрощенно, пироман — это человек, который любит совершать поджоги. Как Герострат.

Судя по ошеломленному лицу гражданки Клепиной, о Герострате ей слыхивать не приходилось, а пироманию она посчитала опасной болезнью — типа ОРЗ, чесотки или краткосрочного запора.

— Так что Илюша Серебров особой любовью двора не пользовался, — продолжал Сванидзе, — все только и ждали, пока Иван Алексеевич Серебров дождется окончания строительства своей новой элитной квартиры в комплексе «Вертикаль» и переедет туда. Боятся его люди, — непривычно коротко закончил он.

— Хорошо. Я вкратце принял к сведению. Значит, вы опасаетесь своего сводного брата и хотите, чтобы Илья был найден до того, как приедет его отец. Куда он уехал, вы говорили?

— В Германию.

— Да, правильно, в Германию. А когда он вернется?

Ноябрина Михайловна бросила растерянный взгляд на Сванидзе, потом медленно развернулась всем телом в нашу с Родионом сторону и ответила:

— Сегодня.

Воцарилось молчание. Наконец босс поднялся из-за стола и отчеканил:

— Значит, так, любезная Ноябрина Михайловна. Если отец мальчика приезжает сегодня, то скрыть от него факт исчезновения Илюши можно только чудом, потому что найти мальчика в течение сегодняшнего дня — это фантастика. Причем ненаучная.

— Но он тотчас же улетает в Италию еще на неделю…

— Так! А сколько он намерен присутствовать в Москве?

— Сегодня… сегодня ночь, а завтра утром у него самолет до Милана…

— Сегодняшняя ночь. То есть, вы хотите сказать, вам стоит протянуть ночь, как-то утаив от Ивана Алексеевича факт пропажи сына, — и дальше вы будете иметь недельную передышку, не так ли?

— Да… вы правильно сказали. Мне лишь бы… лишь бы он сегодня не узнал, а дальше я заплачу, сколько надо… чтобы Илюшу…

— Это я уже слышал. Что скажешь, Мария?

— А что я могу сказать? — подала голос я. — Исчез мальчик. Судя по тому, что я тут услышала, он сам мог подшутить над своими опекунами, и эту версию тоже можно отработать. Но не как основную, а как одну из теоретически вероятных. Но главное, как я поняла, — это не допустить, чтобы этот милый Иван Алексеевич Серебров узнал о пропаже сына.

— Совершенно верно, — кивнул босс. — Вот что, Октябрина Михайловна, вы можете пока ехать домой, мы свяжемся с вами в самом скором времени и уведомим, как нужно себя вести. Эдуард Альбертович вас довезет.

То, что босс начал путать имена и отчества, могло свидетельствовать только об одном: Шульгин уже включился в дело, сколь бы банальным и малоинтересным оно ни представлялось.

Услышав свое переставленное местами имя-отчество в сочетании с глаголом «довезет», изгоняющим его из нашего офиса, Сванидзе недоуменно поднял брови и проговорил:

— Поясню свою мысль. Тут какая штука. Я, Родион, хотел поговорить насчет того, что…

— Господин Сванидзе! Я вас прошу, — сухо произнес Родион Потапович, — проводите Ноябрину Михайловну. Она разволновалась. Тем более вам по пути. А возможность изложить свои соображения вам еще представится. И ты, Мария, пока иди к Валентине. Она, кстати, сегодня уезжает в Тверь к родственникам.

— И пса заберет? — обрадованно воскликнула я.

— И пса. Ну, идите, Альберт Эдуардович.

Сванидзе неодобрительно пробурчал что-то под нос, но был вынужден подчиниться…

Босс хотел остаться один.

* * *

Ровно через час я вошла в кабинет Родиона Потаповича. Он сидел в привычной корявой позе, плечом одной руки прижимая к правому уху телефонную трубку, а пальцы левой плотно уложив на клавиатуру ноутбука. При моем появлении он буркнул в трубку что-то вроде «благодарю», водрузил ее на аппарат, а левую кисть перебросил с клавиатуры на затылок.

— Веселый человек, — сказал он.

— Кто? Ваш собеседник, с которым вы только что рассоединились?

— И он тоже. Но в данном случае речь не о нем. Я тут посмотрел по своим базам данных, порыл по каналам… одним словом, вырисовался достаточно полный портрет господина Сереброва Ивана Алексеевича. Чудесный человек, могу я тебе сказать. Достаточно упомянуть, что еще несколько лет назад он был приличным таким криминальным авторитетом по кличке Сильвер.

— Сильвер?

— Ну да, Сильвер. Угадай, почему Сильвер?

— Наверно, от фамилии Серебров, — предположила я. — Silver по-английски — «серебро».

Родион раздумчиво качнул кучерявой головой:

— Ну что ж… быть может, и это. Но в данном случае повод для погоняла несколько другой. Ты читала Стивенсона — «Остров сокровищ»?

— Читала. И еще мультфильм смотрела. — Я не стала говорить, что смотрела забавный мультфильм «Остров сокровищ» только позавчера и хохотала, как в первый раз, — иначе босс счел бы меня за двинувшуюся в детство особу. — И что?

— Так вот, там был пират Джон Сильвер. И у него был некий физический дефект…

— Постойте, босс, — медленно выговорила я, — так что же, выходит, Серебров — одноногий? Как пират Стивенсона?

— Совершенно верно. Только у того пирата, если мне не изменяет память, нога была отнята по самое бедро, а у Ивана Алексеевича — поменьше. У него нет ступни и полголени. А как он потерял ногу… о, примечательная история. Несколько лет назад, а именно в августе девяносто шестого года, Иван Алексеевич попал в пренеприятнейшую историю. Ехал он на своем джипе, никому практически не мешал, но в один прекрасный момент с машиной Ивана Алексеевича поравнялся некий автомобиль, из которого джип Сереброва был расстрелян в упор. Погибли тогда водитель и компаньон нашего героя. Лишившись управления, джип съехал с трассы, перевернулся и въехал в столб. А те добрые души, что расстреляли машину, совершили контрольный маневр. Нет, они не стали стрелять в голову каждому из пассажиров — слишком уж утомительно. Они просто подъехали к перевернутому джипу и бросили туда динамитную шашку.

— Милые люди! — выдохнула я.

— И я о том же. Динамитная шашка была, разумеется, зажжена. У Сереброва было около десяти секунд, чтобы выбраться из салона джипа. Но, как на грех, салон машины деформировался при падении, и Сереброву зажало ногу. Зажало так, что безо всяких шансов высвободиться. Что же сделал этот достойный джентльмен?

— Догадываюсь… — тихо сказала я.

— Да! Серебров — бывший спецназовец, он всегда имел при себе так называемый «нож выживания» — боевой НРС. Этим ножом он в считанные секунды оттяпал себе ногу и выполз из салона джипа за пару мгновений до того, как тот превратился в пылающий факел. Ему тогда удалось выжить, как ты сама понимаешь. Да, кстати: тех, кто на него покушался, так и не нашли.

— Ну, это как раз неудивительно.

— Словом, Иван Алексеевич — человек примечательный и, что называется, с боевыми традициями. С ним мне сталкиваться никогда не приходилось, но кое-что нарыть удалось. Немного, но нам больше и не надо, тем более если учесть, что мы будем заниматься не им, а его сыном.

— А чем занимается сам Серебров?

— Вполне легальным бизнесом. Сейчас все легализировались, даже те, что раньше промышляли похищением людей и рассылали по почте отрезанные части тела. Теперь они, вероятно, открыли колбасные цеха и торгуют сырокопчеными колбасами. Что касается Сереброва, то он промышляет золотишком. Под его крылышком — два ювелирных магазина. Кроме того, он держит платную автостоянку и, кажется, имеет свой кус в автосалоне «Родео», дилере БМВ, что около метро «Крестьянская застава». Платит налоги. Добрый семьянин. Вполне. Жен меняет, как перчатки. Если качество сообщается количеством, то лучшим, чем наш Сильвер, семьянином был разве что английский король Генрих VIII, у которого было шесть жен, да наш доморощенный Иоанн Васильевич Грозный, у которого было, по различным историческим данным, то ли шесть, то ли восемь жен, да еще Федька Басманов в придачу. А вот Иван Алексеевич женат четвертым браком, вопреки утверждению Ноябрины Михайловны, что он женился только в третий раз. Впрочем, гражданку Клепину можно простить: уследить за всеми бабами господина Сереброва — тяжкий труд. Эта Камилла, которую супруг Ноябрины Михайловны за глаза именует Кобылой Барановной, довольно известная персона. Бывшая манекенщица агентства «Ред старз». Вице-мисс Москва-1997. Образование, как ни странно, очень солидное — иняз МГУ. «Француженка». Диплом, конечно, куплен. В общем, достаточно стандартная биография супруги «нового русского».

— Ясно. А этот Илюша, значит, от первого брака?

— Да. Наверно, развитый парнишка, если папаша совершенно не следит за его воспитанием, а если и следит, то только через посредство таких реликтов былой эпохи, как это семейство Клепиных. А Ноябрина Михайловна в самом деле сильно перепугана, — сменил тему босс. — Боится своего брата. Я бы тоже, наверно, боялся. Еще бы! Ведь если перевести имя Иван Серебров на английский, получится в точности — Джон Сильвер! А его, как известно, боялся сам Флинт…

— Да, — сказала я, — дело на первый взгляд банальное. Скорее всего, оно останется таким и на второй, и на третий взгляд. Только одно мне стало сразу непонятно.

— Что же именно?

— Поведение Сванидзе.

— А чем вас смутил почтенный Альберт Эдуардович? — с неудовольствием проговорил Шульгин.

— А своей заботой! Конечно, он часто лезет не в свое дело, то тут — что-то уж слишком! Я не думаю, что его так тронула судьба этих Клепиных, что он тотчас же поволок Ноябрину к нам, а сам сидел с крайне озабоченным видом и кивал головой. Не похоже на него!

— Тем более что, по отзывам сванидзевского начальства, — с нажимом выговорил босс, и в его сощуренных глазах блеснул огонек, — у нашего общего знакомого работы выше крыши! И у него не должно оставаться времени на то, чтобы развозить по благотворительным конторам всяких Ноябрин, Октябрин и Сентябрин! Кстати, удобное у нее имя, — снизил обороты босс, переходя на другую плоскость беседы, — можно менять каждый месяц. Допустим, в январе — Январина, в августе, понимаешь ли, Августина, в марте и вовсе Мартина, ну и так далее.

Родион был явно оживлен. Я поняла: моя мысль о несколько нехарактерном поведении Альберта Эдуардовича Сванидзе попала на благодатную почву…

 

4

Я отправилась к Клепиным. Точнее, на квартиру к Ивану Алексеевичу Сереброву. Квартира располагалась в старинном доме в центре Москвы. Окна выходили на тихий двор, являвший собой разительный контраст с тем, что происходило буквально в пятидесяти метрах от него: вечный, неиссякаемый поток машин, время от времени образующий мучительную пробку, словно происходила закупорка в венах. А серебровский дворик был тихим и очень уютным, здесь была детская площадка и развесистые клены, уже начавшие ронять листву.

Я осмотрелась и увидела в первом этаже соседнего дома небольшой магазин с незамысловатым названием «Продукты». Верно, именно туда направлялся Илюша Серебров якобы «за кефиром», как он сам издевательски поведал Ноябрине Михайловне.

Я набрала на домофоне серебровского подъезда номер квартиры, и мне ответил дрожащий басок, в котором я немедля узнала голос попутчика по купе — железнозубого Алексашу:

— Да, слушаю.

— Александр, это Мария…

— Да-да!.. — не давая мне закончить, обрадованно воскликнул он. — Мы все вас ждем. Открываю.

Я поднялась на второй этаж и остановилась перед огромной металлической дверью. Тренированный глаз поймал искусно замаскированную мини-видеокамеру, вмурованную в верхний косяк двери. По всей видимости, Иван Алексеевич понимал пословицу «Мой дом — моя крепость» до плачевной буквальности, потому что высившуюся передо мной дверь, начиненную к тому же хитроумной электроникой, едва ли смог бы преодолеть даже самый хитроумный квартирный вор.

Квартира Сереброва поражала своими размерами. Очевидно, раньше это была не одна, а две или несколько квартир, которые были скуплены богатым Сильвером и превращены в одно большое место жительства. Иван Алексеевич, надо полагать, питал неодолимое отвращение к разного рода стенам, потому что практически все переборки и простенки были снесены, что делало квартиру похожей на один огромный зал. Только кухня и ванные-туалетные комнаты располагались, что называется, сепаратно. Да еще три спальни. Прочая часть квартиры, от вешалки до роскошного домашнего кинотеатра у дальней стены, было единым пространством.

В углу, на огромном белом диване-аэродроме, сидело все семейство Клепиных. Они походили на забитых серых мышек, попавших в обиталище кота в отсутствие хозяина. Открывший мне дверь Алексаша (сказать «глава семьи» как-то не поворачивался язык) тотчас же вернулся в угол гимнастической трусцой.

— Так, значит, — произнесла я, оглядывая евроквартиру. — Разрешите, я с вами присяду.

Хотя места на диване было еще более чем достаточно, Ноябрина Михайловна толкнула локтем в бок своего бессловесного отпрыска Игната и пробормотала поездной скороговоркой:

— Подвинься! Подвинься, говорю!

— А?

— Пересядь в угол… расселся.

— А-а…

Я с трудом сдержала усмешку. Алексаша буравил меня взглядом и старательно вращал глазами, очевидно, стараясь придать своему лицу наибольшую озабоченность. Но никакие гримасы не могли скрыть его истинного душевного состояния: супруг Ноябрины Михайловны был перепуган до отупения.

— Ну что же, — произнесла я, — уютное тут местечко. Хорошо устроились.

— Да это не мы устроились, — торопливо пояснила Ноябрина Михайловна, словно боясь ввести меня в заблуждение, — это Иван… это он хорошо устроился. Вот. А мы… мы живем в тридцатиэтажке на Большой Черкизовской… около стадиона… этого…

— «Локомотив», — подсказал Игнат, болтая ногой, на которой красовался редкой нелепости и аляповатости тапок — полосатый с красным помпоном. — «Локомотив».

— Да-да. Так. Там. А тут… тут Иван… он…

— Ноябрина Михайловна, — прервала я быссмысленное лопотание Клепиной, — вы не отказались от мысли, что Илья может вас разыгрывать? Кажется, вы упоминали, что Илья мальчик… гм… увлекающийся. Вы говорили, что случаи подобных исчезновений, оказывающихся розыгрышами, уже были. Не так ли?

— Да-да. В прошлом году, например. Иван точно так же уезжал куда-то в заграницу… да-да. Илюша убежал из дому, а потом нам позвонили вот сюда и таким… деланым басом потребовали прийти ночью в Филевский парк, назвали условленное место и сумму, которую мы должны были с собой принести. Очень большую сумму. Почти такую же, как у вас в авансе… восемьсот долларов, что ли.

Я кивнула с самым серьезным видом: действительно, для семейства Клепиных и восемьсот долларов могли встать в большую проблему.

— И вы ходили?

Она замотала головой. Овечьи кудряшки, накрученные по древнему советскому методу, бигудями, расплескались по плечам. Толстое кроткое лицо Ноябрины Михайловны выражало смятение:

— Нет, нет. Мы не ходили. У Ивана есть определитель номера… Игнат случайно взглянул и увидел, что звонят из нашей собственной квартиры на Большой Черкизовской. Мы немедленно туда поехали и застали там Илюшу и его дружка, Марата. Марату — тринадцать, он на пять с половиной лет старше. Когда мы спрашивали, зачем они это делали, они только заливались хохотом… бессмысленным таким хохотом. Мне показалось, — Клепина зажмурила глаза и вжала голову в плечи, словно вот-вот ожидая удара, — мне показалось, что они были… не пьяные, а какие-то… Словно… вот! — выдохнула она. — У них на диване лежало зеркальце, а на нем была рассыпана соль… или сахар.

— Почему вы решили, что это соль? Или сахар?

Клепина недоуменно взглянула на меня:

— А что же? Белый… соль или сахар… ну, может, сода.

Я не стала говорить, что соль, сахар или сода на зеркальце — вообще-то довольно редкое зрелище, особенно если учесть, что есть еще один белый порошок, в противоположность вышеназванным довольно часто насыпаемый на зеркальную поверхность. Конечно, этот порошок и восьми-, а также тринадцатилетний ребята — сочетание дикое и противоестественное. Но отпрыски богатых семей, чье воспитание пущено на самотек, способны на многое. Даже — на пробное употребление кокаина в восемь неполных лет.

— Сода, — машинально проговорила я, — хорошо. Ноябрина Михайловна, я могу пройти в комнату Ильи?

Надо было видеть, как она заерзала, покраснела и заморгала. Лицо же Алексаши густо побагровело. Один Игнат, топорное существо, сидел неподвижно и, кажется, не очень входил в суть происходящего.

— В комнату… в Илюшину… комнату? — переспросила Ноябрина Михайловна. — Но… знаете… а это необходимо, М-мария?

— Совершенно необходимо, — заверила я. — Быть может, после осмотра комнаты я даже скажу вам, кто мог быть причастен к исчезновению Илюши или же этот милый ребенок в очередной раз вас мистифицирует.

— Просто мы никогда не входим в комнату Ильи, — залпом выпалила Ноябрина Михайловна. — Иван запрещает, да мы и сами как-то… не рвемся. Знаете… у него такой изощренный ум… что просто страшно.

— У Ивана?

— Нет. У Илюши. Он постоянно что-то придумывает… я даже боюсь. Мы стараемся никогда не оставаться с Илюшей наедине. Поодиночке не приезжаем, только все вместе. Мало ли… что… мало ли что, я говорю.

Я сухо кивнула и повторила скорее утвердительным, нежели вопросительным тоном:

— Так я могу войти в его комнату?

— Да… пожалуйста. Но только…

— Что?

— Осторожнее, я вас умоляю.

— Да я там ничего не помну и не испорчу.

— Главное, чтобы вас там… — вдруг бухнул молчавший до сей поры Игнат, — чтобы вас там не помяли и не испортили. Вот.

— Игнат! — возмущенно возопила мать семейства Клепиных и в очередной раз протаранила своим увесистым локтем грудную клетку сынка.

— Там еще кто-то есть? — поинтересовалась я.

— Нет, но…

Я не стала слушать дальнейших разглагольствований Клепиных. По своему кратковременному, но уже насыщенному опыту общения с представителями этого семейства я поняла, что толку и смысла из их нытья не вытянешь, бесполезно. И я направилась к внушительной отлакированной двери с филенками из волнистого туманного стекла.

Именно на нее указывал подрагивающий сосисочный палец г-жи Клепиной.

* * *

Я повернула ручку в виде оскаленной львиной головы и потянула дверь на себя. Потянуло жженой тканью и какими-то химикатами. Я вошла в комнату.

Жжжих!!!

…Если бы не моя реакция, не миновать здоровенного синяка на лице или того хуже — выбитого глаза. Я едва успела присесть, над моей головой прожужжала и гулко ударила в дверную панель стрела с массивным резиновым наконечником. Сила удара была такова, что на поверхности двери образовалась небольшая вмятина.

— Милый ребенок, ничего не скажешь!.. — выговорила я, присев на пол и оттуда разглядывая, при помощи какого хитроумного устройства, нитью соединенного с дверью, был совершен пуск этой стрелы. Если это сделал сам Илюша, то можно было только подивиться смекалке этого дитяти. Неудивительно, что рыхлые Клепины панически боялись входить в комнату воспитанника.

Не сходя с места и не меняя позы, я огляделась.

Комната Илюши Сереброва была просторным и щедро украшенным помещением. Евроремонт не в силах был скрыть живого полета фантазии ее юного обитателя. Стены, оклеенные тяжелыми обоями с шелкографией, были обильно испещрены «граффити» — модным искусством настенного рисования. Судя по рисункам и надписям, Илюша подавал надежды не только как инженер-механик (имеется в виду выпускающая стрелы конструкция, реагирующая на открывание двери), но и как художник-абстракционист. Кроме того, там и сям красовались наклейки с чудовищно популярными у малолеток «покемонами», а венчал экспозицию постер из какого-то, мягко говоря, эротического журнала с голой красоткой, незамысловато демонстрирующей все секреты своей анатомии.

На столе, заваленном разнокалиберным хламом, стоял включенный компьютер. Его, разумеется, не трогали с момента исчезновения мальчика. На клавиатуре лежала распечатанная упаковка сока. Из нее капало на клавиши для левой руки: Esc, Shift, F1, Caps lock и прочие.

По всей комнате была разбросана одежда, компьютерные диски, видеокассеты без подкассетников, какие-то кубики, шарики; у стены сиротливо лежала какая-то оргразвалина, в которой я, присмотревшись, узнала принтер. Видимо, его швырнули о стену, и с такой силой, что треснул корпус и вывалились внутренности.

Помимо стола, компьютера и тотального бардака, в комнате наличествовали также кровать (естественно, незастеленная), огромный шкаф-купе, тренажер «Kettler», на который были налеплены засохшие жвачки и вкладыши от них, а также тумбочка с техникой: телевизор, видеомагнитофон и серебристый музыкальный центр «Пионер» с компактными четырехполосными колонками и торчавшими в одной из них двумя дротиками из-под дартса.

Я подняла голову. На люстре висела размалеванная фломастером кукла с задранным платьем. Она была привешена петлей за шею, а к ноге была привязана картонная бирочка с надписью: «КАМИЛА СУККА».

— Милый мальчик, ничего не скажешь, — повторила я, — вешает свою мачеху Камиллу Романовну на люстре, а для непонятливых снабжает доходчивой надписью. Ничего, что имя «Камилла» написано с одной «л», зато эпитет «сука» — с двумя «к».

Я встала и осторожно двинулась по ковру, успев заметить натянутую в пяти сантиметрах от пола тонкую ниточку. Ожидая подвоха, я снова села на пол и легонько тронула ниточку пальцем. Тотчас же открылась с мелодичным звоном стоявшая на столе прямоугольная коробочка, оказавшаяся бутафорским гробиком, и восставший оттуда пластмассовый мертвец отвалил нижнюю челюсть и гаркнул на полкомнаты утробным басом:

— Пошел на х… пошел на х… пошел на х..!

Сакраментальная фраза была повторена трижды, к тому же с сильным немецким акцентом. Я даже вздрогнула, хотя и ожидала сюрприза.

«Ну и игрушечки у младшего Сереброва, — подумала я, — неудивительно, что эти тюфяки Клепины панически его боятся. Даже мне тут немного не по себе: того и гляди, что-нибудь на голову свалится или перепугает».

Стараясь двигаться осторожно, я приблизилась к столу. Стол был большой, двухтумбовый, несообразно огромный для маленького мальчика. Я потянула на себя верхний ящик правой тумбы — и тут же с глухим карканьем мне в ухо ударило что-то тяжеленное.

Я не устояла на ногах и повалилась на пол, прямо на ниточку, и убравшийся было с ворчанием в свой гроб мертвец снова выскочил, как черт из табакерки, и по кругу повторил свое троекратное доброе напутствие.

Я приоткрыла правый глаз и осторожно ощупала правое ухо. В нем гудело так, словно я была в глубоком опасном тоннеле, а ко мне приближался поезд метрополитена. Я подняла голову и увидела, что над тумбой стола, высовываясь из полуметрового ящичка, прикрепленного к стене как раз на уровне среднего человеческого роста, покачивается боксерская перчатка. Именно она и ударила мне в ухо с силой боксера полусреднего веса, а привела ее в действие мощная пружина, на которой перчатка сейчас и покачивалась.

Я мысленно выругалась. Что еще ожидает меня в этой комнате ужасов? Наверное, все соседи и домочадцы в самом деле должны радоваться исчезновению этого несносного мальчишки. Это соображение медленно, но верно вызревало в моем мозгу, встряхнутом злополучной перчаткой.

— Неудивительно, что никто не залезает в его вещи, — шепотом проговорила я, уже опасаясь повышать голос: а вдруг тут стоит звуковой анализатор, который в ответ на голосовой сигнал приведет в действие очередной хитромудрый камуфлетик Сереброва-младшего. «Как в фильме «Трудный ребенок», — подумала я, — а многие полагают, что америкашки выдумывают этих своих детишек-монстриков, от которых никакой жизни ни родителям, ни соседям».

Последующий осмотр комнаты, со всеми надлежащими предосторожностями, дал следующую картину. В ящиках правой тумбы стола я нашла массу вещей, мало приветствуемых у детей Илюшиного возраста: сигареты, порнографические журналы, набор экзотических зажигалок («Беречь от детей!»), а также несколько початых коробок с шоколадными конфетами, кучу безделушек, снова CD, несколько перезревших бананов, модели иномарок и радиоуправляемого робота. Ящики второй, левой, тумбы стола были заблокированы, и мне пришлось прибегнуть к помощи великолепного набора отмычек, всегда имеющихся у меня в сумочке.

Замок оказался на удивление хитрым и неподатливым. Пришлось повозиться.

На этот раз я открывала стол более чем внимательно, ибо тупая боль еще не выцедилась из пострадавшего правого уха. Подумалось, что даже при работе с матерыми бандитами не приходилось быть настолько настороже, ибо логику взрослого человека можно просчитать, а вот ребенок совершенно непредсказуем.

В верхнем ящике стола оказались беспорядочно набросанные бумажки, в большинстве своем чистые. Среди них я обнаружила несколько рисунков, около двадцати десятков квитанций о пополнении счета сотового номера, а также сам телефон, к которому относились квитанции. Это был навороченный LG-510W, назойливо рекламируемый по ТВ.

«Хороши игрушки для семилетнего ребенка, — подумала я, — комп, сотовик, сюрпризы-ловушки… То ли еще будет».

То ли еще было. В нижнем ящике я обнаружила маленькую цифровую видеокамеру. Она была настолько миниатюрна, что спокойно укладывалась в ладонь. Впрочем, миниатюрность камеры наверняка сочеталась с громадностью стоимости: такая «игрушка» для семилетнего Илюши наверняка стоила не меньше двух с половиной — трех тысяч долларов.

Камера была заряжена. «Интересно, — подумала я, — какие сюжеты волнуют этого малолетнего оператора. Надо взглянуть. Это чудо техники подсоединяется напрямую к компьютеру… вот так, кажется. Ну-ка!..»

На огромном семнадцатидюймовом мониторе возникло изображение. При виде первого кадра я, как ни опасалась звуковых анализаторов и прочих недетских шалостей, все-таки не сдержалась и воскликнула:

— Ну ни фига себе… «Сам себе режиссер»! Н-да… это уж в рубрику «А вам слабо!».

Впрочем, я отклонялась от истины, как Лев Давидович Троцкий от ленинизма. То, что я увидела на экране монитора в комнате семилетнего ребенка, ни за что не пропустили бы в известную передачу РТР, упомянутую выше. Точно так же я сомневалась и в том, что этот милый сюжетик вообще поставили бы в сетку вещания. Конечно, у телевидения есть славные традиции, приумноженные показом сценки с участием человека, «похожего на Генерального прокурора», но тем не менее…

По ходу просмотра я убедилась, что ни РТР, ни иной, даже существенно менее целомудренный, канал отснятого Илюшей ни за что не показал бы. Цифровая видеозапись с беспощадной отчетливостью и яркостью отобразила сцену, украсившую самый откровенный порнофильм. Стоящий спиной к камере голый мужчина занимался оральным сексом с брюнеткой, лица которой первоначально не было видно по понятным причинам. Впрочем, парочка сменила позицию, и я увидела точеное, чуть влажное лицо молодой женщины лет двадцати с хвостиком. Хвостик был небольшим, чего нельзя было сказать о любовном опыте дамы. Из последующего просмотра явствовало, что в сексе она понимает. За семь с половиной минут парочка сменила пять поз, а потом мужчина замычал и довершил начатое бурным оргазмом. Брюнетка извивалась и постанывала. Ее красивое лицо искажалось, полные яркие губы кривились, приоткрываясь и выгибаясь колечком. Пикантная родинка возле уголка рта придавала лицу женщины голливудский, но несколько дешевый колорит.

Мужчина повалился на диван, широко раскинув ноги. В кадр попало его побледневшее от наслаждения лицо. Прядь темных волос прилипла к мокрому лбу. Он тяжело дышал, двигаясь всем телом — хороших таких античных пропорций. На вид мужчине было лет тридцать, и камера надолго прилипла к его лицу, показывая крупным планом то рот, то гладко выбритый подбородок, то несколько длинноватый нос, то большие глаза с короткими темными ресницами, то полоску белых зубов, перламутрово сверкающих под немного вздернутой верхней губой.

— Давай еще, — прошелестел голос не попавшей в кадр женщины, и тотчас же она попала в фокус. Узкой ладонью она растирала свою грудь с набухшими сосками, и в формате этой груди размера этак третьего с половиной, а то и четвертого, пальцы казались особенно тонкими и хрупкими.

— Не, пока не-а, — односложно отвечал мужчина. — Ты прямо как эта… как их… суккуб.

— Сук-ка… кто? — выговорила женщина, и на ее лицо легла тень недоумения. — Ты что такое сказал?

— Обиделась, что ли? Ты не то подумала. Суккуб — это такое… ну, вроде черта, только красивого и женского пола. Она, суккуб, значит, нападает на мужиков, ну и затрахивает их до смерти…

Та улыбнулась довольно:

— А, ну… тогда другое дело. Сук-куб. Это я…

На этом запись оканчивалась. Я вынула из камеры мини-диск, на котором была записана приведенная выше сценка, и осторожно уложила в свою сумочку. Откровенно говоря, я была в шоке. Нет, не от записи — на своем веку мне приходилось видеть сценки куда похлеще, — нет, от того, где я нашла ЭТО. В столе у семилетнего мальчика. Кто эти люди, если он хранил камеру под ключом и диска из нее не вынимал?

Если говорить честно, мое настроение резко испортилось. Пропал тот злой и веселый кураж, который навеяли эти злоключения со стрелой, мертвецом и перчаткой на пружинке. Происходящее перестало быть забавным.

Я механически вставила перчатку на прежнее место, приведя в действие механизм зарядки. Захлопнула гроб с пластиковым мертвецом. Вставила стрелу в арбалет и прицепила пусковую ниточку к двери. Впрочем, нет. Прицепить я не успела. Из громадного зала, где остались Клепины, вдруг послышался грохот, чей-то писк, а потом все потонуло в раскатах мощного баса:

— Мать вашу, урррроды!! Я что, епта, зря вам баблосы отстегиваю? Где он, епта? Че ты на меня выпялился, чмондрик, бля? Где, бля, Илюха, спрашиваю? Где сын, епта?

 

5

Я приложила щеку к прохладной поверхности двери. Только этого мне еще и не хватало. Семейный скандал! И несложно было догадаться, кому принадлежал тот рокочущий бас, что разрывал сейчас в клочья кроткую тишину, царившую в квартире. Бас принадлежал хозяину квартиры, Ивану Алексеевичу Сереброву. И в этом не могло оставаться никаких сомнений.

— Ваня, я хотела тебе сказать… — послышалось жалкое лепетание Ноябрины Михайловны. — Тут такое…

— Какое? Вы что, опять отвезли его к себе, в ваше вонючее Черкизово? Говорил я, чтобы мальчишка туда ни ногой! Понятно тебе, Нонка? Не нравится ему в вашем убожестве, а вы все туда же!

— Иван Алексеевич, но мы… — послышался сиплый голос Алексаши, но хозяин дома обрушился на того всей лавиной своего грохочущего баса:

— Что-о? И ты еще взялся квакать? На тебя что, гимнастический козел упал на разминке, что ли?

— Я больше не работаю учителем в…

— Ну, значит, какой-то другой козел! Впрочем, не будем о козлах… с меня и тебя одного, Клепин, хватает. Я же сказал: никуда мальчишку без присмотра не отправлять!! Я ясно ведь сказал, так, дура? Тебе, Нонка, говорю! Что на меня пялишься, тупая овца?

Откровенно говоря, создавалось такое впечатление, что я попала на съемки скандального ток-шоу «Окна» с Дмитрием Нагиевым. Впрочем, на «Окна» привлекались актерские силы, артисты сшибают халтурку и приработок к не ахти какому театральному окладу. А тут все было вживую.

Я осторожно выскользнула из комнаты Илюши, ловко прикрепив ниточку к двери так, что она огорошила бы еще так любого вошедшего. Оказавшись в громадном холле, я остановилась у стены, все еще никем не замеченная, и рассмотрела вновь пришедших.

Иван Алексеевич Серебров оказался могучим мужчиной под два метра ростом, в просторных синих джинсах и серой толстовке, поверх которой по-тинейджерски, на шнурке, болтался мобильник. Очевидно, Иван Алексеевич ездил в Германию по неформальным вопросам, потому и не надел деловой прикид. Впрочем, и без того он выглядел чрезвычайно внушительно. Под толстовкой легко угадывался мощный торс. Литая шея бугрилась мускулами. Обширное лицо с широко расставленными глазами и мощным подбородком излучало грубую силу и властность. Но почему-то, несмотря на все братковские атрибуты, Серебров не выглядел этаким «быком». Было в его облике что-то значительное, солидное, харизматическое, что не давало возможности числить его обычным бандитом, ныне удачно попавшим в волну легализованного бизнеса и вынужденно сменившим братковские замашки и жизнь «по понятиям» на деловой костюм и безнес по-европейски.

Иван Алексеевич, чуть прихрамывая, надвигался на Клепиных, сжавшихся в углу дивана, и проревел:

— В общем, так, уроды!! Если через пять минут мальчишка не будет здесь, то — вы меня знаете!

Ноябрина Михайловна переполошенно задергалась. Рыхлый подбородок бессильно распустился на три дряблых жировых складки. Она хотела что-то сказать, но язык явно ее не слушался.

— Да ладно тебе, Ваня, — раздался довольно низкий женский голос, и я увидела высокую, почти с Ивана Алексеевича (хоть и на десятисантиметровых каблуках), девицу в деловом сером брючном костюмчике. У нее было преувеличенно бледное лицо, чуть раскосые глаза и большой капризный рот.

— Что ты пристал к своим лошкам? — произнесла она. — Да никуда он не денется, твой Илюшка. Где-нибудь в автоматы режется со своим придурочным дружком Маратом.

…Я не узнала ее сразу. Макияж сильно меняет женщину, а на том мини-диске она была без макияжа. Но как только она заговорила, я узнала ее. Увидела родинку над губой. Да, это она. Та развратная дамочка, которую ее любовник-красавчик аллегорически именовал суккубом.

— Хо-одит где-нибудь, — тягуче повторила она, растягивая гласные. — Поехали лучше, Ваня, куда-нибудь в сауну. Я уста-ала с дороги. Ну Ваня-а!..

— Молчи, Камиллка, — буркнул Серебров, — не лезь не в свое дело! Я лучше знаю.

— Да-а, — с уже знакомыми мне обиженными интонациями протянула та и села в кресло. После этого она потеряла к происходящему всякий интерес, начав рассматривать свои ногти с таким неподдельным вниманием, словно она видела их в первый раз.

— Так я жду, — сказал Серебров. — Что молчите? Я вам помолчу!!! — вдруг взревел он и, схватив попавшую ему под руку керамическую вазу, швырнул ее о стену над головами Клепиных с такой силой, что несчастный сосуд буквально растерло в порошок. Головы бедного семейства осыпало керамическим крошевом и мелкими осколками. Ноябрина Михайловна нервически вскрикнула, а Алексаша, наверно, вспомнив, что биологически он мужчина, нерешительно приподнялся навстречу разгневанному хозяину дома.

Впрочем, ближайшее будущее показало, что этот маневр был излишним. Серебров поднял громадный кулак и коротко, совершенно без замаха, ткнул в лоб Алексаши. Однако и этого мизерного усилия хватило, чтобы несчастного Клепина сорвало с места, раскрутило вокруг собственной оси и хорошенько приложило о стену.

Алексаша, оглушенный, рухнул на пол. Ноябрина Михайловна задрожала всем телом и, вытянувшись, упала в обморок. То есть — она упала бы в буквальном смысле, если бы уже не полулежала на диване. А так — она только лишилась чувств и закатила глаза.

Игнат, единственный из семейства бедных родственников сохранявший сознание, закусил нижнюю губу и мелко дрожал. По его лбу градом тек пот. Идиотский полосатый, с красным помпоном тапок свалился с ноги и обнажил бинт, которым была перетянута лодыжка Игната.

Я поняла, что и так промедлила.

Я отделилась от стены и произнесла:

— Добрый день, Иван Алексеевич.

Голова на литой мускулистой шее повернулась медленно, как в короткой выдержке из фильма про динозавров. Небольшие темно-серые, с желтизной, глаза посмотрели на меня с нескрываемым раздражением. В басе Сереброва я не нашла и намека на нотку удивления, когда он коротко спросил:

— Вы — кто?

— Иван Алексеевич, я в некотором роде старая знакомая Ноябрины Михайловны, и так как ваш сын, как вы сами, верно, прекрасно знаете, сорванец, каких поискать, меня отрядили играть с ним…

— Играть? Во что?

— В прятки, — невинным голосом ответила я, неспешно приближаясь к Сереброву.

— Старая знакомая? — медленно выговорил он. — Откровенно говоря, сударыня, вы слабо напоминаете существо, к которому применимо слово «старая». Вы, верно, оговорились. Так что потрудитесь объяснить, кто вы и что здесь делаете. И я не помню, чтобы у моей сводной сестры Ноябрины водились знакомые вроде вас. Я вас слушаю очень внимательно.

Интонации Сереброва были упруго скованы, словно обручем, безукоризненной, вежливой сдержанностью. Даже сложно было представить, что этот человек, минуту назад столь обильно употреблявший словечки типа «овца», «чмо», «уроды», теперь столь непринужденно и избирательно, почти изящно, конструирует свою речь.

— Иван Алексеевич, мне бессмысленно объяснять, кто я, если вы все равно меня не знаете. Скажу только, что мы вместе были с Ноябриной Михайловной и ее семьей в Сочи, откуда они приехали по вашему вызову несколько дней назад. Я пришла в гости и застала полный аврал. Ваш сын очаровательный мальчик, но ему нужно поменьше инициативы, а то из этого получается полный дурдом. Если хотите, полюбуйтесь. Он — в комнате.

Только что очнувшаяся Ноябрина Михайловна смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Мне показалось, что она действительно поверила, будто Илюша в комнате.

Алексаша зашевелился у стены и стал сплевывать на пол.

