рассказывающая о том, какой выход можно найти из безвыходного положения

Василиду хотелось выть и биться головой о стену, но он лишь метался по тесной келье, проклиная себя за неосмотрительность. К переживаниям мальчика прибавился еще и страх: можно было не сомневаться, что его участие в деле, направленном против интересов казначея, не пройдет ему безнаказанно. Василид бросился на кровать и уткнулся головой в подушку.

Прошло немало времени, прежде чем он обрел способность думать. Может быть, все не так ужасно? У него есть выход — пойти в ревком и рассказать о письме председателю. Но это не так-то просто: одно дело — отдать письмо и уйти, другое — беседовать с незнакомыми людьми в месте, проклинаемом обителью. А что ждет его по возвращении? От казначея пощады не жди: Василид слышал, с какой ненавистью говорил Евлогий о новой власти. И вообще, что дальше? Во всяком случае, надо быть начеку: слежку за ним не ослабят. В конце концов, он решил не предпринимать ничего до тех пор, пока не увидит Федю. Ведь ему можно будет поручить пойти в ревком — у него и отец там работает. Эта мысль немного успокоила Василида. Свидание с другом у него было условлено на послезавтра.

На следующий день, отстояв заутреню, он, движимый тоской, оказался в уголке парка, где они с отцом Георгием провели столько тихих, блаженных часов. Голые растрепанные розовые кусты, за которыми так любил ухаживать старец, вид скамьи, на которой он недавно сидел, так подействовали на Василида, что он снова, в который уже раз стал плакать.

Посидев немного в беседке, он успокоился, достал припря­танный под скамейкой сухой корм и покормил рыбок. Потом отправился в келью.

За ним продолжали следить все тем же недреманным оком. К брату Агавве присоединился еще один инок. Стоило мальчику покинуть келью, как кто-нибудь из них уже маячил невдалеке. С ума сойти: можно подумать, у них дел других нет. Василид старался не смотреть в их сторону, пусть думают, что он не замечает слежку, — в нужный момент легче будет улиз­нуть.

Как-то, задумавшись, он проходил под аркой, служившей выходом из сада, и вдруг нос к носу столкнулся с отцом казначеем. Все сжалось у него внутри. Он отвесил Евлогию поясной поклон и хотел было пройти мимо, но тот остановил его:

— Стой, отрок! Отвечай, почему заутреню пропустил?

— Я был на службе, уже после заутрени в сад пошел.

Евлогий смотрел мимо него тусклым взглядом и, словно не слыша, спросил:

— Отец Рафаил, был ли сей послушник в храме во время заутрени?

Василид и не заметил, как рядом оказался уставщик.

— Нет, владыко, не был, — заявил он с готовностью. Василид стоял, тараща глаза от изумления: ведь кто-кто, а отец Рафаил видел его во время службы.

— Устав нарушаешь да еще и старших обманываешь, — продолжал казначей. — Думаешь, если игумена нет, так все с рук сойдет? Не надейся. Назначаю тебе епитимью: впредь до моего указа будешь сидеть в келье. Выучишь молитвы Макария Великого — третью и четвертую, а еще псалом двадцать второй. Отец Рафаил, глаз не спускай с него, чтоб, опричь кельи, только к заутрене да к вечерне в храм выходил. В остальные часы никуда ни ногой. И чтоб к нему никто не ходил. Пусть на хлебе и воде посидит, отмаливает содеянное.

Не взглянув больше на мальчика, он отправился дальше. Василид поплелся к себе. Идущий следом отец Рафаил болтал без умолку, изо всех сил разыгрывая сочувствие. Но перед входом в келью предупредил:

— Так слышал? Только в храм можешь отлучаться.

Новое несчастье совсем сломило Василида. Он сел на кровать и тупо уставился в угол. Потом лег. За дверью иногда слышались шаги, кто-то ходил по галерее. В два часа пришел монах, принес в кружке воды и краюху черного хлеба.

