Глава V,
где Федя знакомится с Асидой и абхазским гостеприимством
В этой части города Федя еще не бывал. Двор Аджина был окружен колючей ежевичной оградой, над калиткой торчал конский череп — заклятие от всякого зла.
У калитки Федя начал было прощаться, но Аджин с горячностью упрашивал его войти и что-то крикнул по-абхазски в сторону двора. Тотчас у калитки появились две женщины. Одна оказалась матерью Аджина, другая — сестрой. Аджин сказал им несколько слов, и на Федю обрушился град приветствий и пожеланий: можно было подумать, что он спас Аджина от неминучей смерти.
Федя не заметил, как очутился во дворе. Его провели под раскидистую орешину. Здесь, на коврике, подогнув по-восточному ноги, сидел столетний дед Аджина Алхас.
В залатанной черкеске и толстых вязаных носках, старик был, тем не менее, преисполнен достоинства и приветствовал гостя с княжеским величием.
Впрочем, и Аджин представил Федю с такой важностью, словно он был заморским принцем.
Когда Федя, поздоровавшись, сел рядом с Алхасом, старик поинтересовался его здоровьем, здоровьем его отца и всех близких гостя. Он был явно огорчен, что на единственной тетке перечень Фединых родственников обрывался. Узнав о приступе малярии у Аджина, старик не преминул напомнить о своем возрасте:
— Слабый народ пошел нынче. Я вот до ста лет не болел, ни знахарей, ни докторов не знал. На свадьбе мог танцевать сколько хочешь. Никакой работы не боялся. Да, кто в молодости меня не видел, тому лучше бы не видеть меня и в старости. Мало кому уступал я в меткой стрельбе и в лихой джигитовке, мог один съесть полбарана, был желанным гостем на всех праздниках...
Рассказывая, он мастерил алабашу. В отличие от обычной алабаши — принадлежности пастуха и охотника, эта должна была стать нарядной тростью. Для такой трости вырубался подходящий ствол из ореха или самшита. С дерева удалялась кора, а мелкие боковые ветки не срезались, и, пока они не потеряли гибкости, мастер в соответствии со своей прихотью обвивал их вокруг основного ствола. Еще наряднее трость становилась после высыхания, когда дерево приобретало цвет старой кости.
Изделия Алхаса охотно раскупались паломниками на память о святых местах, и это помогало семье сводить концы с концами.
Аджин предложил Феде осмотреть их жилище. Небольшой домик под камышовой крышей был сплетен из прутьев рододендрона и обмазан глиной. Если о достатке семьи здесь судили по количеству подушек и одеял, которые абхазцы складывают горой на видном месте, то у Аджина в доме эта горка была невелика; от лежавшего сверху одеяла, сшитого из лоскутков, рябило в глазах. Колышки в стенах, служившие для подвешивания оружия, бурок и прочей одежды, почти все пустовали. Так же и в амацурте — летней кухне — крючки, на которых обычно висят корзины с фасолью и кукурузой, коптятся мясо и сыр, были пусты. Вся посуда в доме была деревянной.
Между тем в кухне и на заднем дворике шла суета; женщины шмыгали мимо, озабоченно переговаривались.
Когда приятели вернулись к Алхасу, возле него уже стоял низкий столик с закусками, в центре высился кувшин с восковой водой — прохладным, пахнущим медом напитком. Следом за ними появилась Асида — так звали сестру Аджина — с кувшином для омовений.
Федя уже начал привыкать к остроте кавказской кухни и теперь отдал должное фасоли, перетертой с грецкими орехами и красным перцем, свежему сыру, огородным травам и кореньям.
Когда с едой было покончено, Аджин предложил перейти к другому столу, чтобы поужинать. Федя был немало удивлен, полагая, что ужин уже позади. Ничуть не бывало: в глубине двора возле очага, под открытым небом, стоял другой стол, где их ждала горячая мамалыга. Старый Алхас с помощью Аджина поднялся и, опираясь на посох, тоже перебрался к очагу. Здесь все сели по-европейски — на низкие самодельные табуретки.
Мамалыга была приготовлена с молодым сыром. Федя не заставил себя упрашивать и наелся изрядно. Но едва он отодвинул пустую тарелку, как на столе появилось блюдо с кусками зажаренной курицы. Хотя обилие кушаний никак не вязалось с бедностью жилища, Федя сделал вывод, что горцы живут не так уж плохо. И несмотря на сытость, он отдал должное и этому блюду, макая мясо в фруктовую подливку.
— А почему они не едят с нами? — спросил он Аджина, показав глазами на мать с дочерью, хлопотавших возле кухни.
— Разве им место здесь?.. Застолье — дело мужское.
— Вот уж не ожидал от тебя такого! — шепотом возмутился Федя. — И это после того, как у нас произошла революция...
— Э-э, дорогой, при чем здесь революция? Они и так много распоряжаться стали.