— Пойдемте, Иван Алексеевич, да и вы, Камилла, — пригласила я. — Очень забавно.

Та провела по мне режущим взглядом. Такие, как она, всех людей мерят по своему образцу, и потому — уверена! — она начала расценивать меня как конкурентку. Несмотря на то, что она была законной супругой, а меня Серебров видел первый раз в жизни.

— Он там, — повторила я. — Мы играем с ним в прятки. Прячется он, как Чингачгук. Хотите — поищите.

— Ну хорошо, — первой откликнулась Камилла, и меня почему-то продрало по коже от того, как это было сказано. — Ваня, пойдем глянем… на сыночка.

И она принялась улыбаться, запуская в пространство такие фальшивые улыбки, что меня едва не передернуло.

Сильвер пожал могучими плечами и, покосившись на слабо шевелящегося Алексашу, буркнул что-то вроде: «Что ж молчали, уроды, что он там? Теперь вот сами виноваты… что мне под горячую руку…»

Ноябрина встала с дивана и, схватив меня за руку, быстро зашептала:

— Он что, Мария… он — действительно… он — опять нас разыграл?

— Он вообще большой шутник, насколько я поняла, — в тон ей отозвалась я и, не слушая дальнейших вздохов Клепиной, вслед за Камиллой и Иваном Алексеевичем направилась к злополучной двери Илюши.

О, я знала, что произойдет. Конечно, на это я и рассчитывала, когда показательно-бледная Камилла потянула на себя ручку двери и получила прямо в лоб такой удар стрелой, что не устояла на ногах и скатилась прямо на руки своему благоверному.

— Это тебе не перед камерой позировать, проститутка!.. — злорадно пробормотала я.

— Ой… что это… как… а-а… — бормотала та, пуча на серьезного Сереброва свои раскосые ясны очи. — Ваня… на меня… я умираю… это — киллер!..

— Какой киллер, кобыла! — рявкнул Серебров и, не мудрствуя лукаво, уложил «раненую» супругу на пол и ввалился в комнату. Я перешагнула через длинную ногу Серебровой и последовала за ним, еле скрывая нервный смех. Серебров прошелся по комнате сына, как слон по посудной лавке, несколько раз проговорил: «Илюшка, черт, я тебе сейчас задам! А ну, вылезай… со своими дружками-идиотами будешь шутки шутить!» Разумеется, он не снизошел до того, чтобы заметить растянутую на полу ниточку, и из стоящего на столе гробика тотчас же выскочил мертвец со своей сакраментальной фразой-напутствием, которую я услышала соответственно в седьмой, восьмой и девятый раз.

Серебров недоуменно потоптался на месте, оглянулся на меня и выговорил:

— Что это за похабщина?

— Эта вещица, судя по акценту, сделана в Германии, — невинно отозвалась я. — Наверно, вы и привезли. Да это еще что. В правом верхнем ящике стола…

Я не ставила себе целью заложить Илюшу. Я знала, что в верхнем правом ящике стола лежали и предосудительные журналы, и сигареты, и еще много чего… но всего этого Ивану Алексеевичу не суждено было услышать, потому что я знала, какой эффект воспоследует после выдвигания ящика.

…А так как голова Сереброва находилась куда ближе к хитрому механизму с выскакивающей перчаткой, чем моя — четверть часа назад, то и удар он получил такой, что на мгновение потерял ориентацию в пространстве. На ногах он, в отличие от меня, устоял, все-таки здоровенный мужик, но руки слепо хватанули воздух, и я поняла, что на несколько секунд он ослеп и оглох:

— Чи-о-оррррт!..

— Вот именно, — сказала я. — Даже хуже.

Иван Алексеевич остервенело пнул ногой сломанный принтер (очевидно, им и разбитый, судя по метанию ваз в холле) и коротко, но очень содержательно выругался.

— Быть может, он в шкафу, — проговорила я.

Иван Алексеевич молча проследовал к шкафу-купе, рванул дверцу, и в ту же секунду послышался негромкий хлопок, и хлынувшие из шкафа клубы черного дыма, как разорвавшая упаковку спресованная под чудовищным давлением вата, в несколько секунд захлестнули кабинет. Этот новый сюрприз в очередной раз заставил меня вздрогнуть, но Иван Алексеевич взревел так, словно ему воткнули в мягкое место шашлычный шампур:

— Ты-ва-аю ма-а-ать!! Ты, выблядок мелкий!!! Да когда же!.. Я тебя в детдом! В колонии сдохнешь, и-ди-от!!!

И он, пнув стеклянную филенку так, что она только чудом не разлетелась вдребезги, выметнулся из комнаты, при этом едва не навернувшись через все так же лежащую на полу Камиллу Романовну. Кашляя, я выскочила из злополучного помещения и плотно прикрыла за собой многострадальную дверь. И подумалось: если этот мальчишка вытворяет такое заочно, то на что же он способен, присутствуй тут лично?..

— Вот ублюдок, — уже спокойнее повторял Иван Алексеевич, вынув из бара бутылку «Хеннесси» и плеснув себе в бокал. — Конечно… без матери растет, сорванец… оно понятно, но все-таки чтобы так… Пиротехник! — закончил он и одним движением опрокинул напиток в рот.

— Вот видите, — примирительно произнесла я, — думаю, Иван Алексеевич, вы теперь не удивляетесь, что Ноябрина Михайловна, вконец измучившись с Илюшей, позвала меня на подмогу?

— Н-нет. А вы кто по профессии? Не укротитель тигров? — с впервые проклюнувшейся искоркой юмора спросил Иван Алексеевич.

— Нет. Я… флорист, — ляпнула я первое, что пришло в голову.

— Кто?

— Флорист. Работаю с цветами, составляю букеты.

— На похороны? — хмыкнул Серебров.

Я мягко повела плечами:

— По-всякому бывает. Случается, что и на похороны.

— Это у вас очень хорошая профессия, — мрачно сказала Камилла, появляясь уже в вертикальном положении. На ее лбу красовался здоровенный лиловый синяк, уже начинающий переливаться всеми цветами радуги. — Полезная для нас. С таким Илюшей нам всем цветы на скорые похороны пригодились бы.

— А тебе, мне кажется, слова не давали, — перебил ее Серебров. — Ладно. Теперь я хоть уверился, что он здесь.

— Что, больше не хотите поискать отпрыска? — с улыбкой спросила я.

Сильвер пощупал рукой отбитое ухо и ответил:

— Нет уж, спасибо. У меня утром самолет, а я не хочу лететь в Италию по частям. А это вполне со мной случится, если я наткнусь на еще один Илюшкин камуфлет. Но откуда он берет все эти штучки — перчатки, стрелы, дымовую завесу? Плохо следите!! — перекидываясь на привычную жертву, погрозил он кулаком Ноябрине Михайловне и иже с ней. — У-у, дождетесь у меня! Прилечу через неделю, чтоб он встречал меня у трапа чистенький и причесанный… безо всяких фокусов! Все понятно?

— Да, Ваня… понятно, — растерянно ответила Ноябрина Михайловна.

— Надеюсь на это! На вот на расходы! — И он, кинув на колени сводной сестре несколько крупных купюр, вышел из квартиры, тяжело ступая. Содрогнулся пол. За муженьком зацокала озлобленная Камилла. Наконец мощно выстрелила захлопнутая дверь.

Ноябрина Михайловна глубоко и протяжно вздохнула — и вторично лишилась чувств.

* * *

— Ну что я могу сказать вам, многоуважаемая Ноябрина Михайловна? — произнесла я, когда та очнулась. — Крутой нрав у вашего родственника, ничего не скажешь. Впрочем, мне кажется, что Илюша многое унаследовал у отца.

— Значит, он действительно… никуда не девался? Значит… он там… вы видели его?

— Кого?

— Илю…шу.

— Ах, вот вы о чем. Вы знаете, не хочу вас огорчать, но — Илюши там нет.

Клепина заморгала и подалась вперед всем телом так, что ее могучая грудь запрыгала.

— Как — нет? — испуганно спросила она. — Но… как же? А на кого же, в таком случае, ругался Иван?

— Вы нас… мис-ти…фицируете!.. — вдруг сподобился выговорить Алексаша.

Я посмотрела на него с неприкрытым раздражением. Тоже мне — оратор! Проклюнулся!

— Вот что, почтенная чета Клепиных, — сказала я, — я никого не мистифицирую, как только что выразился уважаемый глава семейства. То, что мне удалось показать присутствие Илюши в комнате, в то время как его там не было, — это большая удача. Удача прежде всего для вас. Не знаю, что было бы, не поверь мне Иван Алексеевич. Скорее всего, он продолжил бы экзекуцию, применяя самые варварские методы. Хотя, как ни странно, господин Серебров произвел на меня скорее положительное, чем отрицательное впечатление. Да и сын…

— Что — сын? — вдруг проснулся в углу Игнат. — Он придурок. Я его терпеть не могу. То, что вы сейчас видели, — это еще ерунда. Он и не так… он вообще…

Сформулировать свои претензии к Илье более содержательно у Игната, верно, не хватило словарного запаса. Он раздраженно заморгал и замолк.

«Бедные вы люди, — подумала я, — мне кажется, что дай вам хоть все состояние Сереброва, вы все равно остались бы теми, кто есть, на всю вашу жизнь — бедными родственниками, существующими на подачку…»

В этот момент в дверь позвонили. Ноябрина Михайловна умоляюще уставилась на меня и попросила:

— Если это снова он… Мария, вы не могли бы… не могли бы открыть дверь?..

— С удовольствием! — громко сказала я.

Взглянув на монитор видеофона, на котором отражалась площадка перед дверью, я увидела длинноносое лицо Берта Сванидзе. Он оживленно крутил головой и ерошил волосы на затылке. Я сглотнула раздражение и открыла дверь:

— Снова свиделись, Альберт Эдуардович.

Он нисколько не удивился. Помялся на пороге и сказал с настойчивой ноткой:

— А, ты уже здесь. Я так и думал. Ну что, дай я войду.

«Я-то здесь, — мелькнуло в голове, — а вот что делаешь здесь ты, горе-работничек прокуратуры? Кажется, ты должен быть на службе, где у тебя работы выше крыши!» Но тем не менее я с самой радушной улыбкой впустила его в квартиру, отметив:

— Вы, Альберт Эдуардович, пропускаете самые пассионарные моменты. Пассионарность — это такая спираль накала страстей, когда…

Кажется, я довольно удачно скопировала его обычный поучительно-дидактический тон, потому что он недоуменно уставился на меня, а потом, что-то пробурчав, прошествовал мимо меня в квартиру. Его лицо было несколько бледнее обычного, а нос, кажется, — несколько длиннее.

— Ну что же? — проговорил он, останавливаясь посреди холла, как солист балета в центре огромной, залитой светом белой сцены. — Есть договоренность о дальнейшем сотрудничестве?

— А как же! — сказала я. — Еще как! Особенно договорился Иван Алексеевич Серебров, твой, Берт, сосед! Он тут договорился до рукоприкладства и дымопуска! Правда, и ему самому влетело. А вот что угодно тебе?

Сванидзе вальяжно выпрямился, разведя в стороны тощие сутулые плечи, и начал:

— Соседская солидарность…

Я не стала слушать. Пока Берт втирал очки растерянным Клепиным, я спустилась вниз, во двор. Следовало поподробнее разглядеть место, где, словно по волшебству — среди бела дня в центре столицы России! — пропал и не объявился семилетний мальчик. Пусть большой выдумщик, но не до такой же степени!..

Кроме того, я видела, что отец Илюши, Серебров-Сильвер, был искренне встревожен отсутствием своего сына. На пустом месте не будет бесноваться и бить вазы даже такой экспансивный и необузданный человек, как Иван Алексеевич. Значит, у него есть причины беспокоиться за сына. Как просто было бы спросить у него об этом напрямую, но контракт!.. Подписанный с Клепиной контракт лишал меня возможности разглашать тайну исчезновения мальчика, следовательно, говорить с Серебровым откровенно.

Впрочем, после сегодняшних фокусов в комнате можно было усомниться в том, что этот Илюша вообще пропал, а не, скажем, забавляется особо изощренным образом.

Было и еще одно. Мини-диск с записью сексуальной сцены. Одним из действующих лиц была Камилла Сереброва, а ее партнер был явно не законный муж, Иван Серебров. Другой. Зачем мальчик хранил эту недетскую информацию? Чего он добивался? Или это было для него очередной жестокой игрой, возможностью шантажировать нелюбимую — еще бы, уже третью по счету! — мачеху?

Я оглядела двор. В принципе, это был достаточно типичный двор, таких тысячи в столице, миллионы в стране. Два старинных дома, корпуса которых шли буквами «Г», смыкаясь над аркой, образовывали неправильный прямоугольник. Периметр этого прямоугольника разрывался только в одном месте: там, где дом Илюши Сереброва, заканчиваясь, не доходил метров пятнадцати до торца второго дома. Во втором доме был злополучный магазин «Продукты». Чтобы дойти от подъезда Илюшиного дома до магазинчика, нужно было преодолеть асфальтовую дорогу шириной метров в пять, перескочить непривычно высокий бордюр, а затем пролезть через разрыв в сетке забора, обносящего детскую площадку в центре двора (иначе пришлось бы делать большой крюк, а как это сделает задорный семилетний мальчик, если можно пройти более коротким и интересным путем?). Затем следовало пролезть во второй лаз — и оказываешься прямо перед дверями магазинчика.

Итого — тридцать метров, если по прямой, и не менее ста, если идти по-человечески, то есть по дороге.

Я решила пройти предположительным путем Илюши. Был прекрасный осенний вечер и, естественно, двор не был пуст. На лавочках сидели старушки, на площадке под надзором мам играли дети, и, естественно, весь этот контингент со смешанными чувствами взирал на взрослую, прилично одетую женщину, которая пролезла в детскую дыру в заборе и, не отрывая взгляда от земли, проследовала так до второй дыры в заборе. Кто-то крикнул, что тетя потеряла шампунь от перхоти. Кричало явно дитятко, одержимое идеями рекламы. Кто-то из старушек на весь двор прошипел, что «совесть она потеряла, а не…».

Разумеется, подобное инспектирование ни к чему не привело. Если не считать того, что ко мне подошел малыш лет пяти-шести, в пестрой курточке и с лохматыми светлыми вихрами, и спросил:

— Вы что-то ищете, тетя?

Я с усилием взглянула на мальчика. Он стоял и, держа в руке веревочку от игрушечного экскаватора, улыбался.

— Тебя как зовут? — спросила я.

— Леша.

— Вот что, Леша. Ты такого — Илюшу Сереброва — знаешь, нет?

Улыбка потухла. В голубых глазах мальчика вырисовалось что-то отдаленно напоминающее испуг. Он отвернулся и пошел по направлению к металлической, раскрашенной в радужные цвета лестнице. Я нагнала его со словами:

— Леша, извини. Я тебя расстроила? Ну прости, маленький. Ты ведь играл вместе с Илюшей, нет? Или он всегда — отдельно от вас?

— Он с нами не играл, — тихо и непривычно серьезно для такого маленького ребенка ответил мальчик — он это… он такой… плохой он.

К нам подошла высокая женщина в зеленом плаще, по всей видимости, мама этого Леши. Она вопросительно взглянула на меня, и я пояснила:

— Простите, я спрашивала у вашего сына об Илюше Сереброве. Живет в вашем дворе такой…

— Да, я знаю, — ответила женщина. — Знаю этого Илюшу Сереброва. Второй день его что-то не видно. А что вы о нем спрашиваете? Вы кто?

— Да так, — сказала я, а потом подумала и вынула из сумочки одно из «липовых» удостоверений, которыми снабдил меня босс. «Корочки» МВД. — Я из милиции. Хотела вот задать несколько вопросов.

— Так вы по поводу пожара, который устроил этот безобразник на позапрошлой неделе? — обрадовалась женщина. — И так задыхались от жары и от торфяников этих дурацких, а тут еще и дымовал на дворе такой, что не продохнуть. Я думала, что папаша этого Сереброва, бизнесмен, — она сказала это так, словно произносила не название вполне уважаемого в нашей стране рода деятельности, а нечто вызывающее животное отвращение, типа того, что вызывают слизни или мокрицы, — я думала, что его папаша все замял. Дал, кому надо, на лапу, и все спустили на тормозах. Значит, вы по поводу того случая?

— Можно сказать, что и так, — уклончиво произнесла я. — Скажите, а как во дворе относятся к семье Серебровых?

— А как они того заслуживают, так к ним и относятся! — с жаром произнесла женщина. — Наглые они все. И Ванька этот здоровый, и метла эта его — Кристина ее, что ли…

— Камилла.

— Ну, или Камилла. Сразу видно, чем они в жизни путь пробивают — наглостью и похабством. Леша, ты иди пока поиграй с мальчиками, — попросила она сына, стоявшего тут же с раскрытым от любопытства ртом и, верно, давно не видевшего свою спокойную маму столь возбужденной. — Иди, сказала. А Илюшка этот — хулиган. От него житья нет. Он у моего мужа все шины в машине проколол. Забавлялся. Вадим, это муж, хотел идти разбираться, да его отговорили. Себе дороже. У этого Ваньки Сереброва таа-акие мордовороты! А он хоть и бизнесмена из себя строит, все равно физиономией не вышел. Бандитом за километр несет!

— Спасибо, — сказала я. — С этим ясно. Значит, не любят их. Простите, а где вы были примерно в это же время позавчера?

— Где? Да с работы только пришла. Хотя нет, нас пораньше… С мужем была. Нет… постойте… Вадим на футбол пошел, в тот день футбол был, этот, как его… «Спартак» играл. С кем-то. А я вышла во двор. Ну да. Мы с Лешей гуляли, как вот сегодня. На этой площадке и гуляли.

— А в промежуток между без четверти шесть и шестью часами вы где были, не припомните?

Женщина покачала головой:

— Ну-у, такая точность. Впрочем, в шесть я здесь была — да. Точно. Там, у моего подъезда, еще бабки шушукались, что скоро, через пять минут то есть, сериал начинается, а это — в шесть.

— Значит, без пяти шесть вы были здесь?

— Ну да. Была.

— А вы не видели в это время и в этом месте Илюшу Сереброва?

— Да вообще нет как будто. Его вообще-то сложно не заметить. Он — шумный. То стрелялку какую-нибудь тащит, то взрывает что-то… петарды вроде. Не было его. Впрочем, можно у Леши спросить. Он бы точно заметил.

Вызванный свидетель Алексей был заслушан и заявил, что в указанное время никакого Илюши Сереброва во дворе не приметил.

После этого я направилась в магазин, где толстая и неожиданно улыбчивая продавщица сказала мне примерно то же самое: Илюшу она хорошо знает, его как-то сложно не знать, но в тот день, в четверг двенадцатого сентября, она его не видела.

— Забавный мальчишка, — сказала она, неодобрительно улыбаясь, — то сникерс сопрет, то покупателю на спину своим красящим баллончиком брызнет… в общем, не соскучишься. А что, собственно, произошло?

Мне хотелось сказать, что произошло, но я справедливо рассудила, что не имею на это права: до тех пор, пока отец мальчика Иван Серебров в Москве, в России, я не могла говорить об исчезновении Илюши.

Потому ничего больше я предпринимать не стала, а вернулась в офис.

 

6

Босс сидел на том же месте, словно никуда не уходил, но я-то знала, что мысленно и электронным путем он высветил все досягаемые подробности жизненного пути Ивана Сереброва-Сильвера и теперь перерабатывал полученные сведения в мозгу.

— A-а, Мария, — сказал он без особого оживления, — ну что, как успехи?

— Ничем особенным похвастать не могу. Да и вообще — дело вялотекущее, как шизофрения. Зато в мой актив можно записать кое-что из личной жизни Серебровых.

Выслушав меня, Родион Потапович рассмеялся, но, закончив со смеховой реакцией, сделался непроницаемо серьезен. Я проговорила:

— И вообще, босс, чем дальше катится дело, тем больше я уверяюсь, что этот мальчишка мог никуда не пропасть, а просто морочит головы домашним, которых он не особенно жалует. В особенности своих нянек Клепиных. Да и эта Камилла, которую он так ловко заснял на камеру и чье чучело он вешает на люстру… она едва ли станет питать к нему нежные чувства. Но, даже не видя его, Илюшу, я почувствовала, что мальчишка дьявольски, необыкновенно изобретателен и смекалист. Во дворе его боятся даже взрослые. Я не спрашивала у людей в упор — пока не спрашивала! — но, думаю, любой из них с радостью согласился бы с тем, что Илья мистифицирует свое семейство. Ведь такой случай уже был, как излагала гражданка Клепина. Тот самый случай, с гигантской суммой выкупа в восемьсот баксов в Филевском парке. С этим приятелем… Маратом.

Босс внимательно слушал меня, не перебивая. Когда я закончила, он осуждающе поджал губы и проговорил:

— Мария, вот что я хочу тебе сказать. Я вполне понимаю твое состояние и твои амбиции. Разумеется, настроение у тебя сейчас самое что ни на есть шапкозакидательское. Конечно, после грандиозного дела с вывозом за рубеж изобретения мирового значения и разоблачения в нечистоплотности генерала ФСБ… после всего этого тебе кажется смешным искать какого-то капризного мальчишку, который к тому же, быть может, никуда не пропадал, а сидит где-нибудь в укромном местечке и хохочет. Но!.. — Босс назидательно покачал вытянутым указательным пальцем. — Каждое дело нужно отрабатывать добросовестно, каким бы банальным оно ни казалось. Шапкозакидательство — это проявление непрофессионализма. А теперь о самом деле. Да, быть может, оно неяркое, хотя мне кажется, что в нем могут быть весьма интересные моменты. Несмотря на кажущуюся бытовуху. Во-первых, условимся принять за аксиому то, что Илюша Серебров действительно пропал. Если аксиома окажется неверна, то нам автоматически нечего делать. Мы оставляем себе аванс и как честные белые люди выходим из игры. Но повторю: он пропал, и это принято за непреложную точку отсчета. Во-вторых, скажу о том, почему я решил взяться за это расследование. Не скрою, что я сделал это единственно из-за Сванидзе. Слишком уж большой интерес проявляет он к этому Илюше, даже вот в гости пришел — и к нам, и на серебровскую квартиру.

— Значит, если бы эта Ноябрина Михайловна пришла одна, вы бы не стали подписывать договоренность?

— Ни в коем разе. Да она одна и не пришла бы. Не осмелилась бы. Ее Сванидзе взбаламутил. А у Сванидзе, Мария, тонкая интуиция, недаром все-таки он работает в прокуратуре и, как ни странно, успешно. Значит, есть в этом деле нечто такое, что насторожило Сванидзе. Пока не понимаю, что именно. В упор спрашивать у него не хочу — не чистая работа, как говаривал некто О. Бендер. Я думаю, разберемся.

— Разберемся, — мрачно сказала я, — значит, работу на полных оборотах начнем позже? С завтрашнего дня, после того как Серебров улетит со своей… гм… супругой в Милан?

— Да. К супруге этой тоже надо присмотреться повнимательнее. Все-таки запись на мини-диске… если рассудить формально, очень недурной мотив для контрдействий.

Мне показалось, что от мудреных круглых выражений Шульгина, словно позаимствованных у Берта Сванидзе, у меня начинает безнадежно кружиться голова.

— Кроме того, — разгоняясь, как экспресс Москва — Петербург, продолжал Родион Потапович, — мне удалось получить несколько более подробные сведения об Иване Алексеевиче Сереброве. То, что он дважды судим, я тебе уже говорил, не так ли?

Я молча кивнула, хотя ничего подобного не слышала.

— Уголовные дела на него рассматривались в прокуратуре того округа, где живет и работает Сванидзе, — продолжал Родион Потапович, — удалось выяснить, что в девяносто третьем году наш общий друг Альберт Эдуардович проявил недвусмысленные усилия по засаживанию Сереброва за решетку. Сереброву дали условняк, но Альберта Эдуардовича Сильвер оттого больше любить не стал. Далее. Дело о расстреле и взрыве серебровской машины, имевшее место в 1996 году, также, судя по всему, попадало на стол к Сванидзе. Мне удалось просмотреть кое-какие материалы этого дела. Так вот, в качестве главного подозреваемого там фигурирует некто Коломенцев Виктор Васильевич, он же Ковш. Чудный человек, особенно если перелистать страницы биографии. Прекрасный человек. Сотрудничал в измайловской преступной группировке, вследствие чего непонятно, как он мог так долго оставаться в живых. Особенно если учесть, что по профзанятости он был киллер. На совести этого Ковша, говорят, не один упитанный дяденька с цветущим здоровьем, безвременно почивший.

— Но с какого боку в этом деле можно пристегнуть этого Коломенцева Вэ Вэ? — недоуменно спросила я.

— Ты меня не дослушала. В девяносто шестом, когда Сильвер остался без ноги, Ковша притянуть в качестве главного обвиняемого не удалось, посадили его за какую-то мелочь. Отсидел он около четырех лет. В двухтысячном Коломенцева освободили условно-досрочно, и тут же, откуда ни возьмись, в марте того же года убивают начальника охраны фирмы и двух телохранителей Сильвера, а сам он уцелевает только потому, что его прикрыл своим телом этот вот убитый начальник охраны. Сильвер берет для своих структур нового шефа службы безопасности, некоего господина Звягина. А Ковша посадили, но полностью доказать его вину не удалось, так что дали всего — всего! — семь лет. А в нынешнем, две тысячи втором, году мы видим, что Серебров обеспокоен своей и сыновней безопасностью. Просто так орать на этих Клепиных он не стал бы. Впрочем, волнуется он больше за себя, ведь если бы он к Илюше в случае опасности приставил бы охрану, того же Звягина, а не этих горе-Клепиных, все бы было по-другому. И какое-то странное совпадение, именно в мае этого года Виктор Васильевич Коломенцев бежит из колонии строгого режима, где содержался уже более двух лет. Кстати, до сих пор не найден. Хорошо заметает следы.

— Пока что я не вижу, с какой стороны можно было бы отрабатывать версию этого киллера Коломенцева, — сухо сказала я. — Вот Камилла Романовна Сереброва с ее неизвестным любовником — это пожалуйста!

Шульгин хитро прищурился:

— Неизвестным? Одну минуту… — Он пробежал пальцами по клавиатуре ноутбука, потом требовательно глянул на принтер. Тот зажужжал, и оттуда вылетел лист. Я взяла еще совсем теплую бумагу и глянула. На листе крупным планом проступила фотография мужчины лет тридцати. Я даже приоткрыла рот. Это был тот самый… тот самый, что именовал Камиллу суккубом, а та обижалась, находя в этом слове звуковые параллели с другим словом — куда более обидным. (Вспомнилось: КАМИЛА СУККА. Это Илюша по аналогии, наверное, известную ему «суку» с двумя «к» написал…)

Я вскинула глаза на хитро ухмылявшегося босса:

— Но черт возьми… как так быстро? Как вы его раскопали?

— А это очень просто, Мария, — ответил Шульгин. — Данные на этого человека у меня были уже до того, как ты принесла эту замечательную видеозапись. Остается только удивиться глупости этой Камиллы. Крутить амуры с начальником службы безопасности собственного мужа…

— Как? — воскликнула я. — Это и есть новый начальник охраны…

— Господин Звягин. Совершенно верно. Авантажный мужчина. Впрочем, вам, женщинам, виднее.

— Значит, этот Звягин — любовник Камиллы, а Илюша поймал их врасплох, — рассуждала я. — Интересная получается петрушка. Если к исчезновению мальчика теоретически может быть причастна охрана самого Сереброва, то-о… — Я развела руками. — А тут еще всплыл этот ваш Ковш — Коломенцев.

— Если мне не изменяет память, ты жаловалась на малоинтересность расследования? — усмехнулся Родион Потапович. — Как говорится в басне: «Так поди же — попляши!»

Я только улыбнулась в ответ делано застенчивой улыбкой.

* * *

В тот день мне действительно пришлось поплясать, после чего у меня отпали все основания упрекать дело в малоинтересности и банальности. Я даже не предполагала, что цитата из Крылова в устах босса реализуется с такой плачевной буквальностью.

Я приехала в серебровский двор еще до полудня. Он был пустынен. Теперь я могла вполне спокойно, не отвлекаясь на окружающих, обследовать место событий.

Впрочем, особых горизонтов для обследования не имелось. Пройдя предположительным путем Илюши и попутно обшарив палисад и детскую площадку, я пришла к усиленно напрашивающемуся выводу, что никуда он не мог деться, если бы сам не захотел. Ну никуда! Если бы его пытались похитить, то нашли бы более удобное место, нежели пятачок двора в самом центре Москвы, и более удобное время…

— Ищете? — вдруг возник над моим ухом веселый дребезжащий голос. — Я-то вас давно приметил. И как успехи?

Передо мной оказался высокий благообразный старик в коричневом пиджаке с орденскими планками и орденом Отечественной войны II степени на лацкане. Над его лысым черепом словно воскуривался редкий белесый дымок. Вероятно, этот ореол и был всем, что осталось от былой шевелюры. Недостаток волос был восполнен в другом месте: у старика была весьма солидная и окладистая борода. Дед пристально смотрел на меня веселыми водянисто-голубыми, с красными прожилками, глазами. Его нижняя челюсть чуть подрагивала. На худой шее залегли глубокие складки кожи.

— Вижу, ищете, — повторил он. — Что на этот раз пропало, коллега?

— Почему вы решили, что я ваша коллега?

— Ну, если ищете, значит, коллега. Хотите портвейну?

Я поспешно отказалась. Дед вынул из-под пиджака бутылку портвейна «777», которого я не видела в Москве вот уже лет пять, неспешно налил в граненый стакан, до того топырившийся в правом кармане брюк, и медленно, со вкусом, выпил. Крякнул и распустил по всей бороде сияние довольной улыбки.

— Теперь можно и поговорить, — сказал он и протянул мне руку. — Бородкин, Антон Антоныч. Майор разведвойск в отставке.

Я машинально пожала ему руку. Дед хитро подмигнул и, вынув из очередного кармана сырок, стал закусывать свой портвейн. Пока происходил процесс пережевывания, я хотела было улизнуть, но не тут-то было. Бородатый отставной майор с подходящей к внешности фамилией Бородкин вцепился в мой локоть с той силой и цепкостью, с коими, верно, шестьдесят лет назад он тащил через линию фронта пленных фрицев-«языков».

— Да куда же вы? Я могу быть вам полезен, — убежденно сказал он. — Вот вас как зовут?

— Мария, — ответила я, думая, что старик в самом деле мог бы мне помочь. — Меня зовут Мария. Антон Антонович, скажите, а вы знаете Илюшу Сереброва?

Старик Бородкин закрыл морщинистым веком правый глаз, зато в левом глазу удвоилась хитрость, с которой он смотрел на меня.

— А как же, — после паузы ответил он, — положено знать, так знаю. Илюша Серебров? Он, конечно, пропал без вести? Ушел и не вернулся?

Я даже вздрогнула от этих негромких, почти веселых слов.

— Вам что-то известно?

— Многие пропадают, — никак не реагируя на мой вопрос, ответил старик, — многие, говорю. Москва не резиновая, говорю. Трое приезжих являются — два коренных москвича тотчас же пропадают. А почему они сюда едут, эти приезжие? Это что, их город? Это мой город! Они что, лежали в задубевшей от мороза земле близ Волоколамского шоссе, когда по нему шли гитлеровские танки? Они стояли насмерть под Клином? Нет! Они что, отстояли Москву, чтобы теперь здесь селиться? Нет! Тогда почему я, коренной москвич, должен уступать им место под московским солнцем только потому, что я стар?

Отставной майор явно разволновался и оттого отклонился от темы, на которую я хотела бы с ним поговорить. Волнение он погасил традиционными в России методами: налил себе второй стакан портвейна и выпил — на этот раз нервно, большими булькающими глотками. И нельзя сказать, чтобы выпитое как-то отразилось на нем.

— Антон Антонович, — произнесла я, — вам что-то известно об исчезновении Илюши Сереброва?

— С позавчерашнего дня только об этом и думаю! — заявил успокоившийся дед.

— Почему именно с позавчерашнего?

— А как с футбола пришел, так и думаю!

Так. Еще один любитель кожаного мяча. Главное, чтобы он снова не ударился в воспоминания и от Волоколамского шоссе плавно не перетек к ЦСКА и «Динамо». Впрочем, если он был на стадионе в Черкизове, то он никак не мог находиться в этом дворе в те пятнадцать минут, в интервале которых исчез мальчик.

— С футбола? — переспросила я. — Значит, вы были на футболе?

— Был! — с гордостью объявил отставник.

— На стадионе «Локомотив»?

— Да. То есть нет. Какой еще стадион? Да вы знаете, какие там цены? — вскипятился старик Бородкин. — А у меня — пенсия… А билет — двести пятьдесят рублей, говорю. Двести еще были. Да там старухи-спекулянтки стоят, на бедность жалуются, а у каждой на шее по энтому… по телефону висит! Телефонистки, ерш их в душу!

— Значит, вы не были на стадионе? — гнула я свою линию.

— Да нет! Дома я смотрел матч. В перерыве вот вышел, говорю. За пивком. Моя старуха, пока жива была, запрещала мне пивко-то, а теперь вот некому запрещать — я теперь как в молодости… и пивко, и портвешок, и даже стольничком водочки иногда жонглирую.

— Вышли в перерыве? В магазин? Вот в тот магазин?

— Ну да.

— И видели Илюшу?

— А и видел. — Дед старательно выпучил глаза. — Я уже даже попытался произвести дознание, но у меня поясницу прихватило. Не полез.

— К-куда не полезли? — спросила я, с удивлением глядя на боевитого деда.

— А туда! Куда Илюшка, оголец этот, делся. Да он никуда и не мог больше деться.

— И куда? Куда он делся? Что вы видели?

Дед воздел кверху указательный палец и назидательно потряс им в воздухе — ну совершенно как Сванидзе в момент одного из своих лиро-дидактических отступлений.

— Куда он делся-то? — настаивала я.

— А ты сама подумай.

Я пожала плечами и стала рассуждать вслух:

— Вышел из подъезда, но в магазине не был. Из двора никуда не выходил… (Дед кивал головой со все увеличивающейся амплитудой.) Домой не вернулся, посторонних лиц во дворе вроде не замечено… ну не сквозь землю же он провалился, в самом деле!

Тут амплитуда колебательных движений дедовой головы достигла наибольшей абсолютной величины.

— Вот именно! — воскликнул он с убежденностью, которая меня поколебала. — Вот именно: провалился сквозь землю! Идем, Маша, идем! — провозгласил он, таща меня за локоть. — Идемте, я вам все сейчас покажу! Это же так просто… так очевидно! Даже если бы я его не видел… я его не видел?.. гм…

Отставной майор буквально лучился улыбкой. Антон Антоныч с невероятной для людей его возраста и звания прытью дотащил меня практически до подъезда Илюши Сереброва и пнул носком туфли в небольшой дощатый настил, лежавший на асфальте.

— Сплошная бесхозяйственность! — убежденно сказал он при этом. — Никакой ответственности, говорю. Люди совсем страх потеряли, вот все и валится из рук. Раньше-то, при товарище Сталине, небось не валилось бы из рук-то, говорю…

— Антон Антонович, я не понимаю, какое отношение имеет эта деревяшка к исчезновению Илюши, да и ваши слова о бесхозяйственности — они, конечно, справедливы в какой-то мере, но все же…

— А вы сами не догадались? — перебил он теперь уже сам меня. — Да вот посмотрите!

И, схватив дощатый настил, он приподнял его с силой, которую сложно было заподозрить в его престарелом высохшем теле. Под досками блеснула чернота, и я увидела колодец канализационного хода. Крышки люка не было.

— Вот где бесхозяйственность, — с завидным для такого возраста жаром продолжал Антон Антоныч. — Бесхозяйственность и злой умысел! Представьте себе, Мария, — выходит из подъезда человек, а из-под вот этого настила выскакивает работничек, хватает несчастного, как Тузик грелку, и геть!.. След простыл. Конешно, взрослый человек — он сопротивляться будет. А если ребенок? — Он строго уставился своими водянисто-голубыми глазами куда-то поверх меня. — Если ребенок выходит, под ноги, разумеется, не смотрит, как у нынешней детворы полагается… все куда-то по верхам глазеют. Его схватить и под землю утащить, как черт в преисподнюю, — так оно ж ничего не стоит!

— Вы это предполагаете или видели? — спросила я.

Дед Бородкин на секунду смешался, пожевал губами, а потом, строго отерев рукавом орденские планки, проговорил:

— Конечно. Конечно, видел, говорю. А что же? Поглядим. А предполагать — это и всякий штатский… то есть, говорю, и всякий профан может предполагать. Только что он там напредполагает? Гольную муть, и бездоказательно. У нас в разведке за отсутствие аргументов пулю в затылок пускали, случалось, — снова ударился он в воспоминания. — Всякое бывало, говорю.

— Значит… — Я даже схватила его за запястье, — значит, вы видели, как Илюшу затащили в канализационный подвал?

— Точно так, — строго ответил дед, оглаживая бороду. — Сейчас полезем вызволять. А то как же? Детей воровать — это последнее дело! Вот попробовали бы они меня, отставного майора разведвойск, выкрасть, я бы тогда на них посмотрел! Прямо в самые зенки бесстыжие посмотрел!

«Да кому ты, старый пень, на фиг нужен, — грустно подумала я, но мне понравилась та молодцеватость, с которой была сказана последняя фраза. — Дед, конечно, в порядке. Молодцом!..»

— Сейчас оскоромлюсь, и в путь, — сказал старик Бородкин, присаживаясь на придорожную лавочку и вынимая почти опустошенную предыдущими набегами бутылку «трех семерок», а затем второй сырок, — без этого дела никак. Это как в песне: «…и сто грамм, без них нельзя!..»

«Ишь ты, какой продвинутый дед, — подумала я, — Шевчука цитирует».

Отставной майор двумя могучими, совсем не старческими глотками допил свою амброзию и, высоко поднимая ноги, словно идя по болоту, направился к колодцу.

— Э-эх, братцы-батарейцы!.. — ухнул он и, склонившись над люком, чуть ли не провалился туда. Я даже испугалась за сохранность его ветеранских костей. — Угу-гу-у-у!! — раздался его голос уже из-под земли. — Спускайтесь сюда, тут такой плацдарм для разведки!