Дверь кельи, согласно заведенному порядку, не запиралась ни изнутри, ни снаружи: жизнь иноков должна быть на виду.

Сейчас Василид задумался над этим. Хорошо это или плохо? — запереться нельзя, зато выйти можно.

Вечером Василид отстоял службу в храме. Присмотревшись, он сделал вывод, что здесь за ним не следят. Видно, его согляда­таям не приходило в голову, что он может сбежать во время службы. Это было неплохим открытием, особенно если учесть, что завтра предстояло свидание с Федей.

К заутрене он пришел одним из первых в расчете на то, чтобы его увидели в храме, но к началу службы занял место за колонной, подальше от алтаря. Служба началась. Простояв минут пять, он осторожно огляделся. Шпионов не было видно, уставщик стоял далеко впереди. Тогда мальчик, пятясь, отошел назад и за спинами монахов выскользнул из храма. Завернув за угол и убедившись, что следом за ним никто не вышел, он припустил бегом в глубину парка, к тайнику.

Федя уже был здесь. Он встретил Василида радостным возгласом, но вид приятеля испугал его: лицо осунулось, взгляд настороженный, поминутно оглядывается, словно ждет погони.

— Что с тобой? — спросил Федя. Участие в его голосе так подействовало на Василида, что он вдруг разрыдался.

Федя не на шутку встревожился, обнял друга за плечи:

— Ну будет тебе, будет... Он ведь старенький был.

Он заставил друга подойти к ручью, напиться, умыть лицо.

Волнуясь, всхлипывая, Василид стал рассказывать Феде о прощании с покойным, о завещанном им письме и его исчезно­вении, о всех злоключениях последних дней.

— Да, с письмом ты сплоховал! — сокрушенно сказал Федя, когда послушник закончил свой рассказ.

— Да разве за их хитростью угонишься. Видно, очень важно им было то письмо заполучить.

— Как же теперь быть?

— Мне из обители выйти никак нельзя, пойди ты в ревком, все расскажи. Только про меня лучше не поминать, а то мне здесь худо будет.

Федя обрадовался такому предложению и мысленно горячо поблагодарил друга. Но... не слишком ли просто — ограничить дело тем, что рассказать обо всем в ревкоме? Таков уж был его характер, что он постарался извлечь максимум интересного из этого многообещающего дела. Осторожно он начал так:

— Я, конечно, пошел бы, только давай поразмыслим. Приду в ревком, расскажу. А кто мне поверит? Ведь письма-то нет... И ты просишь имени твоего не упоминать. Но даже если тебя спросят, много ли ты знаешь? Я не сомневаюсь, что эти жадюги-монахи как следует добро припрятали. Отец говорил, что с церковниками приходится осторожными быть, они и без того на каждом углу кричат, что Советская власть их притесняет

Если обыск сделают, да золота не найдут, знаешь скандал какой поднимется! А мы с тобой и вовсе оконфузимся. Давай еще подождем: чует мое сердце — этим дело не кончится. Ты приглядывайся, прислушивайся ко всему, может быть, еще что-нибудь выведать удастся... Слушай! Может случиться, что монахи постараются сокровища перепрятать. Могут даже в горах закопать, если хочешь знать. Если тебе удастся что-то разнюхать, то я... мы с Аджином проследим, где они клад захоронят. Коли они на это дело пойдут, значит, решили от властей сокровища утаить. Тогда можно смело к этому делу ревком привлекать. Смекаешь?

Василид с беспокойством глядел на друга. Усложнять события не входило в его планы — ему и без того было несладко.

— Боюсь, как бы чего худого не вышло. Я же толкую тебе — под надзором нахожусь. У меня и сейчас душа не на месте от того, что из храма сбежал. Если меня поймают на этом, то и вовсе под замок засадят.

— Авось не засадят: осторожнее будь, смекалистей! — Страх не покидал Василида, и Федя продолжал запальчиво: — Рискни! У всех, кто с сокровищами связывался, всегда была жизнь, полная опасностей. В конце концов, если больше ничего не узнаешь, то в ревком мы всегда сообщить успеем.