В присутствии Алхаса Федя не стал продолжать разговор, но твердо решил провести с Аджином разъяснительную беседу, как только представится случай.
У матери Аджина — Харихан было озабоченное, усталое лицо; улыбка проступала на нем лишь в тех случаях, когда она обращалась к гостю. Возможно, раньше она была привлекательной, карие глаза были по-прежнему красивы, но лицо исхудало и покрылось ранними морщинками. Жилистые, покрытые мозолями и шрамами руки красноречиво говорили о годах непосильной работы. Но перед юностью дочери жизненные невзгоды пока были бессильны. Асида прислуживала мужчинам с бессознательной грацией. Иногда Федя перехватывал ее взгляд, исполненный веселого любопытства, и мальчику приходилось употреблять немало усилий, чтобы не засматриваться на Асиду.
Между тем пир еще не кончился: девочка унесла остатки курицы и поставила на стол чашку с пирожками. Это было уже слишком! Но как ни отговаривался Федя, хозяева заставили съесть хоть один пирожок.
— Кушай еще, дорогой, — настаивал Аджин. — Кто тебя уважает, тот и живот твой уважает.
— Ну, уж нет, хватит! — решительно возразил Федя и для убедительности похлопал себя по животу — он и впрямь был как барабан.
Асида унесла столик, мужчины остались сидеть возле очага. Темнота уже опустилась на землю; пламя вспыхивало и опадало, то урывая у ночи широкий круг света, то снова сужая его. Мать с дочерью устроились с вязаньем поодаль, оттуда доносилось их шушуканье. Старый Алхас закурил трубку и окружил себя облаком дыма.
Федя блаженно вздохнул. На душе у него после обильного угощения было очень хорошо. К тому же: было так или ему только казалось, что девочка лукаво поглядывает на него из полумрака и в улыбке посверкивают ее ровные зубки? И вообще, было ли реальностью все вокруг? Над головой его простиралось темно-лазоревое небо с непривычным расположением звезд; из темноты вздыхало море, погружаясь в сон; слева, заслоняя звезды, высилась гора с венчающим ее силуэтом крепости. А рядом, покуривая трубочку, сидел старец, которому перевалило за сто. Шутка ли — такой возраст! Вот уж, наверное, повидал на своем веку!
— Дедушка, что это за крепость на вершине горы, кто ее строил? — спросил Федя.
Алхас не спешил с ответом, он глубоко затянулся дымом из трубки, помешал палкой угли в очаге, помолчал.
— Против кого и когда строилась, не скажу, про то у ученых людей спроси, — сказал он наконец. — Но стояла она и при наших дедах. Одну историю помню, ее мой отец рассказывал.
Долгое время эта крепость пустовала, как вдруг объявился в наших краях какой-то человек. Был ли он князем или сам себя князем нарек, аллах его ведает — никто в его родословной не копался. Только в недобрый час появился он на нашей земле. Поселился в крепости, собрал вокруг себя людишек, изгнанных отовсюду за разные преступления или сбежавших от наказания. Словно чуя добычу, слетелись они, как воронье на утес. Угощал их князь вином пополам с гашишем[26] и внушал: служите мне верно — живыми в рай попадете.
До его появления жили крестьяне, как все: трудились на своих полях, пасли скот, железо ковали, охотились на зверя, скрашивали песней и пляской свою нелегкую жизнь. Но вот объявил себя князь правителем этих мест, и жизнь крестьян стала сплошным проклятием. Потерявшие страх головорезы князя грабили всех и каждого. Сам князь кормился мозгом отборной дичи, проводил время в разгуле и безделье. Прятались все по домам, когда, случалось, проезжал он по селению.
Стоило ему увидеть красивую девушку, как его подручные отнимали ее у родителей или у суженого и приводили в княжеский гарем. Не стало слышно на нашей земле музыки и песен, нищета поселилась в каждом доме.
Укрепившись на горе, князь наглел все больше. Стал он нападать на проходящие мимо караваны, а затем и на торговые суда; захваченных купцов держал в плену до тех пор, пока не получал за них богатый выкуп. Серебряные и золотые монеты, драгоценности и украшения, дорогое оружие — все это богатство скапливалось в подвалах крепости, и скоро князь стал самым богатым человеком в крае...
Аджин не выдержал:
— Хайт! Неужели на этого разбойника управы не было?
— Что говорить, по этому негодяю давно уже тосковал хороший абхазский кинжал. Жаловались на него и ограбленные купцы, и местные жители. Но такое уж трудное время было. Владетельному князю Абхазии Келешу Чачбе приходилось вести борьбу с султанской Турцией. Впрочем, делал он попытки захватить князя. Но недосягаем был разбойник. Три ряда укреплений защищали единственную дорогу к его гнезду.
И однажды случилось вот что.