— Вот прыткий дед… — пробормотала я. — Он еще нас всех переплюнет. Неужели в самом деле видел или просто выпил на одну бутылку портвейна больше, чем сегодня, и уже на полном серьезе делился фронтовыми воспоминаниями с зелеными чертиками?

В любом случае, решила я, даже эту канализационную версию нужно проверить. Тем более что этот Антон Антонович настаивает на том, чему он был очевидцем, и вроде он в здравом уме и твердой памяти. Пока…

— В порядке? — окликнула его я.

— Ы-ау-а-а! Дава-ай… сы-лазь, — отозвался он.

— Фонарик бы вообще-то…

— У меня уже есть, говорю, — сказал дед. — Захватил. Мало ли оно что. Я всегда с собой фонарик ношу. А то как же? Жизнь-то теперь темная пошла, дурманная…

 

7

Я нырнула вслед за стремительным дедом, оказавшимся к тому же на редкость предусмотрительным. И пусть только кто-нибудь скажет после этого, что наши пенсионеры не приспособлены к жизни в условиях нынешней России! (Кстати, мой босс, Родион Потапович, всегда ратовал за то, чтобы привлекать пенсионеров к деятельности нашего сыскного агентства, конечно, на внештатных условиях. Он полагал, что у многих представителей самого старшего поколения сильнее развиты наблюдательность и оперативность. Сказывается сталинская закалка…)

Антон Антоныч ждал меня внизу. Он уже обнаружил какой-то лом и усиленно упирался им в какую-то темную перегородку. Чтобы добраться до этой перегородки, нужно было поднырнуть под огромную теплофикационную трубу.

— А что там? — спросила я, едва не стукнувшись о трубу головой.

— Вы слышали когда-нибудь о подземельях Москвы? — свистящим шепотом осведомился он. — Впрочем, что я спрашиваю?.. Если вы москвичка, то вы обязаны были это слышать!

— Слышала, — кивнула я. Да я бы ответила утвердительно, если бы и понятия не имела об этих подземельях. Уж больно грозен этот дед!

— Подземелья существуют с давних пор… говорят, их рыли еще при Иване Грозном, — со вкусом докладывал бывший майор разведки. — Но больше всего нарыли при Сталине, говорю. Когда строили метрополитен. На самом деле в том количестве туннелей, что вырыли, можно было построить пять метрополитенов, говорю!..

— Но пустили-то в эксплуатацию один.

— Один! — подняв палец, воскликнул Антон Антоныч. — В этом вся загвоздка! То-то и оно, что один пустили! А все остальное — все остальное засекречено!

— Прошу простить меня, товарищ майор в отставке, — произнесла я, — но мне пока что не очень понятно, какое отношение имеют сталинские секретные строительные проекты к исчезновению Илюши Сереброва!

Дед Бородкин раздраженно дернул себя за обозначенный в фамилии фрагмент волосяного покрова.

— Молодеш-шь пош-шла!.. — прошипел он. — Ничего не понимают, все надо разжевывать. Разжевыва-ать! — повторил он. — Вы, Ирина, наверно, не поняли, какое секретное дело я хочу вам доверить. Вот смотрите!..

И он толкнул перегородку, которую поддевал ломом. Раздался убийственный железный скрежет. Я невольно содрогнулась. Дед посветил фонарем, и я увидела, что за отошедшей перегородкой зияет пустое черное пространство.

Бывший майор разведки приложил к губам палец и произнес:

— Тс-с! Ни слова. Это секрет, говорю.

При этом от него так пахнуло портвейном, что я с трудом переборола в себе желание вылезти из зловонного подземелья на вольный воздух. Только усилием воли мне удалось сдержать себя. Версия, пусть даже самая сомнительная и мутная, должна быть отработана.

— Я и не думала, что в самом центре Москвы существуют выходы к таким катакомбам, — сказала я.

Бородкин коротко хмыкнул.

— Это что! А «метро-два»? А приходилось ли видеть вам поезда-призраки? А сражаться с гигантскими крысами-людоедами? Вот и то-то. Спускаемся.

Преодолев еще одну лестницу высотой метров в тридцать, никак не меньше, мы оказались на дне вертикального тоннеля. Дед Бородкин оглаживал лучом своего фонаря тускло отсвечивающие бетонные бока и что-то сдавленно бормотал себе под нос. Тоннель казался глухим, без выхода. Откуда-то снизу тоскливо сочились звуки текущей воды. Бородкин скупо подмигивал.

— Я открываю это вам только потому, что вы мне пондравились, Полина, — выговорил он, в очередной раз перевирая мое имя. — Глянулись, как говорили в наше время. У нас тут сбор.

— У кого?

— У нас. У нас тут действует штаб. Сейчас я вам его покажу. Подныривайте вот сюда, в пролом. Я все-все обскажу.

И оперативный дед скрылся — в самом деле, в каком-то проломе, который я, с моим наметанным глазом, и не заметила даже! Мне ничего не оставалось, как отбросить прочь эмоции и версии о том, что Бородкин — маньяк (или: параноик, маразматик, старый шалун — кому что больше нравится), и последовать за Антон Антонычем.

Пахнуло парным теплом и канализацией. Темнота обступала и топталась, как стадо окруживших меня слонов экзотической черной масти. Донеслись голоса:

— Ээх, жись моя… ж-жестянка!

— А он и грит…

— Плюнула на плешь ему и послала к лешему!.. — выводил кто-то арию Бабы-яги из мультфильма «Летучий корабль».

Я увидела металлическую площадку, застеленную каким-то невероятным тряпьем. В центре площадки на металлическом листе горел костер. Поверх тряпья стояла лавка, напротив нее громоздилось старое кресло, невесть как туда попавшее. На лавке виднелись три фигуры, на тряпье примостились еще две, маленькие, очевидно — мальчишеские. В кресле же — никого нет. Точнее, не было до нашего прихода. Потому что мой эксцентричный провожатый, добравшись до пустого кресла, тотчас же бухнулся в него и откинулся на спинку, переводя дыхание. Где-то шумела вода.

— Здарррово, Антоныч! — вывел чей-то нетвердый голос.

— Что за фамильярности? — строго спросил дед Бородкин. — «Антоныч»! Ты, Калабаев, смутьян. Дисциплины ни хрена не знаешь. Опять пьян с утра?

— Да я, Анто… товарищ майор, по маленькой!

— Знаем мы твои маленькие. Залил шары, так и говори. Ну что, есть какие результаты? Появлялись те — ремонтники? Докладывайте по порядку.

— А ты что, не один? Кто это с тобой? — вскинулись два или три голоса, среди них один тонкий детский.

— Все в ажуре, говорю, — откликнулся дед Бородкин. — Я ее еще вчера приметил. Про Илью выспрашивала. Вот я и привел — выяснить, что к чему.

— Тут у тебя, дедушка, надеюсь, не филиал НКВД? — спросила я. — Выспрашивать как будешь, с пристрастием или без?

— Шутите, шутите, — проворчал тот, — НКВД… НКВД — это было серьезно, хотя и душегубы. А сейчас — проворовались все. Я тут и решил по старому образцу — секретную организацию. И место нашел — под землей. Так что мы сейчас, можно сказать, в штаб-квартире.

— Серьезно?

— Да нет, как будто шучу, — проворчал тот. — Серьезно, конечно. Я стараюсь за всей жизнью двора следить, чтобы все в порядке. А то на власти надежды нет, приходится самим, говорю. Спасение утопающих — дело рук самих энтих вот утопающих. Вот я и присматриваю, чтобы все было под контролем. А то ведь вы все шутите, — снова завел он, раскачиваясь туда-сюда, — шутите, говорю. Илюшка вот уже дошутился — пропал средь бела дня. Его, наверно, нашими коммуникациями протащили. Те — ремонтники… Не иначе как из серебровского офиса навели. Я этих гадов давно в нечистом заподозрил… только и норовят, как людям жизнь еще горше сделать. Понаехали, понаехали.

— Товарищ майор, — быстро сказала я, боясь, что дед снова скатится на причитания об экспансии иногородних, — вы о ком только что говорили? Вы кого-то подозреваете в причастности к исчезновению Ильи? Вы вот только что сказали: «давно заподозрил в нечистом»… кого?

— Это очень просто, говорю, — бубнил дед, оглядывая своих «соратников». — Ну-ка, Калабаев, доложи, что ты видел в тот день, когда был футбол. Двенадцатого.

Мужик в телогрейке, с сизым пропитым лицом и красным носом, встрепенулся и проговорил:

— А что ж двенадцатого? Двор я мел с утра… как опохмелилсси. В одиннадцать закончил, стало быть… опохмеляться, в смысле, закончил. А потом да — двор начал мести. Дворник я. Местный. А что? Хорошая профессия, между проч-чим. Лучше оно — метлой махать, чем дым глотать на заводе, значится.

— Ты, Калабаев, по существу, — сказал Антон Антонович Бородкин, меся пальцами подбородок, — по существу давай. Нечего за свою профессию агитировать, говорю. Про Илюху давай докладывай, говорю.

— А ничего дурного про Илюху не скажу. Шебутной он сильно. Придумает вечно что-то. Листья все время поджигал. А мне что? Пусть. Листья я и сам жгу, правда, на заднем дворе. А в тот день тихо было во дворе-то. У нас вообще двор тихий. Машины сюда почти что не заезжают, их все больше на стоянку возле дома ставят, да и шлагбаум опять же есть. Я сам его и подымаю, если что.

— И кто же в тот день заезжал? — спросила я. — Когда ты двор мел.

— Да никто почти. Гнилин Алешка на своей «восьмерке» заезжал, он в автосервисе работает и во дворе машину ставит, чтоб ее на стоянку не надо… Только у него во дворе такая и есть — зеленая «восьмерка», грязная, как из задницы. Он еще со шлагбаумом долго возился. Ровно обессилел.

— Со шлагбаумом? — переспросила я.

— Ну да, со шлагбаумом. Это — железка такая перегораживающая, а не еврей, — вдался он во вдумчивые пояснения. — Шлагбаум-то.

— И он возился со шлагбаумом?

— Ну да. Но он точно ни при чем. Ни при чем, он детей не тронет. Почтительный он, — отрекомендовал дворник Калабаев и с чувством отпил из бутылки, которую тут же спрятал в рукав. — А больше, кажись, никто, вот только еще, значит, «Скорая» приезжала.

— «Скорая»?

— Ну да, «Скорая». Хотя насчет скорости — это одно название, конечно, по два часа едет. А ежели сердце прихватит или там печень — так ведь загнесси раньше, чем они, санитары эти, на помощь медицинскую пожалуют, — распространялся дворник Калабаев.

— А во сколько она приезжала?

— Да вот не припомню. Я уже к тому времени похмелился хорошо. В пять, а может, и в шесть.

— То есть к тому времени, как Илюша вышел из дома, «Скорая» еще могла стоять под окнами… у подъезда, где живут Серебровы? — спросила я, припоминая слова Ноябрины Михайловны: «Я думала, он под деревом спрятался… там под нашими окнами деревья растут, и поэтому не видно из окна, что у подъезда происходит…» — Что там было, у подъезда?

— А я не помню, — буркнул Калабаев. — Илюшку-то я видел. Днем. Он мне телефоном своим хвастался новым. Хороший такой телефон. Мне как раз позвонить нужно было. Я спросил.

— И что?

— И позвонил, — отозвался Калабаев, — а что? Илья — он парень хороший. Душевный. И Лешка Гнилин, который ехал на своей «восьмерке», — тоже душевный. Не мог он, значит…

Психологические характеристики, даваемые пьющим дворником Калабаевым своим соседям, не отличались разнообразием. Я кашлянула и задала наводящий вопрос:

— То есть вы не помните, стояла ли «Скорая» в тот момент, когда Илья выходил из подъезда вечером?

— А откуда ж мне знать, — пожал плечами тот, — Илья, он не докладает. Я его не видел, когда он вечером выходил.

— Ты ж говорил, что видел! — возмутился дед Бородкин. — Ты же мне сказал, что видел, как Илюшку в люк затаскивали, Калабаев!

— Вы сами, Антон Антоныч, говорили, что видели Илью практически в момент его похищения, — напомнила я.

— Так я со слов Калабаева говорил! — снова выплеснул возмущение отставной майор. — Он говорил, что видел!.. Я и просил его доложить повторно, чтоб ты, Марина, меня слышала. А он, знать, с пьяных глаз сбрехнул!!

Дед-разведчик меня еще разве что только Феклой и Марфой не титуловал, подумала я.

— А теперь он говорит, что не видел!.. — разорялся тем временем Бородкин. — Ты что же это, рядовой в запасе Тимур Калабаев, говоришь такое?..

— Мало ли что мне с пьяных глаз… — бормотал тот. — Я тогда увлекшись был, вот и сказал, что…

— Но «Скорая» была точно? — уточнила я.

Калабаев вяло трепыхнулся и вырвал бутылку из пальцев почти стащившего алкоголь пацана:

— Куд-ды, шкет! Положь эту гадость и никогда в ее сторону и не гляди! Вишь, какой я синий? Это вот от пиянства! Что ты сказала там, а? — наконец-то удосужился среагировать он на меня.

— «Скорая» была точно? — повторила я.

— А… точно!

— А к кому она могла приезжать?

— Ну… а хрен его знает. Хотя погоди… к этому, который над прокурором живет… к Гирину.

— Кто такой Гирин?

— Так из двадцать первой же квартиры! Гирин, Абрам Ицкакович.

— Не Ицкакович, а Ицхакович, — поправил мальчишка, сидящий у ног дворника.

— А я что говорю? Ицкакович он и есть. Он, хотя бы и еврей, в отличие от шлагбаума… а — человек такой… — Калабаев покрутил пальцем в воздухе, подбирая эпитет для определения сущности гражданина Гирина, а потом выдал уже проверенное: —…э-э… душевный! Сердце у него. Больное, в смысле. Вот к нему и катается «Скорая», значится. Он уж пару раз кони чуть не двинул. Больной он. А так мужик хороший, душевный.

— А не известен ли вам, случаем, мальчик по имени Марат, с которым дружил Илья? — осторожно спросила я. — Он с ним еще, помнится, выкидывал всякие злые шутки. Изобретательные ребята.

Дворник Калабаев демонически захохотал. Эхо покатилось куда-то вниз и грянуло, распадаясь на мелкие, как раскатившийся бисер, отголоски. Мальчишка у ног дворника зашевелился и сказал:

— А я Марат. Чего тебе? Про Илюшку? Пропал он. Он со мной еще позавчера на связь выйти должен был. И — нет.

— Так это ты тот самый Марат, что в свое время требовал за Илью восемьсот баксов, которые следовало оставить в Филевском парке, да?

— Ну, я, — угрюмо сказал Марат, оправляя ворот олимпийки. Судя по всему, мальчишка был отчаянный. И — из бедной семьи. Понятно, почему он дружил с Ильей, у которого были такие забавные игрушки, как телефон за четыреста долларов и цифровая видеокамера за три тысячи.

— Ясно, — сказала я, окидывая взглядом могучую подпольную организацию, — спасибо за информацию.

— Так вы еще главного не знаете, говорю! — рявкнул дед Бородкин. — Не успела выслушать, а уже туда же: «спасибо»! Илюшку те, которые под ремонтников, похитили, а вовсе не те, которые в «Скорой»! Я уверен, потому что… ты знаешь, как тебя, Мария… (Уррра! Первый раз попал правильно!) В общем, тут есть один ход. В подвал. На этом ходе вся моя версия строится. Идем-ка.

Мы тронулись в путь, а вслед нам прошелестел ехидный голосок дворника Калабаева:

— Ишь Антоныч старается! Молодуху склеил и рад ей показывать всякие укромные уголки, старый блядун… Ну, Антоныч! А девка-то, видать, ничего. И глаза такие. Ничего. Хорошая девка. Душевная…

* * *

Не стану описывать тех катакомб, через которые повел меня дед-организатор. Скажу только, что чудом уцелела моя одежда и обувь. Если бы, не дай бог, надела туфельки даже на минимальном, пять-семь сантиметров, каблуке, я сломала бы себе ногу. К счастью, в данный момент я была безо всяких шпилек, на устойчивой плоской подошве.

— Скоро ли? — спросила я, когда мы начали взбираться по какой-то проржавевшей грязной лестнице, по которой к тому же, кажется, сочилась вода.

— Скорая какая… — ворчал дед. — Сразу ей все вынь да положь, говорю. Потерпеть не может.

— А это вода течет?

— Конечно, вода. Еще бы не вода. Мы ж под Москвой-рекой. Ясно тебе?

— Что?

— Под рекой. Да. Ну-ка, иди сюда. Спрыгивай с лестницы, дальше наверх не полезем.

— Совсем? — содрогнувшись, спросила я.

— Пока что.

Вслед за дедом Бородкиным я спрыгнула с лестницы в какую-то нишу. Ниша была проделана в бетонной стене, угрожающим массивом вздымающейся не меньше чем на пятьдесят (насколько я могла судить) метров надо мной, плюс еще те двадцать, что мы уже поднялись по упомянутой ржавой лестнице.

— Катакомбы… — бормотал дед. — Понастроили бункеров, а теперь давай все рассекречивать… Нельзя же так.

Говоря это, он углублялся в нишу.

— Молодеш-шь, молодеш-шь… Иди-ка сюда, говорю. Вот — глянь. Это что? И еще потом будешь говорить, что в нашем городе пропасть человек не может. Особенно через это подземелье. Тут, может, тысячи пропадают, и никто их не ищет. А если и поищет, то не найдет никогда. Вот так-то. Гляди, говорю.

Смысл дедовых монологов, смысл ужасный и леденящий кожу не меньше, чем промозглый холод подземных коммуникаций, дошел до меня не сразу. За то время, пока он изрекал свою филиппику, мы углубились в нишу метров на десять. Ниша оказалась входом в огромный и гулкий, все расширяющийся тоннель, во многих местах притопленный жидкой грязью. Дед выхватывал фонарем участки бетонного пола… собственно, пола почти не было видно, под ногами хлюпала вода, вяло жмакало серое месиво, там и сям был разбросан щебень, строительный мусор, попалось даже несколько бутылок. Майор Бородкин уверенно увлек меня к стене, где виднелось несколько куч мелкого строительного камня, поверх которого лежали две или три полосы мягкого изоляционного покрытия, таким обматывают трубы парового отопления. Дед поворошил в куче щебня и наконец проговорил:

— Ну вот… а ты не верила. Гляди!

И он толкнул носком ботинка какой-то белый предмет округлой формы, который я сначала было приняла за крупный камень.

Но это был не камень. Присев на корточки, я разглядела, что белый округлый предмет — не что иное, как человеческий череп.

— А, распознала? — спросил меня отставник таким радостным тоном, словно сделал мне подарок, а не показал человеческие останки. — Вот и то-то, говорю. Тут таких много, если побродить по лабиринтам. А если хорошенько побродить, то не факт, что сам не станешь вот таким черепом, говорю.

— И вы думаете, что Илюша Серебров мог пропасть в этих катакомбах? — выдохнула я. — А как велики они?

Дед Бородкин посмотрел на меня как на полоумную.

— Вся Москва, милая моя, — наконец ответил он, — вся Москва, — а кое-кто из молодежи, которые лазали по этим ходам, говорят, что некоторые — огромные! — тоннели тянутся до Домодедова и даже чуть ли не до Зеленограда и Коломны. И ты, из спецслужб, этого не знаешь?

— А почему вы решили, что я из спецслужб?

Ответ Антон Антоныча был великолепен:

— А что же я, сериалов не смотрел, что ли? У меня глаз наметанный к тому же. Я вашего брата, да и сестру, зараз распознаю.

— В общем, так, дедушка, — с некоторым раздражением произнесла я, — ваша версия о подземном похищении, конечно, своеобразна и в некоторой степени подкреплена этими… гм… видами, но все же… все же…

— Ага! — вскипел дед. — Ты еще не веришь! Ну ладно, говорю. Я показал тебе, куда пропал Илюша Серебров, а теперь я покажу тебе, кто его сюда спровадил, то есть какая контора! Уж они-то хорошо знают, как забраться под Москву! Идем, говорю!

И он с нестарческой силой поволок меня в обратном направлении — к лестнице. Прошлось пролезть еще около пятидесяти метров вверх, что по высоте равняется примерно двадцатиэтажному дому, и мы оказались на железной площадке перед ржавой решетчатой дверью. На двери висел замок. Я хотела было предложить воспользоваться моими отмычками, которые помогли мне в комнате Илюши, но Антон Антоныч молча извлек из кармана большой ключ и вставил в замок. Тот открылся с противным скрежетом.

— И куда ведет этот ход? — спросила я.

— В подвал, говорю.

— Понятно, что не на смотровую площадку Останкинской телебашни!

— А ты не говори, — буркнул дед, — ты иди. Эх, портвешок закончился! — с сожалением добавил он.

Коридор оказался неожиданно коротким — для меня, уже привыкшей к масштабам, показанным мне старым отставным армейским разведчиком. Всего-то метров десять. Мы очутились в подвале, сплошь заваленном шифером и черепицей (часто битыми). Складское помещение. Дед Бородкин с таинственным видом поманил меня пальцем и проговорил:

— У них там то ли каптерка, то ли вахта… черт-те!.. Ты приложи ухо вот к этой квадратной трубочке.

«Квадратная трубочка» оказалась внушительным металлическим сооружением двух метров в диаметре, выпукло выставлявшим свою грань из бетонной стены. Очевидно, это был фрагмент большого вентиляционного хода. Но на всякий случай я спросила:

— А что это такое?

— А воздух проходит, — махнул рукой Антон Антоныч и, очевидно, с целью наглядно продемонстрировать мне циркуляцию воздушных масс, дыхнул на меня. Зря он это сделал. У меня едва не загнулись штопором ресницы. Но я стойко перетерпела химическую атаку, а дед Бородкин продолжал:

— Воздух проходит. Отдушина… это — вентиляция, что ли. А может, лаз. Но тут слыхать, как говорят. Наверху — фирма, говорю. Угадай, кто ее хозяин и кто там главным охранником бегает.

Я приложила ухо к поверхности холодного металла и действительно услышала глухие слова:

— …Уехал. Да. Сегодня.

Голос был густой, кажется, женский.

— А почему один? — раздался второй голос, низкий, звучный баритон. — Он что-то заподозрил?

— Что?

— Ну, насчет…

— Да нет! — прервала собеседника женщина. — Ничего. Он этих шавок опять притащил — вот это плохо. Не нравится мне все это, Леша. Не нравится. Если развод, то все — конец. Все рухнет, что мы с тобой…

— Не говори ничего, Мила, — отозвался мужчина. — Мы еще посмотрим. Что мальчишка путается в ногах, это, конечно, плохо, но решаемо…

Я задержала дыхание, проклиная себя, что не могу усмирить хотя бы на минуту горячее, толчками, биение сердца, из-за которого можно было упустить хотя бы слово из этого обрушившегося на меня разговора… тем более что, кажется — я узнала, точнее, угадала, собеседников.

Это были Камилла Сереброва — ее характерное контральто и тягучие гласные «а» и «о» я определила без труда — и, с большой долей уверенности, Звягин. Алексей Звягин, начальник охраны Сереброва. Любовник жены своего босса.

А надо мной был офис отца пропавшего Илюши.

 

8

Много мне услышать не удалось: голоса исчезли. Я повернулась к Антон Антонычу и спросила:

— И что из того, что вы вывели меня к фундаменту серебровского офиса? Если верно, что при желании и умении можно подлезть хоть под пол-Москвы, то…

— А вот и не то! — перебил меня неугомонный старик. — Я-то давно слежу за этой Камиллой. Она путается с кем ни попадя, а Ванька Серебров — дурак. То есть он не дурак, но слишком занят, чтобы углядеть шашни своей бабы.

Я не стала рассуждать с подозрительным стариком по поводу того, кто и с кем путается: было совершенно ясно, что в этом вопросе он даст мне сто очков вперед. Нужно было выбираться из этих лабиринтов и уже на воздухе раскидывать мозгами, что и к чему.

— Чтобы выйти, нужно обратно идти, плутать или как-то иным путем можно выбраться?

— Отчего же, говорю, — вскинулся дед Бородкин, — запросто оно и можно. Тут есть короткий путь, значит… в отсек сейчас нырнем, там штольня и штрек есть, их преодолеть, и выйдем на грузовую ветку метро. Там метров сорок пробежать, а оттуда напрямую можно подняться. Главное — успеть пробежать сорок метров, говорю. А то коли поезд… Ну ладно, пойдем! — Он взял меня за руку и потащил.

— Нет уж, — решительно сказала я, выдергивая руку, — сорок метров! Меня не Анна, не Каренина звать, чтобы вот так решительно — под поезд! Лучше вернемся по тому пути, каким сюда пришли. Настоящие герои, как говорится, всегда идут в обход.

— A-а, вот то-то и оно, что в обход, говорю, — осуждающе проворчал дед Бородкин. — В обход…

Избавившись через час от компании Антон Антоныча и его могучей организации, оставшейся в своих катакомбах пить излюбленный сивушный портвейн (откуда они его брали в Москве-то?), я вышла на солнце и воздух и ужаснулась своему виду. Не стану описывать, как и чем я перепачкалась, скажу только, что за то время, пока я ехала в метро (машину не брала), на меня оглянулись по меньшей мере раз сто. Хорошо еще, что ехать до Сретенки всего две станции…

В офисе босс молча оглядел мою измочаленную персону и, втянув ноздрями воздух, произнес:

— Где бывала, что видала? Или тебя, Мария, пардон, откомандировали на мусорку?

Родион Потапович, как всегда, особо не стеснялся в суждениях-выражениях.

— Нет, — с досадой ответила я, — забралась в подвал и слушала задушевные беседы Камиллы Серебровой и ее сердечного дружка, а по совместительству любовника Звягина.

— И что?

— А ничего! Конечно, они могут быть причастны к исчезновению Ильи, но пока что тому никаких доказательств! Кроме того, мне тут подкинули еще версию…

И я рассказала о «Скорой», Гирине, Антон Антоныче свет-Бородкине и его славной подземной организации, промышляющей самопальными экскурсиями по подземной Москве. Родион Потапович слушал очень внимательно, время от времени вставляя короткие емкие вопросы. Но когда я завершила свой, если пользоваться терминами деда Бородкина, доклад, босс заговорил вовсе не о скорой медпомощи.

— Значит, этот дед-разведчик подозревает Звягина?

— Он, по-моему, подозревает всех. Даже меня. А к себе затащил для проверки на вшивость. У него, конечно, не все дома. Хотя в определенной логике и здравом смысле дедушке не откажешь. О наблюдательности я умалчиваю — старый волк все-таки.

— Мне не дает покоя этот Алексей Звягин, начальник охраны Сереброва, — признался босс, — любовник этой Камиллы. То, что он с ней кувыркается, — ничего страшного. Мало ли людей спит с женами своих начальников? Бывает. А вот справки о семье этого Звягина дали результат следующий: в июне сего года в городе Сочи был убит Звягин Игорь Викентьевич, житель Сочи и работник частной клиники пластической хирургии. Доктор медицинских наук, хирург. Смерть наступила от проникающего ножевого ранения в мозг. Ножевого… гм… или, по показаниям экспертизы, рана была нанесена полоской остро заточенного металла. Так вот, тот Звягин — отец нашему Звягину.

— Когда он был убит? В июне?

— Двенадцатого июня, — чуть помедлив, ответил босс. — А ровно через три месяца, двенадцатого сентября, исчезает Илюша Серебров. Что это — совпадение? Быть может. А может, и нет.

— Вы же говорили о некоем Коломенцеве по прозвищу Ковш, киллере, — напомнила я. — А теперь перекинулись на Звягина.

— Просто не хочу растерять нюансов. Учитывай малое, тогда и большое придет, — в дидактическом духе Сванидзе ответил Родион Потапович. — А ты, я вижу, — резко перебросился он от одной темы к другой, — находишься под впечатлением бородкинских катакомб?

— Да, — призналась я. — Под впечатлением. И вообще этот дедушка меня впечатлил.

— Меня тоже, если судить по рассказу. Ладно. Подведем промежуточный итог. Хотя, конечно, подводить особо нечего. Можно только выделить векторы дальнейшей работы. Ты, Мария, проверишь эту «Скорую» и побеседуешь с этим сердечником Гириным.

— Кстати, он живет прямо над Сванидзе.

— Далее. Этот Звягин и Камилла Сереброва… попытайся последить за их, так сказать, жизнедеятельностью в ближайшее время.

— Боюсь, это будет довольно затруднительно.

— Ничего. И не такое проворачивали. Тем более что удалось же уследить за ними семилетнему Илюше.

— Илюша вообще прыткий паренек, — угрюмо сказала я.

— Это верно. Значит, тебе все ясно?

— Так точно! — по-армейски ответила я.

— А я тем временем займусь архивами. В частности, изучением дела об убийстве Игоря Викентьевича Звягина в июне этого года. Несложно догадаться, что оно повисло «глухарем». Убийцу так и не нашли. Пока — не нашли. Но есть показания персонала клиники, в которой работал доктор Звягин. В этих показаниях отмечено, что из больницы исчез один из пациентов, помещенный туда еще в мае. Личность этого пациента в документации никак не засвечена, хотя это и положено. В клинике, конечно, блюдется строгая анонимность, потому как там часто лечатся знаменитости, разные эстрадные звезды, актеры и так далее. Но даже они фиксируются в больничной документации: кто, кому, как, какая операция, кто оперировал, кто ассистировал. А этот пациент находился в клинике более двух недель, и его лица никто не видел. Медсестра, приставленная к одиночной палате, в которую поместили этого таинственного пациента, показала, что никогда не видела его лица. Она полагает, что лицо было сильно изуродовано. Впрочем, эти выводы она сделала только на основании того, что голова человека была забинтована плюс наложена постоянная медицинская маска. На основании того, что пациент был положен в клинику без отметок в документации и оперировался лично доктором Звягиным, — продолжал Родион, — я делаю вывод, что это личный и очень близкий знакомый доктора. Более того, доктор этому человеку обязан. Да, все говорит именно за это. Пожалуй, убийца — именно этот незнакомец.

— И у вас есть предположение, кто это?.. — осторожно спросила я.

— Конечно, есть.

— И?..

— Это недоброжелатель доктора Звягина, — с лукавой улыбкой ответил Родион Потапович, — то, что он его убил, говорит о том, что относился он к доктору не лучшим образом.

— Издеваетесь, босс? — проговорила я. — Чудно. Ну что ж, пожелайте мне удачи в бою, как пел Цой. Пойду наводить справки о той «Скорой», что приезжала на выезд к Гирину.

* * *

На врачей удалось выйти только на следующий день.

— Да, я был у этого… как его… Гирина, — сказал сухопарый врач, — а в чем, собственно, дело?

— Я из милиции, — коротко сказала я и предъявила одно из своих «липовых» удостоверений. — Мне хотелось бы знать, во сколько вы приехали на выезд к Гирину.

— Гм… — пожал плечами сухопарый, — а кто его знает. Это водитель наш, Славка, должен знать. А мое дело — лечить.

— Понятно. Когда вы были в подъезде дома Гирина и возле этого подъезда, вам не приходилось видеть вот этого мальчика?

И я протянула врачу «Скорой помощи» фото Илюши Сереброва, влепив настороженный взгляд в лицо медика. Тот взял фотографию, глянул на нее и снова пожал плечами с совершенно равнодушным видом:

— Да не видел я его. Нет.

— Припомните.

— Не видел. Разве что Ося Колобок, санитар, видел. Щас позову. О-ося!

Вызванный санитар Ося, он же Иосиф Колоб, оказался рыжим детиной под два метра ростом и со здоровенными, до пояса оголенными ручищами, густо поросшими рыжей шерстью. Он походил не столько на медработника, сколько на мясника со скотобойни. Если представить себе собирательный образ «пожирателя детей», то санитар-мясник Ося подходил к нему идеально.

Фотографию Илюши он разглядывал, верно, с полчаса. И сбоку, и с оборотной стороны. При этом он пришлепывал губами, и от него шел устойчивый запах медицинского спирта. Этот запах был самым медицинским из всего, что было в его облике.

— He-а, — наконец сказал Ося. — Не было такого. А что, умер, что ли? Вроде свеженький.

И он непонятно к чему захохотал. Спиртовое веяние усилилось. Я была мало склонна воспринимать сомнительный юмор Оси и сказала:

— Значит, не видели?

— А на кой он мне? — сказал гражданин Колоб. — Я заправлялся. Работа у нас нервная, без спиритуса вини денатурати, — щегольнул он ломаной латынью, — недолго и остекленеть. Вот и лечил нервы.

— Вы мало похожи на человека, у которого расстроены нервы, Иосиф, — сухо отметила я.

— Правда? — пробасил тот. — Ну, будем считать, утешила, родная. А тебя как зовут? — приступил он ближе.

— Ося, не шали, — предостерег его сухопарый врач, — товарищ — из милиции. Иди вон к Таньке из кардиологии клейся.

— Яволь, барин, — козырнул веселый санитар, похожий на мясника, и удалился. Следующим собеседником оказался водитель Слава. Этот был куда менее несносен и огромен, чем санитар Ося, и отвечал хоть и без особой охоты, но быстро и четко.

— Мы приехали в начале шестого, — сказал он. — Да, в начале шестого. А через десять минут уехали. Мальчика этого не видел. Я вообще никого не видел. Был там какой-то пьяный дворник, вот его приметил. Он спал на груде листьев в глубине двора. Этого типуса еще с прошлых раз запомнил. Я ведь к этому Гирину в третий раз еду.

— Да, знаете, — подключился врач, — этот Гирин — он ипохондрик. Такой человек, который думает, что он болен. Причем болен решительно всем, хотя сам здоров, как бык. Нет, конечно, у Гирина есть отклонения в работе сердца. Но они незначительные. Да в его возрасте у него просто идеальное сердце — для семидесяти-то лет! У молодежи сейчас кардиология сплошь и рядом. Не говоря уже об онкологии и урологии.

— Ну что же, — проговорила я, — спасибо. Если будет нужно, обращусь.

— А что, у вас тоже со здоровьем проблемы? — проговорил сухопарый. — Цвет лица у вас бледный, да. Недосыпаете, вижу. Так что будут проблемы…

— Спасибо, — буркнула я, — я не то имела в виду. Не проблемы.

— А, с мальчиком? Вам же сказали, что не видели такого. Не видели. До свидания.

* * *

— Я буду жаловаться в соответствующие инстанции. У меня связи! Это полное пренебрежение правами граждан! Как-кое бе-зо-бра-зие!!! Больной человек вызывает «Скорую», ждет чуть ли не два часа, и наконец они являются! — Сидящий передо мной совершенно лысый человек, в черной шапочке и в роговых очках с толстенными стеклами, потряс в воздухе воздетым кверху указательным пальцем. — Вы согласны, что служба «03» находится в безобразном состоянии, не правда ли?

Я едва успела кивнуть, а человек в шапочке уже снова накатился, как лавина:

— Я гостил у племянницы, она живет в Нью-Йорке, и там у нее прихватило сердце, так они приехали через считаные минуты. Счи-тан-ные минуты! Видели ли вы когда-либо подобное у нас, а, милая моя? Ничуть! И не ищите даже.

Абрам Ицхакович Гирин — а это был именно он — выпалил свою гневную речь и удовлетворенно откинулся на спинку кресла. Его круглое лицо порозовело. Откровенно говоря, этот человек, которому по паспорту было семьдесят один год, выглядел цветущим пятидесятипятилетним мужчиной. Его не старили даже чудовищные древние очки.

— Абрам Ицхакович, — произнесла я, — простите, а в котором часу приехала «Скорая»?

— Да ровно через два часа после того, как я ее вызвал! Безобразие!!

— Так. А когда же вы ее вызвали?

— А вот это, милая моя, я могу сказать вам совершенно точно. Совершенно точно. Вызывал я ее без пятнадцати четыре. Именно так. Без пятнадцати четыре, — с явным удовольствием прислушиваясь к собственному голосу, этакому значительному баритону, повторил он.

— Таким образом, получается, что они приехали без четверти шесть, не так ли?

— Значит, так оно и получается, — строго сказал Гирин. — А вы, милая моя, наверное, увлекались в школе математикой? Так ловко считаете. Мой внучатый племянник Аркаша выиграл городскую олимпиаду по математике. Между прочим, он и в биологии силен. Его папа, мой племянник Ленечка, блестящий ученый. Член-корреспондент Академии наук. Понимаете? И при всем при этом в нашей стране отвратительно работают службы. Я уж не говорю о спецслужбах, — нажал он голосом на приставку «спец». Лысина его порозовела.

— Абрам Ицхакович, — терпеливо проговорила я, — в сущности, мы еще не добрались до главной темы. Ради чего, собственно, я и спрашивала вас обо всем этом.

— Так вы из комитета общественного контроля? — всполошился он. — Знаете, а я уж было думал, что с исчезновением советской власти все эти гражданские образования также почили в…

— Простите, но я вовсе не оттуда. Вы даже не дали мне представиться поподробнее. (В очередной раз пришлось засветить многострадальное удостоверение.) Известен ли вам Илюша Серебров?

Гирин смотрел на меня с остолбенелой задумчивостью, наклонив голову набок. Потом склонил голову к другому плечу, как пожилой попугай, и проговорил:

— Так вот оно что, значит. И сыном уже заинтересовались. А я говорил. Я, между прочим, предупреждал Ивана Алексеевича, что бесконтрольно ребенок расти не может. Сколько эксцессов, боже мой! — Он всплеснул пухлыми ладонями. — Это же сущий беспредел, как говорят теперь. И что же натворил наш юный Серебров? По чести сказать, — понизив голос, хитро произнес Гирин и почему-то оглянулся на дверь, ведущую в соседнюю комнату, — мальчик тревожный. Сума ему, конечно, не грозит, в семье денег куры не клюют, но таки ж тюрьма!.. Вот в чем вопрос, — почти по-гамлетовски закончил он. — Не люблю я этого Илюшу. Не люблю.

— Абрам Ицхакович, примерно в то самое время, когда к вам приехала «Скорая помощь», Илюша вышел из дома в соседний магазин и пропал. Понимаете? Не вернулся, хотя прошло уже почти три дня.

— Исчез? — выговорил Гирин. — То есть как это… исчез? Куда?

— Ну, например, некоторые ваши соседи полагают, что он провалился сквозь землю, — отозвалась я, припоминая деда Бородкина, — в буквальном смысле.

Гирин непонимающе глянул на меня поверх очков:

— Сквозь землю? Ну, знаете… И что, прямо так до сих пор не вернулся?