— Ладно, — сказал Василид. — Да поможет мне бог!

— Сам не плошай!

«Господи!» — думал Василид. Мог ли он еще неделю назад предполагать, что решится вступить в борьбу с шайкой всесильного казначея! В то же время душа его обрела некоторое утешение: вдвоем нести ответственность было не так страшно. Не хотелось возвращаться в обитель. Пересиливая себя, он встал.

— Пойду я, а то служба кончится — хватиться могут.

Перед расставанием Федя сказал:

— Я тебя каждый день в это время ждать буду. Если что узнаешь — сразу сюда... Я тебе и поесть принесу.

Они расстались. Послушник возвращался с опаской, но все обошлось благополучно. Служба еще не кончилась, и он незамеченным проскользнул в храм, а потом вышел вместе с братией.

В этот же день, под вечер, его навестил брат Платон. Он подошел бесшумно и постучался тихо, а войдя в келью, высунул голову за дверь и оглядел галерею — не видел ли кто.

— Как живешь-можешь, отрок? — спросил он.

— Да вот, грехи отмаливаю.

— А я шел мимо, дай, думаю, зайду. Гостинца захватил. — Он поставил на стол узелок: — Спрячь, а будет охота — поешь.

Василид растерянно улыбнулся:

— Грех ведь, епитимья на мне...

Старец отмахнулся:

— И думать не думай — вкушай во здравие. Ишь, чего придумали — отрока на хлеб да воду сажать! Тебе в твои годы вредно поститься. За что посажен-то?

Василид замялся: у него появилось большое искушение поделиться со стариком своими заботами.

— Слушай, брат Платон. Покойный отец Георгий перед кончиной наказал мне доброе дело выполнить. Я одну промашку уже совершил. Теперь, чтобы дело поправить, может понадо­бится из обители отлучиться. За мной давно уже следят, а теперь еще из кельи не велено уходить. Сам посуди, каково мне...

Брат Платон внимательно слушал, сочувственно покачивая головой. Немного помолчав, ответил:

— Воля покойного свята, грех ее не выполнить. Не горюй, может, вместе что-нибудь и придумаем. Я тебя тайно навещать буду. А пока прощай. Благослови нас господь на доброе дело.

В узелке оказался порядочный кусок рыбного пирога с румяной корочкой, ломоть белого хлеба, несколько грецких орехов и даже горшочек с медом. После черного хлеба и воды все это было немалым утешением, и мальчик немедля принялся за еду. Кое-что он, однако, приберег на утро.

Во время вечерни Василид снова встал за колонной. В храме было три придела[56]. С места, где он стоял, все они хорошо просматривались.

Василид молился исправно: крестился и кланялся, но глаза его не упускали ничего из того, что происходило в храме. Так он и усмотрел необычность в поведении уставщика.

Отец Рафаил, вопреки обыкновению, не стоял на месте, а не спеша передвигался по храму. Вот он встал возле отца келаря[57] и что-то шепнул ему, потом оказался рядом с другим членом монастырского совета. Так он обошел все три придела, успев предупредить о чем-то всех, кто ему был нужен, и незаметно для всех, кроме Василида, вышел из храма. Василид продолжал наблюдать. Немного погодя, те из монахов, с кем шептался уставщик, тоже по одному потянулись к выходу.

Василид набрался храбрости и, когда последний из чернецов покинул храм, выскользнул следом за ним.

На дворе уже смеркалось. Выглянув из-за угла, мальчик увидел, что монахи скрылись в игуменских покоях. Василид поднялся на галерею и встал в полутемной нише недалеко от келейной. Было слышно, как дверь келейной заперли изнутри.

Волнение все больше овладевало Василидом. О чем они там говорят? Что замышляют? Все собравшиеся были доверенными людьми Евлогия.

