призванная напомнить о судьбе второстепенных второстепенных участников повести
Проснувшись после столь неожиданного пиршества, Порфирий Смирягин обнаружил, что лежит в углу хижины на отличной меховой подстилке. Привыкнув видеть опасность во всем новом, Порфирий вскочил на ноги и выглянул за дверь.
Недалеко от порога, на том же месте, что и вчера, горел костер, и в воздухе плыли сладостные запахи жареного мяса.
Хозяин сидел у огня и ждал пробуждения гостя, чтобы, по обычаю, разделить с ним утреннюю трапезу.
Минувшие недели Смирягин провел в безуспешных попытках увидеться со своим монастырским приятелем. Памятуя о прошлом, он вынужден был прятаться от каждого встречного, ночевал в провалившейся могиле на краю кладбища, питался объедками, что выбрасывали из окна монастырской поварни. И теперь, измученный одиночеством и голодом, охотно дал уговорить себя погостить день-другой под кровом великодушного хозяина, да как-то так получилось, что «день-другой» обернулись долгими днями.
Тагуа, равнодушный к хозяйству, не противился тому, что благодарный гость прибирал хижину и запасал топливо.
По вечерам у костра довольный, что у него есть слушатель, Порфирий предавался красочным воспоминаниям, а Тагуа, покуривая неизменную трубку, с интересом слушал его, не утруждая себя заботой отделять в рассказе гостя выдумку от правды.
Однажды вечером Смирягин попросил своего благодетеля раздобыть для него карандаш, бумагу и конверт. Тагуа выполнил просьбу на следующий же день, благо путь от хижины к духану Юсуфа пролегал мимо почты. Весь остаток дня Порфирий корпел над письмом. После долгих раздумий и перечеркиваний оно, наконец, выглядело так:
«Премногоуважаемый и премноголюбимый брат во Христе и среди иноческой братии Акинфий! Да будет к тебе благорасположение господа нашего и пресвятой богородицы! Пишет тебе пребывающий в огорчениях приятель твой Порфирий. Не стану утруждать тебя описанием своей многогрешной жизни, а попрошу скорее свидеться со мной в удобный для тебя день, чтобы я смог изложить цель моего прибытия в эти благословенные места. Дабы подстрекнуть тебя к свиданию, скажу еще, что дело, задуманное мной, касается не меня одного, и при сем уверяю, что убытка от этой встречи ты не понесешь, а бог даст, и выиграешь. Уповаю на то, что не забыл ты нашей многолетней дружбы и простил мне мои прегрешения, коль скоро я пред тобой виноват. Пусть местом встречи будет то, где ты изволил потерять свои четки после памятных нам обоим обстоятельств. Буду приходить туда каждодневно от трех часов до пяти, ибо знаю, что в это время ты больше свободен от обительских хлопот.
Помяни меня в своих святых молитвах к господу богу. Припадаю к стопам твоим и снова говорю: приди!
Грешный, пребывающий в надежде Порфирий».
Смирягин тщательно заклеил конверт и написал на нем имя адресата. Теперь надо было переправить письмо в обитель. Отказаться от услуг почтового ведомства у Смирягина были все основания: он знал, что письма к братии проходят цензуру духовных отцов, а это никак не устраивало Порфирия. Поэтому, направившись от хижины охотника прямиком через лес, он вышел к монастырской дороге в полукилометре от ворот. Здесь он приглядел одинокого странника, внушившего ему доверие своим благостным видом, попросил его разыскать в обители брата Акинфия и передать ему в собственные руки письмо. «В собственные руки», — повторил Порфирий, пообещав, что за услугу брат Акинфий поможет страннику с ночлегом и едой.
Стоит ли говорить, что в тот же день Смирягин задолго до условленного часа пришел на место свидания. Можно было надеяться, что брат Акинфий не забыл этот живописный уголок кладбища, неподалеку от калитки в монастырской стене, — слишком памятным был тот случай, когда, уединившись вдвоем, они предавались здесь карточной игре и, увлекшись до того, что пропустили две службы и не выполнили дневных послушаний, оба заявились в обитель в непотребном виде, и дело едва не кончилось изгнанием. Выручило Акинфия неожиданное заступничество отца Евлогия. Заодно пощадили и Порфирия. Проступок обошелся обоим епитимьей. Как теперь понимал Смирягин, заступничество Евлогия имело свои причины и подтверждало его догадки о причастности Акинфия к делишкам казначея.