Жила в нашем селе веселая, красивая девушка по имени Шасия. Долгое время прятал ее от княжеских глаз отец — старый кожевник. Но трудно удержать взаперти красавицу, когда на улице весна. В одно недоброе утро вышла она в сад и запела, точно птица, которая радуется теплу и солнцу. На ее беду, в этот час возвращался правитель с ночной охоты. Подъехал он к дому и увидел Шасию. По знаку владыки вбежали в сад его слуги, схватили девушку и увезли в крепость.
А у девушки той был суженый по имени Таркил. Красавец был парень: и ловок, и силен, и мастер, каких мало сыщешь. Только был он в то время в отлучке — ездил учиться у кубачинских мастеров работе по металлу. В тот же недобрый день вернулся он в родное село, узнал о случившемся и дал клятву вернуть девушку. Решил он сначала идти просить князя об ее освобождении.
Его допустили пред очи князя. Тот сидел, развалясь на подушках, в окружении своих ашнакма[27]. Он холодно спросил:
— Кто ты, дерзкий, что нарушаешь мой покой? Что тебе надо в моих владениях?
Назвал себя юноша и рассказал о том, как давно и сильно любят они с похищенной девушкой друг друга.
— Долго я учился своему ремеслу, — продолжал Таркил, — и говорят люди, что нет мне равных в наших местах. Буду работать днями и ночами, сделаю тебе оружие, какого нет ни у кого, только отдай мне мою Шасию.
В ответ князь рассмеялся — смех его больше походил на визг шакала. Засмеялись и придворные, льстивые, как лисицы перед волком. Внезапно, оборвав смех, князь произнес:
— Ничего ты не получишь, глупец, а в наказание за свою дерзость посидишь в яме. Время излечит тебя от гордости.
Побледнев от гнева, Таркил выхватил кинжал и бросился на обидчика. Но телохранители, следившие за каждым его движением, кинулись к нему и скрутили руки.
— Подрежьте полу черкески у этого наглеца[28], — распорядился князь.
Выполнив акт бесчестья, стражники увели юношу и бросили в глубокую каменную яму. Он остался один среди тишины и мрака.
Много недель томился узник, едва отличая день от ночи, питаясь теми объедками, что бросали ему княжеские слуги. Недаром говорится: что такое враг, знает пленник; что такое погоня, знает хромой. Временами в душе бедняги угасал последний луч надежды, и он готов был разбить голову о камни. Но в эти мгновения возвращалась мысль о мести.
«Ну, погоди, князь, — думал он. — Если судьба даст мне еще случай поохотиться, то никакая крепость не спасет тебя от пули или удара кинжала». Он уже потерял счет дням и ночам, когда однажды услышал, как кто-то окликает его сверху:
— Добрый человек, если ты еще жив, слушай меня, — говорил незнакомый голос. — Я знаю, что привело тебя сюда и хочу помочь тебе, как брату. Зовут меня Соулах, я такой же мастер, как ты, и не по своей воле оказался здесь... А сейчас наберись терпения и жди ночи потемнее.
Слушал Таркил и ушам не верил: даже в этом разбойничьем гнезде есть, оказывается, хорошие люди...
Алхас замолк. Он отхлебнул несколько глотков из кружки и начал возиться со своей трубкой: выколотил золу, не спеша набил табаком. О слушателях точно забыл, хотя они ерзали от нетерпения. Он знал, что делал, опытный старый рассказчик.
В этот момент Асида, выйдя из темноты, подбросила несколько веток в затухающий очаг. Вспыхнувшее пламя осветило девочку, и Федя вновь залюбовался ею.
Наконец, затянувшись дымом, Алхас продолжал:
— Прошло двое суток. Снова услышал юноша голос, а затем увидел спускающийся сверху конец веревки. Вытащил его Соулах из ямы, дал выпить настоя из корня ашхардаца[29]. Крадучись, прошли они между крепостными постройками, и по приставной лестнице, припасенной Соулахом, поднялся Таркил к окну, что одиноко светилось в этот час. С радостью услышал он в ответ на свой призыв голос любимой. Но тут-то и подстерегал его неожиданный удар. Отказалась Шасия бежать с ним. То ли прельстил ее князь дарами, то ли разлюбила юношу — никто не знает.
В ту страшную минуту сознание едва не покинуло Таркила. Но превозмог он слабость и с помощью нечаянного друга спустился на веревке в пропасть. А там конь его ждал. Подъехал Таркил к своему дому, попрощался с родителями и, прихватив оружие, умчался в горы. И вовремя: стража хватилась узника, и князь разослал во все стороны погоню. Но беглеца и след простыл.
С этого времени началась у них с князем охота друг на друга. Понимал жестокий владыка, что ждет его пуля на каждом шагу, и почти не показывал носа из крепости. Зато подручные его рыскали повсюду. Немало их сразил Таркил из своего ружья, но и ему нелегко приходилось: десятки раз с трудом уходил он от погони. И не сносить бы ему головы, если бы не помощь земляков: под каждой крышей он мог найти кров, и хозяин ее рад был поставить перед джигитом последнюю тарелку мамалыги...
