I

Развеяв прах коварного лжеца, Московское государство оставалось сиротою; на выборном царе, на Борисе, при всем его недюжинном государственном уме, порядком-таки обожглись, а монах — проходимец Гришка Отрепьев подлил такого масла в огонь, что никак не могли очухаться. Дело было худое. Не обожглись бы на Борисе — не пахло бы и самозванцем. Рыжий проходимец чуть было не натворил таких бед, что России для отмывания грехов хватило бы на век. Но Господь не попустил, не испепелил, не завалил до конца государство: оно лишь чувствительно похилилось набок и как-то пористо поползло. Станового хребта сатана-Гришка, однако, не сломал.

Князь Василий Иванович Шуйский после гибели Отрепьева и разгрома поляков в Кремле вернулся в свой дом, однако беспокойный и хмурый. До сего дня ему не приходило и в голову — самому примерить Мономахову шапку. Он так говорил своим ближним. И Василий Иванович не кривил душой. Когда Шуйский вместе с заговорщиками ворвался в Кремль и самозванец со сломанной ногой лежал под стеной, а его верный друг Басманов, исколотый мечами, лежал, уже бездыханный, около крыльца, когда задуманное удалось — сам Шуйский горел только одним желанием: покончить с расстригой и выгнать из Москвы поляков. То было великое благо для России — единственное, что удалось Василию Ивановичу за свою жизнь.

Княжна Мария Буйносова-Ростовская, на которую Василий Иванович имел виды, находясь на положении невесты, приехала в каптане из родительского дома следом за ним. О том, что произошло в Кремле, толком она еще ничего не знала. Мария, в цветущих юных летах, имела породистую осанку, так что отец говорил:

— Как ей не быть такой: мы-то, чай, от древнего рода князья — не чета теперешним выскочкам.

Рослая, полногрудая, с овсяным снопом волос, с глазами, подернутыми дымкой, княжна мало подходила невысокому, не по годам старому, с рябоватым бабьеобразным лицом, да вдобавок подслеповатому Шуйскому. Но мать, отец и ближняя родня делали все ради того, чтобы они соединились. Знатный род Шуйских со всем их богатством и возвышение Василия Ивановича зело прельщали семейство Буйносовых-Ростовских. Красавицу княжну в сенях встретила тетка Шуйского, смотревшая на брак царя с этой необъезженной кобылицей, как она ее называла, не иначе как на злосчастный, но, зная отношение Василия Ивановича, помалкивала, не говоря ничего против.

— Кажись, все обошлось, — шепнула тетка Шуйского.

— Так это правда, что князь Василий поднял на него бояр? — буркнула старая, не желая беседовать с девицей.

Лицо Василия Ивановича сразу просияло, едва он увидел в дверях Марию.

— Славно, что ты приехала, а то я уж хотел посылать за тобою.

— Самозванец убит? — Мария казалась испуганной.

— Этот польский холуй получил то, что заслуживал.

— А что же дальше? — спросила тетка.

Слова услышал вошедший брат Шуйского Дмитрий.

— А дальше настала пора Шуйских. — Тонкое лицо Дмитрия с аккуратно подстриженными усами и ухоженной бородкой выражало энергичное нетерпение.

— Ты об чем? — Василий Иванович поднял глаза на брата.

— Об том, что, окромя тебя, корону брать некому. Литвину, князю Мстиславскому, мы ее не отдадим. Голицыну — тоже.

По лицу Шуйского пробежало сомнение.

— Я повел бояр бить расстригу не ради того, чтоб сесть самому.

— А нешто не твоя заслуга, что с самозванцем покончено? — спросила тетка. — Ты рисковал головой! Что ж, пущай Голицын взлезет на трон? Или Федор Мстиславский?

— Я… об таком… повороте не думал. — Василий Иванович опустил веки, однако сладкая истома подступила к его сердцу, довольная улыбка тронула его губы. То заметила наблюдательная тетка.

— Князь Василий Иваныч имеет право по родству, — ответила дева Буйносова-Ростовская. — Ить он — Рюрикович!

Все замолчали, Шуйский стал на колени пред Иверской Божией Матерью и долго молился, а когда кончил, увидел неслышно вошедших князей Трубецкого и Голицына. Атаман Трубецкой весь клокотал, короткая борода его дергалась, он подступил к Шуйскому:

— Сегодня, князь, упустишь, завтра будет поздно. Земля горит! Немедля иди на Красную площадь, там много наших. Они тебя, Василий Иваныч, выкликнут царем.

— Надо идти, — кивнул Василий Голицын, — не то выползет новый проходимец!

Шуйский, не отвечая, думал… Он не верил двурушному Голицыну.

Рябины на его лице стали медными; искуситель, однако, уже вполз в душу — Василий Иванович почувствовал себя царем. Его охватил какой-то сладостный трепет.

— Ступайте все на Красную площадь, — повелел, ни на кого не глядя. — И уповаю я не на то, чтоб выкликнули, а на то, чтоб избрать всей землей.

— Не мешкай, князь! — наказал, выходя, Трубецкой.

Когда гости ушли, Василий Иванович выпил серебряную чарку аликанта, закусил семужкой и, помолившись, опоясался кушаком, затем накинул опашень цвета бычьей крови.

— Иди, князь, венец тебе уготован по праву, — напутствовала тетка, осеняя его крестом, — храни тебя Господь!

— Ведуны рекли чего обо мне… не знаешь? — осведомился Шуйский.

— Все, Василий Иваныч, в твою пользу. Иди! — солгала тетка — ведуны предсказали Шуйскому скверный конец.

На Красной площади густела не шибко большая толпа. От торговых рядов по мосту из Замоскворечья и снизу, от Неглинки, поспешали в одиночку и кучками посадские люди. «Чо идут? Какого беса?» — «Не знаешь чо? Царя выбирать!» — «А каво?» — «А ляд знает. Егория юродивого, кажися», — слышалось в толпе. Егорий с кровавым кусищем мяса в руке, заливаясь слезами в три ручья, показался на паперти церкви Покрова. Все ахнули — по площади прокатился гул. Народ стал с ужасом креститься. Загудели колокола, однако понять было нельзя: как при сполохе или звали посады на торжество…

— Блаженный-то, гляньте, с кусьмищем мяса, весь в крови!

— Пахнет бедою! — метнулось по толпе.

Шуйский, прищурясь, видел, как шныряли в толпе верные его люди, спешили преданные ему бояре.

— Василий Иванович Шуйский — по Рюриковой крови тоже наследный царь! — кричал Богдан Бельский.

— Хотим Шуйского в цари! — гаркнули в несколько глоток.

Князь Мстиславский, надменный и напыженный, блистая бриллиантами, взглянул на Шуйского: «Я не менее тебя родовит». Шуйский, усмехнувшись, величаво кивнул ему.

Старатели наддали:

— Шуйского — на царство!

— Хотим Шуйского!

Какой-то боярский сын, взлезши на Лобное место, перекрывая шум, горласто крикнул на всю площадь:

— Да здравствует государь Василий Иваныч!

На том дело и порешилось. Блаженный Егорий трясся в слезах. А на посадах говорили:

— Как бы нонешний праздник не кончился панихидою… Божьему-то человеку ведомо. Быть крови!

…Князь Василий Иванович Шуйский, объявленный своими приверженцами царем, ходил по дворцу, озираясь по углам… Высока власть, да как удержаться?! В разосланной по городам государства грамоте говорилось:

«Целую крест на том, что мне ни над кем не делать ничего дурного без собору, а которая была мне грубость при царе Борисе, то никому за нее мстить не буду».

Шуйский шел по той же темной, кривой дороге, что и Годунов. Как Борис сулил, покупая поротых людишек, разорвать пополам свою нательную рубаху, так и Шуйский клялся, что без бояр-де не мыслит сидения на престоле и не сделает и шага без собора. Василий Шуйский затеял страшную игру с народом, так же, как и Борис, раздавая подачки…

Другая грамота — о воре-расстриге — вызвала в глубинах народных глухой ропот; говорили, что в Кремле дело нечисто.

Грамота Марфы Нагой подлила масла в огонь, она писала о самозванце:

«А я для его угрозы объявить в народе его воровство явно не смела».

Но люди-то знали, как Марфа вела свою лживую игру в Тайнинском, исполняя роль любящей матери, встречающей сына, и это ее объяснение вызвало, как и грамота Шуйского, недоверие и злобу.

— Вишь ты, хитра вдова, да нас на мякине не проведешь, — говорили на посадах.

Следом за грамотой Шуйского по его указу ближние бояре разослали по областям другую. В ней говорилось, что после вора Гришки Отрепьева на престол законно взошел избранный всей землею князь Василий Иванович Шуйский.

— Ране у царей суд был один — по своему хотению. А Шуйский, вона, обещает истинный, праведный суд.

Те, кто лучше знал рябого лгуна, отвечали со злой насмешкой:

— Не запели б, братья, вовсе другую спевку! Знаем мы евонный суд: это такой оборотень! Веры ему — не на полуху.

Клятва Шуйского в верности Земскому собору, что он, земский-де царь, будет вершить суд праведный именем народным, — клятва эта не приблизила его к низам.

— Поглядим, как оно выдет на деле-то? Красно новый царь баит!

— Мягко стелет, да комкасто спать.

Зачаток новой смуты обозначился с тяжелой пропажи: исчезла из дворца государственная печать.

По Москве же загуляло:

— Царь есть, а печати нету — вот она какая оказия!..

Шуйский чувствовал, что печать унесли неспроста, допытывался: чьих рук дело?

Ближние бояре пожимали плечами, трясли бородами и шубами, мол, кто ж тут узнает? Московская знать, пожалованная после венчания к царской руке, вздыхала: царь у нас нынче податливый, лица своего не имеет, и, раз уж начали его пинать с первого дня, какие бы щедроты и милости он ни проявил, ими он ртов не позатыкает, языков не прикусит. Высока власть, да руки-то оказались коротки!

— Не пойман, говорят, — не вор. Но я тебе советую выпереть из Москвы Григория Шаховского. Нечист князь! — сказал племянник Михайло Скопин-Шуйский.

— Прихвостень Отрепьева! Вели, чтоб сегодня же убрался: пускай едет воеводою в Путивль.

— Там много разного сброду. Может, в другой какой город? — возразил, предостерегая, Скопин.

Шуйский отмахнулся.

— И вели еще перевезти в Москву прах царевича Димитрия. Похороним с торжеством! — распорядился Шуйский.

— Не верь Василию Голицыну. Он ищет нового самозванца, чтобы скинуть тебя. Не верь его дружбе! Не верь его слову — то сладкий обман!

— Знаю! Михайло, мы с тобою — родня, только тебе откроюсь… Салтыкова — в Иван-город, Афанасия Власьева, травленого волка, — в Уфу, князя Рубец-Мосальского — в Корелу, Богдана Бельского — в Казань. Кликни сейчас ко мне Гермогена. Мы его возведем в патриархи.

Поспешно, не как к царю, а как к равному, вошел озабоченный Татищев. Спросил:

— Чего будем делать с панами? Послы, особо лях Гонсевский, исходят слюнями, грозятся именем короля.

— Пошлем в Краков своих, выведаем, как там и что. Покуда не воротятся — послов держать накрепко! В Польшу нарядить князя Григория Волконского и дьяка Андрея Ивановича.

А по посадам опять пополз зловещий, погибельный слух о воскрешении Димитрия…

Дескать, в Кремле убили не царя, а другого малого, а он-то, Красное солнышко, жив, слава Богу, (и опять идет на свое законное место. Так одно зло карается другим, и все уходит и уходит в таинственную даль бесплотного небытия высокая красота человеческой жизни — добродетель. Принятие же ложного блеска за ее истинный свет есть горький самообман, приносящий так мало утешения; однако люди счастливы, живя в обмане.

 

II

Григорий Шаховской, вернувшись из царского дворца, вынул из сумки огромную государственную печать. Жена не без страха наблюдала, как он тщательно засовывал ее в потайное дно походной кожаной сумы.

— Ты унес печать? — Жена оглянулась на дверь.

— Помалкивай…

— А коли хватятся?

— Не пойманный — не вор.

— Но помилуй, Гриша, тебе-то она зачем в Путивле?

— То не бабьего ума…

Шаховской, гибкий и ладно скроенный, с бородкой волокиты и авантюриста, уже успел кое-кого подговорить, чтобы те распускали слухи, что Димитрий с двумя товарищами перед мятежом ушел-де вон из Москвы и скоро явится в Кремль, а рябого Шуйского сгонит с трона.

На крыльце затопали, Григорий взглянул в окно и увидел рослого малого с черными как смоль кудрявыми волосами, с тупым и рыхлым носом на голом лице. Это был дворянин Михалко Молчанов, с которым Шаховской перекинулся словами возле монастырских ворот в Кремле. Шаховской велел ему, подобрав двух помощников, на царских конях, как стемнеет, бежать без промедления из Москвы. Молчанов был собран по-походному.

— Я завтра еду в Путивль, — сказал Шаховской, как только он вошел. — Людей нашел?

— Все готово: и люди и кони. Куды мне, Григорий, ехать? — Молчанов пытливо взглянул в быстрые, скользящие глаза Шаховского.

— А ты не знаешь? Не догадываешься? Пробирайся в Самбор или Сандомир!..

— Да разве я похож на Отрепьева? Я выше его на целую голову.

— А коли ее лишишься, то выйдет как раз.

— Однако, ты шутник, Григорий: энта штука мне дорога. Насчет того… я еще… подумаю.

— Думай. Такой случай выпадает лишь раз. Езжай в Самбор, а оттуда — ко мне в Путивль. Храни тебя Бог! Увидишь Марину — уведоми, что муж ее спасся. Пускай говорит, что убитым его не видала.

…«Государыня», несмотря на потрясения, не пала духом, — власть, как сладкий фимиам, по-прежнему кружила ей голову. Она решила любой ценою бороться за сбои, царицыны, права. Будь что будет! Марина Мнишек уродилась в отца, ну а тот ради достижения благополучия ничем не гнушался.

Молчанова на улице встретил бывший слуга Гришки — лях Хвалибог, порядочно заплывший жиром на царицыных харчах, с острым суковатым носом. Он сидел, как цепной пес, под «государыниной» дверью. С Молчановым у него были добрые отношения, таких продажных собак Хвалибог ценил: они играли на руку Польше.

— Государыня в большой печали, ты ее подбодряй.

— А то не знаю… — Молчанов прошел в келью: это все, что досталось ей после просторных царицыных покоев! Шляхтенка, злая и угрюмая, стояла около узкого окна.

— Я вам никому вот на столечко не верю. Вы все свиньи, свиньи! — визжащим голосом проговорила Марина. — Вы русские свиньи!

— Пани Марина, я только затем, чтобы сказать: скоро ваш муж явится…

Марину поразило, как молнией:

— Явится сюда? 3 могилы?

— Убили другого. Я еще не знаю, где теперь Димитрий. Но он жив! И я намерен ехать, государыня, к вашей матушке, чтобы ободрить ее. Вы же говорите, что убитого Димитрия не видели.

— Если так… то пусть Матка Бозка пошлет тебе удачу! — всхлипнула Марина.

…Три всадника на сытых, в серебряной сбруе конях на рассвете подъехали к Оке. Вчерашний жаркий день раскалил воздух, слегка выстудило лишь к утру. Один из двух поляков, сопровождавших Молчанова, сутулый, лет тридцати пяти, в каком-то рубище, в жидком свете зачинавшегося утра пристально следил за Молчановым.

— Тебя ждет то ж, что и Отрепьева, — тебе отрубят голову!

Лях Заболоцкий, тонкий, как ивовый хлыст, покрытый длинным плащом, добавил:

— Але еще погулять хочешь, дурак?

Подошел наконец-то паромщик, спокойный кряжистый мужик. Заболоцкий, морщась, — от мужика тянуло потом, — спросил:

— Тебе невдомек, что ты перевозишь государя Димитрия Иоанновича? Он сюда воротится с большим ополчением и всех изменников накажет, а тебя вознесет, так что и во сне не снилось!

Мужик молча тянул канат, ответил не без усмешки:

— А башка-то уцелеет?

Трое верхоконных скрылись в предутреннем тумане. Мужик-перевозчик, перекрестясь на восток, молвил себе самому:

— Ишь, окаянные, как власти хочут!

Они въехали в Самбор. Старая пани Мнишек, сильно исхудавшая с тех пор, как из Москвы пришли дурные вести об убийстве «царя» Димитрия и о том, что дочь Марина зверски умерщвлена толпой, не находила себе места. Никаких сведений не было и о муже.

— Пани, а пани, — сказала вошедшая служанка, пожилая, умевшая обращаться со своенравной хозяйкой, — на дворе двое людей. Говорят, что с важными вестями.

— Откуда они?

— Я думаю, что они москали.

Пани Мнишек быстро вышла на крыльцо, где, держа на поводу породистых потных гнедых коней, стояли в одеянии иноков двое. Один рыжеватый — это был Молчанов, другой ниже его, белобрысый, — Заболоцкий.

— Царь Димитрий Иоаннович, спасшийся от руки подлых убийц, — четко выговаривая слова, сказал Молчанов. — Разве ты не узнаешь своего зятя?

— Да, пани, вы видите перед собой царя Московии и мужа своей славной дочери Димитрия, — подтвердил Заболоцкий на недурном польском языке.

— Вы… царь Димитрий? — спросила пани Мнишек, смерив с ног до головы Молчанова.

— В интересах досточтимой пани признать зятя, — многозначительно заметил Заболоцкий.

В бесцветных глазах пани сверкнули злорадные огоньки, она поняла: фортуна снова поворачивалась лицом к ним, Мнишекам.

— Ядвига, занимайся своим делом! — прикрикнула пани на старуху, явно прислушивающуюся к их разговору. — Входите, господа, в дом.

Она велела принести беглецам умыться. После этого они перешли в столовую, к хорошим закускам, на которые живо набросились.

— Григорий Отрепьев убит? Это правда? — поинтересовалась пани.

— Мы такого имени не знаем, — ответил Заболоцкий, — ваш зять, любезная пани, сидит перед вами живой и здоровый.

— Вы видели мою дочь? — обратилась она к Молчанову.

— Она жива и невредима, — ответил тот коротко.

— Ее не убьют?

— Все будет зависеть от того, признаете ли вы меня своим зятем, — ответил вскользь Молчанов.

— Что мой муж?

— Он скоро будет здесь. — Молчанов отпихнул тарель с обглоданными бараньими костями. — Так что вы решили?

— А вас признает Московия? — полюбопытствовала пани Мнишек.

— Признает, бо Шуйского она не любит. У меня много друзей. Среди них князь Мосальский.

— Но что скажет моя дочь?

— Ваша дочь, пани, хочет быть государыней царицей, я с ней имел разговор.

— Я отвечу вам завтра, — проговорила, поднимаясь, пани Мнишек.

Утром же «теща» послала свою портниху в лучшую самборскую лавку, чтобы она купила самые роскошные одежды, предоставив также в распоряжение «зятя» двести слуг для его надобности и охраны.

— Пока отсидишься в ближнем монастыре, — заявила пани Мнишек Молчанову. — Что ты намерен делать?

— Следует немного подождать… Затем мы выедем в Путивль к Григорию Шаховскому.

— Кто он?

— Князя Шаховского Шуйский назначил туда воеводою.

— Он твой сторонник?

— Мы милости зычливы друг другу.

Через три дня пани Мнишек отправилась в Краков, надеясь получить одобрение короля, но дальше приемной ее не пустили — Сигизмунд таил гнев на Лжедимитрия, и всякое упоминание о самозванце было неприятно ему, в его же воскрешение король верил, как в летошний снег. Когда около дворца раздосадованная пани садилась в карету, к ней подошел московский посол князь Волконский в новорасшитом серебром кафтане и сверкающей бриллиантами мурмолке. Тонкое, породистое лицо Волконского, его жесты, то, как он дотронулся красивыми, в перстнях, пальцами до мурмолки, мягкий, с переливами голос — все это так не походило на польских развязных шляхтичей. Умильную улыбку с лица пани как ветром сдуло, когда Волконский заявил, что он посол царя Василия.

— Верно ли, многочтимая пани Мнишек, что у вас в доме живет человек, который называет себя царем Димитрием? — полюбопытствовал Волконский.

— Да, живет, и он скоро пойдет и сгонит Шуйского.

— Но Гришку Отрепьева сожгли — то я видел своими глазами — и пеплом его выстрелили в сторону Польши.

— Господин посол, царь Димитрий живой, он вам еще припомнит оскорбления нашей дочери!

— Человек, который выдает себя за Димитрия, — Михалко Молчанов, промотавшийся дворянин без гроша в кармане, босяк, — вот какой он «государь»! На нем кровь Борисова сына, Феодора. Он, плут и чернокнижник, дран на площади кнутом. Я советую вам не иметь дела с проходимцем.

— Я не желаю вас слушать. Его величество король Сигизмунд признал Димитрия как сына Иоанна. А царь Шуйский не избран, а выкликнут, его величество это знает.

— Пани Мнишек, этот воскресший «Димитрий» вовсе не похож на прежнего. Тот был мал ростом, у этого руки как и подобает, а у того — одна короче!

— Вы лжете! — злобно бросила пани. — Мой зять, слава Господу, избежал смерти. Как я его могла не узнать? — И шляхтенка устремилась к карете.

— Не плакать бы вам после! — крикнул Волконский, но грохот колес заглушил его слова.

Запахло новыми бедами и потрясениями.

 

III

Михалко Молчанов другую неделю сидел близ Самбора за монастырскими стенами. Жратвы давали от пуза. Свой православный крест Михалко сбыл иудею. Теперь у него на шее болтался католический. Пан Заболоцкий на это монашеское житье глядел уныло:

— Докуда мы здесь будем торчать? Повалить некого. На монаха ж не полезешь?

Молчанов кивал кудрявой головой:

— Оскоромиться не худо бы. Надо сказать теще, чтоб привезла монашек.

— Да, чтоб было за что держаться. Ты знаешь — я обожаю жопастых и сиськастых.

Михалко погрозил ему пальцем:

— Не позорь, сукин сын, кесаря!

Как-то под вечер на монастырском дворе появилась «галерная шкура», как окрестил мужика Молчанов: действительно, было отчего так его назвать. Рожа будто кованная из железа, от самых глаз заросшая дремучей каштановой бородой, — Молчанов не обманывался, что под густой волосней было тавро, кое ставили на проданных рабов. Серый, обтрепанный, потерявший цвет, весь в дырьях кафтанишко, штаны из галерной парусины, худые сапоги, из них, как из щучьей пасти, выглядывали грязные пальцы — все это указывало на то, что в келью к «непобедимому кесарю» влез беглый, скрывающийся от преследования. Вошедший, сняв облезлую итальянскую шляпу, исподлобья, с недоверчивостью оглядел Молчанова.

— Ты Димитрий, что ли? — спросил он, устремив на него посверкивающие живым умом, бойкие глаза.

Михалко Молчанов кивнул.

— Дозволь, твое величество, присесть. И нема ли чего пожрать? Со вчерашнева дня не держал на зубах макового зерна.

Заболоцкий, как-то криво посмеиваясь, отправился на промысел в монастырскую трапезную.

— Откуда ты такой молодец? — Молчанов, каким-то собачьим нюхом почуяв нужного человека, приглядывался к мужику.

— Зараз из Венеции.

— Отпробовал галер?

— Пришлося. В Константинополе выкупили у турок немцы.

— За что?

— За услугу…

— Имя твое?

— Ивашка, прозвищем Болотников.

Ивашка Исаев сын некогда был холопом князя Телятевского. Хотелось ему воли… Недаром же цыганка ему нагадала: «Будет тебе, соколик, и ближняя и дальняя дорога. И не своей смертью помрешь». Глубокой ночью, удушив поднявшего лай пса, Ивашка бежал от господина. Дорога беглеца шла степью — к казакам. Снилась ему вольница… Однако на воле Иван Исаев сын гулял недолго — в Диком поле после короткой схватки попал в лапы татар. На корабле Ивашке поставили клеймо раба и продали в Турцию. Года четыре Иван сидел, закованный цепями, гребцом-галерником. Оброс темным волосом, белели одни зубы, да сверкали шафранные белки глаз. Был Иван угрюм и молчалив, как камень. Ночами глядел на луну, глотая холодные слезы. Вызревала месть, злая, кровавая… Немцы, разгромив флот турок, принесли волю. После того бродяга Ивашка вдоволь нагляделся на Европу.

О Венеции Ивашка сказал:

— Красиво, да тесно. У нас-то поширьше.

Судьба гнала по чужим землям, очутился в Польше. Там Иван и встретил «царишку Димитрия» — второго самозванца. Этот поротый, дубленый и ломаный, повидавший огонь и медные трубы мужик был тем человеком, которого так искал вор.

— Ну и рожа у тебя! Каленым железом потчевали? — продолжал выпытывать Молчанов, явно к нему присматриваясь.

— У раба, известно, шкура дубленая. — Ивашка помолчал, переспросил затем, не шибко веря кудрявому: — Ты и вправду Иванов сын?

— Я-то Иоаннов, природный царь, — прищурился Молчанов, — а ты, видно, сукин? А ежели сомневаешься, истинный ли я царь… — И вынул из сумы блистающие скипетр и корону. — Откуда бы они могли у меня быть?

— Не серчай, государь, я-то, видит Бог, тебе сгожуся.

— Чей ты был холоп? — поинтересовался Молчанов.

— Князя Телятевского.

Молчанов в знак расположения хлопнул Болотникова по плечу:

— Славно! Послужи, Иван, мне.

Два монаха внесли в глиняной посуде еду — у Ивашки аж заскрипели зубы, когда он набросился на принесенное. Крутые скулы его ходили как жернова. Молчанов и Заболоцкий молча наблюдали за ним. Михалко налил ему серебряную чарку.

— Испей, Иван, перед дорогой.

Порядочно нагрузившись, Болотников отпихнулся от стола, осведомился:

— Куды мне теперь? — Он хотел прибавить «государь», но отчего-то сдержался. Молчанов это заметил.

— Поедешь в Путивль к князю Григорию Петровичу Шаховскому. Он там воевода. Я пошлю грамоту князю.

Заболоцкий вынул из походной кожаной сумки гусиное перо и завинченную чернильницу. Молчанов бойко забегал пером по свитку.

— Вот, отдашь князю. Собирай войско, готовься идти на Москву. Такова моя… — Молчанов запнулся, не договорив: «государева воля». — Сыщи ему какую ни есть одежу. А то его схватят как подмостовника. Конь у тебя есть?

— Я добираюсь подвозами.

— Дай ему чалого. С Богом, Иван, в случае победы — получишь все, что токмо пожелаешь.

— А ты сам-то, государь, долго тут будешь сидеть?

— Недолго. Днями я тоже выеду в Путивль. Собирай войско. Тебя, я думаю, поддержит рязанец Ляпунов. Сыщи сотника Истому Пашкова. Он в Туле.

— Да поможет нам Бог. — Болотников поднялся из-за стола.

На другой день к вечеру, до пены запарив хорошего коня, Болотников въехал в Путивль. Садилось солнце, на косых лучах чистым огнем сверкали маковицы церквей, резал русский глаз острый, как игла, шпиль костела. Из-за тынов показывали солнцевидные головы подсолнухи, одетые, как в чехлы, пылью, от проезжей дороги гнулись к земле под обильными плодами яблони. Город был охвачен беспросветной дремой и скукой, но острый глаз Болотникова приметил оживление: из переулков доносился говор, скрип колес и конское ржание. Несколько казаков в твердых, словно железо, кожухах проехали мимо. Расспрашивать про воеводские хоромы было излишне — широкая улица вела прямо к ним. То был единственный в городе каменный дом. В прихожей воеводы жались по углам несколько торговых людишек. Начальник канцелярии из старых сотников, с саблей в истертых ножнах, в видавшем виды кафтане, с болтающейся чернилицей на груди, сурово уставился на Болотникова, не желая пускать его к воеводе, однако грамота Молчанова возымела действие. Ему дозволили войти. Григорий Петрович Шаховской, в новом кафтане, слушал то, что ему договаривал князь Мосальский, и по услышанному Болотников понял, что тут заваривается заговор против Шуйского. Мосальский, тучный и рыхлый, поперхнулся на слове, уставясь на вошедшего бродягу. Князь Михайло Долгорукий крутил пышный ус и кряхтел, обдумывая, что затевалось… Болотников молча подал Шаховскому свиток от Молчанова. Лицо Шаховского осветилось улыбкой, но он сдержал свои чувства, оглядывая Болотникова.

— Сей человек от спасшегося государя! — торжественно возвестил он.

— Ты кто? — с недоверчивостью спросил Долгорукий.

— Много чего повидал, господа, а теперя, видно, пришла пора послужить государю Димитрию Ивановичу! — горячо проговорил Болотников. — Плох ли я, хорош ли, но без меня государь на трон не сядет!

— Иоаннов ли он сын? — Долгорукий Продолжал крутить ус.

— Истинный царь. Показывал мне скипетр и державу. Как же он, княже, могет быть не истинным Димитрием, ежели его признала Мнишкова женка? То, господа, сын Ивана, у меня нету сомнения, а посему, коли хочете согнать Шуйского, — созывайте полки. Я поведу их на Москву и возьму ее. За мною пойдет народ, и я клянусь, что не пожалею крови!

— Я вам что говорил! — вскричал Шаховской, ударяя в пол ножнами. — А сего человека нам послал, может быть, сам Всевышний. Скоро ли Димитрий явится в Путивле?

— Сказал, что днями будет! Наряд, княже, ты имеешь? — спросил Шаховского как равного Болотников.

Шаховской, сдержав раздражение от такой фамильярности, кивнул:

— Не беспокойся, Иван, пушки будут. Найдем и гроши. Подсобят рязанцы и туляки.

— Ну, коли так — послужим государю Димитрию! Вы уж, княже, простите раба грешного, но вотчинников я не пожалею! — В голосе Болотникова звучали железные нотки, отчего как-то передернулся Михайло Долгорукий. — Не пожалею!

— Всех? — уточнил Долгорукий, пристально взглянув в жесткие, нелюдимые глаза галерного раба, готового мстить всему свету.

Болотников понимал, что, ответь он прямо, как стояло у него на языке, все эти господа от него разом отложатся. И Ивашка сказал, дабы не раздражать их:

— Всех, кто стоит за Шуйского.

Один Долгорукий уловил, что бродяга хитрит, и все-таки промолчал, — сама судьба послала того, кто мог покончить с Шуйским.

— К ним не может быть жалости, — кивнул Шаховской.

— Да простит нам Господь, — сказал Мосальский и постучал в стену.

Вошел начальник канцелярии.

— Собирай на площадь путивлян: я буду держать речь, — приказал воевода.

Через час на площади уже густела порядочная толпа, а люди все прибывали. Шаховской, скрипя новыми сапогами, поднялся на пустую пороховую бочку, которую выкатил из ворот слуга. Кругом колыхались кебеняки, казацкие бараньи шапки, чернели гуцульские душегреи, свитки и ризы священников.

— Братке! — сказал повелительно Шаховской. — Вы не избирали Шуйского, и пущай он надевает хоть десять шуб — он не наш царь. Законный царь Димитрий Иоаннович с Божией помощью остался жив, выпрыгнув из окна. С телохранителями пробрался в Польшу, в нашу заступницу. Теперь он у своей тещи, княгини Мнишек. И вот-вот будет здесь. То подтвердит ваш предводитель и вождь, под чье знамя все должны, как один, встать. Вот он зараз перед вами, Иван по кличке Болотников.

Болотников влез на другую бочку, властно и зычно выкрикнул:

— Все, что здеся слыхали от воеводы, — сущая правда. Я только вчера своими глазами видал государя Димитрия.

— Вишь ты, святой воскрес!

— Димитрий жив, невредим, и таперчи мы пойдем под евонным знаменем и будем жечь, бить и топить всякую собаку, кто вякает за Шуйского. Да здравствует государь Димитрий!

Во всех концах площади дружно гаркнули сотни глоток:

— Да здравствует Димитрий!

Однако чей-то отрезвляющий голос предостерег:

— Опять кланяться польскому холую?

В толпу сейчас же кинулись стрельцы, и как ни лез куда погуще сказавший, его сыскали и потащили на воеводин двор.

После того заговорили по Путивлю:

— Живой царь Димитрий, не попустил Господь!

…Болотников делал смотры все увеличивающейся рати, которая больше напоминала шайку отчаянных людей, у которых в душе не было ни Бога ни черта — одно лишь алчное желание пограбить да покутить. Шли беглые и поротые мужички, холопы, злые, яростные. Болотников, поглядывая на них, говорил:

— Ну что, ребятушки, умоем Шубника? А на царя Димитрия можете положиться. Евонным именем даю вам право грабить имения. Женок и дочек боярских али княжеских можете брать в жены. Можете драть их, кто скольки горазд. — Его внимание привлек кривой, в кебеняке с одним рукавом, в холщовых портках, заплата на заплате, в чунях, настолько худых, что торчали грязные, с собачьими когтями пальцы, босяк. Что-то в этой отпетой, с гулящим, пронзительным ржавым глазом, физиономии привлекло внимание Болотникова. Босяк сидел при дороге около разведенного огня, помешивая ложкой в черном, как сажа, котелке какое-то варево; он шарил пальцами по исподнице, разложенной на коленях, — бил блох и вошек.

— Откуле, молодец? — полюбопытствовал Болотников.

— Я — человек сторонний… — ответил туманно босяк.

— Пытаный? Тавро маишь?

Босяк заголился, показав на груди рубцы.

— Хошь послужить мне?

— А ты хто таков?

— Узнаешь. Поведу армию царя Димитрея на Шубника. Имя али кличка как твоя?

— Купырь Елизарий.

Болотников увидел на его костлявой заросшей груди крест.

— Крещеный?

— А как же? Сами ангелы в купель опущали.

— Ты мне не дал ответа!

— А жратва да гульба будет вволю? — поднял на него веселый глаз Купырь.

— Не токмо: вволю оскоромишься с княжнами и боярынями.

— Я до баб не горазд.

— Пойдешь ко мне в телохранители?

— Ладно…

Догорало лето, перепадали теплые дожди, туманилась даль. В войске появились казацкие старшины, сотники — все отпетые, много претерпевшие от Годунова. Конные учения казаков радовали глаз Болотникова.

Через неделю часть войска с князем Долгоруким двинулась под Елец, Иван с основной ратью, при наряде, пошел осаждать Кромы.

 

IV

На другой день после выступления Болотникова в Путивль наконец-то пожаловал «государь». Шаховской встретил Молчанова как брата: стоя посреди трапезной перед богатым столом, горячо облобызались.

— Теперь-то дело пойдет жарче! — сказал за трапезой Шаховской. — Вишь, стол я тебе закатил, как царю!

Шаховской, однако, заметил, что при слове «царь» Молчанов ухмыльнулся. Он еще по дороге из Самбора твердо порешил: этот заманчивый царский хомут не наденет ни в коем разе — перед его глазами стоял изуродованный Отрепьев, когда он увидел его труп около Лобного места.

«Посидеть на троне куда как славно, да чем кончится венчанье?» — с такими мыслями Молчанов въехал в Путивль.

— Сейчас время слать грамоты по городам от твоего имени, — сказал энергично Шаховской, наливая «государю» скобкарь вина.

— Надо найти, Григорий Петрович, надежного малого… — не сразу ответил Молчанов.

Шаховской уставился через стол на него.

— Тебя не прельщает Мономахова шапка? В своем ли ты, Михайла, уме?

— Меня, Григорий, не прельщает валяться с выпущенными кишками. Меня знает вся Москва. Обман откроется, как только я явлюсь туда. Нужен такой, какого не знали бы на Москве и чтобы он малость на него смахивал. Надо, Григорий, искать царя!

— В таком разе, — проговорил, нахмурясь, Шаховской, — все должно остаться в тайне от Болотникова.

— Потому я и не ехал, пока он был здесь.

— Слушай! У меня есть один на примете. Вылитый Отрепьев.

— Что за человек?

— Мой конюх Сидор, — хохотнул Шаховской, — лучшего, ей-богу, не найти.

— Надо грамотного, кто мог бы говорить, читать и писать по-польски.

— Конюх Сидор, такая шельма, знает польский не хуже тебя.

— Я с ним потолкую.

Сидор оказался разбитным малым лет двадцати пяти, чубатым и скуластым; на «вылитого» Отрепьева он походил так же, как и сам Молчанов, но росту был такого же, как Гришка. Сидор чистил воеводского маштакового коня.

— По-польски разумеешь? — спросил Молчанов, присев на завалку.

— Потроху могу.

— Ты царя-то Димитрия видал?

— Бог не сподобил.

— Хотел бы ты жить в царском дворце? Посидеть на троне?

Сидор догадался, к чему его склоняли.

— Панночка… царица, слыхал, тощая, а я, ваше степенство, люблю грудастых.

Молчанов, изрядно зубоскаля насчет этого Сидора, заявил Шаховскому, что от такого царька добра не видать, и обещал спроворить другого.

— Зря, Михаила. Разве морда у него не царская?

— Ну, с мордой мы загубим дело, а перед нами оно нешуточное.

— Пойдем к вечере, помолимся за наш успех, — предложил Шаховской, — пусть миряне видят, что мы православные, не поменяли веру.

Старая деревянная церковь, еще помнившая татар, стояла на краю площади, на возвышении. Примиряюще теплились лампады, светились золотыми крапинками огоньки свечек. Здесь стояла особая, умиротворяющая, святая тишина. Прихожане внимали гласу старца-священника. Хор на клиросе звучными и мелодичными голосами славил Господа и Божию Матерь — во имя мятущейся и озябшей души человека. Даже такие задубевшие, осатанелые души, не жалеющие людской крови, как Шаховской и Михалка Молчанов, испытали сильное воздействие. Священник, окуривая иконы и святую обитель кадильницей, двигался около стены, все ближе к ним. Поравнявшись, старец вдруг остановился, белый как лунь и ветхий, он навеял на них какой-то необъяснимый страх.

— Бесы, бесы, изыдьте! — Старец поднял крест, как бы обороняясь им, животворящим, от нечистой силы, явившейся в святом храме.

Шаховской и Молчанов, подчиняясь его воле, выскочили наружу. Старец в дверях все оборонялся крестом, продолжая заклинать:

— Бесы, бесы!

— Вытащить за рясу старую собаку! — процедил Молчанов, делая попытку ухватить пистоль, но рука нервно дергалась от странного бессилия. — Сейчас я вытряхну из него душу.

— Успокойся. То не в наших интересах, — остановил его Шаховской.

 

V

Бродяга лежал под забором, подложив под голову тощую торбу, где была обслюнявленная книга. По ней он еще вчера учил детей в селе под Могилевом, найдя кров у попа. Вчера «учитель» повалил молоденькую грудастую попадью, разговелся с нею, но был пойман с поличным, нещадно дран ее мужем, то есть святым отцом, розгою, а затем полетел из сенец, считая носом ступени.

— Погоди, длиннорясник, я еще до тебя доберуся!

— Сгинь, сатана! Семя Иудово! — посулил ему вслед поп.

«Учитель» поплелся из села в город. Черные, как маслины, мышиные глазки его ненавистно щупали народец: «Свиньи! Я-то несравненно выше вас!» Однако была ночь и требовалась ночевка — и бродяга лег под чей-то дубовый забор. Было несколько гадко оттого, что его выпороли, — и он, пощупывая рубцы на заднице, укорил себя в трусости. Во сне бродяге привиделся разъяренный поп, скативший его с крыльца со спущенными штанами. «Мои порвал. Сочтемся!» — натянул на голову ободранный кожушишко. Он крепко заснул, лишь когда стало светло, — и с него довольно-таки недружелюбно стащили кожух. Бродяга проморгался со сна: над ним стояли два панских работника. Один бесцеремонно пнул его носком сапога:

— Под нашим забором лежать не можно. Иди до пана.

Ворча ругательства, босяк вошел с ними в калитку. Над могилевскими крышами подымалось красное солнце, и его живительные лучи придали босяку бодрости. В прихожей дома, где не было ничего русского, — и это понравилось бродяге, ибо он не любил Московию, — его встретил высокорослый и тонкий, как палка, пан, сидевший на скамье. Он вгляделся в бродягу. Что-то знакомое проглянуло в толстогубом лице с мелкими черненькими глазками. На щеке малого торчала обросшая волосами бородавка. Сидевший был пан Зертинский, находившийся на службе у убитого самозванца.

— Я где-то тебя видел? Ты проживал в Москве?

Бродяга кивнул.

— У князя Василия Мосальского?

— С Арбату я, со Знамения Пречистья из-за конюшен, — ответил бродяга, уклонившись про князя Мосальского.

— Ты был писцом у царька?

— Хитро, добрый пан, много хочешь ведать. Скажи лучше слуге, чтобы он мне дал еду, да что получше, потому что я не привык к худой пище: я сам не ниже, а намного выше любого пана по уму. — Бродяга цинично усмехнулся, желая поддеть Зертинского.

— Как твое имя? Богдан?

— Нет. По-всякому меня кличут. Кто Митка, а кто — Битка, давали и другие прозвища.

— Ты иудей?

Бродяга встопорщился, глазки вспыхнули, нос сделался «рытым», жесткое смуглое лицо его стало злым.

— Я знаю весь церковный круг. Я — из белорусов.

На это заявление бродяги пан Зертинский тонко улыбнулся.

— Ты видел, как убили Димитрия?

— За пять ден до кутерьмы я покинул Москву. Но я про все ведаю.

— Про что?

— Про убитого расстригу.

— А разве он был расстригой? — продолжал расспрашивать бродягу Зертинский.

— А то нет? — ощерился бродяга.

— Каким же образом его признали?

— В Московии признают даже свинью, и чем она грязнее — тем скорее.

— Невысокого же ты мнения о России, — усмехнулся Зертинский. — Тебе такое говорить не следует. — Зертинский оглядел его с ног до головы. — Ты такого же роста, как Димитрий…

— Так что с того?

— Царь Димитрий спасся. Он здесь, в Путивле. Ты знаешь о том, что он бежал сюда?

— Слыхал. Ты чего, пан, от меня хочешь? — спросил бродяга, продолжая с волчьей жадностью работать зубами — подчищал все, что лежало на тарелках.

— Отдохни в людской, а в обед обсудим…

Пан Зертинский, надев кафтан, отправился к пану Меховецкому — тот осел после бегства из Москвы в доме напротив. Меховецкий был крупного склада и с рыцарской отметиной на багровом лице. У Меховецкого сидел Молчанов.

— Я нашел, Панове, того, кто нам нужен. — Он кивнул Молчанову. — Рост — точно как у самозванца, морда, правда, собачья, сходства никакого, кроме бородавки. Но ведаю, что этого малого можно поставить на кон.

И без того стеклянные глаза Меховецкого заблестели еще более; он даже потер руки от удовольствия.

— Возьмемся за малого. Игра не должна быть кончена! — проговорил он, потирая руки. — Наши труды не должны пропасть даром.

— Грамоту знает? — спросил Молчанов.

— Грамотен. Был писцом у князя Мосальского, с Арбата.

— Тогда я его должен знать, — сказал Молчанов.

За обедом Молчанов и паны взялись за бродягу основательно.

Тот страшно перепугался, однако не хотел гневить панов и потому стал крутить и петлять, бормоча:

— Ищите, господа паны, кого другого, а я человек тихий. В учителя пойду опять.

— Подумай: с нашей помощью ты можешь добыть корону — проще пареной репы, — насел на него Зертинский. — Пан Меховецкий — такой знатный вельможа! — согласен стать гетманом.

Тот кивнул головою, проговорил напористо:

— Согласен.

— Под Кромами стоит Иван Болотников, — продолжил Молчанов. — У него уже около полутора тысяч, и войско его все пополняется. Болотников разгромит воевод Шуйского. Михайло Скопин — мальчишка. Болотников введет тебя в Кремль и посадит на трон, с нашей, без сомнения, помощью.

Скрипя сапогами, в комнату быстро вошел Шаховской.

Молчанов кивнул:

— Погляди, воевода, на этот лик: вылитый царь!

— А он еще залупаеца, — захихикал пан Зертинский.

Шаховской, как цыган коня, оглядел бродягу.

— Грамотен?

— А то! — выпятил грудь бродяга.

— Был писарем, — пояснил Молчанов. — Я его рожу помню.

— Со мною так калякать негоже, — разгневался Битка-Митка.

— Жену имеешь? — выяснял Шаховской.

— Я, господа паны, люблю валять чужих баб, — ощерился в гаденькой усмешке бродяга.

— Лихой малый, — хлопнул его по плечу Меховецкий.

— Ну что, испытаешь судьбу? Про Ивашку он знает? — спросил Шаховской у Молчанова.

— Знает. Будет круглый дурачина, коли откажется!

Бродяга ковырял соломинкой в желтых кривых зубах, хорохорясь, поддернул плечами, шмыгнул носом.

«Не то рыпнуться? Страшно! Удавят, как собаку! — раздумывал бродяга. — Благодарение, господа паны. За-лучше подамся добывать золото да баб щупать».

Ночью он полез было к служанке Зертинского, но та огрела его кулаком по голове, вцепилась в волосы, посулила:

— Прибью недоноска!

Когда все стихло, бродяга потихоньку вывел из стойла коня — погнал его в Пропойск. Дней пять он шатался по торжищу: где гадал, где крал, где лез под подол иной купчихи, без стыда и совести, — и тут его крепко ухватили под руки стражники, посадили под замок.

Какой-то толстый пан сказал:

— Ты — лазутчик Москвы, не отпирайся!

Три дня его держали на воде да сухарях, а на четвертый явились паны — Меховецкий с Зертинским.

— Выходи, государь, на волю, — сказал Меховецкий, — да цени, кто тебя вызволил. Не то болтался бы ты сегодня на столбу. Дело верное: соглашайся!

— А на кого я обопрусь? Казаков-то нету, — сказал бродяга после молчания.

— Будут и казаки, и наши рыцари, — сказал Зертинский. — У Болотникова уже целая армия.

— А ты, ясновельможный, согласен пойти ко мне в гетманы? — Бродяга взглянул на Меховецкого.

— Согласен, — подтвердил снова тот.

— Что ж, господа паны, добуду престол — я вам отплачу! Что мне теперь делать?

В подвал, где он сидел, влезли два мужика, рослый и приземистый, как сметанный горшок.

Меховецкий указал на них:

— Это верные люди — слуги коменданта. Они тебя проводят до Поповой горы, а там — в Московский рубеж.

— Дайте на дорогу пива и браги, — потребовал бродяга, выпрямляя грудь, явно примеривая себя в цари. — В такую великую дорогу я, Панове, не могу отправиться без денег. Можа, ясновельможности, у вас припасено для меня и золото? Хотя бы мне на новые штаны. Энти на мне не в царском достоинстве.

— Одежду мы дадим, — сказал Меховецкий, — золото же промыслишь сам. Я вижу, у тебя такая натура, что можешь его добыть.

— Я, господа Панове, рожден не от золотушника, — заметил бродяга.

На это его заявление паны только усмехнулись, явно не беря его в расчет, ибо видели, с кем имели дело.

— Пора в путь, — промолвил Меховецкий.

— Но прежде дай нам обязательство, — потребовал Зертинский.

Бродяга сел за стол, слуга подал ему бумагу и чернильницу с гусиным пером. Тот вывел:

«От своего царского пресветлого имени даю обещание…»

Через часа два, когда стало светать, они были уже в трех поприщах от города. Так заквасили другого самозванца.

 

VI

Вслед за слухом о спасшемся самозванце, гулявшим по Москве, появились подметные грамоты самого Димитрия, писанные под диктовку Шаховского и Молчанова. В сих грамотах непокорным московитам сулили жестокую кару, если они-де не одумаются и будут стоять за рябого Шуйского, избранного не всей землей Русской, а выкликнутого ближними его друзьями-боярами. В грамотах «царь» грозился прибыть в столицу к новому году, к первому сентября.

Шуйский сидел без казны, без славы и без духовной опоры, без церковного блюстителя. Патриарха Игнатия по указу нового царя в черной рясе за шиворот сволокли в Чудов кремлевский монастырь, там засадили в самую глухую келью, в подземелье. Крутом зрела измена, все было хлипко и ненадежно — это Шуйский чувствовал. Сильнейшим ударом по врагам было, как он понимал, торжественное перенесение праха убиенного царевича Димитрия и захоронение в том же церковном притворе, где покоились его отец и братья. Нужно было заткнуть глотки тем, кто переметнулся на сторону нового босяка. Сейчас вся политика сводилась к тому, как обезопасить государство и престол.

«Советников великое множество, а опереться не на кого», — думал Шуйский. Недаром же он видел дурной сон. Астролог, допущенный к нему, подтвердил его опасения — сей старец приговорил: «Ты падешь от заговора своих ближних, но за ними тень убиенного строка Димитрия Угличского. То, чему быть, того не миновать. Знак сему — лунное потемнение. Готовься, царь!» — «К чему готовиться?» — спросил Шуйский. «К погибели», — было ответом.

В тот же день царь вызвал к себе постельника.

— С астрологом колдуны во дворец не пролезли?

— Кто ж их пустит?

— Мало ли кто? А ты проверь! Вчера ночью кто-то выл. Излазай все углы.

— Будет исполнено. Да только чужих во дворце, государь, нету, — заверил постельник.

— Я никому не верю. Старуха какая-то надысь шлялась. Глаза колдуньи. Узнай, откуда?

— То, видать, прачка Маланья!

— А то я не знаю Маланью? Гляди, время тяжелое. У меня врагов много. А чего Мария неделю кушала плохо? От колдовской порчи! Вели запирать Кремль, чтоб птица не пролетела! Астролог сей — явно колдун.

Царь Василий не откладывая собрал бояр.

— Господь велит нам учинить великое дело… — Шуйский будто споткнулся на последнем слове и, помолчав немного, докончил: — Вы едете в Углич: повелеваю перевезти сюда, в Кремль, мощи убиенного святого царевича Димитрия.

Как ни тяжело было ему вновь беспокоить прах маленького царевича, ведь на нем, на князе Шуйском, лежал грех за сказанную ранее ложь, но ради безопасности трона это следовало сделать. У нового царя в его золотой палате сидели: огромный, с глубокими, сверкающими из-под клокастых бровей глазами святитель Ростовский Филарет, круглый, как колобок, с бородой лопатою святитель Астраханский Феодосий. Князь Воротынский хмурился, то и дело пропуская сквозь ладонь короткую вороную бороду; князь Петр Шереметев хрустел пальцами с богатыми перстнями — он с трудом удерживал злую усмешку, сползающую с его румяных губ. Андрей и Григорий Нагие с волчьей враждебностью глядели на царя, не прощая его вины перед памятью их царственного сородича. Тучный Григорий кряхтел, морщил губы и, если бы не толчки Андрея, так бы и бросил рябому Шубнику люто злые слова.

— Езжайте с Богом: с великим бережением положите останки Димитрия в раку и несите из Углича до самого Кремля на руках.

— Да поможет нам Господь! — перекрестился Филарет, когда Шуйский кивком головы велел им удалиться.

На другое утро, когда над Москвою пенились росяные туманы, посланцы погнали коней в Углич, ехали в двух просторных колымагах. Нагие помалкивали. С ними сидел Шереметев, а у них не было веры друг к другу. Сам же князь не шибко возрадовался их соседству: не велика ли честь малознатной татарве, сумевшей породниться с царем Иваном! Всю дорогу не проронили ни слова. Святители, ехавшие с князем Воротынским, вели посторонние разговоры. Филарет пророчески вещал:

— Старцы, приходившие со святого Афона, сказывали, бо грядет время, когда бесы попортят христиан. Затуманится земля. Станут бить, топить, жечь каленым железом за веру во Христа. Храмы наши испоганят, обратят в хлевы и нужники, и станут все, аки голодные волки, злющие, жить будут без заповедей. Что там Стоглав — мать родную забудут, а матери станут подкидывать своих детей. И будет в земле одна мерзость, непотребность и всякие злые лиха. Придут люди от сатаны, пролившие кровь самого Господа Иисуса Христа, — искусят, развратят христиан, обучат поклоняться злату, западут, иссохнут реки, пойдут болезни и велик мор.

— Господь не попустит, — сказал, перекрестясь, Феодосий, — дай, Боже, в грядущем дне благодать твою! Не напусти агарян лютых!

— Кабы, отец Феодосий, агаряне, а то куды хуже…

…В Углич приехали в полночь. Где-то надрывалась в лае собака. Порядочно попетляли, отыскивая подворье старосты, — Углич тонул в бурьянах, прозябал с самого того дня, когда был убит царевич. Дубовые ворота старосты долго не отпирали. Наконец попытали:

— Кого носит дьявол?

— С указом от государя. Отворяй! — приказал властно Шереметев.

Коней завели на крытый двор. Староста, приземистый, с багровым лицом и шишкастым носом, ввел их в горницу, зажег плошку. Жена его, на две головы выше мужа, ничего не говоря, стала собирать на стол.

— С какой надобностью до нас? — обратился староста к Воротынскому.

— Велено перевозить мощи Димитрия. Утром собирай народ.

— Позвольте полюбопытствовать, — проговорил со страхом староста, переводя непонимающие глаза с одного на другого. — Разве государь наш Димитрий Иванович не в благополучии и не на своем троне?

— От государя нашего — обманщика Гришки Отрепьева не осталось даже праха, бо его развеяли по ветру, — бросил Шереметев.

Староста с изумлением уставился на него.

— Царь убит?

— Кабы царь! На троне сидел бродяга, беглый монах. Истинный Димитрий — у вас в могиле.

Староста перекрестился, до Углича еще не дошли вести о расправе над самозванцем.

— Не ведаю… сыщем ли?.. — пробормотал староста.

— Ты что, не знаешь, где похоронен царевич Димитрий? — спросил гневно Шереметев.

— Как не знать?.. Вестимо дело… Да к его могиле не велено было ни единой душе приближаться. Ее и найтить-то, пожалуй, будет нелегко.

— Не гневи Господа своей хитростью! — пристыдил его отец Феодосий.

— Что ж… господа бояре, — сказал, кряхтя, староста, — я человек малый. Завтра соберем сход и спросим народ. Может выйти заваруха… Угличане могут мощи святого не отдать.

Староста предвидел верно! Как только разнеслось по городу: «Начальники приехали за прахом царевича», так на погост к его поросшей бурьяном могиле хлынули толпы народа. Святители и бояре, прибывшие из Москвы, почувствовали глухое сопротивление угличан, едва приблизились к заброшенной могиле царевича. Толпа не желала подпускать их к могиле святого. На дороге стоял священник, рыжебородый, с поднятым крестом, гневно выговоривший:

— Не смейте касаться угодника Божия, не то я прокляну вас! Святые отцы! — уставился он на Филарета и Феодосия. — Вы учиняете богопротивное, непотребное, супрочь церковное дело.

— Мы любили милого царевича живого, а теперь хочут отнять у нас его мертвого! — закричала какая-то женщина, пропихиваясь к приехавшим из Москвы начальным людям, как бы имея намерение не пустить их дальше этого места.

— Не дадим вырывать святых мощей. Оне нас исцеляют!

Филарет, сняв с груди крест, осенил толпу знамением:

— Да пребудет в вашем сердце Господь! Да ниспадет на вас великая его благодать!

Тогда расступились, пропуская к могиле. С великим бережением, на расшитых полотенцах вызволили наружу маленький гробик. Послышались рыдания; толпа как подрубленная сунулась на колени. Два священника подняли крышку гроба. Великий трепет пробежал по всем лицам. Люди придвинулись ближе. Лицо несчастного Иоаннова сына, волосы, шитый серебром и золотом кафтанчик, синие сафьяновые сапожки, зажатая горсточка орехов в правом кулачке и шитый платочек в левом — все было не тронуто тлением, как будто опущено в могилу не пятнадцать лет назад, а какие-нибудь считанные дни.

— Святой, святой! — послышалось в толпе.

Всем почудилось, что от мощей исходило какое-то сияние. Юродивый, стоявший на коленях ближе всех, горестно плакал. Позже он говорил, что воочию видел, как светлыми тенями по сторонам гроба стояли два ангела с крыльями.

Какой-то увечный со впалой грудью прижался к не поддавшемуся тлению праху — и все так и ахнули:

— Господь Вседержитель, исцелился!

И верно: он бросил клюку, стоял не скрюченный, а прямой. И впрямь исцеленный от недугов счастливец благоговейно плакал, размазывая по впалым щекам кулаком слезы. Один за одним торопливо стали проталкиваться и подходить к гробу другие увечные и, едва дотронувшись до мощей, исцелялись. Феодосий и Филарет, разжегши кадила, окуривали душистым благовонием прах святого, тоже, как и все, чувствуя вливающуюся в душу благодать.

…Архиепископы, епископы, митрополиты и царь Василий гроб Иоаннова сына встретили на подходе к Москве; сюда же, встретить останки любимого сына Митеньки, спешила и царица-инокиня Марфа. Всю ночь она не смыкала глаз, зная, что предстояло в нынешний день. Всю ночь напролет Марфа молилась. О чем она просила Господа? Пред памятью сына она не была виновата. Ее тяжелая вина была и не перед нынешним царем, на ком лежал не меньший грех, а пред Господом: взяла тогда на душу грех, назвав сыном отступника от родной веры, вора-обманщика. Тайный голос говорил Марфе, что она должна принести публичное, принародное покаяние. «Сыночек мой Митенька», — твердила Марфа, вылезши из колымаги.

Шествие медленно приближалось. Гроб сейчас несли начальные люди, передом, довольно пропотев и запыхавшись, в расстегнутых кафтанах двигались Шереметев и Воротынский, братья Нагие топали вслед. Марфа, судорожно рыдая, смотрела, как гроб медленно опускали на пыльную придорожную траву, как снимали крышку… и вдруг увидела как живого своего милого сыночка! Рыдание застряло в горле, в глазах помутилось, и, тупо мыкнув, царица без чувств повалилась оземь…

Когда сознание вернулось к ней, все молча, с горестными лицами стояли все так же вокруг гроба. Бабка брызгала водою в ее лицо.

— Сыночек мой, сыночек мой! — Горький вопль вырвался из самого сердца Марфы; она судорожно припала к дорогим останкам, прося Бога прибрать и ее, чтобы быть рядом с милым Митенькой. Когда царица-инокиня перестала рыдать и поднялась, царь Василий, багровея рябым лицом от натуги, взложил в числе других на свои плечи гроб. Как ни тяжело было ему, но Шуйский бессменно нес гроб до самой церкви Михаила Архангела. Шуйский не мог изгнать из души чувство покаяния. «Заискивал пред Борисом… А кто из нас не раб своих прихотей? Не мог я тогда другое говорить! — Царь засопел коротким носом. — Все же, видно, переугодничал… Люди злопамятны. Они не забыли ту мою ложь. Помнят и таят злобу на меня! Господи, за что они не любят меня? Я Россию от сатаны спас, а, видит Бог, она мне благодарна не будет. Как ты это допускаешь. Отец Небесный?! У меня нет наследника. Днями буду венчаться с княжной. Я — стар, она — молода. Знаю, выходит за меня из одного тщеславия. Я ей противен. Господи, в трудные часы помоги мне!»

Останки Димитрия, положенные в богатую раку (она была подбита золотым атласом), на высоком помосте стояли три дня. И снова, как и в Угличе, творились чудеса исцеления больных. Все дни шли молебны о святом, и все эти страшные дни, почернев лицом, каялась и пред царем, и пред людом Марфа за ту свою подлую ложь — просила снять с души ее камень. Но царь Василий ни словом, ни жестом не выразил покаяния — этому мешало злое и холодное чувство, охватившее его. Он никому не верил.

— Тревожно… нехорошо, — сказал он брату Ивану.

 

VII

Казанский митрополит Гермоген, старец суровый и властный, подъезжая к Москве, пришел к твердой мысли, что как ни плох нынешний царь Василий, а надо его укреплять на престоле, дабы отвратить ползучую заразу самозванства. С такой мыслью он прямо с дороги вошел в покои царя. Холопы почтительно открывали перед ним двери. Шуйский, увидев его, всхлипнул от нахлынувших горестных чувств. Эту его человеческую слабость умный и строгий Гермоген расценил как жалобу. Гермоген понял, что Шуйский искал в нем опору, ибо сидел шатко.

— Как славно, что ты, владыко, наконец здесь!

Шуйский встретил митрополита посередине палаты и, обняв его за узкие, костистые плечи, провел вглубь, к покрытой ковром лавке. Они сели рядом. Гермоген из-под нависших седых бровей поглядывал на малорослого, невзрачного царя.

— Ну, слава Богу! Мы тут, владыко, заждались тебя!

— Установили, кто сей обманщик? — спросил Гермоген, проникая в самую душу Шуйского.

— Какой-то вор по кличке Веревкин.

— Где он теперь?

— Лазутчики говорят, что неподалеку от Смоленска.

— А откуда взялся Болотников?

— Холоп Григория Телятевского. Беглый раб. Был продан на галеры туркам.

— Ставленник второго самозванца али сам собою? Тоже «сын» Иоаннов?

— Владыко! Весь синклит за то, чтобы возложить на тебя сан патриарха. В такое тяжелое время, когда кругом одно смутьянство и предательство, более нет такого надежного, как ты.

— Где патриарх Игнатий?

— Мы его свели с престола.

— Без согласия собора?

Для Шуйского этот вопрос был щекотливым.

— Таково мнение всех епископов.

— Ты начал, государь, царствование, нарушая обет, который давал при венчании. Кто начинает со лжи, тот плохо закончит.

— Не ты ли обличал продажного Игнатия за его ревностное служение самозванцу?

— Я Игнатия обличал тогда — обличаю и ныне, но ты, государь, учинил ошибку, решивши дело не соборной, а своею властью. И ты наложил опалу на тех, кто служил Гришке, также не советуясь ни с Думой, ни с землей. Ты пошел, Василий Иванович, по той же опасной дороге, что и Борис, которая привела к погибели все его семейство, — предостерег Гермоген. — Истинный царь тот, кто может быть великодушным. Но я не противник твой, а сторонник…

Через день на соборе Шуйский, размякший, умиленный, расчувствовавшийся, опять нарушая установленное правило, сам передал Гермогену жезл святого Петра. Гермоген, насупив брови, суровыми глазами оглядывая синклит и народ, сказал коротко и звучно:

— Господа святители, жители Москвы, послужим Руси, а кто предаст ее — того я, как сатану, прокляну отныне и вовеки! Бог не простит тех, кто станет на сторону лжецаря. Бог не простит шишимор. Будем уповать на помощь Господа, послужим родной вере и своей земле. Другого наказа у меня нет. С запада идет вор, опять к нам жалуют те же собаки паны, а они везут с собой в обозе ксендзов, а может быть, и иудеев, — как они насадили жидовство в Украине, так хотят сделать и с Московской Русью. Такому не бывать!

— Такому не бывать! — послышалось в примолкшей толпе; вещие слова нового патриарха дошли до каждого сердца.

…Из собора во дворец Шуйский вернулся окрыленный: духовный престол стал теперь надежной защитой — тут царь Василий не ошибался. Гермоген не Игнатий, но он же и не хитрый Иов, лизоблюдствовавший перед Борисом. Гермоген был стоек и крепок духом, главное, глядел на самозванство как на сатанинство, губящее Россию.

По указу Василия дворец погрузился в скромное серое житье. Вся золотая и серебряная утварь, златотканые чудные парчи — все это неслыханное богатство, затмевавшее европейские королевские дворы сиянием и блеском, с воцарением Василия исчезло с глаз.

— Поразъелись толстомясые! — косился Василий Иванович на прислужников; те же шептали по углам: «Раньше-то с золотых тарелок ели, из каких кубков пили, а теперь нешто в царском мы месте?» Шуйский чувствовал, что растревожил муравейник, угадывал, как глухо гудел люд и на посадах. Вынашивал тяжелую обиду: «Им бы ноги мои целовать, я им дал подкрестную запись, свои права урвал — и где же благодарность?»

В палату к царю были званы бояре — Мстиславский, Василий Голицын и Татищев. Надо было развязывать нелегкие узлы сложной европейской политики, решать с Литвою: или идти на мир, или повернуть на войну! Идти на полный разрыв с польским королем Сигизмундом значило навлечь новые напасти, и, хотя на Украине находилось вооруженное войско русских, злить его, да еще при нынешней некрепости… это пугало Шуйского. Карл IX, король Швеции, был такая же коварная бестия, как и Сигизмунд. И Шуйский тянул скрипучую телегу политики, не соглашаясь на заключение союза со шведами, дабы не навлечь гнев польского короля. Император Рудольф, как знал Шуйский, готов был пойти на сближение с Москвой. Приглядываясь к туго закрученной европейской политике, царь Василий по своей мягкости и бабьей нерасторопности не сумел сблизиться с императором. Еще меньше, чем Рудольфу и королю шведов Карлу IX, Шуйский верил восточному соседу, хану Казы-Гирею. Шах Аббас скалил зубы на юге России, — турки тоже оставались узлом, и их-то, эти узлы, и не умел развязывать новый московский царь. Об этом шел у него разговор в палате с Татищевым.

— Что король Карл? — спросил царь.

— Посланник его, государь, дожидается приема у тебя. Я так думаю, что его следует принять, — ответил Татищев, держась прямо и независимо, но без напыщенной чопорности Мстиславского. — В союзе с Карлом мы можем много выиграть в тяжбах с Сигизмундом.

Шуйский кисло поморщился — такая речь не шибко нравилась ему.

— Пошто ж лезть на рожон? Скажи посланнику короля Карлуса, бо теперь я, видит сам Бог, не могу изыскать времени, и уж там, как знаешь, прибавь еще что.

— Посол императора Рудольфа ждет изложить тебе, государь, послание его, — морща тонкие губы, надменно проговорил Мстиславский.

— Не время нам хлебать европейскую кашу, — закряхтел Шуйский, расстегивая кафтан, — управиться бы со своей. Князь Ромодановский воротился от шаха Аббаса?

— Да, воротился, — кивнул Голицын; он держался в царской палате не менее надменно, чем Мстиславский. — Аббас ищет союза, дабы мы поддержали его политику с султаном, тогда и разрешится дело с христианскими землями Востока.

— Поглядим покуда, повыжидаем, — сказал царь. — Что делать с Мнишеками?

В палату, стуча посохом, вошел патриарх.

— Выставить в Польшу, как и всех других поляков! — заявил Гермоген.

— Так не можно поступить, владыко, — сказал Голицын, — среди поляков много наших друзей.

Патриарх гневно, сверкающими глазами впился в роскошно разодетого, именитого князя.

— Пошто вспомнил об этих антихристах! О каких друзьях, князь, изволишь говорить? Это Вишневецкий, Олесницкий, Мнишек и иже с ними радеют о России?! Как у тебя поворачивается язык?

— Владыко прав. — Шуйский аж взмок от натуги. — Но нельзя злить польскую шляхту и Сигизмунда. Порешим, видно, так… Олесницкий и Гонсевский останутся в Москве под стражею. Мнишека с дочерью выпереть в Ярославль.

— Надежнее — назад в Польшу, — сказал Гермоген, — от греха подальше. И забрать имущество, коим их одарил расстрига.

— Может быть, имущество не брать? — спросил осторожно Мстиславский.

— Этот пан зело много нахапал, — сказал Татищев. — Будет неповадно другим зариться на русскую казну.

— Имущество, его имение, кое Мнишек нажил здесь, и деньги, взятые из казны, отобрать, — решил Шуйский. — Вишневецкого отправить в Кострому. Но смотрите, чтобы над ним ничего не замыслили дурного. Сему вельможному пану благоволит король. А нам надо об завтрашнем дне думать. Остальных поляков сослать в Кострому и Тверь.

— Но все же владыко верно опасается, — заметил Татищев, — поляки ждут нового самозванца.

— Но и гневить Польшу мы тоже не можем, — изрек Шуйский.

…Посадский люд подстрекали против царя Василия. Шуйского охватила размягчающая душу тоска: он весь как-то разбух и размяк, как толстый каравай хлеба, попавший под дождь. Царь громко, жалостно вздохнул. Мстиславский, стоявший ближе других, воздев глаза к потолку, отвернулся. Рядом, раздувая от возмущения ноздри, тяжело дышал князь Андрей Голицын. Слабость государю не прощается: в эту минуту Шуйский сам вынес себе приговор… Скорбные глаза Татищева говорили, что участь царя решена. Шуйский, сорвав с головы венец, швырнул его к ногам бояр. Туда же полетела и держава.

— Можете искать себе другого царя, раз я плох. Я отдаю державу, ибо вижу ваш подлый умысел.

«Искренне или ради шутовства он говорит — вот что хотел бы я знать? — подумал Татищев. — Если он отважится и правда сымет венец, то он истинно велик и глубок душою, достойный вечной славы». Холопы, возвысившиеся около нового венценосца, поняли, что следовало бы удержать царя. Правитель канцелярии согнулся в три погибели, угоднически воскликнув:

— Каемся и повинуемся, государь! Смерть крамольникам!

Этого-то и ждал Шуйский! Жалобное выражение разом сползло с его широкого, с хищным носом лица. Глаза Шуйского, обычно бесцветные, гневно сверкнули, уже другого чувства, окромя как мести, теперь не было в его душе. Таков обычай всех державных мужей. Для них нет пределов и границ — и это-то неотвратимо вело к гибели царя Василия.

— Сыскать зачинщиков смуты, — приказал жестко Шуйский, — и пускай они на меня не ропщут!

 

VIII

Тень Бориса со дня венчания на престол маячила, как какое-то наваждение, перед Василием Шуйским… Ненавидя Годунова, Шуйский, к своему ужасу, видел, что сам идет по той же гибельной дороге. Не в силах он был посмотреть теперь в глаза первому боярину князю Мстиславскому, да и братьям Нагим тоже: их трясли за крамолу против него зря. Не лежало на них той вины. «Я им докажу свою щедрость. Кто больше нас, Шуйских, терпел от Бориса? А я велю перенесть его прах и с почестью похоронить в Троицкой лавре. Годунов… все же достоин того…»

Решая увековечить память о Борисе, Шуйский боялся признаться себе, что не ему он замыслил воздать хвалу, не ему воздавал должное за крупные государственные дела — себе. Одной были они виты веревкой, и хоть на совести Василия Ивановича не было крови царевича, но была подлая ложь о его смерти. Как и Годунов, он малодушничал на троне.

Гермоген, выслушав его замысел, не возразил, но заметил:

— То ничего не дает, — прибавив: — Борис ушел ко Господу с великим грехом…

— Тот грех, владыко, рассудит Господь, и ныне про него вспоминать не надобно, — возразил Шуйский.

…Жизнь Ксении Годуновой тащилась по унылой, беспросветной дороге. Затворясь в Новодевичьем монастыре монахиней, она ушла навсегда от злого безжалостного мира. Ей некого было там, за монастырской стеною, жалеть. Некому было жалеть и ее. Все дорогое, близкое было погублено, и с того черного дня, когда на ее глазах заговорщики убили мать и брата Феденьку и Молчанов палашом вывалил милому брату кишки, — с того погибельного дня Ксения дала обет не выходить из сей обители. Теперь только и было одно утешение — горячая молитва, обращенная к Господу. Один Бог жил в ее сердце и помыслах. Крохотная келья, где в углу теплилась лампадка пред ликом Божией Матери, молитвы, послушания и посты, тихие, безропотные речи — это все, чем она жила. Но, казалось, рок преследовал Ксению.

Настоятельница старая монахиня Уфимия, любившая как родную дочь Ксению, вошла в келью. Крупная и старая, с широким лицом, со строгим, но сострадательным сердцем, всеми почитаемая, настоятельница никого не выделяла, никого не приближала и не удаляла, и потому у нее не было, как и всегда у таких людей, ни явных друзей, ни явных врагов. Уфимия, как вошла, окрестила Ксению, проговорив:

— Да ниспошлет Господь тебе силы! Ты сейчас же должна ехать к Варсонофьевскому монастырю, — строго сказала настоятельница. — Собирайся! Сани за тобой присланы. Мощи родителей и брата велено перевезть в Троицу.

Услышав это, Ксения ахнула и слезы ручьем покатились по ее щекам.

— Боже милостивый, за что?! — судорожно вскрикнула она.

— Господу так угодно, чтобы его рабы обрели вечный покой в святой лавре. — Мягкий голос Уфимии несколько успокоил Ксению.

— Истинно ли вы говорите мне?

— Побойся греха! Когда это я рекла неправду? За тобой приехали, иди.

Боярин, посланный за нею Шуйским, ждал около саней. Когда Ксения подъехала к чугунным воротам Варсонофьевского монастыря, там колыхалось море людское. Стояли по стойке стрельцы, пешие и конные, около разрытой могилы толпились бояре, синклит, духовенство, за ними теснились купцы, худородные ремесленники, плакали юродивые. Егорий, воздев к небу руки, тряс веригами, восклицал:

— Будут кары, будут кары Господни, не возрадуетесь!..

Народ роптал:

— Что нас ждет? При Борисе-то пожили.

Ремесленник, поджарый, со впалой грудью, с черным от кузнечной копоти лицом, высмеял людей:

— Пожили! Он трон покрал.

Но на него зашикали; купец, толстый, как медовушный бочонок, набросился на него:

— Забыл, как мы пановали при Борисе?

Гробы вынули из земли. Царь Василий, растроганный и умиленный, подошел к бледной — в лице не было ни кровиночки, — в черном одеянии Ксении.

— Да храни тебя Господь! Крепися, а мое царское благоволение всегда рад оказать! — выговорил громко Шуйский, показывая несчастной Борисовой дщери государеву, отеческую милость с явным умыслом создать о себе добрую молву среди народа, способного быть щедрым.

Шествие двинулось. Два десятка рослых иноков, в длинных рясах, попеременно несли гроб Бориса, перед смертью посвященного в монашество, а гробы царицы Марии и их сына — двадцать бояр и думных лиц знатного звания. За ними ехала Ксения в закрытых санях, дергала в исступлении волосы и рыдала безутешно-потерянно:

— Злодей-вор, что назывался Димитрием, ты разорил и погубил наш дом! Боже, услышь мою горькую жалобу на злых бояр. Господи, не кары твоей прошу, но вечного упокоения и благодати твоей. Возьми, Господи, мою жизнь, бо ты видишь, что жить мне незачем! Упокой меня, Господи!

— Вишь ты, убивается, сердешная! — говорили старики, стоявшие около дороги.

— Как не убиваться? Ить одна — как былка в поле.

— Теперь-то ей худо, а была жись — в масле купалася.

— Все мирское проходит, как с травы роса. Што завидовать?

— То ж самое ждет и нонешнего ставленника Божия…

— Кабы жили, черти, как велит Господь. Слава затмила… Ставленник-то Божий… боле всех грешник.

Шуйский, насупясь, сделал вид, что не слышал сих нелестных слов, терпеливо шел рядом с гробами.

И в лавре, когда хоронили около храма Успения, и потом, на обратной дороге среди мглистых грустных полей, и уже в Кремле Шуйского не покидало страшное предчувствие, что и его коснется вечное проклятие, как коснулось оно сияющей жизни того, чьим прахом он заслонялся сейчас. Об этом напомнил еще на другой день юродивый Егорий, встретившийся ему на паперти Архангельского собора, когда он шел к заутрене.

Два пристава, один казацкого вида с громадными усами и с зычной, как труба, глоткой, другой — приземистый, с голым лицом, обритый в угоду царю, спешно вошли в богатый дом в Москве, пана Мнишека, подаренный расстригой. «Царица» и ее фрейлина, старая, тонкогубая, с глазами змеи полька, находились в гостиной, наполненной богатой посудой и красной резной мебелью. Марина бежала из Кремля к отцу. Перепуганный пан Мнишек вытаращился на бесцеремонно, без стука заявившихся приказных. Он все еще никак не мог опомниться от той заварухи, какая случилась в Москве, и теперь ждал от москалей всяких напастей. Трусили и другие вельможные паны, Вишневецкий изрядно подзапал и полегчал. Полякам было сладко обладать богатствами, которыми они поживились в дикой Московии, и также нежелательно терять. В их речах теперь все чаще звучало слово «заложники», и они в том не ошибались: каких поплоше, не столь зловредных, выдворили в Польшу, этих же, закормленных самозванцем, Шуйский держал теперь в заложниках, ибо не ведал, какие козни предпримет ненавистный Сигизмунд. Юрий Мнишек не ошибся: приказные явились отымать нахапанное и изгонять «царицу» с отцом из хором.

— Вы должны вернуть все золото и дорогие камни, браслеты, кольца, ожерелья, кубки золотые и серебряные, братины, тарели, а также всю одежду из золотой копной парчи и бархата, десять шуб, из них пять соболиных, сорок пар сапожек из отборного, расшитого сафьяна.

Старая фрейлина закатила глаза — от ужаса ли, от изумления ли. «Царица», как кошка, которой наступили на хвост, забегала по палатам, затем шляхтянка цинично захохотала и начала расстегивать ворот:

— Сейчас я все сниму, можете взять. А, проклятые, обрадовались! Так знайте: я — государыня, а вы — мои рабы. Все, все москали — рабы!

— Царица, успокойся, они должны знать, кто ты! — сказал пан Мнишек, продолжая считать дочь царицей этой варварской страны; он обожал славу и богатство и не мог смириться с тем положением, в котором оказался. — Вы не можете все отобрать! — побагровел ясновельможный пан. — То добро царское.

— Брось, пан, калякать, — сказал жестко приказный маленького роста, — этот дом и все, что в нем есть: лошади, кареты, золото и серебро — все велено у вас отнять!

В палаты поспешно вошли Голицын и Татищев. Увидев важных бояр, Мнишек, зело хитрая бестия, сразу изменил выражение лица: оно сделалось брюзгливо-жалостным.

— Господа бояре! — Мнишек зло всхлипнул. — За что мы страдаем? Я и царица — мы здесь пленники!

Кругом злые люди… Нас могут убить! А я — шляхтич, мне не можно такая жизнь!

— Король вам отомстит за нас! — взъярилась Марина.

— Успокойтесь, пан Мнишек, — сказал Голицын, — ни тебя, ни твою дочь никто не тронет. Вы получите полную свободу.

— С тем лишь условием, — прибавил вежливо, но с твердостью Татищев, — что король Сигизмунд не будет грозиться нашему государю, царю и великому князю всея Руси Василию. Наш государь надеется, что пан Мнишек напишет грамоту королю.

— Я — ваша царица, и вы — мои подданные, — взвизгнула совсем не по-царски Марина.

— Наша царица, — по-кошачьи мягко ответил Татищев, — княжна Мария Буйносова-Ростовская.

— Запомните, пан Мнишек, что мы здесь сказали! — жестко выговорил Голицын. — Коли загрозится войной Сигизмунд — вам будет худо! — И с тем бояре удалились.

Вошедший приказный объявил Мнишекам:

— Сейчас вы поедете в Ярославль.

— Я не желаю! — вскинулась Марина, готовая вцепиться ему в горло.

— Не шали, пани! — осадил ее низкорослый парень. — С вами поедет одна служанка. Колымага вас дожидается. Выходите.

…Так проходит мирская слава.

 

IX

Льва Паперзака и его семейку не взяли ни глад, ни пожар, ни перемена царей — они даже не отощали. Но самым дорогим капиталом оказалось не добытое злато-серебро да дорогие камешки, не богатые тройки и шубы, — все это добришко не шло в сравнение с одной холопьей душой — с Василием, сыном Авдеевым. Такая мысль в голове у Паперзака укрепилась месяц назад, когда один купец посулил громадные деньги за икону Пречистой, написанную Василием. Паперзак решил любой ценою удержать в холопстве на своем дворе талантливого парня. Больше же всего он боялся, что кто-нибудь из пронырливых, Мильсон или же хитрый Шенкель, перекупят Василия, хотя это и воспрещалось законом. Правда, между ними, близкими по вере и крови, существовал тесный союз, однако своя рубаха ближе к телу. С Мильсоном, Шенкелем и другими жившими в ближних посадах сородичами он, в случае чего, поладит. С родовитыми москалями тягаться Паперзак опасался.

Жизнь Василия тащилась без просвета. Кабальное житье у Паперзаков было хуже тюрьмы. Срок, который он обязан был находиться в кабальном холопстве, давно кончился, но хозяин выставил ему такой долг серебром, что добыть деньги для откупа не могло быть и речи. Где он, имевший одни чиненые портки да опорки, мог взять эти деньги? Василий все же порешил любой ценою получить вольную.

Как-то в полдень его позвали к хозяину. Паперзак, в красной ферязи, священнодействуя, сидел за уставленным закусками столом. Тут же сидела и дочка его, задравшая подол, так чтобы Василий мог видеть ее толстые ляжки. Дева давно уже похотливо поглядывала на сего малого, горела желанием согрешить с ним, но Василий смотрел мимо нее, и это злило хозяйскую дочь. Посоветовавшись с женой, Паперзак решил освободить Василия от черной работы по двору, засадив его с утра до ночи за писание картин и икон, за которые, как он надеялся, можно было выручить хорошие деньги.

— Такого холопа нету во всей Москве, — увидев в дверях Василия, раскатился Паперзак. — Ей-богу, не вру! Вот чтоб мне не есть мацы, пусть отсохнет мой язык, если я вру. А раз я такое говорю, значит, так и есть, и лишнего ничего. Ты меня, Василий, знаешь: чего Паперзак хочет — того Паперзак добьется, а чего Паперзак не хочет — того он желает другим. Садись за стол.

В дверях появилась жена Паперзака, Ядвига, безмолвно уставясь черными как ночь глазами на холопа. Василий с достоинством стоял, не желая воспользоваться их милостью. Паперзак поперхнулся, потер короткие пальцы, помахав перед своим лицом указательным правой руки:

— Вижу, вижу: не хочешь наш хлеб-соль, хотя мы хлебосольные хозяева и любим угощать других.

— Зачем меня позвали?

— Ты знаешь толк в ремесле, и мы ценим твои руки. Потому хотим тебя от тяжелой работы избавить, чтобы ты писал красками портреты всех наших сродственников и иконы тоже.

Василий улыбнулся:

— На это меня уже сватали, да я отказался.

— Кроме еды и одежды, я тебе буду немножко платить денег, — словно не слыша его возражений, продолжал Паперзак.

Василий стал горячо его упрашивать:

— Пан Паперзак, выпусти, Бога ради, меня на свободу! Выдай мне, Христом прошу, безденежную кабалу!

— Как можешь ты, холоп, взявши на себя кабалу, говорить так?

— Но Судебник не велит держать человека у господ на дворе — у кредитора. Об том есть «Служилая кабала».

Паперзак хлопнул себя по толстым ляжкам, как это делают бабы, изготавливаясь к брехотне.

— Ах, такой-сякой! Уплати долг! — Он назвал такую кабалу, что у Василия потемнело в глазах.

— Когда ж я у вас брал такие деньги?

— Малый прикинулся дурным и не знает, что его прокорм стоит! — взглянул Паперзак на жену, и та согласно покивала головой.

— Одежда на тебе — тоже наша, — сказала она.

— Может, немножко сбавить? — сказала дочка Паперзака. — Хотя бы совсем немножечко?

Но отец взглядом заставил ее замолчать.

— А ты мне рез платил?

— Мне нечем платить. Отпусти меня так. За прокорм я с утра до ночи работаю. Отпусти, ради Христа!

Но он видел, что его горячая мольба вызывала у Паперзака не сочувствие, а лишь насмешку, и ему сделалось стыдно, будто просил у них милостыню, однако мечта о воле заглушала стыд.

— Уплати долг — и ступай куда глядят глаза. А если не будешь дураком, подумаешь хорошо своей головой, то станешь малевать красками. Тогда, может, скину малость твой долг. — И он показал полмизинца.

— Кисти в руки не возьму, — отрезал Василий.

— Пошел вон! — Улыбка сползла с губ Паперзака. — С двора далеко не отпускать! Сторож чтоб караулил ночью, — приказал он старшему над дворовыми.

С этого времени жизнь Василия у Паперзаков сделалась невыносимо постылой: кроме выгребания ям с нечистотами, в его обязанности входило чистить хлев, пилить и колоть дрова. А лето было душное, с грозами, а в черной пустоте обнесенного дубовым забором двора стыла гробовая тишина; едва ложились сумерки, как закрывали наглухо ворота, выходили с колотушками сторожа, — и в таком сонном, тупом однообразии минуло лето. Лишь в воскресные дни Василия выпускали в город; он ходил по церквам, жадно вглядывался в прохожих, в юродивых и калек, всегда сидевших на папертях, и душа его наполнялась отзвуками жизни. Осень отстояла теплая, посады туманились в сырой мгле, по подворьям орали петухи, кровенели рябины, налились ржавчиной березы, — и в такую пору Василия с особой силой тянула даль… Грезилась иная земли, ласковые люди. Но, стряхнув видения, видел все то же…

Одним осенним вечером вызрела у Василия мысль — наложить на себя руки. Отыскав веревку, он отправился на сенник, быстро закинул ее под застреху и, став на уступ, приготовился накинуть петлю, но скрипнула дверь, вошел работник Семка Долбня, обхватил, стащил упирающегося Василия. Промолвил ободряюще, утешая:

— А ты живи как Бог даст: худо ли, хорошо ли — все едино жить надобно. Вот ты послухай. Я те, малец, про что реку-то?..

Добрый, много претерпевший несчастий и не озлившийся Семка Долбня вырвал его из черного омута безысходности.

На другой день, в воскресенье, когда Василий направился проведать Микиткина, в торговом ряду его внимание привлекла богато расписанная карета с шестерней богато убранных коней; из кареты, в горностаях и бархате, вышла дебелая женщина, должно быть, знатная боярыня: с такой важностью она оправила, ступивши на землю, шубу. Кровь толчками забила Василию в виски: он не обманывался — это была Устинья! В то же мгновенье женщина взглянула на него — и что-то дрогнуло в ее лице. Слуга остановился сзади нее. Василий скользнул глазами по слюдяным окошечкам кареты. Губы Устиньи дрогнули, в глазах показались слезы. О чем жалела она?.. О чем плакала?.. Она б и сама просто не ответила. Что-то оборвалось в груди — не продохнуть. И тотчас почувствовала, как зябнут, не держат ее ноги; вымолвила заплетающимся языком:

— Вася? Ты?..