— Вот именно.

— А куда же смотрит отец?

— А отец уехал. Нет его в России.

Гирин зацокал языком:

— А-та-та! Скверно. Ай как скверно! Боже ж ты мой, дожили! И вы думаете, что эта «Скорая» могла увезти ребенка? Да? Ну же, признаться, такая гипотеза могла бы быть не лишена вероятия. Тем более если вспомнить обличье того санитара, огромного, рыжего!.. Он — вполне мог, милая моя. Он похож на польского живодера. И при всем при этом, милая моя, санитара того зовут точно так же ж, как моего младшего зятя. Старший-то у меня Фима, он в Израиле, а вот младший — Иосиф. Подумать только!..

На лице гражданина Гирина отразилось неподдельное негодование. Казалось, он был раздосадован тем обстоятельством, что санитар Ося — тезка зятя, куда больше, чем исчезновением мальчика.

— Вы знаете что, милочка, — добавил он, — вы сходите к Сванидзе, Альберту Эдуардовичу. Я его дядюшку знавал. Прекрасный был человек, хотя и в КГБ работал. А племянник подкачал.

— Чем же это? — спросила я. Нелестные суждения о моем недавнем соседе по купе неожиданно задели меня за живое.

— Подкачал, — повторил Гирин. — Прокурорский он. Мы таких в тайге лопатами глушили. Такие, как этот Альбертик, всю жизнь в тени да в тепле отсиживались. В то время как другие… э-эх! На севере диком стоит одиноко, особенно утром, со сна!.. — неожиданно закончил он.

— А вы что, были политкаторжанином?

— Да был я, — нехотя отозвался Гирин. — На Колыме. И в дурдоме был. Хорошо выгляжу, правда? Так я вам скажу, девушка: в дурдоме все хорошо выглядят. Все. Особенно кто в смирительной рубашке. А к Сванидзе сходите. Может, он вам что и преподнесет. Он, между прочим, с Иваном Алексеичем, отцом Ильи, на ножах. И такой же таки гром на весь подъезд стоял, когда с неделю назад Илюшка проколол прокурору покрышки, и Альберт Эдуардыч обещал Илюшку отделать по-свойски. Я свидетель. Я слышал. На лестничной клетке Сванидзе ругался.

— Альберт Эдуардович обещал Илью наказать? — медленно вымолвила я.

— А то ж. Говорил, что посажу, дескать, тебя в мешок и отвезу на свалку, чтоб тебя, Илью то есть, там бомжи на закуску слопали.

— Он так говорил?

— Так он в ораторском пылу что угодно провозгласить может. Да вы у отца, у Ивана Алексеевича, спросите. Он на шум выскочил и Сванидзе едва не пришиб. Тот едва дверь захлопнуть успел. А Иван Алексеевич пообещал, что если тот тронет его сына, то он шавку прокурорскую — так Серебров выразиться изволил — пристрелит собственноручно. Вот такая у нас тут идиллия, — закончил Гирин. — Вы спросите у Иван Алексеича.

— Так он же уехал, я говорила.

— А, совершенно верно. Запамятовал. Память у меня, знаете, ослабла. Да и вообще здоровье не то стало. Не то. А эта «Скорая помощь»… — вернулся Абрам Ицхакович на накатанную колею.

— Благодарю вас, — кивнула я. — Не могли бы вы оставить мне ваш номер телефона? Мало ли что потребуется уточнить… и чтобы не приходилось беспокоить вас визитом.

— Да, конечно, — ответил Гирин, провожая меня до входной двери. — А к Сванидзе вы все-таки спуститесь. Он в квартире подо мною живет. Я его залил однажды, — добавил он и с сим, не прощаясь, захлопнул дверь. Эхо удара гулко раскатилось на весь подъезд. Это эхо, по всей видимости, сильно напугало невзрачного человечка с козлиной бородкой и в коротковатом, старого фасона, плаще мышиного цвета. Человечек поднимался по лестнице мне навстречу. Он вздрогнул и выронил чемоданчик прямо к моим ногам. После этого он не поднял чемоданчик, а смотрел на меня и остолбенело моргал.

Я наклонилась и подцепила чемоданчик пальцем.

— Вот, возьмите, — проговорила я.

— Спа-спасибо. Там… там инструменты, — невесть к чему сказал он.

— Вы — слесарь-сантехник? — улыбнулась я.

— Н-нет. Позвольте. Я не слесарь. Я — доктор. Врач. А почему… почему слесарь?

Я грустно улыбнулась и прошла дальше. Человек поморгал мне вслед и, засеменив, остановился перед квартирой Гирина. Весь его вид выражал испуг. Он посмотрел по сторонам и позвонил в квартиру Абрама Ицхаковича. «Кто?» — послышался деловитый басок хозяина. «Абрам Ицхакович, это я, Лакк», — ответил человечек и, пыхтя и отдуваясь, провалился в недра гиринской квартиры.

Л-а-к-к. Смешная фамилия, и еще смешнее он ее выговорил: по буквам, чтобы каждая звучала в отдельности.

Впрочем, размышления о смешном коротком человечке с еще более смешной и короткой фамилией Лакк быстро оставили меня. Не до того.

Я остановилась посреди лестничного пролета и задумалась. По сути, сообщение Гирина о крупной ссоре Сванидзе и Серебровых могло объяснить то внимание, с которым Берт Эдуардович отнесся к факту исчезновения мальчика. Он точно так же опасался, что подозрения падут на него, и Иван Алексеевич Серебров, с его крутым нравом, короткий на расправу здоровяк, доставит бедному прокурорскому работнику массу неприятностей. Еще бы, обещать мальчишке посадить его в мешок и отвезти на свалку, чтобы Илью «слопали на закуску бомжи», — это мог ляпнуть только человек с языком ну совершенно без костей. Как у Альберта Эдуардовича Сванидзе.

Я вспомнила бегающие глаза Берта, когда он вместе с Ноябриной Михайловной Клепиной вошел в наш офис. Я вспомнила его подрагивающие руки, из-за чего он, собственно, пролил кофе на новый ковер светлых тонов. Предательская мысль посетила меня.

…А что, если в самом деле? Почему бы и нет?

Он? Но зачем? К чему усложнять себе жизнь? Я знала Берта Сванидзе не так давно, но успела его изучить. В сущности, это был очень неплохой человек. И едва ли он подходил на роль похитителя детей. А даже если и причастен к исчезновению Илюши каким-то боком, то вряд ли это произошло по его злому умыслу. Это могло произойти только в одном случае: на него кто-то надавил. Но в любом случае, так или иначе, нужна была встреча со Сванидзе. И — разговор начистоту.

 

9

Дома я его, разумеется, не застала. На работе разыскать его удалось не сразу, а мобильный телефон экономный Альберт Эдуардович отключал всякий раз, когда находился возле стационарного телефонного аппарата, домашнего или рабочего. Наконец удалось выловить его, но Сванидзе был сумбурен, чем-то явно огорошен, и потому мне удалось перекинуться с ним буквально несколькими фразами:

— Берт, нужно встретиться и поговорить. Когда сможешь?

— Что… а… ну… я…

— Если ты сейчас не занят, то давай сейчас.

— Не, сейчас не… В общем, вечером. Знаешь… это… клуб «Маренго»? Я там пью кофе с коньяком. Это… ты не знаешь… это — в Кузьминках.

— Зачем же пить кофе в Кузьминках, если живешь в центре? Экономишь, что ли?

— Я, знаешь ли… поясню свою мысль. Там — уютно и народу… значит… вот.

Против обыкновения Альберт Эдуардович был на редкость косноязычен. Только серьезная причина могла расстроить его не в меру полноводный дар речи.

— Что-то случилось?

— Мария, все потом… все — потом. Значит, в «Маренго»… подтягивайся туда к девяти вечера. Спросишь у бармена, где я. Там меня хорошо знают. Он тебе объяснит. А теперь — извини, тут, знаешь ли, запарка на работе…

Из трубки полились короткие гудки: Альберт Эдуардович, не говоря «до свидания», бросил трубку. Это так не походило на его обычные церемонные, тягучие прощания по полтора часа, что сомнений больше не оставалось: Сванидзе взбаламучен, что называется, до последней черты…

Я села в машину и выехала на трассу. Грозный час пик еще не пробил, но в центре движение всегда такое, что иной раз хочется в сердцах хлопнуть дверцей и пойти пешком. Впрочем, не стоило отдаваться на откуп эмоциям. На повестке дня стояло знакомство, очное или заочное, с Алексеем Игоревичем Звягиным. Начальником охраны Сереброва, любовником его жены и — возможно — человеком, который сыграл не последнюю роль в исчезновении Илюши Сереброва. Так или иначе, но Алексей Игоревич был перспективной фигурой для дальнейшей проработки.

Я свернула в относительно тихий и комфортабельный переулок, решив добраться до серебровского офиса окольными путями. Так было длиннее, но спокойнее. А автомобильные пробки выводили меня из себя и лишали возможности спокойно размышлять.

Но не тут-то было. В одном из хваленых тихих переулков меня тормознул щеголеватый автоинспектор и, приложив руку к фуражке, вежливо проговорил:

— Старший инспектор Кириллов. Ваши документы, пожалуйста.

— Да, конечно, — сказала я, расстегивая сумочку и доставая права и техпаспорт, — а в чем дело, товарищ инспектор? Скорости я точно не превышала.

Щеголеватый инспектор не ответил: он просматривал документы. Потом наклонился к окну и проговорил:

— Видите ли, Мария Андреевна, вам придется потерпеть небольшую и несколько неприятную процедуру. Но ничего страшного, если, конечно, все чисто. Дело в том, что мы сейчас пробиваем данные по угону. Ваша машина в точности походит на угнанную. Так что вам придется пройти в нашу служебную машину и немного подождать, пока мы все проверим и перепроверим.

— Какой еще угон? — переспросила я. — Вы, господин инспектор, наверняка ошиблись. Ну хорошо, — раздраженно добавила я, — хорошо, проверяйте! Но ведь вы меня часа три проманежите, а у меня дела.

— Еще раз извините, — любезнейшим тоном сказал старший инспектор Кириллов, — я прекрасно понимаю ваше возмущение. Но только и вы войдите в наше положение. Прошу вас, выйдите из машины.

Я пожала плечами и подчинилась. Бело-голубая машина автоинспекции стояла тут же, на углу небольшого уютного парка, коими так богата столица.

— Вот сюда, на переднее сиденье, — кивнул инспектор Кириллов, — пожалуйста.

Я пробурчала под нос что-то о чрезмерной старательности ментов, когда это не надо, а когда надо, вырисовывается сплошная халтура, и села в машину. Но развить мысль о несвоевременности оперативных мероприятий, предпринимаемых представителями законности, мне не удалось. За спиной возник глухой, сумрачный шепот, прорвался резкий звук, и темно-серая хрустящая пелена вырисовалась перед глазами. Это было так просто — заманили, накинули на голову мешок… я вскинулась, чтобы дать отпор, но в нос и тотчас же в легкие проникло что-то тошнотворно-сладкое, я конвульсивно вдохнула глубже, и каркающая тьма заклубилась у меня перед взором. А потом — потом было так, как бывает, когда в ходе прямого эфира с площади какой-нибудь хулиган бьет по камере, камера падает об асфальт, разбивается — и вместо четкой картинки на первый план прорывается черно-белая, с рябящими белыми звездочками, пустота…

* * *

Я очнулась от надсадного бормотания в виске. Сначала я подумала, что это кто-то бубнит мне в правое ухо, но тут же поняла, что я просто прихожу в себя, и шумит в голове.

Я открыла глаза. Так получилось, что я обрела зрение на несколько мгновений раньше, чем слух, потому что я увидела упитанного молодого человека, который, глядя на меня, беззвучно шевелил губами. Бессловесное шевеление длилось секунд пять, пока наконец я не различила:

— …глядит. Ну, сейчас узнаем, что к чему. Добрый день, красавица.

— Добрый, коли не шутите, — пробормотала я и интуитивно повернула голову влево. Там стоял брюнет в темных брюках и белой рубашке. На боку в кобуре обозначался пистолет. Красивое лицо брюнета было хмурым, волосы растрепались. Он глядел на меня с явным неудовольствием.

— А я думала, что вы повыше будете, господин Звягин, — пробормотала я.

Да, это был он, начальник охраны Сереброва. Так получилось, что я ехала к нему самостоятельно, а меня подвезли. И уж конечно, я не рассчитывала, что встречусь со Звягиным при таких обстоятельствах.

Лишь после того, как я увидела главного из тех, кто меня захватил, я окончательно определилась в пространстве. Мы находились в просторной комнате с высоченными потолками и минимальным количеством мебели. Я полулежала на диванчике, подогнув под себя ноги, а правая моя рука затекла, я ее почти не чувствовала. И это неудивительно, потому что она была неестественно выгнута и пристегнута наручником к батарее. Запястье ломило.

Я привстала и несколько изменила свое положение на диване так, чтобы рука начала снова обретать чувствительность, а браслет наручников не так впивался в кожу. Звягин молча наблюдал за мной.

— Ну что же, — наконец сказал он, — вот и поговорим. Выйдите все.

Трое молодых людей в одинаковых черных костюмах тотчас же покинули комнату. Остался только Звягин и еще один, в котором я при ближайшем рассмотрении признала того самого старшего инспектора Кириллова, который приятно удивил меня любезной манерой обращения. Он подошел к окну и прикрыл жалюзи. В комнате образовался мягкий голубоватый полумрак, приятный для глаз.

— Кто вы такая? — отрывисто спросил Звягин.

— Мне кажется, что об этом вам может рассказать вон тот господин, который представился мне старшим инспектором Кирилловым. Он видел мои документы и знает, как меня зовут.

— Меня вовсе не интересует, как вас зовут! — отрезал Звягин. — Мы не в клубе, и я с вами не заигрываю, так что ваше имя меня не интересует. Я спрашиваю, какого черта вы третий день вынюхиваете во дворе Сереброва!

— Третий день?

— Третий! Сначала ходила к этим Клепиным, потом во дворе с синяками терлась, а сегодня у Гирина была! Что вы делаете во дворе моего шефа?

— Вашего шефа? — переспросила я, невинно захлопав ресницами. — Простите, у такого важного молодого человека, как вы, еще и шеф есть? А я думала, что вы сами босс.

— Ты мне тут дурочку не валяй, корова, — грубо сказал Звягин. — Ты чего вынюхивала во дворе, а? Что тебе надо?

— А я думала, что вы сами догадаетесь, — ответила я.

Звягин пожал плечами и вынул из внутреннего кармана фотографию Илюши Сереброва.

— Вот это, — произнес он, — вот это я нашел у тебя в сумочке. Кроме того, там же были несколько «паленых» удостоверений и связка отмычек. Если бы ты была из мусарни, то не таскала бы с собой подобное барахло. К тому же у тебя «беретта», а такое оружие в органах не носят. Кто ты такая? Почему у тебя в кармане фото Ильи? Ну, говори, сука!

— А вы не такой вежливый, как ваш сослуживец, господин Кириллов, — сказала я угрюмо, — или он не Кириллов? Что он не инспектор, я уже вижу определенно.

Звягин и тот, кто представился мне Кирилловым, недоуменно переглянулись. Алексей Игоревич милостиво озвучил обуревавшие их эмоции:

— Да ты че, швабра, ума лишилась последнего? Она тут еще и вопросы задает!

Сказав это, Звягин коротко размахнулся и влепил мне увесистую пощечину. По всей голове пошел гул. Моя голова мотнулась назад, и показалось даже, что страдальчески хрустнули шейные позвонки.

— Вот истинный джентльмен, — проговорила я, выплевывая струйку крови прямо на диван. — Сразу дает даме понять, что ему от нее надо.

Звягин не спеша вынул пистолет из кобуры. Снял его с предохранителя с тем сладострастным видом, с каким он занимался сексом с Камиллой Серебровой. Его глаза возбужденно блестели. «А, он же любит садо-мазо, — припомнила я фрагменты той видеозаписи, — экспериментатор!.. А такие обычно изобретательны».

— Вот что, моя дорогая Маша, — сказал Звягин. — Я не буду долго тебя уговаривать. Я вообще не люблю уговаривать женщин: считаю это насилием над личностью. Все женщины сами просили и умоляли меня, чтобы я их осчастливил. Так что я буду краток: или ты сейчас же внятно и четко рассказываешь, кто ты такая и какого хера трешься где не надо, или я последовательно простреливаю тебе ручки и ножки, а потом трахаю по полной программе. Вот этим пистолетом в том числе. И не думай, что меня смутит вид крови. Это меня даже заводит.

И он с чрезвычайно игривым видом прицелился в мою левую ногу, свисающую с дивана. Я невольно подобрала ее под себя.

— Не поможет, — коротко сказал мне Кириллов.

— А что мне… что я должна рассказать? — быстро заговорила я. — Я ничего такого не делала. Я не понимаю, что вас могло бы заинтересовать в моем графике. Тем более, кажется, вы и так хорошо меня пропасли.

— Так, да? — отозвался Звягин. — А к чему у тебя в сумочке фото Ильи? А? Это ведь ты… — он приблизился ко мне на два шага, — это ведь ты, драгоценная, его забрала, так? А теперь ждешь, когда приедет отец Ильи, Серебров, чтобы тянуть из того деньги. Так?

— У вас хорошая фантазия.

— А зачем же тогда у тебя это фото? Тем более, как мне кажется, оно из семейного архива Серебровых, не так ли?

Я промолчала.

— Правильно, — продолжал Звягин, — ну конечно, это ты похитила Илью. Это ведь ты была позавчера в квартире Сереброва, не так ли? Ты, ты. Ты очень ловко представила все так, словно Илья у себя в комнате. Иван Алексеевич сдуру не догадался, а вот Мила… Камилла — она смекнула, что никакого Ильи там и в помине нет. И не спрашивай, как она догадалась. Догадалась. Что же теперь ты ответишь? Ну? Где Илья, сука? Если с ним что-то случилось, тебе кранты, понимаешь, тварь?

— Вы все любезнее и любезнее, — выговорила я. Нижняя губа начала напухать, язык тоже ворочался, как будто в него залили свинца, так что говорила я с трудом. — Не знаю, кто похитил Илью, но по вашему чудесному поведению, Алексей Игоревич, создается впечатление, что это сделали вы.

Он нахмурился.

— Так, ты знаешь, как меня зовут? Чудесно. Ты вообще, я смотрю, информированная дама. Ну что же — поделись улыбкой, то бишь информацией, своей, и она к тебе не раз еще вернется. Как поется в песенке. Ну что же ты заглохла? Валяй, разглагольствуй дальше. Пока это меня забавляет. Хуже будет, когда эта волынка мне наскучит. Правда, Кириллов?

— Совершенная правда, Алексей Игрич, — с готовностью отозвался «инспектор».

«Сказать правду? — подумала я. — А что, если этот Звягин и есть похититель Ильи? По всему выходит, что так оно и есть. Иначе он не стал бы так дергаться, не стал бы прокатывать эти опасные и дорогостоящие штуки с мнимой автоинспекцией. Видно, крепко он на нервах сидит. Так сказать правду? Ведь хуже не будет. Даже в том случае, если он действительно забрал Илюшу для каких-то своих целей. Правда, он утверждает, что это сделала я… Ну что же, сыграем, если так. А то он такой бешеный. Еще в самом деле ноги поотстреляет, а они мне дороги как память».

— Алексей Игоревич, — выговорила я, — я, конечно, могу быть с вами откровенна, но где гарантия, что я выйду отсюда живой? Вы, судя по предыдущим эпизодам, человек увлекающийся. Распотрошите, как курицу, и над могилкой не всплакнете. А у меня отправиться на тот свет в планах пока не значится.

— Ты будешь еще и условия ставить?

— А почему бы и нет? Вы же не беспредельщик. Так что придем ко взаимовыгодному решению, а?

Я произнесла это так уверенно, что в его глазах даже мелькнуло сомнение. Ага! Наверняка подумал, по себе ли ношу взял! Надо двигаться в том же направлении. Я пошевелила цепью наручников и сказала:

— Господин Звягин, я представляю частную структуру, которая задействована в поисках Ильи Сереброва. Попрошу отметить для себя — поисках, а не похищении, как вы тут великодушно предположили. Мой босс — человек с очень большими связями, и ему не составит труда вычислить вас в случае, если со мной что-либо произойдет. Я не преувеличиваю. (Хотя, бесспорно, преувеличение имело место быть.)

— Частную структуру? — переспросил Звягин. — Кто же, простите, вас нанял? Иван Алексеевич?

— Он ничего не знает об исчезновении сына, так что не задавайте провокационных вопросов, — сказала я. — Нет, мы наняты не им.

— А кем же?

— Дело в том, Алексей Игоревич, что я лишена удовольствия ответить на ваш вопрос. Наш клиент пожелал остаться анонимным, и я не назову его имени.

— Вот как? — прошипел Звягин. — Не назовете? А, быть может, этот ваш клиент и есть тот самый, кто похитил Илью… а потом он нанял вас для отвода глаз, чтобы…

— Нет, нерабочая версия, — перебила его я, — вы противоречите самому себе, Звягин. Видно, вам ужасно хочется найти Илью первым. Если он уже не у вас.

Звягин побледнел и вскинул было пистолет, но усилием воли смирил себя и с длинной натянутой улыбкой спросил:

— Конечно, я хочу его найти. Все-таки это сын моего босса, которому я предан. Похищать… зачем мне похищать его?

Не знаю, что произошло со мной в следующий момент. Наверно, сказалось влияние чертова Берта Сванидзе, любящего брякать чудовищные вещи в самый для того неподходящий момент.

— Ну, хотя бы затем, чтобы он не говорил отцу про вас с Камиллой, а еще лучше — не передал ему запись, где вы, господин Звягин, образно именуете ее, Камиллу, суккубом. Такое женское демоническое существо, как вы ей сами поясняли, отдыхая после секса.

Воцарилось молчание. Звягин словно окаменел. Кириллов, кажется, тоже не ожидавший такого оборота беседы, кашлянул и произнес:

— Ни хрена себе! Ты что, Леха, в самом деле оттопыриваешь жинку Сереброва? Я же тебе говорил, придурку, — не лезь, запалит она тебя! Она привыкла только своим сладким местом подмахивать, а в мозгах у нее пустота зияющая, так что зря это ты так с ней, ду-ри-ла…

Звягин молча повернулся к нему. Скрежетнули белые голливудские зубы. Вскинулась рука с зажатым в ней пистолетом, и грянул выстрел. Кириллов схватился за левую сторону груди. Сквозь его пальцы, конвульсивно комкающие рубашку, толчками выбивалась кровь. Колени парня подогнулись, и он, обернувшись вокруг собственной оси, ничком упал на пол.

Убит.

Звягин, кажется, и сам не понял, что он только что сотворил. Я увидела его перекошенные белые губы, сощуренные яростные глаза-щелки и поняла, что если в следующую секунду не предприму чего-либо очень решительного и кардинально меняющего ситуацию, то мне — конец. Такой глупый, бессмысленный, как и всякая смерть человека, вынужденного умирать в двадцать семь лет.

Я попыталась, растянувшись, достать до своей «беретты», которая вместе со всем содержимым моей выпотрошенной сумочки лежала на журнальном столике в полутора метрах от дивана. Тускло звякнула, натягиваясь, цепочка наручников, браслет рванул кожу запястья — и в то же самое мгновение Звягин врезал по столику ногой.

Стеклянная столешница разлетелась вдребезги. Столик сложился вдвое. Мои вещи посыпались на пол, пистолет отбросило почти что к окну.

— Ишь, сука! — негромко сквозь зубы проговорил Звягин. — Разгубастило ее! Видишь теперь, что со мной шутки плохи!

— За что ты его убил?..

— Его? Кириллова? За то, что болтал не по делу. — Звягин успокаивался. Его бледное лицо приобретало более живой оттенок, губы порозовели. Он налил себе полстакана виски, бросил кубик льда и выпил несколькими глотками. На зубах захрустел лед.

— Ну ты и псих, Звягин, — злобно сказала я, — кто тебя, дерганого такого, в охрану-то серебровскую взял? Да еще на ключевую должность? Нервный! Как ты теперь из этого дерьма выпутываться будешь-то? Ну, пристрелишь ты меня, ну, трупы заныкаешь, а дальше-то что? Все равно рано или поздно приплывешь!

— А ты молчи, — деревянным голосом сказал он, — откуда знаешь про нас с Камиллой?

— Да так, есть одна запись. Видео. Хорошее такое видео. В фильм категории XXX не стыдно вставить.

Он полуприкрыл глаза веками, отчего его лицо приобрело отстраненное и надменное выражение.

— Где она?

— Запись?

— Да.

— В надежном месте. И если ты меня убьешь, то она тут же попадет куда следует, — блефовала я.

— Уж не в полицию нравов ли? Дескать, как дядя с тетей себя плохо ведут…

Он еще и шутит!

— Ты сам представляешь, дорогой мой Звягин, куда и кому, — ответила я. — В конце концов, даже когда Ивана Алексеевича нет в городе, можно отправить ему по «электронке». А если видео его заинтересует, можно представить и подлинник.

— Су-ка! — раздельно выговорил он. — Значит, так. Я должен получить эту киношку.

— С удовольствием тебе ее отдам, если ты подскажешь, где мне найти Илью, — отозвалась я.

Он словно очнулся. Вскинул на меня тяжелый взгляд. В глазах плавали недоумение и злоба.

— Ты сама поняла, что сказала? — бросил он. — Откуда я знаю, где Илья? Зачем он мне нужен?

Я хотела проверить реакцию. Я сказала:

— Зачем? Ну, хотя бы затем, чтобы разъяснить ему запреты для детей до шестнадцати лет. Нельзя смотреть порнуху, а уж тем более снимать ее.

Звягин вскочил в кресле и выпучил на меня глаза. Таким возбужденным он не был даже в тот момент, когда убивал Кириллова. Тогда было холодное бешенство, а теперь — теперь было видно, что он ошеломлен. Оглушен тем, что я ему сказала, как мешком по голове. Да. Он ничего не знал. Он не знал, что Илья их выследил. Потому что сейчас он изумился совершенно искренне, и он не притворялся: ТАК сыграть нельзя. Ведь не Смоктуновский же он!

— Как? Иль… Иль-я? — густо запинаясь, пробормотал он. Его лицо пошло багровыми пятнами. — Он… это он нас с Камиллой?.. Он — на камеру?

— Совершенно верно, — сказала я, почти против воли наслаждаясь его замешательством, чувствуя себя сильнее, хотя он сидел с пистолетом в руке, из которого только что застрелил человека, а я корчилась на диване, прикованная к батарее наручниками. — Все так и есть, Алексей Игоревич. Илюша вообще очень развитый мальчик. Мало ли в чем он еще мог уличить своих домашних?

— Брешешь… — пробормотал Звягин. — Что ты знаешь… откуда ты знаешь… брешешь!

— Господин Звягин, так мы ни до чего не договоримся. Вы, конечно, можете меня убить. У вас это получается удивительно элегантно и, главное, безо всякого повода. Но лучше бы вам этого не делать. Зачем вам нужно, чтобы Иван Алексеевич наслаждался операторским мастерством своего сына? Серебров человек ревнивый, горячий, сама видела. Он вас размажет. Или не так?

— Хорошо, — наконец сказал он. — Я подумаю. Ты пока тоже поразмышляй.

С этими словами он вышел из комнаты, оставив меня наедине с трупом Кириллова. Я печально посмотрела на тело убитого. Честно говоря, несмотря на гнусную выходку этого типа с ролью автоинспектора, Кириллов мне даже понравился. По крайней мере, я бы предпочла, чтобы он стоял в комнате в добром здравии, а вместо него валялся этот гнусный красавчик, начальник серебровской охраны Звягин.

Впрочем, у Кириллова не оставалось более никаких проблем в связи с безвременной кончиной, в то время как у меня этих проблем был вагон и маленькая тележка. Однако же их можно было как-то решить. С этой мыслью я осмотрела наручники, которыми меня приковали к батарее.

…Откровенно говоря, Звягин поступил очень опрометчиво, оставив меня одну. Он, верно, подумал, что я окрылена простенькой надеждой променять свою жизнь на «киношку». Подумал, что я не рискну ничего предпринять из опасения навлечь на себя его гнев. Ах. Алексей Игоревич, Алексей Игоревич! Не вы первый столь самонадеянны.

Я вытянула пальцы щепоткой, чувствуя, как кровь пульсирует в кончиках. Я знала, что нужно одним резким движением высвободиться из браслета наручника, «пронырнуть» его, иначе все пойдет прахом: второй попытки не будет. Боль не позволит. Освобождающий рывок причинял кисти такую боль, что повторить его было выше человеческих сил.

Я зажмурилась и, придержав браслет второй рукой, рванула…

Рррраз!! Кисть прошла сквозь браслет, на коже тыльной стороны ладони заалели две полосы, быстро тяжелея, ширясь и отекая кровью.

Ничего. Это — ни-че-го. Самое трудное — впереди. Я не любила тех эпизодов в моей жизни, когда требовалось все, на что я была способна. Тогда в обыкновенной молодой женщине просыпалось существо иного порядка, в корне отличное от нее самой. То существо, которое поднял и взлелеял во мне мой покойный учитель Акира. В последнее время я старалась как можно реже вспоминать о нем, не потому, что мне чужды благодарность и признательность, а — из чувства самосохранения. Акира был пограничным существом, балансирующим на некой грани. Бытия и небытия, жестокости и нежности, разума и инстинкта. Человека и зверя. Акира научил меня выживать, когда я, детдомовская девочка, еще только начинала открывать глаза на мир. И каким же большим и жестоким казался он мне тогда!

Теперь, когда Акира давно мертв, когда существо, поднятое и взлелеянное им во мне — пантера! — просыпается все реже, а моя жизнь все спокойней укладывается в предначертанные ей рамки, я стараюсь не будить в себе зверя. Жуткую, первородную способность, освобожденную изощренным искусством Акиры, — способность убивать легко и быстро. Когда я становилась на грань, когда люди или обстоятельства вынуждали меня цепляться за последнюю возможность выжить — во мне что-то сдвигалось. Наверное, нечто подобное происходит с сомнабулами.

Но сомнабулы чаще всего — это безобидные и бессмысленные лунатики. А пантера, просыпающаяся во мне, не подконтрольная волевым усилиям, — была страшна. Кошка-оборотень, кошка, повинующаяся инстинктам, точнее, одному, но сильнейшему инстинкту: самосохранения. И так всегда. Ведь стоит судьбе поставить меня на грань небытия, на ребро безумия и в двух шагах от гибели — и эта кошка пробуждалась. Всегда, раз за разом — одно и то же — жуткое пробуждение. Вспыхивали желтые фосфоресцирующие глаза, из мягких-мягких подушечек на лапах мгновенно выныривали несущие гибель когти, и тонкий звериный нюх неотвратимо подхватывал летящий по ветру запах крови. Никогда, никогда не желала я такого, но это происходило помимо моей воли!..

Сейчас я была спокойна. Я знала: пока что ситуация подконтрольна мне, и бессознательно просила этих людей, этих молодчиков Звягина не препятствовать мне уйти. Не дай бог им поставить меня на грань. Не надо! Ведь тогда — куда что разлетится, уйдут все обстоятельства и все мотивы, забудутся Илюши, Серебровы и Звягины, и останется только одно: я должна выжить! Только это будет биться в мозгу, только это будет направлять все мои действия.

Я подобрала с пола свой пистолет, аккуратно сложила в сумочку свои вещи. Вставила в «беретту» новую обойму.

И шагнула к окну.

 

10

Я полагала, что нахожусь где-то в городе. Ничуть не бывало. Когда я приоткрыла жалюзи, открывшиеся лесопосадки ясно указали на то, что я за чертой Москвы. Конечно, зеленых насаждений и в столице хватает, но что-то я не слышала о постановлении столичного правительства, разрешающем строить коттеджи в парках, скверах и естественных лесополосах Москвы.

Меня привезли на дачу. Ну что же, пусть дача. Я откинула жалюзи и, открыв окно, выглянула наружу. Мне повезло в том, что это был второй этаж, а не первый или, тем более, полуподвальный. Действительно — повезло, без иронии. Потому что на окнах первого и полуподвального этажей коттеджа были мощные металлические решетки, протиснуться сквозь которые мог разве что жидкометаллический киборг Т-1000 из фильма «Терминатор-2».

На окнах второго этажа решеток не было. Я высунула голову в окно. На улице было уже довольно темно, и я, прикинув, решила, что времени около восьми вечера. Я выбралась наружу и, повиснув на руках, спрыгнула вниз. Приземлилась довольно удачно, в цветочную клумбу, где была мягкая земля. Я выбралась из клумбы и бросилась к ограде, которой была обнесена дача. Возле запертых фигурных ворот топтался парень в камуфляже и с автоматом. «Ишь ты, — подумала я, — строят из себя крупных авторитетов. Даром что этот Леша Звягин себя-то в руках держать не может, не говоря уж о других. Бараны!»

Я улучила момент, когда охранник повернулся ко мне спиной, и перемахнула через ограду. Дальнейший путь до ближайшей дороги оказался короток. Я тормознула ближайшую машину, в которой оказался любвеобильный кавказец. Он тут же предложил мне познакомиться поближе, и только после того, как я предъявила ему пистолет, несколько умерил свой пыл.

— Довези до Кузьминок, а, — попросила я, глядя на него доверчивыми глазами, но не убирая пистолета.

Кавказец закивал.

Ну что ж, следовало признать, что на этот раз я отделалась легким испугом. Что отнюдь не облегчает ситуации. То, что еще недавно казалось в меру занудным, в меру банальным делом с пропавшим мальчиком (ежегодно по России пропадает двадцать тысяч детей, и девяносто процентов уже никогда не находят!), существенно осложнилось. Я стала свидетельницей убийства. На моих глазах застрелили человека. Кроме того, этот Звягин знал, что у меня находится компрометирующий его материал. Этого компромата с лихвой хватило бы на то, чтобы он, по меньшей мере, вылетел с работы. С некоторой степенью вероятности можно было бы заключить, что ознакомься Иван Алексеич Серебров с тем, что отснял его сын Илья, и Алексей Звягин мог не только вылететь с работы, но и умереть не своей смертью, как его отец, Игорь Викентьевич.

Но вряд ли Звягин был причастен к исчезновению Ильи. Это заключение можно вывести из многих слагающих, но главным я все-таки считала свою интуицию. И она мне подсказывала, что Звягин тут ни при чем. Да не удивился бы он так Илюшиным операторским успехам, будь мальчишка у него!

Тут что-то другое.

И я, переведя дыхание, сконцентрировала свои мысли на приближающейся встрече со Сванидзе.

Выйдя из машины в Кузьминках, на улице с длинным патриотичным названием Памяти Юных Ленинцев, я тут же позвонила боссу. Родион Потапович схватил трубку мгновенно, чего за ним практически никогда не наблюдалось.

— Да! Мария? — произнес он, в то время как я не успела еще и слова произнести. — Ты?

— Совершенно верно, босс, это я. Могу вас поздравить: меня чуть не убили. Сбежала.

— Конечно, Звягин?

— Он самый.

— Нервничает?

— Не то слово, босс, — проговорила я, подумав, что по телефону распространяться о бездумном убийстве Кириллова не стоит. — Весь на нервах.

— Значит, уже знает.

— Знает? Что знает?

— Сегодня вечером Иван Алексеевич Серебров вылетел рейсом на Москву из Милана. Сорвался, можно сказать.

— Вот как. А откуда вам это известно, босс?

— Да есть человек в Аэрофлоте. Я попросил его отслеживать по компьютеру все заказы на имя Сереброва. На всякий случай. Ну вот. Случай и оправдался.

— Но почему он оставил Италию? Он же на неделю…

— Значит, были причины. Были причины, — повторил Родион Потапович. — Быть может, кто-то сообщил ему об исчезновении сына. Кто-то… но кто?

— Да, причина может быть, пожалуй, только эта, — проговорила я, — только эта. А кто сообщил, как вы думаете?

— Пока не знаю. Но — непременно узнаю. Непременно узнаю, Мария, — твердо проговорил Родион. — А насчет Звягина ты меня не удивила. Он, верно, тоже узнал, что его шеф вылетел. Позвонили доброжелатели из Италии.

— Когда же Серебров будет в Москве?

— Сейчас без пятнадцати девять. Через пять минут его самолет заходит на посадку. Так что в начале десятого Серебров уже будет спускаться по трапу.

Сообщив мне это, босс, не прощаясь, положил трубку, сочтя разговор завершенным.

Серебров возвращается! Черт побери! Нарочно не придумаешь! Это кто же мог маякнуть отцу пропавшего ребенка, что Илья уже четыре дня как исчез? Ведь все, решительно все были против того, чтобы Серебров узнал — и Клепины, и Звягин, и Камилла, а соседи едва ли могли знать номер личного сотовика Ивана Алексеевича! Совершенно ясно, что сообщил кто-то близкий, кто-то хорошо знакомый — и мне в том числе знакомый!..

Бедная, бедная Ноябрина Михайловна! Вот уж воистину кому попадет на орехи по полной программе!

Я взглянула на свой мобильник. Без пяти девять! О том, где находится пресловутый клуб «Маренго», я не имела ни малейшего представления. Правда, несколько сердобольных прохожих примерно указали мне, в какой стороне это находится, но они смотрели не столько на мое лицо, сколько на грязную обувь (после клумбы на звягинской даче), порванную куртку и заляпанные кровью джинсы.

Да, кстати, и на лицо-то они старались не смотреть больше по той причине, что распухли щека и нижняя губа, в углу рта запеклась кровь.

Сначала мысленно, а потом и вслух я костерила злополучного Звягина, от которого воспоследовали такие неприятности, которые, впрочем, казались невинным пустячком по сравнению с тем, что могло последовать дальше. Клуб «Маренго» я наконец нашла, но меня не захотели пускать туда на том основании, что я не соответствую нормам фейс-контроля.

Пришлось доставать чуть ли не самое грозное (и самое липовое) из моих удостоверений и тыкать в нос охраннику, чтобы тот сменил гнев на милость…

* * *

Сванидзе я нашла в ВИП-кабинке, где тот уныло распивал кофе. Без коньяка. При этом он безбожно курил и вяло просматривал какую-то газету. То, что он не придавал чтению прессы особого значения, я поняла из положения газеты: Альберт Эдуардович держал ее в перевернутом виде.