Сердце у Василида учащенно билось. Дело было в том, что никто не хватился отобрать у него после смерти игумена ключ от келейной. Василид сам испугался этого открытия и теперь стискивал ключ в кармане рясы. Дверь в настоятельские покои впредь до назначения нового игумена оставалась запечатанной, и разговор мог происходить только в приемной. А из келейной, проникни он туда, будет видно и слышно все.

С минуту Василид стоял, раздираемый страхом и долгом. Потом решился. Дверь была знакома, и открыл он ее без шума, но от страха у него подгибались колени.

— Брат Иван, хорошо ли запер дверь? Что-то ветром потянуло... — Это было первое, что он услышал, оказавшись в келейной. Василид помертвел от ужаса и вынужден был прислониться к стене, чтобы не упасть.

— Не беспокойся, святой отец, запер надежно, — услышал он вслед за этим.

Василид пересек келейную и замер у окошка в приемную. Сборище возглавлял казначей.

У него хватило такта не занять место покойного игумена — он сидел в начале стола, ближе всех к двери, и Василид его хорошо слышал.

— Братия, буду краток, — начал Евлогий. — Те, кто здесь, знают: милостью господней обитель наша оказалась владелицей больших ценностей. Было это давно, и с тех пор их количество приумножено нашими трудами. Не секрет — все мы связаны круговой порукой, все знаем, как умножалось наше достояние. С превеликим тщанием хранили мы его по сей день, несмотря на трудности. Но в последнее время что-то много развелось охотников до нашего добра. От одной опасности мы, благодаре­ние богу, недавно избавились. Вы знаете, что игумен хотел передать ценности в руки ревкома. Не сумев склонить нас на это богопротивное дело, оставил он посмертное письмо для председателя местной власти. Усилиями верных людей я заполу­чил это письмо. Не исключено, что обо всем этом кое-кто знает и слухи могут достичь ушей ревкомовцев. Кроме того, мною через доверенных лиц получено из Москвы весьма тревожное известие: все излишки церковных и монастырских ценностей подлежат конфискации в пользу голодающих Поволжья. Не знаю, дошел ли декрет до здешнего ревкома, — если нет, то дойдет в ближайшие день-два. Возможно, власти произведут обыск, пребывание нашего достояния в обители опасно. А посему предлагаю вывезти его и запрятать подальше от чужих глаз. В горах. — Евлогий замолчал н оглядел собравшихся.

— Благослови тебя господь за столь мудрое решение, — сказал отец келарь. — По правде говоря, давно надо было так сделать...

Казначей переждал разговоры и продолжал:

— Братья, мы с отцом Рафаилом уже составили план — сами понимаете, время не терпит. Отец Рафаил и возглавит караван в горы. Пока лишь он знает о месте, где будут захороне­ны наши ценности, остальные узнают его по прибытии. Отца Рафаила пошлем якобы на съезд в соседнюю епархию, а об остальных скажем, что ушли в горы заготовлять лес.

И это решение братья сочли весьма мудрым.

— Спрячете наше достояние, а сами направитесь в Черкесию, там, у верных людей найдете пристанище, — продолжал каз­начей. — Все говорит о том, что недолгими будут дни нынешней власти; снова расцветет обитель, и все причастные к нашему замыслу в накладе не останутся. Еще вот что прибавлю: дело предстоит нелегкое, вчетвером вам не справиться — придется взять еще, по крайней мере, двоих монахов из рядовой братии. Людей я наметил вроде бы проверенных, но мало ли что... С вашей стороны нужен глаз да глаз.

После паузы Евлогий произнес медленно, раздельно:

— Настал час, когда вы должны проявить верность господу и нашей святой обители. Горе тому, кто в одиночку посягнет на наше общее благо — кара не замедлит сказаться на отступни­ке. Во избежание огласки выступите сегодня же ночью.

Василид выскользнул на галерею. Ему повезло: служба в храме как раз кончилась и он, смешавшись с толпой расхо­дившихся иноков, благополучно вернулся в келью. Он не мог прийти в себя от услышанного. Как же известить обо всем Федю? Отлучиться ночью из монастыря — такого еще не бывало. Не говоря о том, что дорога в темноте нагоняла на него страх, а обитель после вечерней трапезы усиленно охранялась.