Василий с волнением смотрел на нее: пред ним стояла снившаяся ему ночами. Но и другое чувство — непрощающей обиды — охватило его.

— Не гляди на меня так… — прошептала Устинья. — Пошто ж мы тут стоим серед распутни? Вона кабак. Нам, Вася, надо поговорить, — и, взяв за руку Василия, потянула его к крыльцу.

Гурьян, хозяин трактира, ничего не спрашивая, принес братину пива и на блюде кусок рыбного пирога.

— Как же ты живешь, Вася? — спросила Устинья, боясь глядеть ему в лицо.

— Какая ж жизнь, — ответил он горестно.

— Ты теперь не в артели?

— У ливонца в холопях. Артельцы померли с голоду.

— Али не можно сойти?

— На мне кабала, а выкупа негде взять.

Устинья попытала участливо:

— Велик долг-то?

Василий назвал сумму.

Привалясь к его плечу, Устинья посулила:

— Насяду на мужа, чай, выклянчу. Я, Вася, виноватая перед тобою по гроб!

— Денег у тебя не возьму!

Устинья сидела пышная телом, красивая, нарядная.

— Жалею я тебя, Вася!

Василий сделался еще колюче:

— Лучше себя пожалей.

— Мне-то, кажись, все завидуют. — Устинья подобрала губы.

— С нелюбым живешь! — будто ударил ее гирей по голове. — Кто схоронил моих родителей и сестру с братом?

— По указу боярина Михайлы Глебыча схоронили за его хозяйские деньги.

К горлу Василия подступил горький комок, он сидел с опущенной головой.

— Вы-то жрали смачное. Сытые! Верно рекут: не проси у богатого — проси у тороватого.

— Ах, Вася, в ту пору всем выходило несладко… — Устинья замолчала.

В дверях показался слуга:

— Матвей Фирсыч велят немедля ехать.

Устинья поспешно, словно боясь, что Василий мог ее окликнуть, вышла, а Василий остался сидеть, глядя в окошко, как суетливо семенила она по двору.

 

X

— Вот что, Вася, — сказал вошедший с братинами пива Гурьян, — бодливой корове — Бог рог не дает: найдем мы узду на Паперзака!

Василий глядел на него.

— Сейчас поедем с тобой в царские иконописные мастерские: там возьмут тебя в службу.

— Меня не пустит Паперзак.

— Идем.

Иван Платонов по кличке Гужнов жил позади Персидского двора. Это был крепкий, жилистый старовер, с бородой топорищем, до пупа, он вперил в Василия веселые, излучающие мягкий свет глаза. Нашли они его в столярке, где мастер работал над резным столом.

— А, Гурьян! — прогудел он басом, откладывая резец и ручкаясь с ним. — Что за молодец? — Он подмигнул Василию.

— Парню, Иван Платоныч, цены нету. — И Гурьян рассказал тяжелую историю жизни Василия у Паперзака.

— Слыхал про эту скотину. Говорят, тоскует о синагоге. Малого вызволим. Завтра я об нем доложу боярину. В церковь ходишь исправно? — обратился он к Василию.

— Не всегда пускают.

— Славны заявились хозяева! Униаты и католики. Это не твоя ли икона Пречистой Богородицы была в войске, когда изгоняли шляхту?

— А то чья ж! — сказал с гордостью Гурьян. — А где сработал? В погребе.

— Это на Руси умеют — гноить своих братьев.

На другой день в дом Паперзака вошел дворцовый стрелецкий пристав, мужчина довольно свирепого вида, рослый, с кирпичным, дубленым лицом. Ничего не говоря, он ткнул Паперзаку под длинный нос грамоту, где по указу царскому Василий Авдеев, сын Анохин, отпускался на волю безо всякого выкупа и уплаты долга, ежели какой есть за ним, в государеву мастерскую иконописцев и что «если хозяин будет чинить затор, то бить его прилюдно кнутом с уплатою штрафа в приказ Кремлевского дворца».

Паперзак раскатился:

— Ах, пан пристав, я вижу, что ты такой пан добжий, что понял хорошо, какой я есть важный человек. Да будет известно господину дворецкому аля пану приставу, что я приписан волей государя к гостиной сотне?

Пристав, однако, показал ему висевшую на ремне плеть:

— Хошь отведать? Приползли, воронье! Но вы не у себя дома! Расчухал?!

— Мы будем жаловаться государю! — закричала Ядвига.

— Собирай добришко — пошли! — приказал пристав Василию.

Всего добришка у Василия оказалось пара нательного белья да берестяной короб с красками и кистями…

Гужнов встретил Василия строже, чем вчера:

— Будешь прилежным — получишь почет. Блюсть посты, молитвы. Выдадим казенную одежу, сапоги: по штуке на год. При мастерских у нас казенный кошт. Пойдешь под начало Карпа. Старик ворчлив, но справедлив. Они теперь сидят над иконостасом. А жить будешь в приюте у Гурьяна, и ставь об его здравии свечки. С Богом!

Карп дробил камни, готовя краски в мастерской, — круглый, будто смоленый бочонок, и борода и голова отливали медью. Он крякнул, подняв косматые брови, и Василий увидел усмешливые, с приголубью глаза.

— Чего ты можешь-то, мы ишо узнаем, — сказал Карп, прижмурив глаз. — Я лодырей не терплю. А за радение в обиде не останешься. Табаком, водкой балуешься?

— Не балуюсь.

— Так… — Карп, однако, не помягчел. — В Бога нашего Иисуса Христа веруешь?

— Как же не верить в Бога?

— С Богом вставай и с ним ложися. Садись рядом, будешь делать краски. Зачнем, малый, с азов: Легкой жизни не жди. Харчимся артелью. Батька с мамкой где?

— Померли в голод.

Карп перекрестился.

Василий все не мог поверить, что судьба его повернулась другой стороной, — и с таким добрым чувством он пришел вечером в Гурьянов кабак. Гурьян потчевал каких-то важных иностранных купцов, работница Улита свела его на постой в чистую маленькую светлицу. Постояльцами были двое мастеровых: один длинноволосый, с оглоблю, другой — приземистый, рыжий, как гриб боровик.

Они отправились трапезничать в кабак. У Василия не было за душою даже полушки, и хотя он сильно хотел есть, но стыд не позволял ему просить в долг. Гурьян, заметив его робость, сказал душевно:

— Сочтемся, сынок. Будь как дома.

Славно, отрадно было тут! Родным веяло от глиняных горшков, в коих Улита поставила тушеную гусятину. Вокруг сидел поротый, голодный, босый люд, те, у кого не было над головой крыши. Старик в худом зипуне, с вытекшим глазом сиплым голосом рассказывал, как замутилась опять западная земля:

— Сыскали, братове, нового анчихриста, хуже того Гришки. Города, бают, становятся за нево. А сам али сын поповский Матюха Веревкин, али учитель, а то, по слухам, жидовин.

Казак, сидевший в центре, с черными усами, высмеял старика:

— Што мелешь, баран: то истинный царь Димитрий!

— Как он, царишка, мог уйтить? Ежели ево пепел из пушки развеяли?

— Казаки мутят, — сказал кто-то.

— Бают: Димитрий идет с поляками и с пушками, — сказал один мужик, — пахнет, братцы, кровавой заварухой!

— Али нема у нас царя? — спросила рябая баба с дитем на руках.

— Ну, Шубник-лгун, мы его на трон не сажали! — сказал со злобой старый ремесленник в чуйке.

— Все это, люди, мутота, а России нужна надежная власть, — проговорил Гурьян. — России нужен хозяин.

— Мы Шуйскому присягу не давали: он царь сам по себе, — бросил гневливо купец, оглаживая лопатистую бороду. — Он не избран землею — его выкликнули.

— Все ж Богу было угодно, чтоб поставить Шуйского царем, — сказал какой-то мужичонка в зипуне и в худых опорках.

— Бог — высоко, его помыслы нам неведомы, — заметил старик в бабьей шубе на сборках.

— Оно так, да царь, слышно… тае… тае… брат, царь… — Хлипкий мужичонка побоялся выговорить, что было на языке.

— Тае али не тае, а царь есть царь, — резонно произнес сурового вида старый стрелец.

Все было зыбко и хлипко, и Василий перекрестился: «Господи, помоги нам!»

 

XI

«Ох, не по-божьи… Не по-христьянски живу. Дурак! Чего только не учинишь из-за бабы…» Царь Василий Иванович по привычке запускал пальцы в бороду, но там было голо и колко — обкорнал в угоду невесте. «Стар я. Пятьдесят четыре уж минуло, а княжна, вишь, в соку, в жарком молодом теле. От колдунов надо оберегаться. Вчера один на паперти буравил глазом…»

Княжна Марья Петровна Буйносова-Ростовская, молодая рослая дева, согласилась выйти за Василия Ивановича, желая стать царицей, в душе она оставалась равнодушной к малорослому рябому старику.

Царь Василий все время был как бы в угаре, однако, очнувшись в это утро, он сказал себе: «Будет, я государь, а дело мое зело некрепко». Подкрестная запись с клятвой судить людей «истинным, праведным судом» похилила и без того шаткое его положение. Он половинил царскую власть, поставил себя не выборным, а присяжным царем, что ничего доброго ему не сулило. Царь Василий слышал ропот даже в том узком кружке, с которым, как ему казалось совсем еще недавно, он был спаян братским словом. «Все они — собаки. Все думцы. Мало ль там поизжевали дурных языков? Мало их, толстобрюхих, давили Грозный и Годунов. Задавлю строптивых земщиной. Я — земский царь. Пускай делят меж собою власть только на Земском соборе. А Думе я власти не дам».

Родовитые зашипели по всем углам: слыхано ли, чтобы земские сермяжники, ходившие в кебеняках, лишили бояр их прав? Но не перед боярами испытывал страх Василий Шуйский. Второй Лжедимитрий, появившийся несколько дней назад под Москвою, не выходил из головы.

…Василий Иванович, наспех помолившись, заспешил в приемную.

Вошли братья царя, Дмитрий и Иван, а также племянник Михайло Скопин.

Шуйский чертом оглядел братьев:

— Бездельники! Где ваше усердие?

Дмитрий обиделся:

— Ты нас не кори. Все, что можем, мы делаем.

— Ты только и можешь с бабами. Ни на кого нельзя положиться! Где теперь вор Веревкин?

— Как доносят лазутчики, самозванец или в самом Смоленске, или под городом, — ответил Иван.

— Что надумал Ивашка?

— Двигается на Москву, — ответил Дмитрий.

— Где Воротынский с Трубецким?

— Отводят остатки войска к Москве, — сказал Скопин, — но они навряд ли пригодны к делу.

— Тыща воров и босяков побила пятитысячное войско! Неслыханный позор! Какие вы воеводы? Только и думаете о своих вотчинах. Ни у кого нету радения. Видно, мне самому придется идти на государево дело.

Иван с жалостью взглянул на брата-царя, сказал:

— Истома Пашков взял под свою власть Тулу, Венев и Каширу. Но хуже в Рязани: воевода Григорий Сумбулов — подлый изменник. Страшней его дворяне — братья Ляпуновы, Прокопий и Захар. Младшего за продажу вина и оружия мятежным казакам крепко били кнутом. Видно, не пошло в пользу. И того и другого, государь, надо ковать в железы — покуда не поздно. Ляпуновы зело опасны!

— По верным сведениям, за самозванцем идут около двадцати городов. — Сообщение Михаилы Скопина повергло Шуйского в меланхолическое уныние, но, когда тот прибавил, что отряд Григория Полтева, двигающийся к Москве, перебил взявших сторону самозванца в Дорогобуже и Вязьме, царь ободрился:

— Одолеем! Послать кого-нибудь к Ивашке: пускай уговорит его отстать от вора, а не захочет — потравим ядом. Человек надежный уж есть… Немец Фидлер. Надысь предложил свои услуги.

— Мне эта затея, государь, не шибко по нутру, — возразил Михайло.

— Чего-то, племянник, имеешь против немца? Ты его знаешь?

— Я его видел раз. Что он за человек — не ведаю, но лучше бы этого Фидлера не посылать.

— Он мне дал клятву перед святым распятием.

— Фидлер не обманет, — поддакнул Дмитрий.

— Раз он сам лезет с услугою — тут дело нечисто, — продолжал стоять на своем Скопин.

Но Шуйский упрямо повторил:

— Фидлер — человек надежный!

 

XII

Пороховой дым медленно развеивался. Справа, на спуске к речке, слышались редкие выстрелы. Тупо бухали мортиры, и ржали кони. Болотников на гнедом сильном коне, подаренном ему Молчановым, ехал шагом по проселочной дороге. Пятитысячный отряд конницы князя Юрия Трубецкого был разбит наголову: остатки войска, не попавшие в плен, кинулись бежать. Но перед этой сшибкой с князем Воротынским болотниковцы получили перетряску от Михайлы Нагого. «И Болотников приходил в Кромы, и он Болотникова побил». В деревне стоял глухой говор — не менее тысячи пленных понуро теснились на лугу, ожидая своей участи. Болотников с телохранителем Елизаром Купырем подъехал к пленным, оглядывая воинство недобрыми, колючими глазами. Жесткое, в обрамлении темной бороды лицо его было будто вырублено из железа. Он был в латах и шлеме.

— Стоите смирные, бунтовщики и кровопивцы! — выговорил он в угрюмой тишине. — За каво, злодеи, кровь свою дурную лить? За рябого Шубника, захватившего самовольно державу? Хотя держава и не у нево — царишка гол как сокол. Держава у истинного царя Димитрия. Я видал ее своими глазами. Что лупаешь, собака, бельмами? — прицепился он к рослому, бесстрашно глядевшему на него стрельцу. — В воду ево! И энтого, и того, мурлатого, и энтого — всех, паскуд, в воду, топи свору!

К нему подъехал сотник на сером в яблоках, под малиновым чепраком коне.

— Господин атаман, скольких приказываешь топить?

Болотников, крутнув коня, протрусил назад, остановившись на середине колонны пленных.

— Энту половину — до единого! — выкрикнул пронзительно.

Послышался ропот:

— Чем мы виноватые?

— Шубник пусть за вас помолится. Нашли, сволочи, сабе царя! Топи их, а энтих — под плети! Ободрать до костей и отпустить к Шубнику — пущай подивится на свое воинство.

Пленных, человек четыреста, как скотину погнали плетьми к реке — топить. Ляхи, которых уже немало пристало к Болотникову, били их по головам ножнами от сабель, выкрикивали злобные ругательства.

— Сто чертей, печенка, пшел быстро!

— Дурной москаль, ты еще узнаешь о великой Польше!

Подмостовник-вор, отличавшийся особой жестокостью, бил по ногам пленных короткой палкой. Поляк, похожий на страуса, с крохотной головкой и длинным носом, под хохот своих дергал их за волосы. Другой с метиной поперек длинного лошадиного лица с потягом хлестал их по спинам плеткой.

Через час все было кончено. Жгло солнце, вдали, над крыльями леса, дрожала, текла синяя марь. Болотников, зачерпывая черными широкими ладонями речную воду, с жадностью напился; сев на коня, поднялся на невысокий берег. С луговины, где секли и били палками оставшихся в живых, неслись крики истязаемых.

— Не жалейте их шкур! — приказал Болотников, проезжая мимо шагом.

Особенно усердствовали поляки и литвины. Детина — литвин с ледяной усмешкой на тонких губах — с изуверской виртуозностью сек, драл кожу до костей тонким железным кнутом, после всякого удара приговаривая ругательства.

Купырь поравнялся с Болотниковым, с возмущением сказал;

— Ишь шакалы, стараются!

Болотников едва разомкнул губы:

— Не суйся!

К нему подвели пойманного помещика, старого обедневшего барина, хлебавшего такие же щи, как и его мужики, к тому же лекаря, пользовавшего всех окрестных крестьян, не беря за это у них ни копейки. Отпетые люди, ограбив его имение, изнасиловав жену и двух дочек, напялили его поношенные кафтаны. Один из них, весь гнилой, с красным шишкастым носом и с выбитыми передними зубами, гундосил:

— Ишь, брыкается барин!

Другой, вор из-под Пропойска, в новых барских сапогах, с торбою награбленного, толстогубый и мордастый, попросил:

— Дозволь, атаман, енту суку повесить за ноги?

— Пошто ж за ноги? — возразил Болотников. — Дай кровопивцу последний разок поглядеть на небо. Удавить обычным способом.

Помещик с грустной усмешкой смотрел на предводителя восставших, спросил:

— А кары Господней не боишься?

— Ты бойся. Я сам вправе решать: каво — миловать, а каво — карать.

— И какую же ты добудешь правду на крови?

— Ты сытно попировал да поспал на атласе — таперя поживем по-вашему и мы.

— Но на мне нет той вины. Я лечил даром мужиков.

— Ты барин — вот она, твоя вина. На сук ево!

…Князь Иван Михайлович Воротынский из последних сил бился, пытаясь вышибить из Ельца «воровских людей», стоявших за второго самозванца. Но подыхать за Шуйского никому не хотелось. Это Воротынский хорошо видел. Полки под начальством именитых воевод топтались на месте, неся потери.

Жаркий, сухой догорал август. В пыльном мареве садилось за городского стеною солнце. Воеводы Больших полков — Салтыков, Черкасский, Михайло Кашин, Михайло Шеин — не раз бросали войска на приступ, но атаки захлебывались, и со стен по-прежнему скалили зубы болотниковцы:

— Несите нам, господа воеводы, горилки, тогда, мабуть, не насечем вам жопы!

…В горницу, где сидели воеводы, вошел посланный Шуйским окольничий Татищев.

— Новые награды привез, князь? — едко прищурился Шеин.

Татищев усмехнулся:

— Сразу видать, что тебя, Михайло Борисыч, обделили. Государь велел узнать о вашем здравии. А у вас, я вижу, веселья, господа воеводы, нет. Чего сидите кривыми?

Шеин, перегнувшись через стол, не скрывая злости, спросил:

— Я тебе, князь, заявляю прямо: у вас в Кремле нету ни силы, ни власти! А ежели их нету в Кремле, то что можно дать от украинных мест? Все зыбко, князь, как в квашне с тестом. Опоры нигде нету. Все рушится!

— Все, господа воеводы, не так страшно, — заверил их Татищев. — Елец велено взять. К вам вот-вот подойдут свежие полки.

— Брось, княже, мутить воду, бо она и так мутная! — вскипел Шеин. — Трубецкой в пух и прах разбит. А у нас тут не лучше.

С улицы выплеснулся гул голосов, слышались злые, ожесточенные выкрики. Воеводы спешно вышли наружу из хаты на окраине села рядом с разграбленной болотниковскими шайками церковью — с нее сняли крест и наполовину ободрали сусальное золото на луковке. Ратники гуртились тут же, на церковном холме, и трудно было понять, из каких они были полков. Один, длинный, жилистый стрелец, став на обломок колымаги, бросал гневливые слова и в без того раскаленную толпу:

— За каво нам тут класть животы? То, видно, не царь, коли государство все попустил, а царь Димитрий, сказывали, жив, и нам один черт, что за таво, что за энтова, — надо уходить по домам!

— Айда, браты, домой, он верно баит! — кричал другой, с сизым носом. — Пущай воеводы обороняют рябого царя.

Хворостинин зычным басом перекрыл шум:

— Православные, ай уподобились католикам и алчным жидам, которых ведет вор на Русь? Пролупите глаза: эти антихристы превратили святой храм в хлев! Вам, знать, застило, ни черта не видите? Самозванец ведет с собой хищное панство, ксендзов и жидов-воротил — тех самых, что попортили народ Северской земли, изгадили нашу веру на Украине.

Речь его, однако, не возымела действия — глухая смута и брожение в сбившейся толпе все усиливались. Прожженный стрелец, должно быть пользующийся большим уважением, приземистый и спокойный, на речь Хворостинина ответил:

— Воевать нам, господин воевода, не с руки. Нам об себе понимать тоже надо. — И зычно, раздувая ноздри, скомандовал густо теснящимся стрельцам: — По хатам, ребяты. Наше дело мужицкое… надо под озимок пахать.

Серым гуртом, поднимая пыль, конные и пешие стрельцы двинулись вон из города, кто куда.

…Разбитые и вконец расстроенные полки рати Трубецкого болотниковцы от Кром гнали, не давая опомниться, шесть верст. Тысячи легли под саблями, дротиками и палашами. Трубецкой, сорвав голос, с налитым кровью лицом, махая саблей, пытался остановить бегущих. Его сшибли с седла, князь вскочил, пытаясь остановить бегущих:

— Назад! Зараз головы посрублю!

— Веди, княже, в Орел — не то останешься один, — прозвучало в ответ.

Трубецкой в разодранной кольчуге, без шлема и наручей, шатаясь от усталости, с трудом поднялся в седло; жалкие остатки войска, несколько сотен, вернулись в Орел. Остальные, рассеявшись в туманной мгле, разбрелись к своим очагам.

 

XIII

В ненастной мгле октябрьского дня, где-то впереди, тонули берега Оки. Болотников, укрытый войлочной накидкой поверх лат и в сером колпаке, ехал шагом. Гнедая чистопородная кобылица, которую он взял недавно на княжеском подворье, косила лиловый глаз и оскаливалась. Болотников морщился от затекавшей за шею воды; кроме усталости, его угнетал голод — целый день ничего не брал в рот. Победа под Кромами над Трубецким воодушевила Болотникова, но его заботило поведение царя Димитрия, который медлил и словно чего-то боялся… Болотников возвращался мыслями к самозванцу. «Царь ли он? Положим, я не шибко верю, что он сын Ивана, но иного пути мне нету. В холопах и в рабах я потянул лямку, будя. Таперя похожу в воеводах» — такая мысль сильно грела его…

Победа под Кромами и Ельцом, где Болотников разгромил полки князей Трубецкого и Воротынского, открыла дорогу на Москву.

Повстанцы приободрились, но Болотников же предостерегал:

— Рано, ребятки, рано радоваться! Как бы нас не трепанули у стен Москвы. А медлить — никак не можно. Надо идтить поскорей туды! Ну, а возьмем первопрестольную — можете добром боярским попользоваться. Понежитесь с княжескими женками. Таперя пришел наш черед.

Однако в семи верстах от Калуги, в устье Угры, где она впадает в Оку, повстанцев встретили войска Ивана Шуйского. Болотников отвел войско к городу и осел в нем.

Несколько побитых «воровских сотен» дело царских войск, однако, не поправило — голытьба стремительно катилась к Москве.

На предложение Шубника отстать от вора Болотников ответил: «Я дал душу свою Димитрию и сдержу клятву: буду в Москве не изменником, а победителем!..»

Он, как конь, ходящий по кругу в приводе, ни о чем ином не думал. «Не объявится Димитрий — назад уже ходу нет». И он шел по этой гибельной дороге; дурная воля, как красное вино, дурманила голову.

Всюду орудовали шайки — по всем проезжим дорогам Шаховской слал во все концы своих, и те поднимали города и веси на мятежи. Шуйский, чувствуя себя как на раскаленной сковороде, говорил боярам со злобой:

— Все от вашего подлого неверия и вражды ко мне, — на вас, господа бояре, вина!

«А воеводы пошли к Москве, в Калуге не сели потому, что все городы украинные и береговые отложились и в людях стала смута».

…С тех пор как Купырь стал телохранителем первого воеводы царя Димитрия, каким казался ему бывший холоп князя Телятевского Ивашка Болотников, он приобрел горделивую и воинственную осанку. Княжеская епанча, а под нею богатая ферязь распирали его самолюбие. Поглядывая на квадратную спину хозяина одиноким ржавым глазом, Елизар предавался таким мыслям, отчего мутилось в глазах и перехватывало глотку. «А я-то чем хуже тебя али вора Веревкина? У того рожа наподобие медной сковороды. — Купырь плюнул. — А ежели подумать… чем я не государь? Конешно, с ряхи не взял, живот, как ни жру, проваливается… И все жив моей морде проглядывает государево».

Размешивая грязь, кони миновали хутор. Впереди, за лозняками, показались всадники; ехавший впереди, на белом коне, прибавил шагу, правя к Болотникову. Это был рослый, с ладной выправкой и прокаленным ветрами и солнцем лицом сотник Истома Пашков. Сабля, парчовая мурмолка с пером, узорные рукавицы, малиновый шелковый кушак — одним словом, выглядел он по-княжески.

Чувство превосходства над холопом появилось в глазах Истомы, как только он увидел Болотникова. «Сермяжник! Надо мной тебе не стоять»! Хотя и сам был учен на медные деньги, Пашков кривил в усмешке губы, выжидая поклона Болотникова. Тот же, однако, и не думал кланяться. С минуту оба предводителя молчали.

— Я привел к тебе рязанцев, а ты знаешь, что они самые надежные воины, — сказал высокомерно Истома.

— Зайдем в хату. Обсушимся. — Болотников тронул коня, направив его к кровле.

Хозяева: старик, старуха, две молодые бабы с ребятами, пялившие глаза от страха, — перешли в летнюю половину. Не успели снять мокрую одежу, как загудели шаги, и в хату вошел скорый на ногу, одетый на манер рыцарей, с лицом, обрамленным куценькой русой бородой и пушистыми усами, Прокопий Ляпунов. Он был жилист, по-звериному поджар и подвижен. Рязанский воевода Григорий Сумбулов, вошедший за ним, плотно сбитый, с чернявыми усами и тоже при короткой бородке, в сапогах с голенищами до паха, походил на темный дубовый бочонок из-под медовухи. Воевода прогудел, будто глотка была выложена медью:

— Ну и морды у твово воинства!

Болотников уколол его:

— Известно: не княжата. Ты такие речи, Сумбулов, держи при себе.

— У нас едино дело, — примиряюще сказал Прокопий. — Вы когда видались с царем Димитрием?

— Где он теперь — нам неведомо, — ответил туманно Пашков.

— А какой у него умысел? — продолжал прощупывать Ляпунов.

— А ты не знаешь? Согнать Шубника с трона. — Болотников все более настораживался, глядя на рязанцев.

— Слыхать, около него немало ляхов и жидов? — Прокопий тоже настороженно оглядывал Болотникова.

— А ты пошто их не любишь?

— Не люблю. Мы поднялись служить не этой сволочи, а святой Руси.

— Но без ихней помощи Димитрию в Кремль не войти.

— Ты эти разговоры, Иван, с нами не веди: мы ляхам и жидам служить не будем, — заявил Истома. — Всем, кто заикнется про ихнюю доброту, срублю голову!

— Не лайтеся, господа дворяне. Нам надо побить войско Шуйского, и мы его побьем, коли будем вместях. Мы не маем охоты терять ни едина дня. Перейдем Оку. Завтра ж — взять Коломну! — заявил Ляпунов.

— Михайла Скопин, должно, встренет нас на Пахре, — заметил озабоченно Пашков.

Сумбулов покрутил круглой головой:

— Сей воевода хоть и зелен, да опасен.

— Скопина надо бояться, а никчемного Мстиславского мы побьем, — сказал с уверенностью Болотников.

На этом коротком совете порешили: Истоме вести свою рать на Коломну, Болотникову же с остальными силами спешно двигаться на Москву. Без роздыха было велено переходить Оку.

Коломну, обложив с трех сторон, взял без помехи отряд Пашкова.

Воевода Михайла Скопин-Шуйский, сразившийся с повстанцами на Пахре, дела не поправил. Болотников торопился сразиться с главной ратью под началом малоспособного князя Федора Мстиславского, с которой он сшибся в семидесяти верстах от Москвы — около села Троицкого. Князь, изрядно пораненный, едва унес ноги.

— Привык барин к пуховикам. Это тебе не по цареву дворцу шастать да жрать на золотой посуде! — сказал Болотников после столь успешно завершенной сшибки.

Потрепанные полки Мстиславского, бросив наряд, покатились к Москве. Болотников, висевший у них на спине, гнал их до Коломенского. Тут велел остановиться, чтобы самому собраться с силами.

…В траурно-чадную марь садилось рыжее солнце. Блестели, радуя глаз, на косых лучах маковки церквей. Повстанцы развели костры — из проулков потянуло дымом и запахом кулеша. Болотников, довольный делом, вошел в боярский дом. Хозяева бежали в Москву. По палатам валялись горы добра: серебро, посуда, меха… Иван сел на обитую бархатом скамью.

Вошли атаманы. Казаки втащили бочонок вина. С площади слышен был гул повстанческого войска, скрипели возы и ржали кони. В палате, прямо на полу, на огромном листе железа разожгли огонь — стали жарить на вертеле целого барана. Белобородько ударил об стол медным кубком:

— Гуляй, братцы, покуда гуляется!

Болотников косился на рожи атаманов, хмурил густые брови, становился все мрачнее. Сказал с укором:

— Пропьете вы Русь. Дай вам только волю!

— Ты, Ивашка, без нас что пастух без стада, — отбрехнулся Хвыдченков, снимая с огня барана. — Не горюй: возьмем Москву — пошабашим!

Затянули казачью песню… В дыму качались лица атаманов. Болотников хоть и подтягивал хрипатым баском, но веселье не затронуло его душу — все больше темнел лицом: что-то сильно тревожило… «Где теперь Димитрий?» Одни лазутчики, которых он посылал во все концы, говорили, что «царь» в Смоленске, другие — что он под Рязанью, были также слухи, что якобы Димитрий повернул назад, ушел в Польшу вербовать ляхов и литвинов, в то же время приходили сведения, что новые города переходили под руку Димитрия.

Болотников взглянул на одного из атаманов: тот, расстегнув кафтан, оглядывал Ивана. Что-то злое, скрытное было в этом взгляде.

— Твое имя? — спросил строго Болотников.

— Заруцкий Иван.

— Откуля родом?

— С Дону.

— Чево алчешь ты? — допытывался Иван.

— Все мое имущество, воевода, — последнее слово Заруцкий выговорил с усмешкой, — одна сабля. — Он поцеловал рукоять.

— Хошь послужить Димитрию? — Что-то настораживало Ивана в этом атамане.

— Аль не все мы ему служим? — спросил шляхтич Кохановский, бывший елецкий воевода, весьма внушительного вида, с закрученными кверху усами.

— Поглядим в деле, — сказал сурово Болотников.

— Дело покажет, — подтвердил атаман Аничкин, невзрачного вида, с добрым рябоватым лицом, — его ценил Иван.

Лаврентий Кологривов, тяжеловес, под которым потрескивала лавка, густо обросший кудрявыми, с прорыжью, волосами, повернулся к Кохановскому:

— Услышу ишо раз, как поносишь мужиков, — не жди от меня добра!

Федор Берсень, казак литой, с маленькой бородкой, тоже набросился на Кохановского:

— Ты со Львом Сапегой шел к нам. Ты, Самойла, зело хитер. Мы ишо не знаем, что ты хошь?

— А с нами хитрить негоже. У нас вострые сабли, — сказал Беззубцев.

— Вострые, — подтвердил Белобородько, — и казаки не любят, чтобы их водили за нос. Мы нагоним такого духу, что станет тошно самому черту!

— Что, господа атаманы, аль вам неохота погулять? — спросил Кохановский, стараясь скрыть испуг. — Какой казак, который не грабит?

— Ты, пан Кохановский, говори, да, однако ж, знай меру! — царапнул его сощуренным глазом Белобородько.

Заруцкий коротко рассмеялся, но смолчал. Болотников, испив из походной фляги горилки, тихонько, сквозь зубы, тянул какой-то галерный напев. Замолчав, проговорил мрачно, раздумчиво:

— Предадите вы меня. Не верю я вам. Сволочи вы все!

— Брось, Иван, мы идем за одно дело, — успокоил его Берсень.

Болотников не ответил ему, думая: «Заруцкий с Прокопием Ляпуновым хочут власти. Я дело зачал, а власть себе прикарманят они. Ну, за мною вам, ребятки, не угнаться. Власти-то я вам не отдам!»

Весь в грязи, настороженный и мрачный, вошел Прокопий Ляпунов. Чувствовалось — собирается гроза, — тут Болотников не ошибся.

— Ты велел валять под телегами знатных барышень и княгинь? — тихо спросил Ляпунов.

— А тебе жалко? — спросил угрюмо Болотников. — Я повелел брать их сабе в женки. Пущай спытают счастье.

— Что ж об нашем войске будут говорить? — Слова атамана в спертой тишине ложились как тяжелые камни. — И так молва скверная… Будто ведем мы за собой католическую шляхту и алчных варшавских и виленских жидов.

— Я — главный царский воевода, мне и решать, — жестко проговорил Болотников, — а вы — у меня в подчинении.

Прокопий, опершись руками о стол, с тонкой, жалящей насмешкой спросил:

— А кто тебе, интересно знать, дал такой чин?

— Государь Димитрий.

— А где он, этот «государь Димитрий»? Его нет нигде, — бросил в раскаленной тишине Пашков.

— Я царя Димитрия видел как вас, и я сполняю ево волю, веду войско, чтобы взять Москву.

— Пошто ты выше нас? — вздернул плечи Прокопий. — Мы, вона, Рязанскую землю подняли с Сумбуловым и Пашковым без твоего указа.

В дверь просунул физиономию тысяцкий, спросил:

— Твоя милость, ребята притащили боярских женок и дочек. Чево с ними делать?

— А ты не знаешь — чего? Али стар стал? Пущай ребята оженятся, коли есть охота.

Пашков промолчал, отвернувшись, пристально глядел на дотлевающие головешки. Меж ними заметнее обозначилась трещина…

 

XIV

А на воле тешилось их войско.

— Гуляем, братки! Теперь Шубнику — хана! — сказал Зяблик.

— Не накликали б мы себе на шею ляхов с ихними ксендзами, — с опаской проговорил Купырь.

— Идем-то за народную волю, — отрубил какой-то холоп.

— Хто знает, хто он? Иванов ли сын? Слыхал я, братцы, што он заслан с Польши, — сообщил худой холоп.

Сидели в разграбленной церкви. За сорванными дверями посвистывал холодный ветер, в выбитые оконцы засекал дождь. Прямо посередь храма смуглолицый человек разжег кострище; огонь вскидывался едва ли не до купола, откуда, распростерши руки, смотрел на них Господь Христос. Молодому Гуне почудилось, будто уста Господа с ропотом зашевелились… Гуня переменился в лице и закричал.

— Что, аль живот схватило? — спросил его участливо Зяблик.

У Гуни дрожали от страха губы.

— Братцы… показалось… Бог… ропщет на нас!.. — Он едва окстился с перепугу.

— Есть за что гневаться, — сказал кто-то.

— Паскудно, — заозирался Гуня, — в храме огонь развели… Не к добру, братцы!

Слова его вдруг поколебали даже Купыря. Он тайком окстился.

— Ты, нехристь окаянный! Ты где огонь зажег?! — напустился он на смуглолицего, нерусского вида человека. — Ты где сидишь, собака?! Проклятый иудей! — Купырь ухватил его за воротник.

— Гляньте-ка, навроде кто черным крылом омахнул. — Молодой холоп снова стал креститься от страха.

Непонятный ужас охватил повстанцев — они поспешно кинулись вон, едва ухватив шапки…

Во двор ввалилась новая гурьба казаков на телеге, запряженной десятью свиньями; за ними перла еще ватага. Трещали тыны, в огонь летело все, что ни попадало под пьяную руку.

— Гуляй, панове добродию! Самозванец ведет охочих до чужого в Москву! Россию он прямит под Польшу. Говорят — дал слово католикам и жидам строить в наших городах костелы и синагоги.

— Возьмем Москву, а там уже всего много: и винных погребов, и баб, — зычно выкликнул Белобородько.

— Сабля всего добудет! — подтвердил рябой казак, вышибая пробку из бочки. — Постоим, братове, за православную веру! Нам уж пора идти на милую Украйну и гнать оттуда магнатов, ксендзов и сынов Авраамиевых.

— Идем на Запорожскую Сечь! Там еще пел пан Зборовский, — кричал третий казак.

— Коли он жив, псюха, то, ежели встрену, ему отрублю голову! — пообещал сивоусый. — Тот галицкий пан кликал казаков идти и сжечь Москву. А Москва казакам — та ж мать.

— Я тебя, дурня, сам отправлю к Господу, если ты еще вякнешь, что Москва нам мать! — посулил ему Белобородько.

Казак дернулся к нему:

— Ты был атаман да пан, а ноне — я те сам зубы выбью!

Приземистый казак, державший в руках пустую люльку, стал меж ними:

— Помиритесь. Пока жыта, поты мыта.

— Братове! — сказал казак, нос которого напоминал спелую сливу вследствие выпитой горилки. — Идем на Украину к Сагайдачному! Он супротив изуитов, панов, католиков и подлых жидов блюдет нашу веру.

— Я Сагайдачному не верю, — бросил казак, походивший на брюхатую бабу, — бо он такой же, как загонный шляхтич Крыштоф Косинский.

— Мы не верим Сагайдачному! — крикнуло несколько голосов. — Идем с Димитрием.

— Его нигде нету. Он тянет, а Шуйский может нас покончить, — сказал с осторожностью Семен Швыдченков, от его атаманства ничего не осталось, кроме шестопера да усов, и то обгорелых. — Братове, я не верю, что он — Димитрий.

— Как ты можешь не верить, что он Димитрий? — напустился на него казак, похожий на брюхатую бабу.

— А чего он не идет на Москву?

— Братове! Добродию! Иван Болотников ведет на Шуйского кабальных холопов, и наше дело послужить ему. А ежели Димитрий призовет с собой магнатов, ксендзов, жидов, мы его изрубим в куски! — как бы от имени всех сказал вислоусый казак.

 

XV

— Где тот бродяга, который вчера встретился возле лавки? Я велел его привесть ко мне? — спросил Шаховской вошедшего слугу.

— Зараз он, господин воевода, вона, на паперти, — показал тот рукой на церковь. — Мне он ответил, что, дескать, царевичу не по чину идти кому бы то кланяться.

Шаховской отправился к церкви. Услыхав вчера, что в Путивль прибыл какой-то человек, именем Илейка, выдающий себя за сына Федора Иоанновича, Шаховской не мог отделаться от мысли, что «царевич Петр» может пригодиться. Илейка, кургузый и словно весь перекрученный, оскалив желтые мелкие зубы, стоял на паперти: или промышлял подаяние, или кого выглядывал, царапая народ быстрым собачьим взглядом.

— Что, «царевич», жрать, вижу, охота? — Шаховской смерил с ног до головы нового спасителя России.

— Со мной так калякать, боярин, негоже, — огрызнулся Илейка.

— Брось, Илейка. Пойдем во дворец — там я велел собраться всем. В такой страмоте тебе показываться нельзя. Одежда царская у меня припасена.

— Горло промочить найдется чем?

— Найдется. Разве по твоим благородным речам не видно, что ты царский сынок? Морда, конечно, Илья, у тебе, суконная, но мой брадобрей похлопочет.

Илейка пришел в негодование:

— Боярин, ты меня не зли. А найдешь мне на ночь девку?

— Потоньше али потолще, с пуховыми грудями? У меня такая есть.

Илейка хмыкнул:

— Дюже ладная дочка у князя Бахтерова. — Он махнул на вышедшую из храма рослую, светлоокую, соломенноволосую, молоденькую девицу.

— Я смотрю, у тебя губа не дура.

— Ну чтобы по чину. Пущай знают, что я — царевич.

— А если не объявится Димитрий, то будешь и царем.

Илейка выпятил губы и вздернул плечи:

— У меня не рыпнутся. Я всех приберу к рукам!

Вечером, собрав все рыцарство, тех, кто шел против Шуйского, в зале воеводского дворца, Шаховской держал речь:

— Вот перед вами сын Феодора Иоанныча, стало быть, племянник царю Димитрию — царевич Петр!

Илейка в княжеской епанче и в мурмолке с алмазным знаком оскалился, должно быть желая придать себе значимость княжеского достоинства.

— А посему, господа, подымем кубки за его здравие! А не заявится Димитрий, то быть ему, великому князю, нашим государем!

…Дня через три в Путивль вошли запорожцы во главе с атаманом, съедавшим разом половину барана и выпивавшим горилки столько, что можно было свалить пятерых, и с таким необъятным торсом, что едва пролазил в дверь. Князь Долгорукий, тоже не из слабых — у самого была воловья сила, подивился:

— Не перевелись еще казаки!

— Мабудь не переведутся, — пророкотал атаман, — ежели выставите горилку. Мы, господа панове, изрядно замерзли, чтоб мне издохнуть, коли брешу.

— Сейчас подадут. Идем под знаменем царевича Петра на подмогу Болотникову. Завтра на рассвете выступим, — сказал Шаховской.

— У вас, окромя моих казаков, ишо есть сила?

— Народу порядочно.

— А где энтот царевич Петр?

Илейка, подбоченясь, глядел на него со спесивым высокомерием:

— Ослеп? Рази не видать, кто среди всех выглядает царевичем?

— Ты — царевич Петр, покойного государя Федора Ивановича сынок?

— Слухай, атаман, не выводи меня из кожи — не то получишь по роже! — насупился Илейка.

Шаховской стал меж ними:

— Идем к первопрестольной, а распря нам ни к чему!

 

XVI

Бродяга Илейка не прихвастнул: вся Россия встала супрочь Шуйского, — так оно к началу 1607 года сложилось и в самом деле. Но когда, казалось, все поднялось и поддалось второму самозванцу, когда сам царь Василий чувствовал, что нет нигде опоры, все рушилось и падало в каком-то всеобщем, мутном угаре, когда повторилось то же, что было год с лишком назад, когда шел с запада бес Отрепьев, в тяжкой, губительной, кровавой смуте закипел лютым негодованьем древний Смоленск. Ударили в набат — медный гул покатился над детинцем. На церковном холме звонили колокола, и посадский люд сам собою, влекомый порывом послужить России и не пустить в ее пределы польскую шляхту, повалил на главную площадь.

Над городом шли, цепляясь за крыши домов, низкие темные тучи. И оттого было еще тяжелее на душе. Серым свинцом поблескивали воды Днепра. На площади, поднявшись на помост из досок, стоял служилый смоленский житель Григорий Полтев — быстрый на ногу, худой, мускулистый мужик в простой поддевке, с большим медным крестом на шее.

— Братья, жители детинца! — кидал он в толпу страстные слова. — Купцы, ремесленники, холопы, служилый и тяглый народ! Вы знаете, кого привел с собою из Польши окатоличенный сатана Гришка Отрепьев: хищных панов-ляхов, хищных жидов, лютеров, католиков, униатов, иезуитов, — вы, братие, видали в детинце этот сброд. Расстригу истребили, но в нашей земле отколь-то взялася продажность, чего не водилось при наших отцах, — и теперь эти холуи своими штуками замутили воду, подняли на дыбы святую русскую нашу землю. Нам известно, что много городов отложилось от царя Шуйского и предалось под черное знамя другого сатаны — польского холуя, бродяги и жида по кличке Веревкин. Такие ж продажные мутят воду и у нас в детинце, вы это знаете. Но мы, люди православной, истинной веры, им не поддадимся. И своих людей к беглому галернику, запроданному шляхте Ивашке Болотникову, не пустим. Братие, всех, кто может держать оружие, призываю идти к Москве на выручку Русской земли.

— Все пойдем до едина! Идем к Москве! — зашумели в толпе. — Веди, Григорий.

…Смоленская рать при легком оружии и с тыловым обозом пополудни двинулась по большаку на Дорогобуж. Было мглисто, в низинах белела рано выпавшая пороша, на холмах злой северняк обдувал ратников.

— Потерпим, за-ради земли своей! — подбадривал Полтев.

Заняв город и дав короткую передышку, Полтев повел рать через Болдинский монастырь, порядочно пополнив дорогобужанами и монахами свое войско. Перед закатом на другой день завязали перестрелку в пригороде Вязьмы. Тут дело пошло бойчее: после короткой перестрелки горожане стали кричать:

— Мы с вами! Мы с вами!

Старый священник, шедший из Смоленска с ратью, наставлял сдавшихся вяземцев:

— Идите к Москве во имя Господа и матери-России! Не то прокляну!

В Твери шайки воров средь бела дня рыскали, грабили лавки, безобразничали; воинство «Димитрия» орудовало и в окрестностях, тащили торбы, скаля зубы:

— Скоро и Московский Кремль пограбим.

Они грозились испепелить город, если тот не покорится самозванцу. Жители, затворясь по дворам, ждали всяческих бед. В шайке «Димитрия» верховодили шляхтичи. Один, длинный, как жердь, нагло хвалился, сколько он ограбил и сжег храмов, сколько отправил на тот свет попов. Ночью осквернили и сожгли еще две церкви. Кровавые зарева мережили небо, слышался тяжелый ропот, но никто не хотел сражаться за Шуйского. Старец святитель Феоктист, отслужив литургию в чудом уцелевшей церкви, вглядываясь в напуганные лица прихожан, проникновенно сказал:

— Милые чада мои, видит Бог, ныне пришла пора запереть сие святое место. Господь меня не осудит: надо спасать детинец от сволочи, прости, Боже, мои прегрешения. Боле, видно, некому.

Заперев накрепко храм, Феоктист заспешил на воеводский двор. Приказной и ремесленный люд испуганно толокся на Гостином дворе, в переулках; ползли зловещие слухи, что поляки ночью подожгут город.

…Воевода и трое из служилых дворян о чем-то тихо совещались, когда, не предвещая ничего доброго, на пороге туча тучей возник отец Феоктист.

— Шайки польского ставленника под городом, а вы, господа воеводы, все чешетеся? — Феоктист свирепо оглядел напяливших по две-три шубы бояр. — Или, может, забыв о своей вере, хотите прямить к новому вору?

— Так не можно, владыко, вести речь, — сказал воевода, опасаясь встречаться с разгневанным старцем взглядом.

— «Не можно вести речь»! — передразнил его святитель. — Кому вы собрались служить? Вору?

— А если он — истинный царевич? — спросил молодой дворянин, коего не знал старец, но помнил, что он где-то слышал его речи в пользу самозванца.

— Оксти свой дурной лоб! Я вам говорю: этот «Иоаннов сын» — бродячий иудей, подговоренный поляками и бесом Шаховским.

— Надо погодить… — проговорил неуверенно воевода.

— Стыда бойтеся, воеводы!

За три дня, не взяв в рот маковой росинки, отец Феоктист собрал крепкий гарнизон разного, но отважного люда. Священники, служилые люди, снявшие фартуки ремесленники, дети боярские три дня учились в конном и пешем строю. Феоктист, сняв рясу и облачившись в потасканный кожух, на третий день вынес из церкви икону Пречистой Богородицы:

— Благословляю вас, сынки, на ратное дело! Преклонитесь перед Пречистой — и с Богом!

Сводный полк, имевший на флангах дворянскую конницу под начальством тысяцкого, в яростной сшибке в двух верстах от Твери разбил наголову мятежников, — две сотни взяли в плен, остальные рассыпались по окрестным лесам. Тысяцкий, изрядно пораненный пиками, подъехал к постоялому двору на околице Твери, где помещалась «ставка» Феоктиста.

— Владыко, воры разбиты наголову, — доложил тысяцкий, — куда девать пленных? Их двести с лишком человек!

— Бери полсотни ратников и гони к царю Василию: как повелит — так и будет.

Вскоре вся Тверская земля вздохнула свободно от самозванца.

 

XVII

Лучинка чадила, задувавший в дверную щель ветер мотал огонь; начальник тульского отряда пододвинул ближе к глазам грамоту Болотникова:

«Велим боярским холопам побить своих бояр, именья их пожечь. Жен взять себе…»

Прокопий Ляпунов, не дожидаясь, когда чтец закончит, взмахнул рукой:

— Нам с Болотниковым не по дороге! Как ни худо, а придется виниться перед Шуйским.

Сумбулов засопел коротким носом, на низком лбу его выступила испарина — надо было выбирать из двух зол…

— Деваться некуды… Прокопий прав. Наших жен будут сильничать под телегами, а своих грязных баб возводить в боярыни. Такого мы не потерпим!

Истома, не мигая, глядел на дрожавший огонь лучины, соображал и взвешивал, и чем больше он думал, тем все больше закипало в нем тщеславие и самолюбие: «Холоп никогда не станет надо мною, над потомственным дворянином!» В глубокой тишине он сказал:

— Галерная шкура! Ивашку драли кнутом, как вора. За им рати не пойдут.

Прокопий Ляпунов, встряхнувшись, как бы сбрасывая остаток сомнения, поднялся из-за стола, заявив:

— Этой же ночью уходим.

В сумраке беззвездной ночи замер стук копыт их коней… Купырь, выведав, что произошло, кинулся в шатер к Болотникову.

— Подымайся! — Елизар затряс крепко спавшего атамана; тот, лягнувшись клешнеобразной ногой, схватился спросонок за саблю, но, узнав Купыря, сипло спросил:

— Чего стряслося?

— Ляпунов с Сумбуловым утекли. Вставай, атаман!

Поднятые казаки кинулись к лагерю рязанцев и туляков — на том месте лишь дотлевали одни уголья: Ляпунов с Сумбуловым всех увели к Москве. Болотников бросился к Пашкову; холодная занималась заря. Истома в исподнице сидел на постеле и пил с похмелья рассол, прижмуренными глазами повел на потемневшее от злости лицо Болотникова.

— Пошто ж остался? Беги вслед за ими! — Болотников недоверчиво уставился на Пашкова.

— Не бери на глотку, Иван, — осадил его Истома, неторопливо одеваясь. — Я не ниже тебя.

— Вижу. Не можешь смириться, что я — холоп. Все вы — иуды. Но я приду победителем в Москву!

Пашков молчал, утаивая свои мысли; Болотников тяжелыми шагами вышел вон, велев подымать войско. Над полустепью, когда тронулись, залепил снег. Сутки ярилась вьюга, забивая звериные и людские тропы, и в белой мути рекой текла повстанческая рать.

…В Коломенском Болотников продолжал ждать вестей от самозванца, но от того — ни слуху ни духу. Казацкие атаманы едва удерживали от загула войско. 20 ноября 1607 года Болотников получил известие, что смоляне, соединившись с воеводой Колычевым, взяли Волоколамск. Неделей позднее лазутчики донесли: воевода Михайло Скопин-Шуйский подвел полки к Данилову монастырю. Все дни Болотников не слезал с седла, объезжая войско, то тут, то там говорил:

— Повоюем, ребятушки, скоро возьмем Москву.

Своим воеводам Болотников приказал:

— Оседлать Ярославскую и Вологодскую дороги, казакам велю стоять накрепко и держать из последних сил Красное село! Не обманываюсь: супрочь сего села двинет воевода Михайло Скопин-Шуйский. Рать у него велика. Выслать казаков на Рогожскую слободу. Эти две позиции держать, с места не сходить, а когда Шуйский кинет остатние силы — опрокинуть и гнать, елико выйдет возможным, к Китаю. С Богом, братове!

— Вся надежда на саблю, казаки, — добавил Заруцкий.

Кологривов зычно бросил:

— За нею дело не станет. Дал бы Бог удачу!

— У Шуйского много пушек. Как бы он нас не перебил всех, — заметил Кохановский.

— Коли страшно — сиди у бабы под юбкой, — высмеял его Кологривов. — Ты такие речи, пан Кохановский, не гутарь: казаки трусов не чтут!

— С Богом, атаманы! — Болотников птицей метнулся в седло. — На Москву! А когда ее добудете — все ваше, что душе угодно, то и берите!

Воевода Михайло Скопин-Шуйский на вороном коне гарцевал у ворот Данилова монастыря. Безглазое занималось утро 1 декабря; ратники месили грязь со снегом, дрогли на ветру, но подъема духа не теряли, и это радовало молодого воеводу.

— Ходчее, ребята! Подыми знамя. Носов не вешать!

Старые ратники, с доверием оглядывая молодого воеводу, меж собой поговаривали:

— С им не то что под началом Мстиславского. Того всюду бьют. Привык князь к пуховым перинам.

Полки поспешно двигались к Коломенскому. Впереди, на возвышенностях, замаячили конные дозоры болотниковцев. Воевода Скопин, пришпорив коня, пустил его шибкой рысью. На взгорье он придержал коня. По правую сторону чернел лес — оттуда, как вытряхнутые из мешка, выползали конные казацкие сотни; левее проглядывали купола коломенского кремля, впереди лежала деревня Котлы. Основная масса конницы Болотникова устремилась к ней.

Ивашка подъехал к Пашкову.

— Ударишь левее Котлов по смолянам и ржевцам, — приказал Болотников Пашкову. — У тебя сорок тыщ войску — и, видит Бог, Истома, как я на тебя ноне надеюсь!

Пашков заверил его:

— На меня, Иван, можешь положиться как на каменную гору. Нешто не знаешь?

— Иди, Истома, с Богом! — Болотников поймал ускользающий взгляд Пашкова, и какое-то смутное, тревожное предчувствие охватило его.

Пашков, дав плети коню, поскакал на левый фланг.

Серело холодное утро 2 декабря 1607 года. Над деревней Котлы, лежавшей на Тульской дороге меж Даниловым монастырем и Коломенским, ветер пригибал хлопья дыма.

Болотников, сузив глаза, внимательно оглядывал поле, где должна была произойти сеча.

— Полк правой руки — на фланг, пущай заходит от леса, левой — стать в засаде, передовому — ударить по деревне! — приказал Михайло Васильевич; обнажив саблю, он пустил во весь мах коня. Загудели трубы и сурны.

Передовой полк неудержимой лавой двинулся за воеводой; разноголосый крик слился в сплошной гул. Все ближе подступали крыши деревни, хворостяные плетни, за ними — ощерившиеся пиками и дрекольем всадники. Прямо на них гнал своего коня Скопин. Сошлись, завизжали, оскалясь, кони, раненые поляки валились с седел под копыта. Конский сап, выкрики, предсмертные хрипы, лязг царапающих латы копий… Около оврага, где с остервенелостью билась пехота, сделался красным снег. Купырь неотступно стерег атамана; оскалив зубы, крутился в седле, работая и пикой и саблей. Болотников орудовал тяжелым палашом, иного, кто похлипче, разрубал вместе с латами до пупа: жутко опадало под копыта порубленное тело. «Не мне под тобою ходить, под бродягой галерным, слишком жирно будет, — упорно думал Пашков. — С этим татем мы славы России не добудем. Никакого Димитрия, видно, и нет, и выходит…»

…Был уже полдень, на середине неба, как желтый подсолнух, висело негреющее солнце, казаки и холопы дрались отчаянно.

Михайло Скопин стоял на северной околице деревни, удерживая дорогу к лесу, с виска из-под железного колпака сочилась кровь. Видел: казаки теснят передовой полк, норовя поколоть его во рву. Положение становилось отчаянным. К нему подъехал, еле держась в седле, тысяцкий Тушнов.

— Надо отводить полк, воевода, не то ляжет весь.

— Руби казаков! — Скопин ринулся вперед, к низкой хате, сшибся с Семеном Швыдченковым; страшной силы ударом палаша он своротил шлем с половиной черепа.

Оглянувшись, он увидел отряд конных казаков во главе с Истомой Пашковым.

— Пики готовь! — скомандовал было Скопин, но атаман предупредил его:

— Переходим на сторону царя Василия. — Он подъехал к воеводе, опустив книзу саблю. — Истома Пашков. Ни самозванцу, ни Болотникову я боле не служу.

— Становись там, — ткнул рукой в сторону оврага Скопин. — Ежели обманешь, Пашков, — повешу на осине!

— Нам с этим татем в единой рати не быть, а царю Василию я и ранее худого не чинил.

Болотников слез с седла и, шатаясь, подошел к колодезной бадье, долго и судорожно утолял жажду. Сеча шла злая, кровавая. За спиною его слышалась частая, беспорядочная стрельба из самопалов и мушкетов, по огородам вразброд бежали холопы и спешенные казаки. Купырь скользил глазами по проулку — оттуда тучей лезли ратники царского войска.

— Как бы не полонили нас, твоя милость, — пробормотал Купырь, — вишь, прут-то!

Оторвавшись от бадьи, Болотников обернулся к подъехавшему на взмыленном коне атаману Белобородько. Тот был злее сатаны.

— Пашков, подлый изменник, перешел к Шуйскому! — крикнул он, сквернословя.

— Попадется ж он мне! — страшным голосом выговорил Болотников. — Трубите отход. Отводим рать в Коломенское. — Он тяжело кинул тело в седло, дал плети коню — погнал под уклон, куда поспешно уходили остатки казачьих сотен.

…Две ночи и два дня, не передыхая, по указанию Болотникова возводили острог. Забивали дубовые сваи, надолбы, насыпали вал. Болотников сам таскал бревна и долбил ломом, выворачивая мерзлые глыбы, — дело было ему свычное, подбадривал:

— Попотей, попотей, ребятушки! Без острога нам царских воевод не сдюжить. Возводить укрепленья вкруг всей деревни. Не пожалеем сил, да поторопимся. Ох, ребятушки, поторопимся! Михайло Скопин — это не браты Шубника, те дрянь, лодыри, дураки да бабники. Я б ему в ножки-то поклонился, учиться бы к нему пошел. Да нельзя иттить: мы стоим друг супрочь друга.

С другого конца деревни поспешал на белом коне всадник. То был казацкий атаман Юшка Беззубцев в распоротом пикою сапоге и в шапке польского гусара. Атаман был тучен и силен, с лица его, украшенного черно-смоляными густыми усами, не сходило выражение удали. Около Болотникова он осадил коня.

— Куды ставить казаков, Иван?

— Веди в Заборье и строй тын. Поспеши! У тебя, чай, саней хватит для такого дела? Свяжете в три ряда сани да обольете водой — вот те и острог.

Третью ночь после битвы Ивашка не смыкал глаз, не снимал сапог. Сидели в землянке. Стихли наконец пушки, над острогом взошла луна; Болотников, босой, тряс рубаху над разложенным посередине землянки огнем.

— Вошка-то завелась непроста — породиста, — невесело пошутил.

Пораненный атаман Юшка Беззубцев привез тяжелую весть: казаков, державших Заборье, какие остались живыми, взяли в плен, а он, Беззубцев, отбившись, сумел вырваться из кольца.

— Теперь и вовсе худо, — выговорил мрачно Болотников, узнав, сколько уцелело народу в рати. — Десять тыщ. Да ишо сотни две обозных.

И это все, что осталось от шестидесяти тысяч!

Нехорошо, слюдянисто блестели в свете огня зрачки глаз Болотникова.

 

XVIII

Патриарх вошел в палату к Шуйскому. Мария Буйносова-Ростовская, находившаяся тут же в палате, сильно напуганная, посетовала Гермогену:

— Твои грамоты, владыко, посланы впустую.

— Тут дело не женское, — приструнил ее патриарх.

Буйносова-Ростовская дрожащим от страха голосом проговорила:

— Не седне-завтра воры ворвутся в Кремль. Они сильничают боярских и княжеских жен.

— Все погрязли во блуде. Всех предам анафеме! Ни в ком нету благочестия.

— Я-то чем виноватая?

— Мария, выйди, нам с владыкой говорить надо, — сказал мягко Шуйский.

Гермоген орлиным, суровым, чуть скошенным глазом следил за ним.

— Подчинился бабьим прихотям! Искусил, видно, бес тебя, государь. Как можно было решиться на этакую богопротивную мерзость — обрить бороду?! Тебе это дорого станет! В государстве было от древности, по-крепкому, старозаветному, а ты сам, великий князь и царь Московский, оказался во блуде. Греховная тьма одолела!

— Погоди, владыко, теперь не время, — слабо возразил Шуйский, — хотя укор твой справедлив.

— Дела худы, — тяжело вздохнул патриарх, — города откладываются под самозванца. Ржев, Зубцов, Погорелое Городище, Старица поддались ворам. Под ним же — Медынь, Руза, Верея, Серпейск, Звенигород. Моя вторая грамота положение не выправила. Города устрашаются грабежами и убийствами. Многие держатся шатко. Известно, что богоотступники, разбойники, и злые душегубцы, и сквернители приходили ко граду Твери.

— Святой отец, мне не по силам… — выговорил в тишине Шуйский.

— Неси крест зело достойно. Не гневи Господа, — тихо, но строго ответил патриарх. — За что погибло в мятеже смуты семя Годуново?

— За казни, за истребление родов, за Димитрия! И поделом! — поднял глаза на патриарха Шуйский.

— Но коли так, зачем ты повелел из Варсонофьевского монастыря переносить мощи Бориса. А сам, обнажив голову, шел за его гробом!

— Но гробы, святой отец, сраму не имут.

— Сраму имут живущие, то правда, — кивнул Гермоген, — но люди рассудили, что на тебе та же вина, что и на Годунове. Ты заявлял, что будешь править землей не один, но в согласии с боярством и земством. И если бы ты исполнил то, что обещал, не было бы сейчас того, что есть. Не было бы нового вора и новой смуты. Но ты избрал путь Годунова. Ты на другой же день возвел гонения на врагов своих, переступив христианскую заповедь. И Господь удалился от тебя, ты остался один… Я буду стоять за тебя, и да поможет Господь уберечь Россию от подлых вер, от иудейства, от инородцев!

— Я надеюсь на племянника Михайлу! — сказал, крестясь, Шуйский.

— Темно… и скудно… — Гермоген, не договорив, осенив крестом царя, удалился из палаты.

Было и правда зело скудно и темно. Цена за четверть хлеба возвысилась до неслыханной величины — до девяти рублей! Теперь рожь правительство Шуйского продавало за сто денег за четверть, овес — за пятьдесят, ячмень — за восемьдесят. Цены перекрыли цены в лютый голод при Борисе. Все катилось в пропасть, и, как выбраться оттуда, никто не ведал…

Боярская крамола не давала Шуйскому как следует оглядеться… А надо было поправить отношения с германским императором и с датским, с английскими королями. На совет ближних бояр — заключать союз со шведским королем Карлом IX, дабы обезопасить страну от коварного Сигизмунда, — Шуйский говорил:

— Бог даст — обойдется без войны с поляками. Станем нюхаться с Карлусом — войны с Сигизмундом не миновать.

И на Москве говорили: «Царь Василий с умом, кабы не лгал».

Знал Василий — тайные недруги его плетут против него заговоры. Утром, когда он шел к обедне, с Красной площади донесся гул. Шуйский послал узнать: что происходит? Дьяк воротился — чернь действительно кинулась грабить дома знатных бояр и иноземцев, помеченные по его-де царскому указу мелом. Шуйский, багровый, подступил к окружавшим его думным людям.

— Вижу ваш умысел: ежели я вам не угоден — я оставляю престол. Будьте спокойны — противиться не буду. — Шуйский отдал свой царский посох, снял шапку и продолжал: — Ищите себе другого царя! — По рябым, рыхлым щекам его потекли слезы; сейчас он ими оборонялся и чуть было не просчитался. Опять его слуха коснулось:

— Нешто царь? Баба рябая…

Шуйский будто получил удар в грудь и испугался, как бы его выходку не приняли всерьез. Он опять взял посох, надел шапку и властно повел глазами:

— Кормлю вас, дармоеды, пою, а чем платите? Если вы меня признаете царем, то я требую казни виновным!

В этот миг он стоял державным царем, и властность его заставила многих затрепетать.

— Мы, государь, целовали крест повиноваться тебе и не изменим, наказывай виновных как знаешь.

— Гибель крамольникам! — наддали сзади.

— Передайте мой указ, — изрек Шуйский. — Всем разойтись. Схватить зачинщиков!

И тогда в соборе кто-то с восхищением сказал:

— Разве ж не царь!

— Хорош царь: в часец двумя ликами обернулся.

 

XIX

Дела складывались худей худого. Лицо Болотникова окаменело. Битва под Котлами сломала главный хребет его войску — тут он не обманывался. Прислушиваясь к стихающему гулу пушек, Иван спросил атамана Белобородько:

— Какие наши потери?

— Видать — тыщ десять.

— Вместе с убитыми?

— Может, и боле того.

— Яснее ясного, что битву мы проиграли.

Весь в ошметках грязи, с черным, земляного цвета лицом, Болотников яростно выговорил:

— Ну, из острога оне нас не выбьют!

«Пленных воров бить и топить!» — кровавый клич этот, брошенный Шуйским, исполняли старательно. Выискивали, кто где прятался, тянули на площади; пленных, поставив рядами, до смерти забивали палками, иных кололи пиками, «аки свиней закалающе», иных живьем топили, сажали на колья. Текла кровушка… Не было видно неба от туч воронья — сытный им был ныне на Руси прокорм! Река Яуза пухла от трупов, изъеденных рыбами и раками, кругом столицы разносилось зловоние.

«Тех в Новегороде в Волхов потопили, бьючи палицами». Воронье слеталось на тела; в кровавом ореоле висло во мгле солнце.

…На четвертый день раскаленными ядрами воеводам удалось зажечь острог, вскинулся великий пожарище, и Болотников, сильно опасаясь, велел выводить войско на Серпуховскую дорогу. Другие сутки бесилась вьюга, немало людей оставили коченеть в сугробах. В Серпухове до смерти перепуганные людишки взроптали: шутка ли прокормить такую прорву! Хоть бы самим не подохнуть. Попы залезли на колокольни: поближе к Богу — подальше от греха.

Болотников пытался вразумить горожан:

— Хочете благодати Шуйского? Так он вас обдерет до костей со своими боярами! Али не знаете, какие нонче цены на хлеб? Скоро всех переморит гладом — помяните мое слово.

От мира выступил купец, мужик рыже-ржавый, с бороденкой клином, в сапогах, нещадно скрипевших, и затряс круглыми щеками:

— Не токмо твое войско прокормить, но смогем ли сами выжить? У нас хлебушка — кот наплакал. Были ваши на постое… все как метлою вымели. Так что не обессудь… Как бы не подохнуть самим!

Болотников, играя плетью, мрачно глядел в сторону, то ли веря, то ли не веря ему.

Другой купец, приземистый, в бараньем полушубке нараспашку, колюче уставился на предводителя.

— Прокормить таку ораву нам невмочь. Идите себе своей дорогой. Игнат верно баил: не околеть бы самим…

— Больно разговорчив! — Болотников нехорошо оскалился от злости. — Хотите хлебец воеводам Шуйского сберечь? Не пришлось бы вам, купчишки, горько рыдать! А ну я вам, хитрым, не поверю? Тады — на виселицу!

— Мы тебе рекли правду, — сказал безбоязненно староста, носатый и рябой, с малиновой серьгой в левом ухе. — Припасов мы не имаем, воры пообрали, пообчистили.

— Не мои ли воры? — прищурился Болотников.

— Не говорю, што твои, я говорю — што воры, — увернулся староста.

Не тратя времени, Болотников двинулся к Калуге. Во вьюжной мути выли волки. От самозванца по-прежнему не было ни слуху ни духу. Гонец, посланный к нему из Коломенского, не воротился. Ивашка невольно щупал рубцы — был весь ими исполосован, — скалился, блестел темно-шафрановыми зрачками: «Отыграюся ишо, сволочи, Бог-то даст!» В Коломне ему стало известно, что Шаховской с «царевичем Петром» и с большим отрядом запорожцев двигается к Туле. Белобородько кисло морщился и плевался, говоря об этом «царевиче Петре»:

— Паскудный мужик. Дочку князя Бахтеярова три ночи драл так, что та едва жива осталась.

На другой день в болотниковском стане получили хорошее известие: из Тулы на помощь вышел Телятевский; еще через день — вовсе радостное: под Пчельней он разгромил головной отряд Мстиславского, ведшего царские войска.

…Поражение при Пчельне для Мстиславского обернулось большой бедою: пятнадцать тысяч ратников перекинулись к Болотникову.

— Уходим от Калуги. Все против Шуйского. — Мелкое лицо Мстиславского заострилось от страха.

Князь Андрей Голицын, только что приехавший на подмогу к войску, с нескрываемым презрением глядел на слабовольного воеводу: «В соболях, да дурен как пень!»

За Болотниковым гнался, добывая себе славу, сияющий в золоте и парче царский брат Дмитрий Шуйский. Осадив Калугу в последних числах декабря, на военном совете сей воевода сказал:

— Из-под Москвы Ивашка унес ноги. А мы его прихлопнем, как муху. Отселя ног не унесет, потому что сюда пришел я! Известно: не дожив до бела дня, не говори, что увидел свет.

Подошедшая на помощь повстанцам из разных городов рать и остервенелые оставшиеся казаки в ожесточенном бою положили на поле четырнадцать тысяч войска Дмитрия Шуйского. Сам воевода, бросив даже кошель с деньгами, в одном сапоге едва ушел оврагом от погони.

На помощь побитому Дмитрию Шуйскому был спешно отправлен его брат Иван. Этот оказался не лучше Дмитрия, ибо, кроме баб и гульбы, в голове молодого воеводы ничего не сидело. Отправляясь к Калуге, Иван сказал брату-царю:

— Привезу тебе галерную шкуру в клетке либо евонную голову.

Вместе с Иваном Шуйским под Калугу двинулись три полка.

Тогда же на Калугу выступили по указу царя Василия воеводы Михайло Скопин, Мстиславский и Татев.

Перед походом молодой Скопин виделся с Шуйским с глазу на глаз; он сказал ему:

— Ныне бесславная война, государь. Я иду убивать своих же братьев! Тут — не шведы, не литва и не гетманы!

— Не мучайся совестью, Михайло: все содеянное за меня тебе зачтется, — возразил Шуйский. — Иди и добудь мне победу над ворами! Они и есть враги государства.

— Не все там воры. Я иду на негодную войну, — упорно повторил Михайло, — говорю это, государь, пред Богом и тобою. Тут я ни тебе, ни себе славы не найду. Ты не любим народом, прости за правду, — вспомнив услышанное: «хотя бы нам черт, только бы не тот», замолчал воевода.

— И ты не со мною! — сказал с грустью Шуйский. — О Боже, за что?!

— Как же не с тобою? На лжи, государь, благоденствия не построишь. Но я готов к походу. — И воевода направился к порогу.

— Постой! Пошто ж ты сказал про ложь? — остановил его Шуйский.

Михайло Васильевич молчал.

— Где я, племянник, солгал?

— Я иду биться за тебя, — уклонился Скопин.

— Разве я неволю тебя?

— Государь, позволь мне уйти, — тихо попросил Михайло.

— Иди! Боже, ты видишь, как я люблю тебя!

Свежие войска царских воевод дела не поправили: Болотников прочно сидел в Калуге. На военном совете Скопин сказал:

— Завтра поутру всех окрестных мужиков выгоним на рубку дров. Нужно сготовить не менее ста возов. Уложим дрова на сани, а сани подгоним под самый ров. Как только ветер повернет на город — запалим подмет… кострище со стен и со всех башен, а их шестнадцать, живо перекинется на дома. Иначе, воеводы, нам детинца не взять — только людей погубим.

Мстиславский подумал с завистью: «Далеко шагаешь, Михайло, да и мы не глупее тебя».

Как только дозорные донесли Болотникову о подвозке по рвам возов с дровами, он сразу же разгадал замысел, велел позвать трех опытных казаков. Их привел Белобородько.

— Вот что, ребятки! — сказал Иван. — Воеводы хочут запалить детинец. Они подвезли сто возов с дровами — ждут ветру. Стало быть, мы их должны упредить. А посему даю вам сроку: за две ночи вырыть подкоп к середке подмета, заложить поболе пороху.

— Поспеем ли? — сказал Белобородько.

— Надо поспеть, покель ветер дует в нашу пользу.

На третью февральскую ночь тяжкий взрыв взметнул на воздух не только подмет, но и всю войсковую сбрую. Летописец писал:

«От лютости зелейные подняся земля и з дровы, и с людми, и с туры, и со щиты, и со всякими приступными хитростьми. И бысть беда велика, и много войска погибоша, и смеется все войско».

— Ловко! Саданули-то… Всю требуху подняли! — радовался на работу казаков Ивашка. — Ай молодцы, ай сукины дети! Чисто дело!

На рассвете Болотникову донесли, что царские воеводы с остатком войска панически отошли от Калуги. Иван приказал Юшке Беззубцеву и Долгорукому:

— Останетесь оберегать Калугу. Даю я вам, атаманы, всего две сотни, — сумейте, на случай чего, отбиться. Я ж со всей ратью покидаю детинец. Медлить нельзя.

 

XX

Теперь следовало поспешно двигаться к Туле, чтоб соединиться с «царевичем Петром». В ночь вытянулись обозы, двинулись казацкие сотни и ратники-холопы. Туманилась оттепель. Бобыли огладывали сохи, в кухнях с прогнившими крышами дышали горны, мужики хлопали тяжелыми фартуками — ковали коней; нигде не слыхать было ни спевок, ни смеха. К двигавшемуся войску пристало пополненье — холопья в дерюжных портках, в лаптях и чунях, с топорами и дрекольем; иные, кто посмелее, подходили к Болотникову под благословенье: «Идем с тобою, отец. Ничего у нас нетути — одне портки». Тот отвечал: «С Богом, молодцы, с Богом!» Ночами из-под мостов вылезали люди с кистенями, с драными мордами, у костров заводили разговоры:

— Доберемся до Москвы — уж там погуляем! Пощупаем боярынь!

Войско, как квашня, взбухало разношерстным людом. Болотников оглядывал его то ли со страхом, то ли с радостью — сам не ведал, что так поднимет народ.

В тридцати верстах от Тулы, на берегу какой-то речки, он остановил коня; тут располагался скит, где обитали отшельники; сам не зная зачем, Болотников спустился по кривым ступеням в пещеру. Там сидел старик отшельник, седой, сгорбленный. Дрожал огонек свечки… Легкое сияние исходило от лица отшельника, во взоре его сквозила неземная чистота, отверженность от всего мирского; Болотникову сделалось страшно под его взглядом, словно что-то оборвалось в груди.

— Кормись земляным прахом, не ищи блаженства, не тщись корыстью стоять над людями. Тебя ждет мрак впереди, — замогильным голосом сказал старец. — Правду на крови не сыщешь. В тебе зло от сатаны. Зачем мутишь людей? Ведешь с запада бесовство?

— Я веду русских, старче, — слабо возразил Болотников.

— Оглянися — тогда узришь свой след: он помечен кровью. Мирская слава — обман, от обмана ты и погибнешь.

— И ты умрешь, старче.

— Мне смерть не страшна: я — с Богом, а ты — с бесом.

— Я ить тоже крещеный, старик.

— Так узри Его свет и уйди от мирской славы, спасайся!

Болотникову стало страшно. Ничего не вымолвив, он торопливо поднялся наверх.

На развилке дорог Серпуховской и Каширской Болотников остановил армию, чтобы дождаться посланного два дня назад к Москве лазутчика. Было промозгло, ветрено. Весна занялась теплая и дружная, и землица-матушка взбухла, налилась вдоволь соками, уже вымахала трава.

День и ночь войска занимали позиции на реке Восме. Воеводы Шуйского с основной силой грудились на южном берегу. Малая часть войска восставших — рязанцы Прокопия Ляпунова и Федора Булгакова — находилась на левобережье. Полдня удача улыбалась Болотникову. Тысяцкий Кологривов, легко раненный пикою в бедро, подъехал к атаману.

— Казаки перешли через Восму. Тыща семьсот сабель. Теперь они засели в буераке, вышибли оттедова рязанцев.

Болотников крякнул: дело ладилось.

— Слухай рассказанье наряду: дать огню по правому берегу, по коннице. Ишо такой нажим — и мы потопим в Восме самих воевод.

Конный погнал к наряду.

…Тем временем Прокопий Ляпунов и Федор Булгаков ловким маневром сумели вывести из-под удара свои сотни и обошли буерак, оставив казаков в своем тылу. Прокопий стоял в кустах, пропуская сотни к реке, торопя их:

— Живо на тот берег! Держать порох сухим! Дай Ивашке власть — согнет людишек в бараний рог. Галерник не за народную волю бьется, а за свой живот да за ляшско-жидовскую сволоту. Он им продал душу. Теперь-то я вижу, — сказал, едва разжав зубы.

Булгаков подтвердил:

— Похоже на то.

— А посему — галерник нам не друг, не брат. Такая же сатана, как и самозванец. Видно, они повиты одною веревкой. Переходим к Шуйскому.

— Мы ворам — не пособники, — снова кивнул Булгаков.

…Клонилось к худому, к измене — это Болотников почувствовал по бестолковой пальбе наряда. Он рысью двинулся к Восме. По полю бежали его воины, иные побросав пики и ружья, спутавшись, как бегущее стадо.

— Назад! Стоять, так вашу!.. — Иван вынул из ножен саблю. — Головы порублю. Назад!

— Воевода Телятевский перекинулся на сторону Шуйского, — донес в это время посыльный.

— Изменил, собака! — выкрикнул хрипло Иван. — Чуяло мое сердце. Скольких людей увел?

— Весь отряд — четыре тыщи.

Цвикавшие пули стригли ветки кустов. Повстанцы, охваченные паникой, бежали под гору, к ближнему лесу.

— Отходим на реку Воронку. Аничкин, уводи наряд туды. Заслони его своими сотнями, — приказал Иван, тронув коня.

Шуйский убоялся уводить все силы от Москвы, на военном совете сказал:

— К Туле идут Каширский да Рязанский полки. Михайло, ты из Серпухова туда же поведешь свои три полка. Обоим войскам соединиться в Павшино. Оттуда идти спешно на Тулу. Я же с остальными полками ухожу покуда к Москве. Да храни нас Бог!

 

XXI

На третий день сражения Болотников был окончательно побежден и медленно пятился на тылы своей потрепанной рати. Он дрался, не щадя живота, недаром же любил присказку: «Или пан, или пропал». Наступало то, чего он больше всего боялся: людей охватила паника.

Какой-то ратник, весь исколотый, умываясь кровью, дико закричал:

— То смерть наша, братушки! — и кинулся бежать.

Лаврентий Кологривов, Иван Заруцкий, Берсень и человек десять казаков отбивались саблями и прикладами ружей, оберегая Болотникова.

У въезда, около почернелого кабака, Болотникова встретил «царевич Петр» — Илейка.

«Ложный умышленный царевич Петрушка», как многие прозывали его, был холопом Григория Елагина. Жизнь «царевичу Петрушке», верней Илейке, Бог знает кто дал, ибо известно, что он являлся побочным сынком какого-то жителя Мурома Ивана Коровина. Илейка рано осиротел, оставшись прозябать совсем мальцом, но над ним сжалобился нижегородский купец Гроздильников. Взял его с таким условием: «Будешь сидеть в моей лавке, торговать яблоками и горшками, а покрадешь деньги — отдеру плетью и сгоню». Илейка, ленивый от роду, после трехлетнего пребывания у купца подался на Терек к казакам, пристроившись «в работу» — писцом у стрелецкого головы Григория Елагина. И тут высидел лишь зиму; судьба пихнула Илейку еще ниже — «в кормовые казаки для стряпни» на судне; работным казаком Илейка порядочно-таки поболтался и по матушке-Волге, и по Каме, и по Вятке, имел товары у всяких у торговых людей — холсты и кожи, продавал на татарском базаре. Худо-бедно, но прокорм все же был.

Два года ходил Илейка в военных казаках.

…Сидели как-то после рубки хвороста около костра. У казаков чесались руки — нет-нет да и хватались за сабли.

— Погано наше житье! Приспело, паны казаки, хорошо погулять. Хучь горилки добудем, — сказал какой-то казак, похожий на тощего селезня с лиловым острым носом.

— Верно! Надо, братове, пораскинуть умом да поразмыслить, — заметил старый казак с большой люлькой в руках, и все притихли, потому что этот человек ничего не говорил даром.

— Говори, Опанас!

— У покойного, светлой ему, бедняге, памяти, царя Феодора Иваныча был сын Петро…

— Мальчонка, был слух, тады, ишо в зыбке, помер.

— Мы коло той зыбки, братове казаки, не стояли, — продолжал Опанас, раскуривший наконец черную, как головешку, с длинным чубуком люльку. — То баили годуновские выродки. Стало быть, у нас могет быть свой толк… Мы, братове, промыслим Петра-царевича. — Старый казак Опанас повернулся вдруг к незаметно сидевшему на валежнике Илейке, смерив его прищуренным глазом с головы до пят. — Глядите, казаки: вот царевич Петр! Али, скажете, не схож?

— Морда корява, — засмеялся кто-то.

Но старый казак не обратил на это замечание никакого внимания; он смотрел на все с высоты своих лет и предприимчивого нрава.

Илейка порядочно-таки струхнул — у него даже затряслись острые коленки.

— Вы чего это, казаки? — спросил он, заикаясь.

— С этого дня, — сказал старый казак Опанас, — мы тебя нарекаем царевичем Петром, государя Феодора сыном. Как ты спасся-то, твоя забота: придумаешь. А нету ума — придумаем мы.

— Э, казаки! На плаху хочете сплавить! — уперся Илейка. — Так видит Бог — я на нее не хочу. Мне жизнь не наскучила. Я, будя вам известно, мало ишо пощупал баб. Ишь, чево выдумали: царевич Петр! Покорное благодаренье, господа старшины и казаки: мне охота жить, а уж хороша иль плоха плаха, то вы на такое счастье сыщите ково другова. Я тутоки умываю руки. Хорошо съежать с горы, да чижало грабтися на нее. Нет, энто вы, ваше панство, бросьте.

— Будешь с умом — так минуешь плаху, — выговорил старый казак. — Да здравствует, братове, царевич Петр! — гаркнул он во все горло. — Слава нашему государю!

«Вона куды повернулось… А чем я не царевич? Страху-то… Четвертуют… а мне пожить охота…» Но страшное семя тщеславия уже захватило его, великое счастье обуяло душу.

— Не знаю… братове… признаться, я сам думал, что казакам надо иметь свово царя… Хотя бы какого завалящего. Да не знаю, смогу ль? — забормотал Илейка, уставясь на старого казака.

— Поклянись, царевич Петр, что не бросишь на произвол судьбы казаков! — потребовал Опанас. — А бросишь — мы тебя определим на вечное блаженство, на гнилую осину. С казаками шутки плохи!

— Клянуся!

— Надо, братове, идти на море — славно почистим турецких мурз, благо что там судов с шелками да с драгоценностями видимо-невидимо, — заявил казак таких размеров, что его было не обхватить вдвоем. — Господь, я так думаю, панство-добродию, нам простит и не воздаст.

«Стали де казаки думать всем войском, чтобы итти на Кур-реку, на море, громить Турских людей на судах, а буде де и там добыча не будет, и им де было казаком Кизыльбашскому шах Абабасу служить».

— Нам на Каспий нет ходу, — предостерег уравновешенный казак, молча куривший трубку. — И коли выйдет на пиратстве заваруха, не след служить персидскому шаху, бо энто такая шлюха, что нам с им детей никак не крестить!

— Он гутарит верно, — поддержал его товарищ. — Нам надобно служить нашему государю, а не боярам, бо бояре — сволота жирная, наши исконные враги! Не знаю тольки, которому служить: либо Димитрию, либо энтому? — Казак царапнул глазом Илейку.

— Жечь и бить бояр — то должно быть для нашего казачества законом! — ввернул Илейка.

Молодой казак Митька, «астрахансково стрельца сын», губастый и длинноухий, подтвердил:

— Пущай гниды-бояре спытают, востры ли наши сабли!

Илейка вскоре обменялся грамотами с «царевичем Димитрием». «Царевич Димитрий» писал «царевичу Петру»:

«Если ты де сын Федора Иоанновича, то пожаловал бы в Москву, для продовольствия в дороге дано будет приказание: если же ты обманщик — то удались из пределов Русского государства».

Так заквасили еще одного царишку, бо казаки говорили: мы того, путивльского, не знаем, а этого знаем. Съехавшись с Шаховским и переговорив с ним, «царевич Петр» направился к князю Бахтеярову. Князь, сдвинув гневные брови, с презрительной насмешкой глядел на новоиспеченного «царевича».

— Ты пошто, княже, не даешь горилки моим запорожским казакам? Корму ихним коням тоже не дал ни меры. Ты со мною, Бахтеяров, не шути! — Илейка сапнул ноздрями, косясь в растворенную дверь на юную дочь Бахтеярова.

— Ты такой же вор, как и расстрига! — громыхнул Бахтеяров.

— Але ты не знаешь, что я учинил над воеводами Шуйского? — Глаза у Илейки побелели от злобы; Бахтеяров не успел раскрыть рта, рухнул замертво на пол, ухватясь за разрубленную Илейкиной саблей голову, лже-Петр кинулся к деве, та бросилась прочь — но поздно… Кончив дело, Илейка пригрозил:

— Вякнешь иде — голову отрублю. Прикуси, дура, язык!..

Вместе с Шаховским он заспешил к Туле.

…Болотников, не слезая с коня, ждал, когда «царевич Петр» первым поклонится ему. А тот, задирая короткие ноги и выпятив по-петушиному грудь, подошел к спешившемуся Болотникову.

— Давно тут? — спросил с неприязнью Болотников.

— Другой день. От Тулы, Иван, нам бечь не с руки. И Запорожье, и вся Украйна нам подсобят. А вор тебя обманул, ты зря на него понадеялся.

— Я дал клятву не вору, а Димитрию, — ответил резко Болотников, — и я въеду победителем в Москву! Где Шаховской?

— Вона, — указал Илейка на скачущего через мост всадника.

Шаховской, в латах и шлеме, осадил резко коня и, разминая тучное тело, слез с седла.

— Пойдем в корчму. Не худо бы перекусить, — сказал Болотников, — и промочить горло.

Там в углу сидели какие-то подмостовники, целая шайка, пили и жрали. Болотников, оглядев их, проговорил:

— Вот ишо нам пополненье.

— Мы, конешно, послужим — был бы пожив, — сказал один из них, с вытекшим глазом.

— Вам, сволочам, тольки пожив! — приструнил его Иван.

Чернявый, нерусского вида корчмарь, позеленевший от страха, принес жиденькую еду — тощую вяленую рыбу.