Что плохо приходит, то плохо и уходит, говорят в народе. К этому времени владетельный князь Абхазии Келеш Чачба, искавший союза с русскими, пал от руки своего презренного сына Асланбея и турецких агентов. Но другой сын Чачбы — достойный Сафарбей — обратился к русскому царю с просьбой принять Абхазию под покровительство России.
С помощью русских турки были изгнаны с нашей земли. Тогда настала и очередь ненавистного князя. Русская эскадра подошла к нашим берегам и стала бомбардировать разбойничье гнездо. Как крысы побежали из крепости разбойники. Всем им было уготовано пасть от рук разгневанного народа. Но самого князя не нашли — как сквозь землю провалился.
Много было радости по случаю избавления от двойного ига. Народ устроил пышные проводы русским морякам. Пир тянулся не один день. Лишь Таркил не принимал в нем участия: он разыскивал князя. Что-то подсказывало ему, что разбойник затаился и, выждав удобный час, попытается покинуть негостеприимный берег. Так и случилось. Переодетый в крестьянскую одежду, с перекрашенными усами и бородой, князь собирался сесть в фелюгу, чтобы уплыть в Турцию. Но Таркил узнал своего врага; орлом налетел он на князя и всадил ему в грудь кинжал по самую рукоятку. Но и сам в ту же минуту был сражен пулей с фелюги.
Привлеченный выстрелами, сбежался народ. Тело презренного владыки было брошено на съедение шакалам, а благородного мстителя народ похоронил с почестями...
После паузы старик закончил свой рассказ словами:
— Уже немного осталось в нашем крае людей, которые могут передать молодым эту историю.
Некоторое время все молчали. Утомленный столь длинной речью, Алхас сидел сгорбившись, забыв о потухшей трубке.
— А что стало с сокровищами? — спросил Федя.
— Точно никто не знает. Говорили, что незадолго до бегства князь спрятал сокровища, а тех, кто знал об этом, приказал умертвить. Видно, собирался вернуться за награбленным. Искали люди богатство, но не суждено было найти его никому.
Федя хотел было задать новый вопрос, но, взглянув на Алхаса, увидел, что тот свесил голову в старческой дреме. Аджин тоже смотрел осоловелыми глазами. Женщины, отложив работу, сидели понуро. Федя понял, что чересчур засиделся: ведь всех, кроме него, утром ждала работа.
Все семейство, за исключением старого Алхаса, который так и не проснулся, проводило Федю до калитки.
— Да возвратишься ты, куда бы ни пошел.
Это традиционное среди абхазцев напутствие, сказанное Асидой на прощание, Федя понял слишком буквально и шагал по затихшим улицам городка, не чувствуя усталости...
— Не мешало бы пораньше возвращаться, — недовольно проговорил Иван Егорович при появлении сына. — Уж не прикажешь ли хозяйке для тебя в полночь ужин разогревать?
— А я есть не хочу, я в гостях был, — с гордостью сообщил Федя. — Сыт на много дней вперед. Не так уж бедствуют крестьяне, как ты говорил. Я вот курицу у них ел, мамалыгу, пироги — всего и не упомнишь.
— Да-а, вижу, ты даром время не терял... — протянул отец. — А не подумал, что эта курица могла быть последней?
— Да нет... там, кажется, еще бегали...
— Не очень-то ты знаком с местными обычаями. Если у абхазца гость, он все, что есть хорошего в доме, на стол поставит. Сам потом будет голодный сидеть, лишь бы соблюсти священный закон гостеприимства.
Федя вспомнил, с какой беззастенчивостью уплетал все, что подавалось на стол, и вспыхнул от стыда.
— Мне это и в голову не приходило, — покаянно сказал он. А отец, не щадя его, продолжал:
— Я слышал, есть в этих местах любители пользоваться чужим гостеприимством: только и знают, что ездят по родственникам и знакомым. Тем и живут...
Федя готов был сквозь землю провалиться. Только теперь он вспомнил, что Аджин почти ничего не ел за столом, да и старый Алхас тоже не торопился с едой. Он улегся в постель, долго молчал, потом тихо спросил:
— Пап, а пап, ты не спишь?
— Нет еще...
— А когда Абхазия к России присоединилась?
— В 1810 году... Под игом царизма абхазцам тоже не сладко жилось, но все же куда лучше, чем под турецким владычеством. Вот и революция сюда раньше пришла...
— Революция-то пришла, а женщины до сих пор с мужчинами за стол не садятся.
— Ишь быстрый какой! Эти обычаи складывались веками, а ты за полгода их вытравить хочешь. Многое еще предстоит в сознании людей переделать... Вот кровная месть, например: сколько еще жителей Кавказа из-за этого обычая гибнет или в бегах находится!