В ожидании приятеля Порфирий успел пересчитать все кипарисы на кладбище и все видимые глазу могилы. Но брат Акинфий так и не пришел. То ли письмо не успело попасть к нему, то ли он решил для начала поманежить своего приятеля.
С невеселыми мыслями вернулся Смирягин в жилище охотника, но утро опять вселило в него надежду, и, едва дождавшись условленного часа, он побежал к месту свидания.
Спустя полчаса открылась монастырская калитка, и вышедший из нее монах направился в сторону кладбища. Да, это был Акинфий — узнать его было просто во все времена. Из-за округлости фигуры он среди братии жил под кличкой Кинь-Колобок.
Порфирий поспешил к нему навстречу, и приятели обнялись.
Смирягина даже слеза прошибла — столько воспоминаний навеяла на него встреча со старым товарищем. Брат Акинфий держался снисходительно.
— Эк, тебя жизнь-то потрепала, — сказал он, отстраняя Смирягина и оглядывая его с ног до головы. У него самого вид был прямо-таки цветущий, он не говорил ни о воздержании, ни о безропотном отречении от благ земных. Толстые румяные щеки по сторонам картофелинки-носа так подпирали глазницы, что от глаз оставались лишь щелочки, а все лицо имело хитрое выражение.
Смирягин взирал на приятеля с восторгом. Потом засуетился, начал смахивать платком пыль с могильной плиты.
— Ну что, душа заблудшая, все волком по земле ходишь? — спросил чернец, усаживаясь на приготовленное ему место.
— Каким уж там волком, аки пес бездомный мыкаюсь.
— Долго ждали тебя здесь... — многозначительно проговорил Акинфий и, окинув взглядом нищенскую одежу приятеля, добавил: — Не больно-то, я вижу, разжился на те денежки.
— Не говори, попутал бес...
— «Бес, бес», — передразнил Акинфий, — в господа, видно, совсем веру потерял.
— Не потерял, а толку что... Ты-то как живешь-можешь? — спросил Порфирий, уходя от неприятного разговора.
— Я-то? Да ничего, господь милует. Новая власть хоть и поприжала обитель, а все жить можно. Я у отца эконома в первых помощниках хожу, — похвастался инок.
Собравшись с духом, Смирягин коротко поведал о своих злоключениях. Слушая бывшего монаха, Акинфий с ехидцей кивал головой.
— С твоим бы счастьем да по грибы ходить, — резюмировал он. — Пора бы уж бросить все да о душе подумать.
— Где уж, — махнул рукой Смирягин. — Вот если бы деньгами обзавестись да на божеское дело пожертвовать, тогда другой разговор.
— Ловок ты, как погляжу...
— Так зачем бог послал? — спросил, наконец, Акинфий.
— Дело-то вот какое... Смекаю я, что есть возможность разжиться... с твоей помощью.
— Господи! Этот человек никогда не исправится!
— Слышал я, что в обительских подвалах золотишко есть...
— Пустое болтают... От кого слышал?
— Да сам же ты и говорил.
— Ишь ты, не забыл!
— Я не только от тебя слышал, — добавил Порфирий.
— Может, и вправду есть что-нибудь, а тебе-то какой прок от этого? У всякого добра хозяин есть.
— Всегда ли ты так рассуждал? — напомнил Смирягин.
— Я не люблю пустые затеи. Ну и что же ты хочешь от меня? — вслед за этим непоследовательно спросил монах.
— Брат любезный, скажи, где тот подвал находится, сделай милость! — с жаром воскликнул Порфирий.
— Похоже, здесь у тебя не прибавилось, — ответил монах, постучав себя по лбу. — С какой это стати я буду тебе рассказывать? Какой мне резон?
— Да ведь надоело по земле мыкаться, одна надежда на тебя. Ты мне только укажи, где то добро лежит, а если дело выгорит, я все к твоим ногам принесу — распоряжайся! А мне что дашь, на том спасибо...
Он на секунду споткнулся, затем продолжал горячо:
— Ведь ты в тот раз похвастался, что в том золоте и твоя доля есть. Но ведь только доля... И к тому же сам посуди: время такое — ни за что ручаться нельзя. Того и гляди, власти все отберут. А не отберут, так Евлогий тебя с носом оставит — знаю я его.
— А если дело не выгорит, тогда что? Сам попадешься и меня за собой потянешь?