— А боле, ваше ясновельможное панство, ничего нету. Вот хоть лопнуть, если вру. Все съело войско — много тут проходило. Вот хоть лопнуть: ни на столецко нету! Только Бог свидетель и знает, что я и сам голоден как собака.

Шаховской ухватил его за рубаху.

— Проклятый жид! Повешу на заборе кверху ногами, ежели немедля не дашь вина и жареных колбас. Еще мало вам, псам, удалось пограбить Русь!

Угроза подействовала: корчмарь без промедления выставил и вино, и жареные колбасы, и севрюгу, — он все прикладывал руку к сердцу в знак того, что рад услужить, но Илейка пнул его под зад сапогом — корчмарь полетел в угол.

Болотников, опрокинув чарку, нюхая корку, с озабоченностью спросил Шаховского:

— Где Димитрий?

— Сам черт и тот не знает! — выругался Шаховской, налегая на колбасы. — Сколь я ни звал его ехать в Путивль — не подал даже знака. Одна надежда на… — Он посмотрел на Илейку, тот поднял плечи и выпятил грудь. — У него хоть есть охота царствовать. А у того, видно, нету.

Болотников поднялся:

— Пошлем в Польшу разведать: где он теперь? Об Тулу Шубник должон расколоть лоб. А ежели не осилим его — то нам конец, всех перебьют да перетопят, он нас не пощадит — пятиться, господа атаманы, некуды!

…Купырь считал себя великим грешником, хотя и повторял: «Под мостами, братушки, сидел, а ни в чьей крови не повинен». И то была правда. Тут же, в стане Болотникова, маяться и просить у Бога прощения за пущенную кровь никто не думал. Вчерашний разговор с самим Ивашкой, когда тот посмеялся над ним: «Нашел об чем, малый, горевать!» — заставил Елизара крепко задуматься. «Ах вы, сволочи, ишо называют себя спасителями народа!»

Купырь позвал к себе в чулан, где стоял берестяной короб с пожитками, своих — Гуню, Ипата и Зяблика.

— Вот что, ребяты, — сказал Елизар, люто сверкнув своим одиноким глазом, — нам с энтими головорезами не кумиться. Надо бежать этой ночью. Не то очутимся удавленными на оглоблях.

Зяблик согласно кивнул, вспомнив вчерашнее побоище.

— Кабы тольки вчера! — продолжал Купырь. — А что делает атаман с бабами, с боярскими женками и дочками! — И стукнул кулаком по столу.

— И мы, чай, не святые, но тут стая волчья, — подтвердил Гуня. — А куды подадимся? Под мосты?

— Простору много… Людишек с толстой мошной немало: деньги сами лезут в руки. Грешно, братове, их не брать. Честный вор — лучше кровопивцев. Мы люди вольные… Господь, я так думаю, нас простит.

— Должон, — кивнул, подумавши, Гуня.

В полночь они тихо покинули крепость…

 

XXII

«Господи, Господи, заступник и Вседержитель, заступи, сохрани и помоги духом нищим, впадшим в низость и всякие подлые лиха! Пречистая, Пресвятая, Непорочная Дева Мария, Божия Матерь, спаси овец своих — отныне и вовеки!» Протопоп Благовещенского кремлевского собора отец Терентий тяжко вздохнул и поднялся с колен.

Он припал к образу Богородицы, ощутив в себе живой трепет и что-то чистое, испытанное только в малолетстве. Терентию почудилось, что близко стоял, светлея крылами, ангел-хранитель, как бы вдохнувший в него животворящую силу… Над образом Владимирской Богоматери сиял золотой ореол… Терентий протер кулаком глаза, думая, что это наваждение, однако сияние не исчезло. Тогда его душу охватил страх. «Сейчас ударит молния — я провинился пред Господом!» Но молния не ударила, а в душу его сошла тихая благодать. Такого счастья протопоп Терентий никогда не испытывал, ему показалось, что он весь переродился, и все-все, что происходило в мире, вдруг стало понятно ему. Счастливые слезы хлынули из глаз; поцеловав образ, он испытал приток новой благодати. Золотой ореол, будто шелк под ветром, все трепетал над образом Чудотворной Богородицы. От этого трепета исходило тихое сияние, наполняющее весь собор… В состоянии душевного лада и любви ко всему живому Терентий вышел из собора. Юродивый Егорий, сидевший на паперти, сказал, что сейчас ему, Терентию, откроются видения. Слезы ручьями текли по впалым, серым щекам божьего человека. И едва Терентий сделал десять шагов, перед ним в воздухе повисла икона Чудотворной Богоматери Одигитрии Смоленской. Протопоп, сотворив знамение, стал на колени. И тогда он услышал надмирный глас Богородицы:

— Скажи людям, чтобы они опомнились, и если не будут исполнять закон Господа, не будут молиться, блюсти посты, а будут лихоимствовать и лить кровь, то их ждет погибель. Пробуждается тот, кто услышан Господом, и он будет спасен.

Отец Терентий, словно провалившись в какую-то темную пропасть, вдруг увидел тянувшиеся вверх фигуры людей. Живые они были или почившие, он не знал, но чувствовал, что эти несчастные страдальцы уже были за чертой, в страшной пустоте и мраке. Он очнулся, отер лицо, но чудо!.. Отец Терентий ясно различил в просвете между колокольнями в золотом сполохе трепещущее сердце Богородицы, с любовью направленный на него взор…

— Скажи мне, Пречистая, какими грехами страдают ныне люди? — спросил Терентий.

— Ложью, блудом, осквернением святыни, предательством. Уснете и вовек не встанете. Но не сразу. Еще будут болезни, мор, глад. Потом наступит три века Славы Богородицы. Россия, как провозвестница, своими лучами в тех веках осветит всю землю. О спасении сей земли я прошу Господа моего Христа, и он сказал мне: «Многажды хотел помиловати, о мати моя, твоих ради молитв, но раздражают утробу мою всещедрую своими окаянными студными делы, и сего ради, мати моя, изыди от места сего, и вси святии с тобою; аз же предам их кровоедцам и немилостивым разбойникам, да накажутся малодушнии и приидут в чувство, и тогда пощажу их». Но я снова просила Господа моего о всепрощении, надеясь на его великую любовь к людям, и он сказал мне: «Тебе ради, мати моя, пощажу их, аще покаются, то не имам милости сотворити над ними». Говори, чтобы спасались в покаянии. Другого пути у людей нет. Я возвещаю о грядущем восшествии нового Господнего храма, очищенного от подлой людской скверны.

Видение исчезло, и теперь Терентий слышал одно горькое, скорбящее, несущееся над миром рыдание Богородицы…

…Шуйского, услышавшего от Терентия о его видении, охватил страх.

— Ты это видел воочию? — спросил Василий Иванович, стараясь не выдать волнения.

— Да, тебе надо покаяться, причаститься. Я готов, государь, тебя исповедать.

— Какой на мне грех? Что я должен замаливать?

— Тебе больше моего ведомо. Бога не обманешь.

— Ты, протопоп, недоговариваешь…

— Я никого не боюсь, кроме вины пред Господом. И потому я реку: несть истины во царях же, и патриархах, и во всем церковном чину, и во всем народе моем. Объяви шестидневный пост. Все мы вызвали гнев Божий, и явился кровоядец и немилостивый разбойник Ивашка Болотников, как кара Господня за наши тяжкие грехи.

Глаза Шуйского, всегда тусклые, распахнулись, из глубин возник гнев: «Как этот поп смеет ругать царей?!» Но ухватистым умом Василий Иванович сообразил, что видения протопопа — Божие послание ему в помощь, и потому шестидневный пост может очистить и призвать к битве с кровоядцем Ивашкой. Рябины Шуйского запунцовели, — он даже не счел нужным выговорить Терентию за вольные слова.

Гермоген, вызванный к царю, подтвердил:

— Господь велит очиститься! Земля, государь, погрязла в сатанинстве.

Чуть ли не седмицу звонили колокола, Москва окуталась синим ладанным дымом, люди поспешали в церкви, истово молились, просили Господа не погубить святую веру и не дать погибнуть в пучине разбоя и смут. И во все дни Терентий неотступно следовал за царем. Шуйский, дочитав молитву, поднял голову. Глаза старца сверкали, не суля Шуйскому ничего доброго.

— Молишься о прощении грехов, а сам же своей лживостью их чинишь! Воры оседлали дорогу меж Москвой и Новоградом, а ты разослал грамоты по городам о победах над Болотниковым, а воров евонных ты не побил — и про то люди ведают, и оттого веры тебе нету, и Бог откачнулся от тебя!

Протопоп удалился, а Шуйский, поджав гневно губы, движимый злобою, резко поднялся с царского места и при расступившейся челяди покинул собор. А немного погодя, как кончилась служба, двое стрельцов, подхватив под руки Терентия, вывели его из собора, впихнули в драную кибитку, и та, дергаясь по булыжнику, покатила прочь из Кремля.

…Гермоген, суровый и воинственный, стоял перед царем.

— Сие твое действие — богопротивное, и ты сам роешь себе могилу. Вороти отца Терентия!

— Ни в коем разе.

— Мне только остается скорбеть о тебе, государь. — И, стуча посохом, патриарх покинул царские покои.

 

XXIII

Минуло лето, и стояла зима, коротко земное счастье людей, все уходит в вечность невозвратно…

14 февраля забитая снегом каптана въехала в ворота Троице-Сергиева монастыря. Угасал короткий зимний день. Слегка пуржило. Звонили к вечерне. Сазаньи глаза Иова общупывали толпившихся на церковной паперти людишек: «Был бы я тут — так бы не сумятились. Стадо беспризорно!» Для бывшего патриарха Иова была приготовлена теплая светелка, — тихо мерцали лампадки, хорошо пахли вымытые с полынком полы и лавки.

Иов, изрядно перемерзши за дорогу, подсел к печи с тарелью на коленях. «Позвали… стало быть, не могут обойтись без меня!» Преданный ему архиерей Евласий, тощий и длинный, как оглобля, рассказывал:

— Вор, другой самозванец, собирает рать. Ему отдался в услужение холоп князя Телятевского Ивашка Болотников. Вся Северская Украина зело мятежная. Из казаков прет дурная сила. С ними нету никакого сладу.

— Подлое дело бояр! — вымолвил Иов, отдавая ему пустую тарель.

На двор скоро вкатила огромная голубая каптана, плотно окруженная рындами, из нее тяжело вылезли царь Василий Шуйский и сурово насупленный патриарх Гермоген — они вошли в горницу.

Шуйский склонил голову пред патриархом Иовом; у того от разлитого самодовольства сделались оловянными глаза.

— Сбирайте, ваши святества, собор. Зачитайте грамоты. Надо спасать Русь от посланного католиками сатаны-еретика. Сразу ж посля собора благословите государево дело.

16 февраля оповестили всех жителей столицы: чтобы все торговые и посадские люди, мастеровые и служивые явились 20 февраля в Кремль в Успенский собор. Не удивился многомудрый патриарх Гермоген, когда после молебна явно подученный торговый человек слезно возопил, обратясь к Иову:

— О владыко! Прости нас, заблудших овец, принявших на государство Московское вора Отрепьева…

— Слышу, слышу ваш глас, и душа моя, чада мои, развергается — но на то была воля Божия! — отозвался Иов.

Василий Анохин, с трудом влезший в церковь, с ужасом видел восторг толпы, простившей великий грех и бывшему патриарху Иову, и царю Шуйскому, так и не сказавшим правды о гибели царевича Димитрия.

Царь Василий поддался всеобщему ликованию и в горячем порыве вместе со всеми опустился на колени.

— Прости нас, Господи, чад своих неразумных! — шептал он, забыв обо всем.

Архидиакон Успенского собора громоподобным, зычным голосом протрубил:

— Во всем виноваты, святой отец! Прости нас по щедрости свого сердца, дай благословение, да примем в душах своих радость великую!

Опять склонились к ногам Иова, — тот только отирал мокрое от слез бронзовое сморщенное лицо, бормотал в умилении:

— Даю вам, чады милые, благословение.

После окончания торжественного молебна Василий Анохин в смятенных чувствах вышел на кремлевский двор, не зная, то ли очистился вместе со всеми, то ли взял на душу новый грех, умилившись ложным счастьем чествования старца.

Ночью на Соборной площади стояли сторожа.

— …Макар, а Макар?! — сказал один из сторожей Архангельского собора, закутавшись с головы до пят в бараний тулуп.

— Чего тебе? — ответил его товарищ весьма широкий в плечах, одетый поплоше и оттого порядочно озябший.

В просветах колоколен сыпал снег, и на площади, как и во всем Кремле, было глухо и стыло.

— Ай не чуешь, чо деетца в Успенском? Послухай-ка!

Макар высвободил уши из-под надвинутой облезлой кучмы.

Теперь он явственно услыхал высокие, надрывные голоса и какой-то русалочий хохот, но все покрывало долгое рыдание…

— С нами крестная сила! — осенил себя знамением Макар, от изумления выкатив глаза.

В это время собор озарился будто светом молнии, и до них долетел голос, как бы читавший заупокойную молитву.

— Спаси и помилуй! — выговорил сторож в бараньем тулупе, крестя грудь. — Али позвать архидиакона?

— Не след. То дело Божие… — ответил Макар не сразу.

— Стало быть, знамение?

— Не иначе как к большой крови.

…Иов порастратил остаток сил на то рвение, какое он проявил на общей молитве в Успенском, так что, когда его под руки впихнули в ту же соболиную каптану и она покатила обратно, старец был едва жив. И, к изумлению монаха-слуги, он все просил еды посмачнее, Слуга так и сидел с раскрытой кожаной торбой, вынимая оттуда пироги с луком, с рыбой, жаренные в сметане потроха, холодную уху стерляжью. Но меркли, меркли маленькие глаза Иова, тряслась паралично голова, медное лицо будто присыпали пеплом, и на середине пути до Старицы бывший духовный пастырь стал умолять монаха отогнать от него злых духов:

— Бери посох… палку. Вон, богопротивные! Бей их, жги!..

Слуга, порядком намаявшись, взмолился:

— Соснул бы, твое священство!

— Что, аспиды, не обошлися без меня? — На тонких губах старца играла ухмылка. — Был бы я на патриаршем престоле — не плакали б вы ныне. Тады аспида Ивашку Господь бы не попустил.

Иов задремал, но версты через две, когда гуще понесла и завыла метель, он вскинулся с ужасом в глазах, стал дергаться, отмахиваться, бредить.

Показались тыны и маковки церквей Старицы. Когда запотелые кони въехали в монастырские дубовые ворота, Иов стал обирать себя руками и, всхлипнув, тихо покинул мир…

 

XXIV

Десять бояр самовольно, без почтительных поклонов вошли в государевы покои, придвинулись к царю. Шуйский, взмокший от прошибшей испарины, гневно глядел на них. Веселый солнечный луч, скользнувший по лицам бояр, не смягчил разлада, царящего в палате. У Шуйского находился в то время князь Мстиславский. Наступая на полы горностаевой шубы, Шуйский с царским посохом в руках стал перед боярами.

— Чего явилися? Я не звал вас!

Шуйский остановился перед князем Засекиным, тот дерзко, задрав куцую бороду, глядел не мигаючи на царя.

— Я тебе, Василий Иваныч, измены не делал, но ты не обольщайся. Покуда не поздно, сойди с трона.

— А не вы ли, продажные, на него посадили меня? — Голос Шуйского сошел на хрип.

Вперед выступил рязанец Захар Ляпунов, крепкий и круглый, собранный по-походному, при сабле и двух пистолях за поясом в кожаных чехлах.

— Ты, княже, не забывай. Без нас тебе погибель.

Дмитрий, брат царя, выхватил из ножен взвизгнувшую, сверкнувшую голубым огнем саблю.

— Я тебе, Ляпунов, за такие речи срублю голову! Волю взяли, холопы!

— Ты, Дмитрий, не выпячивайся, — сказал Мстиславский, потряхивая белесым хохлом, — тут есть, чай, сановитее тебя!

— Я пощадил твоего брата-изменника, — бросил мрачно Шуйский Захару Ляпунову. — Ему, служившему вору Ивашке, полагалась плаха!

— Тут, княже, не о моем брате речь, — огрызнулся Захар.

— Пред тобою не князь, а государь-царь всея Руси! — накинулся на него Дмитрий Шуйский.

— Ежели ты, Ляпунов, так хочешь власти, то надевай шапку Мономаха. Бери! Что, страшно? — закричал Шуйский, топая ногами и брызгая слюной.

— Не царь ты — баба, обабился около девки! — выплеснул Шуйскому в лицо князь Тюфякин. — Нешто ты державный царь?!

В палату спешно, насупив клокастые брови, стуча посохом, вошел разгневанный патриарх Гермоген.

— С амвона приговорю как отступников и хулителей! Вон из палаты, злыдни нечестивые! — Гермоген замахнулся на них посохом. — Нашли время, када щеты сводить. Сбирайте рать, пока не напустил я на вас гнев Божий!

— Тронешь кого из нас — пеняй, государь, на себя! — пригрозил, выходя последним, Захар Ляпунов.

Князь Федор Мстиславский, не проронив ни слова, удалился следом за ними. Шуйский хотел крикнуть ему в спину что-то злое, но так и не решился — стоял и гневный и бессильный. Тяжелый вздох патриарха, с жалостью глядевшего на Шуйского, усугубил напряжение.

— Молись Господу, — только и выговорил Гермоген.

Шуйский будто на деревянных ногах поплелся в дворцовые покои, там его встретила еще не венчанная Мария Буйносова-Ростовская. Так соблазнительно близко был молодой пышногрудый стан ее!.. У Шуйского аж закружилась голова.

— Послезавтра — государев поход. Войско, слава Богу, я, кажись, собрал. А после похода — свадьба!

— Я — государыня! Сбыточно ли это?! — Дева Буйносова-Ростовская вся обмерла от радостного волнения. — Боярам, Василий Иваныч, не верь — они тебя предадут.

Шуйский насторожился, вгляделся в синий омут ее глаз, подумал: не враг ли она, столь желанная? Но глаза девы излучали лишь тоску по любви, — Шуйский знал, что не к нему, но не желал упускать случая потешиться.

— Я — царь. Как же они, сукины сыны, могут меня предать? Не побоятся разве Господа?

— Не побоятся.

— А ты почем ведаешь?

— Я, государь мой, ничего не ведаю, а по ихним глазам вижу, что предадут. Мстиславский — хитрый литвин, ему первому и не верь. Не верь Голицыну, Ивану Романову. — Она засмеялась и, шелестя пышными юбками с кружевами и вышитым цветами летником, отмахнула низкий поклон, касаясь пола белой, пухлой, в лучистых камнях ручкой. А сердце Василия Ивановича таяло, таяло от желания новой, несбыточной жизни… По щеке поползла счастливая слезища.

 

XXV

Войско, слава Богу, с потугами наскребли, — худо-бедно, а под знаменами воевод Шуйского оказалось сто пятьдесят тысяч пеших, конных и наряда. «Даточные» люди шли со всего мира на воров, засевших в Туле, поднялись и монастыри. Гермоген, не щадя сил, объезжал ближние обители, подымал дух братии:

— За другим самозванцем, чады мои милые, идут те же враги России, как и за окаянным расстригой, — ляхи и жиды с иезуитами и католиками. Ивашка с ворами ими подставлен.

В грамотах, разосланных по городам, Шуйский требовал во имя защиты земли от идущей пагубы вести к Москве рати служилых и «даточных» людей.

Монахи и священники, даже вовсе старые, отслужив но последнему молебну, надевали вместо ряс что покрепче: иные — сермяги, иные — прибереженные кольчуги и наручи, говорили:

— Ну, сынки, послужим матери-Руси!

Войска грудились под Москвою — в Серпухове и Кашире.

Князь Андрей Голицын с рязанскими воеводами Булгаковым, Сумбуловым и Прокопием Ляпуновым изготовили к делу Каширский полк с приданным ему малым нарядом. Главная сила войска, стоявшего в Серпухове, была разбита на три громадной величины рати, по нескольку полков в каждой. Большой полк был под началом воевод Михаилы Скопина-Шуйского и Ивана Романова, Передовой вели князья Иван Голицын и Петр Ромодановский, Сторожевой полк — боярин Василий Морозов и Яков Зюзин. Князь Петр Урусов вел татар, Иван Шуйский и князь-воевода Туренин начальствовали над «дворовым» полком.

21 мая 1607 года, дождавшись тепла и сухой погоды, Шуйский поспешно двинулся к Туле со всеми обозами, с пехотными и конными полками, воодушевив их произнесенным обетом: возвратиться в Москву победителем или умереть.

Священники обходили с иконами полки, благословляя ратный подвиг и предавая анафеме Болотникова и других злодеев.

В царском войске начала появляться решимость, в полках говорили:

— Надо побить воров. Сильничают, сволочи, спасу нету!

По рати ходили столбцы, где рукою Болотникова, криво, несуразными буквами писалось:

«Идем все и примем Москву и потребим живущих в ней и обладаем его, и разделим долю вельмож сильных, и благородные жены их и дщери примем в жены себе».

Поговаривали:

— Ну, боярыни не для энтого ворья! То, видно, ребяты, сущая сволота, подмостовники. Хучь и за царишку нам класть жизни не ахти как с руки, но ворье-то еще хуже.

Стояла теплая, сухая погода, в полдни голубели миражи; пыль, поднятая табором, подымалась тучей к небу. Царское войско нависло над крепостными стенами. В первый же день осады Болотников выслал на стены потешников — и те орали на царя Шуйского такую похабщину, что их погнали оттуда пушечными ядрами. На третий день получили патриаршую грамоту: велено было служить повсюду, в церквах и на походе благодарственные молебны по случаю победы над мятежниками на реке Восе и Вороньей.

Ставку Шуйский разбил в селе Ивана Матюханова, сына Вельяминова, — десятка три черных изб разбегалось по косогору. На возвышении блестела маковками небольшая нарядная деревянная церквушка. Внизу, на речном перекате, стояла мельница, ограбленная, как и церковь, мятежниками. Внутри церкви они устроили конюшню, а на кострищах жгли иконы. Настоятеля, предавшего их анафеме, повесили вниз головою в притворе. Болотников, поглядев на него, мертвого, с остекленевшими глазами, заметил:

— Другим будет неповадно. Всех вешать, кто супрочь нас! Веревок у нас, чай, вволю.

— Веревок достанет, — подтвердил Беззубцев.

— Будешь, сатана, пред Богом ответ держать! — Старец-дьячок, появившийся около церкви, седой, сгорбленный, завопил: — Изыди, изыди!

— Энтого — туда ж, за ноги, — распорядился Иван.

…Царский шатер раскинули под старым дубом. Шатры бояр, один другого наряднее, грудились поблизости. Все это не нравилось воеводе Михайле Скопину, и он прямо заявил о том царю:

— Двору тут, государь, не место!

Оставив в Москве распоряжаться брата Дмитрия Ивановича, Шуйский привез под Тулу двор не без умысла: надо было заткнуть глотки сомневающимся, злобствующим, ненавидящим его боярам — я-де не одинок, со мною вся державная сила.

— То мое дело, — ответил племяннику Шуйский.

Наутро повторили приступ — кинули все полки, рати и даже охранных стрельцов. Бились до вечерней зари; город затянуло смрадом и дымом. Лезли остервенело на лестницы, — на осаждавших летели тучей камни, лили смолу, пускали раскаленные бочки; все гуще и гуще устилали мертвецами землю пред стенами. В сумерках затрубили отбой. Воеводы, черные от гари, отводили поределые полки от стен.

— Что ж будем делать, господа воеводы? Может, сдадимся на милость вора?! — Шуйский поднялся. — Стыдно, господа воеводы! Вы не мне служите — России. Воры разорят ваши дома, — и повелительно приказал: — Поставить по обеим сторонам Упы наряд. Большой — за турами возле Кропивинских ворот, у Каширской дороги — меньший, — оттуда мы воров в аккурат достанем.

Воеводы московские обложили Тулу со всех сторон, желая одолеть ее голодом.

— Сын боярский именем Сумин Кровков из Мурома подал в разряд дьякам челобитную, как можно покончить с крепостью, — сообщил Шуйскому вошедший начальник походной канцелярии.

— Зови его сюда.

Иван Кровков, рослый, с подраненной при последнем штурме рукой, лет тридцати, довольно бойко подошел к царю.

— Самое верное дело, государь, запрудить Упу. Мы их потопим. Отруби, государь, мне голову — коли они не выползут из детинца. Вода будет и в остроге, и в городе, дворы потопит, а людям будет нужда великая.

— Ты нам, умный, притчу не плети. Это какой такой водой ты хочешь потопить город?

— То смех даже курам, — подтвердил Зюзин.

Однако Василий Голицын без тени улыбки заметил:

— Он говорит правду.

— А головы не жалко? — Царь уставился на Кровкова. — Можешь лишиться.

— За Русь святую не жалко, — ответил тот, не дрогнув.

— Хорошо. Каждому ратнику и конному принести по мешку с землею. Мешки же немедля скупать у мужиков. Чтоб за короткое время реку перекрыли!

Плотину через два месяца насыпали в полторы версты длиною.

— Теперь, государь, воры никуда не денутся, — сказал Кровков Шуйскому, — вода подымется еще выше: дело-то идет к осени, подмогут дожди.

В детинце молчали церковные колокола, священники, приглядевшись к воровскому болотниковскому воинству, не стали подымать посады. За кого им было просить Бога?

Над городом ползли низкие тучи, злобствовали молнии, тяжкие удары сотрясали и без того сумятящуюся землю.

 

XXVI

Князь Петр Урусов из царского шатра воротился в свой татарский табор в состоянии гнева и высокомерного раздражения. Мурзы чинно, скрестив ноги, сидели в шатре, дожидаясь его. Татары тихими отрывистыми голосами переговаривались, кляня почем зря Шуйского. Они говорили о том же, о чем думал Урусов, — в том он не ошибся. При его появлении мурзы умолкли и закивали головами в чалмах. Старый мурза, наиболее чтимый всеми и самим Урусовым, прикладывая руку к сердцу, подвинулся ближе к остановившемуся князю.

— Плохо дело, досточтимый князь, — сказал старый мурза, кивая, как кукла, головою.

— Сам знаю, что плохо. Куда ты клонишь?

— Мы, князь, говорили, что наша дорога сторонняя…

Урусов оглядел холодными черными, как деготь, глазами шатер; мурзы почтительно встали пред князем.

— Мы возвращаемся в Крым. Все золото и всякую утварь, как стемнеет, грузите в повозки. А в Крыму — пускай нас достанут! — Он злобно оскалился. — Да поможет нам Аллах!

Выпроводив начальников, Урусов прошел за ковровую перегородку во вторую половину шатра, где ждала его испуганная жена. Она вслушивалась в говор и по отдельным словам поняла, что муж о чем-то сговаривается с мурзами. Что точно замыслил Урусов — про то княгиня не знала. Разведясь с Александром Ивановичем Шуйским, княгиня лишь теперь начала осознавать, какой неверный шаг сделала, выйдя за татарина. Та вольная жизнь, какой жила с Александром, ушла, как сон, — она оказалась затворницей. Княгиня также знала, что Урусов имел наложницу по своему татарскому подлому обычаю, хотя он тщательно скрывал это, дабы не впасть в немилость царя Василия. Княгиня по указанию мужа находилась под пристальным доглядом шпионов, следящих за каждым ее шагом, что особенно угнетало молодую женщину. Она была окружена татарами. Все милые русские обычаи, какие любила княгиня, Урусов запретил, введя в обиход свои, татарские. Она не имела права на людях показывать свое лицо, между ними не раз случались стычки, кончавшиеся слезами княгини.

— Будешь делать так, как я велю! — Урусову доставляло удовольствие терзать бедную женщину.

Когда он вошел, княгиня заметила на его лице особенно холодное, надменное выражение. Слуга-татарин стал собирать походную кожаную сумку князя, запихивая туда драгоценности.

Княгиня робко взглянула на князя.

— Не лезь! — бросил Урусов. — Не до тебя.

Она всхлипнула:

— Что же тут делается? Выгони вон этого татарина!

— Не подымай голос. Один татарин стоит ста русских. — Урусов пихнул подвинувшуюся было к нему жену. — Выноси! — крикнул он слуге.

Часа два спустя, когда легла плотная тьма, рать татар выехала из лагеря.

…Шуйскому привиделся какой-то нелепый сон: словно за ним гонялся рогатый бес — когда слуга с осторожностью разбудил его.

— Вставай, государь, — беда!

— Что стряслось? — Шуйский, по-бабьи зевая и кряхтя, поднялся с походной кровати.

— Меня послал к тебе великий князь Иван.

Шуйский никак не мог взять в толк, чего от него хотят.

— Свиньи татары ушли, — сообщил брат Иван, увидев царя.

— Повелеваю: Урусова сыскать, повесить, как продажного пса, на гнилой осине. — Шуйский заколотился, затрясся, топая ногами.

Мутно светало. Умывшись ключевой водой и чувствуя прилив сил, царь Василий стал на молитву. Едва он кончил, в шатер втолкнули человека, уже побывавшего в руках Гнутого — палача. Со спины несчастного кровавыми шмотьями слезала кожа, черна, как головешка, была голова, но неистребимым огнем горели как уголья глаза страдальца.

— Будь проклят отныне и вовек! — крикнул он люто, неистово, едва увидев царя.

Это был посланный самозванцем боярский сын, согласившийся на любую муку, чтобы склонить Шуйского сойти с трона и признать Димитрия. Тысяцкий бросил сквозь зубы:

— Полюбуйся, государь: этот дурной пес готов сдохнуть за самозванца-жида!

— Сжечь собаку! — приказал Шуйский.

Молодца выволокли наружу.

Близ царского шатра запалили копну соломы, боярский сын, весь охваченный языками огня, крикнул с ликованием:

— Слава царю Димитрию! Смерть Шубнику!

Новый ворох соломы выкинул еще больший вулкан огня, и теперь слышался только один яростный, всеистребляющий гул пламени; налетевший ветер погнал на царский шатер кучи пепла, и Шуйскому почудилось, что застонала и заплакала людская душа.

 

XXVII

— Беда, атаман: вдвое поднялась вода. — У тысяцкого Кохановского дергались опухшие с перепою веки.

Болотников вскочил с ложа, свесил свои клешнятые ступни.

— Врешь, собака!

— Ты глянь на реку.

Иван метнулся наружу. Прозеленью наливалось на восходе небо, сквозь редкую мглу было видно, как разлилась, пополнела река.

— Надо подымать холопов и мужиков, — сказал «царевич Петр», обиженный тем, что воеводы и атаманы не замечали его присутствия.

— Пойди, подыми, высунь нос из крепости, — ощерился на него Иван. — Много ль воротилось наших с вылазок? Но нет у нас выхода, кроме как не щадя живота биться. Держать на котлах смолу над всеми воротами детинца. Еду убавить вдвое. Должен помочь Димитрий! А ежели он меня обманул, то я ево мертвого достану! — Болотников грохнул кулаком по столу, по-волчьи оскалился, гнев и бессилие душили его.

…К Шуйскому подвели темниковского мурзу Ишея Барашева — он, попав в плен к болотниковцам, был пытан железом и сумел бежать. Татарин сморкался и по-звериному выл — под лохмотьями кровоточили рубцы и раны. Но хоть и выл — глаза сверкали волчьим блеском. Царь держал его челобитную — там криво, как сорока хвостом, было писано: «…били кнутом, и медведем травили, и на башню взводили, и в тюрьму сажали, и голод и нужду терпел…»

Ишей кричал:

— Убей, государь, вора! Шайтан ево… Сам жечь буду!

— Как там? Что воры? — выпытывал Шуйский.

— Голод. Они, государь, скоро будут жрать друг друга. Шайтан, глотку перерву… Все кости изломал, собака! У-у-у! — Он завыл от боли.

— Ходи по полкам, веди речи, как зверствуют воры над честными христианами. Ты крещен, татарин?

— У нас другой вера.

— Говори, что крещен. Получишь награду.

— Много? — Ишей сразу перестал выть.

— Не обижу.

— Раз государь велит — можем и солгать.

— Разве я тебе, дурак, велю лгать?

Секретарь подал Шуйскому еще один свиток:

«Послание дворянина к дворянину тульского помещика Ивана Фуникова».

Там же говорилось:

«А мне, государь, тульские воры выломали на пытках руки, теперь что крюки, да вкинули в тюрму; и лавка, государь, была узка, и взяла меня великая тоска. А послана рогожа и спать негоже. Седел 19 недель, а вон ис тюрьмы глядел. А мужики, что ляхи, дважды приговорили к плахе, за старые шашни хотели скинуть 3 башни. А на пытках пытают, а правды не знают: правды-де скажи, ничего не солжи. А яз им божился и с ног свалился и на бок ложился: не много у меня ржи, нет во мне лжи, истинно глаголю, во истинно не лжу. И они того не знают, болыни того пытают. И учинили надо мною путем, мазали дважды кожу кнутом… Да, не мало, государь, лет, а разума нет, и не переписать своих бед; розван что баран, разорен до конца, а сед, что овца. Не оставили ни волосца, животца, а деревню сожгли до кола, рожь ратные пожали, а сами збежали… Всего у меня было живота корова и та нездорова: видит Бог, сломило рог».

— Откуда сей столбец? — спросил с удивлением Шуйский: крепко, густо было писано! Царь его прочитал трижды.

— Принес наш лазутчик, государь.

— Фуников ныне в тюрьме у воров? Жив?

— Жив.

— Посадить десятерых писцов, пускай сводят со столбца, и слать во все грады об зверствах воров.

…Тем временем Фуников лежал в пыточном погребе. Иван нынче спустился в погреб первый раз; сев в углу на стулец, вперил страшные глаза в ободранного помещика. Над ним поработал недельщик — дядя, заросший черной бородою, весь в черной коже.

— Игде рожь? Куды упрятал? — насел на него Болотников.

— Всю рожь ратные пожрали, — прохрипел Фуников, — всю сожрали. Сам Бог в свидетели, если вру.

— Брешешь! Не верю. Ишо ему кнута!

Болотников, черней тучи, полез по ступеням наверх.

Шаховской встретился Ивану около подвала.

— Вели его повесить! Я зараз ему сам выпущу кишки.

— Верно! — поддержал подошедший «царевич Петр».

Человек десять мужиков облютело полезли на Шаховского, услышав бешеную ругань, стали стягиваться казаки, пушкари, пехотинцы.

— Ты нам брехал, что вместях с Димитрием бежал с Москвы! Мы тебя в тюрьму посадим, а оттелева не выпустим, коли не явится сюды сын Грозного и не вызволит нас с беды, — сказал рослый пушкарь.

— Не явится — то горе тебе, Шаховской: выдадим тебя Шубнику! — крикнул с угрозою другой.

— Казаки, руби их! — взвизгнул Шаховской, выхватив саблю.

Беззубцев угрозливо оборвал:

— Но-но, атаман! Не шибко подымай голос!

— Вяжи яво! — крикнули сзади.

Шаховского ухватили, тряхнули так, что треснуло под мышками полукафтанье. Он, налившись кровью, размахивал пустыми ножнами.

— Не сметь… Зарублю! Иван, застрели собак!

Болотников угрюмо молчал. Шаховского поволокли в тюрьму.

…Сухое в бездождье, догорало лето, кончался кровавый год. Шаховской, отведав тюрьмы, — его выпустили под честное слово, что приведет, когда отобьют штурм, царя Димитрия, — подзапав от голодухи телом, жаловался Ивану:

— Какое это войско? Стадо дурных баранов!

Болотников, гневливо сломив брови, спросил с подковыркой:

— Захотел обратно в тюрьму?

«Царевич Петр» — Илейка, когда голод стал душить народ, вовсе упал духом:

— Пропали мы!

Только сейчас Иван понял свою оплошность — вводя армию в крепость, не подумал запастись едой. Голод губил, как косою. Сентябрь пришел такой же сухой и жаркий.

…Болотников вошел в ставку, в дом воеводы. К нему был вытребован атаман Иван Мартынов Заруцкий, тот скоро явился при сабле и двух пистолях, в новом кафтане, снятом с дворянина.

— Иван, дело наше плохо, — сказал ему Болотников, — Димитрия все никак нету. Ты должон ехать к нему. Возьмешь письма Илейки и Шаховского, а на словах скажешь ему наш наказ: ежели он, каналья, обманул в том разе и меня, то пущай Мнишки и ихние гетманы ищут кого угодно, хоть рогатого беса, лишь бы он объявил себя царем Димитрием. Пущай хлопочет об войске поляков и литвинов — нам в помощь. За услугу внакладе не останемся: пущай берут в России все, что есть, золото и серебро. Мы им все отдадим — в том не должны сомневаться, лишь бы нам согнать с трону рябого Шубника.

— Без царишки не ворочусь, — пообещал Заруцкий, подкручивая светлый роскошный ус и подмигивая круглым хитрым глазом.

Туда ж, в Польшу, своею рукою Болотников с отчаянием писал: «От границы до Москвы все ваше, придите и возьмите, только избавьте нас от Шуйского». Это был уже отчаянный вопль. Кому ж он веровал? Призраку… «Ах, дубина я! Поверил прощелыге! — корил себя Болотников. — А выходит так: живота не щажу не за царя Димитрия, а открываю шляхте и католикам с иудеями дорогу на Москву».

А слухи к осажденным ползли один поганее другого: пробравшийся в крепость бродяга божился, что объявившийся Димитрий не сын Грозного, а поповский дурень из Северской земли, некто Матха Веревкин, иные баили, что сын Курбского, третьи — Могилевский бездомный учитель Митка, четвертые — какой-то иудей… Болотников стискивал зубы, в бессилии глядел, как все ближе подступала к крепостной стене вода, гнал тяжелые мысли: «Предал выродок! Встрену — удавлю своими руками!» У атамана Хвыленко выпытывал:

— Дознался, кто он? Молчанов али попович Веревкин?

— Бес его знает. Бают, какой-то чернявый, не нашей крови.

Болотников тяжко вздохнул:

— Дурень я, дурень. Кому поверил?!

В стане объявился еще один «государь» — «сынок» Федора Иоанновича, — малый с козьей мордой, весь словно измочаленный, с торчащими клочьями сивых волос на маленькой головке. Он пришептывал Болотникову:

— Ты тольки войди в Кремль — ужо я тя, Ивашка, озолочу… Могу побожиться! Ужо поцарствуем, пограбим! Будешь исть с моей царской золотой посуды. Погоди, добяремся!

Болотников показал ему черный кулак и посулил:

— Умолкни, мозгля! Я таких-то «царевичев» раком до Москвы ставил!

О самозванце по-прежнему не было никаких вестей. В степи бушевали пожары, ждали с ужасом, что огонь перекинется на постройки крепости. В церквах неутомимо служили молебны, давно охрипшие голодные священники в полуночный час читали молитвы, — просили Господнего подсобленья…

 

XXVIII

Сигизмунд III дал аудиенцию двум важным иудеям, явившимся во дворец от имени высшего совета раввинов.

Король находился в заметном раздражении. Его сын Владислав, хлипкий и жидковатый телом юнец, был тут же, в кабинете у отца.

— Великий король оказал нам такую честь, какую невозможно даже себе представить, — произнес, согнувшись в три погибели, раввин.

— Великий король должен знать, как чтут его иудеи, — кивнул большой головой другой посол, при этом почмокав — в знак душевного расположения — своими толстыми, нашлепистыми губами.

— Было бы бессовестно сказать, что я притесняю иудеев, — заметил Сигизмунд, действительно не мешавший им прибирать к рукам богатства Польши.

— Но этого мало, — сказал раввин, блеснув глазами от прихлынувшего вдохновения.

— Разве мало еще у вас золота? — удивился Сигизмунд.

— То, ваше королевское величество, преувеличено. Но теперь мы хлопочем за всех наших братьев, какие есть на свете: мы хлопочем за Польшу. Вам же будет лучше, если мы вместе с доблестными рыцарями-поляками проникнем в Московию.

— Но ваших в Московии бьют, — заметил король. — Их вешают в самых людных местах.

— Мы готовы, ваше величество, идти на жертвы: да будут счастливы наши потомки, а также ясновельможные паны! — ответил на замечание короля раввин.

— В Московию вы лезете не для того, чтобы добыть славу полякам, — желчно проговорил Сигизмунд. — Вы идете за русским золотом и пушниной. Но поляки не такие дураки, как вы думаете!

— Ваше величество напрасно сомневается в честности нашего древнего народа.

На тонких губах Сигизмунда заиграла саркастическая улыбка, глаза стали прозрачными, как слюда. Хотя Сигизмунд понимал волчью натуру этих людей, но продолжал слушать и у него не было воли выпроводить их вон: сам того не замечая, он подпадал под их влияние; это была какая-то злая магическая сила.

— Я не стану чинить вам препятствий для продвижения в Московию. Грабьте, но знайте меру, — предостерег Сигизмунд.

Раввин опять крестом приложил руки к груди, а его товарищ засопел до неприличия громко.

— Без нас ни одному народу в целом свете Россию не покорить. Католики не сделают того, что можем мы, — произнес важно раввин, откланиваясь, заметив жест короля, указывавший на то, что аудиенция окончена.

 

XXIX

Тула походила на затопленный остров — вода поднялась по крыши. Мятежники пуще глаза берегли порох, подняв его на крепостные стены, на башни и звонницы. На распутнях, куда не доставала вода, кучами сидели на пожитках доведенные до отчаяния горожане. Иной тут же, на холодной, грязной распутне, испускал дух; в угрюмой тишине казаки кидали в повозки мертвецов, отвозили ко рву, под крепостную стену, сваливая как дрова. Все новые люди, теснясь, лезли на колокольни и высокие крыши, спасаясь от прибывающей воды. Обороняющие крепость, однако, все так же непоколебимо стояли на стенах у бойниц и на башнях и, как только из-за туров и земляных укреплений показывались царские рати, обрушивали на них тучи камней и свинец. Но новый злой ропот пополз меж повстанцев и посадского люда:

— Повязать Ивашку с Шаховским — да выдать их головы Шуйскому!

— Доколева мы будем терпеть пустобрехов?

Болотников пытался уговорить толпу:

— Я имею верные сведения от лазутчиков: через три али четыре дни Димитрий с великим войском выручит нас. Продержимся малость! Вода вот-вот пойдет на избыв, и тады мы вырвемся.

Лицо его, почернелое, с запалыми глазницами, было страшно. Он по нескольку раз на день взлезал на колокольню, оглядывая дальние окрестности, но все дороги лежали пустынными, а если и показывались вдали обозы, то это шли подкрепления Шуйскому. Наносило холодные дожди, дули знобящие осенние ветры, тучи едва не задевали за крепостные стены, рано смеркалось, и в безглазых сумерках делалось еще безотраднее.

— Дело погублено. — Болотников, окоченев на ветру, слез с колокольни и подошел к костру.

«Царевич Петр», тоже посиневший, спросил со страхом:

— Что будем делать, Иван?

Белобородько, злой от голодухи, сообщил:

— За ночь околели двадцать казаков.

Болотников глубоко задумался, затем сказал:

— Ежели Шуйский помилует, то сдадим город.

Илейка придвинулся к нему. Тупое лицо его вытянулось от страха:

— Омманет. Кому ты хошь поверить?

— Я решил заключить договор с Шуйским. Ежели Шубник никому из восставших не станет чинить зла и даст волю, то сдадим город.

— А коли не даст? — спросил Шаховской.

— А не даст — умрем, но на его милость не сдадимся! — сказал непреклонно Иван.

— Я не верю рябому лгуну! — крикнул Шаховской.

— А куды деться? Беззубцев и Берсень, отправляйтесь, поставьте Шуйскому наши условия, как у нас уговорено. Ежели он даст помилование всем — и поклянется, что сполнит свое слово, то мы откроем вороты…

Царь же Василий, отправляя на переговоры брата Ивана, наказал:

— Мы должны воров перехитрить. У нас на спине другой самозванец. Быть бы живу!

Болотников, Шаховской и Илейка встретили «послов» около главных ворот. Выслушав, Иван сказал:

— Мы договор ни в чем не изменим — с тем и езжайте.

Иван Шуйский получил царев указ — учинять договор на тех условиях, какие привезли от Болотникова.

Болотников спустился в полуподвал, где горела жарко печка: он был черен лицом.

— Конец! — тяжко опустился на скамью.

Ночью он не сомкнул глаз — сон не приходил к нему. Сидел, прислонясь спиной к печи. Многое припомнилось Ивану в эту страшную, гибельную ночь… Горячие прикипали слезы. Припомнились ему тяжкие мытарства, когда его, галерного раба, могли убить, как скота. Он тихо стонал. Великие немые миры стояли над ним, над корявым мятущимся мужиком, оставшимся сейчас наедине с небом. «Не то проклянут, бо я алчным магнатам запродался? Но ить я клятвы им не давал. Пускай рассудят… Никакого помыслу супрочь своей земли я на уме не держу». Лишь к рассвету поборол его сон. Перед дремотой опалила горькая мысль: «Пропала, Иван, твоя вольная головушка! Пропала жизнь. Господи, я многих сгубил сытых в отместку за холопью неволю». Другой голос возразил: «Врешь! На тебе кровь, ты весь во грехе: такие, как ты, учинили в Русской земле смуту, и да воздастся тебе! Да не будет тебе пощады. Богу в твоем сердце никогда не случалось быть, — своими грехами ты отверг его. Горе тебе! Ты жил во славу сатаны — и Бог отступился от тебя, и ты пропал, как червь».

— Врешь, собака! — закричал Иван, вскочив с лавки, не сообразив, наяву ли он видел обличителя или же то был приговаривающий его рок. И, обмякнув, жалостливо подумал: «Знать, недолго тебе, Иван, осталось дыхать. Рябой Шубник живым не оставит!»

«Бысть на них глад велик зело, даж и до того дойде, яко и всяко скверно и нечисто ядяку: кошки и мыши и иная подобная им».

На другое утро Болотников один, без провожатого, верхом выехал из ворот в стан Шуйского — для ведения переговоров. Из-за Упы всходило обескровленное, бледное солнце, над притихшим городом и пустыми полями, в голубой высоте кликали, рвали сердце припоздалые журавли. Под их тревожные клики Болотников сошел с коня, тяжко уминая сапогами жухлую траву, приблизился к тому, кого всеми силами души ненавидел, — к маленькому, рябому старику — к царю Василию. Великое торжество светилось в глазах Шуйского. Стояли под колеблемыми ветром знаменами треугольником полки — конные и пехоты. Шуйский с яростью крикнул:

— Продался ты, Ивашка, ляхам да иезуитам. Горе тебе!

Болотников кривил губы то ли от сдерживаемой презрительной усмешки, то ли от страдального бессилия.

— Известно ли тебе, презренный холоп, кому ты служил? — раздувая ноздри, спросил гневно Шуйский.

— Я служил царю Димитрию.

— Ты сам вор, вору служил и знался только с ворьем. Холоп не может стать царем, а если станет, то горе всем! Ты бы продал полякам и жидам Русь.

— Кто знает, чем кончишь ты, — сказал Болотников, — в славе али в темнице?

Было очень тихо в поле пред крепостью, надрывал сердце крик журавлей; запрокинув голову, с тоской следил за их полетом Иван.

«А я хвастался, хотел войти в Москву победителем, а вот чем кончилось». Болотников разомкнул почернелые губы.

— Ежели ты дашь слово и на деле сохранишь нам всем жизнь — то мы сдадим крепость. Ежели такого слова не дашь — будем биться до смерти!

Шуйский вдруг смягчил свой гнев, словно опомнившись, и, как всегда, прибегнул к подлой, коварной хитрости.

— Хоть я поклялся, — сказал он, — не пощадить ни единого человека из осажденных в Туле, но согласен сменить свой гнев на милость и даровать всем вам жизнь. На том, пред лицом Господа, я целую крест. — И Шуйский тут же поцеловал свой крест.

Болотников доверился его речи.

Десятого октября 1607 года, в день презренного Симона-Иуды (недаром же в этот черный, подлейший день!) Тула сдалась на милость Шуйскому. Полк воеводы Колычева вошел в город первым. «Царевич Петр», отстреливаясь, пытался переулками скрыться, но пятеро ратников перехватили его. Илейка исступленно дрался, визжал:

— Не смей касаться, падлы, мово царского тела!

Его ухватили за волосы, поволокли… Илейка, дергаясь, хрипел:

— В тюрьмах усих погною! Прочь, шакалы!

— Будя, малый, чай, отцаревал! — Один из ратников для посмеху спустил «царевичу» штаны, другой хлестал кнутом по тощей его заднице, приговаривая:

— Как, в достатке али вложить ишо?

Илейку подвели к Колычеву. Тот, махнув рукою, крикнул:

— Тащите эту собаку к государю!

Защитники серым стадом, едва держась на ногах от лютой голодухи, ринулись вон из детинца — каяться пред Шуйским. Болотников при оружии приближался к царскому шатру. Глаза Ивашки были опущены долу: не сбылась мечта въехать в Москву победителем! Таяла, как неосязаемый осенний голубой туман, эта вожделенная, сладостная, бередившая его душу ночами мечта… Неподалеку от шатра сидел в навозной телеге, окованный железом, «царевич Петр». За Болотниковым шли с поникшими головами Григорий Шаховской и Андрей Телятевский. Последний заплетался ногами, хотя ему, по родовитости, можно было бояться меньше других. Атаман Федька Нагиба, казак отчаянной храбрости и громадной силы — ломал, как прут, на колене оглоблю, — глядел угрюмо-непокоренно.

— Он нас омманул, штоб яму кол в задницу! — кричал какой-то повстанец, отощавший от голодухи до того, что не держались штаны. — Государь, казни их. Што энта морда царевич, што сволочь Гришка Шаховской, что Телятевский — такие ж, как и Ивашка Болотников, чтоб им зенки повылазили!

Болотников подъехал к царю, неторопливо спешился, вынул из ножен взвизгнувшую турецкую саблю, опустился на колени и, положивши холодную сабельную сталь на шею, надтреснутым голосом выговорил:

— Худо ль, хорошо ль, о том судить не мне, но я сполнил обет свой, служил верно тому, кто назвался Димитрием. Кто он — или подлый обманщик, или царь истинный, — не знаю, потому что прежде я не видывал царя. Теперя я в твоей власти. Вот сабля: ты можешь ею отсечь мою голову, а если даруешь мне жизнь, то я буду верно служить тебе, как преданный раб, как служил тому, кто бросил меня.

Шуйский, сидевший на раззолоченном троне около шатра, усмехнулся:

— Невелика же тебе, безродному галернику, цена, если ты заявляешь, что готов ревностно служить мне! Сие подтверждает, что по своей натуре ты был и остался холопом: пал на колени перед врагом! Хвастался войти в Москву победителем, а вот чем кончилось, скотина: на коленях вымаливаешь свою судьбу! Если бы Богу было угодно тебе разбить меня, я бы под пыткой не стал тебе служить. Вот оно, твое воинство, достойно своего предводителя! И с таким сбродом и ворьем ты возмечтал захватить Москву и войти в Кремль! Хороши «спасители» России! Но я, истинный царь, — милостив: всем вам, изменникам, душегубцам, даю волю. Все вы, собаки, останетесь жить. То мое царское слово: видит Бог, что я выше мщенья! — прибавил он еще громче и торжественнее.

 

XXX

С великим шумством и зело щедрой пышностью, испытывая поднебесную славу, 18 октября 1607 года в озолоченной, подбитой бархатом и парчою колеснице, впряженной шестериком белых красавцев коней, царь Василий въехал в Москву. За царской колесницей на чистых, ухоженных до блеска конях гнедой масти, в богатейшем убранстве двигались две тысячи ратников. Толстый, как пивная бочка, накрачей, раздувая хорошо наеденный зоб, бил в бубен. Колыхались хоругви и знамена. Гремел салют поставленного вдоль дороги наряда. Весь церковный синклит, возглавляемый патриархом Гермогеном, встретил царя близ Кремля.

Три дня оплывали в голубом ладанном дыме храмы — славили Господа за дарованную победу над тульскими сидельцами.

Гурьянов кабак гудел непрерывно. Кабатчик по случаю шумства в новой пестрядинной рубахе, в новых, смазанных дегтем сапогах следил, как старый орел за своими орлятами.

— Угощайтесь, братие, — говорил Гурьян ласково, — на всех хватит. Мавра, што мнесся, давай рыбу, взвар давай. Ешьте, братове, седни особый день.

Дьяка Тимофеева и Василия Анохина кабатчик усадил в красный угол.

— Слыхали? Царь-то Василий Иваныч — истый христьянин: никаво не велел казнить! — сказал ремесленник в парусиновом фартуке.

— Хитер царь, — ответил холоп, засмеявшись и показав полусгнившие, черные зубы, — да нас-то, брат, не обманешь. Энто его нужда приперла: царь боялся Ивашки, оттого и прикинулся добряком.

— Ивашка — раб по низменному своему животу — хуже Шуйского, — сказал купец в сером армяке поверх бараньего полушубка.

— Купец говорит правду, — подтвердил Василий, налегая на вкусную похлебку. — Болотников, сказывают, пролил много невинной крови.

— То так, — согласился Тимофеев, — но и Шуйскому ни в чем не верь: это лиса, которая на свой хвост не сядет, а сядет на чужой. Погоди, теперь он зачнет опустошать казну, зачнет одаривать ратников за верную службу. Так чинил Борис, Шуйский идет по той же дорожке. Увидишь: будет так, как я говорю. Он еще обдерет как липку монастыри, приведет казну к скудости — дабы усидеть на троне.

Василий молча кивнул в знак согласия.

— Рад, что тебя вызволили из кабалы. В случае нужды — ищи меня: помогу. — Дьяк, дороживший временем, поднялся, Василий слушал, разглядывая людей в кабаке. Одного, пьяненького, весьма разодетого, одноглазого, ему показалось, что он знает. Круглым совиным глазом общупывал тот настороженно людишек. За ним теснились отпетые дружки, — половой было ухватил последнего за грудки, чтобы выпереть из кабака, но старшой, сверкнув глазом, процедил:

— Але не ломаны ребры?

— Елизар, неужто ты?! — окликнул Василий.

— А то хто ж? Ах, Вася, вот не чаял. А сих орлов узнаешь, не?

— Матерь Господня, — Гуня?

Гуня в богатом кафтане и юфтяных сапогах сдвинул на затылок какую-то сказочную шляпу с пером.

— Мы, брат, и с рожи, и с кожи. — Гуня, как Елизар, тоже был рад Василию.

Зяблик испуганно оглядывался. За ними, озираясь, перетаптывались человек пять босяков.

— Садися, ребятки, я ноне с кошельком. Угощаю. — Елизар тряхнул скалившего зубы белобрысого шляхтича, сидевшего за соседним столом, — тот, задирая длинные ноги, шмякнулся об пол.

Поляк, поджавшись, ругаясь сквозь зубы, отошел к двери. Вдруг он дико завопил:

— То шайка воров — меня обокраль!

— Слухай, пан, — сказал Елизар, — ты что, сучье семя, позоришь честной народ Москвы? А ты, часом, не шпион ли польского короля? — И так пустил шляхтича козлом, что тот едва не сшиб с петель двери, выкатившись в сенцы. Оттуда шляхтич закричал истошно и пронзительно.

Гурьян подсел к воровской артели. Посмеиваясь, сказал:

— Своей смертушкой, Елизарий, видать, ты не помрешь.

— Выпьем, Гурьян Прокопыч, за нашу удачу. — Елизар посверкивал веселым глазом, рассказывал: — Были мы у ворья, у Ивашки, нагляделся я на атамана. Мужик битый, злой, в ратном деле кумекает, а вот коли добрался бы до власти — тогда б он наспускал шкур. Волк галерный!

— Чего он, сатана, хотел? — спросил Гурьян.

— Ай не знаешь? — ответил Купырь.

— Таперя ему хана: живым его царь не оставит! — сказал Гуня.

— Много, дурак, народу совратил, — проговорил лысый, с оспинами на лице старик, человек божий, кормящийся подаянием.

Другой, в зипуне и худых лаптях, сказал, что царь Ивашке даровал свободу.

— Про такую слободу мы слыхали, — сказала баба в сарафане.

— Либо с камнем пойдет на дно, либо удавют: живым энтого вора царь не выпустит, — сказал пожилой худой ремесленник.

— Но ведь царь принародно дал слово помиловать! — заметил Василий.

— Эхма, что говорено, то не сделано. Так-то, сынок, — ответил Гурьян.

— Царю Василию какая вера? — Елизар хрумкал груздями, сидел важный, но какой-то темный, буравил людишек злым глазом.

— А йде ж царишка, то бишь Димитрей? — спросил торговый человек.

— А бес его знает — иде, — ответил Купырь.

— Какой он Димитрий, — сказал с сердцем Василий, — то Матюха по прозвищу Веревкин.

— Как же он Бога не боитца, назвавшись царским сыном? — спросил молодой монах.

— Евонный Бог — злато, — ответил Гурьян.

— Можа, так, а можа, и не так, — засмеялся человек в бараньем кожухе.

Портной, старик с пегой бородою, сказал, что по Москве ходят подметные письма самозванца и там говорится, что под него отложилось уже много городов.

— Пуще всего волынит Астрахань, — сказал авторитетно портной, — а там, сказывают, объявилось целых три царевича.

— Откулева они, аспиды, лезут? — заругался лысый старик.

— Был бы у нас законный царь, чай, не лезли бы, — сказал Купырь.

— Втридорога драть будут! Немцы в невыгоде жить не привыкли — послухать ихние разговоры в слободе, так и чешутся руки взяться за саблю! — сказал пожилой стрелец с вытекшим глазом.

— Паперзаки, знамо дело, свово не упустят, — подтвердил Гурьян, ставя большую бутыль пива. — Угощаю, братове, по случаю взятия Тулы.

— Возьми, — протянул ему кошель Купырь, который он стянул у шляхтича.

— Я и говорю: своей смертию ты, парень, не помрешь, — засмеялся Гурьян, — отдай лучше божьим людям. Шли бы вы, ребятки, в царскую мастерскую. Вон Вася доволен. У тебя, Елизарий, золотые руки даром пропадают!

— Я об том и хотел им сказать, — поддакнул Василий.

Но буравящий глаз Купыря был нацелен вовсе в другую сторону — он переглянулся с Гуней и Зябликом, тихое дело им было не по нутру. В это время подал голос сидевший иноземец: он в углу тянул пиво и сосал трубку, ибо инородцы уже покуривали в Москве. Иностранец был знаменитый мастер — голландец Иоганн Вальк, худой, с лицом в продольных и поперечных морщинах наподобие дубовой коры, с глубокими маленькими хитрыми и умными глазками, внушительными усами. Голландец управлял литейной мастерской в Москве, вооружая войско. Вальк приехал в Россию не столько по расчету, сколько из любви к своему ремеслу. Отпетые молодцы ему нравились, особенно этот бес одноглазый — Купырь, и, выпуская колечки дыма, он сказал:

— Ви можете добренько у мене заработать. Я карошо плачу. Я так видайт, что ви есть шарлатан и вор? Но пускайт вор, я все равно желаль бы вас взять свой завод: только не думайте, што я вас калпачил. Я — честный голландец!

— Благодарим! Однако ж мы не с того тесту, чтоб нас ты купил, — отказался Елизар.

— Нас, известно, не купишь, мы люди вольные, — усмехнулся Гуня.

Гурьян глянул в окошко — во двор кабака въехала конная стража; стрельцы каждый вечер, ставя рогатки, заходили в Гурьяново заведение промочить усы.

— Выходите через черное крыльцо, живо! — шепнул Гурьян Купырю.

— Я выйду следом, — сказал им Василий.

— Елизар, голова твоя бедовая, время такое, что можно без нее остаться, — сказал на улице Василий Купырю, — шли бы вы, правда, к нам, работы хватит.

— То не по мне: надо проведать католиков в Немецкой слободе. Вчерась поглядели: сыто, сволочи, поустроились! Ишо, даст Бог, встренемся. — И они пропали в сумеречной мгле.

…Первыми обчистили Паперзаков — недавно отстроенный с краю слободы дом. Паперзак, порядочно подравший глотку днем с купцами, сидел за подсчетом выручки. Ядвига, тряся грудями, вытянув жирную шею, следила за ловкими руками мужа, мусолившего деньги… Вдруг чья-то лапища ухватила кожаный кошель, другая сдавила Паперзаку глотку, Ядвига с кляпом во рту отлетела в угол. Закатив глаза, ничего не соображающий Паперзак отдышался, потрогал голову — цела… Тряслись руки, огляделся — нет никого. Протянул хрипло:

— Ты жива, Ядвига?

— Ограбили!.. — Ядвига, выдрав кляп, сунулась к дверям, но они оказались запертыми.

Когда слуга отворил дверь, они кинулись в комнаты и увидели, что от серебра и золота не осталось и следа. Паперзак, ухватив пистоль, выскочил на крыльцо, но тьма была пустая, безглазая, дергая на голове волосы, он завыл…

В ту же ночь свечой занялся дом торговца-гамбургца, — этот порядочно нажился на перекупе скота.

…Дня через три лихие люди сидели в харчевне, где толклись увечные, бродяги, — спустили на угощение все, что добыли в Немецкой слободе. Иной скиталец, расчувствовавшись, становился перед Купырем на колени. Но тот не знал тщеславного чувства, журил человека:

— Я те что, али царь? Мы — люди простые, бедных не обижаем, а взять у католиков да у всякой сволочи — за то Бог, я так думаю, грех нам скинет.

— Должон скинуть, — подтвердил Зяблик.

Старый монах, ходивший к валаамовским угодникам, сказал:

— За ваши души пред Богом поставлю свечку, а також помолюсь и впишу рабов во здравие. А поговеть да причаститься святых Господних тайн, сынки, надобно, не то услышите глас осуждения.

Купырь кивнул, соглашаясь:

— Ладно. На энтой седмице сходим в церковь.

Разгром Болотникова дела московитов не поправил. Вспыхивали мятежи, воры отпробовали порядочно крови, вошли в хмельной азарт. Много крови пролилось в Астрахани, — ее взяли царские войска штурмом. Не меньшей измылся братской кровушкой Царицын: зело много перебили, перетопили, перевешали. Страшно стало даже усмирителю воеводе Шереметеву. Все затуманилось в смутной пагубности. С запада ползла униатская зараза, тайно готовилось влезть в бытие московитов коварное иезуитство, католичество, иудейство… На западе вглядывались в туманную восточную русскую даль… В их воображении рисовались сказочные богатства сей земли. Они говорили о своем мессии, но астрологи и мудрецы предрекали, что время их придет еще очень не скоро, но оно все же придет. Как пронырливые и алчные раввины, так и ксендзы готовились к появлению мессии. Великая, окутанная туманами восточная земля не давала им покоя. Русь ждало еще худшее лихолетье.

 

I

Второй самозванец в самом начале 1607 года, когда еще держалась из последних сил Тула, выжидал в Стародубе; сидел покуда непризнанный, как забеглый пес. Хитрец Мнишек не подавал вести, радные паны, с кем приходилось нюхаться, порядочно обжегшись на Гришке-расстриге, не сулили ничего определенного. Самозванец послал на север надежного Алексея Рукина — говорить там всем, что царь-де Димитрий жив и ныне люто бедствует в Стародубе, а вы, мол, нежитесь на пуховиках. На самозванца порой нападал страх. «Разве Отрепьев был дурак, а что от него осталося? Как бы не изделали то ж со мною!»

Рукин вскорости воротился с пятью боярскими детьми. Окруженные толпой Стародубцев, те вошли на подворье, где сидел самозванец. Битка-Митка, натянув добытую потертую епанчу, шибко напуганный, вышел на крыльцо. Рукин было сунулся к «царской» руке, но самозванец пхнул ему в рожу кулак.

— Мне сей человек неведом!

Рукин поднял коровьи ресницы и спросил, заикаясь, с изумлением:

— Але ты теперь уж не царь Димитрий?

— Какой еще царь? — оскалился тот.

— Да он над нами потешается! — крикнул с натугой мясник в нагольном тулупе. — Его надо убить! Это сатана!

На подворье затрещал тын. Кто-то облютелым голосом вякнул:

— Удавить на вожжах! Захлестывай, ребяты, ему на шею!

Шибко остервенелые, кто посмелее, полезли на крыльцо. «Вона смерть моя!» — Самозванец ухватил палку, быстро соображая, тянуть было нельзя ни минуты. Ожесточенно выкрикнул:

— Ах вы б… дети, на каво лезете? Еще вы меня не знаете: я — государь!

Подействовало магически. Вдруг те самые озверелые люди, которые только что лезли его прикончить, пали как подрубленные на колени, а мужик звероподобный выкрикнул:

— Виноваты, государь, пред тобою! Прости нас, заблудших.

Самозванец выпятил грудь:

— Молите, скалдырники, об моей царской милости.

С этого дня в его кошелек потекли гроши… Во все концы из Стародуба полетели грамоты, — стали скрести людишек на рать. Опять, как и при Отрепьеве, потянулись, хотя и с оглядкою, падкие до наживы польские паны и казаки, давно не пробовавшие в деле свои сабли. Над дружиной начальником самозванец поставил пана Меховецкого — не забыл, кто его окрестил царевичем в тот памятный день в Могилеве.

Не медля больше, жидкое войско двинули под Козельск. Напали глубокой ночью на малый гарнизон и, истребив его, вышли на Карачаевскую дорогу.

Из Тулы пришла худая весть: Шуйский взял крепость.

Лагерь ходил ходуном, смутьянил… Двое телохранителей сидели под царской дверью — не выпускали из рук заряженных мушкетов. На рассвете только с этими двумя литвинами самозванец погнал коня в Путивль, надеясь выждать там время. Но вскоре их догнали.

— Мы из Киевской Украины от князя Рожинского: он тебе самая верная опора. Русские тебя продадут, а поляки вернут тебе корону и славу, так как они самый верный народ на свете!

Тысячный отряд охочей до поживы шляхты вселил некоторую надежду. К самозванцу подъехал шляхтич, обвешанный с головы до пят оружием, в кольчуге и доспехах, весь пропахший дешевыми кабаками. Это был пан Валавский, посланец князя Рожинского. Он придирчиво оглядел «царя Димитрия».

— Князь Рожинский — твой союзник, — сказал Валавский по-польски. — С еще большим отрядом он скоро придет тебе на помощь.

— А чего он медлит? Вы получите от меня то, что вам и не снилось в Польше.

Еще через день — новая рать. Пан Тышкевич, остроносый, важный, сидел на необычайной красоты серебристом аргамаке, он не без ехидства уставился на самозванца. Подъехал рослый, с вислыми усами шляхтич-рубака Лисовский, многоизвестный по походам на восток. Самозванец, пробежав глазами по воинству, в восторг не пришел: людишки выглядели не шибко надежными. Адам Вишневецкий, порядочно отощавший, поболтавшись в пучине русских смут, все еще держался воинственно и не терял надежды получить побольше русских земель. Под ним тоже был добрый конь.

— Мое благодарение, панове, — сказал самозванец, приветствуя сановитых шляхтичей. — Вы мне служили допрежь, когда я сгонял пса Бориса, надеюсь, что послужите и ноне!

Самозванец оскалился, изготовясь к отпору, если кто из них напомнит, что он вовсе не похож на царевича Димитрия. Но хитрые паны сделали вид, что видят именно царя Димитрия, чудом ушедшего от рук разъяренных бояр.

— Мы рады тебя видеть, государь, живым и здоровым, — сказал Вишневецкий, подавляя брезгливое чувство.

— Ты все тот же, государь, слава Богу, — заметил пан Тышкевич, сощурив хитрые глаза.

— Да, я тот, и вижу, к моему удовольствию, што и вы, паны, не меняете своего слова. Ну, а што панство и ксендзы? Хочут ли они мне подсоблять?

— Не только панство, но и сам король желает тебе успеха. Следует идти осаждать Брянск, — сказал Лисовский, — есть сведения, что туда тебе придет подмога.

— Поворачиваем на Брянск, — согласился повеселевший самозванец.

Под Брянском к вору подоспело подкрепленье донских казаков — при куренном атамане, пяти есаулах и двух хорунжих.

— Ежели ты поставлен католиками или варшавскими жидами, то я отрублю твою голову и воткну ее на палку на посмех православным казакам. Ты такой же Димитрий, как я турецкий султан, бо Гришку Отрепьева я видал так же, как и тебя. Но то дело твое — будешь расплачиваться своей головою, а наше дело — хорошенько погулять да попить чужой горилки.

Самозванец, глянув со страхом в сверкающие отвагой атаманские глаза, заверил:

— Я такой же крещеный, как и ты, и католиков, а тем паче иудеев не терплю. Тебе, видно, атаман, залепило чем глаза — раз ты мени не признал.

Куренной отъехал к стоявшим поодаль своим есаулам и хорунжим.

— Ну, што он бачит? Шо он за человик? — спросил один из есаулов, не вынимая из угла рта такую же черную люльку: видно, он с нею и родился.

— Казна що! Он, панове добродию, на мой глаз — из Иудина колена!

— Коли так, то такой псюхе моя сабля служить не будет! — заявил решительно один из хорунжих.

— Неужто иудей? — спросил есаул, казак весьма больших размеров, высекая кремнем огонь, чтобы разжечь нарядную люльку. — Вызнаем — повесим как собаку!

15 декабря произошла яростная сшибка за город. Литвинов-Мосальский первым подоспел на выручку Брянску, — его конница ринулась, как в омут, в Десну, в ледяное крошево, и, знать, Бог помог им, выскочили на другой берег все, ни одна пуля не пометила.

Ночью Десна оделась в ледяной покров: самозванец, соединив свои шайки, накинулся на рать воеводы Куракина. Дрались отчаянно, лезли друг на друга по трупам, сходились несколько раз, от утра до заката; ляхи хоронились потихоньку за спинами казаков — лезть в пекло желания не имели. Когда садилось в кровавую муть солнце, на совете за городом самозванец порешил:

— Плакать нам нечего, что не добыли Брянска. Прародительский престол, рано или поздно, будет в наших руках. Брянск нам не в надобность. Уходим в Орел. Там они нас не достанут.

 

II

Расчувствовавшись, посверкивая глазом, Елизар Купырь говорил:

— Наше дело, ребятки, вольное: нас то вознесет, то кинет в бездну — в унылости киснуть мы не свычны. Подадимся в Орел, поглядим на царишку.

— Можа, евонное сучье величество ишо князьками изделает, — хохотнул Ипат.

Дня через три отпетые появились в ставке. Одноглазая рожа Елизара бросилась в глаза самозванцу, когда тот направлялся в баню: Купырь с ворохом веников караулил его поблизости.

— Славна рожа: клеймо татя поперек, — задавился смешком «царь».

— Не пойман, бают, — не вор. — Купырь с явным разочарованием глядел своим зорким оком на замухрышчатого царишку.

— Мне служить хошь?

— Можна. Ежели дашь, твое величество, от пуза жратвы да в придачу водочки и пива.

— За мной не станет. Будешь заведовать парильней. А коли с дурным умыслом — кончишь вон на том суку! — посулил царишка.

— Пристрой, господин, моих товарищев: оне тут вот — трое молодцов.

Ну и житье наступило у Елизара: надо бы лучше, да некуда! Днем он, по обыкновению, налаживал мыльню — ближе к вечеру встречал «царя». Баня, поставленная на задах «дворца», самозванца встречала сладким духом, теплым голубым туманцем — от клокочущего котла так ароматно потягивало мятой, душицей, полынком. У Елизара для работы под рукой находилось три запаренных веника: один, с дубняком, — для потягу, чтобы продрало до костей, другой, с гибкими мелкими ветками, — сымать зловредный дух с «царского» тела, и третий, мягкий, лопушистый, окуренный ладаном, — для умягчения души и кожи.

Всякий раз, встречая самозванца, Купырь вопрошал:

— Каким манером, твое величество, ноне сечь?

— Але не знаешь? Корми вас, дармоедов! Ноне работай, как скачет галка.

Вытянув волосатые ноги, с проваленным брюхом (сколь обильно самозванец ни напихивался едой, фигура его оставалась тощей, хотя с рожи «царь» начал подзаплывать), «царь» гундосо орал с полка:

— Давай горохом, чтоб тебе зенки повылазило!

— А то я не знаю.

Про себя же Елизар подумал: «Сыщу сыромятину — удавлю паскуду!»

Тушинское коловращенье напоминало базар — тут шла такая мена всего, добрались и до икон, что даже Елизарова братия изумлялась. Ипат цедил сквозь зубы:

— Хороша «столица»! Пьяный кабак!

Охотиться на женщин ляхи выезжали целыми отрядами, но самых достойных везли не к царишке во «дворец» — к пану гетману.

Меховецкий же почуял опасность: Рожинский подбирался к его гетманству. Тут пронырливый шляхтич не ошибался. Он прямо заявил самозванцу:

— Рожинский — большой мошенник, обманет тебя. Гони, покуда не поздно!

В апреле 1608 года Рожинский въехал в Орел с зело большой пышностью, но его стали удерживать, не пускали в дом, пока «царь» не выйдет из бани. Тучный богатырь Рожинский, несолоно хлебавши, пошел восвояси, а Меховецкий закричал ему вслед:

— Государь не нуждается в вас.

Перепалка кончилась тем, что Рожинский, бренча по ступеням ножнами сабли, разъяренный, ворвался в дом, выволок в приемную залу перепуганного Меховецкого. Тот, размахивая руками, кричал:

— Сейчас царь тебе покажет, будешь знать, как трогать его гетмана!

— Ах ты, ублюдок, ты вздумал угрожать мне! Так получай же! — Выхваченная сабля, описав дугу, одним ударом пересекла тонкое горло — голова Мезовецкого с вытаращенными глазами покатилась панам под ноги.

Самозванец, вышедши из бани и узнав о случившемся, велел позвать Рожинского. Как только тот появился в дверях, он закричал:

— Я тебе за моего гетмана, окаянной псюхе, сам отрублю голову!

Рожинский, пугая самозванца, громыхнул саблей, сзывая ратников. Самозванец трусливо отступил.

В своих покоях царишка вовсе сник. Когда Купырь принес братину с медовухой, он ткнул ему в зубы:

— Тоже в заговоре, собака? Водки пшеничной мне давай.

Пил до третьих петухов, желая смерти, однако не дождался; почернелый, злобный, утром выслушал своего конюшего Адама Вишневецкого, хлопотавшего вместе с маршалком Хруслинским и канцлером Валавским о примирении с новым гетманом.

— Помирись, государь, он тебе будет служить верно, — мягко, увещевающе говорил Вишневецкий.

В тот же день пришли на помощь новые казаки-запорожцы и донцы во главе с атаманом Иваном Заруцким. Атаман привез с собою серого, кривоногого, губастого и какого-то перекошенного человечка — еще одного «сынка» царя, Федора.

— Вот царевич Федор, — сказал Заруцкий, кивнув на разодетого в епанчу и мурмолку бродягу.

Паны Лисовский и Рожинский, находившиеся в «ставке», издали ехидные смешки. Один из есаулов вынул из ножен блеснувшую матовым огнем саблю.

— Твой, стало быть, племянничек. — Заруцкий ободрительно хлопнул по плечу «царевича».

Лжедимитрий сгреб «родственничка», ударил в ухо, велев вздернуть «царевича» на суку перед ставкою.

Когда того повесили, Заруцкий скалил зубы:

— Ничего, твоя милость, у нас на разживу ишо остались. — Он нагло подмигивал выпуклым зеленым глазом, дразня самозванца. — В Астрахани — царевич Иван-Август, в Колтовской — князь Иван, чадо Грозного, в степи — царевичи: Федор, Клементий, Савелий, Семен, Василий, Ерошка, Гаврилка, Мартынка, — видал, сколько мы настругали! Ишо Лаврентий про запас.

— Я и тебя, Заруцкий, вздерну! — посулил самозванец.

Вчера, когда было коло, он пришел в отчаяние, вылил в глотку за день две братины горилки, но очухался, и теперь, после страшного перепою, походил на серую колоду, тупо и бесчувственно глядел на воинство. В мозгу шевелилась мысль — бежать куда-то, пока не поздно, скрываться бродягою под мостами, но бес нашептывал: «Ты еще не ведаешь, как славно быть царем!» А Заруцкий-хват, словно догадываясь, развеивал мрачные его мысли:

— Погоди, подберемся к Кремлю, тогда мы с тобой, твоя милость, погу-уля-яем! Там такие боярыньки, что дым пойдет из ноздрей… За крепость наших сабель можешь не сомневаться. Мои ребята рубят от плеча до пупа — надвое. — Он хохотнул, подкручивая ус.

— Дело покажет! Елизар, вели подать водки да печеного луку поболе. Калган разламывается. Фу! Садись рядом, Иван. Я, вишь, не гордый, хоть и царь. Как чуток потеплеет — двинем на Волхов. Все золото и серебро будет ваше, — я ж обойдусь одною славою.

«Совсем малого хочет! — подумал язвительно Заруцкий. — Да, видно, и ты не из тех, кто пренебрегает золотом».

 

III

Гермоген вошел без доклада в столовую палату к царю, оглядел его сухо, осуждающе. Старец нынче выглядел особенно суровым.

— Великий пост грядет, и ты, государь, не нарушай сего закона. Блуда много! По-басурмански и ты живешь, негоже было стричь бороду! Сии стены такой страмоты еще не зрили! Дожились! Келарь Троицкий Авраамий Палицын говорит правду: «И тогда убо во святых Божих церквях кони затворяху и псов в алтарях церковных питаху». Уж дошло и до псов в алтарях, и до коней. Государь, Русь пихнули на погибель. Останови!

— Владыко! Мы одержали великую победу. Не грех отдохнуть. Слава Богу, у нас нынче праздник. Пускай князь Василий Голицын точит нож на меня — я стоял и стою за Русь! Не я ли избавил Московию от ставленника иезуитов и алчущих панов, не я ли жертвовал и был к плахе приговорен? За что ж не чтут и не любят мя? Что учинил я худого боярам и их детям? Я — боярский царь! Знаю: не могут мне простить подкрестной записи! Я земству дал власть, а Боярскую думу — этот муравейник — урезал, и теперь Голицыны, Куракины, Шаховские не могут смириться. Они-то, подлые, должны и чтить и оборонять мя. Не я ль первый из царей в день восшествия на престол в Успенском дал клятву: «Целую крест всей земле на том, что мне ни над кем ничего не делати без собору». А бояре до смерти перепужались, им бы хотелось править по старинке. Но воеводам, служилым, купцам — им-то что ненавидеть мя?

Чем дальше говорил Василий Шуйский, тем озабоченнее делалось лицо Гермогена. Патриарх видел его двуликость, лживость, изворотливость: Шуйский оставался царем-заговорщиком. Прочности трона не было — это понимал патриарх.

— И ты не со мною, владыко, — мрачно выговорил Шуйский.

— Ты знаешь, что я всегда стоял за Шуйских. Скорбим об животах своих, а надо скорбеть за Русь, за честь Русской земли. Алчные латиняне да иудеи ждут нашей погибели. Больше молись, не тщись, не ищи выгоды. Земля Русская излилась кровью! Проси Господа о помощи, приди душою к нему, и он спасет тебя.

— А разве я живу без Бога?

— Господь прощает наши грехи, но ты не каешься и все дальше уходишь от Спасителя, коли не осознаешь, то огонь бесовский испепелит все доброе вкруг тебя, и останешься ты один, яко в пустыне, и вопль твой не услышат. Господь не поможет тебе, бо ты понадеялся на свою прихоть.

Шуйский смотрел вослед ему и долго стоял посередине палаты в неподвижности. «За что же они меня ненавидят? — зло всхлипнул, но тут же взял себя в руки. — А у вас нет своей прихоти?»

В палату вошли один за другим воеводы: Дмитрий Шуйский, князья Василий Голицын, Нагой, Волконский и Лыков. Голицын, как и всегда, был мягок и учтив, затаен и непроницаем был взгляд князя Василия Васильевича. Шуйский и верил, и не верил ему. Нагой, Волконский и Лыков — те были преданны. По родовитости Голицын всем троим утирал нос: что ни говори — из высшего боярства. Нагой — сродник царю Ивану, хотя какое родство — по седьмой жене? И сама Марфа — не высока птица, не царского, а подлого татарского рода. Лыков — рубака верный, чванством никогда не отличался, на этого можно положиться.

— Готовьте для выступления рать, — сказал Шуйский, кивнув брату: — Ты будешь первым воеводой. Другие ему в помощь, к вам подойдет князь Куракин, а также татарская конница. Без промедленья ведите рать к Болохову, — вы обязаны истребить вора-иуду, который порочит святое имя Димитрия! Мы упоились победою над ставленником ляхов Ивашкой и зря распустили дворянских детей по домам. Вор не истреблен, а ваша обязанность — покончить с сатаною!

— Ты знаешь, государь, как мы тебе преданны, — ответил Голицын, почтительно поклонившись.

Дмитрий Шуйский поклялся:

— Не быть на мне честного имени, если я не привезу в железах нового самозванца!

— От нас не уйдет, — заверил и Голицын.

— С Богом, господа воеводы! — напутствовал их царь Василий.

Начальник канцелярии сообщил, что приема у царя просит шведский чиновник Петрей, имеющий намерение сделать важное предложение.

— Зови шведа, — кивнул Шуйский, как только воеводы покинули палату.

Скандинав был худым, желчного вида человеком, длинноволосый и длинноносый, в ботфортах и узком кафтане мышиного цвета. Петрей хорошо знал русский язык. Он учтиво поклонился московскому царю. Василий властно спросил:

— С чем, господин швед, пожаловал?

— Государь! — сказал швед, поклонившись. — Польский король, лживый Сигизмунд, — это второй Баторий и не менее коварен, чем он, а также Папа Римский подсылают самозванцев, чтобы изгубить Россию. Московиты и ты, государь, могут найти поддержку у короля шведов Карла IX, заключив с ним союз.

— Мне в помощь волен прийти лишь один Бог, — лицемерил Шуйский.

— Но король Карл — щедрый король, и от союза с ним Московия только выиграет.

— Русь никогда и никому не кланялась.

— Ваш враг — Речь Посполитая, государь, а она сильна!

— Милостью Божией у нас хватит сил сбить спесь с ляхов.

— Я хотел от имени короля Карла предложить Московскому государству помощь, но уговаривать вас не стану. Скоро вы, государь, убедитесь в своей неправоте. — Швед откланялся.

Царь сошел к вечерне, все тяжелее стало ходить ему в храм. В нем будто лопнула пуповина, крепко державшая его на родной земле. Глухое роптание разнеслось по храму, едва увидели в дверях его безобразно голое лицо. Василий Иванович, пока шел к царскому месту, приглядывался к родовитым, краем глаза видел, как жалась около клироса Мария Буйносова. «Ай боится?» Боялась, то правда. Петр Иванович Буйносов испугался за дочь: не ровен час упадет, бедная! Об царе же подумал: «Сумятится, видно, волки, копают?» Служил протопоп Терентий — высохший старец, словно сошедший с иконы суздальского письма. Приятно ласкало душу ладанное облако. Закон службы блюлся исстари, со дня Крещения, но здесь царь увидел, что Терентий, изменив обычаю, не подошел к царскому месту, где он сидел. Возвращаясь, из угла старец метнул на него свирепый взгляд. Василий Иванович это запомнил.

По посадам же говорили:

— Шутка видеть этакую страмоту! Отцы наши в гробах, чай, переворачиваются!

— У царя нонешнего морда что гладкая тарель — антихрист. Сластолюбец! Древний обряд царь поменял на бабьи ляжки!

 

IV

Мнишеки, отец с дщерью, сидели в Ярославле, выглядывая в мир, аки волки из логова. Ни воевода пан Мнишек, ни Марина — «царица» ни в чем не раскаивались и не шибко рвались в милую Польшу теперь, когда разнесся слух, что царь Димитрий жив и находится не то в Орле, не то в Болохове… Возвращаться домой в Польшу с пустыми руками было не по нутру Юрия Мнишека. Такое дивное богатство, каким он владел еще столь недавно, по-прежнему кружило сему пану голову. Зятек оказался прощелыгой — это пан Мнишек хорошо понимал. Прослышав о другом самозванце, сандомирский шляхтич воспрянул духом. Он даже прослезился, прося Матку Бозку, чтобы она оказала свое вспоможение.

— Снова к нам поворачивается фортуна! — сказал он, потирая узкопалые руки, войдя на «половину» дочери — в узкую, как шкаф, комнату с единственным окошком, затянутым пыльным бычьим пузырем.

Но «царица» известие о воскресшем Димитрии восприняла с осторожностью. Она уже отошла от страха, от тех ужасов, когда ворвавшиеся во дворец бояре прикончили ее лапушку. Когда отец сказал ей о воскрешении Димитрия, ее мужа, Марина подняла свои тоненькие брови на низенький лобик и с насмешкой спросила его:

— Он вернулся с того света?

— Вот оно, наше счастье, про что я тебе говорил! Слушай: царь Божиею милостию, великий князь Московский, Дмитровский, Углицкий, Городецкий и других многих земель, пишет:

«Любезному отцу нашему! Да будет также вам известно, что Его Величество, Король Сигизмунд, наш приятель, и вся Речь Посполитая усердно содействуют мне в отыскании наследственной Державы…» [37]

— Боже, да неужели… неужели муж спасся?! — прошептала Марина: у нее, как и у отца, засверкали в глазах алчные огоньки.

— Спасся или нет, до того нам нет дела… все же складывается так, что мы должны воскликнуть: «Да здравствует Димитрий!»

Грамота самозванца подняла в Марине ту спесь и то горделивое, как она считала, царственное чувство, которое было угасло в ее мелкой, меркантильной душе.

— Я не отдам ни одной из этих грязных русских дур своего венца! — воскликнула она. — Пока жива!

 

V

Зима, слава Богу, началась тихо. На Рождество Христово в храмах на вечерне золотом сверкали тысячи свечек, в синем душистом кадильном дыме сошла затуманенная Русь на молитвы, но тихое и светлое мерцание свечей и лампадных огней не погасило смуты, коротким было сие умиротворение… Над Кремлем неслись вьюги, сквозные ветры свистели на колокольнях, стылыми морозными утрами пономари, надев бараньи полушубки, лезли звонить, но не радостный гул плыл над затаившейся Москвой.