Федя скоро услышал ровное дыхание отца. Но сам продолжал лежать в темноте с открытыми глазами, заново переживая события дня. Вот и друг у него появился. Хорошо! Потом подумал об Асиде и тревожно и радостно забилось сердце. Напоследок вспомнился ему и маленький монашек. Жаль, что нельзя с ним ближе познакомиться...
А еще он решил изучать местный язык и обычаи, чтобы не попадать больше впросак. Это решение его сразу успокоило, и Федя уплыл в сон, когда небо в окне уже побледнело.
Глава VI,
повествующая о многозначительном разговоре в обители, о находке Василида и сюрпризе настоятеля
Новость о посещении монастыря председателем ревкома в тот же день облетела братию, и это не могло не вызвать многочисленных толков. Вся братия была взволнована в ожидании близких перемен. Большинство предрекало мрачные времена. Лишь некоторые усматривали в этом визите признаки примирения с новой властью и надеялись на упрочение святой обители.
Внешне жизнь монастыря шла своим чередом. Изо дня в день над горами, над морем гудели колокола, сзывая иноков на молитвы и послушания. И никто не предполагал, что под покровом повседневных будней притаилась буря.
Происшедшее пока меньше всего задело Василида. В тот день он, сидя в келейной, слышал весь разговор игумена и казначея с председателем, но мало что понял из него. Расстались они с миром, — значит, и думать не о чем. Правда, вслед за тем отец Георгий занедужил, но такое случалось и прежде. У постели игумена дежурил брат милосердия, и Василид был относительно свободен.
Часы и дни тянулись однообразно, и Василид ниоткуда не ждал перемен. Но, сам того не ведая, он уже вступал в круговорот событий, в которых ему предстояло сыграть не последнюю роль.
Как-то утром в начале ноября, когда игумен несколько оправился от болезни, Василид явился на звон его колокольчика. Он давно уже изучил все оттенки настроения своего покровителя и теперь видел, что игумен проявляет признаки нервозности и беспокойства. Настоятель приказал ему тот же час разыскать и привести отца казначея.
Василид с неудовольствием принял это поручение. При виде Евлогия он ощущал неприятное чувство, особенно в тех случаях, когда взгляд казначея останавливался на нем. Наградит же господь такими глазами!
Повстречавшийся инок сказал, что видел отца казначея на втором этаже монастырской гостиницы. Василид направился туда. И верно: за дверью в конце коридора он услышал голос Евлогия. Василид постучал; Евлогий вышел.
— Чего тебе? — Взгляд его был подозрительным: очевидно, он подумал, что Василид, перед тем как постучать, подслушивал у двери.
— Святой отец, вас к себе владыко требует.
Несмотря на то, что дверь из номера открылась лишь на миг, оттуда пахнуло табачным дымом. Курение в пределах монастыря строжайше пресекалось, и снисходительность казначея вызывала удивление. Странно, что в номере еще кто-то был — в этот утренний час гостиница обычно пустовала. Пользуясь прохладой, благочестивые постояльцы проводили время в прогулках по окрестностям, разглядывая руины древних христианских памятников или совершая подъем на Святую гору.
Раздумывая над этим, Василид шел за Евлогием, но перед дверью в игуменские покои монах остановил его:
— Стой здесь и никого не впускай, пока я не выйду. Понял? Здесь стой! — Он посмотрел на мальчика долгим взглядом.
«Ишь ты, — сердито подумал Василид, — в свою келейную и зайти не смей...»
Спустя минуту негодование сменилось у него простым любопытством. Что-то в поведении и настоятеля и казначея настораживало. Страх перед гневом Евлогия сдерживал послушника, но, в конце концов, он не удержался и с бьющимся сердцем проскользнул в келейную. Через маленькое окошко в двери Василид мог слышать, а если подняться на цыпочки, то и видеть все, что происходило в приемной игумена.
Отец Георгий сидел во главе стола, казначей прохаживался из угла в угол. Разговор шел о будничных монастырских делах, но вдруг, после паузы, отец Георгий сказал:
— Давай теперь подумаем, как быть с лептой для голодающих.
Евлогий остановился:
— Владыко, разве мы не решили этот вопрос в день визита к нам председателя?
— Ты понимаешь, что такие вопросы решаются без посторонних. Если помнишь, в конце беседы я некоторым образом обнадежил его. Давай же, призвав на помощь всевышнего, прикинем, что можем отдать без большого ущерба.
Казначей развел руками:
— Премного удивляюсь вашим словам, отец настоятель: все наши духовные отцы уже обращались с амвона к прихожанам с призывом жертвовать на голодных. Доход от тарелочного сбора отныне будет сдаваться властям. Разве мало этого?
— А много ли? Народ оскудел, деньги обесценились... К таким грошам стыдно даже сопроводительное письмо писать. Надо и голодным помочь, и новую власть упестовать.