При моем появлении он молча развел руками.

— Да, неприятности не только у тебя, Сванидзе, — сказала я, присаживаясь. — Я, как видишь, тоже сопричислена лику мучеников. А что у тебя неприятности, так это видно по твоему кислому виду и по сегодняшнему телефонному разговору, когда ты, что называется, не смог пояснить свою мысль.

— Да уж, — буркнул тот, — пояснишь тут… А у тебя-то что? Попался особенно горячий поклонник?

— Можно сказать и так. Но я первая спросила, как говорят дети. Что у тебя за такая запарка на работе? Я же не просто так, из праздного любопытства.

Сванидзе отвернулся и едва ли не уткнулся длинным своим носом в кофе.

— Глупости какие-то, — наконец ответил он, — звонили на работу с угрозами.

— С какими еще угрозами?

— С очень даже реальными. Говорили, что Иван Алексеевич узнает, что я похитил его сына, и тогда мне конец.

— А ты что?..

— Да нет, конечно! Как ты могла подумать? Идиотизм какой-то… — пробурчал Сванидзе. — Я сам понимаю, что это чисто нервное, но когда тебе, скажем, каждый день звонят и говорят, что ты негр, то поневоле начнет казаться, что твоя кожа темнеет, что волосы начинают курчавиться, а в голосе появляются африканские шаманские завывания. Понимаешь, Мария?

— Берт, и все-таки ты темнишь. С какого перепугу будут звонить с такими глупостями именно тебе? И кто звонит?

— Голос мужской. Мерзкий такой. И словно бы… ты знаешь, такое впечатление, что я его слышал уже. Недавно… или давно. Противный такой голосок… и очень информированный, знаешь ли, Мария! Упоминает любопытные подробности из моей личной биографии, да такие, что я и сам изрядно подзабыл.

— Что за подробности?

Сванидзе снова потупился. Что выглядело весьма фальшиво.

— Да так, знаешь ли… — буркнул он, — разные там юношеские шалости.

— А то, что ты обещал Илюшу Сереброва посадить в мешок и отвезти на загородную свалку на закуску бомжам, это он в перечень юношеских шалостей включал?

Сванидзе, казалось, даже не удивился. Просто терпеливо заморгал и пробормотал:

— А, уже разболтали? Ну, было по глупости… Он мне, скотина, покрышки проколол. А тебе кто сказал? Этот… как его… дворник Калабаев или дед Бородкин?

— Нет. Гирин, Абрам Ицхакович, твой сосед сверху.

— Наседка болтливая тож… — буркнул Сванидзе. — А что он меня заливает постоянно, не говорил?

— И это говорил. Он вообще много чего говорил, и преимущественно не по делу. Хотя впечатления сплетника он все-таки, наверное, не производит.

— Это Гирин-то не производит? — обрадованно воскликнул Сванидзе, очевидно, удовлетворенный соскальзыванием беседы с неприятной для него темы. — Да он, знаешь ли, такой тип, что палец в рот не клади. У него, между прочим, подзорная труба есть. Говорят, он с ее помощью в окна подглядывает — кто чем занят. Не то, чтобы сексуальный маньяк, его секс вроде как не интересует, а — вообще. Для общего развития.

— В вашем дворе вообще много товарищей, интересующихся жизнью соседей, — произнесла я, — взять хотя бы упомянутых тобой деда Бородкина, Антон Антоныча, и дворника Калабаева. Эти тоже всем подряд интересуются. Непонятно только, как среди таких наблюдательных граждан среди бела дня мог пропасть мальчик, а ведь совершенно очевидно, что пропал он где-то у них под носом, далеко не отходя. Да и эта записка: «Ваш ребенок вне опасности…» Между прочим, Берт, ты с самого начала стал темнить. Привел в наш офис эту Ноябрину Михайловну. Принял участие в ее судьбе, так сказать! Да никогда бы ты не стал ее приводить, если бы исчезновение мальчика и тебя каким-то боком не касалось.

Сванидзе покачал головой и произнес:

— Знаешь что, Маша… история старая и неприятная, и если захочешь, то тебе расскажет твой же босс. Он тоже, кажется, в ней поучаствовал.

— Родион Потапович? В какой такой истории? — недоуменно воскликнула я.

— А ты спроси. Мне рассказывать — как-то неловко. Да и не надо это тебе. Меньше знаешь — дольше живешь.

Та-ак, подумала я. Родион Потапович! Опять он что-то усиленно скрывает от меня! В принципе, это в духе моего босса: приберечь главную тайну на десерт и эффектно, с привлечением чуть ли не театральных декораций раскрыть ее. Господин Шульгин никогда не трудился раскрываться передо мной до конца и, несмотря на то что мы сотрудничали с ним уже несколько лет, я тем не менее не могла представить себе масштабов его возможностей и определить, откуда он черпает ту или иную информацию. От этого возникало немало неприятных ситуаций. К примеру, однажды я почувствовала за собой слежку и в результате хитрого маневра выловила того, кто, как оказалось, за мной следил. А это оказался человек Родиона. Страховочный вариант.

И таких случаев было немало, причем иногда — с более печальным исходом. Обижаться на Шульгина было бессмысленно, потому что он только улыбался в ответ на мои упреки в недоверии и говорил, что информация — это как лекарство: отпускается дозированно. И чаще всего мне было нечем крыть. Босс просчитывал развитие ситуации на несколько шагов вперед и не давал мне поводов для нареканий — кроме тех, что построены сугубо на эмоциях.

Однажды я ему сказала:

— Знаете, Родион Потапович, ваши шерлокхолмсовские штучки с недомолвками могут выйти боком. Возникнет неожиданная ситуация, которой могло бы не быть, если бы вы мне больше доверяли. Знаете, быть глупым доктором Уотсоном — не самое приятное занятие.

Босс улыбался и пожимал плечами…

Так, значит, он и теперь не потрудился довести до меня все стороны этого дела. Есть какая-то старая история, о которой не хочет говорить Сванидзе и переводит стрелки на Родиона. А крайней то и дело оказываюсь я.

— Знаешь что, Берт, — зло проговорила я, — пей-ка ты свое кофе, шути, веселись, а я пошла!

Сванидзе успел поймать меня за локоть:

— Погоди же! Сейчас я поясню свою мысль. Думаешь, мне это все нравится? Глупости. Кто-то звонит и угрожает, а я буду веселиться, как ты только что сказала, и списывать на чьи-то шутки? Да как бы не так! И если ты думаешь, что дело лишь в исчезновении этого нечастного ребенка, то как бы не так! Боюсь, что самое неприятное ждет нас впереди!

— Ага. Например, непредвиденное возвращение Ивана Алексеевича Сереброва. Он, кстати, уже в Москве.

Сванидзе вопросительно посмотрел на меня и хотел что-то сказать, но в этот момент зазвонил мой мобильный. Взглянув на экранчик, где высветился номер звонившего, я убедилась, что меня беспокоят с квартиры Сереброва.

Признаться, сердце екнуло. Едва ли за такой короткий срок Иван Алексеевич Серебров мог добраться от аэропорта до своей квартиры, к тому же он не мог знать моего телефона, но тем не менее…

— Слушаю.

— Мария, это Ноябрина Михайловна! — всколыхнулся в трубке перепуганный голос. — Это я… я одна… я боюсь!

— Ноябрина Михайловна, говорите спокойно и по порядку. В чем дело?

— Просто я осталась одна, совсем одна… Их тоже похитили!..

— Кого? Кого похитили?

— Сашу и Игната!

— Как — похитили?

— А вот так! Их нет!

— Может, они просто пошли прогуляться?

— Прогуляться? Да вы что, издеваетесь? — Ноябрина Михайловна всхлипывала, взвизгивала и уже не выбирала выражений. — Какое — прогуляться? У Игната вывихнута нога, я же вам говорила, что он вывихнул ногу в день того проклятого матча, когда исчез Илюша! Куда… куда ему идти-то? Особенно в такую отвратительную погоду? Дождь, слякоть… Что же мне делать?

— А ваш муж, Александр?

— Его тоже нет! К тому же его вещи раскиданы! На полу — кровь! Я уехала к подруге на вечер, сейчас приезжаю, а их нет! Не-е-ет!! Никого, никого нет, огромная пустая квартира, понимаете вы, нет?!

«Очередные выходки Звягина и команды? — подумала я. — Бросился за мной в погоню по горячим следам и приехал на квартиру к Сереброву, где обретаются эти богом обиженные Клепины? Но зачем? Зачем похищать этого слабоумного Игната, зачем похищать этого Алексашу, который похож… черт знает на что он похож?! Зачем все это?»

— Вы можете приехать? — Ноябрина Михайловна уже почти рыдала.

— Одну минуту, — сказала я и вопросительно глянула на мрачного Сванидзе: — Берт Эдуардыч, ты сейчас куда? Не домой ли?

— А куда ж еще…

— Ты на машине?

— Ну да.

— Подкинешь?

Он кивнул.

— Ноябрина Михайловна, — сказала я уже в трубку, — ждите. Через полчаса. Никому не открывайте, на телефонные звонки не отвечайте. Если приедет… — Я чуть не ляпнула: «Если приедет Иван Алексеевич, ему тоже не открывайте, у него ключи должны быть», — но поспешно добавила: — Если приедет кто-нибудь из родственников и знакомых, тоже не открывайте.

— Какие еще родственники и знакомые… — простонала та.

— Я позвоню вам условным сигналом, вот так… — И я описала, как именно я позвоню в дверь. — Ну все. Ждите.

— Ты уже допил кофе? — повернулась я к Альберту Эдуардовичу.

— Да.

— Готов?

— Поехали. — Сванидзе помолчал, а потом, поколебавшись, спросил: — А что, Серебров в самом деле в Москве?

— Да, здесь. По крайней мере — должен быть, — быстро ответила я.

 

11

Ноябрина Михайловна Клепина встретила нас в позе вселенского горя: заламывая руки и выдирая волосы на висках. Впрочем, разглядев ее ближе, я сделалась куда как далека ото всякой иронии. Глаза Клепиной сильно распухли и покраснели, они постоянно слезились, даже когда она и не плакала.

Сванидзе молча прошел в квартиру вместе со мной.

— Вот… — только и выговорила бедная родственница, проведя нас в одну из спален и указывая на разбросанные по полу вещи: брюки, рубашки, носки. — Вот… это вещи Саши. Это его…

— Это спальня Александра, — сказала я, опускаясь на корточки и внимательно разглядывая пол. — Так?

— Да…

— Очень интересно… А где спал Игнат? Ведь вы сказали, что ему нужен был покой и он почти не ходил. Где он лежал?

— Так… он… в моей комнате.

— Он находился там постоянно?

— Ну разве только в туалет…

— Мне кажется, чтобы идти в туалет, не нужно проходить мимо комнаты Александра. Откуда же тогда здесь это?

И я вытянула из-под кровати тапок, который был позавчера вечером на Игнате. Тот самый, в черно-белую полосочку и с кретиническим красным помпоном, похожим на нос бутафорного пьяницы.

Ноябрина Михайловна недоуменно уставилась на тапок и наконец выговорила:

— Может, они поменялись… гм…

— Может, и так. А что касается раскиданных вещей и следов крови на полу, то тут вы совершенно правы, Ноябрина Михайловна. А у вас у самой есть какая-нибудь версия?

Она всхлипнула и вперила в меня испуганный взгляд.

— Ну, предположение, что тут могло произойти, — поправилась я.

— Ах, да… А что же? Ворвались в квартиру, схватили, похитили. Саша и Игнат отбивались, пролили кровь, но силы были неравны…

Изложив эту героическую версию, по фабуле напоминающую древнерусский эпос «Евпатий Коловрат» (о битве полка русских богатырей с тьмами поганого Батыя), Ноябрина Михайловна зарыдала.

— Быть может, она недалека от истины, — сказал Берт Сванидзе. — Нужно опросить соседей и тех, кто был во дворе. Там ведь постоянно вечером кто-то есть, так?

— Отлично, — сказала я, — ты побудь с Ноябриной Михайловной, а я пока что опрошу соседей. Если версия моей клиентки верна, то должен же был кто-то что-то слышать, правильно? Кстати, Ноябрина Михайловна, у вас есть фонарик?..

— Найду… А зачем?

— Пойду искать золото в Альпах, — бессмысленной фразой из рекламы ответила я.

* * *

Соседи по площадке ничего не слышали. Как уже упоминалось, квартиры по одну сторону площадки принадлежали Сереброву (и были переделаны в одну, а лишняя входная дверь замурована), в другой жил Сванидзе, а еще в одной обитала полуглухая озлобленная бабка и ее дочка с мужем, которые в момент моего прихода упоенно выясняли отношения. Как оказалось, делали они это уже часа два или три, с рукоприкладством, битьем посуды и переводом кухонной мебели на дрова, так что ничего не слышали. И не услышали бы, вторгнись в их дом даже улюлюкающая орда недавно упомянутого хана Батыя.

Абрам Ицхакович Гирин, живший этажом выше, не открывал. То ли его не было дома, то ли он изволил почивать. Или просто не хотел общаться. Последнее было наиболее вероятным.

Я пошла на улицу. В этот момент мимо меня прошмыгнул маленький пугливый человечек и опрометью бросился бежать к стоявшей неподалеку грязной «восьмерке». Машинально я прихватила его за плечо:

— А ну-ка, стойте.

Он вздрогнул так, будто я ткнула его электрошокером. Я развернула его к себе лицом и произнесла:

— Погодите… где-то я вас уже видела. Вы от кого?

— Я от Гирина, Абрам Ицхакыча, — проговорил он, дергая рукой. — Я его лечу. Я — врач. Я его лечу, я его знакомый, — повторил он еще раз.

Я вспомнила.

— A-а, вы доктор Лакк, — сказала я, улыбнувшись этой смешной фамилии. — Как здоровье Абрам Ицхаковича?

— Уже лучше. Теперь он вне всякой опасности, — еще в большем темпе частил он. — Мне пора. Пора.

— До свиданья, гражданин Лакк, — сказала я. «Вне всякой опасности». Где-то я уже слышала эту фразу. Где?

Доктор Лакк сел в свою «восьмерку» с гнутым крылом и поехал к шлагбауму. Тут ему пришлось выскакивать из машины и поднимать железку. Он пыхтел и пыжился, но сил не хватало. Если бы не случайный прохожий, то он и не сумел бы.

Я отвернулась от шлагбаума…

Было уже около десяти вечера. Дул отвратительный промозглый ветер, шел мелкий дождь. Под ногами чавкала грязь. Фонари расплывались мутными желтыми кляксами. Ничего более скверного нельзя было придумать.

Я огляделась по сторонам, а потом мой взгляд упал на уже известный мне деревянный помост. Фонарь освещал его дрянным рассеянным светом. Помост был сдвинут, и под ним мутно прорисовался ломоть пустого черного пространства.

Я приблизилась на два шага и тут увидела у бордюра что-то красноватое. Я наклонилась и потянула это нечто пальцами.

…Нет, этот предмет был красен не оттого, что был перемазан в крови. Ничуть. Просто это был помпон с дурацкого тапка, которые носил Игнат Клепин. Один тапок валялся наверху под кроватью в спальне Алексаши, а второй… фрагмент второго я держала в руках.

Я пробормотала себе под нос ругательство и, положив помпон в карман, откинула помост в сторону и полезла в колодец. Я зажгла фонарь. Сердце колотилось. Не знаю, отчего, но я была уверена в своей догадке: концы сегодняшней головоломки с исчезновением Клепиных спрятаны вот в этом черном, как африканская ночь, канализационном колодце.

Я медленно спускалась. Вчерашняя экскурсия с Антон Антонычем Бородкиным дала представление о том, сколь осторожно следует вести себя при этом входе в подземный лабиринт. Лестница, сырая, холодная и ржавая, леденила пальцы.

Наконец я спрыгнула на дно. Я подняла фонарь, освещая пространство. Откровенно говоря, я не очень хорошо помнила, где Антон Антоныч поддевал своим ломиком, открывая доступ в подземную столицу. Но я пока что и не могла представить, зачем мне это может понадобиться. Я провела фонарем по бетонной стене, по полу, выхватила фрагмент огромной трубы, обернутой желтой изоляцией… и негромко вскрикнула от неожиданности.

Из-под брошенной на землю полосы этой самой изоляции торчала босая человеческая нога. Я подошла и, опустив фонарик, подняла край полосы. Высветилась вторая нога, в крови и забинтованная.

Я отшвырнула изоляцию и замерла.

Передо мной неподвижно лежал Игнат Клепин. Его всклокоченная голова была как-то неловко повернута, подбородок оказался почти что над левым плечом. Пальцы конвульсивно переплелись, лунки ногтей уже посинели. Он был мертв.

Ему просто свернули голову, как куренку.

Я опустилась возле него на колени и аккуратно обшарила его одежду. Потом не без труда разжала его пальцы и увидела, что они в крови. Глубокий порез был на указательном, среднем и большом пальцах правой руки. С большой степенью вероятности можно было заключить, что порез был нанесен одним и тем же орудием, одним и тем же движением.

Кровь уже засохла. Обследовав тело, я пришла к выводу, что Игнат умер около полутора, максимум — двух часов тому назад.

— Нарочно не придумаешь… — машинально пробормотала я. — Эх, Игнат, Игнат… А твой непутевый папаша, верно, валяется где-то тут поблизости… Или же затащен чуть поглубже и брошен в одном из тоннелей этого пресловутого «метро-два». Там его никогда не найдут. Или найдут много лет спустя, как говорил дед Бородкин.

«И не только говорил, — пришла мысль, — но и показывал. Тот череп в россыпи щебня. Как говорил Антон Антоныч, куча народу пропадает, и никто не находится. Эта смерть бедного Игната, к сожалению, бросает свет на участь Ильи Сереброва. Скорее всего, мальчика тоже уже нет в живых. А найти тело семилетнего ребенка в гигантских катакомбах, которые, по уверению все того же майора Бородкина, размером со всю Москву… нет, это нереально».

Но кто убил Игната? Кто убил Игната и, наверно, его отца, Алексашу? Это требовало разгадки.

И вдруг мороз продрал меня по коже. Я внятно услышала стон. Человеческий стон. Он доносился из глубины подвала, оттуда, куда под крутым углом уходили огромные трубы. Я негромко позвала, но ответа не получила. Тогда, светя себе фонариком, начала медленно спускаться по откосу вдоль труб.

— Кто тут?

Нет ответа. Но он и не потребовался, ответ пришел уже через несколько шагов, когда я наткнулась на ржавую решетку и — у ее подножия — на лежащего ничком человека. Я тронула его за плечо и попыталась перевернуть. Человек издал стон, и я почувствовала, как по моей руке течет что-то горячее.

Я направила луч фонаря ему в лицо. Обычно человек жмурится или вовсе закрывает глаза, когда в темноте ему светят в лицо. Но этот не зажмурился. Его глаза были бессмысленны. Во рту пузырилась кровавая пена.

В шее торчала металлическая заточка, по которой все еще сочилась кровь. Кровь была всюду — на полу, на решетке, на одежде человека. В некоторых местах она уже подсохла, и можно было сказать, что удар был нанесен не несколько минут назад, а гораздо раньше. Быть может, этот человек мучился здесь — со смертельной раной! — час или более того.

Верно, его ударили заточкой примерно в то же время, как убили Игната. Или — чуть позже.

Лицо лежащего передо мной человека было так искажено, что я не сразу узнала в нем… нет, не Алексашу.

Дворника Калабаева, члена чудо-организации отставного майора Бородкина.

Кажется, он увидел меня. Зашевелился. Чудо, что он вообще все еще жив с такой раной в шее.

— Ка… ва… — вырвалось у него.

— Что? Что?

— О-ни…

— Кто — они? Кто тебя пытался убить? Кто убил Игната? Где они?

Говоря все это, я не отдавала себе отчета в том, что Калабаев чисто физически лишен возможности отвечать на такое количество вопросов. Когда же я сообразила, то немедленно полезла за телефоном, чтобы вызвать «Скорую». И тут же выругалась: нет приема. Пришлось вылезать из люка, что, впрочем, я сделала с облегчением. Калабаева я трогать не стала, следуя главному медицинскому принципу: не навреди. С такой раной в шее даже малейшее усилие может стать для него смертельным. Да, это чудо, что он жив до сих пор.

Обретя под ногами асфальт серебровского двора, я вызвала «Скорую». После этого я не стала подниматься в квартиру, а села на лавочку под детским грибком. Мысли вращались вокруг убитого Игната и тяжело раненного дворника Калабаева.

«А что, если это один и тот же автор, на нем и смерть Игната, и исчезновение Алексаши, да и Ильи, если копать дальше? — мелькнула мысль. — А что? Почему бы и нет? Дед Бородкин знает эти кварталы как свои пять пальцев, плюс еще метров на сто под ними — в буквальном смысле! Мотивы? Мотивы могут быть у кого угодно. Ведь бывали же случаи, когда озлобленные жизнью, нищетой представители старшего поколения похищали детей новых русских и требовали за них выкуп, проще говоря: «Делись, живоглот!» Случалось. А дед Бородкин и его организация теоретически вполне способны… К тому же в их «организации» состоит этот мальчишка Марат, который уже как-то раз требовал выкуп за Илью. Шутка шуткой, но в каждой шутке, как известно, есть доля правды.

Что касается сегодняшнего кошмара, то порез на пальцах Игната вполне соответствует той заточке, что торчит сейчас в шее Калабаева. Быть может, Игнат пытался вырвать заточку, и вырвал… но конструировать такие непроверенные версии — пустая трата времени.

Нужно проверять».

В этот момент послышались раскаты сирены, и перед шлагбаумом, преграждающим въезд во двор, остановилась машина «Скорой».

— Твою мать! — гаркнул кто-то. — Нагородили тут р-р-разных рогаток, не продерешься! Ося, подними эту чер-рртову железяку!

Я поднялась с лавки. Ну конечно! Во двор въезжала та самая машина, которую ожидал по своему вызову Гирин. Она тормознула у подъезда, и из машины вышла уже знакомая мне команда: сухощавый доктор, могучий санитар Ося, а за рулем остался сидеть водитель Славик.

— Эй! — крикнула я и помахала рукой. — Вы не в подъезд идите! Там пока что со всеми все в порядке. Хотя, к сожалению, это временно, — добавила я, думая о том, что Ноябрина Михайловна еще ничего не знает.

— А, это вы? — пробасил огромный Ося. — Что же вы на ветру да на дождике сидите-то? Прохватит, потом будете маяться. Или в тепло не к кому идти?

— Вы, Иосиф, сейчас пригодитесь мне как мужчина, — сказала я. — Готовы?

— А как же! — гаркнул тот. — Такой симпатуле и не услужить!

— Вы меня не поняли. Я пока что и без вас обойдусь. А вот те двое, что там, в люке, вряд ли. Вот вам фонарь. Там у решетки лежит человек с проникающим ножевым ранением шеи. Его нужно осторожнее…

Ося наморщил лоб и без дальнейших рассуждений полез в канализационный колодец…

* * *

Не стану описывать, что сталось с Ноябриной Михайловной после трагической новости о смерти сына и исчезновении тела мужа. Упомяну только, что ее увезли в больницу вместе с дворником Калабаевым.

Последний до больницы не доехал. Он скончался в машине «Скорой».

Меня же и Альберта Эдуардовича Сванидзе придержали в серебровской квартире приехавшие менты. К Берту, приняв во внимание место его работы и занимаемое положение, отнеслись с большим уважением и осторожностью, а вот со мной расшаркивались меньше. Впрочем, Сванидзе вступился за меня и заявил, что я его давняя и проверенная коллега и работаю в очень солидной фирме.

Благодаря Сванидзе я освободилась гораздо раньше, чем это могло быть. К тому же босс куда-то запропастился, он не брал трубку. А уж Родион Потапович был способен вытащить меня практически из любой неприятности, связанной с милицией. Сказывались его пресловутые связи, о которых он так мало мне говорил.

Обошлось без вмешательства босса. Ведущий расследование опер проговорил:

— Ну что же, спасибо. Надеюсь, что вы сказали правду. Всю правду, — выделил голосом он.

— Всей правды я, к сожалению, и сама не знаю, — отозвалась я, — но как узнаю — непременно скажу. Так что вы, товарищ оперуполномоченный, на всей правде не настаивайте.

— Она сегодня перенервничала, — сурово пояснил Сванидзе, видя, что опер недовольно на меня косится, — так что вы уж не очень.

— Откуда у вас повреждения на лице? — спросил тот.

— На дачу ездила, — буркнула я. — На забор напоролась. Устраивает такой ответ?

Сванидзе фыркнул, опер махнул рукой и крикнул своим:

— Ладно, сворачиваемся. Труп в морг, заточку на экспертизу. Все!

— А где хозяин квартиры? — повернулся он ко мне. — Серебров Иван Алексеевич?

— Он должен быть здесь, — сухо ответила я.

— А где же он?

— Должен вот-вот приехать. Задерживается, значит. Или вообще решил дома не ночевать.

«Хотя вряд ли, — договорила я про себя, — если вернулся из Италии, то уж не для того, чтобы шляться по клубам со своей потаскушкой Камиллой. Или… или на него напрямую вышли похитители его сына? Быть может. Хотя, как это ни печально, Ильи скорее всего нет в живых… Но не надо каркать! Будем надеяться на лучшее».

— Будем надеяться на лучшее, — повторила я вслух.

— У тебя есть предположения? — осторожно спросил Альберт Эдуардович.

Я оглянулась на уходящего опера и негромко, раздельно произнесла:

— Мне кажется, что у тебя — у тебя — есть предположение. Не так ли, Берт?

Сванидзе молча глянул на меня и отвернулся…

Домой, то есть в офис, мне пришлось ехать на метро. Для тех, кто не знает, скажу, что офис находится на первом этаже того же здания, на втором этаже которого я обитаю.

Второй день, пусть не подряд, мне приходилось ехать домой на метро. Сама по себе поездка на метро не была для меня чем-то из ряда вон выходящим — все-таки я не принадлежу к сонму небожителей, — но второй день на меня оглядывались. Еще бы… такой видок.

От метро я прошла пешком, благо недолго. Наш двор уже спал, убаюканный тихим дождиком. Центр, а тихо. Только прислушавшись, можно было различить еле внятный рокот машин… Посреди двора торчала она, наша башня, некогда перестроенная из простой трансформаторной будки. С виду она походила не уменьшенную копию небоскреба, только лишенную грандиозности и ладности, присущей этому виду зданий. В свое время офис надстраивали этаж за этажом, пока не возвели этакую вавилонскую башню. Вавилонское же смешение языков у обитателей этой башни тоже имело место: Родион часто не мог найти общего языка со своей супругой Валентиной, я упорно не принимала пса Счастливчика, а всем нам был чужд язык маленького Тапика, лепечущего на чудовищном младенческом наречии.

Впрочем, Валентины и Тапика сейчас в Москве не было: Родион отправил их погостить к родственникам в Тверь.

Подходя к своему нескладному, но очень уютному дому, я чувствовала, как утихают во мне волнения и потрясения сегодняшнего дня. Их было много, слишком много, чтобы дать спокойно уснуть, не перебрав всех перипетий: знакомство с врачами, беседа с Гириным, всполошенный и косноязычный Сванидзе, назначающий свидания на окраинах, веселые ребята Звягина, убийство Кириллова, побег с загородной виллы, и, наконец — звонок Ноябрины Михайловны, вслед за которым открылось новое преступление: похищение Алексаши и убийство его сына Игната. Да и сама Ноябрина Михайловна госпитализирована.

Это если не упоминать аврального прилета Сереброва, о котором сообщил мне босс. Да и самого босса что-то долго в офисе не было. Сейчас надо будет у него спросить…

Я вынула ключи и открыла входную дверь. В приемной был включен на полную мощность верхний свет. Я подумала, что Родиону Потаповичу, на которого иногда находили соображения экономии и он начинал проверять платежки по коммунальным услугам, следовало быть повнимательнее.

На пороге валялся ботинок. Я подумала, что проклятый шарпей Счастливчик в очередной раз проник в обувной шкаф и распотрошил его до основания. Хотя нет… не может быть. Счастливчика-то забрали в Тверь.

— Босс! — позвала я. — Я вернулась. Ну и веселый был день, скажу я вам, босс. Сейчас зайду к вам и расскажу все по порядку.

И я направилась к нему в кабинет. Дверь была чуть приоткрыта, и я не глядя толкнула ее.

— Босс, я…

Слова застыли у меня на губах, а я застыла от ужаса. Нет, день еще не кончился… он еще не кончился, этот проклятый день!!!

Прямо передо мной в своем кресле полусидел мой босс. Лица его я не видела, потому что босс уронил голову на крышку стола. Его кудрявые волосы слиплись от крови. По поверхности столешницы растекалась лужица крови.

По столу были раскиданы осколки хрустальной вазы, которая обычно стояла на журнальном столике. Осколки же валялись и на ковре.

— Родион… Пота… — вырвалось у меня, но остаток фразы предательским сухим комом застрял в горле. Я увидела такие подробности, которых не смогла охватить первым взглядом.

В правой руке босса был пистолет. Его, босса, пистолет. Он любил все немецкое, и это был его «вальтер». Мои колени подогнулись, и я мягко скользнула на пол.

Господи, он застрелился!!

…Нет. Этого не может быть.

 

12

Постаравшись быстро прийти в себя, я приблизилась к столу и осторожно приподняла голову Родиона Потаповича. Слава богу! Слабый, нитевидный пульс едва прощупывался. Но он жив, жив! Второй раз за вечер я набрала номер «Скорой»…

Только после этого, оглянувшись, я увидела то, что доныне ускользнуло от меня.

На диване, который обычно облюбовывали наши посетители, сидел, точнее, полулежал мужчина. Его массивный корпус был неподвижен. Он сидел, склонив голову на плечо. Его можно было бы принять за спящего, если бы не одно «но».

Этим «но» была красная точка пулевого пробоя на лбу и спускающаяся из него до переносицы ниточка крови.

Я вздрогнула и откинулась назад всем телом, потому что узнала убитого.

Это был Иван Алексеевич Серебров. Сильвер.

Но что он делал в нашем офисе и как разыгралась эта трагедия?

Одной «Скорой» теперь не обойдешься. Я набрала 02 и скрепя сердце произнесла:

— Убийство на Сретенке. Записывайте точный адрес…

После этого, подумав, я позвонила Сванидзе. Он взял трубку на десятом гудке и пробормотал затухающим сонным голосом:

— Ну, кого еще?..

— Это Мария, слушай сюда, Эдуардыч. Приезжай немедленно к нам в офис. По пустякам мотаешься, а тут такое… Ты все-таки в прокуратуре по нашему округу, не исключено, что это дело тебе поручат.

— К-какой округ? — сонно лепетнул он. — К-как-кое еще дело?..

— Мокрое, — отчеканила я. — Родион валяется с разбитой головой, а еще у нас тут наличествует труп Сереброва. Вот такие дела!

Сванидзе на том конце трубки издал непонятный сдавленный звук, а я сказала: «Жду!» — и бросила трубку.

Я осмотрелась по сторонам и, стараясь ничего не задевать, начала обследовать кабинет. Я быстро наткнулась на чужеродный предмет, которого никогда не видела у Шульгина ранее. Предмет лежал на полу у ног Сереброва.

Это был маленький диктофон, которые обычно используют журналисты. У нас таких отроду не водилось, Родион использовал куда более совершенную звукозаписывающую технику. Даже Валентина, которая была очень демократична в своих пристрастиях, никогда не пользовалась такой примитивщиной. Да и зачем ей диктофон?

Я вынула из сумочки спецперчатки, очень тонкие, почти не снижающие чувствительности ощущений. Такие перчатки остряк Сванидзе именовал «наручными презервативами». Юмор сомнительный, но по существу — верно. Я взяла в руки диктофон. В нем была кассета. Она была отмотана до самого конца. Я отмотала чуть вперед: тишина. Я отмотала побольше. Опять тишина. Я перемотала кассету на самое начало и снова включила воспроизведение. Та же тишина. Я уже хотела выключить, как вдруг услышала звук захлопываемой двери: это пошла запись.

Я с трепетом стала слушать.

«— Это вы будете Родион Шульгин, да? (Я узнала могучий голос Сереброва, сейчас лежавшего передо мной на диване мертвым.)

— Да.

— Моя фамилия Серебров. Я хотел с вами поговорить. (В голосе говорившего слышались откровенная агрессия и вызов.)

— Вы, бесспорно, можете со мной поговорить, но вовсе не обязательно держаться такого тона.

— Вы еще меня учить будете, что ли? Ладно, епта! Нечего трепаться попусту. Мне сказали, что это ты похитил моего сына! Мой сын исчез и… (Серебров издал что-то вроде рычания.) Это ты, бля, это ты!

— Иван Алексеевич, если не ошибаюсь? Так вот, Иван Алексеевич, смею вас заверить, что вы ошиблись. Я не похищал вашего сына. Отнюдь.

— Что же тогда ты и твоя вонючая конторка суете в это свой нос? Я знаю, епта, что у тебя рыло в пуху. Отвечай!!

— Я не понимаю, господин Серебров, на основании чего мы можем с вами дискутировать. Мне кажется, что вы не привели никаких доказательств, говорящих в пользу вашей версии. Вы не привели имени человека, который навел вас на эту версию, бесспорно, являющуюся абсурдной. И поставьте на место вазу, очень вас прошу. Вы ее разобьете.

— Ничего!!

— Так я жду имя вашего осведомителя.

— Имя?! Мне назвать имя, да, бля? Ты очень этого хочешь, гнида? Нет ничего проще, епта! Пожалуйста! Разуй глаза и смотри же, тва-а-а!..»

И я услышала звук выстрела. Пауза. Потом послышался невнятный возглас, короткий вопль, в котором я с ужасом и не сразу определила голос своего босса. Тупой отзвук удара. Потом пролился звон разбитой вазы, чьи осколки валялись сейчас на столе босса и на ковре.

После этого до самого конца кассеты шла тишина. Абсолютная, не разрываемая ни единым звуком. Тишина продолжалась до тех пор, пока не послышался звонок в дверь.

Это приехала «Скорая».

Невесть к чему вспомнив Абрама Ицхаковича Гирина, славного и частого пользователя скорой медицинской помощи, я пошла открывать…

* * *

На этот раз отделаться так легко, как на квартире Сереброва, мне не удалось. Менты просидели до утра, снимая отпечатки пальцев и шаря по дому. Меня подвергли тройному допросу: первый — до приезда Сванидзе, второй — после, с участием Берта Эдуардовича, уже бывшего при исполнении и потому совершенно не улыбавшегося. Третий же раз я повторила свой рассказ при каком-то сером человечке, на которого я сразу почему-то подумала, что он из ФСБ. Серый человек приспускал очки и улыбался одним углом рта…

Родиона, так и не пришедшего в сознание, увезли в больницу; Ивана Алексеевича — в морг. Самое интересное, что на опознание вызвали Звягина. Это мне сообщил Берт.

— Ну что же, — сказал Сванидзе, когда мы наконец остались наедине, — мутное дело. Непонятно мне, с чего это вдруг Родиону понадобилось убивать Сереброва.

— Ты думаешь, что Сереброва убил Родион? — ахнула я.

— А почему нет? Если экспертиза покажет, что Серебров застрелен из шульгинского «вальтера», то тогда все к одному.

— А голова?

— Что — голова?

— Разбитая ваза и — кто голову Родиону разбил?

— Серебров. А что? Он был в состоянии аффекта. Серебров вообще человек вспыльчивый. Он швырнул в Шульгина вазу, а тот, в порядке самообороны, конечно…

— В порядке самообороны не стреляют на поражение, а уклоняются! — выговорила я. — Ты что, Сванидзе, сдурел, что ли?

— Как вы разговариваете с представителем прокуратуры! — появился в дверях кто-то из приехавших ментов.

Сванидзе устало махнул на него рукой:

— Идите. Я сам уж…

— Значит, ты, Сванидзе, думаешь, что это Родион убил Сереброва? — не отставала я. — И чтобы потом легче было его посадить, записал все на диктофон, которого у него, кстати, отродясь не было.

— Ну а что ты хочешь? Запись подтверждает, что так все оно и было: Серебров держал в руках вазу, нервничал. Шульгин попросил поставить вазу на место и назвать имя человека, который черт-те чего наговорил Сереброву и вынудил его экстренно вернуться из Италии. Серебров в ответ швырнул в Родиона вазу, а Родион выстрелил. Все подтверждает именно такое развитие событий. И если экспертиза признает запись подлинной, а выстрел совершен из пистолета Шульгина, то такие улики, пардон, опровергнуть будет очень тяжело.

— Но зачем, зачем боссу убивать этого Сереброва? Да я не верю, что он мог так поступить!

— Вы, Мария Андреевна, вообще, по всей видимости, мало знаете своего босса, — прозвучал негромкий голос, и я увидела того самого человека, которому вынуждена была пересказывать картину событий в третий раз. Он уселся напротив в мое собственное кресло в собственной моей комнате, где мы со Сванидзе беседовали. В неформальной, так сказать, обстановке. Серый человек продолжал:

— Ваш босс, Родион Потапович, человек с большим будущим и с не менее внушительным прошлым. Вы о нем, я так понимаю, знаете в рамках только вашей сыскной деятельности, плюс кое о чем догадываетесь. А если вам неизвестно, что он за человек, то как же вы можете утверждать, кто он такой?

— Я даже не знаю, кто вы такой, — с отчаянной дерзостью отозвалась я.

— Это легко исправить. Меня зовут Валентин Евграфович. Я давно знаю товарища Шульгина. Я знаю его около четверти века. Я думаю, это достаточный срок, чтобы судить о Родионе Потаповиче с несколько большей определенностью, нежели судите о нем вы, Мария. В общем, вот я вам что скажу: мы, конечно, подключимся, попробуем помочь Родиону Потаповичу, но есть вероятность того, что даже наша помощь может не сработать. Этот Серебров в определенных кругах известен под кличкой Сильвер, к тому же у него большие прихваты в органах. С генералами из ГУВД коньячком на дачах не раз разминался. Так что не простой смертный. Что же касается убийства, то пока что версия одна: стрелял Шульгин. И пока ничто не указывает на то, что это подстава.

— Подстава! — с уже меньшей убежденностью сказала я. — Он… не он это.