В высокие окна дворца цедился свет сереньких дней. Свадьба назначена была на 17 января 1607 года. Шли суматошные приготовления. Дворец наполнился новою роднею — Буйносовыми. Князь Петр Иванович уже хозяйской поступью ходил по дворцу. Три раза на дню наезжала старая княгиня, крупная и властная женщина. Во дворце жарко топились муравленые печи, весело потрескивали сухие сосновые поленья, а за слюдяными окошками неслись снежные вихри, и оттого еще домовитее, уютнее было во дворцовых покоях.

Молоденькая княжна Мария, полуоткрыв вишневые губы, в просторном сарафане, в блиставшем жемчугом рогатом венце, с девами Шуйскими сидела в нарядной царицыной светлице — в той самой, где некогда жила Марфа Нагая, а потом эта чужеверная ненавистница России шляхтенка Марина Мнишек.

Зачастила во дворец и жена Дмитрия Шуйского княгиня Екатерина — худая, с недобрыми темными глазами, дщерь Малюты Скуратова, родная сестра удушенной Марии Годуновой, — ей ночами снился рогатый царицын венец…

Невесту, обмиравшую то ли от счастья, то ли от ужаса, во дворец привезли ранним утром. Мамка и старуха постельница внесли ворох дорогих нарядов. Дева упрела от жары, когда ее стали облачать в одежды царской невесты.

— Терпи, матушка, терпи, — подбадривала мамка.

— Много топлено, не угореть бы. — Екатерина царапала недобрым темным глазом счастливую деву Буйносову — не забрюхатела ли до венчания? Но ничего приметного не находила.

— Ежели дворецкий достанет аглицкого мыла да ладану, можно пойтить, — ответила Мария.

Тут же стояли в серебряных сосудах грушевый взвар, квасы, меды, коробки с орехами, заморскими сластями, и девы то и дело туда запускали руки, кушали весьма усердно, невзирая на то, что трескались с жиру.

— Скушно мы живем. Вона в Лондоне, бают, не то что у нас. Там-таки такого свинства нету, — сказала Екатерина.

Старшая Шуйская скривила пухлые губы:

— Чо Лондон? Чо Лондон? Наш-то двор нешто ж хуже? Мы тоже вона как разодеты. Пускай королева свой двор к нам везет, — чай, позавидует. Рази у нас всего мало?

Екатерина высмеяла ее суждение:

— Свинства, верно, на Москве в кажной подворотне пруд пруди. За версту от мужицких сапог тянет дегтем. Одно скотство! Нужники да кузни — и боле ничего нету. В королевских-то покоях, поди, не нашим атласам и кикам чета. Там, сказывают, блеску зело много. Какие там шелка да атласы!

Вошла старая княгиня Буйносова. Строго общупала глазом дочь — та сидела ни жива ни мертва, дура дурой, сгорая от счастья и страха, — подумала с удовольствием, косясь на Екатерину: «Зависть гложет, не тебе выпал царицын венец!» Вражда между Буйносовым-Ростовским и царским братом Дмитрием была негласная, скрытая — и оттого еще более непримиримая. Екатерина, завидуя знаменитому царскому племяннику, Михайле Скопину, который мог помешать Дмитрию после рябого старика получить престол, ненавидела и Марию Буйносову. Царь-то хоть стар, да вона как глядит на Марьины груди! Екатерина ощетинилась, увидев старую Буйносиху.

Сенные девки-постельницы табуном теснились у дверей, ожидая приказаний.

Были наконец подняты караваи; вышел дружка с блюдом хмеля, на руке — ворох чудных расшитых платков, дорогие меха хвостами до полу. Сваха и подсваха ухватили под локти обмирающую невесту — у Марии голова шла кругом, сохли вишневые губы… Две боярыни, зело опытные, сзади невесту поддерживали.

— Пошли, — прогудела сваха.

За невестой нарядным стадом теснилась родня — двинулись по переходам в Золотую палату. Сверкало золото и серебро, все ломилось от блюд. Невесту, как идола, мать с мамкой усадили на золоченый стул, поверх венца голову покрыли белым платком.

Голубое душистое облако ладана поплыло, наполняя палату, и в его тумане показался протопоп Терентий — с крестом и кадилом; по красному сукну, окропленному святой водою, шел патриарх, за ним двигался царь-жених. Его вел под руку свадебный тысяцкий Григорий Волконский. Оберегатель от разной порчи ясельничий, как ангел, освещал путь жениха к невесте.

Дворцовая церковь встретила морем свечных огней. На хорах провозгласили долголетие. Невеста держала свечу, рука ее дрожала, на белые красивые пальцы капал воск.

Василий Иванович, нагнувшись, шепнул:

— Не бойся, то нас славят!

Патриарх служил сдержанно, как бы с укоризной говорил поучения, совал к губам царя и новоиспеченной царицы большой золотой крест. Густым басом возвещал долголетие дьякон. Молодых повели вокруг аналоя, опять целовали крест на вечное, до гроба, единение пред Богом…

Дева по обычаю опустилась на колени — припала к малиновым сафьяновым сапогам нареченного. Гермоген возвестил:

— Жена да чтит мужа, плоть греховна, и пусть муж прибегает к плети.

— Молодые, поцалуйтеся! — приказала сваха.

Горячий трепет юной жизни, сладкий и вместе горький, ощутил царь Василий, прикоснувшись к шевелящимся упругим губам юной жены.

С головы Марии сняли покрывало, сваха осыпала молодых хмелем и льняным семенем, подсваха замахала соболями — и враз забили каблуками плясуны, загрохотали бубны, пошли кругом, по древнему чину, напевно и радостно.

 

VI

У Паперзаков по воскресеньям собирались проживающие в Москве иезуиты, католики, пришлые ливонцы и шляхтичи, кинувшиеся в Московию на добычу богатства. Собирались целой стаей за занавешенными окнами, за длинным столом, — туда допускали лишь надежных слуг, чтоб не узнала ни единая душа про то, что там говорилось. Сам Лев Паперзак облачался в княжескую одежду, которая ему и не снилась в Польше: там он носил дырявый кафтан и протертые штаны, едва державшиеся на тощей заднице, — теперь же надевал поверх богатого кафтана шелковый, на малиновой подкладке опашень, застегивал его огромной алмазной пряжкой, подпоясывался узорчатым шелковым кушаком, отчего выпячивался отросший живот; когда он все это напяливал на себя, то походил на петуха. Не отстал от него и Шенкель, — этот весь залоснился и заплыл жиром, гладкие щеки, обширная лысина, толстые губы и наеденный зоб — выглядели весьма внушительно. Сын Ольбрихт был точной его копией. У жены Шенкеля Софьи красовалось по два бриллиантовых перстня на руках. Младший отпрыск, чернявый Петр, походил на вороненка.

Рядом с семейством Шенкелей, по обыкновению, усаживалась чета Мильсонов, иной раз они брали дочку. Мильсон, не в пример другим, не потолстел — наоборот, кинувшись в приобретательство, он сделался еще поджаристее, хотя и любил покушать.

По другую сторону стола садился толстенький Витт, голландец, с примесью немецкой крови. Витт тоже по-раздался вширь и утерял много волос на голове, отчего плоские и большие уши напоминали ручки сундука. Ни жену, ни дочерей с собой в гости он не брал. И все общество пускалось в догадки: какая тут крылась причина? Одни говорили, что жена и дочки никогда не ходили в баню и потому имели правило чесаться, другие утверждали, что Витт был большой ревнивец.

Кроме описанных семей за стол садилось несколько иезуитов; тут бывал посланник знаменитого иезуита Пассевино, генерала их ордена, некто Бертолини — маленький, лысый, с одним зрячим, но пронырливым глазом итальянец, мечтавший о покорении католиками Московии. Чинно высиживал промотавшийся шляхтич Пынтковский, — впрочем, он себя выдавал за англичанина. Его бесили обычаи московитян и особенно служба в их церквах. Однако Пынтковский любил кушанья московитов, а также русскую водку.

Слуги внесли большие блюда со стерляжьим студнем, пироги с грибами и ливером, на крючковатом носу Пынтковского от чревоугодия даже выступила испарина. Никто из присутствующих у себя дома никогда не видывал столь ароматных и аппетитных кушаний. У Паперзака от удовольствия подергивался острый нос.

— У москалей нет даже ножей и вилок. Не только бояре — сам царь берет кушанья руками, — задавился смешком Шенкель.

— С одного блюда ест весь стол, — поддакнул Паперзак.

— А медовуху пьют так, что пропивают даже штаны, — засмеялся Шенкель. — Вчера кузнец в Стрелецкой слободе выпил ведро пива — и ему было мало.

— То правда, хотя не будем кривить душой — медовуха москалей хороша, — заметил Паперзак, — даже удивительно: как они, неучи, могут ее делать?

— А с чего ты взял, что она так уж хороша? — возразила мужу Ядвига.

— Поганая. И все у них — поганое! — заругалась жена Шенкеля Софья.

Тощий католик с сарказмом рассмеялся:

— У москалей нелепая вера.

— Не дай Бог поститься как они! — проговорил почти с ужасом Паперзак.

— В пост пятидесятницы они не пьют даже молока. Как они выживают? — пробормотал Шенкель. — Жрут лук да капусту. Откуда у них сила?

— Я бы умер, добродию, на такой пище, — сказал Пынтковский. — А их убогие жилища: они топят по-черному. О Матка Бозка, что за люди?!

— Посты русских ужасны! — подтвердил Мильсон. — Они просто морят себя голодом.

— Они выдерживают потому, что они дикари, — пояснила Ядвига.

— Папа Римский через верного служителя Церкви Антонио Поссевино велел передать всем, чтобы вы еще усерднее боролись против их дикой веры: надо хулить их обычаи и церкви. Мы можем без войска завоевать Московию, — проговорил иезуит Бертолини.

— Но что мы можем? Наше дело — торговля и служба, — заметил Витт. — А я предпочитаю торговать честно.

— О мирском, конечно, не надо забывать, но для нас важнее думать о том, как скорее удушить их веру, всю их славянскую химеру и чуждый нам дух, — ответил Бертолини.

— Будем надеяться на царя Димитрия. Он, говорят, надежен: будет служить польскому королю и Папе Римскому, — сказал Пынтковский.

 

VII

Разгромив близ Болохова 11 мая 1608 года войско под начальством Дмитрия Шуйского и Василия Голицына, второй самозванец спешно двинулся к Москве. Козельск, Калуга, Можайск и Звенигород сдались ему почти без боя. Молва, известно, берет города.

В Звенигороде их встретили Петр Борковский из свиты задержанных польских послов в Москве. Он потребовал от имени короля выхода поляков из Московии, чтоб не порушить мирного договора. Рожинский им сказал надменно:

— Нам ваши послы — не указ. Мы служим Димитрию, царю Московии, а вы поскорее уходите и не мешайте. Пусть король подумает, мы стараемся ради его интересов. А не хочет иметь такой выгоды — то его дело.

В конце мая на реке Незнани князья Скопин-Шуйский и Иван Романов не сумели дать боя из-за открывшегося заговора; князья Юрий Трубецкой, Иван Троекуров и Иван Катырев стали прямить вору.

— Вздерни их — иначе ты пропадешь! — посоветовал царю Василию брат Иван. — Тут кто кого, не то ты не видишь? Ты излишне добр, брат. Повесишь этих — другим будет неповадно.

— Пускай видят мое великодушие. В этом и есть сила истинного царя.

…Первого июня самозванец вышел к Москве-реке. В сизой мгле мутно угадывался город, но, как ни вслушивались, набата оттуда не доносилось.

— Переходим реку? — спросил Рожинский.

— Надо отрезать северную дорогу, — сказал самозванец, — станем в Тайнинском.

Утром недосчитались сорока человек казаков и хорунжего — те ушли в Москву. Выжидать было крайне опасно.

Трое суток держались опушек лесов, но на дороге не показывалось ни единой души; лазутчики донесли: войска Шуйского оседлали южные подступы, перехватив ливонских и польских купцов, а также идущие в помощь самозванцу подкрепления.

Царские воеводы, караулившие самозванца на Тверской дороге, проворонили его — 4 июня на рассвете они были наголову разбиты. Самозванец поспешно двинулся по Волоколамской дороге и ночью достиг Тушина. Велев расставить пушки и телеги так, чтоб можно было оборонять подступы к лагерю, самозванец вошел в приготовленный для него дом. Рожинский, с головы до пят в пыли, скидывая латы, сообщил:

— От королевских послов пан Доморацкий.

— Они хотят сманить панов, — сказал самозванец со страхом, — тогда ты, пан Рожинский, лишишься славы.

Велели позвать ясновельможного пана.

— Меж Польшей и Московией заключен мир, и поляки должны выйти за пределы Московского государства.

Лжедимитрий, охваченный бешенством, прервал его:

— Всякого, кто побежит, мы повесим!

Оставалось слово за гетманом. Рожинский чуял, какой славою он может увековечить себя, и теперь, когда подобрались они к самой Москве, от него требовали, чтобы он отступил.

— Езжай назад, пан Доморацкий, и скажи, что я скоро добуду королю Москву. Пусть и король, и вельможные паны подумают, какую услугу я оказываю Польше.

Когда Доморацкий вышел, самозванец поморщился:

— Ты мог бы, пан Рожинский, и по-другому сказать. Здесь я — государь! Или, может, ты не признаешь меня как истинного царя?

Рожинский схоронил в усах ядовитую усмешку и после небольшого молчания заявил:

— Надо без всякого промедления брать Москву, пока Шуйский не стянул силы.

— Но я хочу владеть столицей, а не пепелищем. Не забывай, что в Кремле — государственная казна, а мне надо наградить польских рыцарей. Кроме того, у нас мало сил: поляков вместе с казаками всего пятнадцать тысяч. Моя русская рать — ненадежная. А у Шуйского за стенами — семьдесят тысяч ратников и большой наряд. Я, пан гетман, не хочу разбить свой лоб.

— Спалим Москву, но получим Россию, — заметил на это Рожинский. — В противном случае не будем иметь ни Москвы, ни России.

— Я на Москву сейчас не пойду, — как окончательно решенное заявил самозванец.

Михайло Скопин-Шуйский и Иван Романов с ратью осели напротив Тушина — на Ходынке. Царь Василий со всем двором и отборными полками разместился на Ваганькове. Лазутчики доносили о панах-гетманах, приведших к самозванцу новые отряды рыцарей, искавших славы и жаждущих добра московитов, — битва была неизбежна. А заварухи этой царь Василий боялся как огня! Готовый обороняться, он не думал наступать, занимаясь переговорами.

Мстиславский и Василий Голицын вели хитрую игру с сидевшими уже порядочное время послами Сигизмундовыми — князем Друцким-Соколинским и Витовским. Эти ловкие и изощренные царедворцы жали на сих влиятельных бояр, чтобы они уговорили царя и тот склонился бы освободить всех знатных ляхов. Послы Гонсевский и Олесницкий, которым снова дозволили явиться в Кремль, привезли королевскую грамоту; хитрые поляки хлопотали лишь о вывозе из России своих радных панов, но, как они ни драли глотки и ни стучали ножнами, им все же бояре навязали договор с такими условиями: всем ляхам и сандомирскому воеводе Мнишеку со своей дочерью покинуть пределы России. Марине ни ныне, ни впредь не называться царицей Московскою. Ни отцу ее, ни ей не иметь никаких сношений с засевшим в Тушине обманщиком. Когда договор утрясли, Мстиславский и Голицын погнали коней в царскую ставку на Пресню. Василий принял их перед трапезой.

В ставку царя был срочно вызван и князь Владимир Долгорукий. Князь был крепок телом, как ранний глянцевитый огурец, налитый свежими соками земли и еще не надкушенный.

— Князь, — сказал царь Василий, — возьмешь дружину в тысячу человек. Доставь панов до границы. Мнишека с девкой тоже. Да гляди, князь, чтобы в сохранности.

— Каких же панов, государь, мне выпроваживать? — спросил Долгорукий. — Рожинский со своим ворьем тоже выйдут из наших пределов?

— Рожинскому и другим панам, что примкнули к злодею, велено немедленно оставить его и впредь не приставать к бродягам, которые вздумают именовать себя царевичами российскими. Так записано в договоре.

Долгорукий улавливал смысл слов царя, а он сводился к тому, что поляков от козней должен удержать свиток договора, что было равносильно честному слову вора.

— Ты веришь полякам? — снова попытал Долгорукий.

— Ступай, делай, что велено, — нахмурился Шуйский, вставая с кресла.

Шуйский еще не знал, что «царица» со своим отцом вовсе не помышляла покидать Московию. Тут была пожива, могла воротиться власть, а дома — тихое, никчемное житие и забвение.

Дня через два послы известили царя Василия о своем согласии, чтобы все польские силы покинули самозванца.

Царь Василий тут же отправил грамоту гетману Рожинскому — сулил заплатить его наемному воинству те деньги, которые задолжал им самозванец.

— Так и передай Шуйскому, — сказал, посмеиваясь, гетман, — что рады без памяти его щедрости и уведем завтра ж свои отряды из Тушина — как только получим обещанные деньги.

Своим же воинам прибавил:

— Придется слепому дураку горько от нас наплакаться!

Две недели таилось зловещее затишье, но ночью 25 июля гетман Рожинский ударил по Скопину врасплох, тушинцы загнали царское войско на Пресню, захватили весь обоз, но подоспевшие стрельцы отогнали рати Рожинского назад.

На том пока и затихло… От Пресни, когда тянул ветер, наползало трупное зловоние… Весь июль тушинцы и днем и ночью при свете факелов рыли рвы, сооружали башни и ворота, городили дубовый тын. Иноверцы из-под Москвы, чуя добычу, большими и малыми отрядами потянулись в тушинский лагерь. Войско вора каждый день усиливалось, паны Бобровский, Андрей Млоцкий и Выламовский привели в его стан каждый до тысячи конных. На подмогу к Тушину двинулся и Ян Сапега, заявивший в Смоленске:

— Идем в чужие государства против его королевского повеления. У нас свои головы на плечах, и мы добудем славу великой Польше.

Известие о выступлении Сапеги приободрило самозванца: он написал сему знатному пану: «А как приедешь к нашему царскому величеству и наши царские пресветлые очи увидишь, то мы тебя пожалуем нашим царским жалованьем».

Посланный искать Мнишека с дочерью канцлер Валавский, нагнав их в ста верстах от Белой, отчего-то не воротил, заявивши царьку, что не нашел их. Самозванец вызвал к себе Зборовского и Стадницкого, эти шляхтичи были надежнее других, и сказал им:

— Коли привезете Марину — будете в большой милости у меня, не привезете — повешу!

 

VIII

Князь Долгорукий с тысячным отрядом, охранявшим Мнишеков, послов Олесницкого, Гонсевского и других важных панов, спешно двигался к западной границе через Углич и Тверь.

Под Белою воевода велел остановить отряд на ночлег. Город лежал в трех верстах. Отряд расположился на окраине большого села, выставив надежные караулы. Долгорукий ночевал в крайнем дворе богатого мужика. Он трапезничал, когда вошел пан Мнишек. Долгорукому приходилось встречаться с пронырливым паном в Москве, и он не любил этого хитрого корыстного шляхтича.

— Не даст ли добжий пан мне какой-нибудь еды? А то государыня совсем голодная, — сказал Мнишек, придя, однако, не с этой целью: он хотел выяснить, что делается в Москве и как московиты относятся к его дочери.

— Не похоже, чтобы ты, пан Мнишек, голодовал со своей дочкой. У меня остались обглоданные кости, могу их отдать.

— Смотри, князь, не пожалел бы. Русские любят мою дочь-царицу.

— Не неси чепухи, ясновельможный пан, — усмехнулся Долгорукий, — твою иноверку-дщерь ненавидят!

Ближе к рассвету на отряд, как туча, навалились поляки, посланные из Тушина, ведомые Зборовским и Стадницким. Отряд Долгорукого разбежался в какой-то час, сам воевода без сапог едва сумел вырваться на коне погнал в Москву.

Марина встретила Зборовского и Стадницкого как освободителей — на глазах блестели слезы. Мнишек тоже прослезился, когда Стадницкий протянул ему грамоту самозванца. Дочитав до того места, где писалось: «Спешите к нежному сыну. Не в уничтожении, как теперь, а в чести и в славе, как будет скоро, должна видеть вас Польша», — старый хитрец зарыдал:

— Бог услышал молитву нашу!

— Ах, я так и знала, что он спасся… — проговорила «государыня».

Мнишек воспрянул духом:

— Надеюсь, что Димитрий… мой зять, не забудет о своих дарах. Все мне обещанное должно быть отдано. Я не гонюсь за богатством, но я с дочерью много настрадался.

Вечером в стан явился усвятский староста, гетман Ян Петр Сапега, обвешанный оружием, в сапогах из буйволовой кожи, злой и бесстрашный, как черт, рыцарь, кинувшийся в Россию искать не столько наживы, сколько славы и приключений. Сапега двигался к Тушину с семитысячным отрядом. Он надменно оглядел всех.

— Тянуть дальше, пан Мнишек, и не в твою, и не в пользу нашего короля: надо ехать, — сказал Сапега, бесцеремонно усевшись перед Мариной.

— Если отдаст мне Северскую землю, то зятем я его признаю, — заявил Мнишек.

— Нашему королю и магнатам нужно, чтобы этот человек сел на трон Московии. А Марине следует обвенчаться с ним тайно не откладывая.

Духовник Марины, старец-иезуит с провалившимся ртом, тихо сидевший около двери, успокоил Мнишека:

— Господь простит сей грех.

— Все это, Панове, великая авантюра, — сказал посол Гонсевский, — как бы она не принесла Польше больших бед.

Сапега, набычившись, уставился в узкое, с тощей бородкой лицо Гонсевского.

— Польша ничего не потеряет, но может многое выиграть, — бросил он отрывисто.

Ночью Гонсевский и еще несколько панов погнали коней на запад — в Польшу: ничем хорошим, считали они, сие дело не могло кончиться.

…На постоялом дворе в обществе Сапеги Мнишек с дочкой просидели еще два дня, снялись и с предосторожностью двинулись под охраной конного отряда. Никли неубранные хлебные пажити, обсыпалось зерно — над полями и подлесками цепенела мертвая тишина. Мнишек не без страха ожидал встречи с новым самозванцем.

Марину же охватило веселье, какое-то хмельное чувство так и лилось из ее души. Одну за другой она пела веселые песенки. Потом вдруг загрустила, когда услышала слова молодого шляхтича: «В Тушине вас ждет не тот Димитрий, что был вашим супругом, а другой».

Первого сентября перед заходом солнца Мнишеки добрались до лагеря в Тушино. Марина кусала губы от нетерпения, сладостно обмирало сердце, легко, словно от вина, кружилась голова…

 

IX

Тушинский стан самозванца походил на гуляй-город. Но за короткое время его порядочно-таки укрепили: был насыпан вал и два глубоких рва. В таборе ударили, салютуя, из пушек; высланный на белых конях и в богатой сбруе отряд под звуки пальбы и грома литавр проводил Мнишеков до «государева» шатра. Тушинский вор нетерпеливо ждал «государыню» в шатре. Первым через порог шагнул пан Мнишек, зацепив длинною саблею за полог. Марина, вошедшая следом за отцом, из-за его плеча вдруг увидела незнакомое и показавшееся ей отвратительным лицо с собачьими крохотными глазками. «Значит, молодой шляхтич на дороге сказал правду!» Силы оставили Марину, у нее подкосились ноги, задрожали колени, и она зарыдала.

Мнишек выпученными глазами глядел на самозванца.

— Мы тебя не знаем! — выкрикнул в гневе.

Царик с угрозой посоветовал:

— Со мною, твоя ясновельможность, не можно так калякать!

— Ты не мой муж! — крикнула в отчаянии Марина. — Я тебя не хочу видеть! Ты бродяга!

Мнишек, пораздумав, малость остыл: тщеславие и жажда наживы взяли верх над гордостью. Он произнес:

— Кто он, то судить одному Богу.

Но Марина не дала договорить отцу, крикнула:

— Замолчи! Я этого гадкого человека не признаю!

Самозванец ухмыльнулся:

— Не пришлось бы потом замаливать свои слова!

Мнишек замахал руками: то ли успокаивая дочь, то ли ублажая «Димитрия».

— А ты тоже не признал меня? А может, тебе чем залепило глаза? — разозлился самозванец.

— Но… разве не тебя… убили?

— Стало быть, я воскрес. Убили, но не меня. Смотри, пан Мнишек: если я разгневаюсь, то вы… — Он топнул ногою, и тотчас вошел с чернилицей, болтающейся на шнурке, поляк. — Пиши указ.

Марина, перестав всхлипывать, искоса взглянула на вора, и в глазах ее блеснули хищные огоньки…

— Ясновельможному пану-воеводе Мнишеку даю во владение Северскую землю, а также триста тысяч рублей.

Три дня снюхивались, шло торжище при посредничестве гетмана.

— Я, как тесть, должен быть выше гетмана. Моя власть при его царском величестве должна стоять выше всех! — заявил Мнишек.

Рожинский, гремя тяжелыми сапогами, подошел к разошедшемуся Мнишеку, сунув почти под нос ему внушительный кулак:

— А этого не хотел? Охлади пыл, пан воевода, твоя власть тут малая.

Мнишек, тертый калач, быстро прикинул, что дальше ругаться было бы опасно, он сразу сделался уступчивее, пробормотал:

— Я же молчу, твое величество, что ты не похож на царя Димитрия. Я тебя признал. Люди могут меняться… — И он выставил новое условие, потребовав Северский край со всеми городами…

Странное преображение произошло с «царицей», когда она вышла из «государева» шатра и упала в объятия к «мужу» со слезами умиления на глазах.

— О, мой милый, мой возлюбленный муж! — воскликнула Марина, дабы окончательно убедить стоявших вокруг шатра панов и казаков в том, что она наконец-то соединилась с супругом. — Матка Бозка спасла тебя от убийц-бояр!

Все вокруг говорили:

— И вправду, истинно царь Димитрий, сын царя Ивана. Дождались-таки! Видите, они, как голубки, милуются! Рази ж может быть здесь обман?

Неделю спустя Марина, забыв о стыде и чести, перебралась со всеми своими пожитками в тушинский лагерь…

Царишка, обвязавши голову, пил с похмелья огуречный рассол. «Тестя» встретил криво — глядел на него одним круглым, как у совы, глазом.

— Где миллион злотых? В грамоте говорено, что ты получишь мою дочь, когда сядешь на трон в Кремле, и я получу этот миллион злотых. Ты — бродяга, а не государь! Я не отдам тебе свою дочь, ты не Димитрий! — Пан Мнишек раскричался не на шутку: от гнева он замахал руками, забегал по шатру.

— Тогда пускай катится в Самбор. Я сыщу себе другую царицу, — остудил его пыл самозванец.

Угроза подействовала. Мнишек сбавил тон:

— Я стараюсь же не только ради себя, а и ради тебя. В казаках недовольство. Ты должен сдержать слово!

— Хорошо. А теперь ступай, я желаю идти в баню.

Мнишек видел: до миллиона злотых ему было так же далеко, как до своего Самбора. И на рассвете, переговорив с глазу на глаз с дочерью, велев быть настороже, он потихоньку покинул тушинский лагерь, кони понесли его домой, в Самбор.

По посадам же Москвы прошел слух, поговаривали:

— Король польский, ненавистный Сигизмунд, со своими радными панами воскресшему Димитрию велел православные храмы сгубить, а заместо нашей веры дать нам, православным, ихнюю собачью унию. Будь она трижды проклята!

— Еще наказано, чтобы он, царь Димитрий, взял бы себе в телохранители инородцев, а русских бы ко дворцу не подпущал. Какой же он православный царь?!

— И пир править ему велено без бояр, и всякую нашу старину чтобы царь не допущал, а слушался бы только своих советников-ляхов да ксендзов.

— Что там пир! Велено царю слать в Вильну в ученье к католикам и к иезуитам отроков. Братове, королевские люди хотят сгубить нашу веру! А царице Маринке, этой католической б…, уговорено выстроить по ихнему пошибу костел.

— Ну, того мы не допустим. Они много захотели!

 

X

Двоецарствие… Сумятица… В Москве не ведали, что деялось в городах и вотчинах. В метельную зиму эту, под похоронный вой сиверки, в непроглядной тьме тянулись к Тушину обозы — спешили наемники, те, кто грезил хорошо поживиться в сей богатой и загадочной земле. То тут, то там по волостям вскидывались мятежи. Одни — за царя Василия, другие — за царя Димитрия. Почесывали головы казаки… Сажать себе на шею панов-магнатов, ненавистников России, всю эту злую свору охотников до чужого добра, рушить родные храмы, дать волю коварной унии, зловещая тень которой все глубже покрывала Московию, — не с руки было такое дело казацкой вольнице… Россию охватила великая сумятица. Запустели города и села… Стаи волков, медведей, барсуков, кабанов шныряли по дворам, лезли в светлицы, в морозные ночи слышался утробный хрюк и вой… Звериное, сатанинское вползало в бытие развалившегося Московского государства. Перепуганные людишки кидались в урочища, выползая оттуда в полночь; над омертвелыми городами каждую ночь вскидывались зарева…

— Такого еще не видали! — крестились. — Рази что в голодный мор. Прогневали Господа — продали душу диаволу.

Паскудник пан Будзило отправлял на ловлю девиц целый отряд.

Велено было возить толстозадых, с большими грудями. Слуги вносили бадьи вина и водку, становились в углу. Если баба или девка не пила, наваливались сзади, запрокидывали, лили силою в рот. Случалось, что напоенная москалиха отчаянно дралась, кусалась и брыкалась.

Испокон не видали чужестранцы более благочестивой, более стойкой и душою ясной женщины, чем русская. Но тушинский яд растления вползал в души. Для многих не стало запрета на падкую и похмельную сладость… Женка торгового человека Машкина Катерина, когда ее уводили в стан, отчаянно дралась, а неделю спустя, выкупленная мужем, сидела томная, разомлевшая, глаза, подведенные углем, стеклянно светились, в красно-налитых губах угадывался порок растления; кисло морщилась, поглядывая на мужа, на его сермяжину, рассказывала:

— Там паны все с усами и вино умеют пить. Хоть бы ты, Касьян, портки другие надел. Глаза бы не видели б!

— Я те, распутня, надену — сыромятиной!

Та кисло отворотила нос, срамно раскорячилась перед иконами.

На другой день Катерина в сообществе трех товарок, тоже подержанных панами, потихоньку наладилась опять туда же.

Мужики жаловались:

— Надысь еще две паскудницы в ихнее логовище бегали.

…Поле между тем осталось без войска. Москва лежала перед тушинскими шайками неприкрытой. Отряды шляхтичей, скаля зубы, прорывались под самые кремлевские стены и уходили в табор уже не одни — с толпами перебежчиков. Иные, взглянув на «царька», опрометью кидались обратно, иные ездили пировать из стана в стан. У тушинцев они стучали пивными братинами со шляхтой, продажно поддакивали, ругая на чем свет стоит Шуйского, но утром, пролупив глаза и пораскинув мозгами, возвращались опять к московскому царю.

Василий Иванович приходил в изумление от такого вероломства: «Как же вас, нехристей, держит православная земля!»

Грозился, приказывал боярам:

— Ставьте виселицы для изменников. Всех собак — в петлю! — Но тут же рыхлел, слезливо просил: — Бог нас рассудит, не хочу брать грех на душу.

Такого милостивого царя они еще не зрили.

Князь Роман Гагарин, видя такое непостоянство, бросил Шуйскому в лицо:

— Какой ты царь?! Тебе шубами торговать али еще хуже — скоморошничать.

А шла, кутила масленица, в блинном, скоромном чаду туманилась Москва, пошла по рукам из-под полы водка, несмотря на то, что патриарх грозился с амвона, пытаясь удержать старозаветную духовную чистоту:

— Предам, окаянных, анафеме! Господи, не дай потонуть во блуде Руси!

Но слово его падало как зерно в иссушенную, испепеленную жарой землю — впустую… Порок сладок, но пресна добродетель.

…Вокруг Москвы кишмя кишели шайки воров. Тут же промышляла и братия Купыря: вскоре, как перебрались в Тушино, возненавидели «царя»-иуду. Куда как лучше было сидеть под мостами — шайку Елизар сколотил надежную. Елизарова братия постановила: отныне красть только у шляхтичей. Рыцари сами тянули самое дорогое: меха, золото, серебро, рыбий зуб, парчу. Купырь со товарищами сумели залезть даже в сумы гетмана. Рожинский цедил сквозь зубы:

— Москали все до единого воры! У них вор на воре. Ну, погоди: сядем в Кремле — мы вам покажем!

Сему подлому пану, однако, не приходило в голову, что он был сам вором, но удивляться тут нечему: такова натура иезуитского выкормыша.

Купырь же посмеивался:

— Даст Бог, ребятушки, стянем штаны с гетмана.

— Что за царишка, ребята? Он продает нашу веру!

— Какая вера, ребятки? — хихикнул лупастый вор. — У нас одна вера: гроши!

— Ты энти речи тут брось, — предупредил Купырь, — можа, ты нехристь, а на мне крест, я очищен в святой купели, и за такие богопротивные слова я тебя могу удавить. И ежели, ребятки, узнаю, что обчистили храм али пограбили монастырь, то тем молодцам живыми не быти!

— Грабить храмы мы не станем, — бросил дядя в бабьей шубе.

— А господ панов грабить до нитки, пускать голыми, чтобы нечем было даже стыд прикрыть, — распорядился Купырь, посверкивая лучистым одиноким глазом. — Пускай шляхтва знает, куды пришла.

— А России, видать, хана! — сказал кто-то из воров сожалеючи.

— Рано поешь отдохную, — одернул его Елизар. — Ляхи тонки кишкой. А наши изменники — и подавно. Россия, брат, это тебе не Речь Посполитая, где чихнешь в одном углу, а слыхать в другом. Наше-то государство вона как раскинулось! — воскликнул он, крестясь.

 

XI

Стольник князь Дмитрий Михайлович Пожарский стоял в тридцати верстах от Коломны, отбивая от Москвы отряды шляхтичей и преданные самозванцу шайки. Что творилось вокруг, князь толком не знал. Ползли зловещие слухи: по одним — в Кремле уже не Шуйский, а царь Димитрий, по другим — тушинские воры рассеяны и поляки покидают пределы государства. Однако князь Дмитрий Михайлович не верил им. Государство распадалось на глазах. Опоры не было ни в чем. Люди, изъеденные грызней, метались, как мыши в горящем амбаре. Начальные воеводы — опора державы, переходили из одного лагеря в другой. Даже те, кого, казалось, Пожарский знал как воевод стойких, осознающих гибельность самозванства. Даже они болтались подобно щепам в проруби. Князь не мог не видеть, что в государстве, на самом державном его верху, лопнула становая, скрепляющая жила, и в этой гибельной продажности и зловещей мути была лишь одна опора — Церковь и вера. Но гниль подтачивала народ изнутри. Падали во мрак веками освященные заповеди. Вчера еще благочестивый человек, наглядевшись на своих собратьев, махнув на все рукою, говорил: «Сгори все в огне кромешном!»

Дмитрий Михайлович не любил Василия Шуйского и, узнав об его избрании, возмущался. То, что было нынче в государстве, было из-за Шуйского. Но понимал он и то, что среди высшей боярской знати не было того державного мужа, кто сумел бы вывести государство из смуты. Лишь один воевода веселил душу князя Пожарского — молодой Скопин-Шуйский. Но он зелен и неопытен, к тому же к славе не тянется, да и не отдадут ему бояре власть. Федор Мстиславский — западная лиса, литвин по происхождению, — давно уж втихомолку прямит к шляхте и польскому королю. Василий Голицын — ничем не лучше Шуйского, был тоже ненадежен. Другие, кто с горячим сердцем и светел умом, — тех родовитые к трону не пустят. Не подпустят и Федора Романова, к которому Дмитрий Михайлович мирволил. Так думал князь, невесело окидывая взглядом то, что творилось вокруг.

Заигрывая с польской шляхтой, Шуйский разом потерял многих вчера еще преданных сторонников, не последнюю роль тут играл и царский брат Иван. Этот дошел до явного угодничества пред панами. Как он лечил злую ляшскую собаку пана Борзецкого, которого Дмитрий Михайлович хорошо знал, было дело: чуть-чуть не полоснул его по длинной шее саблею. Все знатные ляхи уезжали из. России с возами доброго сукна, с подарком Ивана Шуйского.

Воевода третий день стоял в небольшой деревушке на пересечении двух дорог, охраняя Москву.

Буцая в сенцах тяжелыми сапогами, в хату вошли дворянин Тимофей Грязной и боярин Крюк-Колычев. Дмитрий Михайлович, худой, запалый, в пропотелом насквозь, заношенном кафтане, сидя за столом в красном углу, хлебал небогатые мужицкие щи. Крюк-Колычей подмигнул ему зеленоватым глазом:

— Бог в помощь, княже.

— Садись, отведай чем богаты, — ответил хлебосольный Пожарский, подвигаясь на скамье, давая им место.

Тимофей Грязной, перепоясанный ремнями, с кривой турецкой саблей, оглядел еду, разбойно присвистнул: такая скудость его не прельщала!

— Теперя масленая, княже, а на оной жратве не сдюжишь.

— Пошто пожаловали? Вы из Москвы теперь? — спросил Пожарский, отодвигая пустую деревянную миску и засовывая за голенище сапога свою походную бутузку.

— Оттуда, — кивнул Крюк-Колычев, присев на край лавки.

— Как там?

— Там, княже, голодуха, — ответил Грязной, испив из фляги для сугрева пару глотков горилки, — а будет ишо не то.

— Будет нам мать-сыра земля, Димитрий Михайлыч, ежели не спихнем рябого, — зло добавил Крюк-Колычев.

— И что вам от меня надобно?

— Явились, Михалыч, по твою душу — войди к нам в сговор, — понизил голос Грязной, — надо садить на трон другого.

— Кого, — спросил мрачно Пожарский, — тебя али Колычева?

— Достойные бояре есть, княже… — заметил Крюк-Колычев, уколотый его замечанием.

— У нас на спине шляхта и вор, а вы собрались менять царя! — высмеял их Дмитрий Михайлович, вставая. — Покуда мы будем выбирать — паны залезут в Кремль, посадят нам на шею Сигизмунда.

— Хочешь, княже, служить рябому лгуну? — спросил насмешливо Крюк-Колычев.

— Я служу не Шуйскому, а России. Какой ни есть, он царь, и не он привел под Москву шляхту.

Те вышли ни с чем, сев на коней, погнали в Москву, опасаясь угодить в лапы шляхтичей.

На рассвете князю Пожарскому лазутчик донес о подходе к селу Высоцкому отряда Млоцкого.

— Велика его рать? — спросил Пожарский, приходя, как всегда, перед битвой в неистовство.

— Как я поразглядел, княже, этот воеводишка имеет порядочное войско: у него супрочь нашей — двойная сила, — ответил лазутчик.

— Били и тройную, — сказал упрямо Дмитрий Михайлович, — бегать не по мне.

Один из дворянских сынков, присутствовавший при разговоре, заметил:

— Пошто ж, княже, рисковать? Города волынят, а мы, выходит, головы должны класть.

Пожарский, круто повернувшись к нему, выговорил жестко, будто высек малого кнутом:

— Что, ай по женкиным пуховикам нужа есть? Не стыдно языком-то молоть? Ты бы не позорил своего батьку: он, я знаю, был добрый рубака!

— Возьмешь пана, — кивнул куренной атаман Хвыль, лицо которого хранило не одну метину — следы вражьих сабель: Пожарский держал этого атамана при себе — как самого отчаянного. — Где казак пройдет — там уже и рогатому делать нечего: эти сучьи дети испытают моей сабли, — прибавил атаман.

— Любо, атаман! — сказал, надевая кольчугу, Пожарский. — Накрачей, подымай рать, — кивнул он начальнику наряда, исполнительному и доблестному — Дмитрий Михайлович знал всех своих ратников. — Чтобы ни одна душа не попала в руки шляхтичей. Пушки поставишь на опушке леса, а мы конницей погоним ляхов под твою картечь. Зайдем с тылу — будем ждать их возле Высоцкого. С Богом!

Светало. В селе Высоцком кричали как оглашенные петухи. Во мгле показалась польская рать, ощетинившаяся пиками конница, уже можно было разглядеть железные их шишаки. Пушки ядрами выкосили первый ряд; тогда Млоцкий, разевая длинный рот, отдал команду поворотить коней, но его отряд не успел развернуться, попав под сабли рати Пожарского.

Князь Дмитрий Михайлович на своем рыжем аргамаке — то был добытый в бою трофей — рубился в самом центре, силясь пробиться к Млоцкому; срубив двух рыцарей — один, оскалив зубы, едва не поразил воеводу пикой, — Пожарский заспешил на выручку атаману Хвылю, и вовремя — над головой у того уже блеснула сабля ляха… Одному он напрочь срубил голову, другого сшиб, оглушил булавою. Поляки, бросив знамя и десять пушек, уходили по скату поля; Млоцкий огрел кнутом коня, бросив пику, уводил жалкие остатки отряда к западу.

— Ушел, каналья! Жаль! — Дмитрий Михайлович бросил саблю в ножны. — Молодцом, ребята! Вот это мне любо!

 

XII

В середине зимы 1609 года в тушинском стане усилилась волчья грызня. Табор, как потревоженный муравейник, кипел бунтарством. Все труднее становилось собирать для этой многоязыкой оравы припасы. Посланные сборщики, уходившие в волости грабить народ, сколачивали отряды. Они никому на свете не подчинялись. Новоиспеченные полковники говорили; «Мы сами себе цари. Нам никто не указ». Войско самозванца разъедала корысть, лютая вражда. Один тянул сторону царишки, другой кричал до посинения: «Наш царь пан гетман, а тому мы не подчиняемся». Рожинского на исходе февраля, изрядно поколотого в стычке под Москвой, едва живого привезли в табор. Гетман отлеживался в теплом новом доме. Распря меж ним и царьком пока утихла.

Вор на троне, верно, сидел некрепко. От самозванца отошли Галич, Кострома, Вологда, Белоозеро, Городец, Кашин с Бежецким Верхом. Но вскоре пришла хорошая весть: Лисовский взял с раскату Вологду и Галич, опустошив их до того, что все разбежались. На север выступил воевода Вышеславцев, вскоре разгромивший наголову Тышкевича, взяв Ярославль и Углич. В это же время самозванец получил худое известие о страшной казни своего ставленника в Костроме — воеводы Дмитрия Мосальского. Тому отрубили руки и ноги, а обрубок кинули в реку.

Каждый день, с утра до вечера, у царька сидели советники — князь Звенигородский, мужчина сытый, с тугими щеками и бабьими ляжками, князь Дмитрий Трубецкой — с лицом кутилы и отчаянного игрока в судьбу-орлянку. Тихо входил похожий на мрачный призрак дьяк Сафонов. Этот был нем, как камень, а когда шевелил серыми длинными губами, то вор впивался в них, боясь упустить хоть одно слово, — дьяк предостерегал, что ему надо бояться не столько Василия Шуйского, сколько коварного гетмана. Гетман же не являлся. Оправившись от раны, надменный, налитый пивом, он сидел в покоях, якшаясь только со своими. Самозванец чуял заговор.

— Какой ты царь! — взорвался Рожинский, когда самозванец пришел к нему жаловаться. — Тебя все величают вором, и ты не надейся на польского короля. Всяк знает тебе цену.

— Как смеешь ты таким рассобачьим языком говорить с царем московским?!

В тот же день Звенигородский сообщил ему:

— Новгородцы отбили наступление нашей рати. Князя Семена Вяземского повесили.

Самозванец, к его удивлению, остался спокоен:

— Слыхал, что Шубник снюхивается со шведами. Из этой каши ему не вылезти.

Слуга доложил, что в таборе измена и государя просит торговец Соломон Гангус, поставщик провианта, сукон, пороху и снаряжения для войска.

— Кто этот Гангус? — спросил ворчливо Лжедимитрий.

— Торговый человек…

— Пусть войдет.

Гангус вошел, усердно согнув спину, проговорил с большой почтительностью:

— Имею честь приветствовать великого государя, истинного цесаря.

Мышиные глазки самозванца живо забегали, сверкнули огоньками — не то от удовольствия, что его так величали, не то от напряжения.

— Представ пред ваши светлые очи, хочу засвидетельствовать свое почтение и пожелание поскорее утвердиться на престоле отца своего.

— Не хитри, Гангус, со мною. Говори, чего ты просишь? — Самозванец хмурил свои захватившие половину его низенького лба широченные черные брови.

— Буду век молить за ваше величество, если соизволите дать мне охранную грамоту на беспошлинную торговлю. А уж я со своей стороны вашему величеству отслужу… Я уже сколько доставил тушинскому войску сукон, пороху и съестных припасов, и еще больше доставлю, не в пример тем сквалыжным панам — полковникам и ротмистрам. Но я — червь смертный, и у меня в Польше трое маленьких деток, а моя жена Сара, ваше величество, такая мотовка…

— Я дам тебе грамоту. Дам тебе поместье около Тушина, и если будешь ревностно мне служить, то возведу в княжеское достоинство.

— Уж я вашему величеству отслужу! — заверил Гангус, прикладывая руку к тому месту, где у него был вшит в кафтан узелок с бриллиантами и золотом, чтобы проверить, на месте ли он. — Может, по истечении времени, когда сядете в Кремле, я в своем имении по вашему царскому изволению построю синагогу?

Самозванец, нахмурясь, оглянулся на дверь.

— Про то, пан Гангус, рано говорить… — И он выпятил грудь, что делал всегда, давая понять об окончании аудиенции.

 

XIII

— Михайла, вся надежа на тебя. Езжай сей же час в Новгород. Добейся помощи от шведского короля. Проси у послов Карлуса пособленья. Сигизмунд — наш враг, враг и Карлусу. Нам погибель, ежели ты не добьешься от шведов поддержки войском. Заключим на любых условиях вечный союз со Швецией! Видит Бог, не нужно было дважды отвергать помощь короля Карлуса.

Скопин понял, на какой тяжелый шаг решился царь, бросив вызов Сигизмунду: польский король сидел близко, тогда как шведы находились за морем.

— Сигизмунд развяжет большую войну с Россией, — предостерег его Михайло Васильевич, — при нынешнем положении мы не отобьемся от него.

— Выхода у нас другого нету. С Богом! — Шуйский осенил племянника широким знамением.

Рослый, молодой, но уже прославленный во всей Московии племянник был люб и одновременно внушал опасение царю Василию: в нем он видел сильного соперника.

— Я боюсь оставить войско, — высказал опасение Скопин, — кто знает, что тут найду, когда ворочусь?.. Смогу ль тогда защитить и тебя и Россию от этого ворья?

— Да поможет Господь нам, мы все, племянник, в его воле.

— Однако, государь, стереги крепко пути к Москве, накажи воеводам, чтоб не ротозейничали. Чую, быть сильной сшибке. И скажу, государь, прямо, хочешь — сердись, хочешь — казни: твой брат Дмитрий все проворонит, ему нельзя доверять рати! А Иван — тот стелется перед хищными панами.

Василий Иванович, как ни неприятно было слышать такое суждение о сродственниках, не возразил племяннику, знал, что тот говорит правду.

…Михайло Васильевич себе в помощники взял четырех воевод и конвой. Шли весь день рысью. Догорал душный, в бездождье, суховейный август. Знойная сушь стояла над некошеными побуревшими травами. Остро, духовито на припеках пах полынок и чабрец. Гнулся к земле хлебный колос, но редко попадались мужики на нивах, все разбегались при их приближении. Людишки были до смерти перепуганы. В пути стало известно, что Ивангород перекинулся к самозванцу. Во Пскове только что уселся воеводою Плещеев, и народ овечьим стадом целовал крест, присягая тушинскому вору. У въезда в Орешек Скопина и его отряд остановили стрельцы:

— Убирайся, княже: воевода Михайло Салтыков не велел вас пущать. Мы стоим за Димитрия.

В Новгороде Великом ударили было в набат, на стогны высыпал народ. Митрополит Исидор, худой, распаленный, посулил:

— Именем Господа прокляну вас, ежели будете смутьянить супрочь великого воеводы Михаилы Васильевича! Новгород всегда стоял за Шуйских.

Скопин перегнулся с седла к бунтующему купцу:

— Шляхту захотели посадить себе на шею?

Народ кое-как угомонили. За пыльные колокольни и тыны опускалось солнце. Наутро к воеводе был доставлен посланец графа Манфельда, Моне Мартинсон, — галантный кавалер с толстыми ляжками и тройным подбородком. Моншу Мартыныча поили крепкими винами день и ночь, у того уже отвисла челюсть, но он лишь посмеивался, помахивал куценькой ручкой, тряс бородкой:

— Секретаря его величества нельзя провести.

Когда Мартинсон протрезвел, сумели-таки договор учинить, — шведы обязались выслать царю Василию вспомогательный пятитысячный корпус Делагарди: три тысячи пехоты и две тысячи конницы, да еще порядочное число наемников, — с платой по 100 000 ефимок в месяц.

Швед выставил еще условие:

— Царь Василий не должен заявлять свои права на Ливонию — не только сам, но и его дети. Это укрепит твердый союз между русским царем и нашим королем против общего врага Сигизмунда.

Скопин заверил его:

— Русские всегда держат свое слово. Велите шведам, чтобы они чтили наши храмы и иконы, а также наши обычаи.

— Дело сделано, князь, однако не до конца: надо подождать до съезда в Выборге. Так повелел мой король.

Шведы также выговорили, что под их руку отойдет Корела со всем уездом, что шведская крона получит свободное хождение в России. Они выцыганили все, что было только возможно, и Михайло Скопин скрепя сердце от имени государя утвердил договор.

 

XIV

Светлое чувство радости и благодати охватывало Василия, сына Анохина, как только он входил в иконописную мастерскую: нигде он не испытывал такого душевного лада и умиротворения. Вдоль окон на скамьях сидели мастера в фартуках, в крепких сапогах, с окладистыми бородами, в чистых холщовых рубахах. Были тут и старые мастера из Палеха — люди крепкой веры, побывавшие во многих монастырях, не имевшие за душою ничего, кроме кистей и пары сменного белья. Многоопытные, они учили молодых суровой скитской жизни. Такой порядок был заведен начальником мастерской. Но не он стоял главою над иконописной братией — все находились под благотворным влиянием старого монаха Амвросия. Недаром сам святой старец Никодим, приходивший к иконописцам из глухого скита, наставлял:

— Старца Амвросия, милые братья, слушайте, бо в нем — Божье благоволение.

Амвросий — сивый, худой, крепкий духом, с тяжелыми, узловатыми, похожими на бурые древесные корни руками, живущий в келье Чудова монастыря, тяготился кремлевским житьем. Тут была высота светской власти, а старец не любил суеты. Он уходил, и не раз, от мирской жизни в пустынь лесов, но возвращал его труд иконописца. А призвал его к святому делу великий старец Никодим. «Иди, твое боголюбие, послужи отрокам: не то выведутся мастера, и того Господь не простит нам!» Старец Амвросий в государевой мастерской завел свои правила, и начальник Гужнов с покорностью подчинялся им. Старец учил: чтобы сотворить икону, надо «усладиться Духом Святым», быть очищенным от скверны. В первый приход Василия Амвросий долго и занозисто говорил с ним. Мастер сидел на обычном своем месте — под лампадою пред иконою, из-под навислых бровей глядя на новенького.

— Чтоб начинать грунтовку доски, стань к иконе и трижды повтори пред ликом Господа: «Прости, Боже, грехи мои!» Вымой как следует руки. Писать лик начинай очищенным, три дни постись и перед началом исповедайся. — Придирчиво оглядев доску, загрунтованную Василием, спросил: — То добре. Клеймы в Троице ты делал?

— Я, отец Амвросий.

— Похвально, чадо.

Дня через три старец подсел к Василию, когда тот писал образ архангела Михаила. Не выходило, это он чувствовал, не мог постигнуть той святой глубины, которая ему так чудно удалась тогда в яме, когда он, окованный цепью, писал образ Богородицы. Старец долго глядел на бледные черты образа, улавливая опытным глазом божественный просчет. Ему хотелось похвалить Василия, но он сдержался, следуя своему правилу: лучше недохвалить, чем перехвалить. Старцу нравились прилежание и усердие Василия, как тот корпел, дробя камни и подбирая глины на краски: что голубая, что охровая, что лазоревая вышли просто на славу! «Малый, кажись, даровит — однако ж зелен!» От Василия он перешел к другим молодым и, поглядев на их маету, подумал: «Надо ребяток свести в скит к отцу Никодиму». В конце дня он сказал:

— Завтра, чада мои, пойдем в скит.

Скит старцев был в глухом лесу, верстах в десяти от Москвы. Четыре землянки, поросшие мхом, да утлое строение, где трапезничала маленькая община, и крохотная деревянная часовенка, где они молились, — это и составляло их владения. В келье старца Никодима расположились несколько человек, монахов и странников, — все они с благоговением внимали отшельнику. Светлый ликом, белобородый, он сидел на скамье под образом Спасителя. Худой монах согбенно, на коленях, стоял пред Никодимом. Василий заметил золотое сияние, трепетавшее над головою Никодима, и, чудное дело, вдруг келья осветилась лучами, но это продолжалось лишь мгновение. Немыслимая благодать сошла в душу Василию. Из его глаз потекли слезы. О чем он плакал?.. Он бы на то не ответил.

— Припадите, сынки, к руке святого, — сказал Амвросий.

— Помните, братие, зачем посланы вы сюда Господом: любите все что ни есть на свете, всякое живое создание, не отриньте и грех человеческий, бо кто не грешен? — сказал старец, осеняя крестом Василия. — Да исполнится завет Господа Бога, и да сойдет благодать Духа Святаго на вас!

Душа Василия наполнилась таким счастьем, что он тихо рассмеялся, как никогда в жизни. Но не только он почувствовал свет и испытал детскую радость, Федька Рябой рыдал, как счастливый ребенок. Другой — Аниська, малый шальной, душа которого, казалось, заросла бурьяном, быстро, неистово крестился, при этом судорожно мотая большой головою. И будто из подсолнечной дали доносились слова святого:

— Помните, братие, что Господь рек ученикам своим: «Мир мой даю вам, не якоже мир дает, Аз даю вам. Аще от мира были бысте, мир убо любил свое, но якоже избрах вы от мира, сего ради ненавидит вас мир. Обаче дерзайте, яко Аз победит мир». Так говорит Господь про гонимых, про избранных от Него, от Бога — и Он дает вам тот мир, который вы сейчас почувствовали. Ничто земное, братие, не сравнится с тем, что даруется от Господа Бога. Это и мир Божий. Счастье ваше, братие, что вы его почувствовали. Одного мгновенья достаточно, чтобы все помыслы и дела ваши осветились светом Господа, и вы уже не впадете во тьму греховности. Бо Господь чрез апостола Своего сказал: «Ни око не виде, ни ухо не слыша, ни на сердце человеку не взыдоша благая, яже уготова Бог любящим Его». И коли напоились вы теперь такой великой радостью, то что можно, братие, сказать о той радости, которая Богом уготована в Его Царствии на небесах! Вы много страдали на грешной земле, и еще в здешней жизни Господь удостоил вас немыслимой благодати, бо творите вы во имя Его. Да сбудутся слова Господни: «Терпящие же Господа, тии изменят крепость, окрилотеют, яко орлы, потекут и не утрудятся, пойдут и не взалчут, пойдут от силы в силу, и явится им Бог богов».

Помните, братие, сии Господни слова, а Господь поможет вам навсегда удержать это в душе вашей, ибо иначе благость Его не преклонилась бы так мгновенно к смиренному молению моему. В сердце человеческом может вмещаться Царствие Божие — и вы его почувствовали.

Помните, братие, что Господь заповедует ученикам Своим: «Ищите прежде Царствия Божия и правды Его, и сия вся приложится вам».

Старец светлыми — небесными, как подумал про себя Василий — глазами оглядел иконописцев, и под этим животворящим его взглядом они все обрели какую-то особую, мягкую, ласковую теплоту…

— Да хранит вас Господь Бог, да пребудет Он вечно в сердце вашем!

 

XV

Дом пресвятыя и живоначальныя Троица — Троице-Сергиев монастырь, стоявший в шестидесяти с лишком верстах от Москвы, был порубежной крепостью, заслонявшей от нашествий с севера. К обложению ратью жолнеров Сапеги и Лисовского монастырь-крепость имел следующее оборонное снаряжение. Длина каменной стены монастыря, возведенной при Грозном, простиралась чуть больше версты. Вдоль стены тянулась двухъярусная галерея — для отражающих приступ ратников. Ниже зубцов — косые амбразуры — для огня пищальников. Вровень с землей, под средним ярусом, шли полукруглые печуры — для «сечи по ногам». Двенадцать башен крепости давали возможность вести круговой, фланкирующий огонь. Над главными воротами стояла Красная башня, оборонявшая крепость с востока. Ворота под Водяной вели к речке Кончуре и пруду. Погребная высилась против погребов пивного двора; Конюшенная-Каличья прикрывала северную сторону. Тот же бок держали башни Соляная и Кузничная. Против огорода, на середине южной стены, краснела Луковая башня. Каждая башня имела три «боя»; верхний, средний и подошвенный. На всех башнях стоял наряд в девяносто стволов — пушки, пищали затинные, пищали полковые. На стены, кроме того, поставили «козы» с раскаленной смолой. На Водяную башню по указанию воевод подняли стоведерный медный котел — в нем постоянно клокотал и дымился вар, чтоб «хорошенько прокипятите врагов». На обороне Троицкой крепости стояло под ружьем не более 3000 человек — казаки и стрельцы из отряда воевод Григория Долгорукого-Рощи и Алексея Голохвастова, остальное воинство был монастырский и мужицкий люд.

В ночь перед первым приступом поляков священники всем защитникам отпустили грехи, у кого какие были, великие или малые, и каждый, стрелец ли, казак или монах, дал клятву пред алтарем: не пожалеть ни крови своей, ни самой жизни и стоять насмерть на защите святой Сергиевой обители-крепости! Все надели чистые белые рубахи — как перед смертью. Настоятель архимандрит Иосаф, старец светлый разумом, с горячим сердцем, той же ночью исступленно говорил защитникам:

— Не посрамите Сергиеву обитель, бо он взирает на нас! А кто смалодушничает, того прокляну отныне и вовеки!

В узкой голове пана Яна Лисовского, окрещенного русским Александром Ивановичем, сидела одна мысль: хорошо погулять да пограбить. А уж в Троицкой лавре, по сведениям, которые они имели, было такое изобилие золота и дорогих камней, что хватит проматывать всю жизнь. Сам Лисовский говорил о себе: «Во всей Польше я один настоящий шляхтич. Моя сабля не знает страха».

Не раз сей пан был колот пиками и посечен саблями, зарастало как на собаке, — на его теле было порядочно рубцов, ибо, надо отдать ему должное, Лисовский был храбр и играл со смертью. Уйдя от тушинского вора, как и Сапега, Лисовский кинулся грабить и выжигать все, что ни попадалось на его пути. Порядочно он пожег во Владимирской и Рязанской землях. Лисовский был гибок и длинен, доспехи, черные узкие сапоги, острая сабля и на поясе в чехлах два пистоля, — таким ястребом он шел во главе своего войска, опустошая все на пути.

Тезоименитый гугнивый (гнусавый — по прозвищу келаря Палицына) Ян Петр Павел, или по-русски Петр Павлович, гетман Сапега, староста Усвятский и Керпетский, был зело опытен в военных делах. Он приходился племянником знаменитому литовскому канцлеру Льву Сапеге, был белобрыс, тяжелее Лисовского на ногу, с бычьей шеей, с бородкой под покойного короля Батория, которого он обожал за воинский дух. Голос у Сапеги был сиплый, низкий, он часто гундосил. Когда гетман хватался за саблю — тогда попадаться ему под руку было слишком опасно.

У тушинского вора гетман Ян Сапега пробыл всего лишь двадцать дней. Тогда же, уходя, он поклялся:

— Видит Бог, я со своими рыцарями поставлю на колени всю северную Русь. Или будет так, или я — не Ян Сапега!..

Лисовский на богато убранном коне въехал в большое село Клементьево с деревянной, поставленной без единого гвоздя, почернелой церковью. Московская дорога разрезала село пополам. Крепкие дворы, лабазы, лавки и амбары с пудовыми замками на дверях ремесленников, торговых и работных людей встретили зловещей тишиной, нарушаемой лишь лаем собак. Нигде не виднелось ни единого человека. В садах золотились головы подсолнухов. Было тепло и сухо. На площади, около церкви, Лисовский слез с коня. Двери обители были настежь растворены. Поп, проткнутый копьем, истекал кровью на ступенях. Наемники запихивали в сумы церковную утварь, снося ее в гетманский обоз. Поляк, с усами едва ли не в аршин и с бронзовым лицом, подошел к гетману.

— Все ушли в монастырь. Что делать, пан гетман, с селом?

— Сжечь, — бросил коротко Лисовский.

Двадцать третьего сентября 1608 года Сапега с Лисовским, а с ними же находились знатные паны Константин Вишневецкий и Тышкевич, обложили со всех сторон Троицкий монастырь. Сухая, на редкость погожая осень была на руку нападавшим — пуще чумы боялись русской непогоды.

Тридцатитысячное войско грудилось по окрестным селам и оврагам, и в помощь ему спешно подтягивали к стенам осадные пушки. «Да не хвалится сильный силою своею», о помощи неба воинственные гетманы не думали: их богом была пика да «туры многие прикатили и наряд поставили… и пешие люди ходящие».

Неподалеку от Троицы Подольный (нижний) монастырь Лисовский спалил дотла. Однако уцелевшие монахи успели укрыться за стенами Троицкой лавры. Стан Сапеги осел на Красной горе, неподалеку от клементьевского поля, оседлал дорогу, идущую к Троице с запада. Сапега все дни не покидал седла, объезжая местность и отдавая распоряжения. Случалось, в седле и перекусывал. Лисовский разбил свой стан, обложив монастырь с юго-востока, в Терентьевской роще. И тот и другой стан опоясали валами, острогами. В острогах поставили землянки и мазанки — для жилья пехотных и конных солдат. На валах был поставлен наряд: шестьдесят пушек, а также пищали. Сапегины батареи захватили место от Келарева пруда до Косого Глиняного оврага, пушки опытный гетман поставил так, что под их дулами оказались важнейшие монастырские службы и погреба пивного двора, где хранился порох, Водяная башня, Казенная и Келарская палаты, Плотничья башня. Наряд Лисовского взял на прицел ближние подступы к монастырю — гору Волкушу, Московскую дорогу, мельницы. Наряд прикрыли турами, и в монастыре, глядя со стен на огромные круглые корзины, говорили:

— Вишь ты, как бабы на лукошках.

С запада для надежности шляхтичи опоясали крепость глубоким рвом, от Келарева пруда до Глиняного оврага.

Лисовский, кроме дорог с востока, закрыл также пути на север — переславский и углицкий.

Полки Лисовского и Сапеги сомкнулись тесной локтевой связью у Мишурина оврага. На третий день под стены гетманы подвезли турусы — рубленые башни на колесах, в шесть саженей высоты, дабы легче брать приступом стены.

Площадь и все закоулки монастыря пухли народом. На телегах сидели дети и бабы, и все со страхом вслушивались в глухой гул копившегося за стенами вражеского войска. В двух кузнях и день и ночь гудели горны, раздувались мехи, в дымном чаду ковали, громыхали повозки, развозя по стенам ядра и порох. Монахи, засучив рукава, тянули на стены на веревках волокуши. Тут же и ели и спали.

Двадцать третьего сентября, как только рассвело, воеводы князь Долгорукий — муж могучего сложения, и Голохвастов — помельче, посуше, с узкой рыжеватой бородкой и колючими, как шилья, усами, и за ними все защитники по велению архимандрита Иосафа стали на колени перед мощами святого преподобного Сергия, прося благословения на ратное дело.

Воевода гарнизона князь Григорий Долгорукий, в кольчуге и латах, не слезал с крепостной стены, оглядывая окрестности: со всех сторон, сколько обнимал глаз, лезло рыцарство, — казалось, число их было несчетно… Разящим блеском сверкали жерла пушек. Из ближних лесов, с высот спускались конные полки летучих гусар — с перьями на шлемах, закованные в железо; пыль тучами вилась над дорогами, закрывая обрий. За два дня лагерь осаждающих ощетинился турами, тынами, за ними поблескивали дула пушек, подходила конница.

— Облежание, видать, не на один день, — сказал Долгорукий. — Пуще глаза беречь запасы! Сколь мы имеем всего воинства?

— Со стрельцами, с казаками, с детьми боярскими, с монахами, с мужиками всего тыщи три, — ответил худощавый Голохвастов, ревниво взглянув на плотного, налитого могучей силой Долгорукого.

— Небогато. Да будем стоять! Господь подсобит нам.

Перед первым ожесточенным приступом Сапега бросил клич: «Всю сволочь перевешать, взять монастырь!» Наемники сумели по лестницам и турусам залезть на стену. Положение сделалось угрожающим.

Монахи, ратники и посадские дрались из последних сил, казалось, озверевшие рыцари вот-вот собьют их, но тут увидели архимандрита Иосафа, кинувшегося наверх с пикой.

— Не дадим, братья, посрамить гроб святого Сергия! Не посрамим Русь!

Призыв влил решимость — монахи полезли на стены. Оська Скудин посадил на копье толстого рыжего поляка, и тот, скрипя зубами, прохрипел: «Зобака, зобака!» — и мешком шмякнулся оземь.

На стены поднялись даже отшельники-старцы:

— За святую мать Русь!

Приступ отбили, поляки отошли, унося с собой раненых. А в сумраке все так же незыблемо стояли стены и светлели купола великой обители и опоры Руси.

 

XVI

Сапега с Лисовским злее травленых собак вернулись в свою ставку. Белесый хохол Сапеги дергался, надменные губы будто склеились. Длинный Лисовский в изнеможении, скинув латы, присел к столу, у него дрожали руки.

— Надо посеять рознь в их стане. Напишем монахам, натравим их на Долгорукого. Воевода Голохвастов нам в этом поможет. У меня есть сведения, что они враги между собою.

Тут же, при мотающейся свече, сочинили грамоту:

«Вы, беззаконники, Василию Шуйскому доброхотствуете, учите воинство и народ весь стоять против государя Димитрия Ивановича. Сдайте нам град Троицкий. Зело пожалованы будете от государя царя Димитрия Ивановича… Аще же ли и сему не покориться, милости нашей и ласки, и не сдадите нам града, а даст Бог возьмем его, то ни един от вас во граде вашем милости от нас узрит, но вси умрут зле…»

— Сладко гетманы сказки бают! — усмехнулся Долгорукий.

— «Милуючи и жалуючи» насилуют баб, бьют и жгут наших братьев. — Иосаф швырнул гетманскую грамоту под лавку. — Святые храмы испоганили, дороги кровью измыли. А не поймаете, хитрые лисы, нас лестью!

— Садись и пиши гетманам, — кивнул монаху Долгорукий.

На другое утро те получили ответ. Читал, шевеля серыми губами, Лисовский:

«Да ведает ваше темное державство, что напрасно прельщаете Христово стадо, православных христиан. Что нам за приобретение — покориться ложному врагу и вам, иноверной латине?..»

— Это ты, отец Иосаф, славно написал! — похвалил Долгорукий; он обернулся на стук шагов в сенях. В келью вошел стрелец — весь в грязи и с перевязанной холстиной головою.

Он с двумя товарищами отправился на вылазку в лагерь Сапеги добывать «языков».

— Приволокли, княже, литовского ротмистра Брушевского. Он баит, что ляхи подкоп ведут.

— Где?

— Под Красные ворота.

— Хитры гетманы, но и мы не лыком шиты. Надо вызнать повернее. У нас есть добрый мастер лазить под землею, искусный в ремесле горном, — Корсаков. Пущай немедля роет слухи.

Корсаков действительно оказался отменным мастером: через день донес, что слышал подкопы.

— Господь помог нам! — перекрестился Иосаф. — Надо взорвать сей тайный ход.

— Нынешней же ночью! Бери десятерых стрельцов, дело про твою голову! — приказал Долгорукий Корсакову.

— Устроим гетманам пир! — хохотнул тот.

В следующую вылазку ратные высыпали из монастыря, и им удалось добраться до подкопа, два смельчака заложили пороховой заряд — рванули так, что весь подкоп завалило.

— Славное дело! — сказал Долгорукий, входя в келью архимандрита Иосафа. Там уже сидел воевода Голохвастов. Старец, занемогший, только что встал с постели, кашлял и крестился, выглядел слабым.

— Не торопливо ли учинили? — заметил с осторожностью Голохвастов.

— А ты, воевода, куда гнешь? — тихо спросил Долгорукий.

— Я лишь о том, что, может, спугнули гетманов…

— Не дали им войти в монастырь? Так разумеешь?

Голохвастов, побагровев, встал, и теперь воеводы стояли друг против друга. Какой-то жидкий, неуловимый свет скользил в небольших коричневых глазах Голохвастова. Однако Долгорукий не хотел верить слухам об измене.

Вошел черный от копоти лазутчик, ходивший в стан поляков, с хорошей вестью: главную литовскую пушку «трещеру», садившую многопудовыми ядрами по крепости и причинявшую много бед, вчера меткою стрельбою настенных орудий удалось разбить.

Через два дня пробили лаз и первой же ночью порядочно покололи сапежинцев в ближних окопах, сожгли две деревни, где они расположились. Шляхтичи — кто жарился в огне, кто в исподнем вырвался из объятых пламенем хат.

Пан Будзило, приехавший из Тушина в стан Сапеги в это утро, посоветовал:

— Вернее всего, чем их можно одолеть без потерь, — это голодным измором. Панове, разве вы не видите, как мало припасов у монастырских? Как вы о сем не подумали! Никого не выпускать из крепости. Долго они там не усидят. Уморим голодом. За зиму передохнут.

Сапега приказал:

— Забрать весь скот и все припасы в округе. Жечь окрестные жилища и леса — оставим им пепел да смрад!

— Будем уповать на то, что перегрызутся они там с голоду, — сказал старый иезуит, находившийся при Сапеге. — Задушим их ихними же руками.

— К Рождеству сдадутся, — сказал с уверенностью Лисовский, но иезуит покачал головой:

— Ты их плохо знаешь! Это такое живучее племя!

…Не ошибался воевода Долгорукий — нюхом почуял измену. Грызня меж воеводами усиливалась, ничего не мог сделать Иосаф, грозивший именем святого Сергия у его праха великими карами.

— Вы пошто не боитеся греха и суда Господнего пред святым алтарем? — кричал он воеводам исступленно. — На вас ляжет такая вина, что ввек не смыть позору!

— Я не об себе, отче, хлопочу, — оправдывался Долгорукий, — но откуда шляхта знает, что у нас деется? Откуда гетманы имеют доводы? Вчера поймали их лазутчика, когда, он выходил от казначея Девочкина, и за казначея заступился Голохвастов. Тут все покрыто мраком… Не открыли б ночью Красные вороты!

— Да я голову срублю всякому, кто похилится на измену! — заявил Иосафу Голохвастов. Воевода, видно, не хитрил и к шляхтичам не прямил, но не терпел делить с кем-то власть; на том и шли стычки.

…Авраамий Палицын, келарь (ведал припасами Троицкого монастыря), в это время находился в Москве — жил при Троицком подворье, в Богоявленском монастыре. В середине зимы до него дошли страшные слухи об открывшейся в Троице измене, а также о грызне между воеводами, ратными людьми и монахами. Ни одна посланная в Москву грамота воеводы Долгорукого, где он писал: «Пожалуй, Авраамий Иванович, извести государю тайно, что здесь, в осаде, ссору делает большую Алексей Голохвастов, и про него велел бы сыскать, и велел бы его к Москве взять», — не дошла. Но слух, однако, дошел — и про распрю Долгорукого с Голохвастовым, и про измену казначея Иосифа Девочкина, и про грызню ратников с монахами.

Палицын, не раздумывая, отправился во дворец к Шуйскому. По Кремлю серыми дерюгами гуляла вьюга, в мутных просветах едва проглядывали колокольни, меж домами кружил колючий ветер. Дворцовая стража, рынды и стрельцы, как каменные столбы, густо стояли около входа. Скорбно взглянул Авраамий Иванович на золоченую лестницу и двери терема, — не было тут ныне ни власти, ни славы! На лестнице келарю встретился патриарх. Гермоген скорбно покачивал головою, поравнявшись, выговорил:

— Худо… Худо. Видит Бог — катимся во ад.

— Надо бы худее, да некуда. — Палицын низко поклонился и вошел в золотую палату.

В двух высоких печах жарко гудели сухие сосновые поленья; в слюдяные окошки цедился свет мглистого, мутного дня; Шуйский сидел за столом, пригнув тяжелую голову, и слушал своего духовника. Духовник замолчал, возведя на келаря глаза, и, как только Шуйский махнул ему рукой, тихо удалился.

— Государь, я должен ехать в Троицу. Там распря и обиженье велико, а может быть, и измена.

— В Троицкий не въедешь: тебя схватят шляхтичи. Великая беда повисла над Московией; я не в силах помочь монастырю, — промолвил царь и спросил: — Ты ведаешь, какие поднялись на хлеб цены: четверть ржи — семь рублей! Распорядись, чтобы из монастырских житниц стали продавать жито.

— Опустошим житницы, государь! — возразил Палицын.

— Зато спасем Москву!

— Теперь вся надежа на Михайлу Скопина, — в глубокой тишине проговорил Авраамий Иванович. — И на Господа Бога.

Шуйский заплакал.

 

XVII

В столовой палате Гагариных голова к голове сидели заговорщики: рязанец Григорий Сумбулов, сам хозяин — крепенький, как репа, князь Роман, Тимофей Грязной, да вдоль стены ходил молчаливой тенью, будто посторонний, князь Василий Васильевич Голицын.

— Убить — и на том конец! — Грязной пристукнул кулаком по столу.

— Как не выйдет — назад не хилиться. — Князь Роман утер багровое, полнокровное лицо. — Рябого дале нельзя оставлять на троне. От него все беды и пагубы.

Сумбулов обернулся к Голицыну:

— Веди, князь, бояр на Красную площадь!

— Навряд они пойдут, вы уж без меня… А душою я с вами. — И князь Василий Васильевич предусмотрительно покинул дом Романа Гагарина.

Напрасно заговорщики кидались от дома к дому — не только знатные, но и середние бояре не отозвались на их призыв, за которым не было видно еще общего желания Москвы. Григорий Сумбулов схватился за голову, прошептал:

— Пресвятая Матерь, не погуби! Что ж будет-то?..

Зазвонили в набат. Народ повалил на Красную площадь.

Но попытка поднять бояр снова оказалась тщетной: никто из бояр на Красную площадь не вышел, кроме князя Василия Голицына, который сам метил на престол.

Заговорщики, собранные по-походному — при саблях, мечах и пистолях, не медля ни минуты, устремились в Успенский за патриархом. Гермоген служил заутреню. Величаво раздавались, отдаваясь в высоком куполе, его молитвенные слова. Паства, увидев разгоряченные лица заговорщиков, стала жаться по углам.

Сумбулов резко, непочтительно сказал патриарху:

— Иди, владыко, на Лобное место!

Гермоген не ответил.

Тимофей Грязной и двое каких-то дворянских детей, ухватив патриарха под мышки, поволокли его вон, в дверях с ног до головы старца окатили песком и птичьим пометом.

Патриарха потащили к Лобному… Там, надсаживая глотку, в безмолвную толпу уже кидал распаленные речи Грязной:

— Шуйский тайно убивает и в воду сажает нашу братию! Убитых и утопленных пропало уже две тысячи. Долой Шуйского — мы не сажали его на трон! Сам же, оборотень, порушил свою подкрестную запись!

— Отвечай: в какое время и кого казнил Шуйский? — посунулся к нему патриарх Гермоген.

Сумбулов процедил сквозь зубы:

— Увидишь, как их бросят в проруби. Читай, Роман, нашу грамоту.

Роман Гагарин, боязливо подавшись на ступени Лобного, развернул столбец, не шибко уверенно начал читать:

— «Князя Василия Шуйского одною Москвою выбрали, а иные города того не ведают, и князь Шуйский не люб нам на царстве…»

Гермоген не дослушал яростно стукнув в наледь посохом:

— Царь Василий Иванович избран Богом и православными христианами.

Заговорщики бросились во дворец.

Василий Иванович бесстрашно встретил их у дверей; с яростью, какой никогда за ним не знали, крикнул:

— Клятвопреступники! Если хотите убить меня — убейте, но свести меня с законного престола вы не можете. Такое ли ныне время — заниматься крамолами? Или вы продались тушинскому вору и шляхте?

Ощетинясь мечами и саблями, заговорщики метнулись вон из Кремля; к ночи они уже достигли тушинского лагеря. Князь Василий Васильевич Голицын, спустив собак и выставив охрану, заперся на своем подворье, но его не тронули.

 

XVIII

Троице-Сергиев монастырь всю зиму просидел в жестокой осаде. Тяжелый раздор, начавшийся еще с осени, когда обороняющиеся отбивались из последних сил, меж двумя воеводами — Долгоруким и Голохвастовым, усилился к концу зимы, и тогда же, с середины ноября, на защитников крепости, как поветрие, напал мор — прикинулась цинга.

— Бога прогневили. Горе нам! — заговорили осажденные.

Люди страдали, гнили заживо, выпадали зубы, пухли животы и ноги; Иосаф, почернелый, исхудалый до того, что ряса держалась на нем, как на рогатине, говорил на молитвах:

— Господи, спаси и помилуй рабов твоих, сами себе накликавших велику беду. То нам послано за прегрешения наши, за волчью грызню. — Исступленно просил с амвона: — Господи, за шишиморство и изменничество покарай всякого!

— Убить изменника Девочкина! — Такой клич понесся по монастырю…

Скрипели телеги, набитые мертвецами, хоронить покойников было негде, трупы их жгли, — в чадном, тошнотворном смраде тонули купола и колокольни обители…

Но не попустил Господь — смилостивился над терпящими великую нужду защитниками! Пономарь Иринарх, истинный христианин, с вечера много больше прежнего молился — в храме на вечерне и перед тем, как в своей крохотной келье ложился спать; он просил Пречистую, Преславную Богородицу умолить Господа, оказать пособление страждущим, гибнущим от мора защитникам Сергиевой обители. Иринарх был светел лицом и благочестив в помыслах, какие бы ни выпадали трудности. За радение к службе его любил архимандрит Иосаф и всегда ставил в пример другим, как несущего в душе своей озаренную Богом добродетель. Пономарь никому никогда не перечил, ел самую скудную пищу, а теперь, когда истощились запасы монастыря, питался тем, что пошлет Господь; в его келье было много сушеных кореньев и трав, которые вместе с кружкой кипятка и сухарем составляли всю его пищу. Но, несмотря на столь скудную еду, Иринарх не чувствовал упадка сил и никому не жаловался на телесную слабость.

— Слабость — не от еды, а от грехов наших, — говорил он, если кто-то жаловался на недомогание из-за нехватки пищи. — Об душе забыли, стало быть, и о Боге.

Иринарх всюду, где бы ни появлялся, вносил дух крепости и лада, смиряя одним своим сердечным взглядом враждующих. Он в числе немногих монастырских старцев, когда стали обвинять казначея Иосифа Девочкина в измене, в чем много преуспел монах Гурий Шишкин, заявил о его невиновности и сказал, что навет идет от корысти Гурия, жаждущего занять место казначея.

Ночью Иринарху приснился вещий сон: ему явился чудотворец Никон. Святой великий старец сказал ему: «Повеждь болящим людям: се падет снег во сию нощь, и хотящим исцеление получити да трутся тем новопадшим снегом. Рцы же всем людям, еко Никон сказал се».

— Падет снег и возлечит, — сказал Иринарх наутро всем болящим, уже не чаявшим стать на ноги.

Снег, чистый, как лебяжий пух, верно, пал к концу ночи.

— Тритеся им, братие, то дар Господний, — говорил Иринарх. — То слово от чудотворца Никона.

«И тем снегом тершиеся, и от тех мнози здравие получища». И было такое чудо: цинговый мор враз спал, выздоровели, повеселели люди.

Но не меньше мора губил защитников лавры раздор, нажитый в глухие времена татарского ига…

Старцы роптали:

— Видать, крепко мы прогневили Господа!

За зиму грызня усилилась до того, что боялись ножевых схваток. Архимандрит Иосаф пригрозил воеводам карой Господней.

Донесения, посланные Долгоруким Палицыну в Москву, не дошли, и тщетно воевода ждал присылки царем подкрепления, которое прикончило бы вражду в осажденном монастыре и отозвало бы с воеводства Голохвастова.

Дьякон левого клироса Гурий Шишкин как-то пополудни поскребся к главному воеводе. Намаявшись на крепостной стене — за день отбили два приступа, Долгорукий прямо в настылых доспехах испил чарку, заедая черным хлебом с луком.

— В монастыре измена, княже!

— Кто? — Долгорукий, отпихнув блюдо с хлебом, ухватил за грудки дьякона — у того треснула под мышками ряса и выпучились глаза.

— Казначей Иосиф Девочкин продался Сапеге! А Алешка Голохвастов, как ты знаешь, горою прямит за него. Еще два сына боярских, переяславцы Петруха Ошушков и Степанко Лешуков, выдали ляхам, как из верхнева пруда выпустить всю воду.

— Сей же час Девочкина на дыбу!

Долгорукий опрокинул еще чарку, прицепил саблю и, бренча ножнами по истертым ступеням, спустился в каменную утробу монастырского погреба. Туда только что за волосья стянули казначея Иосифа Девочкина, повалили на выпреметную скамью, надев хомут, вздернули казначея на дыбу — у того затрещали кости, его стали бить раскаленным прутом по ребрам, и Девочкин тупо и дико завыл.

— Отвечай, собака: посылал Оську Селявина к Сапеге? С кем переправляешь грамоты? — Долгорукий впился взглядом в вылезающие из орбит кровавые зенки казначея. — Не одного Селявина. Еще четверых посылал к шляхтичам. В сговоре с Голохвастовым? Ну? Переломайте ему ребра!

Пыточную забила смрадная вонь, — и тогда Девочкин выдохнул из жутко раззявленного рта, не вынес пытки, должно, оговорив себя:

— Каюся… в измене… посылал Оську. Голохвастов со мною в сговоре.

Девочкин заплакал, моля о сострадании, но пытальщики опять безжалостно раскаленными щипцами ухватили его за ребра.

— Ну! Не то четвертуем!

— Как вы завтра учините вылазку, Голохвастов хочет вороты открыть шляхтичам, — захрипел Девочкин.

Правду ли он, истерзанный, говорил? То было известно лишь Богу…

Поднявшись из пыточного погреба, Долгорукий грудь в грудь сошелся в архимандритом Иосафом. Его большое, тяжелое лицо было темно и устрашающе, клокастые брови Иосафа полезли на лоб, выговорил с придыхом:

— Ты что ж чинишь, воевода? Распял на дыбе казначея монастыря, монаха, день и ночь молящегося Творцу?! Слыхано ли подобное?! Да как ты посмел в моей обители учинить это?!

— Отец Иосаф, Девочкин — изменник, и он умрет. Он только что сознался. Не потакай измене!

— На Девочкине нету вины, — тихо молвил стоявший поодаль Иринарх.

— Знай свое место, пономарь! — цыкнул на него воевода.

— Тут, княже, дело темно… изменник ли он? Или кем-то заложен как изменник? — сказал Иосаф.

По кельям, как веретенья, копилась тяжелая злоба, готовая вырваться наружу. По монастырю шел тяжелый ропот, уныло тащились, чтобы лезть на стены, монахи, иные ругались:

— Креста на них, видно, нету! Нашли время смуту наводить.

Старцы-монахи увещевали молодых ратников:

— Пошто Бога гневите, окаянные? Ай захотелось, чтоб в Сергиевом доме — в храме Пречистой Богородицы — распоряжалась латынь?! На нас Россия глядит. Клянитесь пред мощами святого Сергия: биться с супостатами за обитель до последнего вздоха — и пускай осеняет вас крестная сила Господа!

Темной ноябрьской ночью над прахом святого Сергия стояли коленопреклоненные воеводы — Иосаф давал им благословение на ратный подвиг, совал в губы тяжелый золотой крест, свою сухую руку, напутствовал:

— Бог с вами, идите на окаянных!

Задумали дерзкую вылазку в стан Сапеги. В крепости ударили в осадный колокол.

— Святой Сергий с нами, вперед, молодцы! — прокричал Долгорукий, пронзив мечом кинувшегося на него шляхтича.

Ударив с трех сторон, защитники крепости погнали поляков к мельнице, те стадом кинулись вниз, но их кололи и рубили, сшибли в реку Кончуру, затянутую тонким панцирем льда. В кровавом месиве барахтались тела… Тщетно пытался выправить дело неистовый Ян Сапега, из теплой землянки шляхтич выскочил в одном сапоге, крутился на коне около пушек:

— Бей по рясникам, гоните их в низины. Труби сбор!

Но из монастыря на помощь подоспело подкрепление, ударили по польскому наряду, переколов пушкарей.

Гетман Сапега, сорвав голос, уходил из деревни Красной. Все туры оказались в руках вышедших из крепости. Долгорукий подъехал к отбитым пушкам, их взяли восемь. Казак тащил несколько польских знамен.

— Все оружие взять с собой! — приказал воевода. — Всем уходить за стены. Да поживее!

 

XIX

…Архимандрит старец Иосаф глубокими ночами простаивал на молитве, согбенная тень его висла на стене, колебался от сквозняка огонь свечки.