Но оказалось, что это еще полбеды... На галерее вдруг послышались шаги, дверь распахнулась, и в келью стремительно вошел казначей. Вид у него был до крайности возбужденный. За его спиной маячил уставщик.

— Ключ от келейной игумена у тебя? — громко, еще с порога спросил Евлогий.

Василида прошиб холодный пот: с ужасом он вспомнил, что не запер дверь келейной.

— Отвечай, щенок!

— У меня, святой отец... — Послушник с трудом разжал побелевшие губы. Достал ключ из кармана и протянул казначею.

— Где ты был сейчас? — спросил казначей, сверля его бешеным взглядом.

— Я... службу стоял.

— Я видел, он в храме был, — вставил, на его счастье, отец Рафаил.

— А ключ у тебя кто-нибудь брал? — спросил несколько спокойнее казначей.

— Нет, святой отец.

В течение целой минуты Евлогий не спускал с него подозрительного взгляда, наконец, пробормотал:

— Что за притча? — Потом спросил: — Почему ключ отцу эконому не сдал после кончины настоятеля?

Василид чуть приободрился:

— Забыл. Никто не спрашивал, я и забыл.

— Ну, смотри, отрок! — Казначей вышел, хлопнув дверью. Василида била дрожь. Чтобы немного успокоиться, он при­лег на кровать. Минуту спустя пришел монах с ужином.

— Что это на тебе лица нет? — спросил он.

— Нездоровится, пройдет, — слабо отмахнулся мальчик. Монах вышел. До сих пор Василиду не доводилось разговаривать с ним. Знал только, что зовут его Савелием и что он заядлый картежник.

Братия отужинала и, разойдясь по кельям, готовилась ко сну. На монастырской площади зажглись редкие фонари; за­жегся фонарь и за окном Василида. Келья находилась на втором этаже, и окно выходило в укромный уголок, образованный вы­ступом в стене. В этом уголке внизу Василид соорудил скамееч­ку; он сидел, бывало, на ней, когда духота выгоняла его из кельи. По сторонам скамейки росли два куста вечнозеленой японской глицинии. Ее побеги, увив стену, достигали крыши.

...Какое-то движение за окном привлекло внимание Васи­лида. Он вгляделся. В тени здания прохаживался Савелий. Не в качестве ли стража он здесь торчит? Следовало проверить. Василид открыл дверь и вышел на галерею.

— Ты чего там? — сразу же послышался оклик.

— Душно... Подышать хотел.

— Не велено, сиди в келье.

Василид вернулся в келью. Только этого не хватало!

Горная тишь опустилась на обитель. Черные кипарисы, точно монахи в рясах, караулили ее.

За окном вдруг послышался знакомый голос: к монаху-стражнику подсел брат Платон. Разговор их был слышен. Впрочем, приятель Василида говорил, пожалуй, нарочито громко.

— Ты чего тут засиделся? — спросил он.

— Сижу не по своей воле, — ответил Савелий.

— Послушание, что ли, какое выполняешь?

— Вроде того...

— Чудеса! — резюмировал брат Платон. — Только скучно, поди, так-то сидеть? Не спится что-то. Пойдем, в саду погуляем, споем тихонько.

«Не для меня ли старается? — подумал Василид. — Не­спроста он здесь оказался». Припав к окну, скрытый от монахов листьями глицинии, мальчик обратился в слух.

Но ответ Савелия отнимал всякую надежду:

— Я отсюда ни ногой.

Брат Платон зевнул, после паузы сказал:

— Звали в карты играть, да я этого греховного дела не люблю.

В голосе Савелия появилась нервозность:

— Уж больно ты свят, как я погляжу... А во что собираются играть?

— В пульку... Говорят, четвертого не хватает.

Савелий поднялся со скамьи, потом снова сел.

— А у кого собрались?

— В келье Паисия... или у Севастьяна.