— Это вы называете властью? Власть антихристов, богоотступников, церкви разрушителей... Нам ли ей способствовать?
Отец Георгий насупился, но ответил примирительно:
— Не будем в политику вдаваться. Какая бы власть ни была, мы не можем допустить, чтобы народ христианский с голоду умирал. Одной молитвою не поможешь, нужны и добрые дела. Часть золотых и серебряных вещей из храмов можем пожертвовать.
— Бездонную кадку водой не наполнишь, хватит того, что даем. Не всех едино бог карает — кому суждено, и так выживет.
— Странное толкуешь. Если тебя послушать, выйдет, что голод — дело рук господних.
— Все в мире творится его судом... И без того обитель нашу разорили, им же еще и помогай...
— Не преувеличивай, брат, не так уж худо живем. Наша обитель что остров среди моря бедности людской.
Тусклые глаза Евлогия наливались злобным огнем, голос утратил почтительность.
— Уж не прикажете ли акафисты петь большевикам? Я, как казначей, патриаршей воли нарушить не могу. И вам премного удивляюсь, что против него идти призываете.
Отец Георгий, казалось, был смущен и некоторое время сидел молча, опустив голову. Послушник был вне себя от изумления: почему всесильный глава обители терпит дерзкие речи от недостойного казначея?
Настоятель поднял наконец голову и заговорил:
— Ладно, да будет так, — сказал он. — Но ты-то знаешь, что есть способ помочь голодающим, не нарушая воли патриаршей.
Евлогий зорко, настороженно взглянул на него:
— Это каким же образом?
— Ты знаешь, о чем я говорю, — тихо произнес игумен. Василид подался вперед и весь обратился в слух. Казначея передернуло от этих слов.
— Господь с вами, владыко, — так же тихо ответил он, — в том, о чем намекать изволите, все будущее благополучие обители. Господь сподобил братию особой милости, так пусть этот дар лежит неприкосновенным и ждет своего часа.
— Час настал, час бедствий народных, и пора вспомнить о том, что лежит втуне. Люди умирают от голода, а мы копим презренный металл. Тем паче, что золото, о коем речь, не есть священные предметы культа.
Евлогий уже не сдерживал кипевшей в нем злости:
— Неужели вы не понимаете, что золото пойдет не голодным, а на кольца комиссарским женам! Законная власть придет, как ответствовать будете перед ней?
Игумен вспыхнул:
— Как смеешь настоятелю грозить! Я властью церковной над вами поставлен — я и в ответе за все!
Василид видел, как менялся в лице настоятель, как дрожали его старческие руки, слышал, как срывался голос, и мысленно призывал на голову ненавистного Евлогия господнюю кару. Но кары не последовало, и казначей нанес последний удар:
— Воля ваша, а только скажу: дни ваши сочтены, скоро на Страшном суде будете ответ держать. А я на земле в ответе буду. Что хотите делайте, а того, о чем говорить изволите, — не отдам.
Ухватившись за ручки кресла, игумен резко поднялся. Взгляд его блуждал, рот открылся и судорожно ловил воздух. Он хотел что-то сказать, но не смог произнести ни слова; силы оставили его, он рухнул в кресло и схватился за сердце.
Какая-то сила подхватила Василида. Забыв обо всем, обливаясь слезами, он вбежал в приемную и бросился к старику.
Казначей, помедлив несколько мгновений, стремительно пошел к выходу. На пороге он резко обернулся и кинул на послушника взгляд, от которого у того похолодела спина.
Василид нагнулся над стариком — он был почти без чувств.
— Склянку из спальни принеси, — прерывающимся голосом проговорил отец Георгий. Василид опрометью бросился туда, вернулся и накапал в стакан жидкости из пузырька.
Игумен выпил лекарство и замер. Василид с тревогой следил за его лицом. Отец Георгий постепенно приходил в себя. Старческий румянец появился на щеках, руки дрожали не столь сильно. Он поднял глаза на послушника.
— Так ты, выходит, слышал все?
Василид потупился.
— Да-а, — протянул игумен. — Воистину сказано — не всяк свят, кто церковный пол топчет. — Потом добавил: — Подслушивать — грех... О том, что слышал, — молчи.
Прибежал запыхавшийся монастырский доктор в сопровождении брата милосердия. Они помогли игумену добраться до кровати. Старик отослал мальчика с наказом не отлучаться из келейной.
Сидя в полумраке комнаты, Василид снова и снова переживал случившееся. Зрелище униженного владыки и торжествующего казначея было мучительным для него. Какая-то тайна крылась в их отношениях. Что за золото, о котором шел спор? В чем причина безнаказанной дерзости казначея? От этих мыслей голова шла кругом.