Около стены сидела, глядя потухшим взором на лампаду, схимница мать Уфимия. Она уже приготовилась к великому своему часу. Рядом с Уфимией копошилась бледненькая, в чем только держался дух, инокиня Ольга, дщерь Годунова Ксения, так много перестрадавшая, что уже не чаяла жизни. Как дивный давний сон вспоминала Ксения ту короткую счастливую пору, когда она, помолвленная с датским принцем, была полна любовью и к нему, и ко всему белу свету… Но счастье ее оказалось короче аршина, все оборвалось со смертью принца. Измученная хворью, лишениями и страхами, глядела она широко распахнутыми глазами в темный потолок кельи, прося у Бога одного — своей смерти. На что ей было надеяться? Чего ждать от жизни? И твердила, как заклинание: «Знать, я прогневала Господа!»

— Надоть заступницу Пречистую вынесть на стену, — сказала одна из старых монахинь, обращая свою речь к Уфимии, пользовавшейся общим уважением.

— Вчера после вечерни отцу архимандриту Иосафу было чудесное видение, — сказала Уфимия. — Когда, намаясь, старец забылся в пресвятом Троицком храме, ему явился чудотворец преподобный Сергий, стояща против чудотворного образа святыя живоначальныя Троица. Святой со скорбными слезами молился. Архимандриту же он глаголил: «Бдите и молитеся, да не впадите в напасть».

— То, видно, добрый знак, — сказала согбенная монахиня.

В двери влез обвешанный оружием ратник, волоча за плечи раненого, оставляя кровавый след. Бедняга громко стонал. Следом двое монахов на дерюге внесли другого: он был без памяти и, должно быть, кончался.

— Станови живо воду в печь! — распорядилась монахиня. — Давай сюды чистую холстинку. Помогите мне их раздеть.

Раненых обмыли, обвязали пропитанными настоями трав холстинками, поместили у печи.

Вошла старая монахиня, она едва держалась на ногах, простуженным голосом поведала, что на стенах отбиваются из последних сил: шляхтичи могут вот-вот ворваться в монастырь.

— Пойти вызнать, чего там деется, — сказала мать Прасковия, поманив рукою старицу Ольгу, которую она всегда обадривала и подсобляла ей, чем могла. Та с трудом поднялась и, качаясь от слабости, вышла наружу. Стрельба стихла, со стен спускали раненых, туда поднимали ядра и мешки с порохом. В поварне, куда зашли монахини, было дымно, трещали в огромной печи дрова, кипели котлы — семеро монахов и две старицы готовили для выноса на стену посудины с едой.

— Что ж, кончили? — спросил кривой монах, заглянувши в поварню.

— Несите, — сказал худой монах. — Налей серебряной Сергиевой воды, — распорядился он, кивнув другому монаху, — обмывайте ею раны. Полегшает.

Старица Ольга во все глаза глядела на монахов и на ратников, и помимо воли текли слезы. Она оплакивала раненых и убитых.

Тот же дух неустанной, горячей работы царил и на хлебне. Голые по пояс монастырские служки вдвигали в печи лопаты с тестом и выдвигали оттуда звенящие ковриги, которые, сбрызнув холодной водою, тут же совали в мешки, завязывали мохры, а молчаливые рослые монахи тащили их на телеги. Возле часовни протоиерей и стрелецкий сотенный, командовавший ратниками, оборонявшими северную стену, бешено ругались: оба, как петухи, подскакивали друг к другу, сотенный хватался за саблю.

— Вы какой едою нас кормите, хитрые длиннорясники?

— Мы едим то ж, что и вы! — кричал протоиерей.

— Знаем! Ваш архимандрит с братией не то трескают!

— Окстися, дурной! Мы с Филиппова заговенья сидим на воде да сухарях!

Мать Прасковья стала меж ними:

— Устыдитесь! Побойтесь Бога!

Все замолчали, глядя на скрипевшую подводу, — то везли снятых со стены убитых. Сотенный что-то проворчал в свои густые усы и пошел.

— Отчего ругань, мать Прасковия? — спросила Ольга, сотрясаясь от мелкой дрожи, и упала на колени.

— Встань, деточка, встань, золотце. Дал Бог день — дает и крепость. Встань, золотце мое, пойдем в алтарь, свечечку Господу поставим. Он, милосердный, услышит твою молитву. — Она помогла девушке подняться.

Та, благодарная за участие к ее горю, приникла к ее руке…

 

XX

В ночь с 27 на 28 мая 1609 года Сапега бросил на большой приступ все силы до единого солдата. На рассвете с разных концов поляки открыли бешеный огонь по главным башням. Сапега, злой, неистовый, махая копьем, повел на приступ головной полк, с северной стороны наступал Лисовский. У ног его лошади дико визжал, обваренный кипящей смолою, солдат-немец. Другой, пронзенный навылет пикою, отхаркиваясь кровью, пытался вывернуться из-под опрокинутой лестницы. Трое, ошпаренные известью, сослепу метались около стены. Убитые густо лежали вдоль стен. Лисовский слышал ропот солдат. Один раненный в руку и с ободранной щекой пушкарь озлобленно говорил:

— Пусть будет проклят день, когда я поверил гетману!

Лисовский пригрозил, взмахнув:

— Виселицы захотел!

Вдруг вдоль стены понесся на вороном коне как вихрь русский, и наемники со страхом закричали. Это был монастырский слуга Ананий, своими вылазками причинявший много хлопот нападавшим. Он не жалел своей жизни и не думал о смерти, играл с нею, как беспечное дитя. Вчера Ананий поклялся воеводам: «Жив не буду, а гетмана Лисовского достану!» Он упорно охотился за ним со своим луком. Лисовский знал об этом и не раз кричал ему, натуживая глотку: «Собака, я тебя посажу на кол перед стен монастыря!» Ананий, взлезши на стену, орал в ответ, махая громадной рукою: «А этого не хошь!»

Поднявшись на вылазку на своем выносливом и быстроногом гнедом коне, Ананий увидел за деревьями гетмана. Первая стрела Анания пролетела в вершке от головы Лисовского. Гетман, ругаясь сквозь стиснутые зубы, дал плети коню и, обнажив саблю, стал заходить справа, норовя заманить Анания в глубь своего стана. Второй стрелою Ананий повалил-таки гетмана. Лисовский задергался и сполз с седла, из виска, заливай лицо, хлестала кровь. Поляки тем временем ударили по смельчаку — и добрый, быстрый как молния, так долго выручавший Анания конь, хрипя, завалился на бок.

— Браток ты мой! — проговорил Ананий, стоя над умирающим конем. — Шесть ран ты, золотко мое, пересилил, а на седьмой, видно, смертушка твоя! — По серым щекам его покатились слезы.

Ананий бросился к пушечной амбразуре. Оттуда спустили ему веревку, и он ушел от погони. Он заспешил на стену к пушкарям. У пивного двора нажим был столь сильный, что уже четверо наемников орудовали на галерее. Селевин, раздробив одному мушкетом голову, другому разбил в лепешку лицо — кинул его на лезших по лестнице. Третий полетел на пику стрельца. Еще десятка три ляхов сумели взлезть против Пивного двора на стену, — на галерее шла смертная рубка. Кололи и стреляли монашенки. Прасковья била по головам колуном. Старцы мечами секли по рукам ляхов и лезущих с ними казаков-изменников, оберегали лестницы, не давая возможности впрыгнуть на галереи. То тут, то там слышались предсмертные крики и хрипы. Положение защитников становилось угрожающим, казалось, уже не было никакой возможности удерживать стены. Щиты, секиры, лестницы уже качались у самых галерей, рыцари, невзирая на потери, решили любой ценою овладеть крепостью. В эту грозную, опасную минуту, когда горстка голодных и изможденных, отбивающих яростный приступ защитников, казалось, будет смята, на галерее появился Иосаф.

Старец, воздев крест, воззвал:

— С вами дух бессмертного Сергия! Стойте, братие, неумолимо.

И будто горячая, придающая силы искра вспыхнула в душах старых и молодых — и с невиданным ожесточением они вышибли залезших на галереи ляхов.

— Стойте, ребяты! Я на Плотничью. Видит Бог, там худо! — крикнул Долгорукий. — Поберегись, Ананий!

— Знамо дело, — отвечал Ананий, втаскивая наверх лестницу с двумя лезшими по ней наемниками; один, взвизгнув, бросился на землю, другой, видно, струсивший, через миг угодил под приклад мушкета. Тут Ананий почувствовал, как чем-то горячим и тяжким ударило его по левой ноге, и он увидел ее, безобразно раздробленную снарядом, кровавую, с жутко вывернутой наперед пяткой. Двое монахов, тяжело охая, стащили со второго яруса галереи грузного воина вниз.

— Жив? — бросился к нему Иосаф.

— Видно, отвоевался я, — прохрипел Ананий.

На западе затрепетал, заалел стяг зари. Слышно было, как ударили барабаны, — то гетманы уводили в поднимающемся из низин тумане от стен разбитые полки.

— Кажися, слава Богу, отбили приступ? — спросил, крестясь, отец Варсанофий.

— Раненых со стен, живо! — послышался голос Долгорукого, князь подошел к Ананию и, став на колени, крепко поцеловал в его спекшиеся губы: — Спаси Боже тебя, сынок!

Со стены слез мужик по кличке Суета, с обломком бердыша. Он был в лаптях и в армяке, от которого остались одни лохмотья, — так его изодрали пиками и пулями.

— Вишь, панская пуля шматок уха сняла, — сказал он, хладнокровно сдирая клок кожи.

— Говори спасибо, что голова цела. Молодец, Суета, порядочно сволочи уложил! — похвалил Долгорукий.

— Что, милок? — нагнулся Суета к Ананию, которому монахи перекручивали веревкой ногу у самого паха, дабы остановить кровь. — Ты, брат, не горюй: ишо, Бог даст, свататься, чай, пойдем, — подбадривая друга, прибавил Суета.

— На одной ноге, братушка, не шибко-то… — Ананий, не договорив, отвернулся.

Воротившийся лазутчик, посланный к полякам, подтвердил, что Ананий Лисовского крепко поранил в голову.

— Не убил! — вскричал раздосадованно Ананий. — Не околел, собака!

Спустя три дня «малех скончался ко Господу», и, дабы отдать последний долг земных почестей, Иосаф велел звонить во все колокола. Редкая кучка защитников в немом молчании долго стояла над могилой Анания.

…На Успение Пресвятой Владычицы Богородицы шляхта пошла на хитрость, дабы выманить из крепости защитников. Пригнали на клементьевское поле согнанное из Переяславской, Слободской, Ростовской, Дмитровской земель стадо коров. На совете Сапега, хитро посмеиваясь, сказал:

— Тут мы длиннорясников и прихлопнем как мух.

Иосаф день и ночь стоял на молитве пред иконой Пречистой.

Долгорукий и Голохвастов порешили: любой ценою скот увести в крепость! Собрали конный отряд, и на склоне ночи, когда чуть-чуть заалело на востоке, этот отряд по Благовещенскому оврагу по-тихому подобрался к стаду, сторожей без единого звука сняли, порубив их саблями, и часть стада спустя час очутилась внутри монастыря.

Как ободняло, со стены монах с сильной глоткой кричал:

— Веди ишо новое стадо — мы и то уведем. Хитра лисица, да на свой хвост села!

В тот же день, понаблюдав со стены за литовскими банями, — те чернелись вдоль берега Кончуры, над ними густо курились дымы, — Долгорукий сказал казакам:

— Надо, ребята, панам устроить добрую парилку! Только заместо веников угостите их саблями, чтобы это сучье племя понесло кровавым поносом!

— Це гарно! — кивнул атаман Осташков. — Угостим и выпарим. Будут паны помнить!

Спустя часа два, когда стало смеркаться и шляхтичи и их прислужники толпами повалили в бани, налетевшие казаки их так выпарили, что иные, выскочив нагишом из примылков, пообгадились от страха. Пятнадцать бань окутались огнем и дымом; около двадцати голых шляхтичей пригнали в монастырь; один из панов, загораживая веником срамное место, с ужасом, как истукан, завывал;

— О Матка Бозка, о Матка Бозка!..

— Славно попарили! — посмеивался Долгорукий. — Век будут помнить!

…Сапега, проведший под стенами монастыря день и ночь, голодный и окоченевший, дрожа сизыми щеками, вошел в теплую землянку, где сидел Лисовский и маршалок Хриштоф, только что приехавший в это пекло из Кракова от короля. Он рассказал, что король весьма недоволен многими тушинскими вельможами, в особенности гетманом Рожинским, что тот хотя и держит царишку в узде, но думает больше о своей выгоде, а не о великой Польше.

— Мы все тут служим Польше, — бросил желчно Сапега, снимая доспехи.

Бряцая сапогами, раздраженный и злой неудачей, в землянку шагнул пан Зборовский, шляхтич весьма внушительных размеров. Свою вину он перекладывал на гетманов. Третий большой приступ из шести, начатый вчера утром и продолжавшийся всю ночь, был опять отбит, и в этой схватке нападающие понесли самый тяжелый урон. Зборовский, приехавший под Троицу недавно, обвинял гетманов в нерадивости.

— Да что это за крепость? — Зборовский грохнул по столу кружкой, расплескивая пиво. — Не крепость, а лукошко.

Сапега, ощетинясь, налетел на него, как коршун, — он даже схватился от злости за саблю:

— Если ты так умен и храбр, то учини вечную славу Польскому королевству! Ты погубил немало рыцарей под стенами монастыря.

Лисовский, с повязкой на одном глазу, стал меж ними, примиряя:

— Нам, гетманы, лаяться ни к чему: далибуг, мы сделали тут все, но русские собаки оказались много выносливее, чем мы думали о них в Польше!

Ворота Троицы, как было уговорено с Голохвастовым, так и не открыли. Сапега, сильно надеявшийся на изменников в русском стане, чувствовал себя посрамленным перед Лисовским и паном Хриштофом, которым дал слово, что нынешним днем они возьмут монастырь.

— На севере тоже тушинцев бьют, — сказал пан Хриштоф, все знавший, что делалось в Московии, — особо вреден нам племянник царя, Михаил Скопин. Пан Будзило, по сведениям, покинул Ярославль.

— Кажется, воевода Скопин сумел уговорить послов Карла? — сказал Лисовский.

— Король Карл хочет загрести жар чужими руками: поживиться в России, тогда как кровь в этой дикой земле проливаем мы, поляки! — сказал разгневанно Сапега. — Москалям он поставит таких вояк, что мы их всех перебьем в первом бою. Но это будет хорошая наука Шуйскому: война с Польшей ему дорого обойдется!

— Есть сведения, что крымский хан Джанибек двигается к Москве. Татары помогут нам сломить русских. Но помеха нам — наши же радные паны, и в первую голову гетман Жолкевский и эти в сенате, — проговорил с раздражением Сапега. — Павел Пальчовский тысячу раз прав, когда пишет, что шляхта безо всякого труда может подчинить богатые земли москалей, быстрее испанцев, захвативших Новый Свет.

— Гетман Жолкевский надеется на унию, — заметил с сарказмом пан Хриштоф, — воротившиеся из Москвы послы, как я знаю, советуют королю заключить со знатным боярством династический союз.

— Какая уния, когда Россия едва ли не в наших руках! — воскликнул гневно Сапега. — Надо брать Смоленск. Шляхта в сенате, а с ними вместе и гетман Жолкевский — это сановитое стадо тупиц, у которых заплыли жиром мозги. Они слепцы и трусы!

…К воеводе Григорию Борисовичу Долгорукому и архимандриту Иосафу и еще трем стрелецким сотенным, стоявшим возле порохового погреба, подошел пономарь Иринарх, в кожухе и с лопатистой бородой.

— Было видение. Мне явился святой Сергий. Вот с места не сойти — говорю сущую правду! — перекрестился Иринарх.

— Говорил с тобой чудотворец? — спросил Иосаф.

— Изрек он, что пошлет гонцами трех иноков на конях в Москву. И те гонцы явятся к царю, и скоро нам будет подмога.

— Не удержим, пономарь, монастырь, — заметил Долгорукий, — то и подмога выйдет, что мертвому припарки. А без подсобленья нам удержаться тяжко будет.

На другой день посадские люди действительно видели троих всадников-иноков на худых конях, въехавших с северной стороны в Москву.

Вскоре же стало известно, что воевода Скопин с ратью подходит к Москве. Известие это достигло и до осажденных, в монастыре ободрились. Святой Сергий подсоблял им. Архимандрит Иосаф, воеводы и прочие сидельцы, как только услыхали вести об изгнании литвы из Переяславля, «мостяша пути трупом нечестивых», сумели под покровом ночи отправить к князю Скопину нарочного, которому Долгорукий наказал:

— Передай князю Михайле Васильевичу, чтобы, много не мешкая, шел к нам на выручку!

 

XXI

Помощь шведов до самой весны 1609 года оставалась лишь посулой. Несмотря на то что в январе король Карл IX сообщал в Новгород о посылке войска, — в грамоте его говорилось о защите их «древней Греческой Веры, вольности и льготы» и желании не дать извести «славный российский род», — шведов прождали всю зиму. До весны воевода Михайло Васильевич Скопин-Шуйский не мог начать широких наступательных действий против тушинского вора и рыскающих по центральной России его гетманов. Дело ограничилось стычками, которые не могли ни к чему привести.

В конце марта на Новгород двинулись полковник Кернозицкий с литовскими людьми. Они с ходу взяли Тверь и Торжок, приближались к Новгороду, норовя переправиться через Мету. Получив это известие, князь Скопин собрал военный совет.

— На тот берег Кернозицкого никак пускать нельзя. Сейчас же слать отряд под Бронницы. — Скопин обвел всех взглядом, остановил его на новгородском воеводе Татищеве, тот посунулся вперед с тем нетерпением, которое говорило, что он рвется в битву.

— Я стану в голове, — сказал с жаром Татищев. — Ты меня, Михайло Васильевич, знаешь: я готов положить живот за родную старину!

— Так сему и быти, — согласился Михайло Скопин. — Чтобы ни одного наемника и ни одного подлого русского, предавшегося самозванцу, не перешло мост через Мету! Не жди, Михайло Игнатьевич, утра, выступай теперь, а как рассветет — ударь по Кернозицкому.

— Я привезу, князь, тебе его голову, — пообещал Татищев.

Но наутро трое новгородцев, явившись к Скопину, обвинили Татищева в измене.

— Ежели не подтвердится — вам не сносить голов! — сказал им воевода. — Михайло Игнатьич не убоялся первого самозванца и Сапеги. Глядите!

По Новгороду забурлили слухи… На площадь высыпал народ. И как только Скопин бросил: «Воеводу Татищева обвиняют в измене», закричали:

— Смерть ему!

Скопин не успел ничего проговорить в защиту воеводы. Толпа вдруг с ревом ринулась на Татищева, его сбили с ног и стали топтать с такой ненавистью, как будто им попался сам дьявол. В один миг от воеводы осталось безобразное месиво. При виде крови все вдруг ужаснулись тому, что сделали. Какое-то время стояли молча над изуродованным трупом. Зароптали:

— Что ж, тоже христианин был. Чай, учинили не по-божецки…

Скопин похоронил его тело в Антониеве монастыре, и, когда зарыли, какой-то старец воскликнул:

— Боже милосердный, как опасна на святой Руси смута: способна затмить разум даже мудрых!

Кернозицкий подошел вплотную к Новгороду, собрав основные свои силы у Хутынского монастыря. Воевода Скопин с отчаянием искал выхода: отбиться от поляков не было никакой возможности! Тщетно глядел он на север — шведы все еще не показывались.

…Весна 1609 года занималась слякотная, ранняя, пустоглазая, а воевода Михайло Скопин чувствовал себя загнанным в мышеловку. Скудно отпраздновали святую Пасху, хотя службы в храмах шли с обычной торжественностью. На оборону города встали все — от мала до велика, но не хватало ни пушек, ни пищалей, даже злости — и той не было. Изолгавшийся царь ни в ком не вызывал желания положить за него жизнь.

Но пошел слух по Новгородской земле, что поляки подходят к Новгороду, и народ стал подходить на выручку городу: привел тихвинцев Степан Горихвостов, следом за ним показались крепкие мужики, кто с вилами, кто с дубинами, из заонежских погостов во главе с Евсеем Резановым. Несколько человек из них попались литовцам. Кернозицкий допрашивал и пытал взятых в плен мужиков, те не знали счету и заявили, что в помощь Скопину пришла громадная рать, — поляки испугались и поспешно отступили от города.

В конце апреля наконец-то под стенами Новгорода показался генерал Делагарди с пятнадцатитысячным корпусом. Король шведов наскреб многоязыкое воинство — недаром же он всю зиму гонял по странам своих вербовщиков.

Михайло Васильевич слушал голенастого, напоминавшего аиста, полковника Горна, тот сосал коротенькую черную трубку, выдыхал клубы дыма и жмурил кошачьи зеленые глазки, поглядывая через плечо Скопина на карту. Русские воеводы Федор Чулков и Чоглоков должны вместе со шведами ударить по Кернозицкому. Горн на совете заявил с угрозой:

— Наши пушки и шпаги — к услугам царя Шуйского и твоим, князь, но если не будете исправно платить нам — мы уйдем.

К середине мая взяли общими силами Старую Русу, Торжок, Порхов, Орешек, Торопец. Навстречу войску Скопина и шведов двинулся пан Зборовский, но, разбив передовую рать воеводы Головина и Горна, он потерпел поражение под Тверью. Скопин, соединившись со смоленской ратью, разгромил его наголову: получив рану, тот едва ушел из-под сабель головного полка.

— Идем на Москву, — распорядился Скопин, — как можно скорее, пока паны не опомнились. — Он взглянул на вошедшего Головина. Тот был сильно раздосадован.

— Шведы смутьянят — денег требуют!

Скопин, подумав, сказал:

— Вот что: садись на коня и гони к Делагарди, обещай что хочешь, но выпроси у него хотя бы тысячу человек! Я сейчас же поворачиваю войско, надо сомкнуться с северными отрядами. Соединившись, выйдем к Калязину. Гляди. — Он развернул потрепанную карту. — Заманим Сапегу со Зборовским в излучину — обойдемся меньшими потерями. Казна — пустая. Вся надежда — на русский дух и на нашу храбрость. На шведское воинство я не шибко надеюсь.

Чулков с непреклонностью возразил:

— Ах, княже! Бог тебя простит. Нешто ты не зришь, что деется? Биться нам не в диковину. Было б за кого! Повсюду смута… Люди уподобились зверью. Иди на Москву, княже, — бери поскорей власть. Бог тебе судья. А он-то узрит, за что радеешь. Иди, княже, ты одно наше солнце, и от тебя одного опасение Руси! Больше никого нету.

— Мне царской власти не надобно, — отшатнулся князь Михайло.

Русь гибла, умывалась кровью… Это он видел.

Князь Михайло Васильевич поспешил к Москве. Поляки Лисовского и Сапеги, разбитые им на реке Жабне, опять повернули коней к Троицкому монастырю, чтобы перегородить дорогу из Москвы в северные области.

…Разгоряченный Михайло Скопин, въехав на курган, спешился и подошел к поставленному образу Пречистой Богородицы; опустившись на колена, припал губами к святому лику. Затем встал, обернулся, его глаза горели молодой силой, выговорил громогласно пред выстроившимся передовым полком:

— Спасем нашу святую Русь!

…Над Кремлем шла на избыв теплая июньская ночь и лучились голубым сиянием звезды, но не яркое небо увидел в окне Шуйский, очнувшись от тяжкого сновидения. Перед ним как бы истаивал в тумане образ несчастного царевича Димитрия…

Шуйский торопливо опустился на колени пред образом Иисуса Христа, у него задрожали руки, он припал лбом к полу. Молитвенно, просяще выговорил:

— Сыми с меня грех, великий Боже, упокой раба своего Димитрия. О всемогущий Боже, помоги мне! Яви свою милость!

 

XXII

И польские послы, и лазутчики, и жаждущая поживы шляхта доносили Сигизмунду, что одно его появление в пределах Московии заставит тугодумных бояр согнать с престола Шуйского и безо всяких условий и оговорок посадить на него польского королевича Владислава.

Сигизмунду была по сердцу такая весть, он понимал, что нельзя желать лучшего и нельзя упустить время и допустить усиления союза Москвы с ярым врагом Польши — шведами. И король объявил шляхте и сенаторам о том, что едет не воевать, а лишь поглядеть, что там и как, и двинулся в Московию с тридцатитысячным войском. Умный гетман Жолкевский видел гибельность такого похода и прямо написал королю, чтобы он не шел под Смоленск, ибо это сильная, укрепленная, с мощными стенами крепость, которую ему не взять.

— Жолкевский советует идти на север, но я пойду к Смоленску, — сказал Сигизмунд. — Возьмем эту крепость, и она навечно останется за Польшей. Само Провидение нас ведет на восток!

Еще в Минске были заготовлены и отправлены складная грамота — в Москву и Универсал, или манифест, к гражданам — в Смоленск, где король извещал, что он вынужден идти в пределы России не для пролития христианской крови, а, совсем наоборот, принести сей земле мир и порядок. За мирное подданство Сигизмунд обещал новые права и милости, за упрямство грозил огнем и мечом. Король надеялся своим красноречием поколебать упрямого воеводу Шеина.

Ян Сапега, прибывший под Смоленск 19 сентября 1609 года, поджидал короля. Пять тысяч пехоты, находящейся при нем, не вселяли надежды сладить с сей сильнейшей крепостью. При последнем свидании с Сигизмундом в Орше Сапега заметил его колебание и теперь слал к нему по три гонца на дню, торопя идти как можно скорее к городу.

Двадцатого сентября Сигизмунд, окруженный телохранителями, гетманами и воеводами, въехал в большое село, с возвышенности открылся раскинутый верстах в пяти, чуждый его глазу, опоясанный крепостной стеной Смоленск, оттуда волною качнуло звон колоколов.

За спиной Сапеги стоял, поджав тонкие губы, отчего лицо его походило на лисье, велижский пограничный староста Александр Гонсевский, тоже только что прибывший и желавший отомстить Шуйскому за свое заточение. Еще будучи послом в Москве, он вызнал разные измены и твердо заверял короля, что Василий Шуйский держится на волоске и что многие бояре московские хотят посадить в цари Владислава.

Король повернулся к Гонсевскому, желая узнать о настроениях в Смоленске. Гонсевский сказал:

— Крупная рать ушла на помощь к Скопину, крепость сию защищать некому. Завтра же одолеем воеводу Шеина, потому что нет у него людей оборониться.

Чем больше говорил Гонсевский, тем отчетливее проступало сомнение на суровом лице гетмана Жолкевского.

— Смоленской крепостной стене нет равных, — сказал он. — Пробить ее вряд ли удастся. Только ничего не смыслящие в ратном деле люди могут говорить, что Смоленск легко взять. У Шеина не менее семидесяти тысяч. И я, ваше величество, советую повернуть войско в северную землю, на Псков, не то погубим и пехоту и конницу.

У Сигизмунда заблестели глаза, сжимались пальцы в кольцах в кулак, — так вожделенна и упоительна была мечта… воротить под свою руку сии земли! Он не мог слушать речей об уходе отсюда.

— Гетман Жолкевский, не должно трусить в этом деле! — выговорил он с угрозой. — Мы нынче покончим с Московией. Я выбью из нее сатанинский дух! Раз и навсегда!

— Или нынче, или никогда! — бросил Сапега.

 

XXIII

Молодая царица, пышная и сомлевшая, сидела в опочивальне, ожидая государя. Кончалась литургия. Царица нынче в церковь не пошла; когда Шуйский вылез из лебяжьих перин, она еще сладко спала. Василий Иванович вспомнил ночь, довольно улыбнулся, как от хмеля, слегка туманилась голова…

Мамка-постельница, угождая царице, плела разговор:

— Надо государю травки дать, чай, помогает…

Марья вспыхнула:

— Ой ли! Нешто я недовольна государем?

Сорочий глаз старухи общупывал пышную деву, но брюха заметно не было.

— Наследник, царица-матушка, нужон…

— Ах, мамка… у царя вона сколько забот.

Мария перед свадьбой думала: будет сиять вся в злате и яхонтах, когда наденет царицын венец, но Василий приказал богатство из дворца вынести. Ни персидских ковров, ни аглицких кружев, ни золотой парчи. Но Марья, мягкая по складу, не перечила. Лишь мать шептала:

— Разве ж так живут цари?

Василий Иванович от заутрени воротился в хорошем духе, хотя радоваться было нечему. Только что, прямо в церкви, Ромодановский принес известие лазутчика о том, что Сигизмунд в двух переходах от Смоленска — с тридцатитысячным войском… но чело Шуйского разгладилось, заяснело, отскочили заботы, как увидел молодую жену.

После легкой трапезы тихо радовались покою, уединению. Шуйский, обутый в мягкие сафьяновые сапоги, прохаживался, отдыхая, по палате. Подумал как-то сыто, блудливо: «Лови мгновенья, пропади все пропадом! Вот оно, счастье…» Мария сама не ожидала, что может так слюбиться с рябым стариком. Не зельем ли, часом, старуха опоила? Шуйский признался:

— Только с тобой мне радость.

Мир был злобен, коварен… Вчера тесть, Петр Иванович Буйносов, предостерег:

— Гляди, государь, не то Михайло Скопин Мономахову шапку приберет к рукам.

Хотя Шуйский и прикрикнул: «Ты нас, тесть, не стравливай, не то бороду надеру!» — однако холодная неприязнь к удачливому племяннику стала вползать в душу. То же сеяла, приходя во дворец, и братова жена княгиня Екатерина:

— В цари метит твой племянничек.

— Сговорились, вороги! А кто Россию спасает — не Михайло? — багровел Василий Иванович.

— Под себя венец прилаживает — оттого и спасает.

Шуйский уставился на нее:

— А ты, часом, не милому братцу моему Дмитрию трон наглядываешь?

Екатерина, уличенная в тайных помыслах, извернулась:

— Как же я посмею оное на уме, государь, держать?

Царица Мария же говорила ему:

— Это они по злобе наговаривают на Михаилу.

Шуйский протянул — то ли согласился, то ли нет:

— Должно, так…

Тестю же вечером приказал:

— Пошли надежного — пущай следит за Михайлой… Обо всем докладывай…

В последнее время он стал бояться как огня колдунов — каждый день спрашивал дворецкого:

— Смотри во дворце, нет ли чего? У дьявола рогов не видно. Гоняется за мной — мне ведомо.

…Впустили гусляров, песельников, по старинке привели медведя — ублажать царя. Как славно и легко было в тот вечер на сердце у Шуйского! Враждебный мир, ждавший его погибели, ушел, казалось, так далеко, что ему не могло быть возврату. Переглядывался Василий Иванович с женой, ловил радостный ее взгляд, но сказка порушилась, когда вошел, сильно озабоченный, князь Ромодановский.

— Сведения, государь, подтвердились: король на подходе к Смоленску.

Шуйский торопливо поднялся:

— Зови в Крестовую воевод.

 

XXIV

В смоленском детинце меж тем изготавливались к осаде, поклявшись положить животы, но удержать город. В мае 1609 года три стрелецких полка да свыше тысячи дворян и пушкарей по указу Шуйского вывели из гарнизона — их кинули против второго самозванца, — про то верно говорил королю Гонсевский.

Воевода боярин Михайло Борисович Шеин, получив известие о движении к Смоленску Сигизмунда с тридцатью тысячами коронных войск, предвидел смертельную опасность, нависшую над городом: после вывода полков и наряда детинец, по сути, остался без защиты.

— Худо! — сказал он на совете. — Да быть битыми — ума не надо, а высидеть — зело штука мудрена. Будем подымать посад, ремесленников и мужиков. Иного выхода нету!

Шеин от усталости едва держался в седле, сам ездил по окрестностям, горячим словом поднимал посады и крестьян. На защиту города встали: две с половиной тысячи посадских, полторы тысячи мужиков, пушкарей и стрельцов около пяти сотен да сотни три дворян.

— Маловато… да что ж… встренем лихого короля с гетманами! — У Шеина напряглись скулы. — Пиши, — кивнул писарю, аккуратному человеку с чернильницей на груди, — «Осадную городовую роспись».

За каждой башней и пряслом по всей крепостной стене проставлялись воины с посада, купцы и мастеровые.

— Никифор, отвечаешь головой за Фроловскую. Положи живот, а башню удержи. Дашь клятву на кресте!

Ефимьев Никифор, дворянин из знатных, надевавший по три шубы дорогого меха, с тонким лисьим лицом, кивнул в ответ:

— Уж постоим супротив супостатов.

Шеин вгляделся в глубину его бесцветных, скользких глаз, — сказать по правде, суровый воевода не любил таких скрытых глаз.

— Ответишь головой! — повторил, нахмурясь, воевода. — Ананий, — обратился он к коренастому, крепко сбитому сотнику, — под твое начало — башня Бублейка, а також прясло вплоть до ворот Копытенских. Сколь у тебя людей?

— Людишек небогато, господин воевода, — ответил Ананий Степанов Белянинов, — сорок семь душ.

— А стоят тыщи, — похвалил Шеин, — я их знаю. Иван, — обернулся воевода к невзрачному посадскому начальнику — то был Иван Светила Рыжик, — держи Громовую. Зело важная башня, за нее биться изо всех сил. Ставь на прясло пушкаря Жданко Остафьева, у сего воина пищаль, что женка послушна, бьет без промаху. В подошвенном бою малыми пищалями владеют отменно Ивашко-скорняк да Дружинко-седельник — славные ребята!

…Сидели за полночь в воеводской избе. Тут, несмотря на позднее время, находились, кроме Анания Белянинова, посадского начальника Ивана Рыжика, дворянского головы Истомы Соколова, Остафьев, Михалко-сапожник и еще человек пять простолюдинов из посада. Ждали князя Горчакова, второго воеводу. Князь, рослый, багроволицый, при сабле и заткнутом за серебряный пояс пистоле — любил воинственный вид, — вошел неспешно, оглядел вприщурку мужичков, невесть зачем сюда явившихся.

Шеин держал в руке депешу. Он был хмур, но собран и решителен.

— Мне человек пишет: в стане тушинском грызня, самозванец мечется, боится гетмана Рожинского и казаков. По другим сведениям, Мнишек на сейме обещал наш город и Северский край королю. Этот пес забыл только, что Смоленска ему с рыцарством не видать, аки ушей своих!

Шеин стукнул кулаком по столу.

— Сожгем посад со всей требухой — с торжищем, гостиным двором, постройкой ремесленников, с бойнями и кабаками, — сказал с непреклонностью Шеин, молодое лицо его было сурово. — Даст Бог, осилим хищное рыцарство и тогда отстроим еще краше посад. Рад бы сберечь целым город, но судьба всей России нам дороже. Не поскупимся посадом — сожжем все, чтоб рыцарство с королем не сыскали там осьмуху хлеба и ни едина фунта пороху. Не одна моя это воля, князь, — обернулся Шеин к хмурившемуся Горчакову, — так решил весь посадский люд. Пиши. — Обернулся к писцу: — «Приговоря со смольняны со всякими людьми сжечь все постройки посадские — ради спасения детинца».

— А куды детца людям? — спросил в тишине Ефимьев, когда писец кончил скрипеть пером.

— Рыть немедля землянки меж валами. Иван, ты знаешь, где их рыть. Проверить справность фур и склад с припасами. У пороховых погребов утроить караул.

— У нас, у посадских, Михайло Борисыч, оружия — кот наплакал, — сказал Иван Рыжик, — всего двадцать четыре самопала да пятнадцать бердышей.

— Промыслим у рыцарей. Зело вооружены. Сигизмунд везет две сотни пушек. У нас малым меньше, но мы — за стенами, а он — в голом поле. Надежда на вас, на Воскресенскую сотню, — обернулся воевода к могучего роста десятнику. — Людей у вас порядочно, и место каждому найдется. Тут на вас мы, воеводы, надеемся: не посрамите чести смолян!

— Не посрамим, — ответил пятидесятник Игумнов, маленького роста, курносый, с бородой вразлет, — головы сложим, а не посрамим родную землю!

— Ляжем костьми за древний Смоленск! — воскликнул Никифор Уфимьев. — Не быти королю Сигизмунду в городе!

Шеин задержал взгляд на его новехоньком, блещущем серебряной ниткой кафтане и нарядных малиновых сапожках. Сей отпрыск богатейших в городе дворян не внушал доверия воеводе. Шеин нахмурился и встал, одергивая свой поношенный кафтан.

— Едем поглядим, как поставлены на стенах пушки. Всем начальникам — по своим местам. С Богом!

С запада лезли низкие темные осенние тучи, в глухом ропоте багряных лесов, в кликах уходящих на юг журавлиных стай слышался горький, угрюмый надрыв.

 

XXV

Глубокой ночью Василий Анохин и работник Семка, по прозвищу Долбня, сбежавший от Паперзаков, двинулись на запад на защиту Смоленска. Осень крыла багряным леса и кусты, но не радовалась душа сим чудным картинам. В пяти верстах от Можайска наткнулись на шляхтичей, те тащили из дворов добро. В церковь, которую они только что ограбили, завели коней. Поп и кучка возмущенных мирян толпились около ограды, выкрикивая ругательства.

— Обитель осквернили, нехристи! — Старик наседал на рыжего пана, тот угрожающе ухватился за рукоять сабли.

— Голову оторву! У меня много не поговоришь. Ваш храм хуже хлева. Прочь пошел, не то узнаешь!

У попа затряслись щеки, он дернулся к шляхтичу:

— Это ваши костелы басурманьи, а наши христианские храмы всеми почитаемы.

Рыцарь отпихнул попа, четверо гусар стали заводить в церковь новых коней. Василий весь дрожал от ненависти и злости, Долбня силой удерживал его.

— Пусти! Глотки разорву! — Он хрипло дышал, пытаясь вырваться, но Семка увещевал:

— Пойдем, Вася. Мы им покажем в Смоленске, а тут побьют почем зря. Пойдем, ей-богу, порежут нас ляхи, видишь, злей собак!

На повороте Василий оглянулся: паны с хохотом мочились на паперти храма.

Перед Дорогобужем их встретили отпетые люди, из-под моста вылезли четверо, однако, увидев перед собою босяцку голь, они преисполнились самыми добрыми намерениями.

— Живы? Давненько я вас не видал! — Купырь оскалился в улыбке. Он не изменился. Все так же антрацитовым огнем горел его одинокий веселый глаз. — Ха, Вася! Куды черт несет?

— Бить подлого польского короля. Идешь с нами?

— Да не, нам сподручнее промышлять тут. Грабим «латынь». Хорошо б, конечно, пошарить в обозе его величества, да немал риск. Ты под каким нонче царем ходишь-то, Вася?

— Мы сами по себе.

— Слышь, Фрол, кинь ребятам горсть денег, — велел Купырь Зяблику.

Тот полез в карман необъятных казацких штанов, вынув оттуда порядочно монет.

— Спасибо, братцы, — поблагодарил Василий.

— Иуду-царишку, часом, не повстречали? — спросил, подмигивая, Зяблик.

— Не привел Бог, — ответил Василий.

— А мы тут Сапегу караулили, да сучий выродок минул другой дорогой, — сплюнул Елизар. — Ну, бывай здоров, мил душа! — с братским добродушием попрощался он с Василием.

— Что за хари? — спросил Долбня, когда скрылся из виду Дорогобуж.

— Ребята пытаные. Грабют по совести, видишь, у бедных грош не отымают. Норовят таскать у панов.

Василий долго глядел на пустынную, глохнущую под низким небом дорогу, которая вела в родную деревню, но его там теперь никто не ждал — родители померли с голоду, и он торопливо зашагал по старому тракту.

Чем ближе подходили к Смоленску, тем становилось опаснее: в ямах, в проезжих харчевнях толклись темные люди, всюду говорили об изменниках. По дорогам теперь то и дело рыскали конные польские лазутчики. К исходу дня увидели впереди дым, стены крепости и услыхали гул, доносимый ветром от города. Поляки лезли на новый приступ. Пробраться в крепость, казалось, не было никакой возможности, до ночи сидели в кустарнике у Днепра, а как легла темь, приставший к ним старик сказал, что он знает место, где они смогут пройти.

Ночь стояла темная и сырая, ничего не было видно в десяти шагах. Сбоку от ворот Копытенской башни, укрытая кустами бузины, была узкая калитка с наглухо запертой железной дверью. Они забарабанили в нее, а старик крикнул:

— Отворяй, пришли на подмогу! Моих два сына тут у вас. Микишка Игнатов я.

Часовой, сняв цепь, отворил калитку. Внутри крепости около пушек на стенах, возле домов, в переулках, на стогнах сидели и стояли кучками ратники; одни везли еду, другие тащили из погребов мешки с порохом, женщины кипятили, прямо под небом, в котлах воду для раненых, и тут же нещадно дымили огнищи, над которыми стояли громадные черные смоляные котлы. Мертвых везли в ров; другие повозки, набитые ядрами, тянулись в сторону Громовой башни, плотно окутанной черным дымом, на которую был нацелен нынче самый ожесточенный огонь из пушек. На площади перед башней Бублейкой валялось только что выкраденное под самым носом у коронных их знамя, ратники толпились около, разглядывая его. Отчаянные люди, захватившие при вылазке на лодке знамя, были стрельцы Фирька Грязный со своими ратниками; Бог миловал их. Савелий Возницын, Степан Мухин, казак Тарас Клячко и Фирька, как ни в чем не бывало, сидели неподалеку возле костра и варили себе кулеш. Стрельцы И ратники, окружив их, расспрашивали: как им удалось такое дело?

— Вона как! — отмахивался Фирька. — Пойди — спробуй.

Мухин пояснил:

— Знамя-то, братцы, самого польского короля. Чтоб мне сдохнуть, ежели вру.

— Ну, энто ты льешь, брат, пули, — сказал какой-то малец.

В это время Фирька, потянувшийся было ложкой к котлу, крикнул:

— Лопни глаза: да то друже Вася!

Василий тоже сильно обрадовался своему старому товарищу. Признался:

— А я-то не чаял повидать тебя живым!

— Савка, дай ему ложку. Небось жрать хочешь? На! — Он сунул в руку Василия краюху. — Откуда ты?

— Из Москвы. Как тутка, братове, у вас? — попытал Долбня. — Король испытывает нашу силу, драка — впереди. Лезут на приступы подлые латыняне даже в воскресенье. Чтоб отсохли у них руки и повылазили зенки!

— Возмечтали понастроить у нас своих собачьих костелов. А мы дадим им по два аршина земли! — крикнул Фирька.

Ударили в колокола. Медный гул басовито покатился по крепости. Все люди, ратники и жители, кинулись к холму, к главному собору, блестевшему под тучами золотыми крестами. Вскоре все уже было запружено людьми. На паперть вышел архиепископ, с крестом в руке. Воеводы Шеин и Горчаков, слезшие с коней, подошли под его благословение и молитвенно припали на колени пред образом Пречистой Богородицы.

Худой, как кол, дьяк, вынув свиток — челобитную в Москву, медленно отчеканивая каждое слово, начал читать:

— «У нас у всякого инока, и служилых, и ратных людей дан обет во храме Пречистые Богородицы, чтобы всем нам помереть за истинную православную веру и за святые Божии церкви, и за землю Русскую, лечь костьми, но не пустить в город польских и литовских зловредных людей!»

— Не быть королю властным над Смоленском! — в едином порыве выдохнул стоявший на площади народ.

 

XXVI

Двадцать первого сентября 1610 года король Сигизмунд III подошел к Смоленску. Выехав из соснового Красного бора, король оглядывал чуждые его глазу окрестности. Чадная марь застилала горизонт. Сквозь смрад громадного пожарища догорал посад, на горах блестели золотые купола церквей. Вместо оживленного посада вдоль Днепра чернела груда головешек, кое-где дотлевали постройки. Сигизмунд покачал головой, и на его длинном лице изобразилась досада.

— Русских, ваше величество, понять невозможно, — сказал пан Бекеш, сильно проголодавшийся и рассчитывавший в посаде, где был богатый рынок, найти славную пищу, — такой народ: жгут собственные дома. Непостижимо!

— Грубый народ! — промолвил король. — Их следует обмануть. Мы сюда идем не ради войны, а ради мира. Нужно, Панове, чтобы они в это поверили. Их престол захвачен людьми не царского рода.

— Если у русских есть ум — они отдадут престол вашему величеству, — сказал пан Ян Жемоцкий.

— Не мне, а сыну, — снова поправил король.

Но вместо хлеба-соли посланные главным воеводою люди привезли королю в его ставку, которую он разбил в двух верстах от города, ответ: у них, у смолян, положен обет у Пречистой Богородицы: за святые церкви и Русскую землю умереть, а королю и его магнатам-панам не поклониться. Там говорилось: «Мы в храме Богоматери дали обет не изменять Государю нашему, Василию Иоанновичу, а тебе. Литовскому Королю, и твоим панам не раболепствовать во веки».

— Так я взорву этот город и всех перевешаю! — пригрозил Сигизмунд, но тут же добавил: — Чего я, однако, не желаю и надеюсь на благоразумие русских воевод. Мы, великий государь христианский и ближайший сосед Русского государства, вспомнили родство и братство, в котором находились от прадедов наших с великими государями московскими. И готовы принять в подданство всех по случаю прекращения царского рода российских государей, тем самым даровать тишину и спокойствие всей земле Русской. Скажите это Шеину, он получит от меня милостей гораздо больше, чем от дурного царя Шуйского.

Выслушав послов, Шеин сказал:

— Лисица хитрая, да и мы не лыком шиты. Ни единому слову короля мы не должны верить. Лезет католик к трону, а говорит, что идет охранять нашу веру. Надо быть настороже! Завтра, чай, они полезут. Королю и его магнатам-гетманам ответ один: вон из нашей земли! Другого слова мы им не дадим и приговорим, как изменника, всякого, кто обольстится на их коварные речи!

На рассвете двести пушек осаждающих открыли по детинцу бешеный огонь.

До конца сентября рыцарство не раз шло на приступ крепости, но откатывалось обратно, оставив у стен сотни убитых.

Как-то, узнав от лазутчиков, что назавтра, 12 октября, Сигизмунд двинет на приступ все свои силы, расположенные по берегу Днепра между монастырями Троицким, Спасским и Борисоглебским, воевода Шеин изготовился их встретить. Ночью он не слезал с седла, объезжая крепость. Вся рать, защищающая детинец, находилась на ногах. Отсветы костров освещали суровые лица, латы, кольчуги, пики, бердыши, жерла орудий на стенах. Воевода старался вселить уверенность и бодрость в защитников. Лицо Шеина было приветливо и одновременно сурово, в жестких складках около твердо сжатых губ угадывалась воля и упорство полководца.

— Постоим, сынки, за Русь! — говорил он. — Покажем спесивому королю, где зимуют раки! Он, видно, еще не знает русских!

Ратники, когда он проезжал, говорили с лаской:

— За Михайлой Борисычем как за каменной стеной.

Особо заботили воеводу подкопы, и он еще с вечера распорядился поставить в лазах под стенами подслушивальщиков. В бледном свете утренней зари проглянула многогранная Громовая башня, на четырех ярусах которой было поставлено, по его указу, восемнадцать орудий. Воевода, отрядив сюда лучших пушкарей и пищальщиков, был спокоен за эту башню.

— Молодцами, ребята, с Богом! — проговорил Шеин, выслушав начальника обороны башни. — Повороти три пушки чуток левее — на дорогу.

Не особо беспокоился он и за Большую, и за Малую Бублейку с фланкирующим огнем, но его заботила Копытенская башня, и он велел поставить сюда самых опытных ратников.

— Добро! — сказал он на доклад начальника башни. — На случай, ежели ворвутся в ворота, выдвинь сюда отряд Семеновых молодцов, — приказал воевода Горчакову. Глаза его остановились на кучке стрельцов, насыпавших из мешка в кожаные подсумки порох — то был Фирька со своими подельниками. Воевода подъехал к ним, — спокойствие, исходившее от этих закаленных в битвах ратников, обрадовало Шеина.

— Где довелось бить рыцарство? — спросил он у Мухина, почувствовав, что перед ним стоит бывалый воин.

— Во Пскове били самого Батория, — вытянулся перед воеводою Мухин.

— Ну, раз самого Батория били, то и Сигизмунду с Яном Потоцким вы покажете!..

Внезапно королевские силы полезли со всех сторон на приступ. По ближним оврагам и приднепровским лознякам теснилась отборная конница крылатых гусар, тащила к стенам лестницы пехота; ревели, раздирая медные глотки, орудия — сто семьдесят у осажденных и около двухсот в польском стане. Но ядра или не достигали вершины косогора, где стояла крепость, или безвредно падали к подножию ее высоких, твердых башен, воздвигнутых еще Годуновым. До обеда осажденные отбили четыре приступа, и тогда Ян Потоцкий велел подложить под ворота Копытенской башни петарду. После десятого огненного удара ворота, сорванные с петель, повалились наземь, туда хлынула польская пехота. Василий, Фирька, Возницын и Степан Мухин стояли на бережении ворот — они приняли первый натиск. Фирька орудовал топором, бил по железным колпакам спешившихся крылатых гусар, двоих уложил одним ударом. Возницын кромсал выкованным в кузне палашом: разрывал петли доспехов, сшибал латы, вот он вздел рыцаря на палаш — тот пронзительно завизжал. И его предсмертный крик отдался ужасом среди наступавших. Мухин колол пикой с башни. Василий в прорванной кольчуге, сам поражаясь своей сноровке, орудовал копьем.

В минуту трудную, когда уже отбивались на последней потуге, неистового смоленского архиепископа Сергия услыхали вопль:

— Пособи, Господи, воинству нашему!

Ворота отстояли. Шеин, почернелый от порохового дыма, подъехал к защитникам башни.

— Закладывайте поскорей кирпичом ворота! — распорядился он. — Поставить на башню три орудия. Вы чего мешкаете? — прикрикнул на смолокуров. — Тяните наверх котлы. Живо! Что на Громовой? — обернулся к подъехавшему Горчакову.

— Человек сто жолнеров пробилось. Вышибли.

Подскакал нарочный от Белянинова.

— Господин воевода, кончился порох. — Нарочный швырнул к ногам воеводы кинутое коронными знамя.

— Помазов, ты чего мешкаешь? Вези порох! — приказал Шеин и влез по лестнице на стену.

Дым, застилавший низину перед крепостью, развеивался, и Шеин видел, как поспешно уходили потрепанные королевские рати, от полка крылатых гусар уцелели жалкие охвостья: не больше полусотни.

— Получили! — Шеин энергично спустился вниз, обратив внимание на Фирьку, над спиной которого орудовал Мухин, вынимая ножом мушкетную пулю. Фирька закатывал глаза и морщился, терпя боль и не издавая ни звука.

— Дырок-то на тебе много! — усмехнулся Шеин. — Видно, отходил ты по государевым делам!

Фирька, однако, был настроен по-другому:

— Зарастет как на собаке, господин воевода. Чай, не в новину. Главное — голова и ж… целы!

Шеин, удовлетворенный ходом сражения, подсел к котлу с кулешом, потягивая носом духовитый пар.

Василий еще весь кипел, разгоряченный боем, и радовался, как ребенок, не думая о том, что весь день находился на волосок от смерти. Фирька подошел к нему:

— Ай да Вася, какого гетмана вздел!

— Толстый, а, видно, слаб кишкою, — подмигнул Мухин.

— Прости меня, Господь! — перекрестился Василий.

— Господь нам грех сымет, об том, брат, не тужи, — заверил его Фирька.

 

XXVII

Самозванец в Тушине сидел как на пороховой бочке.

Король Сигизмунд III на все просьбы тушинского вора оказать пособление и поддержку отвечал молчанием, наученный авантюрой первого самозванца.

— Сяду в Кремле, я тебе припомню! — скрипел зубами царишка.

Самозванец и верные ему порядком струхнули, когда узнали об осаде королем Смоленска. Сигизмунд домогался московской короны, не признавал Димитрия, а следовательно, не уважал прав и видов поляков, помогавших царишке.

— Что он себе думает? Хочет лишить нас всех выгод?

Паны познатнее негодовали:

— Славу хочет отнять король. Мы тут в ранах и рубцах Россию добываем, а король с Жолкевским хотят все взять себе.

Самозванец нагнетал страсти, дабы не потерять поддержки шляхты:

— Я вам все, что обещал, — отдам, а хитрый король всего лишит.

Гетман Роман Рожинский, презирая царька, видел большую опасность в короле: лишиться плодов стольких усилий и заслуженного жалованья. Это после стольких-то трудов! Под Смоленск Сигизмунду гетманы составили военную конфедерацию и послали сказать Королю:

«Если сила и беззаконие готовы исхитить из наших рук достояние меча и геройства, то не признаем ни короля королем, ни отечества отечеством, ни братьев братьями».

Гетман Рожинский писал своему монарху:

«Скорее все мы, остальные, положим также свои головы, и враг Димитрия, кто бы он ни был, есть наш неприятель».

Тушинские конфедераты отправили под Смоленск к королю послов. После короткой аудиенции у короля их принял гетман Жолкевский в своей походной палатке. Чтоб унизить послов-конфедерантов, гетман сидел в деревянной кадке, прикрытой солдатским сукном, из-под которого садил ароматический пар: он мылся. Послами приехали пан Маховецкий с товарищами. На третий день их позвали снова в присутствие короля.

— Вы перешли допустимые границы. Кто не почитает государя, тот оскорбляет свое отечество. Вы должны были сами почтительно ждать послов его величества, а не являться сюда. Так и передайте остальным.

Послы короля прибыли в Тушино 17 декабря и проехали прямо к Рожинскому. Самозванец так и прилип к окошку, наблюдая сию подлейшую сцену. Марине он крикнул:

— Эти скоты не соизволили позвать меня! — Он, напялив шубу, ринулся было вон, но на крыльце стоял скаливший зубы звероподобного вида рыцарь с обнаженной саблею и прорычал сквозь усы:

— Не велено!

Рожинский на другой день — гетман был крепко пьян — на сетования самозванца отрубил: «А тебе что за дело! Они ко мне, а не к тебе приехали. Черт знает кто ты таков! Довольно мы служили тебе и проливали кровь, а награды не видели!»

— Гунство рассобачье! Але я вам не царь?! — Самозванец метался, как барс, по комнате, Марина хрустела пальцами, выкрикнула, будто захлебываясь:

— Они нас предали!

Ландскнехты поносили царька всякими непотребными словами: посулы рассчитаться с ними остались посулами, им было задолжено до семи миллионов рублей. У самозванца от этакой суммы поднимались волосы дыбом. Где он мог добыть такую уйму денег?!

Тушинский лагерь напоминал ярмарку: тут кишмя кишело наемное беспутное многоязычное рыцарство, казаки, многопоротые холопы и мужики, шпыни, воры, атаманы без Бога и черта в душе — была бы воля грабить да кутить, разные обиженные, забеглые, скитальцы, все они плохо слушались «царских» указов. Не только дворяне, столпы царские, но и последний вор ехидничал по поводу царька. С гетманом же Рожинским вор был на ножах.

— Собака! Посажу на кол! — бормотал самозванец, глядя в оконце тесной комнаты, куда его заперли после побега 27 декабря под стражу. С какой пышностью этот наглый гетманишка Рожинский ходил по табору!

Не радовал его и привезенный переяславцами в стан Филарет Романов, плененный в Ростове, — уж на него-то царишка крепко надеялся!

Но разговор с митрополитом Филаретом, нареченным здесь, в Тушине, патриархом, ни к чему не привел. Филарет долго молча стоял около стены и на выкрик царька: «Ты, владыко, должен держать мою сторону, а ты шушукаешься с Рожинским!» — ответил:

— Коль ты царь, то будь им.

— Ты видишь, твое святейшество, какую я оказал тебе честь: возвел в патриархи! А я не вижу, чтобы ты питал до моего царского величества благодарность.

— Кому ты служишь? — спросил его в упор Филарет.

— Але не видишь? России!

— Это тушинский-то стан служит России?

— Погоди, войду в Кремль — разделаюсь с Рожинским и другими панами.

Филарет, тяжело вздыхая, вышел наружу, плюнул с досады.

Ничего хорошего не посулил самозванцу и разговор с казацким атаманом Иваном Заруцким, — и тот был опутан по рукам и ногам шляхтой. Обнадежил лишь туманной недомолвкой:

— За моей саблей дело не станет. Не враждуй с гетманом.

— Ты что, атаман, ослеп? Не видишь, как он меня продал?

— Докажи, что ты — царь.

— Але я, по-твоему, не царь?

— Я зараз гутарю с тобой по-дружецки, а станешь мне дерзить… — Заруцкий цинично усмехнулся.

Опоры ни в ком не было. Вор метался в ярости по дворцу, бил посуду, ругался и пил. В подлой, низменной душе самозванца ничего не осталось, кроме жажды животных удовольствий.

На другую ночь самозванец заперся с паном Адамом Вишневецким. Старый слуга то и дело вносил водку. Вишневецкий только пил и крякал:

— Худо твое дело, государь. Худо!.. Города от тебя откладываются.

— Я ему зоб вырву! — Самозванец бил кулаком по столу. — Ты мне дай верных гусар. Я его выпотрошу. Всему виною — Рожинский!

— Войска дрянные, государь. Наемное гунство. Где взять гусар? Гусарам подавай злотые. А ваше величество сидит как последний нищий.

— Езжай к королю. Сговорись с Сигизмундом!

— Король ищет корону Московии сам. Ты что, не видишь, чего он хочет? Ему не один Смоленск, ему треба корона России.

В дверь яростно стукнули, и гетман крикнул:

— Отчиняй, царишка, не то дверь вышибу!

— Пошел прочь, Рожинский, не играй с огнем! — Самозванец, охваченный страхом, пытался сохранить спокойствие.

Дверь затрещала под чудовищной силой Рожинского и рухнула на пол. Багровый, разъяренный гетман, ворвавшись с длинной палкой, набросился на Вишневецкого, тот взвизгивал и попрыгивал, уклоняясь от ударов.

— Будешь знать, псюха, как плести заговор! Мало тебе, пес? На еще! — Палка переломилась, разъяренный Рожинский кинулся искать царишку, — тот, вмиг протрезвев, сумел-таки выскочить и спрятаться под клетью. — А ну, государь, выдь, — я тебя еще попотчую!

— Ты будешь, Рожинский, держать ответ перед королем! — кричал гетману в спину Вишневецкий.

— Пускай сперва меня достанет твой король.

После этого позора самозванец вовсе сник. На кого тут было опереться? «Собака, а не пан. Даже в баню не пущает! Погоди — отыграюсь!»

Вызванный к нему патриарх глядел весьма криво: умный и не без совести Филарет понимал, какую роль пришлось ему играть и в чьих руках он оказался.

— Что не весел, владыко? — спросил «государь», напустив на себя миролюбивый вид.

— Откуда веселье? Один разврат да попойка! Отселева и ползет зараза, тут одно сатанинство!

— А нешто от меня?

— Я тебе не помощник!

Приручить Филарета не удалось. Лев Плещеев, Захарий Ляпунов и Федька Хрипунов хотя и лезли из кожи вон, но глядели на самозванца криво.

Один только и был надежный и преданный слуга — шут Кошелев. Тот шептал, что покуда государь сидит в лагере Рожинского, то ждать ему нечего, может случиться еще худшее…

— Я уж и сани сготовил. Соломы подстелем, авось улизнем — останемся живы.

— Ладно. Запрягай. Кликни царицу.

Марина как на иголках сидела в своей светелке — не то государыня, не то пленница… Видя жалкую роль Димитрия, она, однако, не думала складывать рук. Марина писала королю: «Все отняла у меня судьба: остались только справедливость и право на престол московский, обеспеченное коронациею, утвержденное признанием меня истинною и законною царицею и укрепленное двойною присягою всех сословий и привинций Московского государства». Царица… Была безвестная панночка — мало ли таких дур поусохло по фамильным замкам! — а стала государыня царств Московского, Новгородского, Псковского, и Белыя, и Малыя… Одно угнетало: тушинский царишка не походил на Димитрия, тот сладкие и милые речи говорил, внимал любой ее прихоти. Так пускай же знает, что не нуждается она в нем, ибо сама коронованная — с такой мыслью она и вошла этой ночью к самозванцу.

— Я покидаю Тушино, а ты, дура, молчи! — Самозванец стоял в казацком кебеняке, был злобен и не глядел на нее.

— Куда же ты бежишь? — Марина, как ни сдерживала себя, всхлипнула от злости.

— Услышишь… чай.

— А что будет со мною? — вырвалось хрипло, со стоном.

— Что хошь! Не лезь. Не до тебя тут…

— Я коронована в Успенском соборе, — напомнила, сжав надменно губы, — а на тебя пока венец не возлагали.

Самозванец усмехнулся ей в лицо:

— Такие речи со мной не калякай. Коронованная! Мне здесь быть нельзя. И тебя они удерживать не посмеют.

Вошел Кошелев:

— Едем, государь. Медлить нельзя, скоро зачнет светать.

Самозванец, ухватив шкатулку с золотом, не оглянувшись на польку, торопливо выскочил на крыльцо — плюхнулся в шибанувшие в нос навозом сани… Слезилось метельное утро. Погони вроде не примечалось, шут озирался по сторонам. Рассвело, и ехать было крайне опасно.

— Тутка есть надежные люди — прикроют. Пересидим здесь.

Въехали в крытый двор. Их встретил хозяин с широкой пегой бородой, в крытом нагольном полушубке.

— Заходьте в горницу — не боитесь. Мавра, пойди покличь Опанаса, — сказал хозяин.

Молодуха молча вышла и скоро воротилась с толстым, стриженным под горшок казаком лет под пятьдесят, сосавшим люльку.

— Опанас, надо вывезть государя…

— Це можна… Теперь али ночью? — спросил казак.

— Ночью стража дотошней. Выедешь под вечер… Наложишь чего-нибудь на воз.

Когда стало смеркаться, к южной заставе, стуча полозьями по обледенелым колеям, подъехала подвода, груженная новенькой пахучей дранкой.

— Куды це везете? — спросил свирепого вида хорунжий, по лицу которого можно было понять, что он не остановится перед тем, чтобы перетряхнуть воз.

Темноусый казак, ничего не говоря, вынул из торбы кухоль горилки, произведший на хорунжего значительное впечатление: намерение ворошить дранку у него пропало.

— По надобности, доброди, хыбарку строим, — пояснил темноусый.

Хорунжий, ухватив кухоль, махнул рукою — проезжай.

Самозванец, лежавший под дранкою, передохнул от страха. К концу другого дня с изволока проглянула Калуга. Шут придержал коня.

— Куды, государь? В город?

— Сворачивай в монастырь.

Обитель была безлюдна, по обледенелым ступеням спустились в келью к отшельникам, — те, увидев не внушавших доверия путников, закрестились. Самозванец, сбросив медвежью доху, подсел к печи. Выл в трубе ветер, качался огонек лампадки. Тщедушного вида монах попытал:

— Кормишься, сынок, Божией милостью?

Шут Кошелев раскрыл пасть, обнажив лошадиные зубы:

— Глазелки повылазили? Пред тобой — государь Димитрий!

…Самозванец принялся за воззвание, где клялся не уступить королю «ни кола ни двора», закончив, велел монахам нести писание в город. К полудню в монастырь повалил народ. Но уже на другой день, когда в Калугу из Царева Займища на поддержку беглеца прибыли казаки Шаховского, заговорили по городу вовсе другое:

— Вор он — морда воровская. Нешто похож на царя?

Князь Димитрий Трубецкой и Засекин, не подчинясь атаману Заруцкому, двинулись из Тушина на помощь самозванцу в Калугу. Рожинский последовал за ними и начал стрелять из пушек. Таким образом, положили тысячи две казацких голов, иные из казаков вернулись обратно в стан, другие успели уйти и пошли к Калуге.

 

XXVIII

— Этот свинья посмел шарить в моей торбе! — сказал возмущенно ксендз, находившийся при гетмане.

— Тяни его на сук, — сказал гетманов секретарь, лях, напоминавший ржавую тощую селедку с выпученными глазами.

Перед ними стоял в наручах не кто иной, как вынырнувший из пучины смут, знаменитый московский тать Левка Мятый. Он только что попался в доме ксендза.

— Вы, господа паны, можете много плакать, когда узнают в Москве, что вы мене повесили, — огрызнулся Левка. — Я такой человек, что за меня вступится всяк православный.

— Хорош православный, хороша вера, если у них в почете вор! — ядовито усмехнулся ксендз.

Ляхи, задрав от высокомерия головы, засмеялись. Пан Будзило, проходивший мимо только что отстроенного дома ксендза, на двор которого выволокли Мятого и его товарища, подкрутив свои крысиные усики, крикнул:

— Посадить, собаку, на кол!

— Залучше, пан полковник, повесить москаля за ноги, — сказал какой-то летучий гусар, гремя доспехами, которые он не успел снять, воротившись с грабежа; вылазка была прибыльная, гусары набили сумы русскими мехами, и потому этот пан находился в радостном состоянии, назвать же себя вором он, конечно, и в мыслях не допускал.

— Какой добрый пан, — отбрехнулся Левка. — А вот ежели б ты попался мне, то я бы так тебя уделал, что сразу обделался.

Здоровенный лях ухватил Левку за шиворот, но Левка был не из тех, кто слыл трусом.

— Ты, скотина, посмеешь касаться меня, русского князя?

Паны затрясли бритыми подбородками, подняли хохот.

— А что вы таскаете моих славных казаков? — спросил, проходя мимо, атаман Швыдченков: ему почему-то захотелось вызволить из польских лап этих двух отпетых.

— Я, может, ослухался? — зло уставился на него ксендз. — Этот свинья посмел украсть моя торба!

— Казак не ворует: он отымает, у кого грабленое.

— Станем мы, христиане, мараться, — покивал Левка.

— Атаман верно говорит, — заявил случившийся тут Купырь, ринувшийся на выручку старого товарища, невесть как вынырнувшего в тушинском таборе.

— Вы меня, Панове, не злите. — Швыдченков лязгнул саблей, уводя Левку с товарищем.

— Не с того ль света выполз, Лева? — попытал Елизар.

— Бывал, братове, я на волоске.

— Мы много где бывали, — сказал Левкин товарищ с бельмом на глазу.

— Спасибо, господин атаман, выручил, — поблагодарил Левка.

— В другой раз не попадайтесь, — посоветовал, уходя, Швыдченков, — не то окажетесь на кольях.

— Пошли до моих хором. — Елизар кивнул на «царский» дворец.

— Что ж ты, али около него? — попытал Левка, когда вошли в жилье Купыря: в крохотный домишко на задах царского огорода.

— На мне была мыльня, а ныне царишка смылся.

— Куды?

— Бают — в Калугу.

— Теперь ты, стало, без дела?

— Я так кумекаю, Лева, шо нам надо бечь к нему. Тут нас перевешают как собак, — сказал Купырь, ставя закуску.

— Не, Елизарий, мы с товарищем подадимся на Можайскую дорогу, — отказался Мятый, усиленно работая зубами.

— Как хошь, а по мне так — податься в Калугу, а на Можайской можно угодить к ляхам.

— На ляхов у нас дробь да кистеня, ай не знаешь?

— Что ж, вы — на Можайку, а мы, видать, в Калугу. Авось когда встренемся, — сказал, как окончательно решенное, Купырь. — Ну-ка, отпробуем царского аликанту.

Как стемнело, они незаметно выбрались из табора.

 

XXIX

Тушинский табор походил на муравейник. После бегства «мужа» Марина как помешанная с раннего утра носилась по табору, уговаривая рыцарей и казаков идти в Калугу, на подмогу к «царю». Она не останавливалась ни перед какими средствами, лишь бы расположить к себе сердца. Атаман Иван Заруцкий на ее уговоры заявил прямо:

— Я казаков к нему не поведу. Вор он, не царь!

Марина вцепилась в атамана:

— А не ты клялся ему в верности?

— Я верен только своей сабле. — Заруцкий оглядел шляхтянку с ног до головы, примеривая ее на себя. Марина видела по его глазам, чего он хотел… Выпроводив из палатки сотенного, он облапил ее, повалив на свою походную кровать… После, криво посмеиваясь, похвалил:

— Гарна бабенка!

— Иди к бесу. Я на тебя много рассчитываю, Иван. — И посулила: — Будешь иметь все!

— Моя сабля, государыня, к твоим услугам, — заверил ее Заруцкий.

Казаки мялись: когда в Тушине сидел царек, то была хоть какая-то крепость, теперь же выходило, что служили шляхтичу, польскому гетману, презиравшему Русь!

Чесались и тушинские бояре: сидели в западне… Первыми покинули стан, переметнувшись к царю Василию, Захар Ляпунов, Федор Засекин, князья Василий и Михайла Туренины.

Из-под Смоленска пришла туманная грамота короля: трона добивался то ли для сына, то ли для себя…

Три дня спустя в стан к королю под Смоленск снарядили послов — от имени Московского государства, во главе с Михайлой Салтыковым. Давно боярин Михайло Глебович Салтыков запродал иноверцам и шляхте свою темную душу и теперь уже боялся оглядываться назад. При одной такой мысли по спине его пробегал озноб. Канцлеру литовскому Льву Сапеге он писал о своей рабской преданности:

«…А я, Лев Иванович государь, з детми своими и со всем своим родом, как дали свои души великим государем Жигимонту королю и Владиславу королевичу и вам, великим сенаторем, и великим государством короне полской, так служить и прямим…»

Вместе с ним приехали: князь Василий Рубец-Мосальский, Юрий Хворостинин, князь Федор Мещерский, дьякон Иван Грамотин, Лев Плещеев, Никита Вельяминов, Тимофей Грязной, Федор Андронов. Послы везли тушинскую грамоту — звали на московский престол королевича Владислава. Тушинские продажные бояре сорвали глотки, утрясая статьи грамоты. Салтыков наседал на Филарета, предостерегая, что, лишась покровительства Польши, Русь затуманится в смутах.

Но, как ни наседал Салтыков, посольство все же раздвоилось. Под стать Салтыкову в услужничестве панству были медно-рыжий, с лупастыми глазами дьяк Грамотин да темный человек Федька Андронов, до смуты кожевник на Москве, этот в дороге говорил:

— Ни в чем не перечить королю, идти на согласье.

— Как бы ни было, а свою веру мы ни в коем разе не продадим, — возразил Юрий Хворостинин.

На закате въехали в село в пяти верстах от Смоленска, в ставку короля, шатер его стоял около оскверненной коронным войском церкви. У послов захолонуло сердце, когда увидели конские зады внутри храма. Именитое рыцарство — все в русских собольих шубах и сафьяновых сапогах, с напомаженными усами — ждало послов пред шатром. Когда вылезали из саней, Тимофей Грязной упредил Салтыкова:

— Ты, Михайло Глебыч, гляди, Русью не торгуй! За то нам прощенья не будет!

Салтыков, обсасывая оледенелые усы, ответил:

— А где она, Русь? Кончилась! Без Польши мы — не жильцы.

Два дня послов прощупывало рыцарство; тушинцев кормили и поили как на убой, речи за столом сводились к одному: покуда королевич Владислав утвердится на московском престоле, зело еще молод, — королю будет бить челом патриарх, весь собор, бояре, дворяне. Послы больше не сомневались: Сигизмунд домогался русской короны для себя.

В водянистых глазах короля промелькнуло подобие улыбки. Надо было погладить преданных ему москалей.

— Жить нам, бояре, в мире. Вас ввели в заблуждение, посеяв между нами рознь. Я же всегда доброхотствовал и радел за благополучие ваше, как за свое, и у меня с радными панами нет желания искоренять ни ваши святыни, ни покорять ваши города.

— Люди латинской веры должны входить в наши церкви не со спесивой гордостью, а с уважением и даже страхом, — сказал князь Мосальский.

Сигизмунд, покашливая, сузил глаза, отчего лицо его сделалось еще холоднее, белой, унизанной перстнями рукою он погладил бородку и усы, скрывая выступившую на губах презрительную улыбку.

День промаялись, не добившись согласия: русские требовали, чтобы Владислав венчался на царство по русскому обычаю московским патриархом, король же ставил условием, что, пока в Московии смута, сыну его туда ехать нельзя. Еще два дня тягались с панами. Магнаты надменно требовали себе особого почета на Руси.

С середины дня до ночи мусолили статью касательно иудеев, тушинцы, к их чести, единогласно заявили: зело вредных сих людей в Московское государство не пускать!

— Скорей небо упадет на землю, чем мы пустим их в Московию! — сказал Мосальский с угрозой. — Станете принуждать — предадимся царю Василию. То наше последнее слово.

Четвертого февраля 1610 года были наконец-то составлены статьи договора — тушинцы успокоили свою совесть, выторговав то, чего хотели: польских и литовских панов на высокие места не сажать, никого из русских в Литву и Польшу насильно не вывозить, веру греческого закона оставить нетронутою, вредному иезуитству и жидовству в Московское государство доступ закрыть. Королю Сигизмунду договор давал право, покуда уляжется смута, править за сына Россией. Договор ударил по сермяжному люду: «крестьянам на Руси выхода не давать», «холопам боярским воли не давать, а служить им по крепостям».

Договорились, что Владислав примет веру греческого закона и будет венчаться на царство патриархом. Сигизмунд от обязательств по поводу перехода сына в православие хитро уклонился.

Тимофей Грязной поглядывал на учиненное криво:

— Жигмонт не уйдет от Смоленска, сына в нашу веру не пустит, а Шеин детинец не сдаст.

Мосальский, налив вина, подбодрил:

— Кажись, уберегли Русь!

— Надо звать Михайлу Шеина для переговоров, — заявил Хворостинин.

— Черта с два он выйдет, я этого упрямца знаю, — заметил Лев Плещеев.

— А коли не выйдет, то, как король возьмет город, повесить на Соборной площади! — заявил Салтыков.

Переговоры с воеводой состоялись в тот же день, под вечер. Шеин вышел из крепости с пятью стрельцами, — те были при пистолях и саблях наголо.

— Мы, Михайла Борисыч, видит Бог, печемся об государстве, — заявил, сдерживая раздражение, Салтыков. — Мы тебя извещаем о том, что учинили великий договор с его величеством королем. Сын Сигизмунда Владислав, милостию Божией, станет нашим государем. Ты должен понять, что теперь драться и погибать в крепости никакого смысла нету. Король милостив и по нашему заступничеству простит тебя, а равно и всех твоих воинов. Бей королю челом!

Шеин оглянулся на своих:

— Слыхали, ребята, эти изменники, оказывается, вымолили нам прощение. Вот с какой милостью они сюда явились! Ах вы, сучьи дети!

— Город взят в кольцо. У короля тридцать тысяч войска и еще десять идут на подмогу. Ай у вас, у дураков, вовсе нету ума! — выкрикнул Федор Андронов.

— Мы тебя вместе с Салтыковым вздернем на осине! — посулил Шеин. — Веревок хватит на все ваше продажное посольство. Проклятые изменники! Мы подотрем ж… вашим договором. Уносите, да поскорее, ноги от стены! — Круто повернувшись, воевода скрылся в приоткрытых воротах.

 

XXX

Теперь «государыня» надеялась на одних донских казаков. Она решилась бежать. Глубокой ночью 11 февраля, когда от мороза трещали углы домов, в гусарской одежде, с девочкой-служанкой и старым слугою Марина вышла на двор. Пан Будзило подвел коня. За изгородью, ожидая ее выезда, сидели верхами три сотни донских казаков.

— Держись, государыня, крепче. Ежели Рожинский нарядит погоню, будем отбиваться, — сказал пан Будзило, тронув коня.

Отказаться от титула царицы — Марина даже не допускала и в мыслях. В письме к войску, которое она оставила, значилось: «Утесненная и гонимая, свидетельствую Богом, что не перестану блюсти своей чести и славы и, быв властительницей народов, уже никогда не соглашусь возвратиться в звание польской дворянки». Изрядно перемерзши, вовсе окоченевшая шляхтянка на рассвете в окружении казаков вместо Калуги въехала в Дмитров в стан Сапеги — сбились с дороги. «Царицу» проводили до избы, где почивал гетман. Растопили печку, Сапега хмуро и мрачно слушал то, что говорила «государыня».

— Что же ты намерена делать? Искать помощи у короля или поедешь в Калугу? — спросил Сапега, налив ей подогретого вина.

— Я — коронованная царица! Не в моем положении просить милости у короля, который сговорился с волком Рожинским, чтобы погубить и Димитрия и меня.

— Послушай, досточтимая пани, неужели ты веришь, что этот бродяга — Димитрий? — спросил с насмешкою Сапега. — Разве он похож на Димитрия?

— Я припомню твои речи! — пригрозила Марина. — Я еду в Калугу, к государю.

— Ну что ж, храни Бог, — кивнул Сапега.

…Иван Заруцкий первый хватился бежавшей «царицы».

— Гони в Калугу! Найди Маринку! — приказал он казаку.

Тот воротился с известием, что Марина в стане Сапеги в Дмитрове, куда тот вернулся после безуспешного стояния под Троицким монастырем.

Утром тушинский табор забурлил. Заруцкий направился к гетману. Около его ставки уже густела толпа, казаки, стоявшие у коновязей, глухо роптали.

— Марина не в Калуге, а у Сапеги. У тебя с ним сговор! — Заруцкий чертом взглянул на гетмана.

Рожинский, не докончив завтрака, стал подвязывать саблю.

— Для меня это новость!

Заруцкий видел, что поляк хитрил. Сказал ему прямо:

— Я тебе не верю, Рожинский. Ты ни за что ни про что положил без малого полторы тысячи моих казаков. И не лупай на меня глазами. С казаками шутки плохи! Ежели мы войдем в раж, то вам живыми из России не выбраться.

Гетман порядком-таки побаивался казаков. Проговорил мягко:

— Успокойся, Иван. У нас один враг — Шуйский. А мы с тобой как братья.

— А король тебе, выходит, не враг? — Заруцкий так и тянулся к сабле, имея желание рубануть по плотной гетмановской шее.

— У нас другого выхода нет. Самозванец бежал. Войска у него никакого. Пускай решит коло. — И Рожинский вышел наружу.

Ставку в тесное кольцо взяли казаки. Собралось коло. Сотник Яровой зловеще выкрикнул Рожинскому:

— Ты нам не воевода!

Казаки стали напирать теснее.

— Айда за Волгу, добродие Панове, там степь укроет!

— Ступай один, если глуп. Мы без наград не уйдем. Давай деньги! — насели на гетмана. — Мы давно не пили горилки, и у нас нема табаку в люльках.

— За нас думает сабля. Порубим всех к чертовой матери, кто станет поперек! — крикнул казачий старшина.

Сотник Яровой обернулся к гетману:

— Мы уходим в Калугу. А кинешься за нами — зарубим как собаку!

Казаки всем скопом двинулись вон из Тушина, часть из них вскоре воротилась.

Неделю Рожинский ждал ответа от короля, призывая его на помощь. Но оттуда не было ни слуху ни духу. Салтыковское посольство тоже сидело под Смоленском. Заруцкий спал не раздеваясь, при двух пистолях и сабле, у дверей его стояли на часах казаки. Рожинский тоже не высовывался из ставки. Филарет, когда его звали к гетману, сказывался больным — кругом кишело паскудство. Рожинский рассудил, что при таком разброде, если нападет на табор Скопин, да еще ударят из Москвы, то будет плохо. И он распустил войско: всяк волен идти куда ему угодно. 15 марта 1610 года гетман велел зажечь стан. Первым запалили ограбленный дворец самозванца, оттуда, как мыши из горящего амбара, кинулась свора слуг. Спозаранку поднятый на ноги, Филарет сидел в худых санях, ожидая выезда. По табору рыскали ксендзы, — это черное воронье лелеяло мысли об искоренении православия. Храпели кони, звякая подковами, кряхтели, почесывая затылки, атаманы… Громадным сполохом догорал тушинский табор. На развилке дорог: одна вела в Москву, другая — в Иосифо-Волоколамский монастырь — русские остановили коней.

— Нам не по дороге с тобой, Рожинский, — заявил сотник Четвериков. — Пропади ты пропадом. Ксендзов, сволочь, привез! Русь испоганить захотел!

Филарет приказал кучеру поворачивать на Московскую дорогу, но трое гусар, пригрозив задрать плетьми, велели ехать за гетманом, и кони понесли к монастырю.

 

XXXI

Михайло Скопин-Шуйский стоял в Александровской слободе — отводил доводы воевод о немедленном продвижении на Москву. Полководческая опытность говорила ему, что время губило панов и помогало русским. Когда, месяц назад, воеводы настаивали двинуть рать на Тушино, потому что там с отъездом Мнишековой дщери усилилась грызня, Михайло Васильевич отвечал:

— Не приспело время.

Надо было побить и тушинцев, и короля под Смоленском, и Сапегу под Троицком, а для этого требовались осторожность и оглядка… Всю весну воевода волынился со шведами — те требовали земель и городов. В ставке Скопина была русская баня с травами, с медами, и умный, обходительный молодой воевода всю зиму обхаживал послов шведского короля, особенно длинноногого, сухопарого генерала Делагарди. Однако шведы оказались неподатливыми, даже и после того, когда им отдали Корелу. Посланник короля, которого воевода изрядно упоил после бани, хорошо знавший русский, посмеиваясь, сказал:

— Еще нужны обязательства царя Василия об новых уступках.

— Наш государь не поскупится. Испробуйте еще наливки. Зело славная. Такой вы в Швеции не пили. — Умное молодое лицо Скопина располагало шведа к откровенности.

— Пусть царь не мешкая пишет его величеству.

Письмо Шуйского, где он давал обязательства шведскому королю: «За вашу любовь, дружбу, вспоможение… полное воздаяние воздадим, что вы у нашего царского величества ни попросите: города, или земли, или уезды», и усилия Скопина способствовали тому, что шведы отправили на помощь четырехтысячный отряд.

От лазутчиков Скопину стало известно, что Сапега снял осаду Троицкого, потеряв под его стенами половину войска, и осел в Дмитрове. Рожинский, сжегший тушинский стан и запершийся в Иосифовском монастыре, большой опасности не представлял: надо было не дать укрепиться полякам в Дмитрове, навалиться и побить Сапегу. Однако изготавливались до середины февраля.

В ночь Скопин, как и всегда перед сражением, не прилег отдохнуть. Он сидел с полковыми воеводами и генералом Делагарди в хате, отдавая приказания о выводе полков под Дмитров. Ему только что донесли, что Сапега остался один со своими рыцарями, без донских казаков, но Михайло Васильевич покачал большой головой, заметив:

— Хитрый литвин готовит нам ловушку. Казаки где-то под боком.

— Их тысячи полторы, — сказал Делагарди, — раздавим.

— Полк левой руки — на северную окраину Дмитрова! — распорядился Скопин и, опрокинув чарку для сугреву, крикнул в сени слуге: — Коня!

Светало. В ближнем дворе крикнул петух. Конница, ощеренная пиками, прошла аллюром мимо воеводы на правый фланг.

— Поторопи пушки, — приказал воевода сотенному.

Сапега сначала решил дать бой за городом. В еловом подлеске, покрытом белым саваном снегов, изготовились к атаке. За кустарниками, в мутной мгле, показалась конная лава гусар. Осажденные шибко садили ядрами по противнику. Лицо Скопина горело, дышало волевой силой и спокойствием. Тысяцкий, нервничая, подъехал к воеводе.

— Надо пускать конницу, как бы не накрыли нас!

Скопин хладнокровно ответил:

— Подпустим ближе. Поторопи полк левой руки. — Скопин со спокойствием вынул палаш, лицо его враз окаменело, и он зычно крикнул: — С Богом! За Русь! — и пустил сильной рысью коня.

Сошлись в сече… Какое-то время сапежинцы топтались, затем, не выдержав напора, поворотили коней: Сапега вынужден был запереться в городе. Он отправил гонца к Рожинскому просить скорее подмоги.

…Увидев бегущих воинов, Марина схватила саблю и кинулась к валу. Визжали пули. С быков, выбив польскую пехоту, русские садили огнем пищалей. Марина, бледная, размахивая саблей, вскочила на вал.

— Что вы делаете, негодяи! Я женщина, а не потеряла силы духа! Назад, зарублю!

Трое панов бросились к ней:

— Уходи, государыня!

— Трусы! — Она закусила от злости и бессилия губы.

Сапега пытался остановить бегство своего воинства, но его никто не слушал. По русским, выскочив нежданно из-за укрытия, с бешенством ударили донские казаки. До вечера рубились в распутнях, казаки из последних сил удержали город.

— Стянем полки в кулак и ударим, — сказал Делагарди.

Скопин решил переждать.

Через три дня в ставку воеводы прибыла депутация рязанцев, трое дворянских детей. Князь Михайло Васильевич, только что вернувшись со смотра рати, переобувался около стола. Сняв раскисшие сапоги, он прошелся босиком по войлочному полу. В углу шатра, вытянув худые ноги, сидел за составлением донесения королю генерал Делагарди.

Один из прибывших, отмахнув поясной поклон, с великой почтительностью проговорил:

— Тебе, Михайло Васильич, бьет челом подданный дворянин Прокопий Ляпунов и видит в тебе нашего царя. Прими, князь, его грамоту.

Скопин изумленно взглянул на толстого рязанца — не ослышался ли? Не дочитав грамоту рязанцев, он изодрал ее в мелкие клочья, приказав:

— Молодцов под стражу!

Делагарди внимательно прислушивался, низко нагнувшись к столу. Когда рязанцев уводили, один из них, что был с казацкой саблей, обернулся, бросил коротко:

— Одумайся, князь, покуда не поздно…

— Я — государев воевода, — отрезал Скопин.

Делагарди, уловив в его ответе неуверенность, сказал:

— Ты заслужил, князь, чтобы быть царем.