Савелий придвинулся к брату Платону и понизил голос:

— Слушай, а если я отлучусь? Будь другом, посиди за меня.

— А чего я тут не видел? — с неохотой отозвался брат Платон.

— Отрока Василида знаешь? Он здесь сейчас, — Савелий указал рукой на окно. — Отец Евлогий наказал, чтобы его из кельи ни под каким видом до утра не выпускать.

— С чего бы это?

— Не нашего ума дело. Ты Евлогия знаешь: если отрока не укараулю, казначей мне голову оторвет. Понял?

— Как не понять... Ладно, ступай. У меня не то что чело­век — мышь не прошмыгнет.

— Сначала проверю, как он там.

Василид быстро, не раздеваясь, юркнул под одеяло. Минуту спустя за дверью послышались шаги, и дверь открылась. На пороге стоял Савелий. Было темно, и лицо его только смутно белело в проеме.

— Отрок, ты спишь, али нет? — спросил он громко. Василид молчал; сердце колотилось так, что, казалось, кровать вздрагивает от этих ударов.

Несколько мгновений монах прислушивался, потом закрыл дверь. Под окном старец Платон уже затянул какой-то мотивчик.

Выждав с минуту, Василид поднялся и выглянул в окно. Фигура монаха удалялась и скоро растаяла в темноте двора.

— Боже, помоги! — вслух сказал Василид и вышел на га­лерею.

Брат Платон встал со скамейки и приблизился. Перегнув­шись через перила, громким шепотом Василид произнес:

— Спасибо, брат Платон, век не забуду твоей доброты.

— Ладно, чего там... Только возвращайся поскорее, сынок, а то до каких пор я этому дурню Савелию буду голову моро­чить.

Под сводами галереи было темно, и Василид миновал ее без опасения быть увиденным. Но, спустившись с лестницы, он оказался в свете фонаря. По освещенному пространству нужно было пройти вдоль всего корпуса трапезной. У монастырских ворот маячила фигура вратаря, а на противоположной стороне площади, где помещались обительские службы, чудилось движение. Нотам царила глубокая тень, и рассмотреть что-либо было невозможно: наверно, шли приготовления к походу.

Василид постоял несколько минут, выжидая. Вратарь скрылся, наконец, в сторожке. Василид собрался с духом и побежал. За углом он нырнул в темноту между зданиями, подбежал к стене, в один момент вскарабкался на нее и спрыг­нул по другую сторону. То, что на руке сорван ноготь и расцарапаны колени, он почувствовал позднее. Теперь он изо всех сил бежал вдоль монастырской стены, пока не оказался на дороге.

На набережной попадались редкие прохожие, из духанов доносились голоса.

В окнах ревкома еще горел свет, и в какое-то мгновение Василид чуть было не свернул туда. Но уговор с Федей не выходил из головы, а часовой с винтовкой и вовсе отпугнул его.

В конце набережной Василид свернул в гору. В маленьких, тянущихся вверх улочках было темно, кругом ни души, только лай собак сопровождал его.

Лишь однажды издалека Федя показал ему свой дом, и было чудом, что сейчас в переплетении улиц Василид сумел отыскать его. Ориентиром служила семейка из трех молодых кипарисов.

Собаки в доме не было. Василид перелез через каменный забор и огородом подобрался к открытому окну. Ему повезло — у окна стояла Федина кровать.

Он перегнулся через подоконник и стал трясти друга:

— Вставай, это я, Василид...

Федя приподнялся на локте, вгляделся.

— Василид? Случилось что? — Федя соскочил с кровати и, покопавшись в глубине комнаты, засветил керосиновую лам­пу. — Влезай сюда, один я.

Он помог приятелю одолеть подоконник; задыхаясь от волнения и усталости, Василид выдохнул:

— Вывозят! Этой ночью вывозят!

— Что вывозят?

— Сокровища!..

— Как узнал?

Коротко и сбивчиво Василид рассказал о сговоре монахов. Федя слушал, восторженно тараща глаза.