— Твоя голова светлей моей, но одного ты не смекнул. Я же расстрига, если поймают, то судить могут только мирским судом. Они мне шею намнут да и отпустят восвояси. Понял?
На этот счет у монаха было другое мнение. «Если попадешься — храни тебя Христос!» — с жалостью подумал он. Акинфий задумался, и Порфирий поздравил себя — клюнуло!
Не очень-то убедительным было то, что говорил Смирягин, но в одном он попал в точку. Акинфий был в числе сообщников казначея, но не настолько близок к нему, чтобы быть уверенным в обогащении; хитрость и коварство Евлогия он знал не хуже Смирягина. Если исключить немногие подачки за свое пособничество, то он должен был довольствоваться весьма туманными обещаниями. Ход его рассуждений сейчас был таков:
«Чем черт не шутит, а вдруг... Ведь случается, что и дуракам везет. Если дело выгорит, хорошо — деньги пополам. А если Порфирий попадется — все шишки на него. На худой конец, если выдаст, кто наводчиком был, то можно и стрекача из обители дать. Про черный день кое-что припасено».
Порфирий с нетерпением ждал, когда Акинфий заговорит.
Оттягивая решение, тот сказал:
— Добудешь ты золото, а потом и улепетнешь с ним, как с монастырской кружкой. Подвел ты тогда меня, брат!
Ничуть не оспаривая этого в душе, Смирягин тем не менее сделал вид, что такое предположение чудовищно.
— Господи, благослови и помилуй! — воскликнул он и как бы в ужасе замахал руками. — Совсем я, что ли, совесть потерял! Те деньги ничьи были, общественные. А это дело совсем другое. Неужто я своего приятеля ограблю! Готов страшную клятву дать, что каждый день буду тебе докладывать о том, как дело идет, — всегда меня проверить можешь. — Порфирий продолжал божиться и даже пустил слезу — средство, к которому он прибегал не раз в подобных случаях.
— Ладно! — прервал его Акинфий. — К завтрему я это дело обмозгую. Приходи сюда в то же время.
Смирягин решился спросить:
— А много у вас в подвалах-то?
Акинфий усмехнулся:
— Много ли, не много, а если десятую долю унесешь, то обоим по гроб жизни хватит.
Они расстались. Смирягин возвращался в хижину охотника не чуя ног от радостной уверенности, что в длинной цепи его неудач наступил перелом. Он торжествовал: нет, не изменился его старый приятель, грош цена благочестивым разговорам, которыми он встретил Порфирия. Сладостные видения с новой силой охватили Смирягина, приняв форму золотых чаш, нагрудных крестов, усыпанных драгоценными камнями, серебряных дарохранительниц и прочих соблазнительных вещей.
И действительно, на следующий день брат Акинфий появился в условленном месте почти одновременно со Смирягиным. Он приволок с собой переброшенные заблаговременно через стену лом, кирку и лопату. А спустя несколько минут извлек из-под рясы и развернул перед Смирягиным начертанный неумелой рукой план хозяйственного корпуса с прилегающими к нему службами и участком монастырского парка. С полчаса приятели сидели, согнувшись над планом, выискивали кратчайший путь к манившему их подвалу.
Другой охотник до монастырского золота — пассажир фелюги, врангелевский полковник Нежинцев, как мы помним, не испытывал тех тягот, кои выпали на долю монаха-расстриги Он был принят с почетом и вселен в первоклассный номер монастырской гостиницы. По утрам, вслед за легким стуком в дверь, появлялся молчаливый служка, ставил поднос с завтраком и, если не было приказаний, бесшумно исчезал.
Верный своим привычкам, Нежинцев, поднявшись с постели, несколько минут отдавал гимнастике. Затем брался за дела. Он принимал подручных Евлогия и выслушивал их донесения, касающиеся политических и военных дел в округе; на основе этих сведений он составлял рапорты Врангелю и извещал Фостикова о замеченных передвижениях красных частей.
Благодаря световой сигнализации, применяемой монахами, он поддерживал с генералом надежную связь. Отряды Фостикова находились на значительном расстоянии от побережья, но через нарочного генерал заверил Нежинцева в своей готовности в нужный момент спуститься с гор для соединения с повстанцами на побережье.
Утром того дня, когда на монастырском кладбище проходило знаменательное свидание двух приятелей, полковник нажал кнопку звонка и, когда в дверях появился служка, сказал:
— Передайте отцу казначею, что я хотел бы повидать его. Будет исполнено, — ответил монах и исчез.