Вечером, узнав, что рязанцы снова хотят говорить с ним, Скопин велел позвать их в шатер. Тяжелы были думы воеводы… Дядя губил государство, Михайло Васильевич это хорошо понимал. Злоба и местничество чумовой заразой ползли во все концы Руси. Мир со шведами выторговали ценою больших уступок и потерь. Дружба со шведским королем была ненадежна. Опоры нигде не было. Боярская дума, что распутная девка, готова была поддаться Сигизмунду и его сыну. Казна пуста. С грехом пополам он собирал деньги на жалованье шведскому войску. Всюду ропот… Рати обносились, пятую неделю войско сидело на плесневых сухарях.

Вызванные к нему рязанцы видели, что воевода был не в гневе, но и той решимости, на какую они надеялись, не замечали в нем. Воевода стоял к ним боком, не глядя, молча пригнув крупную голову, угрюмо слушал их речи. Чем больше и горячее говорили рязанцы, тем тяжелее становилось на сердце Скопина. Он ничего не ответил им, а начальнику же своей стражи отдал указ:

— Сделай так, чтобы они невредимыми добрались до Рязани…

Делагарди заметил:

— Твои враги, князь, узнают, что ты не донес Шуйскому. Остерегись!

— Я не могу предать этих людей. Моя совесть чиста. Завтра мы возвращаемся в Москву.

 

XXXII

Двенадцатого марта 1610 года над посадами загудели все московские колокола. Колокола, купола, стены домов — все было обвито чистейшей изморозью. Пела, как некогда в славные времена, многозвучная медь, славя спасителя державы, верного и некорыстного своего сына. Двенадцать пономарей впеременку трудились на Иване Великом. Гул сего главного колокола плыл, мощный, раскатистый, над Москвою. С первыми ударами сего колокола народ: чернь, холопы, торговый и посадский люд, ярыжки, корчмари, мясники, накинув нагольные душегреи и полушубки, повалили изо всех посадов, чтоб встретить молодого и славного воеводу. Матери с младенцами, глубокие старики, юродивые и всякие Божьи люди — все со слезами радости бежали в одну сторону — на Волоколамскую дорогу.

В Микиткином кабаке, как и всегда, было людно, колготно, с вечера все угорели от дыма — за зиму расхудились печи, а Гурьян, уже не в той силе, как в былые времена, не мог управиться по хозяйству. Зиму просидели, перебиваясь из кулька в рогожку, получая ломаные гроши. Задолжал Шенкелю и Паперзаку, — те по-прежнему жирели, копя золотишко. За зиму Паперзак скупил еще три кабака и две бойни, а Шенкель с Мильсоном прибрали к рукам все кузницы вдоль Неглинки, рынки Скородома.

Как только ударил Иван Великий, Гурьян поднял всю свою нищую братию. Работница Улита по такому случаю надела лучшие обновы. В ее жизни свершилось важное событие: она сошлась со стрельцом, потерявшим в сражении глаз и руку. Несмотря на то что муж был и крив, и однорук, к тому же и заика, Улита не могла нахвалиться им.

— Такого мужика не сыскать во всей Москве! — хвасталась она. — Ужо што хорош, прям ангел небесный!

Микиткины харчевщики пришли к месту встречи, когда народ уже запрудил все ближние проулки и стогну, слышались радостные выкрики, иные плакали, лезли на колокольни, на крыши и деревья, чтобы увидеть того, кто, терпя нужду и лишения походной жизни, упорно, на виду у всего народа, служил своей земле, изгоняя алчных врагов ее.

— Скопину приспело сесть на царство! — говорил старый мясник, смахивая слезы. — Ужо он-то послужит Руси!

— Как же, ся-дет, — проговорил муж Улиты, — до-ожи-ида-айся, так ево и пустют.

— Царев брат Дмитрий точит нож на Михайлу Васильича.

— И женка его, змеища!..

Дмитрий Шуйский в это черное для него утро кинулся к брату, к царю. По распутням стеною с иконами и хоругвями двигался в западную сторону люд. При виде сермяжного холопства, спешащего с неслыханным ликованием встретить того, кто не так давно еще бегал босым мальчиком, при виде непочтительности и равнодушия к нему, более близкому к государю и прямому его наследнику, Дмитрий не думал больше ни о совести, ни о родстве. Зависть и ревность терзали его. «Торопишься к трону! Ты его не получишь! По праву он мой, а станешь поперек… не взыщи!»

На думном дворе уже толпилось высшее боярство, в дорогих шубах. Дмитрий кинул повод подскочившему слуге, пнул его ногою за нерасторопность и не торопясь, с важностью и твердостью ступая в сафьяновых синих сапогах, поднялся в царские покои. Молодая царица, не любившая заносчивого деверя, будто не замечая, прошла мимо него. Царь Василий, расслабленный, отяжелевший, в длинной, до пят, ферязи, слушал, наклоня голову, патриарха, но как только Дмитрий возник на пороге, Гермоген, что-то тихо проговорив, покинул покои. Царь Василий Иванович догадывался, о чем будет говорить брат в нонешнее утро. В душе своей Шуйский недолюбливал его за чрезмерное высокомерие, щегольство и властолюбие. Но не кто иной, как он сам, отправлял Дмитрия повсюду главным воеводой. Горькая обида охватывала Василия Шуйского, когда он видел глухую неприязнь к себе. Ну ладно те, кому он насолил, оказались в числе злейших врагов, в заговоре против него, но те, кому он доверял душу и оказывал дружеские милости… Кому же после этого мог он доверять?! «За что я страдаю? Разве я хочу пролития христианской крови, как об том трубит подлый рязанец Ляпунов? Если бы не я, Салтыков и другие изменники уже давно привели бы поляков в Москву».

— Брат Василий Иванович, по своей доброте ты не видишь, что племянник тебе не платит добром! — проговорил Дмитрий. — Погляди: он въезжает в Москву не воеводою, а царем!

— А ты, выходит, не рад славе Шуйских?

— Выродок Прокопий Ляпунов подсылал своих лазутчиков с грамотой к нему в Дмитров. В ней он Михаилу величал царем!

— Не говори мне сих подлых слов! — вспыхнул Шуйский.

— А чего не переслал людишек Ляпунова к тебе, а велел им тихо вернуться в Рязань? Теперь они всюду звонят, что Скопин — царь. Он и шведа доброхотствует, а ты не ведаешь.

Шуйский, ничего не молвя, через стол достал брата палкою.

— Усмири гордыню! Может, ты мне победы принес? Пошел прочь!

…Высшее боярство и духовенство уже целый час с хлебом и солью дожидалось знаменитого воеводу около городских ворот. Не ликовал лишь князь Федор Мстиславский. Первый боярин, главенствующий в Думе, Федор Иванович тайно надеялся, что на русском троне окажется литвин. Недаром Сигизмунд писал ему из-под Смоленска: «И о прежнем твоем к нам радении и приязни бояре сказывали: это у нас и у сына нашего в доброй памяти».

Ожидание затягивалось… Все так же гудели колокола. На тонком лице князя Мстиславского выступило выражение высокомерной спеси и злобы — его так долго заставляли ждать! Наконец из-за поворота вылетели всадники. Воевода Михайло Васильевич ехал на белом коне безо всякого убранства и без чепрака — в походном седле. Воевода был в доспехах, и вся фигура его являла могущественную воинственность.

Зависть окончательно завладела душой Дмитрия Шуйского… Вот он, народный любимец, спаситель Руси, о ком от края и до края идет неудержимая слава! Зависть!.. Подлый голос шептал ему: «Или он — или ты!..»

Народ в ликовании падал ниц, иные, доведя себя до восторженного безумия, ловили стремена, чтоб поцеловать его сапоги, иные тянули руки, чтобы дотронуться до него. Многотысячный гул сотрясал всю округу.

— Спаситель, слава тебе! — неслось над людским морем.

Михайло Васильевич с изумлением огляделся, затем ловко соскочил с коня. Бояре, топтавшиеся около ворот с хлебом-солью, двинулись к нему. Под гул толпы князь Мстиславский по старшинству протянул ему каравай и выговорил бесстрастно:

— Москва склоняется пред тобой, княже.

Дмитрий Шуйский, закусив губы, ненавидяще глядел на племянника. Дух вражды еще явственнее почувствовал Скопин, когда вошел в царский дворец. Холопье высокомерие проглядывало на сытых лицах дворцовой челяди, оберегающей свои прибыльные места изветами и доносами.

Царь Василий Иванович увидел Михайлу, и слезы сами собою побежали по его рыжим рябым щекам.

— Создатель услыхал мою молитву и помог тебе! Теперь ты мне как сын… — Шуйский запнулся и замолчал, а Скопин тихо проговорил:

— Я знаю, государь, о наговорах.

— Скажи… Ты ведь не замысливал супрочь меня, когда, скрыл о посланцах рязанца Ляпунова? Отчего ты не отправил их ко мне?

— Государь! На Руси смута. Не время казнить своих, когда под боком сидит Сигизмунд. Ныне у нас одна крепость, которая все держит, — это Смоленск. А долго ли продержится? Мне известно, что там болезни и мор. Король шведов — союзник ненадежный. Нешто, Василий Иванович, ныне то время, чтобы нам изнуряться во вражде?

— Что ж станем делать?

— Сперва надо добить до конца Рожинского и Зборовского, потом выгнать за пределы Московии Сигизмунда. Следует идти сейчас же на Иосифов монастырь, пошли туда воеводу Валуева и шведское войско полковника Горна. Затем я двинусь с основной ратью к Смоленску.

— До меня дошли известия, что Шеин хочет сдать город?

Скопин, не задумываясь, ответил:

— То подлые изветы переметчиков. Воевода Шеин будет драться, покуда хватит сил. Но на этом, государь, наши беды не кончились. Мутят казаки — Иван Заруцкий и другие атаманы. Их сабли дурные! Страшен и Салтыков. Продался с потрохами королю, будь он проклят!

— С Богом, Михайло! Делай как знаешь, а за почестями не станет: получишь лучшие вотчины, а потом… — Шуйский замолчал, не договорив.

«А потом ты хотел посулить царство, которое мне не в надобность», — договорил его посулу про себя Скопин. На душе у него было тягостно: пробыв два дня в Кремле, он почувствовал гнетущую тоску.

Проницательный генерал Делагарди по-дружески посоветовал ему:

— Тебе, князь, тут оставаться опасно. Против тебя плетется заговор. Будь осторожен — не доверяйся. Самое верное: идти к Смоленску и сразиться с Сигизмундом.

— Спасибо на добром слове. Про то я и сам ведаю. — Скопин взглянул на хитрого шведа.

«Такой же наш дружкарь, как и шляхтичи», — подумал невесело Скопин.

…Тетка Михайлы Скопина, жена царского брата Дмитрия Ивановича, княгиня Екатерина не спала теперь по ночам — падко бабье сердце на соблазн!.. Несчастный старик, царь Василий, досиживал последние дни на престоле, ибо княгиня Екатерина хорошо знала, как его ненавидела вся земля. На дороге у мужа Дмитрия стоял один враг (по-другому княгиня не могла думать), этот выскочка Скопин. Неслыханные почести, устроенные ему, совсем помутили рассудок Екатерины. Вечером, когда наконец-то окоченевшие звонари слезли с колоколен, княгиня Екатерина с насмешливостью спросила у мужа:

— Чего станешь делать?

— Не лезь, ради Бога, в душу, — отмахнулся Дмитрий.

— Венца не узришь равно своих ушей!

— Видно, так Богу угодно! — простонал он в бессилии.

— Чего-нибудь изыщем… — не договорила она.

Двадцать третьего апреля у царского свояка князя Ивана Михайловича Воротынского правился пир — праздновались крестины. Большой, недавно отстроенный дом князя в Китай-городе, как только легли сумерки, засветился огнями. Туда то и дело подкатывали каптаны и колымаги родовитых бояр и князей. Холопы снимали тяжелые шубы: на иных было напялено по нескольку, шубами тешилось боярство друг перед другом. Мстиславский надел четыре — даже царь царапнул его глазом: хоть и первый боярин, но шубы дороже его, государевых, не волен никто надевать.

Мать Михаилы Скопина, старая княгиня, отговаривала сына ехать к Воротынскому. Недобрые предчувствия терзали ее сердце. Когда сын был в сражениях, княгиня находила утешение в молитвах, но со дня въезда его в Москву потеряла сон и покой.

— Сынок, не ходил бы ты к ним? — сказала мать и заплакала.

Михайло Васильевич ответил с беспечностью молодости:

— Будь покойна, матушка, со мною ничего не станется.

В богато отделанный новый дом Воротынского он приехал одетый по-походному.

Опять воздавались почести воеводе:

— Спасителю Руси, князю Михайле Васильевичу — вечное благодарение!

— Слава великому воеводе!

Воротынский, расплескивая медовуху, с умиленьем прокричал:

— Князь… спаситель ты наш, дозволь, как водится исстари. — Он крепко трижды поцеловал воеводу.

— Здоровье воеводы Михайлы Васильевича! — провозгласил князь Федор Шереметев.

— За воеводу, за его ратные подвиги! — поддержал Воротынский.

Княгиня Екатерина поднесла ему чашу.

— Испей, князь Михайло, и будь здоров многие лета, — пропела она, поклонившись молодому воеводе.

Михайло Васильевич доверчиво смотрел на нее, что-то в душе предостерегало его, и он на мгновенье заколебался…

— Видит Бог, князь Михайло Васильевич, как мы тебя любим, — еще умильнее проговорила тетка. — Коли выйдет нужда, я сама жизнь за тебя положу!

Он быстро осушил кубок.

А немного погодя у Михайлы Скопина вдруг хлынула из носа кровь. Враз смолкли сурны и дудочники. На лицах отразился ужас. Дмитрий Шуйский, сидевший на другом конце стола и не спускавший с него глаз, быстро поднялся и незаметно вышел…

Княгиня Екатерина громко, по-бабьи завыла, но ее карие глаза оставались холодными и бесчувственными.

— Князь Михайла, что ты?! — выкрикнул Воротынский не столько из жалости к нему, сколько из страха, что такая беда случилась в его доме.

Скопин, запрокинувшись, тяжело хрипел.

— Его отравили! — громко, чтоб все слышали, выговорил Василий Голицын. — Бояре, учинено подлое дело!

…По Москве поползло зловещее:

— Не иначе как ведьма-тетка, дщерь Скуратова, подложила ему отраву?

— От этакой змеищи всего можно ожидать!

— Пресвятая Богородица, неужто Бога не побоялась? Отравила?

Через несколько дней после тяжелых мук князь Михайло Васильевич на руках матери и жены скончался.

Даже после кончины болезного и праведного царя Федора Иоанновича так не скорбели, как по молодому воеводе Михаиле Скопину. Провожали в могилу воина и спасителя земли, всего двадцати трех лет от роду, верного, непреклонного, на которого премного надеялись в это кровавое, лютое время бедствий и смут…

 

XXXIII

Всю весну собирали войско, дабы ударить по Сигизмунду, выручить Смоленск. В начале июня 1610 года царский брат Дмитрий Шуйский, как главный воевода, ненавидимый и войском и народом, вывел наконец полки под Можайск. Гибель воеводы Скопина-Шуйского лежала на его совести. В полках шел глухой ропот. Григорий Валуев со своей ратью от Можайска двинулся по Большой Смоленской дороге и, дойдя до Царева Займища, отгородился Острогом.

В Цареве Займище к Дмитрию Шуйскому присоединилось восьмитысячное разноязыкое войско под начальством Делагарди. Меж тем на поле брани дела складывались худо для царя Василия. Лагерь союзных войск был в разброде, жалованье не присылали. Гетман Жолкевский в коротком и жарком бою крепко трепанул рать Валуева и взял ее в обхват под Царевым Займищем в острожке. Дмитрий Шуйский и Делагарди спешно двинули свои войска на выручку Валуева. 23 июня 1610 года их рати стали ночлегом под селом Клушином, в двенадцати верстах от Царева Займища. Соединение войск Шуйского и Делагарди с Валуевым сулило гетману Жолкевскому поражение. Но он знал, что никчемный Дмитрий Шуйский — не Михайло Скопин. Атаман Иван Заруцкий со своими донскими казаками и рать Ивана Салтыкова — остаток тушинских боевых сил — в тот же день, 23 июня, соединились с Жолкевским. Велев Заруцкому и Салтыкову быть готовыми к выступлению, когда прикажут, Жолкевский не мешкая двинул конницу к Клушину и на рассвете 24 июня с большой осторожностью вышел к нему.

…Дмитрий Шуйский пировал в своем золототканом шатре. Делагарди, хитрый швед, тянул ароматный золотистый аликант и хвастался напропалую:

— Увидишь, как я приволоку тебе гетмана. Делагарди слов на ветер не бросает.

Дмитрий, тоже изрядно хмельной, поддакивал:

— Мы злого ляха посадим в клетку!

— Можно в клетку, а можно и на сук, — хохотнул швед, налегая также на икру и другие кушанья, которые всегда в обозе у царского брата были в изобилии. — Мы, шведы, любим хорошо кушать. Кто хорошо кушает — тот хороший солдат. Шведы — хорошие солдаты, шведы всех били, побьем и Жолкевского. — Делагарди грохнул о стол кубок, расплескивая вино.

Вошел воевода передового полка Василий Бутурлин. Мужественное, суровое лицо Бутурлина сделалось еще жестче, когда он увидел беспечное веселье военачальников. Царского брата он презирал.

— Не выслать ли охранение на Смоленскую дорогу?

— То нам не в надобность, — отмахнулся Шуйский, — кого ты, Бутурлин, напужался? У гетмана разве сила? Поддадим — полетят шматья.

— Нам гетмана бояться нечего, — заявил и Делагарди, скаля зубы, — садись лучше, воевода, за стол и выпей вина.

— Не пришлось бы нам кулаком утирать слезы! — жестко выговорил Бутурлин. Он покинул шатер, сильно обеспокоенный.

Гетман Жолкевский стоял на опушке леса, пропуская вперед конницу, — к ночной мгле она порядочно-таки растянулась. Светало. С запада по небосводу пробегали нежные розовые тени, невдалеке, за полем, проступали темными шапками соломенные крыши Клушина. Русские спали. Ветер доносил разнобоистую петушиную перекличку. Заруцкий на гнедом донце остановился рядом с гетманом.

Гетман приказал зажечь ближние деревушки, чтобы не дать русским засесть в них, а вслед за тем приказал громко затрубить в трубы и ударить в барабаны.

Войско Шуйского всполошилось, с криком бросилось к оружию. Пушкари кинулись к орудиям — зажигать фитили. Воевода долго не мог сесть на вздыбленного коня, а когда бросил в богатое седло холеное тело, увидел конницу гетмана вдали неширокого, ничем не защищенного поля. Тысяцкий крикнул:

— Надо ставить плетни — не то ляхи сомнут нашу пехоту!

— А то я не знаю сам. Тащи живо плетни. — Шуйский, трусовато оглядываясь, пришпорил коня.

Длинные щиты, как крылья ветряков, стали вытягиваться по полю, укрывая пехоту. Жолкевский нервничал: эти проклятые щиты не давали возможности маневра коннице.

— Делай бреши! — приказал гетман.

В нескольких местах опрокинули щитовую заграду, и в проходы двинулись, ощерясь пиками, отряды гусар.

Над полем сражения раздавался многоязыкий крик, заглушаемый частой пальбою русских пушек. Но ядра подымали фонтаны земли впустую, не задевая атакующую гетманскую конницу. Тяжелая гусарская конница, вломившись в проходы, стала теснить русскую пехоту.

Полк левой руки Андрея Голицына редел и таял, но все еще отчаянно сопротивлялись. Черный от грязи князь Андрей с обломком копья в руке осадил коня около Батурлина, тот, раненный в предплечье и в голову, сидел в повозке.

— Шуйский не подсобляет. Дело плохо, воевода. Я потерял половину полка. Мои воины отходят в лес.

— Ну, попадись ты мне! — крикнул с угрозой Бутурлин. — Где шведы и немцы?

— Делагарди, кажется, предал нас! Он снюхался с Жолкевским.

— Ты это знаешь верно? — не поверил своим ушам Бутурлин.

— У них в лагере галдеж! Свора!

Не дождавшись помощи от Дмитрия Шуйского, немцы и французы стали вступать в разговоры с неприятелем, просить свободного пропуска на родину из Московской земли. Угрозы и увещевания Делагарди не помогли, и он был вынужден скрыться.

— Хороши воинники! Неужто Делагарди предал? Он же маит приказ своего короля Карлуса!

— Дело ясно, воевода: союзников боле нету. Я увожу остаток полка в лес.

Полки бежали, бросив пушки и повозки.

…Делагарди и генерал Горн с верными шведами отступили в лес, но возвратились под Клушино, желая повлиять на исход боя. Шляхтич, посланный к шведским военачальникам Жолкевским с принуждением пристать к их сговору, ждал решения Делагарди.

— У нас нет выхода, — с горечью размышлял Делагарди. — Французы поддались полякам. Мы надеялись на ландскнехтов, но немцы тоже, видишь, бегут к гетману.

— Все из-за денег. Если бы ты раздал войску вчера жалованье, присланное русским царем, у нас бы не было стычки с немцами и французами, — упрекнул его Горн. — Что мы скажем своему королю?

— Что мы теперь можем? — крикнул с ожесточением Делагарди, подходя к коню. — Скажи гетману, чтоб ехал мне навстречу, — кивнул он шляхтичу — то был племянник Жолкевского, Адам. — Будь все проклято! Я заключу перемирие с Жолкевским. — Делагарди тронул лошадь навстречу двигавшемуся по полю гетману.

…Дмитрий Шуйский озирался и прислушивался к яростной пальбе пушек. Ядра разметали на опушке леса повозки, на высотах видно было, как скапливается гетманская конница, постыдно бежали русские новобранцы — иные покалеченные, поколотые.

— Воеводы, уводите полки. Мы отходим! — крикнул Шуйский, пришпорив коня. — Уводите немедля!

Утопив жеребца в болоте, Шуйский, босой — сапоги оставил в трясине, — с трудом выбрался на взгорок, вскочил на первую попавшуюся клячу и погнал ее в Можайск.

Так без славы погубили русские полки.

…Воеводы в Цареве Займище, Елецкий и Валуев, сильно надеялись на рать Дмитрия Шуйского, но 25 июня пополз зловещий слух, что тот наголову разбит под Клушином и сам с позором бежал. Думали, что это лишь слух, распространяемый переметчиками. Но тут под Займище явился гетман и потребовал к себе воевод. Съехались за городом. Жолкевский под усиленной охраной гусар остановился, не доезжая шагов десяти до воевод.

— Сдавайтесь! — крикнул надменно гетман. — Шуйский бежал в Москву — вот его пленные воеводы. Или признаете королевича Владислава царем, или смерть!

— Будет ваша Москва — тогда присягнем королевичу и мы, — мрачно выговорил Валуев. — Сперва спробуйте ее добыть!

— Возьму вас, и Москва будет за нами! — Гетман глядел насмешливо на пленных воевод.

Скрепя сердце, не видя возможности защищаться, воеводы приложились к кресту, присягнув Владиславу. Было мерзко на душе. Валуев сказал мрачно:

— Кажись, продали Россию!

Елецкий махнул рукою.

Чуть погодя покорились без сопротивления Борисов, Волок, Ржев, Можайск и Погорелое Городище.

…Разгром Дмитрия Шуйского под Клушином ободрил самозванца. Снюхавшись с Сапегой, он вышел со своей ратью к Боровскому монастырю. Предавшие князя Михайлу Волконского меньшие воеводы не поколебали его воли: он поклялся умереть, но не отдаться вору и ляхам — и, бившись насмерть, оборонял церковные двери и был изрублен ими на клиросе в церкви. Серпухов самозванец взял с ходу, без пушечной пальбы, ворота города открыли предавшие татары. На дороге стоял Зарайск, но там воеводствовал Пожарский, который так трепанул самозванцево и Сапегово воинство, что оно потеряло треть числа.

— Возьмем Коломенское, передохнем и вдарим по Москве, — сказал самозванец. — А Пожарского я повешу!

Воевода князь Дмитрий Михайлович — Пожарский был сильно озабочен, люд Зарайска волновался:

— Куда нам податься? Чем отдаться ироду Сигизмунду и его сынку Владиславу, лучше уж тушинскому вору.

Кто-то кинул в разгоряченную толпу:

— Идем к воеводе!

Никольский протопоп Дмитрий, как услыхал шум, метнулся к воеводе. Пожарский в кольчуге и при двух пистолях отдавал приказания на воеводском дворе. Горстка преданных ему людей запирала крепостные ворота: с той стороны уже истошно вопили:

— Допусти к воеводе!

Слуга князя показал пудовый кулак:

— Башку проломлю. Осади назад! То рассказанье воеводы.

Протопоп, путаясь в длинной рясе, подбежал к князю, осенив его крестом, проговорил исступленно:

— Во имя Пречистой Богородицы, поклянись, княже, у гроба чудотворца: детинец и город ни вору, ни чужеземцам не сдавать! Русь под чужим сапогом не будет стоять. Положим за нее животы свои, а глумления над нею не допустим!

Пожарский, опрокинув бочку, стал ругаться, перемешивая речь крепкими словами:

— А с кем тут биться? Сволочи! Не знаешь, кому верить! Кругом одна измена ползучая.

Допущенные к князю посланцы от города стали требовать присягнуть самозванцу.

Пожарский глядел на них, прищурив глаз. Вынул из-под кольчуги пистоль и посулил:

— А этого не хотите? Чтоб духом вашим тут не пахло!

После долгой мороки Дмитрий Михайлович согласился лишь на такое целование: «Будет на Московском государстве по-старому царь Василий, то ему и служить, а будет кто другой, и тому так же служить».

 

XXXIV

Карл IX был разгневан. По толстому зеленому ковру зашелестели шаги, в парике и белых чулках явился министр иностранных дел.

Известия из России были малоутешительными. Несмотря на то что смертельный враг его — племянник Сигизмунд увяз под стенами Смоленска, дела Шуйского были так плохи, что король Карл со дня на день ждал известия о его падении. Уния Речи Посполитой и России, если ей суждено будет сбыться, подорвет всю его, Карла, европейскую политику, Швеции придется оставаться на задворках Европы.

— Как посмел генерал Делагарди без моего повеления вести переговоры с гетманом Жолкевским?! Он что — сошел с ума или же гнусный изменник, продавший интересы своего короля?!

— Я, ваше величество, разделяю ваше недоумение. Генерала, судя по всему, подвела жадность: царь Василий Шуйский исполнил договорное обещание, заплатил союзному войску жалованье, а Делагарди до сражения под Клушином не раздал его наемникам, очевидно, рассчитывая, что после боя его надо будет платить значительно меньше… Так мне известно.

— Негодяй, как он мог опуститься до такой мелочной алчности! — вскипел король.

— Я получил депешу, ваше величество, что воевода Валуев поддался хитрому обману Жолкевского и признал царем Владислава, и теперь войско гетмана сильно пополнилось.

— А что Сапега?

— Гетман оказывает поддержку самозванцу.

— А на юге что слышно от крымского хана?

— Кантемир-мурза, посланный ханом с десятитысячным войском помочь Шуйскому, оказался хитер и коварен. Царь Василий отправил мурзе богатые подарки, которые должен был вручить князь Пожарский. Однако Кантемир-мурза, взяв подарки, ударил по отряду воеводы Лыкова, сопровождавшего посольство Пожарского, и вместе с Сапегой разбил его.

— Что ждать от татар! Дикие нравы! — кивнул Карл. — Где теперь Делагарди и Горн?

— Мне донесли, что они направляются в Новгород. Или уже там.

Король раздраженно махнул рукой и удалился.

 

XXXV

Князь Василий Васильевич Голицын сидел за трапезой — грешным делом, любил поесть, — когда явился лазутчик из Рязани. Жена князя знала, что муж, льстя Шуйскому, тайно роет под него, и потому всего боялась. Лазутчик, малый по имени Алексей Пешков, был без промедления допущен к князю.

— Ты, княже, можешь надеяться на рязанцев. Прокопий Ляпунов велел сказать, княже, что не всякий рожден царем… — Лазутчик замолчал, выразительно глядя на богатые кушанья.

Голицын морщил породистое лицо, словно прикусил язык, прижмуренными глазами уставился на малого.

— О чем это ты? — притворно-гневно возвысил голос Василий Васильевич, плеснув рассол в чарку.

— Прокопий, княже, думаю, предан тебе… И он велел мне сказать… Если-де выйдет заваруха и скинете царя… то чтоб ты не прозевал престол. Рязань на твоей стороне.

— Я в ваших темных делах не пособник, — пробормотал Голицын, увертывая глаза, — передай Прокопию… напрасно он… А ты иди, иди в людскую, там тебя покормят.

Прокопий, топая тяжелыми доходными сапогами, быстро прошел через залу, где собрались начальные люди со всех уездов Рязани, к воеводскому столу.

— В смерти великого воеводы Михайлы Скопина повинны царь со своим завистником братом Дмитрием! — проговорил он зычно. — Отныне Рязань откладывается от рябого хитреца. Шуйский нам не царь. Княжество Рязанское, господа дворяне и сотники, более Шуйскому не принадлежит! Мы покуда — сами себе хозяева.

— Ни Шуйскому, ни самозванцу, — заявил один из стрелецких сотников, близкий к Ляпунову, — и во всем государстве нынче нету другого вождя, господа дворяне, окромя нашего Прокопия! То не могут видеть только слепцы.

Ляпунов с деланным возмущением повернулся к сотнику, усмехнувшись, проронил:

— Вот уж понес ересь. Я ни сном ни духом… — И тут Прокопий говорил правду: о царском престоле он не думал, но он любил власть. Как чудна добродетель, но еще дивнее — вершина власти! Многое, очень многое чудилось в полусумраке ночей Прокопию… Гибнущая земля призывала его на сие великое поприще. Отправляя лазутчика к Василию Голицыну, Ляпунов хлопотал не столько о том, чтобы вознести на престол этого изъеденного корыстью и тщеславием высокородного князя, сколько поразведать, какая карта разыгрывалась в Кремле и на кого следовало делать ставку.

— Достойный есть князь Василий Васильевич Голицын, — заметил Прокопий, прохаживаясь среди расступившихся дворян и стрелецких начальников.

— Голицын прямит королю и сыну его, — бросил кто-то, — он по рукам и ногам опутан шляхтой.

— Нам всем Бог судья, — сказал Прокопий, закрывая совет.

…Дела шли надо бы хуже, да некуда. Изолгавшийся царь Василий всем стал поперек горла. Его двуличие аукнулось погибелью всего святого, что берег и копил веками русский народ. Авраамий Палицын, знаменитый келарь Троицкого монастыря, муж зело глубокого ума, вещей прозорливости, горячо любящий землю Русскую, скорбел над бедами России.

Келарь Авраамий ходил по келье туда-сюда. Огонек лампады беспокойно метался. Через порог шагнул вернувшийся им посланный монах.

— Ну, что там? — спросил с нетерпением Палицын.

— Худо! Царь велел насильно брать из Троицкого монастыря драгоценности для уплаты иноземцам. Побрали все, до последнего платка, которым утирали слезы многострадальные сидельцы.

— Этим поступком царь Василий лишь умножит число врагов своих, их у него и без того было чересчур много. А коли сведут Шуйского — жди новых бед: продажные бояре кличут на престол Сигизмундова сына. На князя Мстиславского надежда невелика. Первый позовет Владислава. Знатен боярин, да не радеет за землю Русскую. Ах, Матерь Пречистая, святый Боже, что деется! — Старец схватился за голову.

…Семнадцатого июля 1610 года Захар Ляпунов получил из Рязани от брата Прокопия письмо, где говорилось: «Шуйского все клянут и ненавидят», без раздумья отправился в дом Ивана Никитича Салтыкова, подбив по дороге верных людей, князей Засекина, Хомутова, Тюфякина. Иван Никитич, заметно набравший в теле, вышел из внутренних покоев.

— Идем скидывать Шуйского! — поторопил хозяина Ляпунов. — Покуда гетманы не вошли в Кремль. А ежели промедлим, видит Бог, войдут. Чего ты раздумываешь?

— Горячишься ты, Захар. Молод еще. Погоди — оденусь. Дело нешуточное… А вдруг провалится? Во дворец сразу лезть зело опасно.

— Верно. Сперва идем к патриарху Ермогену, опередим царевых прихвостней. Не то они перехватают нас. Идти в Замоскворечье с толпою, дабы не дать выступить полкам.

Спустя немного времени двое здоровенных стрельцов поволокли за Серпуховские ворота патриарха. Гермоген упирался, кричал боярам:

— Алчные волки, Россию губите! Прокляну!

Верных Шуйскому бояр посадили под стражу.

Тут же, у Серпуховских ворот, собрали духовенство, земство и разный народ. Василий Голицын заговорил прямо с коня:

— Пускай во дворец идут бояре Воротынский с Шереметевым. Бить челом Василию: да оставит он царство! Ан нет — так сгоним силой…

Через час бояре воротились ни с чем. Шереметев озлобленно бросил:

— Сойти волею не хочет.

— А не хочет — так горе Шубнику! — крикнул угрожающе Захар. — Мы с ним побаим другим языком!

Заговорщики, предводительствуемые Захаром Ляпуновым, без промедленья двинулись в Кремль.

Хомутов с товарищами уже ждали их около Красного дворцового крыльца. Охранные стрельцы и рынды, сунувшиеся было отгонять толпу, попрятались. Шуйский на испуганный крик царицы, пристегнув к поясу нож, мешковато двинулся к лестнице. Лицо его сделалось под цвет серого камня, челюсть отвисла — он был жуток в эту минуту.

Рослый Захар угрожающе навис над царем, выговорил с угрозой:

— Положи посох царский! Долго ли еще за тебя кровь христианская будет литься? Сойди с царства! Не то — скинем!

Шуйский выхватил нож:

— Как смеешь мне это говорить?!

Хомутов стал пятиться к дверям… Шепнул:

— Уходим отсюда, пока целы!

Ляпунов, подрагивая ноздрями, хладнокровно придвинулся ближе:

— Не запужал, царь-батюшка! Возьмем за бока — запросишь чуру!

Салтыков добавил:

— Мы ведь тебя подобру просим.

Захар на крыльце ухватил за кафтан Салтыкова:

— Надо кончать дело, Иван! Объявим народу!

— А кто нас поддержит?

— Теперь назад хилиться поздно. А ну, живо на площадь, не то упустим время! — Ляпунов первым метнулся туда, понесся мимо монастырских ворот.

…На Красную площадь гуртом повалил посадский люд.

Ляпунов, Хомутов и Салтыков взошли на Лобное место. Сюда же меж раздвинувшихся людей поспешал старец-патриарх. Гермоген жег глазами зачинщиков:

— Вы пошто, окаянные, смутьяните? В такое-то время?!

Захар Ляпунов злобно крикнул:

— Не лезь, владыко, в мирские дела!

— Не учините смуту, пока не изгнали королевских гетманов и латынь из Московии! — увещевал патриарх.

— Вся смута от рябого лгуна, владыко, — крикнул Салтыков.

Гурьян Микиткин сунулся к боярину, вперил в него неверящие глаза.

— Ты сам-то, боярин, кому служишь? Своим али прямишь под поляков?

Салтыков побагровел:

— Молчи, холоп!

— Холопы, да не твои! — не полезла за словом в карман стоявшая за Гурьяном Улита.

Народу сбилось — негде ткнуть пальцем. Тогда Захар Ляпунов, разъяренный, зычно бросил в толпу:

— Льется море крови, и на том вина Шуйского! Нехай сходит с царства по доброй воле!

— Сгоните царя Василия, а кого изберете? Королевского щенка Владислава? — вопрошал Гермоген.

— Изберем своего царя, — ответствовал Хомутов. — Гнать рябого Шубника!

В разных концах табора истошно закричали:

— Вся беда от Шуйского. Мы его не хотим на царстве!

Снова отправили свояка Шуйского — князя Воротынского. Царю Василию ничего не оставалось, как повиноваться.

В тот же вечер царя, как пленника, свезли в старый его дом. Жена Марья Петровна, сильно напуганная, была уже там.

— Не мог похватать зачинщиков! А теперь, видно, ждать надо худшего. — Молодая царица навзрыд заплакала.

Василий Иванович был мрачен, злость всю излил на изменников бояр там, во дворце, теперь же его душу охватила угнетающая тоска…

…В Боярской думе сидели великородные, стоявшие тайно в голове заговора: Федор Мстиславский, братья Голицыны, Филарет Романов, Федор Шереметев. Воротынскому, как свояку Шуйского, было как-то невмоготу, он то вскакивал, то плюхался на скамью. В палаты вошли Захар Ляпунов с рязанцами.

— Все должен решить Земский собор, — сказал Андрей Трубецкой, с неприязнью косясь на Ляпунова.

— Господа думцы! — зычно проговорил Ляпунов. — Вы все клоните, чтобы посадить сынка короля, а промеж вас сидит царь по крови, князь Василий Васильевич. Опричь его Рязанская земля никого иного не признает.

— Ты тут мал чином, не выставляйся! — бросил ему высокомерно Мстиславский. — Сейчас пошлем в стан тушинского вора послов с требованием Думы и Земского собора, чтобы выдали нам головой проклятого самозванца.

На переговоры выехали Ляпунов со своими рязанцами. Саженях в ста от стены Данилова монастыря их встретили тушинцы.

Атаман князь Дмитрий Трубецкой, не уступающий Ляпунову в силе, довольно едко усмехнулся ему в лицо:

— Вы скинули беззаконного царя — за то вам похвала, теперь служите истинному. Мы не вам, клятвопреступникам, чета, умрем за Димитрия!

— Езжайте, покуда целы, не то поколотим до смерти! — сказал с угрозой сотник, рыжий и злой как бес.

Тушинцы подняли позорный гогот.

— Не пожалеть бы вам… — крикнул им Захар. Круто повернув коней, рязанцы погнали прочь от монастыря.

 

XXXVI

Надо было обдумать: что произошло? Измена, черная, подлейшая измена! Шуйский ходил по столовой палате в своем старом доме, том самом, где когда-то бесстрашно поднял заговорщиков на истребление посланца сатаны — Гришки Отрепьева.

— Они меня ляхам продали! — вскричал Василий Иванович, и царица Мария слышала, как жалостно дрогнул его голос. — Господи, за что на меня такая кара?!

— Всем вершит Голицын, к трону лезет. Бог с ним, государь!

— В тебе бабий ум! — Шуйский, присев к столику резного черного дерева, написал коротко на клоке бумаги. — Отдай Маланье — старуха верная, пускай снесёт брату Ивану, он поднимет стрельцов.

— Боязно, государь… А ну найдут записку? Тогда они нас убьют!

— Маланью не поймают. Еще не все потеряно. Господь поможет! — Василий истово перекрестился.

— Господь оставил нас. — Мария горько заплакала.

Шуйский слышал, как било в ребра ее сердце.

— Неси старухе записку. Я надеюсь на стрельцов.

А 19 июля Захар Ляпунов, Иван Салтыков, Петр Засекин, князья Туренин, Василий Тюфякин и Федор Мерин-Волконский подговорили иеромонахов из кремлевского Чудова монастыря и спешно вошли на старое подворье Шуйских. Оставлять так, без пострижения, скинутого царя было зело опасно. Им стало известно, что Шуйский вместе с братом Иваном подбивал стрельцов на восстание.

Вчера патриарх Гермоген заявил им: «Лучше худой Шуйский, чем вор тушинский или же король со своим сыном. Пострижение, ежели против воли учините, не признаю». Упорство патриарха, которого чтили в народе, затрудняло задуманное, но отступать было поздно. Ворвались в молельню, где прятался Шуйский.

Мелкие, неродовитые людишки, нагло ворвавшиеся в его старинный добропорядочный боярский дом, всколыхнули в душе Шуйского приступ горделивого непреклонства. Затопав ногами, он в бешенстве закричал:

— Грязная чернь! Затравлю собаками!

Никому не ведомый человек, некто Михайла Аксенов, мужик бычьей силы, завернул за спину руки Шуйскому, а князь Туренин приказал:

— Сполни покаянную молитву.

Шуйский, с налитым кровью лицом, дергался, хрипел:

— Ублюдки! Я не даю согласья. Вас проклянет патриарх!

— Отцарствовал… Будя, моли Бога, что оставляем в живых. — Ляпунов держал Шуйского за руки.

Туренин, заметно горячась, торопливо наговаривал за несчастного обрядовые молитвы, произносил за него обещание.

— Везите его в свой монастырь, — кивнул монахам Захар. — А ты бери людей — сажай под стражу его братьев, — приказал он Аксенову.

Царица Мария ни жива ни мертва сидела в своей светлице и, когда туда ворвались заговорщики, с криком кинулась к дверям.

— Государь мой милый, великий царь, что эти негодяи с тобой сделали?! Не смейте! Он ваш законный царь! Вы не можете нас разлучить!

Крик этот вырвался у нее из глубины души. Молодая женщина истинно страдала не потому, что лишалась венца царицы, но потому, что она пред Богом была повенчана и отдала Шуйскому весь жар своего сердца. Убитую горем царицу повезли лить слезы в Ивановский монастырь. В убогую келью, где стояли узкая кровать да крохотный столик, вошла игуменья, много перевидевшая на своем веку. Она явилась, чтобы утешить несчастную царицу.

— Молись Господу, проси прощения за грехи, бо все делается по грехам нашим. Думай о душе. Знатность да богатство истечет, но вечна душа пред Богом.

Старая игуменья совершала обряд над ней, Мария, закатив глаза, с ужасом слушала голос, чувствовала, как душа ее падает в какой-то вечный, бесплотный покой…

С царем наконец-то было покончено, — так пала под силою злого умысла ложная добродетель человека, от которого отступился Господь. Истинно пшеничное зерно, дающее много плода, но тленно ложное. «Все пути человека чисты в его глазах, но Господь взвешивает души… Идущий прямым путем боится Господа; но чьи пути кривы, тот небрежет о нем».

Патриарх, как ни домогались, пострижения, учиненного против воли Шуйского, не признал: он говорил, что иноком стал тот, кто за него связал себя обетами монашества, Гермоген в храмах молился за царя Василия.

 

I

Двадцатого июля 1610 года из Москвы в города пошла окружная грамота, именем всех сословий Московского государства в ней извещали о перемене правления и о том, в каком бедственном, безвыходном положении очутилось государство: «Польский король стоит под Смоленском, гетман Жолкевский в Можайске, а вор в Коломенском, литовские люди, по ссылке с Жолкевским, хотят государством Московским завладеть, православную веру разорить, а свою, латинскую, ввести… Кровь христианская междоусобная льется многое время».

Князь Федор Иванович Мстиславский, узнав о пострижении Шуйского, немедля послал своего лазутчика к гетману Жолкевскому, бывшему уже в семи верстах от Москвы на Хорошевских лугах, — просил его опередить самозванца, идти сей же час, не мешкая в столицу. Князь не принял совета Гермогена избрать царя из бояр: ни Василий Голицын, ни тем более юный Михаил Романов, сын Филаретов, не находили поддержки у князя Федора Мстиславского. Сам же он не давал согласия принять венца, боялся междоусобицы и зависти между боярскими родами. «Кто тут из наших годен учинить порядок? — думал, тяжело вздыхая, князь. — Видит Бог, хочу Русской земле добра. Но вывести ее из тьмы, видно, волен не наш доморощенный…» Душа князя Федора Ивановича Мстиславского, отпрыска Гедиминовичей, тянулась к костельному звону и к островерхим замкам литвинов, где все было размеренно, успокоенно и расчетливо. Шла долгая тяжба за то, чтобы королевич Владислав принял православную веру, и смягчить упрямство патриарха не удавалось.

Самозванец из Коломны наконец двинулся на Москву, но рать Ивана Салтыкова, находившаяся под началом Жолкевского, отбила его приступ. Царишка и Марина уползли в Угрешскую обитель — за старые монастырские стены, под охрану перекинувшихся на сторону вора казаков Ивана Заруцкого. Самозванец был взбешен: власть из рук вырывал подлый Сигизмунд со своим щенком!

— Надо послать к Жолкевскому Сапегу, посули им золота, — посоветовала «царица».

Сапега тут же был вызван в «ставку». Вор скрипел пером, когда знатный шляхтич с надменным видом вошел в горницу.

— Вот грамота, которую ты свезешь к Жолкевскому, пускай Сигизмунд подавится моим золотом.

Вор обещал королю чистоганом триста тысяч да еще десять лет в казну Польши каждый год поставлять по три тысячи злотых и его сынку — по сто тысяч! К ногам короля вор обещался бросить Ливонию, а также и саму Швецию.

Через день явились послы, от имени короля объявили, что, если самозванец будет смирным, отдать в удел лишь Самбор или Гродно с дозволения Речи Посполитой, а о России он должен забыть, бо она уже царство Владислава.

— Так скажите псюхе Жолкевскому, — гневно выкрикнул, хватаясь за пистоль, самозванец, — что я не побрезгую жить в мужицкой избе, но не попрошу милости у Сигизмунда!

Разъяренной тигрицей в горницу влетела Марина. Сунула крепко сжатый кулачонко под нос гетмановскому послу:

— Вот вам ответ! Пусть Сигизмунд отдаст царю Димитрию Краков, и то еще мы посмотрим!

Шляхтичи вернулись к гетману ни с чем.

…Пятого августа 1610 года состоялась встреча близ Новодевичьего Мстиславского с гетманом. Князь, снарядив богатый стол в доме надежного купца, встретил Жолкевского как желанного спасителя. Федор Иванович даже прослезился, гетман, со своей стороны, тоже выказал большую радость.

— Тебя, князь, наияснейший король и рыцарство чтут больше всех: ты за свою к нам дружбу и раденье получишь много милостей, — заверил гетман.

— Я рад служить великому королю. Вся проволока, пан гетман, из-за патриарха. Старик зело неумолим! Он согласится венчать на царство королевского сына, если тот примет греческую веру и женится на россиянке.

Жолкевский сказал:

— Если королевич будет царем и по совести будет иметь желание и польза государства того потребует, то он может переменить веру, иначе нельзя насиловать совесть!

— Тогда Гермоген согласия не даст.

— Не проще ли, боярин, удавить старика?

— За Гермогеном — все земство. Такое подымется, не приведи Господь!..

Патриарх, а за ним духовные, упорно требовал: «Если королевич крестится и будет в православной христианской вере, то я вас благословляю, если же не крестится, то во всем Московском государстве будет нарушение православной христианской веры, и да не будет на вас нашего благословения».

Доселе брала верх сторона Ляпуновых и Василия Голицына, не желавших видеть на троне ни Шуйского, ни самозванца, ни ляхов: они хотели своего царя.

Дума послала грамоты от имени бояр, стольников, людей приказных и воинских, стряпчих, дворян, боярских детей, купечества, где заявляла, что-де Шуйский ушел с трона по доброй воле, сложив с себя царство, дабы не изгубить государство, а Москва целовала крест на том, чтоб не подпасть ни под королевского сына, ни под вора, а всей землей избрать на царство русского самодержца.

Но в сих ужасных обстоятельствах превозмогла другая сторона, приверженцев королевича Владислава. Семь правящих бояр — глава Думы Федор Мстиславский, Иван Воротынский, Василий Голицын, Иван Романов, Федор Шереметев, Андрей Трубецкой да Лыков Борис сели, вознесенные смутой, у кормила государства. «Слыхано ли дело, куда ж многошубники заведут?» — кряхтели те, кто подальнозорчей.

Семибоярщину стало лихорадить с первого же дня. Москву обложили со всех, считай, боков. Гетман Жолкевский в союзе с войском Валуева стоял с солидной армией уже под столицей, перерезав западные пути. Тушинский вор стянул свои силы в окрестности Москвы, пробрался уже в Замоскворечье. Ян Сапега, служивший самозванцу, с яростью кинулся на Серпуховские ворота.

Гетман Жолкевский слал боярам грамоты, ни в чем им не уступал, а в письмах к королю жаловался, как тяжело вести дела с этим упрямым и хитрым народом.

— Жолкевский — хитрая лисица, как известно, на свой хвост не сядет! — говорил распаленно Лыков.

— Мы так вести речь не можем, князь, — возразил Мстиславский. — Гетман не может нас обмануть. А государем при нонешнем нашем горе и мытарствах должен стать Владислав, сын Жигимонта. Наияснейшему королю я верю.

— А я — не шибко, — возразил Лыков.

— Теперь, бояре, надо следить, чтобы вор не сомкнулся с гетманом.

— То-то и оно-то, — кряхтел Федор Шереметев, — как бы оне не снюхалися!

— Промеж ними нет согласия, гетман не пойдет на сговор с вором, — заявил Мстиславский.

— Ты в том уверен, князь? А вот мне вестимо: хитрый гетман уговаривает нас, а за нашею спиною сношается с самозванцем, — бросил с раздражением Лыков. — Мы не должны верить ни едину слову поляка.

— Нам более всего надо бояться сабель Заруцкого, — сказал Андрей Трубецкой. — Не дай Бог атаман кинется на Москву!

— Спасение России — лишь в унии, — гнул под поляков Мстиславский.

Семибоярщина, разъеденная честолюбием, склонилась к подлому шагу: 17 августа 1610 года князья Мстиславский, Данило Мезецкий, Василий Голицын и двое думных дьяков прибыли на Девичье поле на переговоры с гетманом. Россия объявляла, что готова признать Владислава царевичем.

А спустя несколько дней близ местечка Болдино были раскинуты два шатра, с раннего утра туда стали сгонять народ — целовать крест Владиславу. Набралось около десяти тысяч человек. По толпе шел ропот:

— Государство отдают в лапы католикам!

— По деревням ходют ихние ксендзы — силою перекрещивают в ересь.

— Радные паны, бают, сидят уже в Кремле.

— Надо подаваться в Запорожье — искать защиты у казаков.

— Их сабля продажная — нашел защитников!

К полудню дело покончили, в шатер к гетману были вызваны прибывшие с опозданием Михайло Салтыков и князь Василий Мосальский.

— Поезжайте сейчас в Москву, — приказал гетман, — чтобы заключенный договор завтра же патриарх благословил.

Салтыков низко поклонился и вместе с Мосальским вышел из шатра.

К концу дня их замученные кони въехали в городские ворота. Садилось солнце. Не радовала глаз Салтыкова нынешняя Москва… Подъезжая к Китай-городу, сознался Мосальскому:

— У меня чего-то на душе неспокойно…

Мосальский утер смугловатое лицо и, понизив голос, спросил:

— А ты, Михайло Глебыч, думаешь, что король хочет посадить на трон сына? Сигизмунд норовит сесть сам.

Салтыков ответил не сразу; перекрестясь на выглянувший Иван Великий, невнятно бросил:

— Мы, князь, повязались с Польшею… Хода назад, видит Бог, нету.

Посланцев гетмана, Салтыкова со товарищи, Гермоген встретил у дверей Успенского собора. Устрашающе глядел великий старец! Жег глазами послов гетмана. Взлохмаченные брови укрывали сурово-немигающие глаза; казалось, они проникали в душу. Не верил Гермоген ни единому слову Сигизмунда и ни одному радному пану и презирал всею душою изменников.

Присяга королевичу Владиславу не окончилась одним днем, в Москве большой кремлевский колокол созывал народ в собор, в разные города были разосланы дворяне и дети боярские для приведения к присяге городов с их землями.

Договорная запись, учиненная в стане гетмана Жолкевского, гласила:

«А будучи Государю Королевичу Владиславу Жигимонтовичу на Российском Государстве, церкви Божия на Москве и по всем городам и по селам в Московском Государстве и во всем Российском Царствии чтити и украшати во всем по прежнему обычаю, и от разоренья ото всякого оберегати, и святым Божиим иконам и Пречистая Богородицы и всем святым и чудотворным мощам поклонятися и почитати, и святительскому и священническому (чину) и всем православным Христианам быть в православной Христианской вере Греческого закона по-прежнему, и Римские веры и иных разных вер костелов и всяких иных вер молебных храмов в Московском Государстве не ставити…»

Москва вздыбилась новым известием: от Сигизмунда из-под Смоленска приехал нарочный, продажный пес Федька Андронов.

В привезенном им письме король объявлял, что Московское государство отдано не сыну, а ему самому.

Келарь Троицкого монастыря Палицын, услыхав столь зловещее, поспешно направился к дому Филарета Романова. Федор Никитич про этакое уже прослышал, три дня назад он говорил народу на Красной площади: «Не верьте Сигизмунду: он хочет насадить католиков, закабалить Русь!»

— Сидишь, отче, а что деется — знаешь? — Авраамий, как ни был сдержан и осторожен, весь кипел от негодования.

Филарет сообщил ему:

— Нас хотят отправить послами к королю. Силою гонят из Москвы.

— Кто едет?

— Василий Голицын во главе. Такого великого посольства еще не водилось: едет больше тысячи человек!

— А ты, Федор Никитич, не дознался, зачем гетман гонит из Москвы Голицына да тебя? Расчищает дорогу Сигизмунду! Отсылают самых родовитых.

— А что мы можем сделать? Я сам також думаю.

…В это же время у патриарха Гермогена сидели Василий Голицын и Федор Мстиславский. Как последнее напутствие Гермоген сказал:

— Я потребую и добьюсь учинить смертную казнь всякому, кто захочет малоумием своим принять папскую веру. Мы ни ересь, ни католиков, ни иудеев, никаких лютеров и иных подлых вер у себя в России не потерпим, — и на том, бояре, мое твердое слово! Смоленска ни под какими угрозами не сдавать, королю же уходить от города со всей ратью, ни в какое другое условие не входить и никакому их подлому слову не верить!

— Не след перечить нам сейчас королю, — заметил осторожно Мстиславский.

Семибоярщина, призвав на трон Владислава, вынесла себе приговор. В народе, в посадах поднялась великая смута. Там кричали:

— Мы чужеземца-католика не хотим, веру свою с латынью не смешаем, а многошубным боярам пооборвем бороды за их продажность!

 

II

В Новодевичий монастырь присягать королевскому сынку явились лишь бояре с челядью. Простой народ отсиживался по дворам. Баили:

— То дело сатанинское, темное… Мы — крещенные в истинной православной вере, нам с латынью да с иезуитами отнюдь вместе не жити, мы им, псам, головы проломаем!

Были и такие, что кинулись в лагерь к вору. Тот, кривобоко сидя на троне, поучал:

— Глядите, москали: служите своему государю, не жалея живота, как отцу моему царю Иоанну Васильичу служили. Тогда и от меня получите много милостей. Да не гневите мое государское величество, несите мне золото, ежели хотите, чтобы ваш государь не околел с голоду! — распалился самозванец. — Вы чего явились ко мне с пустыми карманами?

В числе перебежчиков были и Гурьян с Улитою.

— Помилуй, государь, отколе золото взять-то? — взмолился Гурьян. — Все забрали до нательной рубахи.

— Ты мне, дядя, голову не дури! Вы все сидите на золоте. У вас, скопидомов, сундуки трещат. Дадите золото — возьму вас, овец сирых, ничтожных, под свое царское покровительство.

— Да ведь говорим: разорили, ограбили! — влезла Улита.

— Дурная баба! На колени пред государем! Так-то! Я вам не ровня. Я — ваш царь!

Молоденькая купеческая дочка долго не понимала, что от нее хочет «царь»! Самозванец стал похотливо общупывать пышную девицу, полез под сарафан. Та завизжала.

— Тихо! — цыкнул. — Царю все дозволено.

Девица, пихнув самозванца, без памяти выскочила вон.

Поразглядев «сынка» Грозного, начал люд чесаться:

— Морда-то не царская. Какой же он сын Иоаннов, когда, видит Бог, не нашего роду-племени!

— Царишка-то, верно, ребяты, — паскуда!

— Ахти, заступница! Видать, решил Господь погубить нас. Как же энто? Глаз-то у царька черен, унырлив…

— Куды ж нам, сиротам, детца-то? Семибояре продались польскому королю, а энтот и того хуже.

— То-то что дети малые! — гудел простуженным базом Гурьян. — Верим всякому ворью! А все отчего? Ить кто ж, как не бояре, заквасили расстригу? Аукнулося-то на нас, на народе. Ежели в Юрьев день, ишо при Борисе, цена за четверть ржи с двадцати денег подскочила до трех рублев, то нонче она прыгнула аж до девяти рублев! Оттого и морока. А энтот «царь» — ставленник сатаны!

В торговых рядах голодный посадский люд сновал меж лавок и столов, но перекупщики гнули такие цены, что нельзя было ни к чему подступиться. Возле лавки Паперзака взметнулась ругань. Ремесленник в драном зипуне и баба в бараньей дохе совали под нос лавочнику куски мяса.

— Ты что, собака, нам сбыл? — кричала баба, пытаясь дотянуться руками до его горла.

— Мой господин знает Варшава, Литва и даже Париж! — кричал лавочник, прячась за спины.

— Братцы, оне продают собачину! — загрохотал на все ряды ремесленник.

Затрещали двери и рамы, лавку опустошили и подожгли. Лавочник, весь в крови, с голой задницей — ему спустили штаны, полз на карачках под столами, его стегал кнутом какой-то мужик, приговаривая:

— Будешь знать, сатана, как людей обманывать!

Подъехал на коне Паперзак, трусливо-заигрывающе проговорил:

— Негоже, мужики, отнюдь негоже, крест на вас есть…

— Братове, добродию! Этот скалдырник ишо баит об нашем святом кресте! — крикнул с гневом казак, вынимая из ножен саблю. — Бей его!

Клич возымел сильное действие. Толпа угрожающе надвинулась на Паперзака. Но тут зацокали копыта конных стрельцов.

— А ну, разойдись! — кричал сотенный, размахивая плетью.

Паперзак, не оглядываясь, погнал коня прочь от торговых рядов.

Та же участь постигла и лавку сукон Гангуса, — новехонькая, недавно возведенная в другом конце рядов, подпаленная с трех сторон, она вспыхнула, как лучинка. Гангус стоял поодаль, со страхом озираясь, повторял в бессильной злобе:

— Мой Бог, який дикий народ!..

— Сдается мне, что он сбывал пироги с кошачиной! — прикопался к Гангусу один сапожник.

— Энта сволочь на поставках в войско нажился! — подтвердил Гурьян.

— Мошенник! — крикнула Улита.

— Меня знает сам король, — бормотал Гангус, — перед его величеством государем Владиславом будете отвечать.

— Вот счас я ему покажу государя! — сказал ремесленник, засучивая рукав.

— Вы гляньте на его морду: он из тех, кого надо бить! — сказал старый стрелец.

Видя, что дело запахло худым, Гангус налег на ноги, за ним было погнались, но отстали, и он еще долго бежал, петляя по переулкам, укрывшись наконец за высоким забором своего двора.

 

III

Золотилась теплая, погожая осень, в пышной багровости стояли леса.

Одиннадцатого сентября 1610 года рано поутру великолепное посольство тронулось в путь под осажденный Смоленск.

Столь многолюдного посольства никогда еще не учиняла Москва. К королю Сигизмунду отправили 1246 человек! Это посольство получило наказ, в котором возобновлялись требования, отклоненные Жолкевским: Владислав должен креститься и принять греческую веру до приезда в Москву, обязательно в Смоленске от митрополита Филарета и архиепископа Сергия; с Римским Папою по поводу веры никоим разом не сноситься; за отступление от веры в католичество русских, независимо от звания, казнить смертию, а их имения и имущества брать в казну; королевичу из Польши привезти лишь малое число помощников, не более пятисот, блюсти старый титул московских государей; жениться Владиславу можно будет только на православной с разрешения патриарха; коронным войскам, а равно тушинскому вору, покинуть города Московского государства; пришлым, знатному магнатству давать имения не в порубежных землях, а внутри государства, чтобы эти земли не ополячить; пленников русских вернуть в Московию; королю Сигизмунду уйти от Смоленска; на сейме быть московским послам — дабы подкрепить столь великое свершение.

Еще там говорилось:

«И жидом в Российское во все государство с торгом и некоторыми иными делами не въезжати… Умышлением никаким, ни засылкою шкоты никакие и убивства над людьми Московского государства не делати, и дворов и животов и иного ничего у всяких людей не отнимати; и в Польшу, и в Литву, и в иные государства Московского царства людей не рассылати, и из Польши и Литвы на их места никаких людей не приводите, и жен и детей ничьих не позорите ни в чем, и в полон не имати и не ссылати, и с женами и с детьим никого не разводите…»

Семибоярщина потихоньку склоняла государство под польскую корону.

А в России Семибоярщина подтвердила отмену Юрьева дня, учиненную при царе Федоре Борисом Годуновым:

«Торговым и пашенным крестьянам в Литву с Руси, а из Литвы на Русь выходу не быта; также на Руси промеж себя христианам выходу не быти. Боярам и дворянам и всем чинам держати крепостных людей по прежнему обычаю, по крепости».

…Федор Мстиславский, в богатом кафтане и новых сапогах синего сафьяна, то и дело складывал молитвенно руки и говорил, возводя к потолку глаза:

— Его святейшество могущ, да решать государственные дела не ему — его дело Божье, — а нам. Гетман с войском — нам не враг, а союзник и друг. Не в нашей нонешней судьбе злить гетмана и короля: впустим в Москву Жолкевского!

Шереметев сопел коротким носом, понимал, на какую дорогу становился. У Смоленска — Сигизмунд, тушинский вор торчал неподалеку от Москвы — в Калуге.

В дверях палаты показался старый монах — уже в третий раз, звать их к патриарху. Бояре уставились на него. Оба раза Мстиславский говорил патриархову послу: «Государские дела велики, не можем их бросить». Посылая монаха к правящим боярам в третий раз, Гермоген сказал:

— А не явятся ко мне — явлюсь сам к ним, да не один — с народом. Так и реки!

Угроза подействовала. Как только монах передал то, что велел патриарх, первым поднялся дьяк Грамотин:

— Надо, бояре, иттить!

Салтыков сказал:

— Треба скорей решать, а то, не дай Бог, обидится пан гетман!

Великий старец встретил бояр, стоя посередине Крестовой палаты, негодующе пробежал глазами по их холеным лицам, впился зрачками в коротко подстриженную бородку князя Федора Мстиславского.

— Владыко! Отче и государь наш! — с пафосом выговорил Мстиславский. — Гетман Жолкевский прислал к нам пана Гонсевского. Гетман, любящий Русь, по доброй воле, ради спокойствия Москвы, просит дать согласие ввести его мирное войско в Новодевичий и расположить его по слободам.

— А Кремля он не просит? — уколол бояр Гермоген.

— А ты, может, желаешь, чтоб в нем засел тушинский вор? — прорычал угрозливо Салтыков. — Гетман Жолкевский идет в Москву доброхотом: он клянется уберечь ее от вора.

Гермоген, не веря им, стоял твердо на своем:

— Жолкевский — такой же вор и плут, как и самозванец! «Клянется уберечь ее от вора», а сам, хитрый и алчный, ничего не деет супротив самозванца. Наши же полки шлет на шведов; зловредный, замысливает захватить Москву, потому и лезет в Новодевичий да в посады, чтоб обложить ее со всех боков. Вы явились ко мне его пособниками. Прокляну! — заявил Гермоген. — Отдаете государство в руки ляхам!

Мстиславский доверительно дотронулся до руки его святейшества.

— Смягчись, владыко, над своими овцами, — сказал мягко, вкрадчиво, — ради убережения Москвы просим.

Гермоген, отдернув костистую руку, выговорил в зловещей тишине:

— Бога не обманете!

К патриарху сейчас же посунулся дьяк Грамотин:

— Коли гетман не войдет в Москву, куда нам, боярам, бечь, где спасаться, Москву ж заберет вор. Тогда, владыко, тебе придется держать ответ за такую погибель.

Шереметев, вынув из-под енотовой шубы свиток, прочитал сиплым голосом послание гетмана о воспрещении и всякого насилия, и грабежей в Москве.

Он еще не дочитал последней строки, как Гермоген строго стукнул посохом:

— Хитрому и зловредному пану не верю!

…Гонсевский меж тем пронюхал, что делалось на патриаршьем дворе, и вызвал к себе помощника.

— Поезжай и скажи, что гетман не поздней как завтра выступит против самозванца.

Но патриарх и послу Гонсевскому не поверил, и не отпускал от себя бояр.

— Верши дела божеские, а в наши, мирские — не суйся! — прокричал с негодованием Салтыков. — Тут наша, боярская воля.

— Другого выхода не маем, — поникло проговорил Андрей Голицын.

Патриарх остался непреклонен — согласия не дал.

В ночь с 20 на 21 сентября 1611 года войско гетмана вошло в Москву, бояре тихо отворили ворота Кремля.

Таким позором изменничества покрыла себя Семибоярщина.

 

IV

Гетман Жолкевский, не в пример иным магнатам и политикам, глядевшим на Россию как на государство варваров, хорошо понимал, что такое отношение погубит нелегкое дело покорения восточного исполина. Многоопытный и многохитрый гетман сидел в самом сердце России, в Московском Кремле, и, поступи он неосторожно, его поглотит эта безбрежная неразгаданная земля. Гетман Жолкевский не уставал внушать панам, воеводам и полковникам:

— Не злите русских. Силой русского не возьмешь. Дай ему маленькую награду, и тогда ты можешь снять с него нательную рубаху и даже шкуру, он сам снимет и все отдаст. Роздали подарки стрельцам? — обратился он к вошедшему помощнику.

— Все как вы, пан гетман, приказали, — ответил тот.

— Что говорят они?

— Я такого мнения, ясновельможный пан гетман, что им, псюхам, больше ничего не следует давать.

К гетману был вызван стрелецкий сотник Морозов.

— Купить нас вздумал, пан гетман? — спросил прямо и бесстрашно Морозов.

Гонсевский впился в его лицо своими маленькими оловянными глазками.

— Знай, перед кем стоишь, презренный москаль!

Жолкевский учтиво-доверительно взглянул на сотника.

— Кафтан и серебряный ларец получил?

— Мне от вашей милости ничего не нужно, — сказал с непреклонностью Морозов.

Полковник Струсь возмущенно вскинул голову.

— Я не в обиде, — продолжал свою хитрую игру Жолкевский.

— Если, пан гетман, не отсечете руки, а затем не сожжете на огне кухмистра, выстрелившего в икону Пречистой Богородицы, и не накажете другого литвина, силою взявшего из дома дочку купца в Замоскворечье, то я не ручаюся за стрельцов.

— Ты многого хочешь! — загрозился Гонсевский.

Вошедший Иван Салтыков, услыхав, набросился на стрелецкого сотника:

— Не в твоей власти вести речь от имени всех стрельцов. Забыл, перед кем стоишь!

— Не пришлось бы тебе самому, боярин, крепко плакать! — ответил ему Морозов.

— Велите от моего имени наказать виновных. Сотник Морозов прав. Пусть их накажут московские судьи, и, если приговорят к смерти, я не отменю их приговора. Поделом им, — согласился Жолкевский.

Когда Морозов ушел, Салтыков, раболепски изгибаясь перед гетманом, вымолвил:

— Вы, ваша ясновельможность, как само солнце, нету даже слов, чтобы высказать мое восхищение! Вами может гордиться великая Польша!

— Я также изливаю восторг и уповаю на то, чтобы дозволили сполнять поручения великого гетмана. — Андронов отмахнул поклон до самой земли.

Жолкевский не ответил на льстивые речи русских воевод и велел позвать князя Мстиславского, а когда тот появился, сказал:

— Нужно избрать нового начальника над стрельцами. Думаю, лучше пана Гонсевского мы не сыщем.

— Такого золотого пана поискать, — закивал услужливо Андронов.

Князь Мстиславский только пригнул голову в знак согласия.

— Я счастлив иметь таких верных и преданных друзей. Да пошлет нам всем свое милосердие Господь! Я в Москве надолго не останусь. Я должен ехать просить короля, чтобы он скорее прислал Владислава на царство, надо успокоить Московскую землю. — Жолкевский прикрыл белесыми веками глаза, дабы бояре не заметили высокомерной насмешки.

Стрельцов, раздав немало подачек, кое-как приручили. А они были главной силой, на которую, в случае восстания, можно было опереться. И гетман Жолкевский понимал, что, пока они не заручились поддержкой патриарха, нельзя быть спокойным, даже сидя в Московском Кремле.

Три дня подряд Жолкевский ездил в патриарший дворец, его неизменно встречал служитель канцелярии, тощий рыжий монах. Он учтиво кланялся гетману и говорил:

— Великий первосвятитель, владыко зело болен. Принять пана гетмана он не может.

Наконец гетмана пустили в покои патриарха. Гермоген сидел в маленькой келье, отдыхая перед всенощной.

— Вся Речь Посполитая благоговеет пред вашею мудростью. Примите, святой отец, строитель Русской церкви, мои заверения в такой дружбе, которая послужит нам всем во имя Бога и королевича Владислава.

— Мы учены истинной верой, но не глумливыми ересями, коих у вас так много. И молиться во имя королевича мы не будем. Бо за ним стоит сам католик-иезуит отец, король Жигмонт. Мы ни свою веру, ни свое государство вам не продадим. В лоно нашей веры греческого закона королевича ваши хитрые паны и сам король отпускать не думают. Вы хотите лестью и коварной хитростью изгубить Московское государство и нашу веру, осквернить дорогие нам святыни и уже много наших бояр одурманили, развратили и продолжаете поныне такую пагубу чинить, выдавая свои дела за истинное добро. Мы же им знаем цену. Россию хотел хитростью погубить зело великого ума папский нунций — Антоний Пассевино, но у него не вышло, и теперь, перебрав все средства и найдя лучшее — коварство, — взялись за подлое дело вы. Но тщетно: русских и их веру все же пряником не купишь! Вы, видно, еще не поняли, куда пришли и в каком высоком месте очутились!

 

V

Радные паны, как и следовало ожидать, забыли о клятвенном заверении гетмана упросить короля уйти из-под Смоленска. Теперь рыцарство даже слышать не хотело об этом.

— Если даже его величество король согласится снять осаду, то паны и рыцарство скорей лягут тут костьми, а вековечную свою отчину добудут! — кричал пан Хриштоф.

Перегнувшись через стол, Палицын спросил с насмешкой:

— Исконный русский град Смоленск — ваша вековечная отчина? Ты, радный пан, не потерял ли рассудок?

— Нам до гетманской записи нету дела, — заявил пан Ходкевич, — король выше гетмана Жолкевского. Его величество, пускай даже рухнет небо, отсюда не уйдет. А как Смоленск отдадите королю, то король наш расправится с вором и тогда со всем войском уйдет обратно в Польшу, а сына своего отдаст вам в цари. Такова его воля.

Иезуитствующие радные паны брали то на испуг, то опутывали лисьей лестью, кроме того, послов посадили на такую еду, что многие отощали. Василий Васильевич Голицын, запав телом, предупреждал панов:

— Уморите послов — вам же хуже будет.

Вечерами, когда наползали сырые сумерки, над осажденным Смоленском взметывались зарева, ветер доносил орудийный гул, оттуда, из смрадной мглы, осаждающие везли своих раненых, обваренных смолой. Посольские видели бессилие королевских войск пред неприступной твердыней. Но день ото дня ползли зловещие слухи, говорили, что в городе начался голодный и холерный мор и что Шеин вот-вот сдаст детинец. Радные паны заявили: «Какую королевичу взять веру, то знает один Бог, от Смоленска же королевским войскам ни при какой видимости не уходить». Стало ясно, что никакими посольскими хитростями Сигизмунда от Смоленска не увести. Канцлер Литвы Лев Сапега оплетал послов туманными посулами. Послушав его, думный дворянин Василий Сукин заявил:

— Упорствовать нам же не в пользу. Раз дали присягу Владиславу, то какая нужда оборонять Смоленск? Шеин с архиепископом переморят всех. А толку?

Думный дьяк Томила Луговской, шептавший в углу молитву, переменясь в лице, подошел к Сукину.

— Ты про что же ведешь речь? Куды клонишь?

Сукин вздыбился, у него был неподатливый характер:

— А тебе, выходит, еще мало пролитой христианской крови?

— Радетель! Хочешь поставить на колени Русь? — Старец Авраамий Палицын вскочил, как молодой, на ноги.

— Мои уши не могут слышать сих речей! — заявил Филарет. — И ты, Василий, не лезь наперед старших.

Больше недели нудились в ожидании. Наконец, собираясь к шляхтичам, Захар Ляпунов заявил без всяких обиняков:

— Королевские люди нам не враги: мы с ними, видит Бог, повязаны.

Филарет поднял гневные глаза на Ляпунова:

— Не смей вести таких постыдных речей! Не позорь брата!

При новом съезде паны стали пугать шведами: мол, генералы Делагарди и Горн взяли уж все северные города, к тому же тушинский вор вот-вот ворвется в Москву. Грозили: восемьдесят тысяч коронных войск, не получив жалованья, могут поддержать шведов — и тогда Руси конец…

Голицын видел: поляки не уступят. Оглядев своих, Филарет, нагнувшись к Голицыну, горячо зашептал ему в ухо:

— Реки, князь: Смоленск мы никак не сдадим. И крест целовать Сигизмунду не будем.

— Паны больно облютели… — И, прокашливаясь, глядя в глаза Сапеги, в наступившей тишине Голицын сказал: — Наш наказ писан по уговору с гетманом. Там и слова нету, чтоб нам целовать крест королю. Мы такого не можем учинить без совета всей земли и патриарха.

Пан Хриштоф, обрюзгший от питья и пресыщенья русским салом и сметаной, побагровев так, что сделался медным, завопил:

— Смоленску пришел конец!

— Сперва возьмите, пан Хриштоф, — бросил Палицын.

— Его величество крепость до сих пор щадил. По городу не стреляли из пушек. Но не испытывайте дальше терпения короля, — заметил Сапега.

Пан Мархеря Шеметя, весь в морщинах, отчего лицо его походило на старое лукошко, впился желтыми желудевыми глазками в Филарета:

— Поклонитесь его величеству Смоленском, и тогда вы увидите такую милость от нашего государя и ото всех радных панов, какая вам и не снилась.

— Мы не вольны указать Шеину сдавать город, — заявил Голицын. — Нам надо снестись с Москвою. Без совета всей земли этого не сделать.

Пан Бекеш, ратник Батория, едва унесший ноги из-под Пскова, раздулся от важности:

— Мы сегодня же пойдем на приступ и не пощадим в крепости ни детей, ни стариков!

Авраамий спокойно смерил глазами пана с головы до ног, отчего тот задергался под его взглядом, и с хладнокровием выговорил:

— Жестокость радных панов мы ведаем!

— Надо бы как-то помягше, потише… — Василий Сукин так и шнырял увертливыми беличьими глазками.

— Ты мал чином тут говорить! — одернул его Филарет. — Скажешь, когда попросят.

Прямо от стен, где вот уже другой месяц велись безуспешные подкопы, явился начальник осаждающих королевских войск Ян Потоцкий, продрогший на холодном октябрьском ветру, с ощетиненными усами, при трех заткнутых за пояс пистолях. Хриплым голосом с угрозой сказал московитам:

— Мне ничего не стоит уничтожить крепость. И если вы будете упираться, я так и сделаю!

Томила Луговской поднял в усмешке брови:

— Гляди, пан Потоцкий, как бы ты не оконфузился!

 

VI

Василий Иванович Шуйский сидел в крохотной, с одним окошком келье Чудова кремлевского монастыря под бдительной стражею шляхты. Казаков и стрельцов гетман почти всех вывел за стены. Бывшему царю прислуживал один вертлявый монах. Шуйский догадывался, что монах подкуплен шляхтой, дабы следить за ним, и потому, как только монах начинал что-нибудь выпытывать, резко обрывал:

— Пошел прочь, собака!

Тяжелая, с каждым днем усиливающаяся обида на изменников бояр не давала покоя Шуйскому. Когда же он вспоминал Крюк-Колычева, у него сжимались от ненависти кулаки: так низко и подло ответить на те милости, какие он, царь, оказал ему!

Что творилось в Москве, в государстве, Шуйский не знал. «Изменники, негодяи, продали Сигизмунду государство!» — такая мысль постоянно вертелась в голове Шуйского. Где находились братья Дмитрий и Иван, Шуйскому тоже не было известно. Патриарх, пытавшийся несколько раз войти к низверженному царю, не был допущен. Настоятеля монастыря также не пускали к нему. Не знал Василий Иванович ничего и о молодой жене. Это доставляло ему душевные муки. Долгими ночами Шуйский молился Богу и каялся в грехах. Опять вставал перед глазами царский несчастный отрок царевич Димитрий, но разве ж он за то не вымолил прощение у Господа? «Да и нет на мне невинной крови». Дня три назад было видение: в келью вошел старец-монах, от него исходило сияние, и сказал Божий угодник ему:

— Смирись, раб, и очистись пред Его Престолом!

— От чего? — мрачно спросил Шуйский.

— От греха гордыни.

— Была б гордыня — я б тут в вежи не очутился. Я бы их скрутил, как Иоанн.

— Ты — раб своей прихоти. От нее ты и пал. Ты пренебрег заповедью, гласящей: «Веруй в Господа Иисуса Христа и спасешься ты и весь дом твой».

— Я веровал в Бога и бился за Россию! — воскликнул Шуйский.

Однако старец лишь покачал головою:

— Ты презрел истину и народ свой, и тебе отплатилось. А Господом сказано: «Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих: ибо говорю вам, что ангелы их на небесах всегда видят лицо Отца Моего Небесного». Ты презрел малых, дабы удостовериться во власти, данной тебе Господом, над рабами своими. И ты пал, не познавши Его и света Его Небесного. Ты пал от своей же лжи — и горе тебе! Но пути Господни неисповедимы, и где твое спасение, то ведомо лишь Ему. Ангелы небесные еще тебя позовут на суд Божий. Я говорю: храни тебя Господь!

Василий Иванович прикрыл ладонью глаза, как бы заслоняясь от вещего приговора, и когда убрал руку, старца в келье уже не было, а на его месте стоял какой-то наглого вида лях.

— Выходи быстро! — прокричал он, бесцеремонно швырнув Шуйскому шубу.

«Не презирайте ни одного из малых сих», — повторил Шуйский сказанные старцем слова Господа.

Он твердой и гордой поступью вышел наружу. По кремлевским кровлям сек мелкий холодный дождь, низкие черные тучи едва не цеплялись за купола церквей; бесстрастная, кладбищенская тишина, царствовавшая над Кремлем, нарушалась лишь жутким криком воронья. Шуйскому почудилось, будто кто-то произнес над ним: «Аминь».

…Тридцатого октября, дождливым утром, в королевский стан с пышностью государя, в каптане шестериком вороных вдруг явился Жолкевский. По всему польскому стану вмиг разнеслось: гетман привез пленного, скинутого царя Шуйского. Отправив из Москвы послами Голицына и Филарета, Жолкевский для безопасности привез в стан под Смоленск и Шуйского, — так было спокойнее. Радным панам не терпелось поставить еще вчерашнего московского царя на колени пред их королем.

Почти сразу Василия Шуйского — на нем была какая-то поношенная епанча поверх кафтана — повезли в королевский шатер. Василий Иванович хранил наружное спокойствие. Имя его было опозорено, но он по-прежнему не признавал ни пострижения, ни отстранения от трона, ни торжества врагов своих, изменников, вошел не смиренный, не с опущенной головой, а с горделивой осанкой царя всея Руси, должно быть не осознавая, каким все же жалким выглядит. Сигизмунд, в латах поверх камзола, чтобы казаться воинственным, встретил поверженного русского царя с королевской милостью. Приближенный Сигизмунда высокомерно сказал:

— Ты должен поклониться наияснейшему великому королю.

Шуйский, не глядя на заносчивого ляха, громко выговорил:

— Не подобает московскому и всея Руси государю кланяться польскому королю. А взят я в плен не вами, выдан изменниками слугами.

— Мы и не помышляем унизить тебя, — сказал Сигизмунд.

Вместе с Василием Ивановичем под Смоленск к королю были привезены как заложники и два его брата — Дмитрий и Иван.

Появление в стане Шуйских как пленников не обрадовало русских послов. Но приезд гетмана Жолкевского мог повлиять на ход переговоров.

Филарет, сбираясь к полякам, наказал:

— Припрем гетмана его же клятвой — благо что он тут.

Жолкевский сидел, как сыч, будто никого не узнавал, глядел куда-то выше посольских голов. Филарет заговорил первым, пытаясь поймать холодный взгляд Жолкевского:

— Ты не раз, пан гетман, говорил всем нам, что как только мы явимся к королю, то его величество тотчас же со всем войском отойдет в Польшу. Такую же клятву ты дал и в Займище.

Жолкевский переглянулся с панами, сказал им что-то по-латыни и выслушал от них слова на непонятном для московских людей языке.

— Чтоб его величеству отойти от Смоленска, о том я вам не говорил. Не упорствуйте: исполните королевскую волю и приговорите сдать город.

…Подкупив охранника, — Шуйский посажен был в баню под надзор, — Филарет проник к бывшему царю. Жалость и презрение теснили сердце митрополита. Но, презирая Шуйского за посрамление трона, Филарет Романов не мог отделаться от мук совести. Он винил себя самого: «Кому же я служил в Тушине? Хоть бы просто лжецу, а то иудею да ляхам!» Он проник к свергнутому царю не ради излияния упреков — не по-божески бить упавшего, но с целью вселить в него дух крепости и стойкости.

Шуйский сидел на скамье, Филарета он встретил насупленно, пригнув голову.

— Василий Иванович, я и другие послы, от имени коих я сумел проникнуть к тебе, мы желаем знать: то правда, что ты не поклонился королю? Мы бы хотели знать правду!

— А ты, митрополит, поверишь, что я скажу?

— Поверю, бо тебе за ложь придется пред Богом ответ держать.

— Тогда знай, что это так и было!

Филарет и по интонации голоса, и по выражению глаз видел, что Шуйский не лжет, и радость охватила его сердце.

— Русь не забудет твой поступок! — воскликнул Филарет, на что Шуйский покачал головою:

— Для меня все кончено. — В голосе Василия Ивановича что-то дрогнуло.

Филарет угадал его раскаяние.

— НО Господь все прощает, — утешил его Филарет.

Однако Шуйский не желал поддаться чувству раскаяния: его испепеляла обида.

— И ты, владыко, предал меня! — сказал с укором Василий Иванович. — Кому ты служил в Тушине? Врагам нашей веры и Руси!

— Есть такой грех — за то и каюсь.

— Польские собаки! — проговорил Шуйский не столько для ушей Филарета, сколько для своей стойкости. — Пусть погибну в темнице от голода, но им не доставлю удовольствия увидеть московского царя на коленях.

— Княже Василий Иванович, сам Господь не почтет за грех твою гордость. Я же буду молить Бога, дабы дал он тебе силу духа.

— Не сдавай Смоленск. Пускай ляхи разобьют свои лбы об сию каменную твердыню, — проговорил Шуйский.

— И средь послов есть предатели!

В дверцу бани влез гайдук в черной шапке.

— Пан добродию, уходи скоро, близко господин гетман.

— Храни тебя Бог! — Филарет перекрестил Шуйского.

Голицын кивнул думному дьяку Луговскому, но тот не успел развернуть грамоту, как его опередил Жолкевский:

— Я ничего не помню. Писали русские, а я, не читавши, руку и печать приложил, и там все наврано… — Гетман, нагловато усмехаясь, вынул из-за обшлага кафтана столбец, пронзительным голосом выговорил: — Не вы правите, а князь Мстиславский вот что мне сказал, я в точности его речь записал, слушайте: «Пусть король приезжает в Москву вместе с сыном, пусть он управляет Московским царством, пока Владислав не возмужает».

— Нам князь Мстиславский не волен указывать! — отрубил Филарет. — Мы такого указа от бояр не получали.

— Насчет въезда в Москву короля и целования ему креста, такого, пан гетман, мы не признаем! — заявил с решительностью и Василий Голицын.

Когда послы гурьбой повалили наружу, Лев Сапега остановил Томилу Луговского. Дьяк, задрав сивую бороду, сжав в куриную гузку рот, снизу вверх глядел на литовского канцлера. Водянистые глаза Сапеги светились ложной ласковостью. Канцлер дотронулся в знак особого расположения до руки дьяка:

— Я желаю тебе добра. Иди с Сукиным в Смоленск и склоните жителей на целование креста королю и королевичу, и ты за это получишь удел и еще много всякого добра. С королем у меня уговорено.

— Лучше навязать на себя камень и кинуться в море!

Сукин караулил Луговского у въезда в посольский табор.

— Дело проиграно. Нам Филарет с Голицыным — не указ. Мы сами себе послы! Ты что, али слепой, Томила? Сила солому ломит.

— Выслуживаешься с дьяком Сыдавным за польскую похлебку? Заруби себе на носу: я землю свою не предам!

На другой день послы вызвали к себе — они стояли в курной избе — Сукина с Сыдавным.

— Подумайте, выродки, о своей душе да о Господе! Вас не за тем посылал патриарх. — Филарет стоял перед ними грозный, устрашающий. — Вы куды прямите?

— Вы не вправе вести дело от всего посольства. Вы всего-навсего худородные дьяки! — заявил Голицын.

— Не подымай голос, мы тебе не челядь с дворни, — огрызнулся Сыдавной. — Нас посылает король со своей грамотой в Москву для государского дела. Как нам не ехать?

…Через неделю Сукин, Сыдавной, подбив на черное дело еще двадцать семь человек, подговоренные Львом Сапегой и гетманом, не спросясь Голицына и Филарета, погнали коней в Москву — вести дело к тому, чтобы Москва склонила голову перед Сигизмундом.

Келарь Авраамий Палицын, узнав об отъезде из стана изменников, твердо решил тоже ехать, предвидя, что сидение возле короля может обернуться пленом, а это было для него хуже смерти. Он заглядывал наперед, готовя себя к новым сражениям.

 

VII

Семибоярщина, продав родную землю, теперь и денно и нощно ждала «государя» — Сигизмундова отпрыска в Москву. Надо было встретить хозяина, порешили они, русским, московским хлебосольством. Владислав Жигимонт, однако, не являлся. Князь Федор Иванович Мстиславский порядочно поиздергался, ожидаючи королевича. Получив только что от короля титул правителя и конюшего — в знак особого его усердия во славу подлейшей унии России Речи Посполитой, он испытывал подъем духа и счастье. Сигизмунд щедро отблагодарил и других изменников. Федька Андронов, недавно безвестный купчишка, был жалован в должность государственного казначея. Худородный дьяк Иван Грамотин получил чин хранителя государственной печати. Михайло Молчанов влез в чин окольничего. Михайло Салтыков, в знак особых заслуг пред королем, был наделен волостями. Федька Андронов грозился:

— Всех перевешаю на стене, коли не угодите государю Владиславу Жигимонтовичу!