— Если подстава, — продолжал Валентин Евграфович, — то надо предполагать, что на месте преступления был третий человек. И именно он убил Сереброва. Ведь именно так вам бы хотелось думать? Но пока что следов его присутствия не обнаружено. Или он хорошо заметал, или — что самое вероятное — никакого третьего человека не было вовсе. Вовсе!

— Но откуда диктофон? Откуда эта идиотская запись? Ведь у Родиона Потаповича никогда не было всего этого! Зачем делать запись, если она может послужить главной уликой?

— Вот видите, как уверенно вы говорите, — сказал серый человек, — вы уверены, что это — подстава. Именно на это и мог рассчитывать Родион Потапович. Он мог применить прием с диктофоном в расчете на то, что кто-то подумает: имитация. В первую очередь — подумаете вы. Такая вот хитрая двойная инсценировка.

— И что же, и голову он сам себе разбил?

— Нет, я полагаю, экспертиза покажет, что вазу швырнули в голову Родиона Потаповича именно с позиции Сереброва.

— Но как же тогда? — совсем запуталась я. В голове творилось черт-те что. Во всем теле плавала какая-то непреодолимая, липкая, жуткая усталость, но я знала, что все равно не смогу заснуть. Неужели босс в самом деле убил этого Сереброва? Зачем?

Очевидно, Сванидзе понимал, о чем я сейчас думаю. Он кашлянул и коротко произнес:

— Спать ложись. Утро вечера мудренее. Тем более что уже три часа ночи.

— Я не засну, — упрямо сказала я.

— Выпей снотворного. Или чего-нибудь… покрепче.

— Давай, — сказала я, вынимая из шкафчика бутылку, — но только ты, Берт Эдуардович, пьешь со мной! Да, кстати, а кто такой этот Валентин Евграфович? Он откуда?

Сванидзе по-лошадиному мотнул головой и безо всяких предисловий типа «сейчас поясню свою мысль» выговорил:

— А ты что, маленькая? Сама не понимаешь? Ну что уставилась, Машка? Грозилась споить? Ну так наливай!

…Вот и кончились эти жуткие, невероятные сутки, остекленело думала я через час, с трудом доковыляв до своей кровати. Вот и кончились. А все начиналось с исчезновения семилетнего мальчика. И никто не может сказать, что завтра не будет еще хуже.

 

13

Ситуация была сложнейшая.

Порывшись в памяти, наутро я пришла к выводу, что за последнее время не попадала в более сложную и запутанную ситуацию, чем сейчас. Босс в больнице, над ним висит обвинение в убийстве, и не кого-то там, а крупного бизнесмена с большими связями. Клиент, заказавший нам расследование, также в плачевном состоянии, если считать клиентами все семейство Клепиных: Ноябрина Михайловна в больнице, Алексаша пропал или убит, Игнат мертв. Конечно, в таких обстоятельствах нечего было и думать о продолжении розысков Илюши Сереброва.

Как ни кощунственно так говорить, но лично для себя я почти стопроцентно уверилась в гибели мальчика.

Если же брать меня саму, то и мое положение нельзя было назвать оптимистичным: пусть я пока что не пропала без вести и не убита, даже не ранена, но этот сумасшедший Звягин (как его взяли в охрану с такими нервами-то?) знал, что я единственная свидетельница — свидетельница того, как он застрелил Кириллова. И меня он в покое не оставит, так что приходится быть настороже. Мягко говоря.

В кабинет босса я избегала заходить. Пусть осколки подобрали, а следы крови стерли, тело Сереброва увезли — все равно мне было бы жутко оказаться наедине с этими молчаливыми стенами, видевшими все, что произошло, но ни за что не расставшимися бы со своим знанием.

В полдень позвонил Сванидзе и сказал, что ему удалось добиться того, чтобы дело об убийстве Сереброва поручили ему. Это было, пожалуй, единственной хорошей новостью, потому что тут же Берт Эдуардович сказал о результатах экспертиз. Баллистическая экспертиза установила, что Иван Серебров был убит именно из «вальтера» Родиона, и выстрел производился именно с того места, где располагался мой босс.

Пленка с записью разговора также была признана подлинной, без малейших признаков монтажа.

Все это не могло не удручать. К тому же сам босс не пришел в себя, и впечатление моего жуткого одиночества усугублялось. Валентине же, жене босса и моей лучшей и единственной подруге, я звонить не смела. Что я ей скажу? Что ее муж в больнице, без сознания, с черепно-мозговой травмой, а над ним, как дамоклов меч, висит ужасное обвинение?

Оставалось только с трепетом ожидать момента, когда Родион Потапович придет в сознание и начнет давать показания. Я верила в ум и логику Шульгина и надеялась, что он сумеет отмести и разрушить все обвинения.

…Если он невиновен.

Червь сомнения, зароненный в меня серым человеком, Валентином Евграфовичем, не желал умирать. Он исподволь подтачивал меня, мучил и не давал ни на секунду успокоиться хотя бы на том, что босс невиновен. Все время копошилось: а вдруг? А если я чего-то не знаю? А если?..

Но в любом случае сидеть сложа руки я не могла. Я не должна была, я не имела права бездействовать!

Я явилась в прокуратуру к Сванидзе, тем более что у меня была официальная повестка. Впрочем, все мои показания уже были запротоколированы и подшиты к делу, и я могла не использовать право явки. Но я пришла. Потому как было о чем поговорить.

Альберт Эдуардович сидел в позе согбенного вопросительного знака, уткнувшись длинным своим носом в бумаги. В его лице читался еще больший вопрос, нежели тот, что рисовала его спина. При моем появлении он даже не поднял головы, высвободил руку и ткнул куда-то в угол:

— Присаживайся вот туда.

Лишь через три минуты он соблаговолил обратить на меня внимание.

— Ну что же, — сказал Берт Эдуардович сухо, — дела как сажа бела. Когда Шульгин придет в сознание, ему предъявят официальное обвинение.

— Значит, и ты думаешь, что он виновен?

— А что мне остается думать? Что мне остается думать? Выстрел, которым был убит Сильвер, производился из пистолета Родиона — эксперты подтвердили. На пистолете — пальцы Родиона и ничьи более. Что касается вазы, то это ею пробили голову Шульгину. Серебров и пробил. Все совпадает, и экспертиза соответствует! Ясно как божий день, а тут еще и эта запись, как нарочно!.. — И Сванидзе стукнул кулаком по столу.

— Вот именно, что как нарочно, — пробормотала я. — И что же теперь?

— А что теперь? Лучшее, на что можно рассчитывать, — это формулировка «Убийство в состоянии аффекта». Но три года — это как минимум. А можно и до семи. Больше, конечно, не дадут, принимая во внимание положение и разные там заслуги Родиона… но и что там?… И этого хватит.

— Но ведь не в сроке дело! Ведь это перечеркивает всю его карьеру, всю жизнь! Это же означает крах нашей фирмы, крах всего!

— А ты о фирме думаешь? — холодно отчеканил Берт Эдуардович, барабаня пальцами по столу. — О ней бы сейчас следовало думать менее всего. Тем более что офис вполне могут подпалить, взорвать, снести бульдозером, да и просто опечатать.

Перечисляя все эти варианты расправы с нашей «вавилонской башней», Альберт Эдуардович последовательно загибал пальцы. Я почувствовала, как меня начинает душить холодное бешенство:

— Это кто же так мило обойдется с нами?

— Ну кто… — протянул Сванидзе, — если бы Родиона обвиняли в убийстве, скажем, Игната Клепина, то бояться было бы нечего. Самый боевитый член его семьи, Ноябрина Михайловна, сейчас лежит в больнице. А отец, тряпка, даже если бы и не пропал, все равно не посмел бы ничего предпринять. О таких, как он, вытирают ноги. Но все несчастье состоит в том, что Родион стрелял не в Игната, а в Ивана Алексеевича Сереброва. Кличек типа Сильвер так просто не дают, а у каждого Сильвера есть своя лихая абордажная команда. Есть она и у покойного.

— Вы, Альберт Эдуардович, — проговорила я сквозь зубы, — конечно же, имеете в виду абордажную команду под руководством бравого боцмана Звягина Алексея Игоревича?

— И его тоже. А есть еще много людей, кто не оценил поступка Родиона Потаповича.

— Вы так говорите, как будто виновность босса для вас — дело решенное, — сказала я. В моем голосе проскальзывали металлические нотки; я слышала их как бы со стороны. Я всегда слышу свой голос со стороны, когда начинаю впадать в грех гнева. — Оно и понятно: Волга впадает в Каспийское море, вопрос ясный.

Сванидзе подался вперед и произнес вполголоса:

— Ты, Маша, зря на меня обижаешься. Зря тянешь. Что я могу сделать? Все против него. К тому же я не уверен, что Родион в самом деле не убивал Сильвера.

— Но ведь был же кто-то, кто позвонил Сереброву в Милан и сказал ему, что якобы это Родион похитил Илюшу! — напомнила я. — Ведь было же! И тебе тоже звонили, сам говорил, сам трепыхался!!

— Видишь ли, Мария, — грустно сказал Сванидзе, — сам я, к сожалению, ничем не могу помочь Шульгину. Что я могу противопоставить таким ужасающим прямым уликам? Ни-че-го. Если я даже скажу, что сам имел основания опасаться Сереброва и потому всячески способствовал тому, чтобы он не узнал о пропаже сына… даже если я скажу, что мне звонили с угрозами — ну и что? К делу Родиона это не подошьешь. Я сам ничего не могу сделать. Я веду дело. Я буду вести его так, как будет позволено. А Валентин Евграфович… помнишь Валентина Евграфовича?..

— Ну да. Вчерашний.

— Так вот, он сказал, что у Родиона много недоброжелателей. Очень влиятельных. И коли его подставили так основательно… понимаешь. Да и Серебров был не последний человек. За него, как говорят братки, впрягутся. Несдобровать Шульгину.

— Что ты ему отходную-то поешь? — разозлилась я. — Ладно. Я вижу, ты только языком трепать горазд у Родиона в кабинете да халявный коньячок с сигарками там употреблять! А как жареным запахло, так и рад стараться! Под козырек! Ну давай, служака, тяни государеву лямку! Бывай!

— Погоди!

Я остановилась на самом пороге. Сванидзе встал из-за стола и поднял руку, веля мне остаться.

— Погоди, — повторил он. — Не кипятись. Я действительно мог помочь ему только тем, что принял это дело. Другой следователь вел бы его еще хуже. А вот ты, Мария, ты — другое дело. Тебе и карты в руки. Садись и слушай.

Он был серьезен до мрачности. Голос Сванидзе, звучный баритон, сгустился до баса и стал так низок, что иногда давал оттяжку в хрип.

Я повиновалась и присела. Альберт Эдуардович заговорил медленно и раздельно:

— Ты в самом деле не знаешь о Родионе многого. Помнишь, в «Маренго» я упоминал о старой и неприятной истории, в которой принимал участие твой босс?

— Ну да. Ты еще сказал, что пусть он тебе и рассказывает. И еще — что история эта как-то связана с теми звоночками, что шли на твой номер.

— Точно. Тогда я не рассказал. Теперь — расскажу. Слушай и мотай на ус.

— Не обзавелась усами как-то… — пробормотала я.

— Да, кстати. Чуть не забыл. В «Маренго»-то я пошел не по собственному желанию, а — по договоренности с анонимом, который мне названивал. Он велел прийти туда и сказал, что я могу за себя не опасаться, и мы решим все разногласия. Велел пригласить туда также и тебя, но ты сама напросилась!

— Что ж ты раньше-то не говорил?!

— А ты раньше и не спрашивала. Теперь о нехорошей истории, о которой я в «Маренго» упоминал. Так вот. История эта имела место в девяносто шестом году. Больше шести лет тому назад. Но от времени, что называется, не помутнела. Сомнительная была история, что и говорить. Имеют к ней отношение и Серебров, и я, и Родион, и еще один человек, о котором ниже. Так вот, в девяносто шестом году ты еще не была знакома с Родионом Потаповичем, так что о том, чем он занимался до тебя, имеешь весьма размытое представление. Я же знаком с ним более твоего. Так вот, в девяносто шестом набирала силу операция по зачистке нескольких преступных группировок. Вычищали их из Москвы. Работали и МВД, и прокуратура, и спецслужбы. Серебров состоял в одной из этих криминальных группировок, но с ним удалось договориться. Он вообще человек ушлый, понял, что воевать с органами в тот момент не стоило. Кроме того, с помощью Сереброва удалось нейтрализовать еще одну крупную банду, для чего нужно было вывести их на открытый конфликт. Не буду объяснять все детали, но была предпринята подстава: спецслужбы организовали имитацию покушения на Сереброва…

— Это когда он потерял ногу?

Сванидзе осекся. Пристально посмотрел на меня и наконец проговорил:

— Так ты знаешь?

— Только то, что на него покушались и что он, чтобы вылезти из горящей машины, был вынужден отпилить себе ногу.

— Совершенно верно. Ногу он потерял чуть раньше, но об этом мало кто знал. А кто знал, тот погиб в расстрелянном джипе.

— То есть он подставил под расстрел собственных людей?

— А так было надо. Если бы его люди узнали, что он пошел на соглашение с ментами и «конторой», то сами бы его прикончили. А так — ничего. Покушение было широко разрекламировано, и по ряду улик подозрение пало на банду, которую возглавлял некто Доктор и его сын. А козырной картой этого Доктора был киллер по прозвищу…

— …Ковш.

Сванидзе кивнул:

— Вот именно. Ковш. Коломенцев Виктор Васильевич.

— Да, Родион упоминал. А кто на самом деле расстреливал машину Сереброва?

— Бригада из спецслужб. А координировал ее, к слову, твой босс.

— Черт возьми! — пробормотала я. — А притянули к делу этого Ковша?

— И всю банду. Там была виртуозная подстава, все подумали, что Сильвера убивали они, люди Доктора. Инцидент широко подавался в СМИ, Сильвер давал интервью с больничной койки, потом его избрали в городское собрание — мучеников у нас любят! Ну и поехало. Из предводителя банды рэкетиров Сильвера наш герой превратился в преуспевающего бизнесмена Ивана Алексеевича Сереброва, подряд дважды избранного в городское законодательное собрание. И все потому, что вовремя сдал свою бригаду и удачно подставил коллег — группировку этого Доктора. Бригаду Сильвера почти всю уничтожили, людей Доктора… гм… половину перестреляла сама братва — в отместку за якобы обиженного Сереброва, за беспредел. Другие пошли на зону. Дело Ковша этого вел лично я. Опасный, очень опасный человек, но в девяносто шестом он загремел за то, чего не делал. Верхушку подставленной банды Доктора разогнали: сын Доктора сел, а сам Доктор вернулся к основной профессии. Он же был хирургом.

Внезапная мысль пришла мне в голову:

— Погоди… а этот Доктор — случаем не… не доктор Звягин, которого убили в Сочи три месяца назад?

— Верно, — несколько растерянно ответил Сванидзе.

— А его сын, который пошел на зону, — это уж не Леша ли Звягин, нынешний главный телохранитель Сереброва?

— Точно. Но ты откуда…

— От верблюда! — воскликнула я. — Интересная получается заварушка! Доктор убит, Сильвер убит, Родион в больнице и под следствием, а этот чудный Леша…

— Ты его подозреваешь? — отрывисто спросил Сванидзе.

— Его? Видишь ли… Хорошо, откровенность за откровенность. У меня есть все основания этого Звягина-младшего подозревать. Потому что только вчера он хотел меня убить. Почти получилось.

— Как это?! — воскликнул Сванидзе.

— А помнишь, в каком виде я пришла вчера к тебе в «Маренго»? Так вот, я была прямо от него. Он на моих глазах застрелил своего же сотрудника Кириллова, а потом…

Я вкратце изложила Берту историю моих взаимоотношений с начальником серебровской охраны.

— То есть ты предполагаешь, что науськать Сильвера на Шульгина, позвонив в Милан, мог Звягин, и угрожать мне по телефону… это делал тоже он, так?

— Почему бы и не он?

— Видишь ли, Мария… — Сванидзе заколебался. — Есть такое понятие, как профессиональная интуиция, тебе оно, конечно же, не чуждо.

— Вроде бы как.

— Так вот, мне кажется… если смоделировать ситуацию со Звягиным в роли главного злодея… то не мог он сделать всего этого сам или с помощью своих подручных. Сначала убил Кириллова и едва не угробил тебя, потом марш-броском до квартиры Сереброва, где были отец и сын Клепины… причем экспертиза установила, что Игнат Клепин убит примерно в восемь часов вечера, а Звягин, по твоим же собственным словам, был с тобой за городом.

— Да, в восемь он был там, — с некоторой растерянностью отозвалась я.

— Вот видишь. Кроме того, я перебрал в памяти то, что мне говорил по телефону этот аноним… ты знаешь, это едва ли мог быть Звягин или его человек. Нет. Это — другой.

— Кто же?

Сванидзе проговорил тихо:

— Как ты думаешь, можно ли считать совпадением то, что в конце мая этого года из колонии строгого режима сбежал Коломенцев, а двенадцатого июня в Сочи убит Игорь Викентьевич Звягин, в прошлом — бандит Доктор? Лично я никогда не поверю в то, что это — совпадение. Думаю, что никто из участников рассказанной тебе истории также в это не поверил бы: ни Серебров, ни Родион Шульгин.

— Значит… Ковш?

— Да, — отрывисто сказал Сванидзе. — Он. У меня нет доказательств, но я чувствую: он. Я его спинным мозгом чую. Я два раза вел его уголовное дело, оба раза он сел. Понятно, что после этого чувствительность повысится.

— Значит, еще один: Коломенцев, — проговорила я. — И ты уверен в том, что звонки с угрозами — его рук дело, точно так же он мог позвонить и Сереброву в Милан…

— Мы все имеем основания его опасаться, — скороговоркой произнес Берт Эдуардович, — и я, и Родион, и Серебров… впрочем, Иван Алексеевич Ковша больше не опасается. Он вообще никого больше не опасается.

— Значит, вы вели его дело?

— Точно. Этот Ковш всегда отличался тем, что обладал чрезвычайно цепкой памятью и всегда все помнил. Ничего не терял из виду. Он вообще очень своеобразный киллер. По образованию — актер. Учился в Петербурге, хотя сам родился, кажется, где-то в Прибалтике. Умен и остр на язык. Хотя прочим оружием владеет не хуже языка. Мастер спорта по фехтованию на рапире. В общем, индивид еще тот. Ладно, Мария. Иду на должностное преступление. Ради Родиона. Вдруг — не он? А ты можешь что-то сделать. Вот дискета. На нее я скинул кое-какую информацию о подставе девяносто шестого года, когда Сильвер якобы потерял свою ногу. Затем тут досье на Доктора, он же Звягин-старший, и Алексея Звягина. Оперативная информация по покойному Сереброву. Ну и, наконец, по Ковшу. Внимательно изучи. И не дай бог дискета попадет в чужие руки: вылечу с работы — только так! Уволят по должностному несоответствию.

Я кивнула.

— Теперь у тебя на руках все карты, — сказал мне вслед Альберт Эдуардович. — Смотри не перебери! Будь осторожна, Маша…

* * *

«Ну что же, дорогая моя, — думала я, идя по коридору прокуратуры, — игра и в самом деле предстоит интересная. Судя по всему, придется скататься в Сочи, откуда я вернулась не так давно. Если, конечно, тут забот не привалит… Скажем, новости по семейству Клепиных. А тут много непонятного. Илюша, Иван Серебров, Родион — это еще понятно, не последние люди. Можно поиметь свою выгоду, их прижучив. Но кому же это, интересно, понадобилось — с риском запалиться, попасть на глаза соседям! — выволакивать из квартиры двух никчемных типов, а потом убивать их в самом центре и сваливать в колодец? Неужели в самом деле кодла деда Бородкина? Вряд ли. Клепины, по их классификации, свои братья-пролетарии. Тут, скорее всего. Калабаев напоролся на убийц и получил свою порцию железа. Или не так…»

Внезапно пришел в голову вопрос, который еще пару дней назад был основным, а теперь задвинулся на задний! план, как маленький ребенок, оттертый толпой больших и агрессивных взрослых. Вопрос: а куда же все-таки делся Илюша Серебров? Кто — его?..

Во всей этой ситуации больше всех мне было жаль именно этого мальчика. Мальчика, которого я в глаза не видела, чья перчатка ударила мне в ухо, чей выкидной игрушечный мертвец послал меня по известному адресу, а стрела едва не выбила глаз. Мне стало жаль Илюшу больше, чем босса, который с разбитой головой лежал сейчас в больнице. Больше, чем Игната, убитого ни за что ни про что. Больше, чем Ноябрину Михайловну, потерявшую сразу сына, мужа, а также пусть сводного, но — брата.

Где он, Илюша? Неужели лежит с пробитой головой там, в мертвой тьме, черной тишине, источенной звуком капающей где-то воды? Там, в ста метрах ниже уровня московских улиц, на глубине, куда не смеют зарыть даже поезда метро?

Наверное, у меня не будет больше времени позаботиться о нем. Настало время иных забот.

Всю ночь я читала информацию с дискеты Сванидзе. Наутро я вылетела в Сочи первым же рейсом.

 

14

Когда я встретилась со Сванидзе возле Сочинского аэропорта, я не думала, что мне предстоит вновь оказаться на том же месте через неполные две недели. Тем тяжелее было вернуться в Сочи обремененной таким грузом проблем, потому что погода стояла тут точно такая же. Когда я уезжала отсюда, отдохнувшая и счастливая, все было так же великолепно.

Найти клинику пластической хирургии, где работал Звягин-старший, оказалось довольно просто. Она располагалась недалеко от городского муниципального пляжа в зеленой пальмовой зоне. Клиника была обнесена высокой металлической оградой со сработанными под золото навершиями. Сквозь прутья ограды просовывались широкие листья пальм. Тут же росли магнолии и рододендроны.

Оказалось, что лечь на косметические процедуры, а уж тем более на операцию можно только по предварительной записи.

— Откровенно говоря, я не понимаю, что вам исправлять в лице и фигуре, — недоуменно произнесла статная женщина-врач с тяжелым подбородком, ведающая распределением мест в клинике, — у вас, слава богу, никаких изъянов нет. По крайней мере, я не вижу, а у меня, поверьте, глаз наметанный.

Я сразу поняла, как мне следует себя вести.

— Вы зна-аете, — протянула я мямлящим жеманным голоском, бессознательно подражая, кажется, Камилле Серебровой, — мо-ой муж, он недоволен моим носом.

— Носом? — вежливо переспросила та. — Обычно мужчин не устраивает другое: грудь или…

— А его не устраивает нос! — капризно перебила я. — И вообще, кажется, его ничего не устраивает! Ну взгляните на меня, что ж ему надо? Зажрался!

— Дело в том, что сейчас у нас напряженка, — сказала врачиха. — Места есть, но не хватает обслуживающего персонала. Два оперирующих хирурга в отпуске, и обслуживать всех желающих… Разве если неофициально, — понизила она голос, — но это будет несколько дороже.

Я пожала плечами:

— Ну, деньги не проблема. Муж сказал, что пусть меня это вообще не волнует. Сколько я должна уплатить?

— В зависимости от того, кто будет оперировать, — неопределенно произнесла та. — У нас хирурги экстра-класса, таких и в Европе немного, а оборудование — прямые поставки из Штатов. Так что…

— Знаете, — нагло заявила я, — когда я была здесь в апреле проездом из Швейцарии в Таиланд, мне рекомендовали доктора… гм… забыла фамилию. Звучная такая фамилия. Говорили, что он лучший врач в вашей клинике.

— Звучная? Не Мендельсон?

— При чем тут Мендельсон? Я уже замужем и…

— Вы не поняли. Мендельсон Михаил Борисович — это один из наших врачей. Не его вам рекомендовали?

— Нет. Русская фамилия. Звонкая такая… музыкальная.

— Есть Скрипник Андрей Григорьевич, — перечисляла врач, — как раз музыкальная фамилия: скрипка… Есть Кленов, хотя это больше биология. Сенников, Богданов, Золотов…

— Вспомнила! — провозгласила я. — Звягин! Звягин Викентий Викентьевич.

— Игорь Викентьевич, — поправила меня женщина, — к сожалению, он у нас больше не работает.

— Уволился?

— Можно сказать, что и так. Но зачем вам непременно он? У нас масса других врачей. А если вам так уж рекомендовали Звягина, то можете обратиться к доктору Сенникову. Это наш молодой специалист, он несколько лет ассистировал Звягину, а с нынешнего года оперирует самостоятельно.

— Сен-ников? — переспросила я. — Ассистент того… Звягина? Молодой, говорите? — И я потянулась всем телом, как сытая кошка. Врач покосилась на меня, и в ее глазах ясно читалось: «Блядовать на курорт приехала, да?» Я пожала плечами и кивнула: — Молодой — это хорошо. Только, может, он неопытный какой? Он самостоятельно… сколько?

— С июня этого года. Но никто не жаловался. В нашей клинике часто проходят лечение «звезды», так что случайные люди в персонал не попадают. Значит, доктор Сенников?

— Давайте его. И сколько я… неофициально… — я показательно скривила губы, — буду должна?

— Пока внесите первый взнос, — сказала та. — Полный расчет по завершении вашего пребывания здесь.

И она назвала сумму. Я внутренне содрогнулась, поняв, что даже трехдневное пребывание в этой клинике влетит мне в копеечку. Но, ничем себя не выдав, небрежно кивнула:

— А-ага. Никаких проблем. Можно сразу налом или карточкой?

— Как вам будет удобно, — ответила та.

Так я оказалась в клинике, где работал и был убит Игорь Викентьевич Звягин — в свое время известный в криминальном мире под прозвищем Доктор. Погоняло не мешало Звягину-старшему оставаться хирургом высокой квалификации.

Сделать операцию на нос выпало аж на третий день моего пребывания в клинике. Два предыдущих были отведены под подготовку, общий осмотр организма и косметические процедуры. Сюда входило такое разнообразие названных процедур, что даже не возьмусь их перечислять. По всей видимости, мне собирались накрутить счет на полную катушку. Впрочем, я зарегистрировалась по паспорту Савельевой А.М., так что ничего страшного…

Мне отвели одноместную палату, и в первый же день меня навестил высокий молодой врач с орлиным профилем и смешным сочинским выговором, который я не могла слышать без улыбки. Это и был доктор Сенников.

После процедуры первичного ознакомления с новой пациенткой доктор Сенников сказал:

— Ну что же, я буду навещать вас каждый день. Оперируемся послезавтра. Хотя не знаю, зачем вам потребовалось корректировать свою внешность.

— Нос длинноват, — брякнула я. — Муж сказал.

Сенников прищурился, а потом поспешно согласился:

— Н-да. Длинноват. Поправим. В Голливуд поедете!

«Что, в самом деле длинноват? — смешалась я. И тут же отругала себя: — Значит, босс там в больнице с пробитой головой кайфует, обвинение в убийстве и все такое… а я тут нежусь в элитной клинике и переживаю, что мне сказали, будто нос несколько длинноват! Причем перед этим я сама настаивала, что он именно таков. Ну, знаете ли, драгоценная…»

— Доктор, а это не больно? — проворковала я.

— Операция делается под общим наркозом.

— А общий наркоз — это больно? — последовал следующий гипертупой вопрос на засыпку.

— Общий наркоз для того и делается, сударыня, чтобы не было больно, — пояснил он. — Состояние вашего сердца вполне позволяет применять общую анестезию, так что нисколько не больно. А теперь мы обсудим, какой именно нос вы хотели бы получить.

И он вынул из принесенного с собой кейса кучу шикарных глянцевых проспектов, на страницах которых можно было бы найти сотни носов, губ, ушей и т. д. — любой формы и размеров. Мы принялись выбирать. Я бездумно ворковала, пытаясь произвести на Сенникова впечатление максимально глупой и недалекой особы. Мне кажется, это удалось. На втором получасе обсуждения он начал снисходительно улыбаться и посматривать на меня, кажется, вполне размягченным взглядом.

— Доктор, — сказала я, — я, честно говоря, ехала в вашу клинику, чтобы мной занимался доктор Звягин. А вас я выбрала потому, что вы были у него ассистентом. А доктор Звягин уволился, да? У вас мало платят?

— Нет, платят у нас прилично, — ответил он. — Так вы выбрали нос?

— Еще минуту. Я должна подумать. А вам как кажется, какой бы мне больше пошел? — спросила я и начала поправлять на груди симпатичный лиловый халатик, в которых ходили пациенты клиники. Халатик разъезжался, а под ним больше ничего не было.

Он убрал глаза и быстро ткнул пальцем в один из носов:

— Думаю, вот этот. По конфигурации носового хряща…

— Ой, не надо таких страшных слов, — пискнула я. — Я вообще боюсь медицинских слов. Они вообще такие колючие… как скальпель. Доктор, я только сегодня приехала из Африки, меня просили передать для него кое-что…

— У Игоря Викентьевича были знакомые в Африке? — спросил Сенников.

— Ну да, если я их там встретила. Такой милый мужчина. Он меня на верблюде катал… Ах, да! Так где же я могу найти Игоря Викентьевича?

— А его нет. Если хотите, передайте для него мне.

— Знаете, доктор, — сказала я, видя, что заход с этой стороны не удался, — я выбрала нос. Вот этот!

И я, не глядя, ткнула ногтем в один из глянцевых носов так, что порвала накладным титановым ногтем (отточенным, как бритва, и применяющимся в экстремальных ситуациях) страницу…

* * *

Операция должна была состояться вечером третьего дня моего пребывания в клинике. До наступления этого вечера я узнала много нового о своем здоровье. Диагностика в клинике в самом деле была поставлена блестяще. Мне дали массу не имеющих отношения к операции рекомендаций, и я, внутренне дрожа от напряжения, подумала, во сколько же обернется каждая из этих рекомендаций в итоговом счете, который мне предъявят по прохождении всего.

С доктором Борисом Сенниковым мы познакомились так близко, что перешли на «ты» уже на второй день. Он оказался очень милым молодым человеком и по собственной инициативе рассказывал многое из своей практики. Так как я сама была «левым» клиентом и в официальный отчет лечебницы о своей деятельности не входила, я полюбопытствовала:

— А интересно, Боря, много тут через вашу клинику проходит «халтурок»? Ну, «левых» пациентов?

— Случается, — улыбнулся он.

Я прикрыла глаза и спросила таинственным шепотом:

— Боря, а вот если в вашей больнице тайно появится преступник и попросит переделать ему лицо… то вы как — делаете?

— Преступник? То есть?

— Ну, допустим, человек, сбежавший из тюрьмы. И он приходит к вам и просит изменить ему внешность, чтобы никто не узнал. Сделаете?

— Ты это всерьез спрашиваешь или в шутку?

— Конечно, в шутку. Мне просто интересно, как это бывает… ну… — Я покрутила в воздухе пальцем, пытаясь подобрать слова, а потом рассмеялась бессмысленным звонким смехом. — Сделали бы? За большие деньги?

Сенников улыбнулся:

— А почему бы и нет?

— То есть он приходит темной ночью, вы делаете ему операцию, и он уходит. Никем не замеченный…

— Ну ты прямо как ребенок, — смеясь, сказал Сенников. — Куда он пойдет? Во-первых, операция по корректировке лица — сложная и долгая. Делается под общим наркозом несколько часов. Это же не просто — кардинально менять лицо. Нужно лепить форму носа, подбородок тесать, менять разрез глаз, корректировать губы, работать по конкретным фрагментам лицевого покрова…

— Ой, как сложно! А дальше?

— А дальше несколько часов пациент отходит. Повязки остаются на лице еще несколько дней. Правда, в нашей клинике применяется новейший заживляющий раствор, ускоряющий курс реабилитации. То есть — привыкание к новому обличью, — поспешно добавил он, видя, как глуповато вытягивается мое лицо, — кожа подживает, косметические рубцы рассасываются, все такое… Ясно?

— Ну… не очень. И как же дальше? После этого бандита можно отпускать?

— Да куда он денется? Две недели реабилитации, а по-хорошему — и все два месяца, если полное изменение внешности.

— И потом его никто не узнает?

— Ну, это смотря кто будет делать операцию, — сказал Сенников. — Если я, то — никто. А ты что, бандитка и собралась внешность… того?

— Ну, разве я похожа на бандитку? — протянула я, обиженно надув губы. — Да и муж у меня такой… культурный. Кажется, он владеет большой сетью прачечных.

— Почему ты так решила?

— Ну… он все время говорит кому-то по телефону: «P-разведи… замочи… отожми!» Как в рекламе про моющие средства.

Кажется, я довольно удачно подала эту реплику. Доктор Сенников смеялся до слез. Потом он погладил меня по голове и проговорил:

— Ну ладно… иди отдыхай, готовься к вечеру. Прачка!

— Боря, а… а сколько будет заживать мой нос? — спросила я. — Этот… курс реабилитации… долго он?

— Недолго. Быстро адаптируешься. Нос подкорректировать — это пустяки. Так что ты, дорогая, ступай.

— А ты меня в ту операционную, где оперировал доктор Звягин, да?

— Конечно. Я всегда там работаю. Когда ассистировал еще, да и сейчас.

Вечером меня направили в операционную. Я удачно сыграла волнение и даже всплакнула. Ассистентка Сенникова меня утешала и даже дала обещание, что я совершенно ничего не почувствую. Правда, смятение нахлынуло на меня настолько, что по ошибке вместо своей палаты я зашла в помещение электронной картотеки, где хранилась приватная информация по всем пациентам. Рослый охранник встал мне навстречу из глубокого кожаного кресла и проводил обратно в коридор, чуть подтолкнув в спину.

Последние полчаса, истекавшие до начала операции, я сидела на террасе, окна которой выходили во двор клиники. Мысли лихорадочно крутились, выстраивая цепочки дальнейших действий, логические и лишенные всякой логики. Солнце заходило. Длинные тени легли на двор, выложенный плиткой. В этот момент распахнулись ворота, и к клинике проехал черный джип. Он припарковался буквально под тем окном, возле которого я сидела, и дверца медленно приоткрылась. Показалась длинная женская нога, и я подумала, что приехала очередная самодурствующая барыня того типа, что изображала сейчас я, но не наигранная, а самая что ни на есть натуральная. Вслед за ногой неспешно показалась и сама краса-девица, облаченная в купальный костюмчик.

Из другой дверцы выпрыгнул мужчина. Он покрутил головой, потом подал руку своей спутнице и зашагал по направлению к парадному входу. Зеркальные двери клиники раздробили на десяток отражений стройную женскую и высокую, атлетичную мужскую фигуры, и я отпрянула от окна, потому что узнала приехавших. Я не ожидала видеть их здесь, в бархатном Сочи, полагая, что они остались в дождливой и холодной Москве.

Это были Алексей Звягин и Камилла, вдова Сильвера.

 

15

— Савельева? — возник за моей спиной рослый человек в белоснежном халате, под которым рисовались бронежилет и табельное оружие. — Пройдите за мной. Вас ожидает доктор Сенников.

Откровенно говоря, я даже не шевельнулась на это: «Савельева». Правда, через несколько секунд вспомнилось, под каким именем зарегистрировалась, и потому чисто машинально развернулась и пошла вслед за охранником. Но шло только тело: я сама осталась там, во дворе, по которому печатал шаг Алексей Игоревич Звягин. Человек, имеющий все основания меня убить.

Савельеву провели в роскошную операционную. Здесь пациентку ожидало кресло с подголовником, подлокотниками и кучей каких-то проводков. Улыбающийся доктор Сенников указал на него и произнес:

— Ну, готовы? Уверяю, это не страшнее, чем лечить зуб под хорошей анестезией. Только зуб — это местная анастезия, и вы все видите, а здесь вы усядетесь с комфортом, а встанете уже преобразившейся красавицей. Ну, ну!

Очевидно, после того, как я увидела Звягина и Камиллу, на лице проступила сильная бледность, потому что Сенников перехватил мое запястье, прощупал пульс, покачал головой и произнес:

— Ну что так волнуешься, глупая? Сама ведь хотела. Не ногу же тебе отрезаем, в конце концов.

«Ногу — это, значит, Сереброву, — лихорадочно мелькнуло в голове. — Одноногий… Сильвер…»

Из палаты вышли все, кроме Сенникова и ассистентки, хрупкой девушки в голубоватом халате. Я напряглась и приготовилась сделать то, что давно уже просчитала в мозгу… но в этот момент за дверями палаты послышались громкие голоса, и я, холодея, услышала:

— Где Сенников?

— Никак нельзя к нему, — услышала я голос охранника, который привел меня, — он занят. У него важная операция. Немедленно покиньте предоперационный покой.

— Да мне его на секунду! — услышала я громкий голос Звягина. — На пару слов, и все!

— Никак нельзя.

— Да ты че, меня не помнишь, что ли? Тут мой папик работал! Доктор Звягин. Ты че, совсем, что ли? Тебя ж попрут, если будешь упираться, барбос!

Тишина. Под каблуками заскрипел паркет. Потом голос охранника куда менее уверенно произнес:

— Покиньте помещение. Идет операция. Что за шутки…

— Вы, мужчина, не поняли, — послышался низкий голос Камиллы, — у нас мало времени. Я вообще только что с похорон мужа, так что мне не до шуток, как вы только что сказали.

Я затрепыхалась в кресле и пробормотала, капризно кривя губы:

— Боря, скажи им, чтобы они не орали! Мне и так хреново… ну что им надо! Боря… пошли ассистентку, чтобы они…

— Да я сам! — отмахнулся Сенников и крупными шагами пошел к двери. Он распахнул ее и рявкнул отрывистым баритоном, которого я никак не ожидала от этого мягкого и деликатного человека: — Господа, немедленно покиньте помещение! Идет операция, и я не могу рисковать здоровьем пациента.

— Боря, да ты что… — начал было Звягин, но Сенников сказал, что он освободится только после операции, и резко захлопнул дверь. Я слышала, как ругался Звягин, а потом донесся голос Камиллы:

— Мы посидим там, в коридоре, в креслах. Скажите там доктору, что мы его ждем сразу после его гребаной операции. Пока, мужчинка.

— Безобразие, — ровным голосом сказал Сенников. — Клиника отпускает такие деньги на службу безопасности, а покоя нет и во время операции. Правда, он, как ты слышала, сын рекомендованного тебе доктора Звягина. Весьма кстати: вот и передашь ему то, что тебе, по твоим словам, велел вручить Игорю Викентьевичу милый мужчина, катавший тебя на верблюде. Но на сегодня достаточно лирики. Простите меня за причиненные неудобства, — перешел он на деловой тон. — Ассистент, анестезию!