Пробыв с полчаса, доктор ушел. Еще через полчаса Василид явился на звон настоятельского колокольчика. Запах лекарств стоял в комнате. Игумен лежал в постели, руки его бессильно вытянулись вдоль тела. Слабым голосом он велел келейнику вызвать к себе членов монастырского совета. Спустя немного те из них, кого удалось разыскать, прошли в спальню. Василид не мог слышать, о чем они говорили с настоятелем, но видел, как, проходя назад, уставщик[30] и эконом, усмехаясь, обменялись удовлетворенными взглядами.
Наступила ночь. Продолжая думать, Василид долго не мог заснуть. Что-то подсказывало ему, что прежней безмятежной жизни пришел конец. Ясно, что Евлогий не простит ему подслушивания. Уж если над игуменом он имеет какую-то непонятную власть, то ему, Василиду, следует держаться от казначея подальше. Природная доброта отступила на этот раз перед негодованием, и Василид нарисовал в своем воображении отрадную картину: за все содеянное Евлогий попадает в ад и в окружении ликующих чертей поджаривается на сковороде. Картина эта несколько утешила его сердце, и Василид наконец заснул.
Весь следующий день настоятель не поднимался с постели, но утром второго дня велел заложить фаэтон и, несмотря на протесты доктора, стал собираться в дорогу. Василид без труда заключил, что отец Георгий направляется в Сухум, к церковному начальству.
Мальчик отстоял службу в храме и, чтобы не встречать постылого казначея, пошел бродить по парку. Уже много лет здесь трудилась армия садовников во главе с ученым братом Тиверием. Свезенные чуть ли не со всего света растения отлично чувствовали себя в климате благословенной Колхиды, а человеческие руки с любовью довершали работу природы. Одних пальм здесь насчитывалось с десяток видов. Гималайский кедр соседствовал с русской березой, кавказская ель — с индийской азалией. Между деревьями росли японский банан, турецкая сирень, вирджинский можжевельник, пампасская трава...
Наступающая осень давала себя знать: многие кусты уже сбросили свой наряд, осыпались некогда пышные папахи гортензий. Но тем и славен был брат Тиверий, что создавал цветники таким образом, что, исключая разве только время с декабря по февраль, парк был полон разнообразных красок. В этом райском месте на маленького послушника всегда находило умиротворение. Но сегодня и здесь тягостные мысли не оставляли его.
Обойдя цветники, Василид вышел к монастырской стене, в том месте, где несколько дней назад разговаривал с мальчишками из города.
Познакомиться познакомились, а доведется ли снова встретиться?
Вздохнув, Василид направился вдоль стены и шел до тех пор, пока она не уперлась в скалистый выступ Святой горы. Подножие ее тонуло в разросшихся диких кустах. Из-под них вытекал ручеек. Откуда он берется? Василид раздвинул первые ветки, но и дальше за сплошной стеной зелени все равно ничего не было видно. Тогда он опустился на колени и пополз на четвереньках. Трава в зарослях была мягкой, густой — свидетельство того, что здесь до него еще никто не бывал.
В конце пути Василид был вознагражден: под прикрытием кустов пряталась расщелина. Она уходила в глубь скалы и в нескольких метрах от входа делала поворот, оттуда шел дневной свет. Ручей вытекал из расщелины, оставляя место для прохода.
Василид с минуту постоял в нерешительности — одному пускаться в неизвестность было страшновато. Но, собравшись с духом, шагнул в глубину. В тот же миг он упал ничком, такой шум обрушился на него сверху. Словно десятки гарпий[31] ринулись с небес и наполнили воздух шумом крыльев. Помертвев от ужаса, Василид ждал, когда они вцепятся в него своими когтями. Но они лишь летали над ним, изредка касаясь крыльями. И уж слишком знакомым было их попискивание...
Василид встал и с досады сплюнул — какого труса он спраздновал! Он отряхнул рясу, затем поднял голову. Так и есть: наверху, в сводах расщелины, висели целые сонмы летучих мышей. По вечерам эти твари надоедливо метались перед носом в любом уголке монастырских владений. Так вот где они прячутся днем! Словно наказывая себя за трусость, Василид решительно прошел в глубину расщелины. Здесь у него перехватило дыхание от восторга — до чего хорошее местечко!
Просторная пещера. Вверху стены перекрывались огромной плитой. Одна из стен не доходила до потолка, и в просвет лилось солнечное сияние. Пол тоже был каменный, по стенам местами тянулись гирлянды плюща.
Василид прошел в глубину пещеры. В углу, в центре небольшого каменного водоема, бил родник, в его водовороте кружились золотистые песчинки. Из водоема по узкой ложбинке вода текла вдоль стены, оставляя сухой всю площадь пола.
До вечера оставалось еще много времени. Василид сбегал в обитель и, выпросив в поварне нож, вернулся к скале. В глубине зарослей он срезал лишние ветки. Теперь, раздвинув наружные кусты, можно было свободно проникнуть в расщелину.
В пещере он оставил самые крупные камни, предназначив их для сидения, остальные выбросил вместе с мусором, занесенным талой водой.