С таким же видом он входил и к князю Мстиславскому. Спесивый и чопорный, тот не терпел худородных, вылезших из мрака, и, видя бесцеремонность сего торгового человечка, поднял на него голос:

— Ты, однако, уйми, Андронов, пыл — знай чин!

Федька был не из робких, крутые скулы его отвердели, зеленоватые глаза под рыжеватыми бровями блеснули злыми огоньками. Андронов выпятил грудь и сказал безбоязненно:

— Не подымай голос, князь! Ноне я, чай, не меньше тебя.

— Ты, купчишка, не меньше меня, первого думного боярина?! Ты что, Федька, ай белены объелся? — Мстиславский гневно сжал тонкие губы.

Андронов, нагло усмехнувшись, собрался было пощекотать спесь великородного князя, но в палату вошел вызванный дьяк Иван Грамотин. Андронов, выходя, подумал: «Я тебя заставлю еще плясать под свою дудку!»

— Ведаешь, дьяк, пошто не является королевич?

— Все из-за Шеина, кол ему в глотку! — заявил Грамотин.

— Так ли? Королевич до смерти напуган нашим укладом. Пища наша годится для быков. Распорядись, чтоб знающие составили запись, какие тут дары припасены и что будет государь кушать.

Грамотин в тот же день засадил двух лучших писарей, и те начертали: «В его царское распоряжение, в руки государя Владислава, поступала вся казна, меха, золототканые одежды, посуда, бархат, камка…»

Писцы с особой старательностью потрудились о яствах, на первом месте стояли пироги. Ими-то Московия испокон славилась, послы не могли не нахвалиться, поедая их в изобилии. А пироги были подовые да столовые, начиненные так, что в Европе давались диву: пшеном, бараниной, визигой, тертым сыром, яйцами, а там шли брусничники, медовники, калинники, капустники, грибники, потом шли караваи и калачи с грибами, с ягодой, ржаные и белые снега, крупитчатые, ноздреватые, мягкие, духовитые…

Дьяк Иван Грамотин, служивший в Тушине вору, весь огненно-рыжий, с бородой клином, сухопарый, угнутый, пробежал глазами то, что с такой аккуратностью вывели писцы, рассвирепел, так что вывернулись от злобы ноздри:

— Пошто, дармоеды, кол вам в глотку, про рыбу забыли? Ихнее величество королевич оченно рыбное, баили, любит. Пишите: «Ишче, твое царское величество, ты будешь исть, аки твоя наияснейшая велит душа и потреба, тешу белужную, карельской лососины спинку, осетрину (особливо хороша свежепросоленная, с ветру)…» Так! Ишо не все. Пишите далее: «Голову щуки, непременно чтобы в чесночном отваре, селедку с Переяславля паровую, уху рачью, а також уху карася, чтоб была она живая». — Грамотин, шевеля губами, прочел, глядя в столбец через плечо писца, вновь зарыкал: — А йде карась? Пиши: «Порося живое рассольное под чесноком, рядом, значица: кострец лосиный подо взваром, дале — грибы: грузди в сметане, солены, на уксусе, сморчки в меду, выдержаны в аликанте».

— Жалудки, господин дьяк, — подсказал писец, желая подмазаться к начальнику.

— Уразумел, дурак! Пиши: «Жалудки в луковичном отваре, опять же в аликанте, але в мальвазии, але на медах».

— Про вины да медовухи писать? — спросил другой писец.

— То-то, язык твой помело, кол тебе в глотку! Государю младому не до вин, дурачье вы рязанское! Пиши: «Будут к твоему царскому столу молоко, варенно в горшках, с духу, стомленно и ужаристо, будет також, государь, на столе стоять ведро меда, да не простого, а обварного, и мед тот твоему величеству будет подаваться с огурчиками, этак але в целое, але в полведра, кисель белый». — Опять накинулся на ленивых писцов: — Ахти, черти! Сколько царских кушаний забыли! Пишите: «Тебе, королевское величество, будут подаваться заяц в репе, на меду, лебеди жареные, гусиные и птичьи потроха в соусах, а також, государь, кура в лапше, с пылу верченные ути». Добавь: «Не путайся, государь, похлебок, их у нас пять, царь Иван угощал послов и сам откушивал. Похлебки зело ароматны». Дале пиши: «К твоему, Владислав Жигимонтович, приезду будут готовы охоты в залучших местах России. Где зверинцы лосиные и оленьи, где серны и где медведи и волки, куницы да горностаи, везде то ловчего путь. А ведает всем он, ловчий, с приказом на твоей псарне, Владислав Жигимонтович, будет триста псарей. У двух собак пеший псарь. Собаки ж при царском московском дворце отменны: они, залучшие, сюды свезены из разных стран. Собаки такие: гончие, жабрасты, благородных мясов, борзые чернопеги, рыжи, грудастые волкодавы, псы большеголовые, потешные, меделянские, лайки. При дворце конюшня первейшей резвости, с конями как молнии на всякий выезд: и рыжи, и кауры, и серы в яблоках, и чалы. Сбруя царска: золотом, да серебром, да парчой и бархатом убрана, красоты зело великой, глазам любо».

К Грамотину был вызван дворцовый ловчий, дядя в звериной дохе и таких же сапогах мехом наружу. Это был истинно православный человек и любитель охоты. Псарня московского царского двора превосходила по картинности псарни всех европейских королевских дворов. Ловчий приказ пуще глаза берег для царских выездов со сворней всякое зверье в клетях — медведей, волков, лисиц, вепрей, лосей, оленей, чернух, зайцев, — их выпускали под царскую пулю.

Дворцовый ловчий не мирволил полякам и считал предательством отдавать трон сыну короля-католика. Он не мог спокойно смотреть на наглых, разгуливающих по Кремлю панов, и вчера у него была яростная стычка с полковником Гонсевским, в полном ведении коего теперь, к стыду и позору, находился Кремль. Дело едва не дошло до кровопролития. На псарне Гонсевского охватило раздражение от того, что псари не кланялись ему в пояс, и он придрался, что в клетях не было чисто, что могло разгневать государя Владислава Жигимонтовича.

— Как стоишь перед вельможным паном? — набросился он на старшего ловчего. — Ломай, сукин сын, шапку!

— Русский, да будя тебе, пан полковник, известно, не привык ломать шапки ни перед кем, кроме царя! — отрубил ловчий.

— А вот я тебя, грязный москаль, проучу! — Гонсевский потянул было из-за пояса пистоль, но разом остыл, увидев в руках ловчего острый шкворень.

— Поостерегись, пан, ты не в Кракове! — глядя на шляхтича исподлобья, выговорил ловчий.

— Но-но! — грозно крикнул Грамотин. — Ты, видно, позабыл, что полковник Александр Гонсевский — глава Стрелецкого приказа и имеет чин боярина?

— То срам и стыд.

— Смотри! В клетях чтоб все светилось! Какие у нас самые отменные охотничьи угодья?

— У нас все угодья такие, каких нигде в свете нет, тем паче в Польше.

— Пошел вон, старый дурак!

…Дьяк Иван Грамотен отправился в Думу, где собрались бояре-изменники. Мстиславский был озабочен. Тонкое лицо его морщилось, точно у него болели зубы — продажное дело сильно портил Смоленск, не покорившийся королю и отвергающий указы бояр.

— Готова грамота? — спросил Мстиславский, как только Грамотен вошел в Думную палату.

— Все чин чином, князь, — сказал с почтительностью дьяк, протянув думному голове свиток.

Мстиславский, посмотрев, отдал свиток Салтыкову, заметив:

— Королевичу должно прийтись к сердцу.

— Молодцами, дьяки! — воссиял Салтыков.

Федор Шереметев и Иван Романов также одобрили. Салтыков сказал:

— Слать немедля гонца к королю. Он должен знать, как мы тут за него радеем.

В палату вошел, в новом полукафтанье, с напомаженной рыжеватой бородкой, пан Гонсевский, милостиво кивнул боярам.

Андрей Голицын, вскочив с лавки, гневно обернулся к Гонсевскому:

— Вы что себе, паны, позволяете? От вас большая кривда делается.

Мстиславский гневно взглянул на него.

— А ты, князь Федор Иваныч, промысли не только о своей выгоде, а о России. Мы Владислава-королевича позвали в государи, а где он? Ответь, пан Гонсевский: где королевич? Его нету в Москве, вы его не пускаете. Не от его имени к нам идут листы, а от имени короля. Худородных людей равняют с нами, большими людьми.

Гонсевский запомнил эти слова и с этого часа возненавидел Голицына.

— Ты, Голицын, не позорь нас перед великим королем! — наливаясь кровью, крикнул Басманов.

— Теперь не время нам впадать в ругань, — примиряюще перебил его Воротынский.

— Надо добиться от патриарха благословения на присягу народа королю Сигизмунду, — изрек Мстиславский. — Пускай идут к нему Салтыков с Андроновым.

Те воротились ни с чем. Гермоген, не дослушав их, выставил вон.

На другой день к Гермогену отправились Мстиславский с Салтыковым.

Патриарх трапезничал: ел квас с черным хлебом.

— Владыко! По велению больших бояр и с твоего согласия надобно послать к королю Сигизмунду известие, что Москва готова присягнуть ему, — сказал Мстиславский, боясь смотреть в сверкающие глаза патриарха, — пока королевич Владислав зело юн.

Гермоген заявил им:

— Сигизмунду не быть на московском троне! — и растворил двери. — Уйдите вон, королевские верники! Продались! — загремел он. — Теперь уж Жигимонт бросил игру с королевичем и требует престола себе! Вы с чем, христопродавцы, явились ко мне? — Гермоген был страшен в эту минуту. — Хотите, чтобы Православная церковь подпала под папскую латынь? Захотели в цари басурмана — врага России?

Салтыков потянул из ножен саблю, выкрикнул угрожающе:

— Я сейчас отрублю тебе голову, старый дурак!

Гермоген, спокойный, несгибаемый, стоял перед ними, глаза его горели, как уголья.

— Будьте вы, изменники, прокляты! Я созову торговых и иных людей, гостей по сотням к себе в соборную церковь. Пущай они скажут свое слово.

На следующее утро в Успенский собор повалил валом созванный патриархом народ.

Гермоген говорил гневно:

— Христиане! Люди православные, гости и посадские! Бояре постыдно, по наущению диавола и их крестного отца, врага России гетмана Жолкевского, теперь уже требуют отдать трон и государство не под Владислава, а под короля Сигизмунда, а посулы его вам всем известны: он хочет окатоличить Русь, истребить нашу веру и государство. Быть тому или не быть? Вы должны здесь пред святым алтарем, пред образом Пречистой Пресветлой Богородицы ответить: целовать ли королю крест?

— Не быть тому! — закричали. — Не быть Москве под ляхами!

— Мы унию бояр-изменников не признаем! — заявил купец в лисьей дохе от имени торговых людей. — Мы Россию под пяту королю не отдадим — то наше, владыко, крепкое слово, и на том мы целуем крест.

Салтыков, багровый, осатанелый, пропихнулся к патриарху.

— Ты ответишь за бунт пред великим королем!

Но Гермоген был не из тех, кто мог испугаться. Он выговорил с несгибаемым непреклонством:

— Изыди, бес, беспутный изменник!

 

VIII

В Гурьяновом кабаке, крепко запертом на две завалки, при занавешенных окошках — горело лишь две жировых плошки — сидели торговые люди, сотенные, приставы и дети боярские. Купец из Замоскворечья басовито прогудел:

— А куды нам, сиротам, детца? Либо идти под ляшского короля, либо бить челом Димитрию, будь он неладен!

— «Бить челом Димитрию»! Чего ты городишь? Нам доподлинно известно, какой он «царь» — бродяга и жид!

— Кто бы он ни был, истинный Димитрий или же самозванец, но, кромя него, у нас нету знамени.

В кабак с черного хода влез, проведенный Улитой, человек в косматой звериной дохе. Когда же он сбросил мех, то пред сидевшими предстал князь Дмитрий Пожарский. Он опирался на суковатую ореховую палку. Сюда привели князя верные люди, он знал, что здесь решалось.

— Вы, стало быть, собираетесь посылать к вору гонца? — спросил он, глядя на купца в енотовой шубе.

Купец узнал Пожарского.

— А куды, князь Дмитрий Михалыч, спрашиваю, детца?

— Надо браться за оружие, спасать Россию.

— Вестимо… — нетвердо заметил какой-то купчишка, — да тутки бают про знамя. На Москве говорено, что царем у нас теперь Владислав.

— Ни под польского короля с сыном, ни под тушинского вора государство мы клонить не можем! — проговорил Пожарский. — Стыдитесь и бойтесь, чтоб не легло на всех нас Господне проклятие. Вчера в соборе вы слышали, что рек владыка.

— И все ж мы должны послать в Калугу нашего лазутчика.

— Надежного лазутчика я сыщу, — сказал стрелец с черными усами. — Поп Харитон надежен.

— Надо, чтобы, нисколько не мешкая, Димитрий шел бы к Москве, — сказал князь Засекин.

— У вора — те же ляхи, вы что, али слепы? — попробовал урезонить их Пожарский.

Но переменить настроение ему не удалось. Гурьян, проводив князя до ворот, сказал:

— Как по моему уму, то от тушинского вора зло и есть. Кабы не было этого беса, то не стоял бы ляшский король под Смоленском.

Два дня спустя поп Харитон, посланный в Калугу к самозванцу, был схвачен и доставлен в пыточный подвал к Петру Гнутому. Туда спустился и Гонсевский, заявивший палачу:

— Не выдаст — будешь бит сам!

Гнутый обиделся:

— Кажися, господин полковник, я стараюся.

На первой же пытке, распятый на дыбе, когда раскаленным железом стали жечь ребра, Харитон оговорил главных заговорщиков — Андрея Голицына, Засекина и Ивана Воротынского. Попа сняли с дыбы, окатили холодной водой. Гонсевский, как волк над жертвой, стоял над ним.

— Все, собака, сказал?

Харитон перекрестился:

— Как на духу — говорю истинно.

— Повтори дыбу! — приказал Гнутому Гонсевский.

Однако вторая пытка ничего не дала. Когда стало терпеть невмоготу и смрадная вонь наполнила подвал, Харитон завопил:

— Бог не простит мне греха: Андрея Голицына я оговорил понапрасну, а трое других посылали меня к вору.

Вылезшего из подвала Гонсевского встретил Михайло Салтыков.

— Что прикажете, господин пан полковник? — спросил услужливо.

— Посадить сих бояр под стражу и Андрея Голицына. Попа казнить. Ввести в Кремль немцев, а стрельцов всех вон из города! — распорядился Гонсевский. — Какие известия из Новгорода?

— Новгородские смутьяны заявляют моему сыну Ивану: пока послы их не вернутся, до тех пор польских и литовских людей в детинец не пущать, а как вернутся со списком грамоты о крестном целовании московитов королевичу Владиславу, тогда, деи, они и присягнут. Смутьянит Псков — оттуда, пан полковник, идут грамоты: готовы признать тушинского бродягу, а короля и гетмана порочат. Сын пишет мне, дабы мы поскорее отпустили новгородских послов, не то выйдет еще большая смута во вред его величеству королю и в пользу самозванцу.

— Отпустить послов, — распорядился Гонсевский. — Что в Казани? Вятке?

— Грамоты из Казани идут от имени боярина Морозова, а также Богдана Бельского, тут, пан полковник, туманно: что в Казани на самом деле, неясно, но все ж, видно, недоумок воевода Морозов с верниками город прямят под вора.

— Будет тебе известно, Михайло Борисович, что король и гетман Жолкевский сердиты на правящих бояр: города присягают вору. Мало стараетесь перед королем!

— Но за себя-то мне пред его величеством не стыдно. Уж я-то, кажись, стараюсь!

— Тобой король доволен, — кивнул Гонсевский.

 

IX

Казань бурлила, с утра, едва ободняло, на стогне пред воеводским домом зачернело море шапок. Воевода Морозов стоял уже целый час на крыльце, унимая людское скопище. Ремесленники, торговцы, купцы, холопья, разный мужицкий люд — все это море перекипало и перекатывалось волнами, в гуле голосов трудно было понять: куда тянул народ?.. Посунувшись вперед могучей грудью, воевода покрыл своим трубным голосом людскую разноголосицу:

— Казанцы! Торговые, ремесленники и холопи! Отдать государство под Сигизмунда — значит принять подлую унию, от которой нам до скончания века не избавиться. Отродясь, братове, не слыхано, чтобы Россия ходила под шляхтой! У панов не хватит пороху, чтоб русичи им покорилися. Лишь те, у кого нет ни чести, ни совести, могут проситься под руку Жигимонта. Тем вечный позор! Какой-никакой, но в Калуге у нас есть царь, и мы бьем челом ему, а не польскому королю.

Речь возымела действие: гул разом стих.

В толпе закричали:

— Будем целовать крест Димитрию!

— Кабы Димитрию, а то вору-самозванцу!

— Из двух зол выбираем… — задумчиво сказал есаул, весь пропахший порохом. — Куда худшее зло от короля и его шляхты. Бьем челом тому, кто ныне сидит в Калуге.

Речь есаула окончательно настроила под самозванца. Послышались выкрики:

— Отправить послов в Калугу.

Над толпой, став на колымагу, поднялся второй воевода — Богдан Бельский. Его не брала старость, лишь в куцей бороденке пробилась изморозь. Он стал почем зря поносить стоявший народ:

— Ах вы недоумки! Под кого вы хотите отдать государство? Под вора и жида — вот он каков, «Димитрий»! Головы у вас, у дурней, есть на плечах али вы вовсе спятили? Да этот «царь» пропьет всю Россию со своими б… И тебе, Морозов, должно быть стыдно! Царя надо выбирать всею землей!

С Бельского сорвали шубу, и через мгновение он полетел под ноги разъяренной, рычащей, жаждущей крови толпы.

Боярин яростно отбивался. Морозов тщетно пытался предотвратить убийство, сорвавши голос: его никто не слушал.

— Тяни его на башню! — раздался опять подстрекающий голос дьяка Шульгина. — Что он тут разошелся? Кинуть его с башни!

Бельского подхватили, поволокли, он лягался, норовя ухватить за патлы Никанора Шульгина. Когда втянули, крикнул:

— Вору, паскуды, продались! Ах вы сучьи дети… — и полетел камнем вниз.

…Через два дня после гибели Бельского была получена весть о смерти Лжедимитрия.

 

X

Король Сигизмунд целый день провел на коне, осматривая крепостные стены Смоленска после штурма 21 ноября. Взорванную часть стены защитники заделали так прочно, что, несмотря на стрельбу из всех пушек, разбить стену не удалось. Замерзший и проголодавшийся король, войдя в шатер, сел к жарко топившейся печке. Он ждал известий из Калуги о самозванце.

— Этого, ваше величество, сделать не удалось, — ответил секретарь.

У Сигизмунда начали стекленеть ледяные глаза — что было всегда, когда его охватывал гнев.

— Но мой универсал калужане получили?

Секретарю была известна выходка одного ремесленника: во время читки универсала он показал под хохот толпы голую задницу.

— Да, универсал был оценен благожелательно, но наглый самозванец сумел запугать калужан.

Король видел, что секретарь, дабы угодить, лжет.

— Аудиенции у вашего величества просит касимовский царь!

— Пусть войдет.

Хану Ураз-Магмету, старому татарину с лицом будто скроенным из сморщенной желтой овчины, понравился прием у поляков, и король был доволен татарином: тот показал себя при штурме города молодцом. Сигизмунд доброжелательно кивнул ему:

— Поезжай в Калугу. Сумеешь доставить самозванца ко мне — награжу. Его нужно взять хитростью.

— Моя семья осталась в его лагере. Истосковалось сердце мое по сыну.

— Твой сын верно служит самозванцу, — сказал вошедший в шатер гетман Жолкевский.

— Прежде всего он мой сын! И скорей небо опрокинется на землю, чем сын предаст отца!

— Я тебя предупредил, хан, твое дело, как поступать, — остался при своем мнении Жолкевский.

— Привези мне бродягу живого или мертвого! — приказал король.

В Калугу Ураз-Магмет въехал ночью. Жал лютый мороз. Звучно визжал под полозьями снег. Возница, свой человек, привез его к одному из телохранителей самозванца, — хан еще с тушинской поры доверял этому татарину.

— Кликни сюда старшего над охраной Петра Араслана Урусова.

Тот вскоре явился. Урусов подошел к касимовскому царю, почтительно остановился рядом.

— Мне известно твое усердие: но кому ты служишь? — сказал ему царь. — Вору и врагу Аллаха. А за услугу много обещано…

— О каком деле речь? — спросил Урусов.

Ураз-Магмет понизил голос:

— Нынешней ночью со своими людьми схватишь бродягу.

Урусов миндальными, пронзительными глазами впился в лицо касимовского царя, видимо, выясняя: приказывал ли он или испытывал его?

— И куда его?

— Повезешь под охраной к польскому королю под Смоленск.

— Берегись измены, хан! Мои люди исполнят, что ты хочешь. С нами Аллах!

Во время ужина неожиданно вошел сын Ураз-Магмета — молодой, рослый, узкоглазый, сильно настороженный, словно он увидел не отца, а чужака. Хан же на радостях не заметил холодного блеска в глазах сына.

— Я приехал за вами, — сказал сыну хан. — Где мать?

— Дома. Она не жалуется на жизнь… — уклончиво ответил сын.

— Ты что-то таишь от меня?

— Что мне скрывать? — буркнул сын, отводя глаза. — Куда же мы поедем?

— В Москву. Король Сигизмунд очень милостив ко мне.

— Ты, значит, государя не чтишь? — спросил настороженно сын.

— Ты называешь государем этого бродягу?

Сын ничего на это не ответил и вскоре покинул пристанище отца. Он направился прямо во «дворец» — большой каменный купеческий дом, облюбованный самозванцем. Тот с каким-то есаулом пил казацкую горилку. «Государь» сидел полуголый, в одних подштанниках, смуглая его физиономия была цвета вареной свеклы — красна и пориста. Есаул, могучий дядя с прокуренными медными усами, рубил саблей тряпку, подбрасываемую «государем». «Царица» в соседней комнате визгливо бранила слугу. Самозванец уставился на вошедшего.

— Але я тебя звал? Порядка не знаешь? — накинулся на малого самозванец.

— Я бы не побеспокоил твое величество, кабы не дело.!. — Ханский сын замолчал, чувствуя, как от неосознанного ужаса на его голове поднимаются волосы: «Боже, я предаю отца!» — но уже не мог остановиться.

Самозванец насторожился, двигая ноздрями.

— Говори — не то велю отрубить тебе голову!

— В город тайно приехал мой отец…

— Хан в городе? — беспечно переспросил самозванец. — Что же он не явился во дворец? У меня много горилки.

— Отец возвратился не с добрыми намерениями… Он хочет взять семью и уехать в Москву. Он послан королем Сигизмундом…

— Ступай и молчи обо всем, — отрезвел самозванец.

— Этому старому татарину я сам выпущу кишки, — пообещал есаул, хватаясь за саблю.

Самозванец велел вызвать Михайлу Бутурлина и Игнатия Михнева.

— Везите старого татарина к реке, а там камень на шею — и в Оку, — приказал им самозванец.

— А что делать с Урусовым? — спросил Бутурлин.

— Посадите под крепкую стражу в темницу. Я должен все разузнать… А там будет видно.

До утра старого татарина держали взаперти, а как закричали вторые петухи, связали, кинули в грязные сани и повезли к реке, к заготовленной по указу самозванца проруби, а там пустили на дно.

Крещеный татарин Петр Урусов просидел взаперти два дня, в тот же вечер, как его выпустили, собрал верных людей, поклявшись убить тушинского вора.

Самозванец выжидал: он знал о присягнувших ему городах, о верности казаков. Казацкие атаманы — Иван Заруцкий и Григорий Шаховской — говорили ему, что если двинуть сейчас конные сотни на Москву, то дело решится в его пользу. Самозванец, изрядно битый, однако боялся туда идти. А забрюхатевшая Марина, и без того противная ему, стала еще нелюбее, и он гнал ее от себя.

Заруцкий и Шаховской явились пред светлые очи, когда самозванец, воротясь из бани, сидел за столом. Вор был весел.

— Дело сделано, — сообщил Заруцкий, — гони теперь от себя татарскую стражу.

— Идем на Москву, государь: мы положим ее к твоим ногам, — сказал Шаховской с нетерпением казака, привыкшего решать все дела одним взмахом сабли.

Только тут атаманы заметили в углу на кровати голую, с огромными грудями девку, она пила вино и, не стыдясь, скалила зубы. Шут Кошелев сидел у ее ног, ковыряя пальцем в широком, как погреб, носу. Самозванец шевельнул бровями, шут, не молвя ни слова, обхватил и поволок с кровати визжавшую девку; она кусалась и брыкалась. Кошелев, вытолкав девку, опять сел подобно истукану на прежнее место.

— Татары мне верны, — ответил самозванец на предложение Заруцкого.

— Тебе верны только казаки, — бросил язвительно Шаховской.

— Брешешь! Все города на востоке и на севере — мои! — Самозванец, напялив венец, прошелся пред атаманами.

— Все те города не стоят сотни сабель моих казаков, — обозленно выговорил Григорий Шаховской.

— Не будем чиниться. — Заруцкий налил себе водки, опрокинул в рот кубок, отломил корку, понюхав ее, заметил: — Ты бы, государь, девку подале прятал… Ляжки-то у дуры…

— Ну тебя к черту, Иван! Можа, не я дал казакам вольницу? Какие вести из Астрахани?

— Стоит покуда за тебя. Пока что! — прибавил зло Заруцкий. — Может отложиться.

— Астраханцы мне верные по гроб! Лазутчики из Воронежа воротились?

— Еще нет, — ответил Шаховской озабоченно.

— Найди ловкого казака — пущай сегодня скачет в Астрахань к воеводе… Христиане мне изменили, так я обращусь к магометанам, с ними завоюю Россию или не оставлю в ней камня на камне. Турция должна помочь нам отбросить прочь ляшского короля.

— Под турок Москва не ляжет — ты на это не надейся, — отрезвил его Заруцкий. — Ты сделай так, как выгодно казачеству. Все твои планы без моих сабель — мыльный пузырь.

— Марина хлопочет за немцев, — сказал Шаховской, — и злит казаков.

— Не будь я Димитрий, если сегодня же с ними не расправлюсь, — заявил самозванец. — А если царица будет лезть и досаждать мне из-за них, велю утопить ее вместях с немцами. Не забывайся, Иван: города присягают мне, а не тебе, без моего знамени ты сам — мыльный пузырь. Ишь взял волю, атаман!

Заруцкий, поднявшись, бросил:.

— Не зли казаков!

Как только стихли в переулке копыта атаманских коней, Петр Араслан Урусов явился к самозванцу. Кивая головою, он сказал:

— Завтра, как только ободняет, мы хотели учинить охоту на зайцев. Если будет угодно твоей милости, то рады услужить тебе.

— Я и сам собирался. Охрану не возьму, — сказал самозванец. — Ты отвечаешь за мою жизнь головой!

Урусов с особой почтительностью ответил:

— Про то твоей государской милости не надо заботиться. Будет так, как ты хочешь.

 

XI

На охоту они выехали спозарань 11 декабря 1610 года. Занималось тихое утро, тянул колючий северняк. На берегу речки Ясенки, около широкого кустарника, Урусов, ехавший от вора по правую руку, на шаг сзади, вдруг оскалился и, выкрикнув что-то по-татарски, выстрелил в самозванца. Тот, захрипев, съехал с седла, зацепившись ногой за стремя. Острым мечом Урусов единым взмахом отсек голову самозванцу.

Ногаи, выскочив на опушку, уходили во мглу полей, в Тавриду. Шут Кошелев, без памяти от страха, погнал коня в город, ворвавшись в «царицыны» покои, крикнул:

— Государя убили!

Марина, ходившая на сносях последние дни, забрюхатев от Заруцкого, не глядя на то, что на дворе стояла ночь, бросилась подымать мир. Ударили в набат. «Царица», схватив факел, с обнаженной грудью посреди толпы вопила не от горя по «мужу», а от сознания, что уходила опять власть из рук… А она-то ею грезила не только во сне, но и наяву!

Среди казаков поднялся ропот:

— Бесстыжая! Грудями-то голыми трясет. Слыхано ли? Брюхатая носится!

— Недаром же гутарили ребята, как ее в Тушине валял весь табор.

Заруцкий, распорядившись, чтобы была наряжена, подвода за телом самозванца, подошел к Марине, схватил ее за руки, та завизжала:

— Пошел прочь!

— Но-но, со мною так не гутарь! Тебе без меня некуда деться.

Казаки рубили в переулках мурз, гонялись за татарами и шляхтой, а по Калуге вскинулся клич:

— Надо искать казацкого царя. Мы под чужого не пойдем. Пускай сперва примет нашу веру.

— Маринкин выблядок нам тоже не царь! — кричал какой-то сотенный. — Целуем крест князю Трубецкому.

Заруцкого, кинувшегося было в степь, воротили обратно.

…«Царицу» Марину калужане определили под стражу. Дня через два в лагерь к Яну Сапеге привели оборванца странника, державшего в руках корзинку. Он вынул из нее свечку, живенько разломал, протянув гетману записку от Марины: «Ради Бога, избавьте меня; мне две недели не доведется жить. Вы сильны; избавьте меня, избавьте, избавьте. Бог вам заплатит!»

Лезть на детинец — дело было трудное, рискованное. Сапега сказал:

— Калугу мне не взять. «Государыня» же остается в воле Божией. Я ей помочь не могу.

Обезглавленный труп вора уже около месяца находился в нетопленой церкви. Голова самозванца лежала отдельно от тела на скамейке — окрестные жители божились, что ночами она выкатывалась наружу, прыгала по стогнам и распутням и завывала бесом. Жители, крестясь, заходили в церковь, со страхом разглядывали голову с черными слипшимися волосами, вели разговоры:

— Бают, тут нечисто: бесова сила! Голова-то ночью на волю вылазит.

— И правда, дьявол. Морда-то нешто царская: клыки-то!

— Ахти! Спаси Бог! Видать, прегрешили мы?! Вовсе он не сын Иоаннов: то, братове, беглый жид!

…«Царица» Марина, слава Богу, разрешилась от бремени.

— Царевич! — восторгалась Марина и теперь, прикинув, что не потерять надежды на трон можно только приверженностью к русской православной вере, стала ходить по распутням и казацким таборам и там исступленно кричать:

— Отдаю вам своего царственного сына: крестите его в православную веру, как принято на Руси. Я согласна!

В народе же говорили:

— Младенец-то зазорный, подложный, стало быть. Больно скоро она разрешилась…

— Жила с вором, сама воровка и воренка родила. Не признаем!

— Нам ведомо, кто был «государь». Собака, вор и блудник.

— Нас не обманешь! — заявили ей на посаде.

Но игра «государыни» на струнах русской души даром все же не пропала — тут она не просчиталась, — иные стали говорить:

— Раз так — будем крестить по-нашенски, по православному обычаю.

— Будем крестить, — заявил поп Никифор, даже прослезившись. — Ей-богу, сам буду.

Велика доверчивость русского человека! Нет ей предела… Сына ее нарекли Иваном.

 

XII

…Москва глухо клокотала. Бояре, снесшись с Сигизмундом, выпросили войско для усмирения Рязани и Тулы. Рязань, вздыбленная Прокопием Ляпуновым, поднимала знамя освобождения Руси от иноземных захватчиков.

Служить Прокопий поднялся гибнущей России, то была правда, но судачили про него и иное: попутал, мол, его бес гордыни… Сидел, проклятый, в его горячей душе. Он сызмала не любил, чтобы им повелевали. Мелкопоместный род Ляпуновых угас бы, если бы не Прокопий, выскочивший из омута смут. Смекалистым умом и горячим сердцем наделила сего рязанца природа. Еще отец с гордостью говорил, что всему роду от Прокопия будет слава большая. Пророчество сбылось, но славу эту он добыл ценою собственной жизни.

— Бояре продали Россию! — так заявил Прокопий Ляпунов на совете лучших людей Рязанской земли. — Вызволять ее, окромя меня, некому.

Именитых не могло не покоробить такое его заявление. Не могли они захудалого дворянина в потрепанном кафтанишке допустить в вожди! Прокопий хорошо понимал страшный закон местничества, но он, игрок по натуре, мало об том задумывался. Некому больше было подняться, думали о новых отчинах, о прибыльности, — то доказали продавшиеся в Москве правящие бояре. Одна была сила, на которую делал первоначально ставку Прокопий, — казаки. Пронск, где Ляпунов едва не погиб с малой своей ратью, спасенный князем Пожарским, был уроком. Сейчас же, когда Ляпунов стал сколачивать ополчение, Дмитрий Михайлович советовал ему:

— Нужно, Прокопий, крепкое войско: со сбродом и ворами мы королевских псов не выгоним. Я тож становлюсь под твое знамя. Будь осторожен, не покладывайся тушинским казакам — то воинство зело ненадежное!

— А на кого же нам покладываться? На семерых бояр? На великородных Голицыных, Воротынского? — Прокопий всеми силами души ненавидел этих господ. — И в Писании святом сказано: как в глубокую старину великий Моисей дал согласие с верными Богу людьми страдать, — так и мы, тож рабы Божьи, не должны брезговать всякими, кто по апостольскому гласу ищет, чтобы творити волю вечного Владыки. Польский король, отрыгнутый сатаною, — наш губительный враг, а, стало быть, все, кто ратует пред святыми угодниками о его истреблении, — тот должен идти с нами к спасению земли.

— Зачем ты писал к пану Чернацкому? Ты думаешь, что Ян Сапега, этот подлый и коварный враг России, станет служить нашему освободительному делу? — спросил Пожарский, упорно не желая соглашаться с ним.

— А тебе, князь, разве неизвестно, что сей пан писал в Калугу Трубецкому? Сапега поклялся там, и мне тоже через Чернацкого поклялся, стоять за нашу православную веру, а что королю и его сыну он отнюдь не намерен служить. Тебе, Дмитрий Михалыч, про то неизвестно?

— Мне известно, — ответил Пожарский, — что Сапега — злой и хитрый католик и никогда не будет прямить нам и нашей вере. Ты, Прокопий, принял его подлый обман за правду!

— Ну, ты мне, князь, не указывай: у меня своя голова крепкая! — вспыхнул Ляпунов.

— Смотри, не закружилась бы она! — предостерег его, уходя, Пожарский. — Расплачиваться придется кровью и головой народу!

В сенцах послышались шаги, и мимо Пожарского влетел, буцая по полу длинными ножнами сабли, атаман Просовецкий. У атамана была косая сажень в плечах, отчаянная голова.

— Прими, Прокопий, до своей хаты: шесть тысяч моих сабель в Суздале готовы служить тебе. — Просовецкий стряхнул снег с башлыка..

— То я рад слышать, атаман! Что казаки?

— Зажгут люльки — тогда увидишь!

— Казаки у него — молодец к молодцу, — сказал есаул, ведавший нарядом в пять пушек.

— Готовь отряд, думаю, с первой оттепелью выступим, — сказал Ляпунов. — Бога и Пречистую почитают?

— Бога мы чтим, но также и сабли. У вас в Рязани горилка има?

— Ты эти замашки брось, — возвысил голос Прокопий, — идем на святое дело!

Следом за Просовецким бить челом вождю собирающегося земского ополчения явился Ивашка Заруцкий со своими донцами, после Калуги мотавшийся где-то в степях. Превратности судьбы, казалось, не оставляли на атамане своих следов и зарубок, опасности лишь закаляли его волю. Атаман никому не верил, как и у других тушинцев, его богом была сабля, однако, спутавшись с «государыней», Иван лелеял мечту: авось удастся провозгласить царем ее новорожденного сына Ивана, но покамест скрывал это намерение.

— Славно, Иван! — Прокопий крепко тряхнул твердую руку атамана. — Казаки твои, надеюсь, не усумнятся идти на ляхов?

— Казак на то и казак, чтобы бить врагов, — криво усмехнувшись, ответил Заруцкий. — Но я еще не знаю, Прокопий, что я выгадаю…

Заруцкий вел темный торг — этого не мог не видеть Прокопий.

— Я знаю, Иван, чего ты хочешь. И видит Бог, пред его образом, — Ляпунов перекрестился, — пред его алтарем небесным даю свое твердое слово: коли мы выгоним из Москвы шляхту и выдворим из пределов России их короля — я посажу на престол твоего сына.

— Моего сына? — округлил от деланного изумления глаза Заруцкий.

— Со мною, Иван, негоже таиться: я все ведаю! Тебе же лучше, чтобы Маринкин сын Иван был твоим сыном. Он будет царем, если ты и твои казаки послужат мне своими саблями.

В глазах атамана Заруцкого блеснули счастливые огоньки. Ответил туманно:

— То Богу известно, чей Иван сын… Но ты со мною, однако, не гутарь, как со слугою: в казацких таборах — я ихний вождь!

— Властью, Иван, мы сочтемся. Подымай тульский посад. Знай: у нас не казацкое, а земское ополчение!

— Ты хочешь с черносошным мужичьем да с помещичьими сынками выгнать короля с гетманами? — спросил настороженно Заруцкий.

— Я говорю: ополчение двинется под земским знаменем.

— Ладно. Но помни: вся сила в казаках!

Ляпунов с рязанцами воспрянул еще больше, когда на другой день в ставку собирающегося ополчения с охранной полусотней прибыл калужский боярин Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. Под князем был чистейших кровей серый, в яблоках, рысак; седло, узда — все убранство сияло золотом и парчой. Поверх лат на нем был накинут новый плащ с горностаевой опушкой.

— Доброго здравия, атаман. — Трубецкой высокомерно обежал глазами неказистую фигуру вождя ополчения; поношенный кафтанишко, со сбитыми каблуками грубые, свиной кожи сапоги Прокопия — все говорило о захудалости сего дворянина; Трубецкой же поклонялся родовитости.

— Не время, князь, чиниться, я не из тех, кто будет кланяться перед знатными: у нас одно дело. Нам, помолясь Богу, поклявшись святым мощам преподобного Сергия, надо идти к Москве — бить шляхту. Ты явился служить ополчению?

— Да, — кивнул Трубецкой, шумно опустившись на скамью и разглаживая пышные русые усы, — рукоять сабли и богато инкрустированные ножны сияли и переливались под солнечным лучом.

— Сколько у тебя казаков в Калуге?

— Пять тысяч.

— Посад подсобит?

— Народ пойдет. Какие вести?

— Казаки, которых выгнал из Москвы лях Гонсевский, стали на нашу сторону. Ярославцы волынят, поджидая королевича, но большая часть посада — под волей Ивана Волынского и Просовецкого. Артемий Измайлов, поддержанный отрядом, посланным мною, при пособленье Андрея Просовецкого разбил наголову боярскую рать Куракина. Владимир, стало быть, в наших руках. Казань, Кашира, Тула, Нижний.

— А тебе известно, что в Пскове заквашен новый Димитрий?

— Хватит с нас двух. Третьего удави на осине.

— Но ты, Прокопий, не царь. Или уж сыскали вместе с Заруцким?

Ляпунов хитро извернулся:

— Ежели ты, князь, ходишь по торжищам, собирая пересуды, то это твое дело, я же ни об чем таком с Заруцким разговора не вел. — Перевел разговор на другое: — Можем ли мы верить Сапеге?

— На поляков в нашем деле рассчитывать не приходится, — высказался прямо Трубецкой.

— Я тоже так думаю. Я было ему поверил. Готовь своих казаков. По ранней весне выступим.

 

XIII

На площади, в центре Рязани, колготно, с утра, натощак, толокся, как мякина в ступе, разный поротый темный народец, подваливали все новые, кто на мужицком коне, кто пешим, из дальних уездов, — в метельные великопостные дни мужики слезали с теплых печек, покрепче подпоясывались лыком по шубенке или армяку, совали за пазуху горбыль корбша и, помолясь пред образом, наскоро попрощавшись с домочадцами, уходили в зыбистую мглу, в восставшие города. Иные — прямо к Москве. Мастеровой снимал твердый, как жесть, фартук, говорил жене: «Блюди огольцов, а мое дело — бить шляхту!»

Много ворья, давно промышляющих грабежами людишек, пытаных, с тавром на мордах повалило к Рязани, как только прослышали об ополчении. Раз поход — стало быть, чаялось поживиться чужим добришком.

…Возле одного костра собралась кучка пытаных, сквозь крутивший низом дым поблескивали отчаянные глаза, и подваливали все новые, такие же. На чурбаке, выставив к огню острые коленки, в бабьей шубе с обтрепанными рукавами, наброшенной на голое костлявое тело, сидел малый. Снег, сыпавшийся за воротник, казалось, не причинял ему ни Малейшей неприятности: он был спокоен и величав, как вырубленный из камня идол. По тому, как почтительно обращались к нему теснившиеся около костра людишки, было видно, что он пользовался общим почетом, каким оделяются в шайках главари. Малый этот был Левка Мятый, побывавший под плетью «милого дружка», палача Петра Гнутого, «чтоб ему, шакалу, повылазили зенки!». Сам Левка изумлялся, каким чудом все на нем заросло и он еще жив остался на этом грешном свете. Много сидел он под мостами, но в крови руки свои не замарал, потому как чтил и помнил великий зовет Господа: «Не убий!» Недаром же на шее у Левки болтался золотой крест, правда, добытый против христианского обычая: украденный у одного кремлевского дьяка, и такою ловкостью своих рук Левка особенно гордился. Воровское же ремесло, как понимал дело Мятый, не было богопротивным, тем паче нынче, когда люди сделались хуже злых собак и все тонуло в пучине смут. Мятый и дальше сидел бы под мостами — благо что было прибыльно, — но не мог дальше спокойно глядеть на распоясавшуюся шляхту. И потому он, движимый совсем иным, высоким чувством, подался сюда, в Рязань, дабы послужить святому делу. Кроме общего возбуждения, охватившего народ, — спасать Россию, Левка, грешный, от утробы матери питал надежду хорошо пограбить шляхтичей и изрядно покутить, ибо сам Мятый говорил, что «душа его заржавела».

…В середине дня, когда Прокопий сел обедать, к нему привели сильно перетрусившего торговца Гангуса.

— Ты какой порох, проклятый, сбыл нам? — грозно спросил Ляпунов, отодвигая котелок с похлебкой.

Начальник наряда высыпал из ящика на стол слипшиеся комки пороха пополам с глиной.

— Вона его товар! Да энтому шакалу надо повыдергивать ноги.

Гангус, заметно побелев, однако сохранил присутствие духа.

— Чтоб мне не увидеть больше ни родной матери, ни жены и детей своих… — Он запнулся, увидев здоровенный кулак пушкаря. — Я дам вовсе даром десять пудов пороха, хорошего пороха, прямо с Воловьего подземелья. Дам совсем даром, а про этот плохой порох ничего, ни на столько, ни на полстолько, клянусь, не знаю: то чьи-то шутки, чтоб лопнули мои глаза.

— Они и так у тебя лопнут! — Начальник наряда шарахнул Гангуса по ногам плетью. Тот по-бабьи завыл.

Прокопий показал рукой на сук осины, росшей напротив дома, где была ставка Ляпунова.

— Определите сего молодца на тот сук.

Гангус затрепетал, как лист, он выхватил из кармана тугой спасительный кошель, пробормотав:

— И еще два раза по столько дам. Ради Девы Марии пощадите! — Он сунулся на колени, целуя сапоги Прокопия.

Начальник наряда, ухватив его за волосы, поднял на ноги:

— Подохнуть по-христиански, подлюга, не можешь!

— Жить, жить, только оставьте жить! — завыл Гангус.

Его выволокли во двор. Трое дюжих мужиков всунули Гангуса в накинутую на сук петлю. Один из них говорил потом, что видел у него на голове рога.

…К Левкиной братии, расположившейся на пустыре около костра, подсел и Купырь с отпетыми. Глаз Елизара засверкал, когда он увидал своего дружка.

— Дорог много, а наши-то, вишь, сходятся, — сказал Купырь, хлопнув Мятого по спине. — Опять свиделись!

— Ну, что ваш царишка? Что об нем слыхать? — поинтересовался Левка.

— Татары срубили ему голову, — ответил Елизар, развязывая походную суму и вынимая оттуда мясо и яйца. — Начальник-то, Ляпунов, надежен?

— Кто ево знает… Слышно, с гонором.

— Прокопий ляхов из Кремля не вышибет, — сказал Ипат, хрумкая сухарем.

— Силов не хватит, — подтвердил Левка.

— Видать, пришла пора послужить Русской земле, — кивнул Елизар. — На казаков надежа — палка об двух концах. Хотя и без казаков — труба. Оне, сволочное ляшество, за кремлевскими стенами. Высади-ка их оттеда! Да тут ишо верников, холуев польских, как поганок посля дождя. Нагляделись мы на них в Тушине. Боярин Мстиславский им прямит, а об Салтыкове и говорить нечего: его и Андронова удавить и того мало!

— А патриарха они, видать, уморили, — вздохнул Зяблик.

К костру подошел сотенный, весь в старых сабельных шрамах, кривоногий и толстый.

— Ну, что, ворье, послужим матери-России? — подмигнул он Купырю, угадав в нем бесстрашного человека.

— Мы — люди вольные, но можем и послужить, — ответил Елизар, зайдясь в утробном кашле.

— Так айда до моей сотни!

— Можна, — кивнул своим Купырь. — А со жратвой как?

— С голодухи, чай, не помрете.

— Без жратвы, господин сотенный, с тощим брюхом не послужишь.

— Ты, видно, понимаешь, дядя, толк в жизни! — засмеялся сотенный.

— Обучены, прошли скрозь огонь и медные трубы.

 

XIV

…На ратуше звонко пробили часы. Над королевским дворцом, над его острыми, готическими кровлями вились стаи ворон. Холодная заря гасла, небо налилось зеленой стынью. Во дворце топились печи и камины. Шведский король Карл, собравшись на охоту, слушал посланца генерала Делагарди. Государственный секретарь тщательно записывал все, что говорилось.

— Что в России? — спросил король весьма раздраженным тоном, не глядя на гонца Делагарди.

— Там, ваше величество, ничего невозможно понять. Правящие бояре в бездействии. По сведениям, которые имеет генерал Делагарди, рязанский дворянин Ляпунов собрал войско и, по всей видимости, двинется на Москву весной, в феврале или в марте.

— Какова же численность его армии?

— Вкупе с восставшими городами около семидесяти тысяч, к Москве же он может привести сто тысяч… В Москве же полков у бояр немного, у Гонсевского поляков в Кремле и Китай-городе около семи тысяч, но ему на выручку придет гетман Ян Сапега.

— Надо понимать так, что Гонсевский не отобьет армию Ляпунова?

— Все будет зависеть, ваше величество, от того, как сложатся отношения вождей в ополчении. Во главе стоят три человека, которые никак ужиться не смогут: Ляпунов, атаман Иван Заруцкий и князь Дмитрий Трубецкой, тоже из казаков. Атаман Заруцкий, про то мне доносит тайный агент, под власть Прокопия Ляпунова не подпал. Дело, ваше величество, как я понимаю, будет зависеть не столько от сопротивления поляков в Китай-городе, сколько от упорства патриарха Гермогена.

— Но генерал Делагарди, надеюсь, понимает, что нам выгодно, чтобы Ляпунов уничтожил в Кремле гарнизон шляхты… Владислава Сигизмунд все еще не отправил в Москву?

— Нет, ваше величество: теперь король добивается престола для себя, — сказал лазутчик.

— Сигизмунд верен своей алчности! — желчно произнес Карл. — Удалось ли ему взять Смоленск?

— Это дело времени, — ответил лазутчик.

— Кто же главная сила теперь в России? — спросил после молчания король.

— Патриарх Гермоген, — ответил советник, — вот что пишут, ваше величество, в своей грамоте ярославцы казанцам. — Он вынул из-за обшлага зеленого кафтана бумагу и прочитал: — «Святейший патриарх Гермоген стал за православную веру и, не убоясь смерти, призвавши всех православных христиан, говорил и укрепил, за православную веру всем велел стоять и помереть. И в города патриарх приказал, чтоб за православную веру стали». У нас, ваше величество, не должно быть иллюзий насчет этого старого пастыря: как он не дал согласие на престол королевича Владислава, не принявшего их православной веры, так не примет и шведского королевича Карла Филиппа, если не будет исполнено то же требование.

Лицо короля Карла IX озарилось хитрой улыбкой.

— Да, я знаю, — кивнул он своей длинной головой, — то же мне пишет соловецкий игумен Антоний. — Король белой женственной рукой взял со стола лист и дал прочитать послу.

«…Бояре и изо всех городов люди ссылаются и хотят выбирать на Московское государство царя из своих прирожденных бояр, кого Бог изволит, а иных земель иноверцев никого не хотят».

— Как бы ни разыгрывалась русская карга, — сказал жестким голосом король, — я не допущу, чтобы мой лютый враг Сигизмунд получил московский престол! Весь северо-запад России должен быть нашим! Передайте генералу Делагарди, чтобы он действовал порасторопнее.

 

XV

Как и в былые времена, блюдя чин и обычай, напялив не по одной шубе, бояре по утрам ехали заседать в Думу. Кряхтели: Господи, что-то будет?.. Чем они распоряжались? Нынче ничего в Кремле не решалось. Дьякам нечего было докладывать. На думном дворе и в самих палатах, не сымая шапок пред родовитыми боярами, разгуливала наглая шляхта. Главными врагами были: Шеин — в Смоленске, патриарх Гермоген — в Москве, Прокопий Ляпунов — в Рязани. Наиболее опасным, как они считали, был патриарх Гермоген, у которого — жги на костре — не вырвешь благословения служить Сигизмунду. Об том Михайло Салтыков писал королю и Сапеге: «Здесь, в Москве, меня многие ненавидят потому, что я королю и королевичу во многих радею». В грамотах патриарха и в переписке городов было одно: они призывали собираться в кучу, чтоб всем вместе навалиться на польское рыцарство. Известие о том, что атаман Заруцкий перекинулся на сторону Ляпунова и собирает ополчение в Туле, усиливало опасность, как понимал дело Салтыков.

Из правящих бояр крепким орешком оказался Андрей Голицын. Князь стал явно опасен Гонсевскому. Об том шляхтич-полковник заявил прямо:

— Голицын — враг короля и Владислава.

Князь Федор Мстиславский не стал противиться. Князя посадили под домашний арест. Вечером в дом к нему приехал брат Иван, занявший его место в Думе. Иван был и внешне мельче брата Андрея: он нес на себе отпечаток той подлой прислужливости чужеверцам, какая во время Смуты стала одолевать многих.

— Пошто ты ко мне явился? — Суровый тон Андрея не предвещал мирного разговора.

— В чем ты меня, Андрей, коришь? — спросил Иван, отводя в сторону глаза. Ему было неловко смотреть на брата.

— Знаешь в чем! Сел в Думу поддакивать? Не позорь наш славный род! Мы — Голицыны!

— А что я могу сделать один? Ты же знаешь, под кем Дума! С волками жить — по-волчьи выть.

…Падко сердце на чужое добро. Ну, а Бог, известно, простит — на то он и Бог. Григорий Микитин, сын Орлов, мужик оборотистый, из дворян, кормящийся разной мелочью, — на важную службу его не брали, — скреб по узкому столбцу пером. Бегало оно весьма бойко:

«Наияснейшему великому государю Жигимонту Королю польскому и Великому князю литовскому и государю Всея Руси Владиславу Жигимонтовичу бьет челом верноподданный вашей государские милости Гришка Орлов. Милосердые великие государи, пожалуйте меня, верноподданного холопа своего, в Суздальском уезде изменничьим княж Дмитриевым поместейцом Пожарского сельцом Ландехом Нижним з деревнями, а князь Дмитрей вам, государям, изменил, отъехал с Москвы в воровские полки».

Наутро Орлов сидел у дьяка Ивана Грамотина, вся канцелярия Гонсевского проходила через его руки. Дьяк впился глазами в столбец, сказал милостиво:

— Имение Пожарского бояре тебе отпишут.

Следом за Орловым в палату вошел, косолапо подгребая ноги, холоп в худых чунях. Дьяк, посмеиваясь, глядел на него.

— Тоже, поди, хошь помещиком стать?

— Хочу, — ответил холоп, не моргнув глазом, — пошто ж я не могу?

Он протянул дьяку челобитную. Там криво, несуразными буквами было начертано:

«Царю и великому князю Владиславу Жигимонтовичу Всея Руси бьет челом холоп твой Гаврилка Хрипунов, — пожалуй меня, холопа своего, в Бельском уезде изменничьим поместьицом князя Ондрея Тюманскова сельцом Пышковым з деревнями; а князь Ондрей тебе, государю, изменил и нонече в воровских полках. Царь-государь, смилуйся, пожалуй!»

— Сам писал, ай кто накорябал? — спросил с издевкой Грамотин.

— Грамоты я не разумею, — кивнул с важностью Гаврилка, — а писал то свояк.

— И что ж ты будешь делать, залезши во дворяне?

Ковыряя грязным пальцем в носу, Гаврилка ответил с еще большей важностью:

— А как дадут государи герб да власть, то мужички узнають! — Он крепко сжал кулак. — Ужо соображу!

— Мурло-то коряво!

— Слуги, чай, на это есть!

— Да ведь слугами надо управлять с умом и сердцем.

— Будет власть — будет и вум.

Дьяк, пофыркивая, начертал на челобитной: «Пане Иван Тарасович, челом бью: вели, ваша милость, тое дело выписать и, как надобе, справить и Гаврилу Июдичу Хрипунову выдать. Годно его не токмо тем поместьем, но и чин больший за его службу пожаловать».

 

XVI

Первым против врагов, помолясь в церквах Богу, поднялся Дорогобуж — важная застава на дороге к Москве. Дело заварилось в недавно возведенном в окрестностях этого города каменных дел мастером Федором Конем Болдинском монастыре. Воротясь с вечерни из Троицкого собора, старый игумен сел было за трапезу, но на дворе послышался топот копыт, и спустя немного, пригнувшись, вошел его брат Степан, дорогобужский купец.

— Спаси Христос! Рази тебе, брат, лезет кусок в горло? Знаешь, что положено в Варшаве на сейме? А положено там вот что: «Вывесть лучших русских людей, опустошить все земли, владеть всею землею Московскою».

Степан присел к столу, напряженно глядя на брата.

— Воевода ж молчит. Что мы содеем с братией?

— Зачнем с монастыря. На Москве худо. Бояре там как стадо овец. Мстиславский, слыхать, в приятельстве с канцлером и самим королем. В Кремле и Китае хозяин лях Гонсевский.

— Правда-то правда, да с чего ж начать? Что можем? Деньжонки-то имеем, да толку? Оружия нету!

— Начнем с грамоты ко всей земле. Посылай в велики города — ваши монахи Донесут. Дорогобуж выставит целый полк. Воевода, думаю, не обманет.

— Отдадим все монастырские деньги, — сказал Герасим. — Ничего не пожалеем для вызволения России.

— Ну, а за купцами дело не станет. Завтра я дам две тыщи рублей. Не поскуплюсь на славное дело! Отец Семен, — сказал игумен вошедшему старому худому монаху, — возьми чернилку да садись сей же час за грамоту.

Ничего не молвя, отец Семен вынул из-под рясы чернилицу на шнурке, оттуда же узкие столбцы, приготовившись писать. Герасим стал диктовать:

«Если не будете теперь в соединении, общо со всею землею, то горько будете плакать и рыдать неутешным, вечным плачем, поработят и осквернят и разведут в полон матерей, жен и детей ваших».

Через две недели от монастыря в Дорогобуж двинулись монахи, все, у кого были силы. Иные, за неимением оружия, держали в руках рогатины и дреколье, у иных за поясами блестели жалами топоры.

В Дорогобуже пред домом воеводы уже сбилась пестрая толпа и ратников и мирян.

Герасим вошел в дом к воеводе. Тот с князем Василием Звенигородским и государевым мастером Федором Савельичем Конем беседовал, стоя посреди комнаты.

— Господа воеводы, приспела пора подыматься за Русь! — заявил им игумен. — Нас к тому призывает Господь! Али нам свои шкуры дороже государства?

— Святая правда! — сказал с решительностью князь Звенигородский. — Есть сведения, что рязанец Прокопий Ляпунов готовится идти на Москву.

— Идите и вы, воеводы, покуда не погибла наша земля! — поддержал их Федор Конь.

— Нет уверенности, — кряхтел городской воевода, — за кого тут биться? Кругом продажность, шишиморство проклятое!

— Как за кого биться? За землю Русскую, князь! — сказал с жаром Федор Савельич. — Али ты смирился?

— Не накликать бы большой беды!.. Ну-ка одне подымемся? Что выйдет? Начать начнем, да чем кончим?

— А хоть и головы сложить — так за святую Русь! — сказал Герасим с воодушевлением. — Сам Господь призывает подыматься.

Словно услышав, к воеводе пожаловали городские купцы и два соборных настоятеля, имевшие влияние на мир.

— Ежели они денег дадут — можно попробовать, — кивнул на них воевода.

— Дадим, — сказал коротко от имени всех старый купец, — ничего не пожалеем.

— Все имущество до иглы, — подтвердил настоятель, сухонький старичок с белой головою.

— Князь, — повернулся воевода к Звенигородскому, — хватит тебе два дни на сборы?

— Хватит. Ко мне сотенных! — крикнул Звенигородский в сенцы.

— С Богом, братие! Мои помыслы с вами. И сам я, помолясь, тоже не отложусь, может, на что еще сгожуся, — заявил Герасим.

Но если купечество и монастыри дали единодушно денег, то всосавшиеся в здешнюю почву со времени Годунова пришлые с Запада торговые люди увернулись, не пожертвовав и алтыном.

У пана Крепковского нашли пуд золота, у пана Трушинского — суму золота и дорогих камней. Крепковский, кусая от злобы губы, выкрикивал с шипением:

— Не имеете права отбирать! Я нажил это честным трудом!

— Сжечь вместе с ними ихние дома! — заговорили в толпе. — Нажились! Нам жрать нечего, а у них — пуды золота!

…На другой день под колокольный звон дорогобужская рать под начальством воеводы Звенигородского двинулась большаком к Москве. Толпы баб и детишек провожали ратников далеко за город. Но плача не слышалось — стояла суровая тишина.

Михайло Салтыков велел беспощадно убивать всякого, у кого находили дорогобужскую грамоту. Ему было также известно, что с патриархом виделись посланники Нижнего Новгорода и что Гермоген благословил их на беспощадную борьбу против шляхты и короля. Лазутчики доносили, что к Москве, кроме смолян, двигались рати из Муромской, Ярославской, Костромской, Суздальской, Волынской и иных земель — в такое опасное время нельзя было медлить, ждать приезда в Москву Владислава.

Каждое утро, едва светало, Салтыков ехал к пыточному подвалу узнать, не докопался ли Гнутый до новых заводчиков? Схваченные вчера разносчики дорогобужской грамоты, болдинские монахи, ни с первой, ни с третьей крови ничего не показали, так и померли, презирая изменников, не молвя ни слова, на дыбе. Салтыков, спустившись в пыточную, присел на выпреметную скамью.

— Дорогобужане выдали, с кем они снюхались в Москве?

— Подохли на дыбе, а пастей не разинули.

Салтыков прямо из пыточного подвала направился на патриаршее подворье. Слова Гермогена: «Стану писать к королю грамоты, если литовские люди выйдут из Москвы» — укрепили его в мысли покончить с ним. На патриаршьем дворе, у самого крыльца, стояли оседланные кони. Вся патриаршая челядь и слуги были разогнаны поляками. На шум шагов Салтыкова выглянул лишь монашек с заднего крыльца.

Гермоген, все такой же непреклонный и неукротимый, в старой рясе сидел в моленной, в полумраке, в два узких оконца цедился слабый, мглистый свет. Старый архимандрит писал грамоту под его диктовку. Салтыков и следом вошедший Андронов остановились перед ними. Двое панов стояли в дверях, и еще несколько усатых надменных лиц шляхтичей виднелось за ними.

— Что тебе нужно в моих покоях? — тихо, но грозно спросил Гермоген, не глядя на Салтыкова.

— Тебе, старому дураку, залепило мозги! — загремел Салтыков. — Да знаешь ли ты, что над тобой все смеются? Полезай на печку и не мешайся у нас под ногами! Вздумал воевать с королем и его людьми! — под одобрительные смешки шляхтичей воскликнул Салтыков. — Напиши ратникам, чтоб не шли к Москве и не воевали против людей короля. Пиши, если хочешь жить!

— Не играй, владыко, с огнем! — бросил с угрозою Андронов.

— Напишу, — твердо выговорил в тишине Гермоген, — если ты, изменник, вместе с польскими и литовскими людьми выйдешь из Москвы, если же останетесь, то всех благословлю умереть, но не поддаться вам! — Он выговорил это с такой властной, неукротимой силой, что и Салтыков с Андроновым, и паны на мгновение опешили… Им показалось, что устами этого старика их приговаривал сам рок.

Андронов, передернувшись, взвизгнул:

— Заткни глотку! Если не хочешь, чтоб я прочистил ее кайлом!

Гермоген медленно и устрашающе поднялся. Салтыков, выхватив нож, дернулся к нему, но патриарх, сняв с груди крест, сотворил знамение и выговорил так, что у Салтыкова скособочило руку:

— Будь ты проклят, изменник и пособник подлому латинству, в сем веке и в будущем!

Андронов шагнул вперед с желанием схватить патриарха за горло, однако ощутил, что руки не повинуются, и ему почудилось, что над головой непреклонного старца кто-то взмахнул светлым крылом…

Салтыков, испытывая бессилие, шагнул вон из кельи. Андронов затопал следом за ним. Князь Мстиславский, стоявший за дверями, поспешно шагнул через порог, торопливо проговорил:

— Не упорствуй, владыко. Пошто уж?

Гермоген резко перебил его:

— Если же прельстишься на дьявольские посулы, станешь за изменников, то пересилит Бог корень твой от земли живых и будешь отныне и вовеки проклят родной землей! Я вашей продажной грамоты к королю не подпишу и прокляну всякого, кто приложит к ней руку! То мое крепкое слово.

Прямо от патриарха Салтыков с Андроновым метнулись к сидевшим под домашней стражею Ивану Воротынскому и Андрею Голицыну. Воротынский, увидев Салтыкова, поворотился спиной. Голицын усмехнулся ему в лицо. Салтыков, разложив на столе грамоту, коротко приказал:

— Подписывайте!

Иван Михайлович швырнул на пол грамоту, но на него навалилось сзади двое рослых поляков, третий, всунув в пальцы перо, стал, криво усмехаясь, водить его рукою. Когда так же навалились на Андрея Голицына, он вырывался, хрипел:

— Не поддамся, мать вашу!.. Продались, псы непотребные?!

Грамоты, подписанные насильно, тут же отправили послам под Смоленск.

— Гермогена запереть в монастырь! — распорядился Салтыков.

В патриаршие покои вломились три шляхтича с оголенными саблями.

На крыльце стоял Гонсевский с верными людьми. Около крыльца сидел босой юродивый Егорий с кровавым кусищем мяса в руке. Потрясая им, божий человек выкликнул:

— Уже близка геенна диавола!..

Патриарха посадили в сани.

— Того нельзя допустить, господин полковник, — сказал один из жолнеров, по крови немец, — это шаг к гибели.

— Нам все можно, — прорычал Гонсевский. — Чего нельзя другим, то можно полякам. Слава королю!

— Пир бесов… — прошептал патриарх, но ему не дали договорить — поволокли к Чудову монастырю.

 

XVII

Тихо мерцала лампада пред образом Спасителя: теплый, мягкий, животворящий свет исходил из таинственных очей…

Господь прокладывал свои пути, никому не ведомые. Он один знал, какие муки еще ждали Русскую землю. Патриарх Гермоген, запертый в узкой келье Чудова кремлевского монастыря, почти не спал по ночам… Почти все ночи напролет он проводил на молитве, прося Бога оказать пособленье гибнущей Русской земле. Старый пастырь заблудшего невесть куда стада лишь под утро забывался в коротком и тревожном сне. Лежа на узкой, тощей кровати, он вглядывался во тьму, много и упорно думая… Чутьем пожившего, умудренного опытом человека Гермоген угадывал, что та сила, которая поднялась в Рязани и Калуге под знаменем Прокопия Ляпунова, не сможет спасти Россию. Казацкая сила, крепко стоявшая прежде за православную веру, пройдя через тушинское сатанинство и латинство, уже не могла быть надежной. Он не доверял продажным атаманам, как Иван Заруцкий, Андрей Просовецкий, былым сподвижникам тушинского вора, потому что ими владели совсем иные помыслы. Они любили больше родной матери власть и загул и были весьма ползучими в вере.

Чем больше Гермоген обращался мыслью к двигавшемуся на выручку Москвы ополчению, тем тяжелее становилось у него на сердце; старец, однако, знал, что в земской рати находился князь Дмитрий Михайлович Пожарский, что там были и другие начальные и простые люди, патриоты и христолюбцы, на которых гибнущая земля могла положиться вполне и без оговорок. По тому, как обращались с ним поляки. Гермоген заключил, что дела у них были непрочными. Это подняло его дух. Или ополчение уже стояло под Москвою, или Сигизмунд несолоно хлебавши, сняв осаду Смоленска, ушел назад в Польшу.

Тихо потрескивала свечка, исходила еще одна ночь во мрак небытия. В эту ночь старый пастырь вовсе не ложился: простоял на молитве.

— Господи, дай мне силы и сыми грех за слабость! Не уберег Русь, не одолел прихоть окаянных! «Да избавит нас Господь от настоящего века лукавого… Созижду Церковь Мою, и врата адова не одолеют Ея». О, как я верую в это пророчество святого апостола Матфея!

Но что же он мог? Один среди изменничества, жаждущих власти, корыстных себялюбцев? Гермоген чувствовал, что недолго ему осталось жить на свете, но своя судьба не угнетала его сердце. О себе старец не думал. Была бы вольной и счастливой Русская земля, стояли бы незыблемо и вековечно святые храмы, — больше ему ничего не надо.

Дверь кельи растворилась, стражник пропустил мимо себя какого-то седого старца. Не сразу Гермоген узнал монаха Белоозерского монастыря Евстафия. Стражник даже не смог пошевелить пальцем, чтобы воспретить монаху войти в келью к опальному патриарху. Он имел предписание своего начальника: ни единую живую душу не пускать к заключенному. Когда около крыльца появился монах, охранник увидел над его головой золотой ореол, — старец не дотронулся до двери — она растворилась сама. Это было столь поразительно, что польский солдат подумал, не сон ли он видел?.. Однако это был не призрак.

Евстафий — святой старец, творивший чудеса, предсказывавший будущее и излечивающий болезни. Появление святого чудотворца было великим знамением. Это понимал заключенный под стражу Гермоген. Господь услыхал его молитву, послав к нему Евстафия. Господь помогал ему нести свой тяжкий крест. Патриарх тихо всхлипнул и перекрестился.

— Брат мой, слава Богу, ты жив и зришь свет сей, — вымолвил тихо Евстафий, изнеможенно опустившись на скамью. Дальняя дорога тяжело далась ему. — Я уж не чаял увидеть Москву, но ангел Господень вел меня.

Светлое сияние, исходящее от святого, — патриарх чувствовал, — животворяще действовало на него. То был словно бальзам на кровоточащую рану! Святой явился, чтобы утешить несущего тяжелый крест патриарха и открыть ему грядущее, укрепив тем его душу и волю.

— Отец Небесный с тобою. — Евстафий осенил Гермогена крестом.

Патриарх поцеловал крест и слабую руку святого.

— Еще будет одно, самое тяжелое испытание и искушение, ибо сатана близко. Ты, владыко, должен через него пройти, и мне через Господа ведомо, чем все кончится… — Евстафий остановился, испытующе глядя своими светлыми чистыми под нависшими седыми бровями глазами на Гермогена.

— Я готов предстать пред Богом, — тихо и спокойно ответил патриарх.

— Ты спасешься пред Богом, но должен спасти нашу землю. Твоя молитва услышана Господом. Вытерпи муки мученические и спаси Россию!

— Я готов нести свой крест.

Евстафий снова перекрестил его.

— То войско, кое теперь идет на выручку земле нашей, погибнет, но ты не предавайся отчаянию и укрепись верою в силу Святого Духа: придет другое, много прольется крови, но в нашей земле крест Господень не будет посрамлен.

В это время на крыльце монастырской обители гулко раздались шаги, дверь распахнулась, на пороге стоял Гонсевский. В келье, кроме патриарха, никого не было.

Гермоген, сияя серебром своих седин, спокойно и неподпускающе смотрел на шляхтича. Как бы споткнувшись о эту неприступность старого пастыря, Гонсевский молча покинул келью.

 

XVIII

Худо было на торжище в Китай-городе. Февральская вьюга кружила меж пустых возов; торг шел на посмех против былых годов. Лошаденки понуро горбились, прикрытые мешковиной, весь фураж окрест Москвы вычистило наемное рыцарство. За последнюю неделю цены на торжищах подскочили впятеро. К чему ни приценись — кусалось зело люто.

Савва Рваный, сорвав голос, лаясь натощак, толокся на торжище спозаранку. Был он зол и голоден. На тощей заднице едва держались портки. Со вчерашнего утра ничего не держал во рту. Москва — хлебосольный, престольный, царствующий град, в былые времена был завален в такую пору теплыми, душистыми калачами, колбасами, окороками, битой свежей птицей. Ныне же прозябала на бедном харче. Во всех концах торжища стоял глухой, злой ропот на новых прожорливых хозяев — шляхту и немецких наемников. Савва уже давно ни о чем былом не помышлял, — кому нынче нужна роспись Храмов да иконопись? Пожгли то, что от века украшало Москву. Никого из дружков любезных не было рядом: ни тех, с кем шалил на торжищах, занимаясь мелкой кражей и перекупкой, ни артельцев из тушинской мастерской, померших в голодный мор, ни милого друга Васи, куда-то сгинувшего от подлого Паперзака. Один был Савва, как щепа в водовороте, давно пропал бы, кабы не удача и сноровка, приобретенная в постоянном борении за свое существованье на свете. За последние полгода Савва дважды побывал в руках палача Гнутого. Уже просил поставить свечку за упокой своей грешной души, но выжил, — все заросло, как на бездомной собаке.

Круто людское месиво… Бабы подобно курицам сидели на лукошках, торгуя постными картофельными пирогами. На деньгу, которая Бог весть как очутилась в кармане Саввиного зипуна, он купил пирожок. Такая закуска только разожгла волчий аппетит, однако, как он ни мылился и ни терся около возов, нигде ничего не сумел добыть. Бывало, хозяин воза и глазом не моргнет, а уже в Саввином кармане оказывалось что-нибудь необходимое. Теперь же у каждого хозяина была под рукой дубина.

Шляхтичи и немцы шныряли туда-сюда по торжищу, то тут, то там вскипали свары. Савва устремился за одним паном, и когда он протолкался ближе к центру торжища, то услышал громкие голоса поляков, перекрываемые криком баб. Рваный заспешил туда. Длинный шляхтич, размахивая палашом, наступал на мужика, норовя вырвать свободной рукой битого гуся.

— Давай гуся! — кричал поляк с яростью.

Десять наемников с оголенными палашами теснили толпу. Купец в шубе, с распоротым животом и вываленными наружу дымящимися кишками, полз под лавку торгового ряда. На Савву полез, оскалившись, польский рыцарь. Увернувшись, Савва кистенем перешиб тому руку, но в это время получил тяжелый удар по голове. На короткое время он потерял сознание. Когда же открыв глаза, то увидел около себя несколько убитых и тяжело раненных, шляхтичи, размахивая палашами, теснили толпу в южную сторону торжища. Раздалось несколько выстрелов. Послышался цокот копыт, и на торжище ворвался конный отряд поляков. Получив два удара плетью по спине, прихрамывая на подраненную ногу, задами Савва ушел от погони. Стычка в большую свалку не переросла. Окоченевший и голодный, он поспешил в единственное пристанище — в Микиткин кабак.

Там было людно. Как и всегда, Гурьян давал приют и обогрев тем, у кого не было угла и кто бедствовал.

— Откуда ты? — спросил Гурьян у Саввы, глядя на его окровавленную штанину.

— С торжища. Ляхи бьют народ.

— Как бьют? — уточнила одна баба.

— Не знаешь как? Рубят палашами.

— Надо подымать посад! — сказал кто-то звонким голосом.

— Баб, что ли, со стариками? — высмеял его Гурьян.

Старый стрелец стал говорить, что к Москве со всех сторон двигается ляпуновское ополчение. Другой малый рассказывал, не переставая есть похлебку, как побил под Зарайском стольник князь Дмитрий Пожарский продавшегося изменника Сумбулова.

— Погодите — Дмитрий Михалыч шляхте клыки повыбивает!

— Оно-то так, — подтвердил старый стрелец, — да не подпортил бы дела Ляпунов.

— Тут вся загвоздка в казаках, — сказал купец, сидевший под теплившейся лампадою. — Только б у Прокопия не вышло с ними разлада.

— Атаман Ивашка Заруцкий к добру дело не приведет, — заметил Гурьян. — Продажная сабля.

— Бога забыли, — сказал какой-то странник, — все по грехам нашим! «Мне отмщение, а Аз воздам», кабы услыхали Господне то слово вещее, то убоялись бы! Возмездие скоро, оно грядет. Мы, грешники, молить должны Всевышнего, Животворящую Троицу и Пречистую Богородицу. Горе нам, ходит сатана. Под покровом нощи зло совершается, люди людей губят и белого дня не боятся, но Господь придет на землю, как неотвратен новый день, так и неотвратно в мир Его второе пришествие. Ох, горе нам, живущим не по Его закону, не по Его слову, не по Сильвестрову правилу. О, горе, горе нам! — Старик, горько всхлипнув, понурил седую голову.

— Ты на-ка, на-ка, старый, поешь, — проговорила сердобольная Улита, наливая ему похлебки в черепок.

— Спаси Бог, милая, — ответил благодарственно старик.

Вошедший кузнец подтвердил, что на торжище в Китае было убито много народа.

— Ишь, латынь озверела! — перекрестилась женщина.

— Прости, Господи, убереги в руце стадо свое и да ниспошли умиротворение, — горячо молил странник.

 

XIX

Заголубели небеса, закачались, отбрасывая длинные тени, березы, разбуженные великим инстинктом жизни, поразбухли почки. С крутых берегов Неглинки, грозя смыть черные кузни и посадские подворья, ринулась, играя и клокоча, с веселым и дерзким гулом вешняя вода. Накатила, слава тебе Господи, весна-красна, дождались-таки, думали, не быть концу злой, морозной зиме!

Близилось Вербное воскресенье. Гонсевский отправился к правящим боярам. День этот казался страшен боярам. Было подозрение, что тогда, под предлогом стечения народа к празднику, нахлынет в Москву толпа мятежников и весь народ поднимется.

— В Москве неспокойно. Лучше не делать праздника. Это и в ваших интересах, — заявил Гонсевский боярам.

— Как бы не было худо, — заметил Иван Голицын.

Бояре повернулись к Мстиславскому. Тот понимал, что запрет породит крик и ропот в народе, еще большее недовольство поляками. И надо было обмануть людей, выпустить ради шествия Гермогена, дескать, не мученик патриарх, а вместе с ними, раз вышел на праздник. Да и предания-то старины, от века ж заведенные… Князь Мстиславский даже вспотел от натуги. Незаметно окстил грудь: «Прости, Господи!»

Пан Гонсевский, пожив в России, хорошо узнал русские обычаи, потому рассудил так:

— Запретив праздник, мы только обозлим московитов. Пусть они увидят, как добр и великодушен наш король.

Как загудели в то утро, 17 марта, в Вербное воскресенье колокола! Теплая истома разливалась над Москвою. Первым заговорил Иван Великий. «Бум, бум!» — басовито загудел он над Кремлем, над Китай-городом. Стоглавая медь всколыхнулась, пошла светлым, радостным перезвоном по посадам. Отдалось на Сретенке, на заставах, в Замоскворечье… Запели радостно, славя Господа, большие и малые приходские колокола, много водилось на Москве звонарей. Из главных кремлевских ворот выехала процессия, стекла на мост через ров. В светлый этот день, бывало, кипела разноцветьем одежд, полнилась посадским людом Красная площадь и весь Китай, но не то зрелище предстало ныне.

Вся Красная площадь была охвачена войсками ляхов и немцев, — шеренги стояли при обнаженных саблях, у пушек тлели фитили, конница и пехота иноземцев стояли наготове. Жители Москвы не пошли на праздник, подозревая поляков в коварстве. Захолонуло, болезненно сжалось сердце старого патриарха. Он уже клял себя, что дал согласие выйти из кельи. «Поделом мне, старому, такого позора еще мои глаза не видели!»

Двадцать дворян — все в новехоньких, расшитых серебром кафтанах — устилали дорогой тканью дорогу пред владыкой; сурово насупив белые косматые брови, тот восседал на осляти. Ныне за узду его вел не царь, как бывало по заведенному порядку, а боярин Гундаров.

Но ни на одном лице не означалось веселья и улыбки, все лица, какие видел Гермоген, выражали одно суровое, скорбящее чувство. Такое чувство владеет сыновьями и близкими, когда лежит в гробу их мать, а они остались на свете сиротами и не знают, как им жить дальше. Народ молча шел за старым пастырем-владыкой, не склонившим своей седой головы перед чужеземной силой и решительно вставшим против продажных бояр. Государство было погублено боярами и дотла разорено завоевателями.

Слух о том, что владыка выпущен на свободу лишь для того, чтобы изменники и ляхи изрубили его в куски, распространившись, накалил посады. Где-то в отдаленных местах города произошла свалка между поляками и русскими, несколько поляков были убиты, других поколотили.

Как только миновали Красную площадь, патриарх, движимый горьким чувством, с кряхтением слез с животины, окрестив мальцов крестным знамением, торопливо зашагал к воротам.

Салтыков подошел к полковнику Гонсевскому, окруженному панами, проговорил с укором;

— Глядите, Панове, вы их не били, они вас послезавтра, во вторник, крепко бить будут! Вы как знаете! Я же того ждать не намерен: возьму жену и убегу к королю.

— Чего ты так испугался, Михайло? — спросил Гонсевский.

— Надо, пан полковник, не дожидаясь вторника, втаскивать на кремлевские стены пушки. Не то будет поздно!

…В Микиткин кабак вошли, закутанные по самые глаза в башлыки, одетые в рваные сермяжины, трое: один худой и скорый на ногу, прихрамывая, должно быть, от незажитой еще раны, быстрыми серыми и твердыми глазами оглядел всех, кто был в кабаке.

— Спаси Бог, ты ли, князь Дмитрий Михалыч? — спросил Гурьян тихо.

Пожарский так же тихо ответил:

— Я. Что за народ у тебя?

— Вам их можно не бояться.

— Как посадский люд? — спросил Бутурлин.

— Народ кипит: надо бить шляхту, — сказал, подходя к ним, стрелец на костыле.

— Узнаю старого воинника! — улыбнулся Пожарский, присаживаясь на край лавки. — Передай верным — пускай изготавливаются ко вторнику: полки идут к Москве.

Колтовский, поедая горячий пирог с похлебкой и вытирая казацкие усы, сказал:

— Ищите пушкарей, бо без наряду нам ляхов не побить.

— Трое пушкарей у меня на примете есть, — кивнул Гурьян.

— Надо собирать стрельцов. Мне известно, что их много прячется в Рогожской и Конюшенной, да и в других частях сыщутся, — продолжал Дмитрий Михайлович. — Оружие у них припрятано.

— В Москве есть и казаки, — заметил Колтовский.

— Есть и казаки, — подтвердил Гурьян. — У меня на примете есть два сотника и есаул. Черту горло перервут — отчаянные люди!

Глаза князя Пожарского блеснули огнем.

— Завтра ж сыщи их: пускай сколачивают полусотни. Скажи им: как полки подойдут к предместью — пускай возьмут под свой догляд пороховые погреба на Воловьем дворе. Ляхов надо оставить без пороха!

— Бог даст день — даст и промысел, — ответил Гурьян, согласно кивая головою.

— Лазутчик нам донес: в Кремле суета. Что умыслил Гонсевский с полковниками? — спросил Бутурлин.

— Ляхи хочут втащить на стены пушки.

— Ни в коем разе им не подсоблять! — сказал сурово Пожарский.

— Я уж с торговыми мужиками про то баил. Завтра опять потолкую на торжище.

Дмитрий Михайлович решительно поднялся, засовывая поглубже за пояс выглянувший из-под потертого кафтана пистоль.

— Ну, прощай! Даст Бог — свидимся!

Гурьян вышел их проводить.

На кабацком дворе меж повозок куролесил шальной весенний ветер, тонко и духовито из-под плетня пахнуло подтаявшей землей. Было глухо и темно, как ночью в лесу, лишь редкие промереживались на распутне огоньки. Трое воевод, будто растворившись, пропали во тьме…

 

XX

Настороженно кричали на посадах третьи петухи. Неохотно сбрасывала сон Москва, нового дня теперь ждали, как чуму. Нынче почти нигде не видно сторожей. На заставах на охране города истуканами торчали наемные рыцари. Привычная московская жизнь порушилась. Весело было раньше глядеть на Белгород, на княжеские терема, на боярские дворы с богатыми садами! Потускнел, будто вымер, Белый город! Затихли топоры на берегах Яузы, опустел Скородом, с его башен глядели теперь жерла польских пушек. Москва, как сварливая теща, пухла озлоблением против чужеверцев и своих прислужников: шутка ли, в самом сердце православного государства сидела наглая латынь!

Во вторник Страстной недели на торжище уже с утра расшпилили возы — пошла торговля. Мужики толклись около возов, зло поглядывая на наглую, снующую шляхту. Немецкая пехота, ландскнехты в железных шапках, в доспехах, с ружьями и пиками гуртом валили на торжище из Кремля. Шляхтич, ротмистр по имени Николай Козаковский, шел хозяином по торжищу и, увидев толпившихся подводчиков, коршуном налетел на них, выхватив из-за голенища сапога плеть:

— А ну, дурной мужик, пошел быстро таскать пушки на башню!

Однако мужик ухватил и выдернул у него из рук плеть.

Тут же стянули с коня налетевшего стражника, толпа густо росла, поднялась свара. Козаковский крутился около подводы, но его пихнули, и он полетел, задирая ноги, под колеса. В это время раздался чей-то предсмертный крик… Захлопали ружейные выстрелы. Визжали бабы. Немцы, сообразив, что москали бьют поляков, ринулись на торжище, пустив в дело мушкеты и сабли.

Гонсевский, услыхав гул толпы с торжища в Китае, вскочил на коня и, оголив саблю, погнал что есть мочи туда, сшибая тех, кто попадался на дороге.

В Китае уже шел разбой: шляхта и немцы врывались в лавки, резали купцов. Подскакавший Гонсевский закричал: «Слушай мой приказ!» — и дал волю сабле, полоснув ею хозяина лавки. Конные поляки стали бить из мушкетов, меж возами зацвиркали пули, поражая людей и коней. Бабы, как перепуганное стадо овец, кинулись с криками вон с торжища… Уже поднялись черные султаны дыма над многими лавками. Шляхтич, обвешанный наворованным добром, походивший на навьюченного верблюда, бежал вдоль лавок. Другой рвал из рук купца рулон ситцу, лаясь сквозь зубы. Купец, натужась, хрипел:

— Врешь, бес, не отымешь!

Выпустив из рук ситец, лях ударил его по лицу саблею. Гуще и гуще били из мушкетов. Взвизгнувшая пуля ожгла руку Гурьяна. Откуда-то будто помешанная выскочила Улита — в лице ни кровинки, закричала что есть духу: а — Что деется-то?!

Поляки и немцы продолжали стрелять и рубить саблями. Уже груды тел вздымались по всему торжищу.

…Между тем князь Пожарский стоял на Сретенке, изготавливаясь к бою. Под его рукой оказалось несколько сотен отчаянных людей. Левка Мятый теперь неотступно следовал за Пожарским на правах телохранителя — сумел попасть князю на глаза. Сам Дмитрий Михайлович не мог нахвалиться его расторопностью и преданностью.

Поляки и немцы несколько раз пытались пробиться сквозь поставленные русскими загороды, но каждый раз пятились назад. Важная схватка была на Никитской улице, с Тверской поляков выбили стрельцы. Тогда те ударили на Сретенку. Пожарский выпалил по ним из пушек.

— Соединиться с пушкарями! — приказал князь, увлекая за собой ратников.

Несколько шляхтичей кинулись на Пожарского, но Левка пикой пронизал одного — тот с выпученными кровавыми глазами судорожно хватался за пику.

— Знай русских, сучье отродье! — И, вырвав пику, Левка крутнулся вправо, на мгновенье опередив удар по Пожарскому: рослый легионер, замахнувшийся на князя саблей, проткнутый Левкиной пикой в грудь, рухнул наземь.

Поляки отступили, прослышав, что к Яузе приближается еще один русский отряд. Немцы-легионеры бежали переулками. Пожарский загнал их за стены Китай-города. Еле волоча ноги от усталости, князь вошел в растворенную церковь Введения Пресвятой Богородицы на Лубянке помолиться. Храм был дочиста ограблен и осквернен, на полу валялись остатки жратвы и были видны следы испражнений.

— Спасибо, Левка, за услугу! — благодарно кивнул Пожарский. — Ты спас мне жизнь!

— Эва, чо благодарить-то?

— Что будем делать дальше? — спросил старший над пушкарями. — Будем держаться тут ай отступим?