И в его руке появился шприц.

— Совершенно не больно, — приговаривал Сенников, выпячивая нижнюю губу, — совершенно не…

— Доктор, — выговорила я нежным голоском, — а вы уверены, что они ушли? Звягин и с ним…

— Да, конечно, — с некоторым оттенком удивления произнес Сенников.

— А охранник?

— Да не волнуйтесь вы так, честное слово. Нас никто не побеспокоит. Один укол, и все пробле…

— Не надо этого, — прошептала я и вдруг рывком поднялась из кресла, неуловимо быстрым движением выхватив у ассистентки шприц с анестезией.

Она не успела даже пикнуть, как я ввела ей все содержимое шприца. Ассистентка несколько секунд стояла, как оглушенная сильным ударом по голове, а потом начала заваливаться. Я успела подхватить ее на самом излете падения и уложить на пол.

Не то она действительно стукнулась бы головой…

* * *

— Не надо этого, — повторила я, глядя на окаменевшего доктора Сенникова, — спокойно! Наконец-то мы с тобой, Боря, оказались в сугубо интимной обстановке, когда никто не мешает нам поговорить. Ты же сам упоминал, что на время операции никто не посмеет заглянуть в это крыло здания. Если не считать таких наглых индивидов, как этот твой Звягин.

Только после того, как я произнесла — весьма ровным тоном — всю эту довольно длинную речь, доктор Сенников наконец пришел в себя. Правда, тут он повел себя далеко не лучшим образом — раскрыл рот и хотел было закричать. Я достала его длинным выпадом. Прямой удар под ребра сбил ему дыхание, и вместо громозвучного рыка, на который, как я недавно узнала, доктор Борис Сенников был вполне способен, у него вырвался только сдавленный стон.

Следующим движением я прихватила его за шею и нажала ногтями под подбородок так, что он мотнул головой от боли: ногти чуть вошли в кожу.

— Не надо резких движений, Боря, — предупредила я, — эти ноготочки не тупее твоего скальпеля. Изготовлены по спецзаказу, при желании можно пробивать тонкое листовое железо, если умеючи. Так что твою кожицу снимут, как шкурку у мандарина. Не хочу быть с тобой грубой, Сенников. Просто другого выхода не было.

— Что тебе… надо? — прохрипел он. — Ты… кто?..

— Ты меня не знаешь, и этого достаточно. В общем, так, Боря: читала я твои показания по делу об убийстве доктора Звягина и поняла, что темнишь ты недаром. Это ментам можно лапшу на уши вешать, у них плановое хозяйство. А мне не надо.

— Ты… от кого?

— А тебе от кого надо? Ты вообще ушлый парень. Вопросы еще задаешь, хотя тебе не о том сейчас думать следует. В общем, сядь, — и я с силой толкнула его на кушетку, — и не вздумай даже пикнуть. А то придется подрезать тебе голосовые связки. Вот так.

И я полоснула рукой по кожаному чехлу кушетки, отчего тот рассадился надвое. Доктор Сенников оторопело посмотрел на это и тут же получил в лоб первый вопрос:

— Кто был тот человек, что проходил лечение у доктора Звягина с конца мая по двенадцатое июня этого года?

— Да я уже…

— Только не надо говорить, что ты уже все рассказал на следствии. Я читала твои показания. Отписка. Даже не понимаю, как тебе могли поверить. Например, ты утверждаешь, что никогда не видел лица того человека, хотя ассистировал доктору во время операции, а потом говоришь, что пациенту подправляли нос. Хотя есть мнение, что ему была произведена кардинальная корректировка внешности.

— Я говорил правду…

— В самом деле? Ну ладно. Если не я, так другие спросят. Кстати, Сенников, тебе было известно, что Игорь Викентьевич Звягин в свое время подавался в криминал и в середине девяностых был известен там как Доктор? Глава крепкой такой бандитской группировки. Это потом он стал солидным человеком. Но это ему не помогло.

— Я… я ничего не знал. Это… это провокация.

— Да? Провокация? Я вообще удивляюсь, как ты до сих пор жив. Тот человек убирает свидетелей, понимаешь? А ты — не просто свидетель, ты ассистент при операции, которую делали тому человеку. Он может убрать тебя в любой момент, а ты его прикрываешь. Вот смотри, — я порылась под халатиком и вынула конверт с несколькими фотографиями. — Смотри. Вот фото, где Звягин сфотографирован с неким Серебровым. Этот Серебров — известный московский авторитет Сильвер. Так вот, не далее как шестнадцатого сентября Серебров убит. Фото прилагается.

И я бросила на колени бледному Сенникову фотографию, где застреленный Сильвер распластался на диване в нашем офисе. Врач мельком глянул на фото, потом проговорил:

— Вы… из спецслужб?

— Будем считать, что так, — ответила я. — Ты, Боря, меня за эти три дня хорошо изучил, я, можно сказать, мягкая и пушистая, но сейчас дело нешуточное. Человек, который проходил лечение в этой вашей клинике, совершил уже три убийства! Это — не считая июньского, когда он ударил заточкой в глаз доктора Звягина. Вся Москва на ушах. Между прочим, Боря, — я наклонилась к доктору Сенникову, — не знаю, зачем к тебе приехал сын покойного Игоря Викентьевича, судя по всему, вы коротко знакомы… но приехал он сюда с женой убитого Сереброва. Не иначе хочет получить кое-какие разъяснения. Так вот, Сенников, или ты мне сейчас все выкладываешь, все-все, что тебе известно, или…

— Или? — пробормотал он.

— Или за тебя возьмусь уже не я. Пойми, я тут не ради собственного удовольствия. Нос подрезать… если ты будешь молчать, как в июне, то тебе подрежут не только нос, но и многое другое.

Уже через несколько минут трясущийся Сенников согласился изложить мне все, что знал о таинственном пациенте, убившем доктора Звягина.

— Он поступил к нам двадцать седьмого мая, — торопливо говорил Сенников, — я в самом деле не видел его лица… но я все-таки пластический хирург, могу кое-что сказать и через маску, которую ему надел доктор Звягин. Судя по всему, у этого человека были сильно повреждены кожные покровы лица… я сужу по тем медикаментозным средствам, которые применял доктор Звягин.

— Конечно, — сказала я, — человек, которого мы подозреваем, при побеге из колонии строгого режима (Сенников содрогнулся) повредил не только лицо, но и руку.

— Руки, вы хотите сказать? — поправил тот. — У этого человека постоянно были забинтованы обе кисти.

— Конечно, — кивнула я, — это чтобы не оставлять отпечатков пальцев. Странно, если бы он лежал в перчатках. Это вызвало бы подозрения. А в бинтах — ничего, нормально, никаких подозрений. Но ты продолжай, Боря. Ты еще не понимаешь, что спасаешь себе жизнь этим рассказом. (Я хотела прибавить еще несколько трескучих предостережений, но, взглянув на пепельно-бледное лицо врача, подумала, что и так произвела на него впечатление.) Ты говорил о том, что ты можешь определить черты лица даже и сквозь медицинскую маску.

— Да. У него были высокие скулы и уши… большие такие уши. Сильно прижатые к голове, как… как у боксеров. Небольшой нос. Крупный череп галльского типа, мощные надбровные дуги, выпуклый лоб… да, лоб.

— Например, вот такой лоб, — сказала я, протягивая ему еще одну фотографию, на которой был изображен Коломенцев В.В., Ковш, — такой, каким он был в девяносто шестом.

Сенников внимательно посмотрел на фото. Его губы подергивались.

— Да, похоже… — наконец сказал он. — Хотя внешность неяркая, может быть погрешность…

— Дальше!

— Он пробыл в восьмой палате около недели, прежде чем доктор Звягин не вызвал меня, чтобы ассистировать. «Это мой близкий человек, — сказал он, — и потому я прошу вас во время операции не смотреть на лицо оперируемого. Вы просто будете подавать мне инструменты… в общем, как обычно». Я, конечно, несколько удивился такому требованию, но не придал особого значения. Во время операции я тем не менее несколько раз взглянул на него. Мельком. Доктор уже приступил к оперированию носового фрагмента, так что… ничего ясно разглядеть… вы ни разу не видели лица на кресле пластического хирурга?.. Вот если бы видели, то поняли, что они все — безликие.

— Не будем ударяться в лирику. Ты ухаживал за ним после операции, не так ли?

— Да, около недели. За это время он не сказал ни слова. Я вообще думал, что он — немой. Прежде чем не…

— Ну! — крикнула я, приступая к нему. — Говори!

В иной ситуации Сенников никогда бы мне ничего не сказал. Но тут, в операционной, я подловила его на состоянии максимальной незащищенности. Еще бы!.. Он настраивался на возню с капризной бабой, подрезание носика, косметические штрихи скальпеля, а тут такое!.. Доктор пошевелил губами и выдохнул под моим яростным взглядом (я сжала его запястье до крови, но он, кажется, и не почувствовал боли):

— Я услышал, как он говорит. Там, перед зеркалом, в предоперационном покое. Двенадцатого.

— В тот день, когда был убит Звягин…

— И я слышал все это. Точнее — самое окончание их разговора. Они говорили… они говорили — об эстетике.

— Об эстетике? — переспросила я.

— Да. И еще упоминали вот этого вашего… Сереброва… и еще они упоминали имена…

— Кого?

— Адмирала Кутузова и генерала Нельсона.

— Что? Ка-ко-го Кутузова?

— Михаила Илларионовича, — растерянно ответил Сенников.

— Кутузова? Нельсона? А, ну да. Они оба были одноглазыми, как и Игорь Викентьевич, — кивнула я. — Об эстетике, значит. И кончился этот разговор об эстетике… ударом в глаз и побегом пациента. А почему же вы не помешали? Испугались?

— А вы бы на моем месте?.. — выговорил Сенников дрожащими губами.

— Ну, — проговорила я, — я-то не мужчина, мне простительно. Впрочем, вы, кажется, тоже. И после того, как убийца выскочил в окно, вы… ну, дополняйте!

— Я увидел кучку окровавленных бинтов, тех, с его рук… и… и — вот, — пробормотал доктор Боря. — А когда приехала милиция, я испугался… клиент-то ведь был левым, в документах не числился, я подумал, что меня могут уволить, и…

— И, чтобы скрыть факт должностного злоупотребления, вы скрыли обстоятельства смерти вашего шефа.

— Н-не только поэтому. Я… я боялся. Мне звонили и говорили, чтобы я молчал.

— Кто?

— Звягин. То есть — его сын. Он говорил, что они сами во всем разберутся. Что не надо пускать в дело ментов, что они сами найдут убийцу и поквитаются с ним.

— До сих пор ищут, — пробурчала я, — впрочем, я думаю, что есть резон пойти и спросить обо всем у самого господина Звягина-младшего.

— Н-не надо, — замотал головой Сенников, — если он узнает, что я… если он узнает, то… он меня убьет. Не говорите ему… не говорите ему, а я отдам вам…

— Что?

Сенников сглотнул, покосился на неподвижное тело своей ассистентки и, торопливо сглатывая слова, заговорил:

— Там, в предоперационке, я нашел не только тело Игоря Викентьевича и окровавленные бинты. Я нашел… нашел…

— Ну говори, не мямли! — прошипела я, поднося вытянутый указательный палец к его лицу. — Ну!!

— Она валялась возле открытого окна. Наверно, убийца потерял ее, когда вылезал на улицу. Он потерял, а я подобрал и никому не показывал. Это была… фотография.

— Фотография?

— Да. Он держал ее при себе. Я думаю, что это фотография человека, чью внешность скопировал Игорь Викентьевич при операции.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что я слышал, что еще до операции Звягин бурчал насчет того… дескать, не мог придумать лица получше, взял за основу какого-то мужлана… поэстетичнее надо бы.

— Та-ак… — пробормотала я. — Двенадцатого… а сколько заживает лицо после такой операции? Чтобы не осталось следов?..

— Чтобы совершенно — два-три месяца, — последовал ответ.

Я вскочила с кушетки:

— У тебя есть эта фотография?

— Да… она у меня в сейфе.

— Дома?

— Да нет, здесь. У каждого из персонала есть свой личный сейф с индивидуальным кодом… да.

— Ты отдашь мне эту фотографию! — решительно сказала я. — Идем! Только переложи свою ассистентку на кушетку, чтобы она не валялась на полу. А я надену ее халат и стерилизующую лицевую повязку. Пошли!

 

16

Мы вышли из операционной и оказались в том самом предоперационном покое, в котором чуть более трех месяцев назад был найден труп доктора Звягина. Я подошла к зеркалу, большому, от пола до потолка. В этом зеркале прыгали последние блики заходящего солнца, багрово-красные, дотлевающие. В зеркале я увидела свое отражение: лицо, скрытое лицевой повязкой, напряженно сощуренные глаза… Быть может, тогда, в жарком июне, убийца тоже настороженно вглядывался в свое новое, еще не поджившее лицо.

— Вот здесь он лежал… — пробормотал Сенников, указывая на фрагмент паркета. — Игорь Викентьевич.

— Понятно, — сказала я, вытягивая на себя ручку массивной больничной двери, выводящей в коридор. Тут, в коридоре, я незамедлительно увидела Звягина-младшего и Камиллу. Они вальяжно развалились в креслах в зеленом уголке. Камилла наматывала на палец лиану. В тот момент, когда к ним приблизился бледный Сенников, она дернула лиану так, что оторвался не один отросток, а весь побег.

Я подтолкнула Сенникова в спину: дескать, спрашивай, что им было от тебя нужно. А сама остановилась, скрытая толстой бочкообразной пальмой.

— Не надо… э-э… портить растения, — тускло сказал доктор Боря.

— Да-а ладно, — отозвалась та. — Мой покойный муж имеет большой пай в этой клинике, а я его единственная наследница. А тут какая-то поганая лиана…

«Ишь сволочь, — подумала я, стоя за пальмой, — не успел умереть Серебров, не успел исчезнуть его действительно законный наследник Илюшка, а эта жаба уже все к своим ручонкам прибирает…»

— Мы приехали к вам с Алексеем, начальником моей охраны… впрочем, вы с ним уже знакомы… — надменно продолжала Камилла, — чтобы отдохнуть после тяжелых потрясений, которые выпали на нашу… гм… долю.

«На вашу долю, тварь!.. — злобно думала я. — Долю!! Видно, большая у тебя доля в этой клинике, если ты себя так нагло ведешь! Эх, Илюха, Илюха!»

— Простите, — проговорил доктор Сенников, — вы говорите, вы — вдова Ивана Алексеевича Сереброва?

— Ну да. Еще четыре дня назад была жена. Причем, — в голосе Камиллы послышался сарказм, — верная жена. Есть у меня такой пункт в брачном контракте, по которому я получаю состояние мужа только в том случае, если не буду уличена в измене. Ну вот… не уличена. А теперь и уличать некому.

— Мила, ты пьяная! — послышался голос Звягина. — Вроде чуть-чуть выпили, а ты набралась. Ждали-то всего полчаса, и за полчаса надралась, как малолетка.

— На ррадостях…

— Да что ты несешь, дурра?!

Доктор Сенников откашлялся и проговорил:

— Вы пришли ко мне для того, чтобы сообщить все эти сведения, при этом срывали операцию? По-моему, даже ваша доля в клинике не дает вам права мешать ее работе. Господин Звягин, проводите вашу спутницу до машины или до комнаты отдыха — как вам будет угодно.

— Ну, эскулап, — послышался голос Камиллы, — считай, что ты уволен. Л-леша… а чего мы к нему вообще приперлись?

— Вы говорили, что на пару слов, — сказал врач, — ну, говорите свою пару слов. Только побыстрее.

Звягин открыл было рот, но тут заметил за пальмой меня. Он покачал головой, потом перевел взгляд на Камиллу, которая успела напиться за то время, пока я задушевно беседовала в операционной с доктором Борей, и сказал:

— Вот что, доктор, давай-ка подгребай сегодня к десяти вечера в ресторан «Синьор Помидор». Тебя на входе будет ждать мой человек, он тебя проведет. Базар к тебе есть легкий. А ниче фигурка у твоей медсестрички, — добавил он, выходя из зеленого уголка и шлепнув меня пониже талии. Я еле сдержала себя от того, чтобы не зарядить Лешеньке по его наглой лощеной морде. Или просто — напомнить, что это крыло клинического корпуса вообще-то является роковым для людей, носящих фамилию Звягин. В особенности — предоперационный покой с зеркалами от пола до потолка…

— И где же хранится твоя фотография? — спросила я Сенникова. — Где эти личные сейфы?

— В отделе хранения, — коротко ответил доктор Боря. — Это где компьютеры с базами данных стоят, в смежной комнате.

— Охранник, — мрачно резюмировала я. — Вот что, Боря. Без фокусов. Молча пройдешь и заберешь фото. Попробуешь предупредить охранника — получит сначала он, а потом ты. Боря, честное слово — несмотря на мой невинный вид, мало не покажется.

— Я верю, — сказал он. — Все будет нормально. Зачем мне скандал?

— Это верно.

Сенников не обманул. Уже через минуту он вышел обратно, неся в руках плотно запечатанный конверт. Конверт был толще, чем можно было предположить из того, что там была одна фотография. Я взвесила конверт на ладони, а Сенников, легко поняв мое недоумение, произнес:

— Там изложено на бумаге то, что я тебе только что рассказал. Это я на всякий случай готовил.

— Ну да, — кивнула я, — предусмотрительный ты наш. Это мне напоминает одного моего знакомого, который ходил с пистолетом без разрешения на ношение оружия, а вместо этого разрешения имел в кармане заявление: дескать, нашел и несу в отделение милиции. Каждый день заявление переписывал. Дату-то нужно ведь было менять.

— Тебя бы на мое место… — мрачно выговорил он.

— Меня на твое? А тебя на мое? Да с удовольствием, — сказала я. — Впрочем, ты из этого «Синьора Помидора» тоже можешь не вернуться.

— Вы так думаете? — перешел он от испуга на «вы».

— Просто этот Леша Звягин в свое время подрабатывал беспредельщиком. Была такая милая профессия, да сейчас немножко подзаглохла. Но люди его склада так просто не перековываются. Это тебе не монашка на исповеди в страстной четверг. Ладно, доктор. Мне пора.

— А как же мне быть? — выговорил он. — Идти в этот… в «Помидор» или нет?

— Возьми отпуск, Боря, — помахав ему конвертом, ответила я, — поезжай куда-нибудь отдохнуть. Куда-нибудь на Кипр или Мальорку, я думаю, твои отпускные тебе это позволяют. В общем, скройся из города сегодня же. А если что, позвони вот по этому телефону. Это мой рабочий. В Москве.

— А кого спросить-то? — чуть не плача, выговорил он. — Ты ведь, верно, не эта… не Савельева, а?

— Спроси Марию, — коротко ответила я.

Я покинула клинику поспешно и не оглядываясь. Конверт лежал в сумочке и даже сквозь нее жег бедро. Мне казалось, что кто-то смотрит вслед. Пристально, не мигая. Быть может, это и в самом деле было так. Доктор Сенников? Да едва ли. Сейчас он занят тем, что переваривает случившееся. Я так загрузила беднягу уверениями в неотвратимой опасности, что даже сама начала верить, будто Сенникову что-то угрожает. Впрочем, все ходим под богом и каждому из нас грозит свой дамоклов меч. Так что с этой позиции все было чисто. Другое дело, что у Алексея Звягина могло не быть и намека на то, что я ему приписывала: надавить, расколоть, замочить Сенникова! Быть может, наследничек (а ведь он, верно, метит этой Камилле в мужья) просто приехал ознакомиться с новым владением, к тому же тут работал, жил, а потом и умирал его отец. А с Сенниковым он мог быть знаком и раньше, хотя и не коротко. Да, так оно, судя по всему, и было.

Я остановилась на углу и вдруг, хлопнув ладонью по сумочке, звонко засмеялась. На меня оглянулись прохожие, а какой-то небритый маленький армянин, верно, восприняв мой смех как призыв к действию, подкатился на кривых, как турецкие сабли, ногах и залопотал:

— Э, я Андроник, да. Харощий пагода, э?

Я не видела армянина. Я пробормотала сквозь несколько истерический смех:

— А самое-то приятное во всей этой свистопляске — по счету не заплатила! Три дня на халяву, а! Разорят Сенникова теперь, наверно…

— Э, пачиму так говорищ, — строго налегал сбоку армянин Андроник, — всо заплачу, щьто надо! Ны-ка-кой халява! Пойдем гуляй в рэсторан, да?

Только тут я заметила назойливого сына юга. Но ничего не сказала, а быстрой походкой начала удаляться по внешнему периметру ограды клиники. По направлению к морю. Армянин кричал и сигнализировал мне вслед, как целая команда матросов в авральной ситуации, но я не обращала на него никакого внимания. Я шла до тех пор, пока не оказалась в тихой аллейке. Никого не было. А так как в Сочи мало таких мест на природе, где можно остаться в одиночестве, то я не стала привередничать и искать более гарантированного уединения. Тут горел фонарь, и его свет был достаточно ярок, чтобы разглядеть все, что нужно.

Я вынула из сумочки конверт и разорвала обертку. Сердце подпрыгивало, как подбитая камнем птица. Мне даже в голову не приходило, что, открыв конверт, я могу вынуть оттуда фото совершенно незнакомого мне человека. Или то, что Сенников мог подсунуть мне фотографию своей собачки или хомячка. Или открытку с изображением Пап Буба Диупа, игрока футбольной сборной Сенегала, с восторгом поминаемого Родионом все лето и навязшего в зубах до такой степени, что даже я запомнила это попугайское имя.

Я вытянула фотографию из конверта и глянула.

Человек был совершенно незнаком мне. То есть — я не сразу узнала его, до такой степени невероятным было то, что именно ЕГО фото оказалось в этом конверте. Я смотрела на фотографию и чувствовала, как мороз струится по коже. Нет! Этого решительно не могло быть. Никак не могло быть, потому что не могло быть никогда! Но… я подняла голову к темному небу, и рой мыслей закружился у меня в голове, я едва не потеряла равновесие и не ухнула в растущие под боком кусты. Глупость какая! Я сунула фото обратно в конверт и пошла прочь из аллейки. Угрюмая, последовательная работа шла в мозгу: как, как ЭТО могло произойти?

Дойдя до ярко освещенной витрины магазина, я вынула конверт и снова извлекла фото. Теперь оно было освещено настолько ярко, что не оставалось сомнений: я не ошиблась. То, что в аллейке могло было быть списано на изъяны освещения, теперь не имело права на существование. Ошибки быть не могло. Это был именно ОН.

И чем дольше я думала об этом человеке, тем больше понимала, что ситуация проясняется для меня и что многое становится на свое место с беспощадной и неотвратимой легкостью.

* * *

Из Сочи я улетала через два дня. В свете новых соображений, возникших у меня в связи с получением от Сенникова роковой фотографии, я провела в городе еще два часа. Преимущественно в частном секторе. Наконец, посчитав работу на этом фронте выполненной, я взяла авиабилеты обратно в Москву.

Кстати, выяснилось, что я сохранила такое вредное для человека моей профессии качество, как совесть. Я позвонила в клинику и попросила пригласить к телефону доктора Сенникова. Оказалось, что он уволился. Правда, мне посоветовали позвонить ему домой, и в результате нескольких звонков у меня оказался номер сенниковского сотового.

— Привет, Боря, — сказала я, — ты, значит, и вовсе ушел с работы?..

— Кто это? — Голос звучал всполошенно.

— Это тебя беспокоит твоя недавняя пациентка. Я, кажется, не заплатила за три дня содержания в клинике?

Он закашлялся.

— Да, я помню, — сказал он тихо. — Кстати, ты оказалась совершенно права.

— Что, Звягин тебя все-таки выловил и угрожал?

— Лучше бы он угрожал. Он дал мне на попечение свою мымру. Эту Камиллу. Она опять приперлась пьяная. Заявила, что ей нужно увеличить грудь, а если ей не понравится, то этот силикон мне в задницу зальют. Так и пообещали. А главврач, видно, сильно их опасается, потому как не вмешивается. Так что даже хорошо, что ты меня так… огорошила. Сам бы я ни за что… да. Это же как в анекдоте: хорек птица гордая, пока не пнешь — не полетит. Я бы с насиженного места ни за что не стронулся бы, даже после того, как Звягин мне по пьянке заявил, что я, верно, и зарезал его отца, чтобы место занять. И попросил на глаза не попадаться. А что, правда, этой дуре большое состояние отошло? — после паузы спросил он. — Этой… Камилле Романовне?

— Некоторые зовут ее Кобылой Барановной, — сухо отозвалась я. — А насчет наследства — правда. Она у нас, как верная супруга, по контракту отхватила.

— Везет же дурам, — сказал он и положил трубку.

На этом наш диалог прервался. Откровенно говоря, как я ни кляла себя за глупость, все равно не могла отделаться от угрызений совести. Дескать, испортила доктору Боре жизнь.

…Сванидзе встречал меня в аэропорту. Верно, дела в самом деле шли у него неважно, если он находил время для поездки в аэропорт и — оправдания для траты этого времени. Он ссутулился еще больше, длинный нос вытянулся, щеки, напротив, втянулись, и он стал похож на большую, преждевременно одряхлевшую хищную птицу.

— Ну, что у тебя? — спросил он. — Есть новости?

— Да кое-что.

— И?.. — с живостью спросил он. — Сказав А, надо говорить и…

— Знаю, знаю. Все по порядку, Берт. Сначала — ты докладывай, как говорит твой сосед Антон Антоныч Бородкин. Как там идет следствие?

Альберт Эдуардович помрачнел, в глазах тусклыми желтыми огоньками загорелось раздражение.

— Дело дрянь, — отозвался он. — Поясню свою мысль. Родион пока что в себя не пришел, до сих пор не очухается. Вокруг него наплели уже несколько томов обвинений. Только успеваю допросы прокатывать. Там уже и без меня настряпали. Верно говорил Валентин Евграфович, что много у Шульгина недоброжелателей. И еще — не думал, что у покойного Сильвера столько покровителей в ментуре. Пришел ко мне не далее как позавчера один пышный генерал, развалился в моем кабинете, что у себя в ванной комнате, разве что в рожу мне не плюет. Говорит: ну что, следак Сванидзе, как там продвигается дело по Шульгину? Я отвечаю, что работа идет, что работа, понимаете ли, кипит, а он мне: «Да что вы тут, знаете, развонялись? И так все понятно! Совсем прокуратура работать разучилась, надо пришпорить через кого следует!» И сказал мне тот генерал, что и так все понятно, что надо Шульгина закрывать на «пятнарик», в крайнем случае — на семь вырисовывается, не меньше. Дескать, отпечатки, запись, баллистическая экспертиза и… «Чего же тебе надо, собака?» — как говорил Иван Васильевич Грозный режиссеру Якину в соответствующем фильме. Погано. Такое впечатление, что меня специально ткнули носом в это дерьмо: дескать, сажай своего приятеля на полную. А не взяться — не мог, сама понимаешь. Единственная надежда, что он очнется и сможет давать внятные и серьезные показания — вменяемые показания. Которые хоть чуть-чуть бы поколебали железобетонную уверенность в его виновности. Но знаешь, Мария, — понизил он голос, — вот скажет мне Родион, что он не убивал… пусть там хоть сто прямых улик, все равно: поверю! Поверю, что это не он! И будем искать… Так что там у тебя?

— Не надо, Берт Эдуардыч, — покачала я головой, — не надо. Рано еще — сглазить боюсь. Спугнуть боюсь. Извини, но пока придержу при себе. Скажу только, что надежда есть. Надежда есть.

— Ладно, — махнул он рукой, — садись, подкину. Я на машине. Кстати, Мария, я, некоторым образом, учел, что ты сказала мне насчет Звягина. О факте убийства этого Кириллова и так далее. Послал ему повестку с требованием явиться ко мне в кабинет. Как бы не так! Не пришел.

— Конечно, не пришел. Он уже два или три дня как в Сочи отирается. С Камиллой, кстати. Я их там видела. Цветут и пахнут. Воистину непорочная пара! — буркнула я. — Между прочим, Камилла получает деньги Сереброва лишь при условии, что она ни разу ему не изменила. Вот такая штука. А она, сам понимаешь, со Звягиным не только сейчас…

— С доказательствами только слабовато, — вздохнул Сванидзе, — н-да…

Я промолчала. Уж с чем с чем, а с доказательствами неверности Камиллы было все в порядке.

— Альберт, — сказала я, — а напомни, во сколько, по оценке экспертизы, был убит Серебров?

— А что? Примерно в одиннадцать — начале двенадцатого вечера.

— Так. А во сколько был убит Игнат Клепин?

— Приблизительно в восемь.

— А в одиннадцать, если мне не изменяет память, мы с тобой плотно завязли у Клепиных. Знаешь, что общего между убийством Сереброва и убийством Игната Клепина?

Сванидзе пожал плечами:

— По мне, так явных параллелей я бы проводить не стал.

— Да я тоже. Вот только общее между ними то, что убийца изначально знал, что никто ему не помешает и что никого из тех, кого не следовало бы видеть, дома не будет. Он знал обо всем этом заранее.

— Ты что, думаешь, что и там, и там поработал один и тот же человек?

— Подозреваю что-то такое… А на квартире Сереброва, как я предполагаю, просто произошел непредвиденный несчастный случай.

Сванидзе вопросительно взглянул на меня:

— У тебя есть разгадка?

— Вот что, Берт Эдуардович, я хотела бы сейчас направиться в кабинет босса и прослушать ту злополучную пленку, как говорится, по месту записи. Грубая работа, понимаешь, нарочито грубая. Если Родиона подставили, то делали это показательно, очень показательно. Кто надо, понял: подставили. Формальных доказательств подставы — никаких. Издевательство, понимаешь — издевательство.

Альберт Эдуардович долго молчал, а потом сказал:

— Я понимаю, у тебя есть основания не совсем мне доверять. Можно, я сейчас скажу, можно? Так вот. Мне кажется, что ты уже знаешь истинное лицо убийцы.

Слово «лицо» он произнес особым тоном, под большим нажимом…

 

17

Сванидзе включил диктофон с указанного мной места и положил его на стол.

«— Я не понимаю, господин Серебров, на основании чего мы можем с вами дискутировать. Мне кажется, что вы не привели никаких доказательств, говорящих в пользу вашей версии. Вы не привели имени человека, который навел вас на эту версию, бесспорно, являющуюся абсурдной. И поставьте на место вазу, очень вас прошу. Вы ее разобьете.

— Ничего!!

— Так я жду имя вашего осведомителя.

— Имя?! Мне назвать имя, да, бля? Ты очень этого хочешь, гнида? Нет ничего проще, епта! Пожалуйста! Разуй глаза и смотри же, тва-а-а!..»

— Вот! — воскликнула я. — Вот с этого момента — особенно интересно.

— Но ведь он так и не назвал ничьего имени! Имени того, кто ему звонил в Милан.

— Да я не про разговор. Тут другой интерес. Послушайте, в какой последовательности идут звуки. Я все время вспоминала в Сочи, как же так могло произойти. Вот смотри: сначала идет выстрел, так? Потом — вопль. Это Родион Потапович кричал. Потом отзвук удара. А потом ваза летит, попадает в голову Шульгину и разбивается о поверхность стола. Если представить, как это происходило с точки зрения Родионовых недоброжелателей, то картина получается следующая: Родион сидит в своем кресле, напротив него, на диване, расположился Серебров. Серебров нервничает и крутит в руках вазу, за которую Родион опасается и потому просит Сереброва поставить ее на место, а потом назвать имя осведомителя. Серебров в ответ советует разуть глаза и смотреть, но договорить не успевает, потому что именно в этот момент Родион, словно не пожелав услышать искомое имя, стреляет в Сереброва. Потом, словно осознав, что он наделал, начинает кричать, рискуя привлечь внимание соседей. И это человек, совершающий убийство! Серебров с огнестрельной раной мозга, безусловно смертельной и, что характерно, смертельной мгновенно — тем не менее умудряется швырнуть в босса вазой, да еще попасть! Да так попасть, что Родион Потапович до сих пор в себя прийти не может. — Я сделала паузу, а потом добавила чуть тише: — Ну вот что, собственно, получается. Нелепость. Неужели ты допускаешь, что события развивались именно так? Да еще этот идиотский диктофон… Он лежал на полу рядом с Серебровым.

— И на нем отпечатки пальцев Сереброва.

— Чувствуешь, какая грандиозная липа? Но больше всего меня волнует, почему кричал Родион. Ведь он кричал ДО того, как ваза попала ему в голову и разбилась.

Сванидзе прокашлялся и вопросительно посмотрел на меня:

— Ну и какое же ты даешь тому толкование?

— А вот послушай. Убийца действовал согласно тщательно разработанному плану. У него оказался единственный прокол: Игнат. Игната убивать было необязательно.

— А Алексашу?

— И Алексашу, — поспешно ответила я. — Убийца звонил Сереброву и сказал, что Илюшу похитили, а похитил Родион Шульгин. Зная по своему прошлому, на какие трюки способен Родион, Сильвер поверил. К тому же, по всей видимости, он прислушивался к мнению убийцы и не мог им пренебречь. В то же самое время ты сидел в «Маренго», да и я тоже. Он об этом прекрасно знал, потому направился прямо к нам в офис, где гарантированно застал одного Родиона. Родион, ни о чем таком не догадываясь, впустил его, и убийца начал молоть чушь, вытягивая время. В этот момент пришел озлобленный Серебров, которому убийца сам же и назначил время, во сколько удобнее явиться к Родиону.

— Да… но как же…

— А вот тут начинается самое интересное. Убийца, человек, с которым Родион, безусловно, знаком, делает хитрый финт: он говорит, что боится Сереброва, и, надо сказать, у него для того есть все причины. Родион позволяет тому спрятаться у себя за креслом.

— Что-о? — воскликнул Сванидзе. — Спрятаться? Он что… ребенок, что ли? Неужели…

— Конечно, нет, если ты подумал, что убийца — маленький мальчик Илюша Серебров. Конечно, нет. Но и тот, кто приходил к Родиону, никаких опасений у него не вызывал. Понимаешь? Он позволил убийце спрятаться за креслом, а сам впустил Сереброва. Тем более что убийце некуда было деваться, — я обвела рукой кабинет, — некуда, понимаешь?

— Ну и?..

— А что — ну и? Дальше все происходило как по писаному. Точнее — по записанному. Вот на этом диктофончике. Убийца, сидя за креслом, записал всю беседу, а в кульминационный момент вынырнул из-за кресла. Вот почему Серебров кричал: «Разуй глаза и смотри!» Потому что осведомитель, тот, кто звонил в Милан, встал за спиной у босса и лицом к лицу с Сильвером. Но большего Иван Алексеевич сказать не успел. Он был застрелен. Пистолет убийца взял из ящика стола Родиона. Босс всегда возмутительно небрежно относился к хранению личного оружия. Как он узнал об этом… о, я думаю, сам босс объяснит нам, почему убийца знал о местонахождении пистолета. Все.

— А дальше?

— А что тебе нужно дальше? Дальше все объяснимо. Конечно, когда Сереброва застрелили из-за плеча Родиона, то босс закричал. Убийца вышел из-за кресла и, взяв из рук Сереброва вазу, с силой бросил в голову боссу. Попал. Ваза разбилась. Занавес.

— Но ведь Родион может узнать его! Он же жив и даст показания, — пробормотал Сванидзе. — Он укажет настоящего убийцу и…

— И — ему никто не поверит. У убийцы великолепное алиби. Это я объясню позже. А сейчас я поехала к Родиону в больницу. Навещу.

Альберт Эдуардович потянул узкими плечами и пробормотал:

— Я с тобой. А то тебя долго промурыжат, а потом вообще не пустят.

* * *

Босс лежал в прекрасной одноместной палате, но в коридоре у дверей ее сидели два амбала в камуфляже, контролировавшие доступ к больному. Оно и понятно. Как заявил мне один из этих деятелей охранного фронта, «все-таки уголовного преступника стережем, хоть и больной». Тут мне стало ясно, что имел в виду Сванидзе, говоря, что меня промурыжат, а потом и вовсе не пустят. И не пустили бы, если бы не Берт, который, как следователь, ведущий дело, имел право проходить к Родиону в любое время и проводить с собой кого сочтет нужным.

— У вас пять минут, гражданка, — крикнул мне вслед охранник. — А то в целях безопасности…

— Поговори у меня, дылда, — проворчал Сванидзе, — картошкой поедешь торговать… А то развоевался. Идем, Маша.

В палате нас ожидал сюрприз в виде толстой медсестры, красящей ногти. Не знаю, где она покупала лак, но вонь в палате стояла такая, что и здоровый человек почувствовал бы себя дурно, не то что бездвижный Родион. При этом она умудрялась листать пальцем журнал и смотреть на полную громкость какой-то идиотский сериал (Родион лежал в ВИП-палате, а там в противоположность больничным койкоместам для простых граждан предусмотрено чудо техники — телевизор).

Я так и остановилась в дверях.

— Ничего себе уход за больным, — проговорила я. — Н-да, это не Рио-де-Жанейро и даже не частная клиника в Сочи. Там таких безобразий я что-то не видела. Любезная! — окликнула я медсестру, которая, кажется, не слишком и среагировала на мою фразу. — Вы что, не могли найти другого места для окраски ваших органов? Тут же не продохнешь. Как в лакокрасочном цеху.

— Не нравится — не нюхайте, — ответила та. — Вы к Шульгину? Так пусть он и жалуется.

Такое откровенное издевательство вывело меня из себя. Но я еще держалась.

— Так ведь вы лучше меня знаете, что у него серьезная черепно-мозговая травма, — выговорила я. — Так что он не может жаловаться, и неизвестно когда сможет.

— Ну вот дождитесь, — нагло отозвалась бочка в белом халате. — А пока что если посещать его пришли, то посещайте, а то время закончится.

Эта косноязычная фраза вывела из себя даже терпеливого Берта Сванидзе. Он поднес к глазам медработницы свое удостоверение окружной прокуратуры, а потом тихим шипящим голосом проговорил:

— Поясняю свою мысль. Видите ли, какая штука. Я следователь Сванидзе, ведущий дело об убийстве, и этот человек — обвиняемый. Так что потрудитесь выйти вон и не появляться тут до тех пор, пока мы не сочтем нужным покинуть палату. Помещение — проветрить, и впредь не допускать! Все ясно?

Медсестра молча кинула пузырек в карман халата и, забрав журнал, вышла вон, нисколько не смутившись и даже не потрудившись выключить телевизор.