Не имея возможности выйти в город до прихода казначея, Нежинцев с раздражением шагал взад-вперед по комнате. Как ни противно было сознавать, без Евлогия он пока не мог обойтись. Знание монахом абхазского языка и местных условий, главенство в обители — все это помогало Нежинцеву. Кроме того, казначей снабжал полковника небольшими деньгами на личные расходы, когда тот спускался в город для встречи с кем-нибудь из заговорщиков.
Сегодня полковник твердо вознамерился выбить обещанные Евлогием деньги. Но казначей появился лишь в полдень. Он догадывался, о чем может завести речь полковник, ждал этого разговора с беспокойством и досадовал на себя за то, что в первый же день не отказал решительно в его домоганиях.
Евлогий не был искушен в военных делах, но следил за политической жизнью, и смутное чувство с некоторых пор начало подсказывать ему, что мятеж дело не очень-то надежное. А вкладывать деньги в сомнительное предприятие было не в его характере. Одно дело — мелкие подачки Нежинцеву из монастырской казны, другое — драгоценности, припрятанные для себя и своих сообщников.
— Спасибо вам, святой отец, за активное участие в нашем общем деле, за помощь, — начал полковник, — без вас как без рук. Но в одном вот вопросе вы отмалчиваетесь, а я тоже до сих пор не беспокоил вас. Как все-таки с золотом, о котором мы говорили в день нашей первой встречи? Ведь оружие необходимо.
На лице казначея появилось отчужденное выражение.
— Видите ли, Алексей Михайлович, вопрос этот до сих пор остается нерешенным, оттого и не напоминал вам.
Нежинцев удивленно поднял брови.
— Но отчего? Как я помню, препятствием был характер игумена. Теперь он так болен, что отошел от управления обителью. Так за чем же дело стало? — Нежинцев старался поймать взгляд казначея, но тот упорно отводил глаза.
— Прежде всего, откуда у вас сведения о том, что обитель располагает, как вы выражаетесь, золотом?
— Очевидно, у командующего были основания поручить мне говорить с вами на эту тему... Наша контрразведка порой знает многое из того, что даже прямо не касается ее функций.
О контрразведке Нежинцев упомянул наугад, зная, какое воздействие это слово обычно производит на людей. Но на Евлогия оно не произвело никакого впечатления.
— Боюсь, что на этот раз у нее нет никаких оснований так считать. Золото, о котором вы изволите говорить, — досужий вымысел наших недоброжелателей, им выгодно чернить нас в глазах верующих. И если мы сумели, благодаря умелому хозяйствованию, что-то скопить, в то время как старый игумен, прости господи, занимался своими розочками, то деньги эти нужны для поддержания обители. Ежели думать о помощи в деле восстановления законной власти, то речь может идти лишь о весьма умеренной сумме. При этом я говорю пока лишь от своего лица, а кроме меня, существует духовный и хозяйственный совет...
— Господи боже! — в сердцах воскликнул Нежинцев. — Я вижу, тут перед вами чуть не до земли все гнутся, вам ли считаться с каким-то советом?!
— Господь да просветит ваш разум — совет есть совет, в него свыше двадцати человек входит, народ все достойный, радеющий о преуспеянии обители, и свою волю навязать им нелегко.
Нежинцев понимал, что все это словоблудие и вранье, все в нем кипело от негодования. Но чем он мог припугнуть этого человека, под покровительством которого находился?
Поистине этот монах с тусклым взглядом был ясновидящим: словно понимая состояние Нежинцева, он начал подниматься:
— Извините, Алексей Михайлович, дела обительские призывают меня. Отдыхайте, набирайтесь сил для ратных дел...
Эти слова можно было принять за издевку.
— Я не на курорт сюда приехал, — хмуро отозвался Нежинцев. — Так каков же будет ваш окончательный ответ?
— Облачитесь в ризы терпения и ждите, я приложу все старания в пользу вашего дела. Сами не испытываете ли в чем нужды? — осведомился Евлогий.
— Нет, благодарю вас, — буркнул Нежинцев. Он понимал, что его просто водят за нос. Надо было собраться с мыслями, чтобы решить, как поступать дальше.
— Тогда желаю здравствовать, — сказал Евлогий и вышел. Когда за ним закрылась дверь, полковник выругался так, как, должно быть, не слышали до сих пор стены святой обители.