Звон монастырского колокола вернул его к действительности. Он вспомнил вчерашний неприятный разговор, и сердце у него снова заныло. Василид бросился на монастырский двор.
Игумен еще не приехал. Беспокойство все больше охватывало Василида. Кажется, впервые он понял, как дорог ему старец, заменявший в последние годы умершего отца.
Игумен занимал одно из видных мест в церковной иерархии края: не могло быть и речи о том, чтобы ему пришлось ждать приема у архиерея[32]. Уж не напали ли на него разбойники? В прошлые годы настоятеля обычно сопровождали в поездке два казака из городского гарнизона. Со сменой власти эта привилегия отпала. А лихих людей на дорогах не убавилось... Отец Георгий вернулся лишь поздно ночью.
Василид, не раздеваясь, лежал в келейной, когда услышал шум подъехавшего экипажа. С трудом, опираясь на его плечо, старец поднялся в покои.
Но следующий день, вопреки ожиданиям, начался неплохо. Монастырская дисциплина приучила Василида подниматься с зарей. В шесть часов он был уже одет и прибран. Через полчаса из покоев донесся звон колокольчика. Игумен был как-то странно возбужден и приветлив — то ли ночь благотворно прошла для него, то ли в мыслях что-то переменилось.
Василид подошел к настоятелю под благословение. Старик перекрестил его и стал расспрашивать о том, как послушник провел время в его отсутствие. Но рассказ Василида был скуп: о том, что пережил в ожидании своего покровителя, он постеснялся рассказывать. Зато набрался храбрости и поделился мыслями о загробной участи отца казначея. Игумен, казалось, был разгневан и даже назначил послушнику небольшую епитимью[33] за дерзкие мысли. Но сцена с поджариванием казначея на сковороде, как видно, понравилась ему — во время дальнейшего разговора в его глазах то и дело вспыхивали веселые огоньки.
— Скучаешь ты, отрок? — спросил он вдруг.
Василид пожал плечами: что он мог сказать? Жизнь его проходила на глазах старика, и в этой жизни не было ни игр, ни развлечений.
— Вижу, что скучаешь, — продолжал игумен. — Не обессудь — не взял вчера с собой. Зато нашел тебе заделье в город прогуляться. Сегодня после обеда оденься в мирское и ступай. Слышал я, что в городе митинг состоится, так ты побудь там да послушай, о чем говорить будут. Запоминай, как вернешься — мне все перескажешь. Тем паче слушай, если о нашей обители речь зайдет. А до и после митинга погуляй, в лавки загляни. Вечерню можешь пропустить. На вот на расходы, если что приглянется — купи. — Он достал из ящика стола несколько денежных бумажек и протянул Василиду.
Глаза послушника заблестели. Подумать только — самостоятельное путешествие в город, такого прежде не случалось, да еще с кучей денег в кармане!
— Все понял, сын?
— Да, святой отец. Как наказываете, так и сделаю.
— Ну и ладно. А теперь погляди-ка, что я тебе привез.
Отец Георгий указал в угол, где на сундуке высилась стопка вещей в бумажной упаковке. Василид подошел к сундуку и начал их разбирать. Старик наблюдал за ним, с довольным видом поглаживая усы и бороду.
Василид освободил от бумаги одну вещь, другую... Боже, ведь это принадлежности для живописи! За своими переживаниями он даже забыл об обещании игумена. Он и не предполагал, что рисованию сопутствует столько интересных предметов. Помимо набора масляных красок, здесь был плоский ящик с палитрой, разделенный на ячейки для красок, кистей и масленки; был складной деревянный мольберт; были вещи и вовсе незнакомые. Предстояло еще выспросить у монастырских иконописцев, как ими пользоваться.
Василид оглядывал, ощупывал это богатство, пока, наконец, не вспомнил о своем благодетеле. Он подбежал к отцу Георгию и, опустившись на колени, припал к его плечу.
— Ну, вот еще! Хватит, хватит, — проговорил игумен растроганно. — От судьбы, как видно, не уйдешь. Занимайся своими красками, когда время будет... Вот только ума не приложу, где бы тебе расположиться, чтобы братию в смущение не приводить.
Но опасался он, как видно, не братии... Василида вдруг осенило:
— Я знаю где!
И он рассказал игумену о своем тайнике. Чем не мастерская — и крыша над головой, и тепло, и сухо, и светло, а главное — знать никто не будет.
— Ну и ладно, коли так. Вот перенедужу, так приду посмотреть, как ты там устроишься. А пока рисуй во славу божью.
Пользуясь отсутствием посторонних, Василид перетащил драгоценный груз в келейную и спрятал под койку. Когда он вернулся в спальню игумена, тот лежал в кровати. Вид у него был неважный — на лице отражались нездоровье и забота.
Радость Василида поблекла от предчувствия несчастья.