— Строить острожек! Наотступались — ляхи в Кремле! Ставь туры и рогатки. Варить кулеш, — распорядился князь. — Перво-наперво очистить святой храм. — И, тяжело вздохнув, Дмитрий Михайлович припал устами к иконе Пречистой.

…Князь Андрей Васильевич Голицын, сидевший под стражей в своем доме, метался, как барс, — видел в окно, как на распутне поляки и немцы рубили посадцев. Бледный и яростный, он говорил жене:

— То их тризна перед погибелью!

— Они убьют нас, — шептала трясущаяся от страха княгиня.

— Я — Голицын, не посмеют!

Но внизу уже гулко затопали. На лестнице показались озлобленные лица трех шляхтичей. Один с мечом в руке, оскаля зубы, бросился к Голицыну. Андрей Васильевич, стоя посередине палаты, бесстрашно, хладнокровно выговорил:

— Вы еще узнаете русскую силу!

Молодой шляхтич бросился на князя, Андрей Васильевич, тихо вскрикнув, упал замертво. Тогда поляки, схватив, поволокли в угол княгиню, надругались над нею под хохот товарищей. Затем, выстрелив из пистоля в лампадку, нахапав порядочно золотой и дорогой утвари, сквернословя, они ушли, — во дворе вслед им выла собака.

Мстиславский, сидевший в Думной палате, с ужасом глядел в окно на вернувшееся с побоища рыцарство. В палату вошел, весь забрызганный кровью, полковник Гонсевский. Кровавая рубка в Москве привела Гонсевского в восторженное состояние: он давно не испытывал подобной радости.

— Будут знать, как поднимать руку на великую Речь Посполитую!

Стрельба к сумеркам почти стихла: теперь по Белому городу из конца в конец разливалось одно сплошное, гудящее, клокочущее море огня. Казалось, текла, торжествуя в своем бесовском неистовстве, огненная река. Голосили и рыдали бабы, отыскивая детей. Бежал как привидение босой юродивый. Ржали и куда-то неслись кони. Поляки и немцы с факелами в руках кидались к тем домам, которые стояли еще нетронутыми, — по причине сырой погоды бревна не сразу загорались.

Гонсевский с предводителями держал совет: все в один голос решили, что надо сжечь всю Москву. Бояре налегали особенно, чтобы сжечь Замоскворечье.

— Надобно зажечь заречный город: там деревянные укрепления, — сказал Мстиславский, — тогда будете иметь свободный выход и помощь может прийти от короля.

— Сжечь к чертовой матери Замоскворечье! — выпалил Михайло Салтыков. — Я сам первый подожгу свой дом.

Князь Головин сморщил бритое лицо, неуверенно покрякивая.

— Может, уговорить их одуматься и сложить оружие?

— Да пошто там уговаривать? — крикнул зло Салтыков.

— То пустое дело, — заметил капитан Маржерет.

Но Гонсевский поддержал князя Головина.

Часа через полтора заскрипели ржавые заиндевелые ворота Китай-города, польская стража выпустила по ту сторону кучку бояр во главе с Федором Мстиславским.

— Жильцы и холопи! — закричал Мстиславский. — Зачем вам идти супротив государя Владислава и его величества короля? Польские паны — наши с вами друзья, мы повязаны присягою Владиславу! Прекращайте, мужики, бузу: сдавайтесь на нашу милость.

— Сдавайтесь, покуда целы! — угрожающе громыхнул Андронов. — Потом уже будет поздно!

— А энтого, изменники, не хочете? — Кто-то из-за завала показал боярам голую задницу.

Там захохотали. По кучке многошубных ударили мушкетов. Тявкнувшая пуля сбила с головы Мстиславского шапку, бояре, несолоно хлебавши, кинулись назад в ворота.

 

XXI

Рать Пожарского сидела в острожке на Сретенке, отбивая яростные приступы шляхты и немцев. Все пространство меж Сретенкой и Мясницкою застилали тучи дыма.

Князь не знал, утро ли теперь было или вечер, — он находился во власти страшной рубки. Он изредка оглядывался, как бы ища опоры своим иссякающим силам, и в свете ближнего зарева он видел печной очаг, так памятный ему с детства, — мальцом длинными зимними вечерами он любил лежать в теплой полутьме под отцовскою шубою. Князь слышал частую пушечную и мушкетную пальбу впереди, у Чертольских ворот, и угадывал яростную схватку там.

У Чертольских ворот дрались из последних сил стрельцы, численностью до тысячи. Но положение его рати ухудшилось, когда полякам удалось все-таки зажечь с разных сторон Замоскворечье. Как донес лазутчик, из Можайска привел подкрепление полякам Струсь и сумел пробиться к своим в Кремль.

В дыму сходились и дрались без пощады. Дмитрий Михайлович бился мечом, отстреливаясь из пистоля. Неожиданно здоровенный шляхтич ударом дротика вышиб из его руки меч. Тогда же в полдень князь и сложил бы свою гордую голову, но его выручил Левка, поразив мечом шляхтича, другого, занесшего над князем сверкнувшую саблю, Левка застрелил в упор из пистоля. «Многим же я тебе, малый, обязан!» — снова обожгло князя благодарное чувство.

Возле Мясницкой со своей братией не на живот, а на смерть дрался Купырь. Елизар уже был порядком-таки поколот и мечен дробью, но он не замечал ран от охватившей его ярости. Он одинаково ловко орудовал то бердышом, то саблею, то пикою. Не раз он был на волосок от смерти, но, видно, сам Бог подсоблял ему. Недаром Гурьян говорил: «Ты, Елизарий, родился в рубашке». Гуня, пробитый насмерть пикою, придал Елизару лютости. «Ах ты, сволочь!» — и он тому ляху, изловчась, снял саблею голову. Зяблик, мелкий телом, вертелся вьюном, орудовал дротиком. Ипат, тоже пораненный, волоча окровавленную ногу, бил ляхов в лоб кистенем, и Елизар похвалил его про себя: «Что значит моя выучка!»

Подошел, шатаясь, весь в крови, стрелецкий голова, выкрикнул надорванно:

— Острожек, видно, не удержать!

— Ставь туры, заделывай брешь! — Пожарский, крутнувшись, опередил шляхтича: сабля с визгом ударилась о копье, хрястнув пополам, — и в то же мгновенье шляхтич, пораженный пикой воеводы, шмякнулся, как чурка, об землю. Но с другой стороны ударил немец саблей князя по голове. Пожарский зашатался, выронив копье, обхватив руками голову, кровь омыла его лицо, он сунулся на колени, пытаясь руками отыскать опору.

— Коли справа! — зычно крикнул Левка молодому ратнику, и вовремя: на раненого воеводу лез, выставив меч, длинный горбоносый поляк. Ратник, молодец, сумел продырявить его дротиком.

Трое стрельцов бросились на помощь Левке. Дмитрия Михайловича из острожка перенесли во двор Микиткина кабака.

— Жив? — Гурьян оглядел голову князя.

— Кажися, — ответил Левка. — Кони твои целы?

— Уцелели.

— Запрягай немедля! Попробую вырваться из огня. Князя я свезу в Сергиеву лавру: иначе ему несдобровать!

Гурьян согласился:

— То правда. Счас запрягу.

Анфиса и Улита с травяным настоем склонились над раненым, сумели остановить кровотечение, — князь стоически терпел, как его перевязывали, не издавая ни едина стона; он был в сознании, но сильно ослаб.

— Сейчас подымусь… — хрипел он, делая усилие, чтобы встать.

— Невмочь, Дмитрий Михалыч. — Левка придерживал его за плечи. — Поедешь со мной! — приказал он ратнику, крепкому малому с мечом за поясом.

Вошел Гурьян.

— Кони готовы. С Богом!

Через час охваченная полымем Москва осталась уже далеко позади, страшные сполохи гигантского зарева, протянувшиеся по небу на огромное пространство, освещали им путь.

Три дня горела Москва, ночью было светло как днем.

 

XXII

…Сигизмунд за эту гибельную, холодную зиму бесплодного стояния под стенами Смоленска порядочно устал, всеми фибрами возненавидев Россию. Вопреки настояниям бояр и многих польских вельмож, вопреки собственному обету король не думал отправлять сына в Москву, не думал и сам к ней идти с войском, хотел лишь взять смоленскую крепость.

— Ваше величество, здесь вы добываете навеки славу Польше! — возразил Жолкевский, едва сдерживая раздражение. — Отступать из России нельзя.

Но король по-прежнему стоял на своем решении.

— Как только Смоленск будет в моих руках — я возвращаюсь в Польшу, но я вернусь еще сюда и покорю Россию! — прибавил он с напыщенной уверенностью.

— Эту игру мы проиграли. — Жолкевский в тот же день, озабоченный и мрачный, покатил в Варшаву.

…Пленные московские послы еще больше закручинились, как узнали о страшном пожаре в Москве, что на месте столицы — пепел и руины, а ляхи и немцы в Кремле вместе с боярами кутят и безобразничают.

Филарет, услыхав это известие, стал на колени пред иконой Господа и долго, согбенный, просил Творца защитить истерзанную Россию. Когда он встал с колен, не стыдясь слез, произнес:

— Как бы ни было, а уповать больше не на кого.

…Утром к берегу подогнали струг; начальник стражи гнусавым голосом отдавал команды.

Напуганные до смерти слуги послов потащили узлы и коробья, но, только они ступили на палубу, начальник стражи уложил насмерть из пистоля старого слугу Голицына. С остальными покончили в одну минуту — перебили всех до единого. Послы с ужасом теснились на палубе. Солдаты, зарядив ружья, промышляли посольским добришком, на протест Голицына: «Вы не имеете дозволения!» — начальник стражи прорычал: «Моли Бога, чтоб цела голова была!» Взбаламученный Днепр с неистовством колотил в борта струга, защитники города, стоя на стенах, в молчании провожали увозимых в плен послов. Дело шло к трагической развязке.

Проходил май. Смоленск не сдавался, осада уже продолжалась 20 месяцев. Между тем в последние дни сентября был назначен в Польше сейм. Королю к этому времени надлежало вернуться в отечество. Сигизмунд хотел и должен был явиться перед своим народом победителем: пришлось бы терпеть насмешки.

…Злодей-изменник из Смоленска Андрей Дедешин указал полякам слабое место крепости: «Если королевские войска взорвут стену возле башни Бублейки, то она не выдержит, потому что сделана прошлой осенью наспех и в сырую погоду». В полночь 31 июня 1611 года все пушки поляков обрушили беспрестанную пальбу по этой стене, сделав в ней пролом. Ляхи пошли на приступ, осатанело лезла пехота немцев и венгров. Завязался кровавый рукопашный бой на стенах. Когда Шеин подскакал к башне, то сразу увидел: удержать башню не было никакой возможности. Шеин оглянулся, Белавин с мечом в руке, с решительностью драться до последнего вздоха, стоял рядом.

— Взрывай пороховые погреба! — приказал воевода. — Скачи скорей на соборную гору, живо!

Василий Анохин дал клятву себе: погибнуть, но не сдвинуться с этого места! Какое-то светлое, никогда не испытанное допрежь, не сравнимое ни с чем, великое торжество охватило его душу; ничего от того сумрачного, безысходного, что мучило и жгло его в Москве, в доме Паперзака, не осталось. Так удивительно озаряются светом вечного добра русские православные люди в решительную минуту! Стреляя из пищали по наседавшим коронным, он, всегда недовольный собой, гордился тем, что не склонил голову и не унизился пред алчным иноверцем Паперзаком. Несбывшиеся мечты растворились как невозвратный сон и не терзали больше его. Он готов был погибнуть с честью за родную русскую землю, и другой судьбы ему было не надо.

Между тем, оглянувшись, Василий увидел горстку стрельцов и ратников, отбивавшихся от наседавших со всех сторон немцев и венгров, суровый и несгибаемый воевода Шеин был среди них. В ту минуту, как королевская пехота через пролом хлынула в город, Шеин сказал окружавшим его ратникам: «Драться будем, покуда живы!» Рядом с ним стоял, работая пикою, Фирька Грязный. В душе своей Фирька дивился: какое чудо спасало его? И уж в который-то раз! Свою жизнь Фирька по-прежнему ценил в ломаную деньгу и без всякого страха глядел смерти в глаза. Тем паче что все близкие: мать с отцом, братья и сестры — померли в голодный мор. Фирька то и дело приговаривал, когда лях или немец ложился под его ударом:

— Хошь еще?

Савелий Возницын, получив много ран, истекал кровью возле лафета. Казак Тарас Клячко, весь израненный и залитый кровью, отбивался пикой.

— Братья, умрем достойно! — Этот клич воеводы Шеина поднял с земли обессиленных и израненных.

Заряды кончились, и Василий подобрал копье. Цвиркали и били в бруствер пули. Удар в грудь отбросил его к стене. Потеряв на миг сознание, он очнулся и, ухватив выпавшее из рук копье, всадил в живот кинувшемуся на него гусару.

— Бежим, братушка, не то угодим в лапы ляхов! — Фирька кивнул направо, где была калитка в крепостной стене.

…К башне, окруженной со всех сторон, подъехал предводитель польского войска Яков Потоцкий, пискляво крикнув:

— Шеин, сдавайся!

Воевода стоял на высокой башне с окровавленным мечом и не хотел сдаваться. Он хотел умереть, но пред ним плакала жена, юная дочь и малолетний сын тронули его сердце, и он сложил оружие.

…В то же время в соборной церкви Богородицы собрался народ, сколько можно было только вместить. Горожане старые и малые, бабы и дети стояли молча, как всегда бывает в час смертельной опасности. Какой-то трепетный нерв связывал всех. На лицах не было заметно ни тени страха. Они лишь молились, чтобы хватило силы выдержать испытание, и отгоняли прочь малодушие. «Отец настоятель, отец настоятель!» — разнеслось по толпе: все стали жаться к стенам, давая дорогу старцу. Уже немощный, сейчас он был суров и даже величав в ризе, которую он сотрясал. Всевидящим зраком старец оглядел толпу. Лицо его выражало волю и силу духа. В могильной тишине он тихо вопросил:

— Сдадимся, чада мои, на милость наемникам короля?

— Нет, пускай не надеются! — крикнул кто-то в толпе, выражая общую волю.

— А может, кто из вас склоняется принять милость от подлого короля? — потребовал сурово настоятель. — Я жду вашего слова!

— Пускай у нас отсохнет язык и проклянут нас наши близкие, если мы его признаем! — раздалось в ответ.

— Клянитесь! — потребовал старец.

— Чего ты, владыко, от нас хочешь? — спросил сутулый старик с горячностью молодого. — Ты слыхал, что сказал мир: все примем погибель, но не поклонимся ни ляшскому королю, ни его сыну!..

— Причаститесь, чада мои, — проговорил после некоторого молчания настоятель, — и раз так волен мир, то мы все до единого погибнем, но не попросим у короля милости.

— Погибнем! — сказали спокойно в задних рядах.

— Погибнем! — повторили передние. — Не попросим милости!

— Погодите, братове, дайте испить чарку, — сказал старый, много повидавший стрелец. — Надо очистить душу, чтобы предстать пред Господом!

— Настал наш час. Обнимемся, братья!

…Огненный вулкан взметнулся над соборной церковью Богородицы, коронные и наемники в каком-то остолбенении долго стояли на одном месте, вместо великого торжества всех их вдруг охватил непонятный ужас… Одному даже показалось, как на месте храма, когда улеглись обломки, над руинами повис в воздухе образ Божьей Матери. Он говорил, что видел это своими глазами. Один шляхтич высказал предположение, что смолян взорвал какой-то смельчак, подосланный королем. Сапега едко усмехнулся на такую его речь:

— Самое скверное, панове, что взорвали они себя сами. Мы не знаем русских. Это такой народ, пропади они и издохни! Мы его считаем рабским, но разве смогли бы рабы устоять перед нашей силой?

Шеина, окованного цепями, привели в королевский стан. Сигизмунд, скрестив на груди руки, в латах и панцире, стоял у входа в палатку. Слуга вынес походный стул, но король остался стоять, чтобы насладиться видом коленопреклоненного русского воеводы. Шеин, однако, не стал на колени и даже не пригнул голову и с суровой решительностью глядел на тщеславного и надменного короля.

Пан Бекеш, разъяренный непокорностью смоленского воеводы, сдавленно прошептал:

— Становись на колена, псюха!

Шеин, ничего не отвечая, продолжал стоять в той же независимой, гордой позе.

Два немца-рыцаря схватили его под руки и потащили к только что установленной за палатками дыбе. С него стащили латы, кольчугу и сапоги. Распяли на дыбе, а когда сняли, дали десять кнутов. Теперь гетманы не сомневались, что Шеин станет-таки на колени перед торжествующим королем, скажет, где спрятана казна смоленская. Но воевода, молча снесший пытку, ни единым жестом не выдал слабости и покорности.

Так ничего и не добившись, Шеина отправили в Литву узником, разлучили с семьей: сына его король взял себе, жену и дочь отдал Льву Сапеге.

Пленниками были еще архиепископ Сергий, воевода князь Горчаков и триста или четыреста боярских детей.

Василий и Фирька шли на восток, к Москве, глухими проселками, сторонясь больших дорог из опасения попасться в лапы поляков, отряды которых рыскали по уездам.

Дорога шла старым еловым лесом. Версты через три, когда вышли на опушку, со взгорья открылось Алексино, в полуденных лучах заиграли кресты на церквах. Василий вел глазами по селу, не находя родной крыши, и глаза его остановились на богатом подворье Мохова. Где теперь жила Устинья, он не знал и молил Бога, чтобы не встретиться с ней. Вот и родительское подворье, заросшее бузиной. Василий долго стоял, потупившись, и не заметил, как подошла старуха, опиравшаяся на клюку, зоркими глазами вглядываясь в Василия.

— Авдеев сынок? Василей? — Старуха, всхлипнув, перекрестила его.

— Где могилы родителей, бабушка? — спросил Василий, не узнавая старуху.

— А вона, сынок, у кривой березы, с краю погоста. Оне в одной могилке, на ей камень. Копать-то кому было? И за то Бога благодарить, что люди схоронены. Откуль же ты, Василей?

— Долго, бабушка, сказывать.

И вот он — серый могильный камень на зеленом бугорке… Василий тяжело опустился на колени, роняя слезы, долго, согбенный, глядел на могилу. Фирька, понимая его переживания, молчал. Тихо, безропотно, волнуемая ветром, что-то шептала летошняя трава, и в этом шепоте Василию почудился голос матушки. Он задрожал, припав к могильному бугорку. «Прощай же, мать, прощай, отец, примите мой низкий сыновний поклон!» — мысленно проговорил Василий, тяжелым шагом удаляясь от погоста.

 

XXIII

Варшава ликовала: шляхта с великим торжеством встретила вернувшегося с победой из-под Смоленска короля. Хвастливо говорили: «Чего захочет Речь Посполитая — тому неминуемо быть».

Но этого показалось мало радным панам и королю Сигизмунду, задумали унизить скинутого московского царя. Мысль эта пришла в голову гетмана Жолкевского. Он писал королю: «Думаю, что Шуйский поведет теперь себя совсем по-другому, чем под Смоленском, — он станет на колени перед вашим величеством».

Подобно древним римским полководцам Жолкевский вез с собой пленного царя. Шляхта похвалялась блеском своих одежд и вооружений, убранством своих коней. Сам коронный гетман ехал в открытой, богато украшенной карете, которую везли шесть белых турецких лошадей. Сразу за ним везли Шуйского, и все могли видеть знатных пленников. Бывший царь сидел посреди братьев; на нем был длинный, вышитый золотом кафтан, на голове шапка из черной лисицы. Поляки с любопытством смотрели в его сухощавое лицо, окаймленное маленькой бородкой, и ловили суровые, мрачные взгляды его красноватых больных глаз.

Царский брат Дмитрий совсем сник. Куда только девались его поза и чванство! Иван же, убитый горем, от самого Смоленска не подымал глаз, крестился и плакал. За ними везли пленного Шеина со смолянами, а потом Голицына и Филарета со свитой.

Погожий осенний день догорал, когда въехали в краковское предместье. За липами показался серый, с готическими башенками королевский дворец. Радостные паны, подбоченясь, толпились на дворцовом крыльце. Королевская челядь и надворные слуги — все с одинаковым любопытством взирали, как, кряхтя, вылезал из кареты московский царь. В огромной зале, куда ввели Шуйских, сидели, дожидаясь потешного зрелища, вельможные паны и магнаты. Юрий Мнишек торжествовал больше всех. Среди панов послышались ехидные смешки. Под их ироническими взглядами несчастных Шуйских подвели к трону короля, где он восседал с королевой Констанцией, а близ них была вся королевская семья. Тщеславное торжество, охватившее Сигизмунда, было столь велико, что он, не удержавшись, радостно рассмеялся. Василий Иванович, зацепившись носком сапога за ковер, едва не упал, что еще больше развлекло короля и панов.

Шуйские с выражением униженной покорности сдернули с голов шапки и поясно поклонились королю. Василий Иванович подумал: «Господи, позор-то, что я делаю?!»

Жолкевский с улыбкой удовлетворения от сего зрелища начал свою речь:

— Земное счастье изменчиво, как сон. Великий король, претерпевая невзгоды, показал мужество и добыл нам по праву принадлежащую вотчину — Смоленск. Но он взял не одну эту крепость, но и саму Москву Божиим соизволением и умным промыслом, не ходивши к ней. Отныне и вовеки Москва — под надежной польской короной!

Все взоры были устремлены на сверженного монарха с живейшим любопытством и наслаждением: мысль о превратностях пока не мешала восторгу.

— Государь, — прибавил гетман Жолкевский, — я вам вручаю Шуйских не как пленников: пусть они послужат примером поверженной гордыни, и я прошу оказать им милость и быть снисходительным к ним.

Но едва он это произнес, как послышался ропот среди радных панов. Лицо Мнишека исказила мстительная гримаса, в глазах его застыла звериная злоба: он видел пред собой врага и желал его истребления.

— По вине Шуйского погибли многие польские люди! — выговорил он непримиримо. — Много ясновельможных панов и рыцарей полегло на Русской земле, а также там страждет моя дочь.

— Мы должны ему отомстить! Он наш враг! — послышались голоса.

— Будем милостивыми, господа ясновельможные паны, — сказал король.

Прямо из дворца Шуйских повезли в замок Гостынский, находившийся близ Варшавы, посадив их там под неусыпную охрану. Неволя и тоска свели царя через год в могилу.

Сигизмунду и гетманам казалось, что они и Речь Посполитая находились на высоте счастливой военной судьбы, принимая победу под Смоленском как великую страницу покорения восточного исполина, в силу мелочного тщеславия не поняв, что не сломили, не превозмогли могущественного духом противника. Они радовались призраку военного счастья.

 

I

Князь Дмитрий Михайлович Пожарский около двух недель находился в своем имении под Суздалем, в тишине он набирался сил после тяжелых ран, полученных в московских битвах. Ранение в голову было столь тяжким, что архимандрит Дионисий уже подумывал соборовать князя, да старый монах отсоветовал:

— Выживет. К князю пристала черная хворь, должно, с дурного глазу.

Сказать по правде, сам князь не надеялся, что поправится, однако Бог не попустил, недаром же монах изрек: «Тебе, княже, Господом вверено спасение земли».

Левка Мятый ни на шаг не отходил от князя, спал под его дверью. Желтый, худой, одежда болталась, как на палке. В конце второй недели Дмитрий Михайлович почувствовал желание жить.

Известие, полученное Пожарским еще в Троице о разгроме ополчения Ляпунова, угнетающе подействовало на него. Они вместе начали многотрудный поход по освобождению земли, и вождь земства, его боевой товарищ, так подло убитый, три дня лежал под палящим солнцем посреди площади, брошенный на растерзание собакам.

На шатающихся от запала конях Фирька, Василий и Купырь въехали в Нижний Новгород, грея возле тела под рубахой троицкую грамоту. В промозглой, осенней мгле звонили к вечерне. Накрапывал холодный дождь. Голодные, изможденные люди куда-то брели тенями по слякотным распутням. Изрядно проплутав, они наконец-то отыскали крытый крепкий двор старосты Кузьмы Минина. Кривобокая старуха, ворча: «Носит лихоманка», отперла дверь.

— Грамота из Троицы к тебе, — сказал Фирька, вошедши в просторную избу, где в красном углу, под образами, сидел невысокий, бородатый, в расстегнутой рубахе мужик, — то был староста Кузьма Минин-Сухорук.

Кузьма взял плошку с огарком и стал неслышно читать, шевеля губами, при этом одобрительно кивая головою и покрякивая.

— Недаром мне вчера явился во сне святой Сергий, — проговорил он, кончив читать. — Славно писание! Агриппина, дай молодцам еды и постели им. Ну, что в Троице? В Москве?

— Беда: отовсюду прет покалеченный люд. А Москву, сам видал, выжгли. — Фирька налегал на похлебку. — Теперь ляхи заперлись в Кремле.

— Польский король взял Смоленск, — добавил Василий.

— Что ополчение?

— Разброд. Заруцкий со своими казаками занимается мародерством, грабит. Трубецкой снюхался с новым самозванцем из Пскова, — пояснил Фирька.

— Старец Авраамий и архимандрит Дионисий мне на словах передали: они сильно надеются на князя Дмитрия Пожарского.

— И я, брат, на князя надеюсь. Да он еще не очухался от ран. Что ж гадать… Утро, говорят, мудренее вечера. Давайте спать. Утром будем думать…

Рано утром народ повалил на воеводский двор. Вскоре закачалось более тысячи шапок. Именитые ворчали: «Что там еще взбрело в голову говядарю?»

Кузьма, стоя на крыльце избы, горячо заговорил, хотя ораторство не было для него привычным делом:

— Жители новгородские, посадцы! Было мне видение: явился святой отец Сергий, он повелел разбудить спящих, чтоб всею землею идти на латынь и на пагубных, продажных изменников, засевших в Кремле. Братове! Прочтите троицкие грамоты Дионисиевы в соборе, а там как Бог даст! Мы все в его власти.

Стряпчий Иван Биркин, кем-то присланный в Нижний, приземистый, с бородкой клином, с совиными, навыкате, глазами, кому только не прислуживавший, на эту речь старосты Минина ответил язвительно:

— Посадцы, миряне! Того, куды зовет староста Кузьма Сухорукий, ни в коем разе немыслимо начинать, бо нам неведомо, чем энта кутерьма кончится. Прокопий тоже надеялся, а теперя он в могиле, нам лезть в вир головой охоты нету, мы хотим ишо пожить! А староста Минин-Сухорукий, коли он так прыток, пущай лезет в пекло…

Кузьма, подавшись вперед, чувствуя, что такие слова Биркина могут повлиять на мир, зычно прервал его:

— Вы знаете, посадцы, стряпчего Биркина: кому только этот сосуд сатаны не служил! Он лез из кожи вон, прислуживая Шуйскому, а как только того скинули, Биркин тут же, не моргнувши глазом, переметнулся на сторону тушинского вора. Изменил и вору, став в верниках царя Василия, и снова отплатил ему черною изменою.

Биркин вынужден был прикусить язык.

Три дня Нижний взъяренно бурлил, на четвертый, прервав говорильню, Кузьма и Фирька погнали коней к Пожарскому. Кузьма под шубенкой вез с собой приговор нижегородцев: надо было его поскорее увозить, пока не раздумали и не сделали перемены.

…Князь Дмитрий Михайлович и Кузьма сидели за трапезой в хибаре — голова к голове.

— Надо торопиться, Кузьма, собирать силы. Три опасности перед нами. Первая — король Сигизмунд может опять двинуться к нам, гетманы его рыщут кругом. Гетман Ходкевич, как говорят смоляне, готовится идти к Москве. Вторая, Кузьма, опасность — вожди земского правительства — Заруцкий и Трубецкой. У них — дурные сабли. Я их знаю. Могут послужить Руси, а также могут при случае и срубить нам головы. В казацких таборах много поползновений на воровство. Заруцкий и Трубецкой на такие дела казаков закрывают глаза. Я предвижу: они причинят нам много хлопот. Они хотят власти и делить ее ни с кем не станут, а такая вражда будет на руку наемникам короля. Третья опасность — Маринкин воренок. Темный люд доверчив: дважды в самозванцах обманулись — да, видно, не пошло впрок. Как бы не обманулись в третий раз! Обратимся за помощью к городам. Собирай, Кузьма, деньги. Скоро я явлюсь к вам в Нижний.

— Степан! — позвал Пожарский щекастого малого. — Вот ключ от моего сундука. Возьми все, какие есть, деньги и в той же сумке неси сюда немедля.

Степан не заставил себя ждать, быстро обернулся и протянул Пожарскому увесистую кожаную сумку, плотно набитую деньгами.

— Бери, Кузьма, — и с Богом, как говорится, по морозцу!

Минин начал было считать, но князь остановил его:

— Авось с Русью сочтемся.

Фирька отправился готовить в дорогу коня Кузьмы: он оставался при нем. Пожарский и Кузьма, озабоченные предстоящим великим делом, постояли молча. Слуга принес кувшин с вином.

— Посогрейся, — сказал Пожарский. — На воле студено. Раздавай жалованье ратным людям без промедления. Надо думать: откуда еще набрать денег? Я тоже верю, что и купцы и земство пойдут на выручку гибнущей земле. Но собранных в Нижнем окажется мало. Ты, Кузьма, будешь моим помощником.

Тяжело опираясь о костыль, Пожарский вышел проводить Кузьму. Фирька держал под уздцы его коня. Было ветрено и стыло, секла крупа. Спускались сумерки. Ползли низкие темные тучи. Пожарский крепко, как брата, поцеловал Минина, резко оттолкнув, коротко напутствовал:

— С Богом, Кузьма, на святое дело! А что, заночевал бы?

— Некогда, спавши не выголится и алтына. К завтрашнему вечеру доскачем.

— Шли ко мне нарочных. При ящике с деньгами держи неотлучно охранника.

— Служи князю верно, — наказал Кузьма Левке.

— За мною не станет. Бывай здоров, — ответил весело Левка, — до скоренькой встречи.

Минин и Фирька с места взяли машистым наметом, во мгновение ока исчезли за осинами.

 

II

Кузьма, сказавший тогда по приезде к князю Пожарскому, что купечество и все имущие не станут в стороне и дадут денег на священное ратное дело, не ошибся в своем предвидении. В апреле из нижегородской платежницы по приговору воевод князя Василия Звенигородского, Андрея Алябьева, да Ивана Биркина, да дьяка Василья Семенова, да выборного человека Кузьмы Минина, да земских старост и всех посадских людей на жалованье ратным людям, идущим очищать Русь, поступили хорошие деньги.

Дмитрий Михайлович, не ожидавший такого горячего рвенья от купцов, с решительностью сказал:

— Теперь сам народ велит подыматься!

Ободрила и только что полученная грамота из Москвы патриарха Гермогена. Там писалось: «Маринкин сын на царство ненадобен: проклят от святого собору и от нас. Да те бы вам грамоты с городов собрати к себе в Нижний Новгород да прислати в полки к боярам и атамане. А прислати прежних же, коих естя ко мне с советными челобитными, бесстрашных людей, Свияженина Родиона, Мосьева да Ратмана Пахомова, а им бы в полках говорити бесстрашно, что проклятый отнюдь ненадобе».

Минин послал нарочного к Пожарскому — просил князя без промедления ехать в Нижний.

Князь, наскоро простившись с домашними, уехал в тот же день в простеньком крытом возке, велев кучеру торопить коней. Верстах в десяти от Нижнего, в небольшом селе с древней деревянной церковью, стояла рать дорогобужцев и вяземцев. Дорогобужцы дали клятву: умереть до единого, но не жить под сапогом у короля и его сына! Глаза Дмитрия Михайловича повеселели: он видел перед собой тех, кто готов был положить животы ради спасения земли.

— Веди нас, князь, под Москву! Отдадим все до единой нитки и положим животы свои, чтоб освободить Русь! — сказал старший рати.

— Славно! — сказал Пожарский. — Идем в Нижний.

У въезда в город его встретили купцы, дворяне, духовные с иконами, сермяжный люд с хлебом-солью, как единственную теперь надежду свою, встретили князя у въезда в город.

— Бьем тебе челом, князь, готовы животы свои положить за государство — только веди нас! — сказал Пожарскому старый стрелец.

— Прежде чтоб вести, надо как следует собраться. Не то все загубим. Да постоим за матушку-Русь! — ответил Пожарский; худое, изможденное лицо его дышало суровой, неукротимой волей.

По городам из Нижнего пошли грамоты:

«Дабы быть всем нам, православным христианам, в любви и соединении, прежнего междоусобия не начинать, Московское государство от врагов очищать».

До зимы 1612 года сколачивали, как могли, ополчение. Иван Биркин, стряпчий, вынашивал измену: поздней осенью бежал к дьяку Никанору Шульгину в Казань, тот поднял ее против Пожарского и Минина.

— Встрену скота — зоб вырву! — посулил Минин, узнав об измене Биркина.

Ополченье продолжало стоять в Нижнем; не хватало ни денег, ни людей, ни тягла и сбруи. Как полетели белые мухи, стало известно; стоявшие под Москвой казаки окончательно спелись с псковским самозванцем Матюхой, — скверную весть эту привез находившийся теперь при князе Пожарском в лазутчиках Левка.

— Шишиморство продажных сабель! — проговорил Дмитрий Михайлович. — Я этакое от них ждал. Я их натуру знаю.

— Все ж, Дмитрий Михалыч, как дело дойдет пускать в ход сабли, атаманы нас поддержат, — высказал свою мысль Кузьма.

— Хотел бы я верить! Ибо без казаков нам шляхту не одолеть.

Пожарский, перебравшись в Нижний, обосновался в кучерской избе; тут же, за перегородкой, стояла его застеленная грубошерстным одеялом, с тощим сенником, узкая походная кровать. Стол и лавка — и весь обиход. Сидел он на скудной холопьей пище.

— Надо усилить обучение ратников. Народец сырой. За нерадение к ратному делу отымем поместья. Не глядя на знатность. Девок и баб в войско не пускать. От них — одна пагуба! За нарушение бить батогами. — Воевода высунулся из окна, со злостью наблюдая, как сытенькие дворянские детины дергались в седлах.

 

III

Двадцать третьего февраля 1612 года, боясь скорой распутицы, под звон колоколов ополчение наконец-то двинулось в тяжелый поход на Балахну с малой ратью и со всеми тяжестями. Главные силы составляли смоляне, дорогобужцы, вяземцы, коломенцы, рязанцы, московские стрельцы. Надеялись на пополнение в пути. Зыбучая марь укрывала пажити и леса, изредка изваянием вырисовывался ветряк, но не как в былые, сытые годы, на пустых мельничных дворах гулял, играя старой хлебной пылью, лишь ветер.

Посередине табора, оберегая пуще глаза, везли пушки и порох. Почти в каждом местечке и селении приставали новые люди: дворяне, холопы и мужики. Сотенные пытали их коротко:

— За родную землю готов живот положить?

— Готов.

— Вере в нашего Господа Иисуса Христа не изменишь?

— Не изменю.

— Целуй крест и иди с Богом в полк.

Неделю назад высланный отряд под начальством двоюродного брата Дмитрия Михайловича князя Пожарского-Лопаты, опередив казаков Заруцкого и Просовецкого, первым вошел в Ярославль, не дав им там закрепиться. Главную рать оставили в Балахне. Спозарань потянулись в ставку вереницею купцы, денег давали обильно, — теперь ополченская казна имела около десяти тысяч золотых. Дмитрий Михайлович, заметно повеселев, сказал Кузьме:

— Купцы-то какие! А мы думали: кряхтят, почесываются дядьки, сидючи на кубышках. А они-то вона молодцы, глазам любо!

— Пойми русскую душу-потемки, — отозвался Кузьма.

Тут узнали, что Казань, важнейший город, на который вожди ополчения так много надеялись, отложилась от их дела. Стало известно, что Казань замутилась из-за происков дьяка Никанора Шульгина и что на помощь к нему подоспел бежавший из Нижнего Иван Биркин.

— Что ж, княже, стыд этим сволочам, видно, глаза не выест, но из-за изменников дела не остановим, — сказал, как всегда смягчая гнев Пожарского, Кузьма.

— Пускай не надеются, — кивнул Пожарский, утихомиривая под воздействием слов Кузьмы поднявшуюся желчь.

В полдень ополчение вошло в большое село Решму. На дорогу со стороны села Юрьевца, где прошлую ночь отдыхало ополчение, въехал всадник. Гнедой спотыкающийся конь его, весь в мыле, хрипло дышал. Двое ополченцев ухватились за узду.

— Откуда? Куды прешь?

Верховой крикнул зычно:

— А ну, брось повода! Гонец до князя Дмитрия Михалыча, — и, направив коня по улице села, подъехал к Пожарскому.

Тут же стояли Минин, Пронский и Вельяминов.

— Откуда гонец? — спросил Пожарский строго, но приветливо.

— Из Владимира. Велено, князь, передать тебе одному.

— Говори. Тут нет лишних.

— Я от Измайлова Артемия. Второго марта атаманы, казаки и весь московский посадский народ избрали на царство псковского вора Матюху Сидорку, нового царя Димитрия.

— Этому не могу поверить! — вскрикнул Пожарский. — Что же делают бояре? Они не могли се подлое дело учинить без совета всей земли и согласья городов!

— Похоже, что подмосковные бояре и атаманы вовсе лишились рассудка, — сказал с тяжким вздохом Кузьма.

Не успел гонец скрыться, как на дороге показался другой верхоконный, рослый дядя с вислыми казацкими усами, по виду либо куренной, либо сотенный. Здоровенный конь его, как и сам всадник, был весь в снегу. Он спешился около начальников.

— Кирилл Чеглоков — нарочный от Трубецкого и Заруцкого. — Протянул князю Дмитрию Михайловичу грамоту.

Атаманы извещали начальников нижегородского ополчения, что они таки по дурости признали во псковском воре тушинского и калужского царя, что теперь-то одумались и решили вместе с ними освобождать государство. Это было хорошее, многообещающее известие, но и Пожарский и Кузьма, которых не так-то просто было провести на мякине, не шибко поверили этому решению атаманов.

На короткую передышку остановились около разграбленной харчевни. Сановитые бояре, ставши начальными людьми ополчения, морща губы от нечистот, вылезали из ладных возков. Первым, покряхтывая, сошел дородный Василий Морозов, за ним с надменно поджатыми губами — князь Владимир Долгорукий, окольничий Семен Головин, упревший в трех шубах, выполз задом, прокашлявшись, отер одутлое, как шар, лицо малиновым платком. Князь Иван Одоевский, изнеженный, в синей расстегнутой горностаевой шубе, долго прилаживал сафьяновые сапожки, как бы ловчее ступить и не замарать их. За самыми родовитыми полезли из возков начальные, вчера еще нежившиеся с женками на пуховиках, князья, все богаче и знатнее Пожарского: Пронский, Львов, Вельяминов, Волконский. Сам Дмитрий Михайлович числился середь них последним, десятым.

Минин на своем низкорослом косматом чалом коне, в бараньем полушубке поверх лат и в смазанных дегтем сапогах оглядывал веселыми круглыми глазами надутых сановитых князей. Дмитрий Михайлович на простом, без украшения и расписного чепрака седле на донском вороном иноходце остановился рядом с Кузьмой. Он, пряча улыбку в усах, шепнул Пожарскому:

— Животами-то наперед. Глянь-ка, Дмитрий Михалыч!

— Сейчас зачнут чиниться, кому первыми ставить подписи под грамотою. — Дмитрий Михайлович одним махом спрыгнул с седла.

Морозов, приняв от слуги серебряную чарку, опрокинув ее в широко открытый рот, сказал:

— Давайте писать грамоту во Псков и Ярославль.

Князь Долгорукий, тоже умостившись трапезничать, обернулся к Пожарскому, произнес кисло:

— Наше дело худо. В Новгороде — шведы, в Кремле — гетманство, под Москвою — шайки Заруцкого. Коли не сыщем подсобленья — нам погибель!

Морозов, прокашлявшись, посоветовал:

— Окромя Австрии, которой мы крепко подсобили в войне с турками, у нас другого союзника нету. Сегодня же пошлем грамоту императору Рудольфу, попросим у него денег и войско.

— Рудольф на Жигимонта не полезет, — заметил князь Львов.

Пожарский об Австрии думал еще до выступления из Нижнего, и он живо ухватился за эту мысль.

— Обдумай грамоту к Рудольфу, — кивнул он Бутурлину.

Головин едко усмехнулся:

— Рудольф нам такой же «брат», как и Сигизмунд. Два чёбота — пара. Тоже и Карл Девятый — хитрая лисица!

— Твоя правда, князь, да выхода другого нету. Не то нам, верно, погибель. Теперь же двигаемся на Кострому, а оттуда — на Ярославль. Трубите поход. — Пожарский, поднявшись с земли, направился к своему коню.

— Только б не вышло заварухи в Костроме, — сказал с заботой Кузьма Минин. — Есть слух, что Иван Шереметев радеет за сынка Сигизмунда. Димитрий Михалыч, ставь на ночь посильней охрану возле своего шатра.

— Пустое, Кузьма. Поторопи рать.

Минин как в воду глядел. Когда подошли к Плесу, его опасение подтвердилось: воевода Костромы Шереметев не пускал к городу ополчение и намеревался отбиваться от него силой. Князь Одоевский, трусоватый по натуре, предложил обходить Кострому и вести рать кружными путями на Ярославль.

— Такая дорога, господа, надежнее, — сказал он, глядя на Головина.

— Верно, чего лезть в пасть волку.

— Без риску не токмо волка, и блоху не поймаешь, — съязвил Кузьма.

Ночь коротали в двадцати верстах от города.

Спал Пожарский три-четыре часа, не более того. В кромешной тьме оделся, наскоро перекусил, съел ломоть хлеба с квасом и вышел из палатки. Пробирал колючий ветер. По линии войска мерцали костры. Подозвал накрачея.

— Подымай!

«Бум-бум-бум!» — разнеслось по табору.

— На конь! Шевелись!

Тысяцкие и сотенные, ведая о строгости князя, утягивали животы — тот не терпел распущенности. Рать двинулась дальше. Каждый знал: путь лежал тяжелый и опасный. Недаром же перед выходом из Нижнего все причастились, надели чистые рубахи, как на смерть.

 

IV

Гермоген находился под стражею в глубоком подземелье Чудова монастыря в Кремле, за двумя железными дверями. В склепе было темно и сыро, как в могиле. Светильню к нему вносили только с трапезою. Но не скудная еда, не заключение доставляли страдание старцу: сердце его исходило кровью от того, что гибла Русь! Узнав с большой запоздалостью от монаха, который приносил ему еду, о сдаче Смоленска, Гермоген тяжко ахнул и в старческом бессилии опустился на колени. Выговорил со страданием: «Господи, заступись!»

Он часто повторял апостола Луку: «Блаженны вы, когда возненавидят вас и когда отлучат вас и будут поносить, и принесут имя ваше, как бесчестное, за сына Человеческого. Горе вам, смеющиеся ныне! Ибо восплачете и возрыдаете».

«Боже праведный! Ты сказал: „И блажен, кто не соблазнится о Мне!“ Твои пути неведомы нам, рабам твоим, но сделай, Господи, так, чтобы от крупиц вечной твоей благодати очистилась и возродилась бы на веки вечные земля русская! О том, Господи, тебя молю пред бессмертною силою твоего животворящего честного креста!»

Свои лишения, даже если бы его заживо резали на куски, ничего не значили для него. Духовно он давно уже приготовился к смерти. Гетманов-захватчиков, католическую латынь и орден иезуитов он ненавидел и презирал. Стойко он переносил надругательства. Несмотря на то что все гибло и рушилось, Гермоген верил в русский народ, живущий по заповедям Христа, и говорил своим мучителям-панам и изменникам о скорой их собственной гибели. Третью ночь он спал на сыром голом каменном полу, ему вдвое сократили еду и воду. Паны пытались сломить великого старца, вначале умасливали разными яствами, давали для чтения священную книгу, зажигали светильники. Но когда это не помогло, разъяренный Зборовский хотел убить патриарха. Но другие паны заступились, так как понимали, что убийство Гермогена обернется бедою для них же.

О гибели Прокопия Ляпунова и первого ополчения Гермоген уже знал. Теперь он сильно надеялся на князя Пожарского. В своем отчаянном упорстве старец опирался на твердую веру в русский народ. Столь славный и сильный народ не мог долго терпеть над собою чужеземного тиранства. Изменники всегда составляли малую часть. «Салтыковых и Андроновых — малая малость, а народ русский славен и подлых еретиков, латынь, ксендзов и чужестранцев себе на шею не посадит», — говорил он своим палачам. Он много и горячо молился за падших духом, за больных, страдающих, скорбящих, за очищение родной земли.

Панам, спускающимся в подземелье, казалось немыслимым чудом, что он все еще жив, по их понятиям, он должен был уже сто раз помереть. На той пище, что они ему давали, не выжила бы и собака.

Получив сведения о занятии ополчением Пожарского Ярославля, напуганные паны подумали о Гермогене. Его следовало любою ценою склонить на то, чтобы он написал нижегородцам увещевание распустить ополчение и остаться верными Владиславу. Полковник Струсь, заменивший Гонсевского, походивший на оглоблю, сказал:

— Хорошо было бы послать к старой псюхе не наших, а самих москалей, больших бояр. Их поведет Мстиславский.

Федор Мстиславский теперь все реже показывался на улицу. Он по-прежнему лип к шляхте, но стал осторожнее, надеясь пересидеть смутное это время… Увидев в окно панов, а сзади них Андронова, Федор Иванович сильно испугался.

— Князь не хочет, видно, болтаться на суку, куда его вздернет нижегородский мясник Минин? — спросил с порога Струсь. — И потому князь пойдет уговорить старого патриарха написать грамоту, чтоб перегородить нижегородскому сброду дорогу в Москву?

Андронов упредил Мстиславского:

— За отказ можешь поплатиться, князь, головою! Не торопись отказываться.

Мстиславский обдумывал, как быть. Не с руки ему было идти против шляхты, и слишком рьяно прислуживать им он уже опасался. После некоторого раздумья он дал согласие идти к патриарху.

Гермоген не поворотил головы, когда заскрипели ржавые двери и в подземелье вошли изменники и шляхтичи. Дьяк поднес патриарху светильню. Андронов суетливо сунул в его костлявые руки заготовленную грамоту.

— Подпиши, владыко, во имя Господа и общего дела… — пробормотал Андронов, будто обжегшись о взгляд Гермогена.

Пробежав глазами по сему листу, Гермоген швырнул его на пол и, осенив себя широким знамением, твердо выговорил:

— Да будут благословенны те, которые идут для очищения Московского государства, а вы, изменники, будьте вовеки прокляты! Сгиньте, отродье сатанинское!

— Подохнешь здесь! — бессильным голосом выкликнул Андронов. — Выжил, старый пес, из ума?!

Ничего не добившись ни пытками, ни уговорами, Гермогена оставили умирать голодной смертью. Силы старца таяли… На восьмой день он уже не мог двигаться, лежал на холодном каменном полу и думал, глядя открытыми глазами во мрак: «Услышь, Господи, мою молитву, спаси Русь, спаси Русь…»

 

V

Всю весну и лето 1612 года ополчение простояло в Ярославле. Сюда была доставлена троицкая грамота, в ней говорилось об уморении поляками гладом великого заступника за веру и государство патриарха Гермогена. Монахи призывали народ к объединению и изгнанию иноземцев. Ополченцы с приложением рук многих преданных родной земле бояр и князей послали большую грамоту в Соль-Вычегодск.

Кузьма подивился на крючковатые подписи знатных бояр, сказал с усмешкой:

— Не наперед лезут господа бояре — лишь в дело боятся соваться. А как шведы, Дмитрий Михалыч?

— Шведы тоже союзнички не ахти надежные. Я думаю так: надо слать в Новгород послов, но ничего шведам не сулить. Главой же посольства поедет Степан Татищев. Признавать право на московский престол Филиппа Карлуса мы ни в коем разе не должны. Пообещаем, что ежели Карлус окрестится в нашу веру, то мы будем бить ему челом на московский трон. Но это лишь для того, чтобы шведы не помешали ополчению идти к Москве.

— Я обеими руками за такое посольство! — сказал Кузьма. — Ни Владиславу, ни Карлусу престола мы не отдадим.

Посольство Степана Татищева, не теряя времени, выехало в Новгород.

Средина государства была разорена, народ обнищал. Другие же города украинные держались Димитрия, и нужно было писать им грамоты, уговаривать отстать от вора и наравне с верными городами прислать выборных в Ярославль. Новгород с его землею был в иноземных руках. Оставалась надежда на северо-восточные края.

Земский совет требовал от этих городов слать без затяжки денежные и хлебные запасы.

Пожарский говорил на совете земства:

— Покуда всею землей не выберем государя, нам смуты не унять и государства из-под супостатов не вызволить.

— А ково сажать? — крикнул багровый от натуги, толстый Морозов. — Филарет и Голицын в плену, другие Романовы повязаны с Семибоярщиной.

— Некого нам ставить, — согласился Долгорукий. — Кто велик промеж нас?

Пожарский решительно поднялся — начиналась так знакомая ему местническая грызня, — кивнул Минину:

— Пойдем, Кузьма, поглядим конницу.

В конце июля в Ярославль заявились послы отторгнутого шведами от Московского государства Великого Новгорода: игумен Бежицкого монастыря Геннадий и князь Федор Оболенский со товарищи. Оболенский совал под горбатый нос заморскую табакерку, гундосо говорил:

— Теперь вам следует учинить меж собою общий совет: быть нам в любви и соединении под рукой одного государя али не быть…

— Король Карл умер, — продолжил игумен Геннадий, — и завещал свое Шведское королевство Густаву Адольфу, а Новгородское — королевичу Филиппу, который скоро прибудет в Выборг.

— Великий Новгород искони, как начались государи на Российском государстве, не был отлучен от Российского государства. Надобно и теперь, чтобы Новгород был по-прежнему с Московией, — приветствовал их князь Пожарский.

— А шведский король Карлус хотел отпустить на Новгородское государство сына, однако вот уж около года прошло, а королевич в Новгороде не бывал, — добавил Минин.

Игумен Геннадий, оглаживая узкую бороду, нахваливал королевича:

— Мне, господа, вестимо, что он поклялся, положивши руку на Библию, принять нашу веру.

— Того, что учинил над Московским государством польский король Жигимонт, королевич Карл Филипп не замысливает, — заявил Оболенский.

Кузьма едко усмехнулся:

— Выскакивайте, любезны послы, за него замуж, а нас вы не приневолите. Мы, слава те Господи, своей русской чести пока что в кабаках не пропили.

— Что Жигимонт, что швед — ягоды одного поля. Мы ни тому, ни другому не верим! — твердо заявил Пожарский. — Хватит попусту чесать языки. Нас вы не заговорите. Мы судьбу Руси промысливаем не для того, чтобы ею распоряжались чужеземцы. Мы грабить землю Русскую боле не дадим.

В самый разгар местнической грызни в Ярославль явился келарь Троицы Авраамий — внушить мысль: скорее, дабы не упустить время, двигаться к Москве. Старец говорил, увещевая бояр:

— «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит». Так говорит Господь, и то вы должны бы понять: распрею нам государства не очистить. Я коленопреклоненно умоляю вас, чада мои, идите скорей к Москве, миритесь с казаками, я же, коли сподобит Господь, следом прибуду в ихние таборы и пред распятием буду молить их соединиться с вами в едино русло и стоять крепко, насмерть за веру и за храм Пречистой Богородицы! Господь говорит: «Кто не со мною, тот против меня; и кто не собирает со мною, тот расточает». Так не расточайте на части здание Божие. Единое древо, корни коего вскормлены соками матери-земли, нельзя разнять, и вам бы подумать, как очистить от латинской заразы Москву и иные земли, святые храмы Украины и Киева.

Судьба, казалось, берегла князя, она отвела руку убийцы Дмитрия Михайловича, направленную атаманом Заруцким.

Иван Заруцкий, решив избавиться от Пожарского, подослал двух казаков — Обрезку и Стеньку. В заговор с ними вошли семь человек, один из них жил во дворе князя.

И вот раз у съезжей избы в большой толпе Стенька направил свой нож в живот князю, но промахнулся и повредил ногу казаку Роману.

Князь простил тайных убийц.

 

VI

Чуть свет над Ярославлем поплыл призывный колокольный звон, возвещая сбор ополчения на славное дело. Жители гуртом повалили к Спасскому монастырю. Разнородная рать вытянулась пестрой лентой на Московскую дорогу. Ждали главного воеводу.

Дмитрий Михайлович в это время стоял у мощей ярославльских чудотворцев. Митрополит Кирилл, светлолицый, с широкой бородой, отслужив молебен, благословил главного воеводу.

— Господи, княже, исполни свое ратное дело! — Старый митрополит дал Пожарскому поцеловать крест. — Я денно и нощно буду просить Господа и Пречистую Пресветлую Богородицу за вас.

— Клянусь, отче: или погибну, или выручу землю!

Около монастырской стены Пожарский легко, как молодой, поднялся в седло. Кузьма на кауром жеребце ехал сзади него. Рать двинулась, над дорогой заклубилась тучею пыль.

В Ростове не задержались — на рассвете двинулись под Троицу. В тучах пыли кавалерия, пехотные стрельцы, тыловые обозы и наряд вечером 14 августа 1612 года подошли к Троицкому монастырю. Весь табор, выставив охранение, осел меж стенами обители и Клементьевской слободой.

Велев раскладывать костры и варить походный кулеш, Пожарский созвал совет. Он сразу же заявил, когда порасселись:

— Нам надо, господа, заручиться договором с казаками.

— Тебе, князь, не следует идти под Москву, — сказал Пронский — то ли он оберегал князя, то ли отпихивал, чтобы самому стать во главе ратного дела.

— Надо подождать, — сказал Морозов.

— Ходкевич вот-вот ворвется в Москву, — предупредил Кузьма.

Иван Хованский отрубил прямо:

— Не знаю, об чем вы боле хлопочете, бояре: о животе Дмитрия Михалыча или об своей корысти?

— Мы тут начальные воеводы. Мы не ниже князя Пожарского, — спесиво заметил боярин Морозов.

— Не время чиниться, княже! Нам следует думать одну думу, как изгнать из Москвы латинцев и шляхту, заставить их уйти в Польшу.

А 18 августа 1612 года на рассвете Пожарский и Кузьма молились у мощей святого Сергия, прося помощи и подсобления, а когда встали с колен, к мощам святого стали подходить ратники. Архимандрит Дионисий давал благословение на ратное дело. И князь Пожарский, и другие начальные люди, и рядовые ратники чувствовали, что они прикоснулись к таинству святости, и это укрепляло их дух, давало им силы. Выходили из собора, за воротами садились на коней. Ветер, довольно незначительный до этого, усилился, рвал знамена. Конница, услышав зычный приказ князя «с Богом, ребята!», двинулась, тут же потонув в тучах пыли. За конницей шли пехотные стрелецкие и казацкие полки.

К войску подошли архимандрит, Авраамий Палицын и еще монахи с образами святой Троицы, святых чудотворцев Сергия и Никона. Посередь дороги в пылевых вихрях спешенные конные, пехота и все обозные еще раз приложились к образам и к кресту. И чудо — ветер враз переменился. Обозные мужики, только что крестившиеся со страхом: «Вишь, дьявол пляшет. Быть худу!» — теперь говорили: «Были мы далеки от Господа, а теперь милосердец внял молитве нашей».

Войско двигалось всю ночь; не сомкнув глаз во время короткого отдыха на рассвете, Пожарский заторопил рать. И пушкари, и пехота, и конные сотни после причащения были готовы идти на смерть; войско объезжал на коне сопровождавший рать келарь Авраамий Палицын, — говорил горячо, благословляя:

— Послужим, братья, родной земле! Окромя вас, больше некому. Не бойтеся положить за Русь животы — бойтесь сраму пособничества врагам!

До Москвы обозы тянулись весь следующий день. Пожарский и Минин, ехавшие впереди, остановили рать на Яузе — в пяти верстах от города. Было душно. Шкварился пот. Запотели кони. В рудую мглу садилось солнце.

— Пошли людей к Покровским и Арбатским воротам, — приказал Пожарский Бутурлину, которого ценил за храбрость и ратное умение. — Выдвинуть на позицию пушки. Конным сотням седел не сымать. Заночуем тут.

Воеводы на ночевку остановились в кучерской избе, брошенной хозяином. Рядом разместилось ярославское правительство — земский совет.

Едва занялась заря, ополчение при полной изготовке к бою, ощетиненное пушками и пиками, двинулось к городу. У Яузских ворот на крупном, сером в яблоках коне их ждал атаман Трубецкой. Как завиднелась дворянская конница нижегородцев, тронулся навстречу.

— Бог в помощь, княже! — сказал он Пожарскому, будто не замечая Минина.

— С тем же и мы к казакам, — кивнул Дмитрий Михайлович.

— Что ж, ежели похотеть помочь Московскому государству, то надо забыть все споры, — предостерег Кузьма.

Трубецкой, не глядя на нижегородского говядаря, произнес:

— Для того я и стою здесь. Отсюда общими силами ударим по Китаю.

— Не с такою ли дружбою казаки Заруцкого хотели убить князя? — едко спросил Минин.

— Я за Заруцкого не несу ответа: он вор и убивец, а у нас с вами одно дело — изгнание чужеземцев. — Трубецкой высокомерно взглянул на Минина: «Дай мужикам волю!»

— Не чинись, князь. Кузьма больше всех радеет за Русь. Мы не можем стоять в одном таборе с казаками: они начнут враждовать с нашими людьми.

Земское ополчение стало станом, обогнув часть Белогородской стены от Петровских ворот до Алексеевской башни на Москве-реке. Главное ядро его было у Арбатских ворот, там стояли Пожарский и Минин.

За ночь Арбатские ворота и ближние подступы ощерились рвом, рогатками, шанцами и турами. От стариков до малых — все вышли подсоблять ополченцам. И князь и Кузьма всю ночь, наравне со всеми, не выпускали из рук кирок и лопат, и то и дело слышался голос князя:

— Наляжем, братушки, Русь нам за то поклонится!

Старый священник ходил меж работающих:

— Господь подсобляет вам, сынки мои. Не быть на Русской земле врагам гроба Господня!

Через день после прибытия Пожарского ратные люди увидели на западе идущее войско. За ним ехало несколько сот возов с набранными припасами. Гетману Ходкевичу нужно было провезти их в Кремль и Китай-город осажденным там полякам, предводительствуемым полковником Струсем. За этим продовольствием он и отходил от Москвы.

Ходкевич стал табором у Донского монастыря и намеревался переходить Москву-реку у Девичьего поля. Трубецкой же с главной силой стоял у Крымского двора, в тылу переправы. Он послал к Пожарскому за подкреплением.

Начальников ополчения, объезжавших полки, остановил нарочный от Трубецкого. Оставив обоз возле церкви Ильи Обыденного, Пожарский предусмотрительно переправил главные силы сюда, в Замоскворечье, заслоняя подступы к центру.

— Атаман просит переправить на тот бок пять конных сотен.

Пожарский взглянул на Минина.

— Надо послать, — кивнул Кузьма.

Пожарский подозвал князя Лопату:

— Бери пять лучших сотен — переправляйся сейчас же на тот бок к Трубецкому.

Едва сотни поднялись на тот берег, часть войска Ходкевича кинулась в лодки и на мост и в виду обоих ополчений перешла реку.

— Кузьма, держись тут с пехотою, а я стану с конницей на правом фланге, — приказал Пожарский, тронув коня.

В это время из Кремля выскочили осажденные к Чертольским воротам: Ходкевич хотел через эти ворота провезти запасы. Гурьян бил из пищали со сноровкою опытного стрельца, и как только падал под его свинцом шляхтич, он приговаривал:

— Знай, собака, как ходить в Россию!

По левую руку стоял Купырь: когда гусары лезли уже к самому носу, он брался за пику. Зяблик, без лат и без кольчуги, работал то мечом, то саблей. Над полем были слышны жуткие крики и стоны покалеченных. Конные сотни нижегородцев, зажатые в узкой горловине, лишенные маневра, метались и гибли, Пожарский с осатанелостью колол врагов тяжелым палашом, вороной конь его скакал как бешеный. Кузьма полосовал саблей, с левой руки его сочилась кровь, он с трудом пробился к Пожарскому.

— Что будем делать, Дмитрий Михалыч?

— Спешить кавалерию! — крикнул Пожарский. — Фирька! Гони на левый фланг: пущай пехота отходит к Чертольским воротам.

Фирька метнулся через разбитые быки и обломы, сотни пятились, несли тяжелый урон. Левка стрелял из подобранного лука. Купырь, раненный в голову, держался из последних сил, густо, внастил лежали убитые, пахло порохом и кровью.

— Сходи к Чертольским воротам. Приказ воеводы! — прокричал Фирька сотенному.

…Трубецкой, находясь в Замоскворечье у Крымского двора, удерживал свою рать. Его бередило себялюбивое чувство. Одному из старшин он сказал:

— Пускай Пожарский испробует свою силу. Мои казаки покуда еще не зажигали трубок.

Казаки же его не хотели помогать земским людям и, посмеиваясь, во все глотки кричали на тот берег:

— Богаты пришли из Ярославля! Небось сами отстоитесь от гетмана!

Князь Дмитрий Лопата, черный от грязи, подъехал к Трубецкому:

— Князь, вели переходить на тот бок, не то нижегородцев сомнут!

Трубецкой и сам видел большую опасность, нависшую над Пожарским, но его раззуживало ревнивое чувство: «Он не пришел в мой табор, и не мне, выше его по родству, кланяться».

— Нам туды лезть пока не с руки.

Четверо казачьих атаманов, стоявших за его спиной, тяжко зароптали:

— Там наши братове! Так негоже, князь.

Переправившиеся конные сотни и часть казаков Трубецкого без его рачения ударили с такой яростью, что едва не взяли в плен самого Ходкевича, шляхетская пехота и гусары кинулись назад, к Поклонной горе.

 

VII

На рассвете 24 августа гетман Ходкевич собрал все войско и решил идти напролом, во что бы то ни стало пробиться к своим в Кремль. Левым флангом командовал сам гетман, в середине шел с конницей Зборовский, пехотой командовали поляки Невяровский и Граевский, справа выступали четыре тысячи украинских казаков атамана Ширая.

Посланные против них стрельцы были сбиты. Поляки пошли по Замоскворечью, достигли Пятницкой улицы. Рати Пожарского медленно пятились к речным спускам. Свистели и бухали ядра, визжала картечь, падали с перебитыми хребтами и головами лошади, редело войско. Пожарский яростно хлестал нагайкой бегущих, пытаясь их остановить; почерневшее, запавшее лицо его было страшно.

— Стоять! От кого бежите? Стоять! — Он ухватил какого-то сотника. — Назад! Не пускать конницу к реке! — Князь закашлялся от черного порохового дыма.

Ядро бухнуло в трех шагах, окатив Пожарского тучей грязи. Темно-гнедой конь его, раненный в шею, хрипя и оскалясь, грузно упал на бок. Левка помог воеводе сесть на своего коня. Сам, как кошка, стянув с седла польского гусара, мигом очутился на его жеребце. Мушкетная пуля ранила Пожарского в голову. Стекавшая на глаза кровь мешала воеводе смотреть. Тявкали пули, скрежетала и визжала сталь… Кузьма на правом фланге колол пикою наседавших венгров Граевского. От орудийного и ружейного дыма стало темно. Стоял сплошной гул и рев. Трудно было понять: день ли, вечер ли?..

Слева осатанело лезли, блестя сталью доспехов, летучие гусары. Конница и пехота Невяровского из последних сил рубилась с ополченцами уже у самой воды.

Тут в столь решительный, тяжелый момент с князем Дмитрием Михайловичем случилась беда: его начал крутить черный приступ. С хрипом, конвульсивно дергаясь, князь сполз с седла, падучая хворь катала его по земле. Кузьма с ужасом увидел, как от лозняков с выставленными пиками на корчащегося Пожарского кинулась кучка гетмановских пехотинцев.

— Сготовь копья, за мной! — крикнул Минин стоявшим рядом ополченцам.

Он дал плети коню и в несколько махов очутился возле князя, поразив копьем грузного немца. Хрипя и отхаркиваясь кровью, Пожарский сполз под копыта. Левка и Фирька обороняли князя слева, рубили осатанелую шляхту.

— Становись стеной, заслоняй воеводу! — Кузьма, крутнув коня, вторым ударом сшиб венгра, пробитый навылет, тот дико закричал.

Приступ отпустил, измотанный, бледный Пожарский с помощью Кузьмы встал с земли.

— Полегшало?

— Вроде. Спасибо, Кузьма! Ежели б не подсобили — лежал бы я мертвым.

— Об чем речь, Дмитрий Михалыч, — махнул рукой Минин. — Слава Богу, что обошлося! На коня сесть сможешь?

— Надо смочь.

Левка подвел к князю коня, помог ему подняться в седло. Конница Невяровского и венгерские гусары, отбитые от реки, уходили в дымную мглу, к почерневшим руинам выжженных зданий.

К концу дня перешедшие на правый берег шляхтичи и венгры ополчение Пожарского и Минина почти загнали в реку. Дмитрий Михайлович на левобережье сумел увести лишь головной полк. Меж двумя ратями ополченцев в решительную минуту опять не оказалось спайки. Трубецкой, тоже изрядно побитый, ушел в свой табор за Москву-реку, его пешие и конные казаки, выбитые из Климентьевского острога, отходили по бродам туда же.

— Худо, Кузьма. Видно, в одиночку, без казаков, нам приступ не отбить! — Князь лихорадочно оглядывал осатанело рвущихся вперед гусар и пехотных.

— Надо, видно, послать старца Палицына к казакам.

— Фирька, скачи к келарю, живо! — распорядился Пожарский.

Фирька его нашел в ополченском обозе, возле церкви Ильи Обыденного. Выслушав, Палицын, ничего не молвя, взобрался на свою низенькую лохматую лошадь, погнав ее галопом в сторону Климентьевского острога. Казаки стояли толпой, видимо не зная, что им предпринимать. Они, как глубоко верующие, почитали келаря Авраамия, но находились во власти упрямого самолюбия.

Палицын крутнулся в седле, ткнув рукою на надутое ветром королевское знамя над Климентьевским острогом.

— Ваши глаза могут сие зрить? — прокричал призывающе. — Вам не стыдно?!

Казаки повернули в ту сторону головы. Послышался воинственный звон сабель, грозно зашевелились и враз заговорили:

— Они посмели навесить свои поганые знамена на наши обители и храмы! Не бывать же тому!

Палицын заговорил со страстью в голосе:

— Казаки! Братья! Вы начали доброе дело, всегда крепко стояли за свою веру и прославились в дальних землях, вы били гетманов, латынь и шведов, так неужто, братия, вы теперь уже не такие славные молодцы? Неужто только годитесь, чтоб пропивать штаны и свои люльки? Не побьете Ходкевича? Не постоите за храм Пречистой Богородицы?

Какой-то казак трубно прогудел:

— Пускай мы умрем, но посрамленья наших храмов не допустим!

Лавой ударили по левому панскому флангу, шляхта и немцы кинулись вон из Климентьевского острога.

Темное облако дыма покрыло сражающихся, восторженные крики были слышнее ружейных выстрелов. Тогда Минин сказал Пожарскому:

— Князь, дай мне войско, я пойду!

— Бери, коли хочешь.

Минин перешел реку и ударил по полякам, которые стояли у Крымского двора.

…Ходкевич в одном ботфорте, с подпаленным усом вскочил на коня, тот прядал ушами, дергался от дикого крика русских, вдоль изгородей уже сверкали казацкие сабли, и бешено закричал:

— Рыцарство, позор вам!

Но кто-то его коня огрел плетью, конница как щепу захватила своего гетмана, бежали без памяти до самых Воробьевых гор. Вся венгерская пехота, как выкошенная, легла замертво. Гетман Ходкевич понял, что все пропало: он приказал спасать остаток возов и отходить.

Пехота и конница Пожарского и Трубецкого кинулась было догонять гетмана, но Дмитрий Михайлович видел опасность в такой погоне и остановил свою рать.

— Довольно! Слава те Господи, кажись, наша взяла! — воскликнул Пожарский, не стыдясь показавшихся на глазах слез.

Подъехавший Трубецкой невозмутимо заявил:

— Ищите, воеводы, денег! Казаку без горилки нельзя. Денег не дадите — я не удержу казаков. Гетман убег недалеко!

Воеводы вошли на какой-то двор, в избе их встретила молодуха, она стала благодарить их за избавление от шляхты. Князь Пожарский ласково попросил:

— Дай, родная, кипятку. На воле стыло.

Кузьма вынул из походной сумы корбш и сало.

— Надумал я так, Дмитрий Михалыч: казны у нас с тобой — ни на понюх. Казаков же пустить в северные города никак нельзя. Выход, стало быть, один: пошлем Авраамия в Троицкий: там зачалось доброе дело — оттедова и подсобят.

Не успели выйти из избы, воротился лазутчик с Можайской дороги с вестью: Ходкевич с обозом припасов опять изготовился лезть на Москву, намереваясь любой ценою пробиться к Китаю.

— Слушай, князь, — сказал Кузьма, всегда поражавший Пожарского своей быстрой сообразительностью, — не дай Бог коли прорвется — тогда беда, ляхи не подохнут в Кремле. А чтоб вышло надежно, надо копать через все Замоскворечье, от берега до берега, ров да вязать плетеницы — в них гетман увязнет.

— Славно, Кузьма! — Пожарский присел к столу, велев позвать своего писаря — старого дьячка с болтающейся на шее чернилицей.

— Пиши грамоту в города, — сказал ему князь. — «По благословению великого господина преосвященного Кирилла, митрополита Ростовского и Ярославского и всего освященного собора, по совету и приговору всей земли, пришли мы в Москву, и в гетманский приход с польскими и литовскими людьми, с черкасами и венграми бились мы четыре дня и четыре ночи. Божиею милостию и Пречистой Богородицы и московских чудотворцев: Петра, Алексея, Ионы и Русской земли заступника великого чудотворца Сергия и всех святых молитвами, всемирных врагов наших, гетмана Ходкевича с польскими и литовскими людьми, с венграми, немцами и черкасами от острожков отбили, в город их с запасами не пропустили, и гетман со всеми людьми пошел к Можайску».

Въехав в Троицкий, сразу же направились в келью архимандрита. Палицын подошел к старцу, проговорил с мольбою:

— Отец Дионисий, беда: как бы не ушли из Москвы казаки! Казна наша пустая. Чем подсобим ратному делу?

— Собери братию в собор, — сказал Дионисий кривому монаху.

Все служки и разные люди в один миг сбились в обители.

— Братие! Отдадим, что можем, но отстоим матерь-Русь! — сказал Дионисий. — Ничего не пожалеем ради спасенья земли.

Денег в обители не было, но оставались нетронутыми церковные облачения, вышитые золотом и жемчугами. Троицкие власти отправили их в залог казакам и обещали выкупить в скором времени.

Вместе с тем они отправили казакам воззвание, где расхваливали их мужество и доблести.

…Казаки, увидев подводу, скопом повалили к ней.

Но, когда узнали, что им привезли, вдруг на лицах казаков появилось выражение стыда и страха.

— Будь мы поганой веры, то мабудь и взяли. Пускай отсохнут у того руки, кто возьмет святыни Сергиевой обители! — от имени всех заявил с решительностью атаман Козлов.

— Свези назад! — крикнул Межаков, захлопнув крышку сундука.

— Не притронемся! — разнеслось по всему табору.

От первоначального желания скорее попользоваться добром не осталось и следа. Атаман Дружина Романов, почесываясь, проговорил:

— Перетерпим, чего там…

Показался на коне воевода Трубецкой: на бронзовом, луженом лице его было тоже выражение стыда.

— Марко и ты, Дружина, сейчас же везите имущество обратно в Троицкий, — распорядился он, перекрестившись. — Видит Бог: мы не сукины сыны.

— Русь вам, казаки, навечно останется благодарной, — с дрожью в голосе выговорил Палицын.

 

VIII

Месяц Кремль держали в смертельном кольце осады. Жолнеры, доведенные голодом до отчаяния, тенями ходили по Кремлю. Умерших стаскивали в ямы. Полковник Николай Струсь, командующий гарнизоном, успел порядочно нахапать золота и царской утвари. Но все это не имело теперь цены.

Ляхи в Кремле от лютого голода ели человечину. Вначале осажденные надеялись, что вернется гетман Ходкевич. Проходили недели, гетмана не было. Оставшиеся в Москве поляки были обречены на страшную гибель.

Человек двадцать солдат, как псы, кинулись с разных сторон на мертвеца, топорами стали рвать и рубить на куски его тело. Молодого гайдука, упавшего под ноги, постигла та же участь, что и пожилого.

От Успенского бежал и кричал какой-то длинный пан, грозясь кулаками:

— Не трогайте их! Тела принадлежат родственникам. Я, как судья, запрещаю!

Человек пять наемников, больше походившие на вставших из гробов мертвецов, бросились к нему. Судья, почувствовав опасность быть съеденным, с диким воплем как полоумный понесся прочь во все ноги.

Приказ командующего гарнизона полковника Струся — забить, как скот, на мясо выпущенных из подвалов пленных, был исполнен: все до единого трупа сварили в страшных котлах.

Однако посланный 22 октября для переговоров с полковником Струсем воевода Василий Бутурлин вернулся ни с чем, заявив:

— Пустая затея, Дмитрий Михалыч, ни Струсь, ни другие полковники даже не хотят слушать о сдаче.

Наемники, чтоб не иметь лишних ртов и страшась за свои жизни, выпустили из крепости жен и детей боярских, наказав им вымолить у вождей ополчения пощаду себе.

Казаки Трубецкого, чуя хорошую поживу, ходкой рысью погнали коней к ставке Пожарского и Минина. Князь Дмитрий Михайлович стоял на подворье боярина Морозова, распоряжаясь устройством выпущенных боярских жен и детей:

— Всех накормить. Сыскать лекаря: пущай осмотрит хворых ребятишек.

Казаки разъярились за то, что им не дали ограбить боярынь, и похвалялись убить самого Пожарского.

Двадцать второго октября 1613 года сильной атакой казацких сабель поляков вышибли из Китай-города, голодные не могли защищаться, но Кремль ляхи продолжали держать.

…Когда повернул второй месяц жестокой осады, наемники истошно завопили с кремлевской стены:

— Сдаемся на вашу милость. Полковник Струсь складывает оружие. Только пощадите нас, даруйте нам жизнь! Видит Бог, что мы не помышляли русским ничего плохого. И мы уважаем вашу веру — она не ниже католической и лютеранской.

— Подохнуть достойно не могут! — ворчал Минин. — Тонки паны гетманы кишкой. Теперь они уважают нашу веру! Узнали, почем фунт лиха.

Поляки просили пощады, выговаривая себе только одно условие: чтобы сдавшимся оставили жизнь. Они, знавшие свирепость казаков, уговаривались сдаться Пожарскому, но ни за что не хотели попасть в руки Трубецкому.

Сначала поляки отворили ворота на Неглинную, и вышли из Кремля бояре во главе с Федором Мстиславским, дворяне и купцы, сидевшие в осаде.

Поляки побросали оружие и ожидали своей судьбы. Их погнали в таборы. Полковника Струся заперли в Чудовом монастыре. Все имущество пленных было сдано в казну.

В час избавленья государства князь Дмитрий Михайлович Пожарский и староста Кузьма Минин-Сухорук отправили на Белоозеро грамоту о сдаче Москвы шляхтой:

«…И октября же в 27 польские и литовские люди нам и всей земле добили челом, и милостью всемогущево в Троице славимово Бога царствующий град Москва от польских и от литовских людей очистился, и в Кремле и в Китае и в Цареве городе мы сели, а польские и литовские люди и королевские верники Федька Андронов с товарищи у нас по разбору, хто к чему по своим делам довелся…»

 

IX

Никогда еще так не пели московские колокола!.. Едва выжившие в пучине смут монахи, спозарань залезшие на колокольни, старались вложить в звонарство все свое рукомесло. Все, от мала до велика, высыпали на площади и улицы.

Но как было велико общее ликованье, когда по ополчению, как ветер по листьям, понеслось: «Слава воеводам!» То полки встретили своих предводителей. На белом коне в простой, походной сбруе ехал князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Он был все в старой накидке, но без кольчуги и лат. Глаза князя смотрели открыто, изможденное лицо его, обрамленное короткой русой бородою, дышало неукротимостью. Видно было, что, если бы пришлось, он бы не задумываясь повторил сызнова столь тяжкий путь. Никого после Михаилы Скопина полки не встречали с такой любовью и преданностью, как этого воеводу.

Рядом с князем на чалой кобылице, тоже в простом, без чепрака, седле ехал Кузьма Минин-Сухорук. Потерявшая от дождей и ветров цвет поддевка, бурые яловые сапоги и им самим сшитая баранья шапка резко выделяли его среди стеснившихся сзади, богато разодетых князей и бояр. В особенности Долгорукого и Волконского, убранство коней и одежда которых так и сверкали роскошью.

Среди толпы бояр он вовсе бы потерялся, не окажи ему главный воевода такой чести ехать рядом с собой. Пожарский одернул выпятившегося было вперед Владимира Долгорукого: «Не местничай, князь, сие место начального воеводы». Сам же Кузьма охотно бы пристроился где-нибудь на задах. Ополчение мерно и величаво тронулось за воеводами к Китай-городу.

А с другого конца Москвы от Покровских ворот двинулось казацкое ополчение Трубецкого. Воевода ехал на рослом вороном коне, чепрак, узда, его княжеский опашень, сабля и рукоять пистоля сверкали золотом и дорогими камнями.

Следом за воеводами полки и за ними народ двинулись через Фроловские ворота в Кремль. По двору лежала конская падаль и трупы умерших с голодухи наемников. Из дверей Архангельского собора несло таким тошнотным зловонием, что ополченцы зажимали носы.

В Успенском великом храме веры и духа слышались стоны и проклятия умиравших в муках голода.

Всходя на паперть Успенского, Пожарский, к своей большой радости, увидел божьего человека Егория, его давно уже считали помершим. По толпе радостно пронеслось: «Жив, жив юродивый!» Егорий сказал на всю площадь:

— Я век буду жив!

В Успенском архиепископ Арсений, архимандрит Дионисий и келарь Авраамий Палицын начали торжественную обедню, на клиросе стоял величальный хор. Все новые и новые люди протискивались к стенам собора. Какая-то одна властная, величавая сила владела каждым. Плакали, не стыдясь слез, веруя в лучшее будущее детей своих и Русской земли.

— Ну, князь, свое дело мы, кажись, учинили, — сказал Пожарскому Минин, когда все смолкло и народ еще стоял, не двигаясь, на месте. — Теперь пускай другие думают.

— Твоя правда, Кузьма, — ответил князь.

На дворе к ним подошел келарь Палицын. Вожди ополчения и Авраамий обнялись и так молча, соединенные братскою любовью, постояли какое-то время.

— Теперь не мешкая, — сказал Пожарский, — надо разослать по городам грамоты о выборных.

— Никого чужого, ни из каких земель и немецких вер на державу не брать! — выговорил в тишине Кузьма.

— Ни ныне, ни впредь. Проклятье на каждого, на весь его род, кто об том хоть заикнется! — подтвердил Палицын.

— Будем уповать и веровать, братове, в Земский собор, — сказал горячо Пожарский. — Бо многому за Смуту обучились. Недаром народ измылся кровью. Будем уповать и веровать, братове, помолясь Богу, также в народ русский. С хорошим и дурным, со светлым и темным — в нем сила несметная! Что б нам ни послала судьба, какие б еще ни обрушились бури да лихолетья, он перетерпит, переможет любую злобу и дурноту коварных людей мудрой христианской добротой своей переважит. Так было всегда. Ежели народ наш вывел державу из такого гибельного мрака, ежели не затуманился во зле и паскудстве, какое посеяли в Русской земле чуждые нам, подлые иноверцы и продавшиеся псы Салтыковы и Андроповы, — то какою мерою он высок и к каким славным делам устремленный! Вот что я постиг не токмо умом, но душою за этот поход. Куда теперь Русь пойдет, к каким берегам, не мне знать. Мы с Кузьмой и со всем земством, кто поверил и пошел с нами, свое сделали. А как строить дальше землю — не нашего ума. На то найдутся другие. Реку только одно: не позавидую тому, кому взбредет в голову таким народом, как наш, помыкать да называть его бравным. Вы ведаете, братове, как было. Такую неправду и разоренье видя, все города Московского государства, сослався меж себя, утвердились на том крестным целованием, чтоб быти нам всем, православным христианам, в любви и соединении, и прежнево междоусобства не начинати и Московское государство от врагов наших, от польских и литовских людей, очищати неослабно до смерти своей, и грабежей и налогу православному христианству отнюдь не чинити, и своим произволом на Московское государство государя без совету всей земли не выбирати.

— Дай Бог счастья и покоя много претерпевшей Русской земле! — проговорил старец Палицын.

 

X

…На три дня Русь села на пустую похлебку, дабы очистить душу и грешное чрево от великих грехов, в которые всем скупом впала в годину смут перед великим делом — избранием нового государя. Часть выборных, съехавшихся на Земский собор, порядочно-таки истрепали языков, — Трубецкой и слышать не хотел о романовском отроке, князь, как негласный правитель, отпихивал со своей дороги всех. Там же, на соборе, он имел яростную стычку с боярином Василием Петровичем Морозовым. Тот загрозился на Трубецкого:

— Ты многого хочешь, княже: о пособленье твоих воровских казаков нижегородскому ополчению нам известно! Михаила на трон зовет народ!

Трубецкой заявил:

— Вы, господа, не надейтесь: покуда я жив, Филаретову щенку не видать трону!

Рязанский архиепископ Феодорит, воздев крест, возвестил зычным басом:

— Понеже Богу угодно, господа выборные, чтобы свершилось по древнему чину, оно значит, что ближе всех к престолу стоит Михайла Федорыч Романов.

Архимандрит Новоспасского монастыря Иосиф согласился с ним:

— Другого, окромя Михаила, никого нету, так.

Князь Пожарский сидел в углу, не влезал в свару. На одном из соборов сказал:

— Должно согласие всех бояр, и царь не может быть казацким. А отрок Романов в плохих делах не замешан, отец же его Филарет свое темное тушинское патриаршество искупил под Смоленском. Так пусть решат не одни казаки, но будет воля всего земства.

Дело отложили на две недели — до съезда всех выборных и бояр. Над Москвой косматыми ведьмами неслись вьюги, февраль забил распутни и стогны большим снегом.

Грызлись и местничали, вражда сделалась невыносимою. Целые оравы подкупщиков, лазутчиков бояр, шныряли по Москве, каждый гнул за своего. Москва кипела, как бочка с раскаленной смолою, по рукам ходили подметные грамоты, одна поганее другой. И все же, как ни усердствовали Трубецкой с Мстиславским и вся их партия, 21 февраля, в первое воскресенье Великопостной седмицы, на последнем соборе партия Романовых переважила, Михаила Федоровича Романова превозгласили царем.

На Лобное место поднялись рязанский архиепископ Феодорит, келарь Авраамий Палицын, Новоспасский архимандрит Иосиф и боярин Василий Морозов. Красная площадь кипела народом. Виднелись кресты и хоругви, великое торжество и вместе смятение угадывались в народе.

— Братие! Православные! Дети мои! — прокричал, натужась, старец Авраамий. — Нам иноземный и выборный царь не надобен. Михаил Романов еще допрежь рождения Богом наречен царем. Кого же вы хотите в цари?

Все сборище в один голос закричало:

— Хотим Михаила Федоровича Романова!

В Троице под звон колоколов нового юного царя встретил весь родовитый слой боярства, впереди, не позволяя никому обойти себя, стоял в трех богатейших шубах Мстиславский, прел во многошубье Иван Воротынский, сверкал золотыми ризами духовный синклит.

…Москва курилась душистым ладаном, в соборах жарко пылали свечи, золотом сверкал иконостас, и все плыл малиновый, согревающий православную душу колокольный звон. Очистясь пред алтарями от пагубы и скверны, Москва присягала царю новой династии.

Коронация шла по древнему чину, архиепископ Феодорит говорил поучения, густо горели, озаряя Успенский, свечи, стояло сановитое боярство, ближе всех к царскому месту — желчный, надменный Федор Мстиславский, то и дело потряхивал маленькой головой. Прошлое уже не вызывало стыда — великородство спасало от всех превратностей. Ощупывали дерзкими взглядами Трубецкой, Салтыковы, Федор Шереметев, Черкасский, новый постельничий Константин Михалков, царицына родня — все они густо теснились к шатру, в коем сидел, обмирая от страха, юный царь… Взопрев от духоты, от славы, от блеска, Михаил мигал телячьими глазами. Густо пылали зарева свечей. Не меньше двух десятков в крепком теле дьяконов в голубых разводьях ладана слаженно взмахивали медными кадилами. На левом клиросе редкой красоты патриарший хор славил на многие лета нового государя. Главу его увенчали Мономаховою шапкою. Князь Пожарский, задвинутый в угол, стоял, однако, с полным достоинством, не опустил взгляд, когда встретился с нагловатыми глазами Бориса Салтыкова. Крестный ход, сопровождаемый мощным хором, засверкал хоругвями, крестами, слюдяными фонарями, золотом риз… Архиепископ Феодорит поднес к молоденькому царю тяжелый, в темном окладе образ Казанской Богородицы, зычно прогудел:

— Прими, государь, пред образом Пречистой под свою руку чадо свое сиротское.

Сзади надавил сильный возглас:

— Да здравствует царь Москвы Михаил!

Князь Пожарский, пожалованный царем боярином, был спокоен, не терзался и не тревожился, выполнивши свое главное земное предназначение, — Россия была спасена, выше же этого стоял в недосягаемости лишь Бог. «Всякое деяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше…»