— Вот корова, — сказал Сванидзе. — Ну, пусть считает, что она меня разозлила. Ты пока тут побудь, а я пойду скажу этим господам на входе, чтобы они сходили за главврачом. Сейчас я им пропишу сиделкину грелку!! Щас!

И он вышел из палаты.

Пока он говорил, я присела на край кровати и смотрела на Родиона. Его лицо было зеленовато-серым, а кончик носа побелел, словно отмороженный. И вдруг веки его дрогнули, и он открыл глаза.

— Очнулся… — пробормотала я вне себя от радости. — Очнулся!

Первый раз я видела своего босса в таком беспомощном состоянии, но никогда еще он не вызывал у меня столько нежности. Наверное, потому, что я никогда не воспринимала его как мужчину, а — как мудрого друга и руководителя. В данный момент проснувшееся в моей груди чувство больше всего напоминало материнское. Словно передо мной лежал маленький заболевший мальчик.

Он чуть повернул голову и разлепил губы. Я поняла, что он хочет что-то сказать, но не может. Я поспешила прийти ему на помощь.

— Родион, не надо говорить! — выговорила я. — Только в себя пришел, а тут… Вот что. Босс, я уже многое знаю. Я продвинулась в своем расследовании, Но мне нужна ваша помощь. Я задам несколько важных вопросов, а вы ответите на них «да» или «нет». Если «да» — то закройте и откройте глаза; если «нет» — то несколько раз моргните. Сможете?

Он закрыл и открыл глаза. «Да».

— Вот и хорошо. Босс, вам уже лучше?

«Да».

— Хорошо. Только не волнуйтесь. Я вас не мучаю своими вопросами?

Он заморгал. «Нет».

— Вы помните все, что произошло в вашем кабинете приблизительно в одиннадцать часов шестнадцатого сентября?

Он показал, что да, помнит. Я судорожно сжала руки.

— Я хочу задать вам главный вопрос: это вы убили Ивана Сереброва?

Он заморгал, и его лицо слегка исказилось. «Не убивал».

— Я знала, что это так. Босс… кроме вас и Сереброва, с кабинете был третий человек?

«Да».

Оставался последний, самый главный вопрос. За дверью послышались приближающиеся шаги, и я, вынув из сумочки фотографию, переданную мне доктором Сенниковым, сунула под нос боссу:

— Это он?

Реакции не последовало. Родион вперил в фотографию мрачный взгляд, прошло несколько секунд, дверь распахнулась, и тут Родион опустил веки, закрывая глаза. И тут же вскинул веки. Я не могла ошибиться в выражении его темных глаз. «Он»!

Я судорожно сунула фото обратно в сумку, и слова подошедшего Сванидзе донеслись до меня как в тумане:

— Я этим церберам устроил экспресс-взбучку! Сказали, что немедленно сходят за главврачом. И пусть только этот главный эскулап попробует задержаться! Ну… что он тут? (Родион снова лежал с закрытыми глазами, не подавая признаков жизни.) Ничего?

— Ничего, — неопределенно сказала я. — Давай посидим в тишине. Несколько минут. Подождем этого твоего главврача, и будешь с ним ругаться. А я выйду.

В палату заглянул охранник и сказал, что главного врача нет, но сейчас придет замещающий его Петр Петрович.

— Петр Петрович, — зловеще произнес Сванидзе. — Ну сейчас я этому Петру Петровичу устрою.

Петр Петрович появился вслед за собственным же голосом. Судя по его раскатам, возмущаться зам главврача начал еще в коридоре, а закончил следующей тирадой в палате:

— Вы меня отрываете от дела. Я занят! Морозова нет, и я за главного. Что у вас?

Альберт Эдуардович изложил, в чем дело. Петр Петрович ответил раздраженной фразой, из коей следовало, что хоть Сванидзе и СЛЕДОватель, а совать во все свой длинный нос ему не СЛЕДУет. Визгливые нотки в голосе Петра Петровича показались мне знакомыми, и я обернулась, чтобы поглядеть на этого медика-нравоучителя.

…Откровенно говоря, я не сразу его узнала. Сейчас в его фигуре было столько же осознания собственной важности, сколько забитости и какой-то… приплющенности, что ли, в пору двух наших встреч в подъезде, где жил Серебров, а также и ныне здравствует Абрам Ицхакович Гирин. Я улыбнулась и произнесла:

— Здравствуйте, доктор Лакк.

Замечательно, что он меня не узнал. Или сделал вид, что не узнал.

— Не имею чести, — несколько визгливо ответил он. — Или, пардон, я вас лечил?

— Петр Петрович, а как вы оцениваете состояние вот этого пациента? — спросила я. — Шульгина.

Доктор Лакк важно посмотрел на Родиона поверх очков, а потом ответил с подпрыгивающими нетерпеливыми интонациями, встречающимися в голосе у щенка, поедающего мозговую кость:

— А, черепно-мозговая? Его около недели назад привезли, так? Припоминаю. Ну что могу сказать? Пока что ничего обнадеживающего, но и — ничего страшного, да! По крайней мере, по крайней мере — ваш друг вне опасности. Так что ждите, пока он придет в себя.

Что-то тупо дернуло в горле. Я невидяще посмотрела на доктора Лакка. Он, верно, уловил в выражении моего лица, что до меня не дошел смысл сказанного, и потому повторил еще раз. А потом вышел. Но я уже не заметила этого.

«Ваш друг вне опасности. Ждите, пока он придет в себя…» — и другое: ВАШ РЕБЕНОК ВНЕ ОПАСНОСТИ. ЖДИТЕ. Именно так гласила записка, подброшенная Клепиным после исчезновения Илюши. Ну что же! В этом деле для меня почти не осталось тайн. В теории.

Посмотрим, что будет на практике…

* * *

— Вместо того чтобы заниматься серьезным делом, — ворчал Сванидзе вечером того же дня, — я сижу тут с тобой в машине и выслеживаю этого твоего доктора Лакка. И фамилия-то какая-то идиотская.

— Не идиотская, а финская, — отозвалась я. — Навела справки. Он, оказывается, по отцу финн.

— Финны все алкоголики, — бубнил Берт Эдуардович, — я как бываю в Питере, то всякий раз, когда встречаю пьяного в дым, знаю, что это — финн.

— Да ладно тебе на финнов-то тянуть, — отмахнулась я. — Стоп! Вот он вышел. Если сейчас не поедет к Гирину, можешь меня распять.

— Или раз шесть, — буркнул Сванидзе. — Ладно, поехали за твоим финном. А почему ты думаешь, что он едет к Гирину?

— Тоже навела справки. Так вот, агентура в гиринском дворе сообщила, что этого Лакка видели входящим в подъезд, где живет Гирин и жил Серебров, почти каждый день. Что это он так зачастил?

— А у тебя есть предположения? — всполошился Сванидзе. — Кто тебе сказал, что он того… каждый день?

— Есть такой — Антон Антоныч Бородкин. Пенсионер. Так вот он мне и сказал. Антон Антоныч все знает. Вот он отслеживает всех соседей и посторонних. Кто куда, кто к кому…

— Кто — кого, — мрачно продолжил Сванидзе. — Странно только, что такой наблюдательный товарищ не заметил, как Илюша Серебров вышел из подъезда и что с ним случилось.

— А у него уважительная причина. Он в этот самый момент направлялся в магазин за пивом. В тот самый магазин, куда шел Илюша. Но он предусмотрительно оставил, что называется, агента — дворника Калабаева. Правда, тот был пьян и ничего не видел, кроме грязной синей «восьмерки», принадлежавшей некоему Гнилину. То есть он думал, что это Гнилин, и еще удивлялся, что тот с трудом поднимает шлагбаум, хотя обычно делал это с легкостью. А это был не Гнилин, а как раз Лакк. Вот такие дела.

— И ты думаешь, что Лакк причастен к исчезновению Илюши? Что он его похитил?

— Причастен — да. Но похитил — нет, он его не похищал.

— Говоришь загадками. А как же тогда?..

— Сейчас разберемся. Ведь уже подъехали почти. Оставим машину тут. Видишь, как он пыжится со шлагбаумом? Вот то-то. Поднять шлагбаум некому, дворник Калабаев-то зарезан.

— Что, ты думаешь, и его Лакк?..

— Не гони лошадей, Берт Эдуардович. Пойдем-ка лучше за нашим клиентом. Видишь, как он бодренько подруливает к подъезду Гирина. Навострился, привычку приобрел. А ведь двенадцатого толком не умел…

— Двенадцатого? Когда пропал Илья?

— Вот именно. Ну, пошли за ним. Он наверняка к Гирину.

— Но что он там делает, у Гирина-то?

— Постой. Выждем. Выкури сигарету, и пойдем. Позвоним в дверь, и ты попросишь у Гирина… ну, градусник. Если он, конечно, не откроет. А если откроет, то сразу войдем и спросим доктора Лакка. А если совсем повезет, застанем его при исполнении.

Второй вариант — без вопросов о градуснике — прошел. Я молча отодвинула в сторону Абрама Ицхаковича и ринулась в квартиру. Гирин, мне кажется, даже потерял дар речи, потому что в ближайшие полторы секунды я не услышала в спину ни одного нарекания. Но когда дар речи к нему вернулся…

Впрочем, это не помогло. Я вошла в проходную комнату, гостиную, где Лакка не увидела. Я решительно направилась к двери, ведущей в спальню. Дверь отворилась. Я бесшумно проскользнула внутрь и — увидела Лакка. Он склонился над изголовьем лежавшего на постели человека. Всклокоченные темные волосы, бледная кожа, бинтовая повязка. И — это был ребенок. Я неслышно шагнула и заглянула в лицо лежащему. Я ни разу не видела его вживую, но тотчас же узнала.

Это был Илюша Серебров.

 

18

— Ну что же, любезный Петр Петрович! — громко проговорила я. — Мои догадки оказались верными, и, не скрою, я этому очень рада!

Лакк вскинулся всем телом и затрясся. Затрясся, еще не видя меня, но, очевидно, на этот раз узнав по одному голосу. Я продолжала, не обращая внимания на то, что в дверях комнаты буквально окаменели Сванидзе и мгновенно прекративший свои словоизлияния Абрам Ицхакович Гирин.

— Мне следовало догадаться еще раньше, что мальчик, которого мы ищем вот уже больше десяти дней, никуда особенно не пропадал, а лежит буквально в нескольких метрах от собственной квартиры. Не надо смотреть на меня такими отчаянными глазами, гражданин Лакк! В больнице вы, кажется, были очень важный деятель, а тут вдруг склеились. Не надо. Возьмите себя в руки! Не моргать! Лучше рассказать все начистоту.

— Я все расскажу… я все расскажу, — проговорил Лакк, и его лицо пошло крупными красными пятнами, — я не хотел… так получилось.

— Не хотел похищать? — воскликнул от дверей Сванидзе, только сейчас оправившийся от неожиданной развязки. — Как это так?

— Я… я не похищал. В тот день… в тот день я ехал к Абраму Ицхаковичу, мы с ним поддерживаем отношения еще с университета. Вообще сердце — это не моя специальность, но в силу профессии я все равно… понимаю и в кардиологии. Так вот, двенадцатого у Абрама прихватило сердце. Он вызвал «Скорую», а потом, не дождавшись, позвонил мне. «Скорая», как я узнал позже, тоже приезжала, но Гирин их по-быстрому выставил. Потом приехал я. Я никак не мог въехать во двор, пришлось поднимать шлагбаум… самому пришлось. Я подъехал к подъезду Гирина, и тут из него выскочил мальчик и — прямо под колеса. Я хотел затормозить, но — поздно. Я его сшиб. Я выскочил из машины и быстро осмотрел его. Оказалось, что он без сознания… черепномозговая, сотрясение мозга. Я быстро поднял его к Абраму Ицхаковичу. Так получилось, что меня никто не видел, под окнами растут деревья, а моя машина закрыла обзор, если кто смотрел со стороны детской площадки… словом, я поднял Илью в квартиру Гирина и поставил диагноз. Черепная травматология — это же мой профиль.

— А почему же вы не уведомили родственников мальчика? — сурово спросил Берт Эдуардович.

— А вы войдите в мое положение! Сшиб ребенка, а у меня — условный срок за то, что я сбил человека полтора года назад. Я…

— А, так вы страстный автолюбитель! — кивнула я. — Чудно. Продолжайте.

— Меня бы сразу посадили, и тем вернее посадили, что отец мальчика — бандит, то есть… бизнесмен! Вот Абрам Ицхакович его знает.

— Да и я знаю! — злобно процедил Сванидзе, подогреваясь сознанием того, что он созерцает виновника всех своих страхов, сомнений и бед. — И что?

— Он бы меня… убил. (И правильно бы сделал, отразилось на лице Сванидзе.) К тому же мальчика нельзя было транспортировать. При подобных травмах малейшая встряска может иметь непредвиденные и самые тяжелые последствия. Ну вот… я и решил лечить его здесь. Приходил к Абраму Ицхаковичу. Тем более Абрам Ицхакович заверил, что мальчика не скоро хватятся: отец за границей, мачеха крутит любовь с начальником охраны, а бедные родственники… над ними Илья и не так издевался, как говорят. Стерпели бы и это.

— Это вам все Абрам Ицхакович сказал? — выговорила я сквозь зубы.

— Да… он.

— Ну что же, Петр Петрович, благодарите вашего пациента Гирина. Не исключено, что ваше врачевание будет иметь нехорошие последствия. Лет на пять общего режима.

Лакк закатил глаза и вдруг грохнулся в обморок. При этом он упал так неудачно, что ударился головой о край кровати. Редкие волосы на его выпуклом черепе окрасились кровью.

— Черрт! — воскликнула я. — Какой слабонервный эскулап! Ну что вы смотрите, Абрам Ицхакович? Идите вызывайте «Скорую»… вы в этом вопросе большой мастер!

На этот раз «Скорая» ехала существенно быстрее. Забрали и Илюшу Сереброва, и так и не пришедшего в себя доктора Лакка. Сванидзе распорядился отвезти обоих в ту же больницу, в которой лежал Родион, для чего, кажется, несколько превысил свои служебные полномочия.

Когда пострадавших увезли, Сванидзе посмотрел на меня мутными глазами и произнес:

— Конечно, этот Лакк, будем откровенны… редкостный чудак на букву «м», да и вы, Абрам Ицхакович… (Вопреки обыкновению, Гирин скорбно молчал.) Но все равно — никто не заставит меня поверить, что он и есть убийца. Не похож он на убийцу, чтоб меня!..

— А он и не убийца, — отозвалась я. — И давайте, Альберт Эдуардович, на темы, близкие к упомянутой, поговорим в другом месте. Хорошо?

Сванидзе кивнул.

— А все-таки, как ты вычислила этого доктора Лакка и то, что мальчик в квартире Гирина?

— О, это было непросто. Но начнем с того, что я в первый визит к Гирину наткнулась на Лакка. У него был удивительно всполошенный вид, и больше всего он испугался, что я приняла его за слесаря-сантехника. Конечно, одна встреча — это ничего. Однако я встретила его же в день убийства Игната Клепина. Тут я задумалась. Особенно после того, как он, пыжась, поднял шлагбаум и проехал через него на грязной зеленой «восьмерке». Именно такая есть в этом дворе у некоего Гнилина, и именно его якобы видел в день исчезновения Илюши дворник Калабаев. Калабаев еще сказал, что Гнилин удивительно туго поднимал шлагбаум, хотя обычно делал это с легкостью. А в том-то все и дело, что в день исчезновения Ильи во дворе стояла машина Лакка, а никакого не Гнилина. После этого я заинтересовалась Лакком. Попросила Антон Антоныча Бородкина проследить, в какие дни Лакк приходит к Гирину. Врач-травматолог, специализирующийся на черепно-мозговых повреждениях, каждый день ходит в квартиру к человеку, у которого нелады с сердцем, — это забавно. При этом Лакк испуган. Но все это — еще ничего, я не находила прямой связи между исчезновением Илюши и визитами Петра Петровича Лакка. А обнаружила я ее только сегодня днем. Да! Лакк сам невольно разоблачил себя, когда сказал о Родионе: он вне опасности, ждите. Точно такая же фраза была в письме, полученном Клепиными. И тогда все стало ясно. Еще несколько мелких штрихов, которые я не стану приводить, потому как они угадываются без особых проблем — и все. Картина инцидента восстановлена.

После того как мы со Сванидзе вышли из квартиры Гирина (немедленно наглотавшегося таблеток от всех мыслимых заболеваний), я произнесла:

— Главное, что меня радует, это то, что теперь наследство не достанется этой жабе Камилле. Ничего. Пусть полирует свои телеса в сочинской клинике. Тут ее ждет превосходный сюрприз.

Я была очень довольна собой.

Во дворе ко мне подошел Антон Антоныч Бородкин, уже подшофе, и объявил, что после похорон дворника Калабаева у него нет ни копейки на организационные моменты. Тонкий намек был понят, за праведные труды на тучной ниве шпионажа дед Бородкин получил пятьсот рублей и, удовлетворенный, удалился в магазин. В тот самый злополучный магазин.

Сванидзе посмотрел ему вслед:

— Теперь дело за главным: поймать убийцу.

— Я все-таки надеюсь, что это только вопрос времени, — ответила я. — Очень скорого времени. И ловить убийцу будешь ты. Родион подтвердил, что я вычислила правильно. Теперь можно не бояться, что спугну. Никуда он не денется.

Сванидзе затаил дыхание. Пнул ногой горку красно-желтых листьев и проговорил:

— Ну… и кто?

— Знаешь что? Идем к Ноябрине Михайловне в больницу. По-моему, еще не поздно. Меня в последнее время по каким только лечебницам и врачам не носило. Она ведь лежит в той же больнице, что и Родион Потапович, только в другом корпусе. Я с ней хотела переговорить. Не поздно?

— Половина седьмого вечера. Не поздно, там посетителей до семи пускают. Сейчас позвоню, узнаю, как она, — сказал Сванидзе. — А ты пока побеседуй с Антон Антонычем, вот он идет. Уже тепленький. Верно, твои деньги — в коня корм.

Антон Антонович приблизился с развевающейся по ветру бородой. Кожные складки на его шее подрагивали. Он пошевелил нижней челюстью вправо-влево, а потом проговорил, распространяя вокруг устойчивый запах алкоголя:

— Значится, так и не нашли Алексашку-то Клепина? А мы, — продолжал он, не дожидаясь моего ответа, — в катакомбах его ищем. Главна-а, Игната бросили близко, а того беднягу, говорю, куда-то потащили. И ведь не видел никто, надо ж! Ах да, Калабаев видел. Выпьешь за упокой раба божия Тимура? — протянул он мне початую бутылку водки и привычный сырок. — За Калабаева?

— Не люблю пить за упокой, — тихо ответила я.

— И это правильно. Я тоже не люблю. Ну так выпей за здравие! Илюшка-то ведь нашелся, говорю? Нашелся! Вот и… говорю!

— Мария, — подошел Сванидзе, — ну, позвонил я Ноябрине Михайловне. Сказали, что ее к телефону пригласить не могут. Она в скверике гуляет. К ней — посетитель.

— Понятно, — сказала я, чуть отталкивая упорно предлагаемую мне водку, — потом, Антон Антоныч… потом!

— Обещаешь? — хитро прищурился дед.

— Обещаю, что с тобой делать!

* * *

Больничный сквер облетал ранними желтыми листьями. Легкий полумрак струился меж деревьями. Зажгли несколько фонарей. Светлые аллеи мягко стелились под ногами.

Мы со Сванидзе шли по направлению к больничному корпусу, где лежала Ноябрина Михайловна. Аллея, которой мы следовали, вливалась, как и несколько ей подобных, в круглую площадь, обсаженную старыми вязами, с каменными скамейками по периметру, с неработающим, довольно-таки обшарпанным фонтаном в центре. Здесь гуляло большинство пациентов со всех корпусов. Правда, сейчас было весьма прохладно, и больные предпочитали теплые палаты, не рискуя получить простуду сверх основного заболевания.

— Где-то здесь, — сказала я.

— На ловца и зверь бежит! — воскликнул Сванидзе. — Вон она! А с ней какой-то человечек, отсюда не вижу. Погоди… черрт! Да это ж ее муж, Алексаша! Нашелся, хлопец! Ты смотри, какие у них лица сумрачные! Может, не будем беспокоить? Все-таки им сейчас не до нас.

Я молчала.

— Ну, ты как думаешь?

— Нет, — выдавила я, — мы им не помешаем. Идем, Альберт Эдуардович.

— Ты уверена?

— Да. Идем, сказала.

Пока мы разговаривали со Сванидзе, Алексаша и Ноябрина Михайловна развернулись и пошли в противоположную сторону аллеи. Мы последовали за ними. Нагнали притихшую, но вновь соединившуюся семейную пару метрах в ста от круглой площади, на изгибе аллеи, где стоял массивный железобетонный блок и лежали несколько железных прутов арматуры. Я нырнула за ствол раскидистого вяза и потянула за собой ничего не понимающего Сванидзе. Ноябрина Михайловна села на блок, Алексаша предварительно расстелил на холодном бетоне свою куртку.

— Тебе не холодно, Саша? — жалобно спрашивала та. — Нет? Ты похудел, Саша. Ты ведь похудел?

— Похудел, — покорно отвечал тот. — Может, не будешь сидеть на бетоне? Простудишься.

— Я чуть переведу дыхание, а потом пойдем обратно в корпус. А ты куда уезжаешь, Саша?

— Что?

— Ты куда уезжаешь?

— Я же тебе сказал, Нона. Я нашел себе работу. У нас нет денег. Я должен заработать. А тебя я отправлю в Сочи, к тетке. Отдохнешь, подлечишься.

— Я не хочу…

Алексаша раздраженно отвернулся и тут взглядом наткнулся на меня. Он вздрогнул всем телом, как будто увидел Минотавра или еще какое-либо легендарное чудище. Поняв, что больше прятаться бессмысленно (тем более что Берт давно толкал меня в бок, не понимая, что мы играем в партизан), я вышла на аллею.

— Добрый вечер, Ноябрина Михайловна. Добрый вечер, Александр, — сказала я.

— Ах, Маша, — вздохнула Ноябрина Михайловна, — что же это вы так… все — зря. Наверно, опять меня чем-нибудь огорчите? Если да, то лучше уходите, не надо. Не хочу ничего знать, с меня хватит Игната. Вот слава богу, что Саша жив остался. Ему чудом удалось… — Она всхлипнула. — А я слышала, что и Ваня… что Ваню… Это — правда?

— Да, Ивана Алексеевича застрелили, — сумрачно сказала я.

Ноябрина Михайловна вдруг потемнела лицом, посмотрела на меня так, словно различила за моим миловидным обличьем лицо чудовища, и выдохнула:

— Да как же… да вы же!.. Это же ваш начальник — это он убил Ваню! И как же вы могли набраться наглости сюда прийти, чтобы смотреть на меня… вашими бесстыжими глазами? Может… может, еще денег попросите за то, что вы трудились, ехали ко мне?

— Я, кстати, к нему ходил, — вдруг брякнул Алекса-ша, — смотрел.

— Зачем? — не поняла Ноябрина Михайловна.

— Да так… просто.

Я полуприкрыла глаза веками и произнесла:

— Ноябрина Михайловна, у меня действительно есть для вас новости. Одна хорошая, другая — наверно, тоже хорошая, но это зависит от того, под каким углом на нее посмотреть. Так вот, хорошая: я нашла Илюшу.

Клепина заморгала своими коровьими ресницами. Смысл сказанного доходил до нее медленно, вливался по капле. Я покосилась на Алексашу, сжимавшего локоть супруги. Его темное лицо было сумрачным и не выразило особой радости от услышанного.

— Нашли… Илюшу? — наконец проговорила Ноябрина Михайловна. — Гы-де?

— Давайте сейчас не будем об этом. Главное, что он жив, хотя и не могу сказать — здоров. У него сотрясение мозга, он помещен в эту же больницу. С ним все хорошо.

— Ну, слава богу… — пробормотала Ноябрина Михайловна. — Слава… вы меня извините, что я вот так резко… резка…

— Ничего, — махнула рукой я.

— Но я ведь, верно, должна… денег, да?

— Вот что, Ноябрина Михайловна, — заговорила я, не обращая никакого внимания на ее реплику насчет денег, — теперь о главном. Илюшу я нашла, но тот человек, из-за которого все произошло, не виновен в том кошмаре, который посетил в последнее время вашу семью. Тот человек, у которого был Илюша, напротив, хотел как лучше, и, наверно, не его вина, что получилось… вот так. Ноябрина Михайловна, я хотела определиться с главным: кто убийца?

— У…убийца? — переспросила она.

— Вот именно. Убийца вашего сына и вашего брата, тот, кто едва не отправил на тот свет и моего близкого человека. Вы хотите знать, кто он?

Ноябрина Михайловна встала с железобетонного блока так резко, что Алексашина куртка соскользнула с холодной серой поверхности и упала на асфальт.

— Вы… знаете, кто он? — пролепетала она.

— Да, знаю, — сказала я. — И у меня есть много доказательств, подтверждающих вину этого человека. Вернее, этого нелюдя. Потому что Игната можно было и не трогать.

Из глаз толстой женщины брызнули слезы. Ничего. Правда всегда полезна, сколь бы горька она ни была.

— Откровенно говоря, Ноябрина Михайловна… да и вы, Саша, послушайте, куда же вы отворачиваетесь?.. Убийца не питал ненависти к вам, Игнату, всему вашему семейству Клепиных. Он ненавидел Сереброва. Серебров в свое время подставил его, и убийца, назовем его Виктор, решил отомстить. Он сбежал из тюрьмы в мае этого года. Правда, к вашему сводному брату не слишком-то приблизишься. Охрана у него была прекрасная. Тогда Виктор пошел на хитрость. Он сделал себе пластическую операцию по коррекции внешности. Доктор Звягин, делавший операцию, был после того убит.

— Что? Пластическую операцию? — щеря железные зубы, пробормотал Алексаша.

— Да. Пластическую операцию. Что характерно, он сделал себе внешность вхожего к Сереброву человека, схожего по телосложению. Близкий человек, я предполагаю, тоже был умерщвлен, а его место заняла его точная копия — преобразившийся убийца. Он долго оставался неразгаданным, что позволило ему совершить массу преступлений и главное — убить Сереброва. При этом он удачно подставил Шульгина… но об этом — не суть важно.

— То есть вы хотите сказать, что убийца — член нашей семьи? — пробормотала Ноябрина Михайловна, а Алекса-ша, как всегда, покорно закивал. — Да… так? Но это же… глупость, не бывает такого!..

— Вы, вы… наверно… — деревянным голосом выговорил Алексаша, — и кто же он?

— А вы, Александр, точно хотите знать?

— Ну… наверно, если Ноябрина… она… — Бедный родственник, как всегда, нерешительно оглянулся на свою супругу.

Я улыбнулась и хлопнула в ладоши:

— Извольте! Я скажу. Более того, я покажу. Потому как далеко ходить не надо. Убийца — это вы, Алексаша!!

 

19

Кувыркаясь, к нашим ногам упал лист, и все отчетливо слышали его шелест.

Все окаменели. Даже Сванидзе, который давно был подготовлен к тому, что я знаю убийцу. Из горла Александра вырвался полураздавленный смешок.

— Убийца — это вы, — продолжала я, — и я могу это легко доказать. Достаточно снять у вас отпечатки пальцев, чтобы определить, что вы — никакой не Александр Клепин, а самый что ни на есть киллер Виктор Коломенцев по прозвищу Ковш! Что, не так? — придвинулась я к нему. — У вас и сейчас руки в перчаточках!

— Холодно потому что… — пробормотал тот.

— Продолжаете играть? Я знаю, что у вас с лицедейством все в порядке, потому что вы актер по образованию. Сванидзе, возьми-ка этого честного гражданина под белы ручки. Если я ошиблась, чему оставляю полпроцента, то принесем свои извинения и отпустим восвояси.

Лицо Клепина преобразилось. Еще секунду назад растерянное и помятое, он вдруг разгладилось. В глазах блеснула жестокая решимость. Он резко отпрянул и, наклонившись, схватил с асфальта прут железной арматуры.

— Совсем другое дело, — с удовлетворением заметила я, — вот теперь, господин Ковш, вы в истинном своем обличье, несмотря на это лицо.

— Не наколись, клава! — насмешливо предупредил он.

Я не спеша вытянула из сумочки пистолет и произнесла:

— А что мне накалываться? У меня дистанционное управление. Брось железяку, Ковш!

— Ладно… — потухшим голосом выговорил он и стал опускать прут. Это меня и обмануло. Бывший актер снова прекрасно сыграл свою партию. Его лицо выражало такое неподдельное разочарование, что я на мгновение расслабилась… и этого мгновения вполне хватило для того, чтобы он ударил меня арматурой по руке, в которой я держала пистолет. Острая боль пронзила кисть. Пистолет вылетел и закувыркался в приаллейной траве.

— Ага! — бросил он. — Ну, пока, дорогие!

И он, бросив прут, помчался по аллее. Я стояла, бессильно опустив руку и закусив губу. С кончиков пальцев капала кровь.

— Он, он… — бормотала Ноябрина Михайловна, и вдруг начала падать. Сванидзе с чувством выматерился и успел подхватить женщину.

— Как она все время не вовремя сознание-то теряет! — бросил он.

— Побыл бы ты на ее месте… Ладно. Позаботься о ней, а я пока что займусь этим Ковшом.

— У тебя — рука!..

— Ничего. Придется его одной левой… — грустно пошутила я и, сорвавшись с места, побежала по аллее. В конце ее мелькала фигура Коломенцева.

…Нет, гонки и финальной схватки героя и антигероя, как в образцово-показательных американских боевиках, не получилось. Мне даже не потребовалось продемонстрировать всю свою легкоатлетическую подготовку. Когда Коломенцев выскочил на круглую площадь, я была от него метрах в пятидесяти и крикнула что есть сил:

— Задержите… задержите его!

Лимит везения Коломенцева был исчерпан. Мимо проходили два рослых санитара, и один из них прихватил Ковша за плечо. Тот развернулся и ударил его в подбородок, но второй тотчас же обрушил на голову Виктора свой мощный кулак. Ковш упал на спину, но еще брыкался. Я настигла его и ударила ногой под ребра. Перед глазами багрово клубилась ярость. Ковш дернулся, вскинул руку с растопыренными пальцами, и я тотчас же полоснула по ней ногтями. Титановые накладки глубоко пропороли предплечье, и Ковш, скрипнув зубами, испустил короткий сдавленный вопль.

Я, тяжело дыша, опустилась на корточки и проговорила:

— Ну что, Ковш, — роль провалена…

* * *

Мы сидели в кабинете Сванидзе.

Мы — это я, сам хозяин кабинета и Ноябрина Михайловна, которая отпросилась из больницы. А также — Коломенцев, запястья которого украшали наручники.

Моя догадка оправдалась совершенно: снятые у «Алексаши» отпечатки пальцев подтвердили, что перед нами действительно уголовник-рецидивист Коломенцев, он же киллер Ковш, «вычерпавший» немало жизней.

— Я одного не могу понять, Коломенцев, — сказал следователь Сванидзе, преисполненный профессиональной важности, — зачем вы терлись в больнице? К Шульгину заходили, к Клепиной. Уж конечно, не совесть мучила. Так зачем?

— А вам не понять, гражданин начальник. Что касается Шульгина, то хотел полюбоваться… знаете, приятно пожинать плоды трудов своих. Нет ничего приятней мести, как это ни банально звучит.

— Опять актерствуешь, Коломенцев. Это слова из роли или как?..

— Да нет, отактерствовался. А что касается Ноябрины, то тут я не хочу говорить. Наверное, к пятидесяти годам сделался сентиментален. Никогда не был женат, а тут влез в шкуру другого человека и, знаете, — пригрелся.

— Не будем об этом, — недовольно сказал Сванидзе. — Сантименты… Но при всех своих сантиментах ты, верно, не уставал пасти Шульгина — пришел ли он в сознание? Ведь ты думал, что, пока он не обрел дар речи, ты в безопасности. Что же ты его не убил?

— Хотел, чтоб его судили. Ты, гражданин начальник, и судил бы, — сказал Коломенцев и улыбнулся. Теперь у него была белозубая улыбка, слишком ослепительная, чтобы быть естественного происхождения. А железные зубы Алексаши были бутафорией, гримом. Актеры, играющие в сериалах бомжей и алкашей с десятком зубов на всю ротовую полость, знают, как «обрабатывать» зубы для таких ролей.

— А теперь, Коломенцев, будут судить тебя.

— Это верно. Но все ж я получил удовольствие от того, как один мой обидчик судит другого за убийство третьего. Помнишь, Сванидзе, девяносто шестой, когда Серебров с Шульгиным разыграли пантомиму с покушением, ты вел деланое следствие, а сел — я.

— Невинный агнец, — подала голос я.

Он сверкнул на меня глазами:

— А что, невинный! Конкретно в том эпизоде я был невиновен. А меня посадили! А многих из наших, кого сдал Серебров, перестреляли. Вот, я отплатил им той же монетой. Если бы не вы, сударыня, — с неожиданной галантностью оборотился он ко мне, — то я сейчас бы спокойно попрощался с Ноябриной и уехал за границу. У меня все было подготовлено как раз к сегодняшнему дню.

— Вот актерство тебя и погубило, — сказала я. — Переиграл. Нужно было драпать, а не строить из себя короля Лира в изгнании. Ну что — рассказывай.

— Что рассказывать-то?

— Как дошел до жизни такой. В принципе, я и так все про тебя выяснила, мне только нужно выяснить несколько моментов. Вот один из них.

И я бросила на колени Коломенцеву фотографию, взятую у доктора Сенникова. На ней растерянно улыбался своими железными — настоящими железными! — зубами Алексаша. Подлинный Александр Клепин. Подлинность фотографии подтверждалась надписью на обороте кривыми печатными буквами: «Саша в Туле, ноябрь 2001 года».

— Откуда взял? — спросила я. — Ну, рассказывай. И Ноябрина Михайловна тебя послушает.

— А что тут рассказывать? — пробормотал Коломенцев. — И нечего тут рассказывать. Когда я сбежал из колонии, она под Краснодаром, то добрался до Сочи, к Звягину, и совершенно случайно наткнулся на них. Я в какой-то сарай заполз и там заснул, а утром проснулся от голосов. Сарай тетке Клепиных принадлежал, а мужик по телосложению был — моя копия. А когда я узнал, что они — родственники Сереброва, то подумал, что такие совпадения бывают раз в жизни и надо ими воспользоваться. Я выкрал фотографию этого Александра. Весь день пролежал в сарае, слушал, как они общаются, на ус мотал. А потом подумал, что я бы без труда сыграл этого Алексашу. Фигура у него в точности как у меня, с женой он не спит, потому как пять лет импотент. Жена рассеянная, глуховатая, подслеповатая, сын — недоразвитый. Не узнают, подумал. И ведь потом все оправдалось! — Коломенцев бросил быстрый взгляд на неподвижную Ноябрину Михайловну. — Потом я пошел к Звягину и…

— Это все известно. Он сделал тебе операцию, ассистировал Сенников, ты валялся в клинике две недели, а потом убил Звягина, чтобы не оставлять свидетеля, и сбежал. Жил в Сочи?

— В Сочи. Наблюдал за своим прототипом. Перенимал его походку, тембр, манеру разговаривать. Привычки. Два месяца наблюдал. Два месяца они в Сочи жили, а, недурно! А еще жаловались на Сереброва! А сами на его денежки на югах круглое лето. Ваня всегда был человек щедрый.

— Продолжайте, — сухо сказал Сванидзе.

— В один прекрасный день Клепин пошел купаться, — продолжал Коломенцев. — Кстати, пьяный. Я поднырнул к нему и потянул за ноги. Ну, понимаете… Когда все закончилось, я надел клепинские плавки и вышел на берег.

— А труп?

— Давайте не будем при дамах, — сказал Коломенцев. — От трупа пришлось избавляться сложным и очень неприятным путем. Я потом скажу для протокола.

— Какие мы галантные! О дамах думаем. Ну, дальше.

— А дальше вы знаете. Мы же с вами ехали в купе. Вместе. Вы еще так ловко угадывали мою профессию, гражданин начальник. Что и говорить, Шерлок Холмс из вас никудышный. Ну, продолжу. Толчок всем нынешним событиям дало исчезновение Илюши. Я подбил Ноябрину обратиться к Шульгину. Тут же удачно приплелись и вы, Сванидзе. Я все просчитал. Я позвонил Сереброву в Милан и, представившись своим настоящим именем, сказал, что его сын похищен и находится у Шульгина. Доказательства, сказал я, будут представлены в Москве. Для этого Серебров должен был приехать в половине одиннадцатого вечера к Шульгину в офис. Но в тот же день у меня возникла накладка. Я сидел в спальне у Сереброва и разбирал его вещи. Вошел Игнат, сказал: «Зачем ты убил моего отца?» Узнал. Определил. Понятно, что после этого мне ничего не оставалось, как…

— Понятно. Имитация похищения была недурной. Что мы еще могли подумать? А дворник Калабаев на свою беду стал свидетелем вашего преступления. И вы убили его любимым оружием, тем же, что и доктора Звягина, — заточкой, выполненной из железной школьной линейки. А после этого отправились к Шульгину и… что вы ему там говорили?

— Разную чушь. Это неважно. Он сам вам скажет. Когда очухается. Я разыграл очень милую сценку. Вы даже не представляете, какое лицо было у Родион Потапыча, когда бедный трясущийся родственник вынырнул из-за кресла с собственным его пистолетом и уложил Сереброва! Кстати, пистолет он мне сам показывал, говоря, что никого не боится, что у него всегда при себе заряженный пистолет. И ящик выдвигал. Ну вот, собственно, и все. Даже то, что вы, — повернулся он ко мне, — как-то вычислили меня… впрочем, я сам виноват, когда при побеге из клиники потерял фотку. Ее, конечно, Сенников подобрал?

— Он.

— Ну и ладно. Кстати, Шульгина бы посадили, если бы вы меня не поймали. Но я и сейчас доволен! Все свое получили.

В этот момент Ноябрина Михайловна подняла голову. В ее припухлых красных, заплаканных глазах не было ненависти. Просто — несоизмеримая усталость. Она взглянула на убийцу своей семьи и произнесла:

— Что… и я получила свое… С-саша?

Я отвернулась…