— Здорово! Вот это здорово!

Поспешно одеваясь, он продолжал:

— Ты возвращайся в обитель, чтобы монахи не хватились, а мы с Аджином будем караулить их. Выследим, куда они сокровища спрячут, а потом вместе решим, как быть дальше.

— А может, не надо рисковать? Может, лучше пойти вместе в ревком и рассказать все?

— Ну, нет! — воскликнул Федя. — Это совсем не то!.. Придем в ревком, а там нет никого. Пока соберутся, то да се, монахов и след простынет. Это раз. Но даже если вовремя успеют в обитель, то отобрать сокровища не имеют права — сам же ты говорил, что декрет еще не вышел. Монахи от всего отпираться станут, такая канитель начнется! Смекаешь? То ли дело, выследим и сами посмотрим. Монахи наверняка устроят клад в пещере; откроем мы пещеру — а там всего до черта! — сундуки с драгоценностями, бочонки с золотом!.. Привезем все это в ревком, выложим — нате вам, пользуйтесь! Представля­ешь?

Он говорил с такой страстью, что Василид и на этот раз согласился. Но при мысли о возвращении в обитель у него защемило сердце.

— Возьмите и меня, — попросил он дрогнувшим голосом.

— Пойми, нельзя тебе сейчас исчезать из монастыря, — участливо сказал Федя, — ведь если тебя там не окажется, Евлогий сразу смекнет, в чем дело. Ты уж дотерпи как-нибудь, а я, как вернусь, вызволю тебя.

Василид смирился.

Федя уже успел одеться. Хотя на дворе было тепло, в последний момент он догадался взять старое пальтишко. Со времени приезда в эти края он его ни разу не надевал и теперь обнаружил, что успел основательно вырасти — пальто было выше колен. Из съестного под рукой оказалась лишь кукурузная лепешка, которую он и сунул за пазуху.

Чтобы не разбудить хозяйку, выбрались через окно. До набережной шли вместе. Оба торопились.

— Страшно мне за тебя, — сказал Василид. — Не дай бог попасться этим разбойникам в руки. У них наверняка и оружие есть. Верховодить в походе будет отец Рафаил — уставщик наш. Это очень опасный человек, правая рука Евлогия.

— Какой он из себя? — спросил Федя.

— Маленький, невидный, а глаза хитрющие.

У начала набережной остановились. Здесь предстояло расстаться: Федя шел за Аджином, Василид возвращался в обитель.

Тревога вдруг коснулась Фединого сердца. Ревком был рядом, в одном из окон еще горел свет. Но жажда приключений все же победила.

— Ну, пока, — сказал Федя. Он легонько обнял друга за плечи. — За нас не беспокойся, сам будь осторожен. Главное — в обители не проговорись обо всем, что знаешь. Если совсем туго придется — беги в ревком.

Василид свернул к монастырю.

Теперь, когда возбуждение улеглось, страх овладел им — такая кругом была темень. Лишь дорога, обсаженная кипариса­ми, смутно белела впереди. Не вовремя мальчик вспомнил, что кипарис — дерево скорби. Он шел, ступая как можно тише. О том, что ждет его по возвращении, старался не думать. Усталость навалилась такая, что послушник едва передвигал ноги; к стене обители подошел уже совсем обессилевшим. Перелезть через нее с наружной стороны оказалось куда труднее.

За стеной было темно. Чтобы не шуметь, Василид не спрыгнул, а спустился на руках. В тот момент, когда ноги коснулись земли, послышался шорох и его схватили. От страха Василид хотел закричать, но чужая рука зажала рот, а вслед за тем лицо крепко обернули тряпкой. Две пары рук тянули его куда-то. Скрипнула дверь, его потащили по лестнице вниз. Не хватало воздуха, Василид почти терял сознание. Но вот снова скрипнула дверь, с лица сорвали тряпку. От толчка он упал на каменный пол. Сзади взвизгнул металлический засов, и послы­шались удаляющиеся шаги.

Василид остался один в полной темноте.