в которой придуманные приключения уступают место настоящим испытаниям
Предрассветный мрак сгустился над побережьем. Абхазия — Апсны[58] — Земля души, Земля отцов — лежала во сне. Февральское небо покрыто густой россыпью звезд, а на земле, среди черных пространств, лишь где-то слабой искрой тлеет охотничий костерок. Темны крестьянские дома, пустынны площади и улицы города.
Глубок сон в предутренний час, даже беспокойные собаки редко откликаются на уличные шумы. И видимо, неспроста в такую пору десяток навьюченных мулов направлялся в горы. Они двигались почти бесшумно — копыта животных, обмотанные тряпками, не издавали обычного стука, сопровождавшие их люди в черной монашеской одежде шли молча.
В нескольких десятках метров позади шел Федя. Из опасения наткнуться в темноте на хвост каравана он намеренно отстал и двигался с еще большей осторожностью, чем монахи. Дорога смутно белела в кромешной тьме.
Так прошло более получаса.
Теперь о движении каравана Федя догадывался по тому, как на его пути смолкали голоса шакалов. Чернота неба над горами стала блекнуть и принимать зеленый оттенок. Минуты шли за минутами, темнота отступала вверх и гасила за собой звезды. Тихо, очень тихо было вокруг: с рассветом шакалы угомонились. Золотистое сияние поднималось с востока, ширилось и ширилось, а там показалось и само солнце. В лучах его засиял белоснежный горный хребет, западные склоны гор обозначились синими тенями.
К этому времени Федя оказался у поворота, откуда в последний раз можно было увидеть город. На минуту у него защемило в груди: ведь впереди горы! Но его тревога скоро испарилась в ярком солнечном свете; чистый, будто хрустальный воздух горного утра вернул бодрость. Федя наткнулся на ручеек, падавший из трещины в скале, и не спеша умылся.
Все шло отлично! И на самом деле, было чему радоваться. Вот оно — настоящее дело: вместо воображаемых врагов — опасные похитители; вместо мифического клада — целый караван сокровищ.
Федя бодро зашагал навстречу таинственной судьбе.
Впрочем, пока места были хорошо знакомы. По дну долины неслась привычная Монашка, на склонах этих гор они с Аджином не раз собирали сушняк для духана. А за тем вон деревом обнаружили пещерку: на стенах ее поблескивали камешки — Федя даже вообразил, что это золото.
Об Аджине Федя вспомнил виновато: повезло ему, а друг, надо полагать, до сих пор сидит в засаде у монастырских ворот и не подозревает, как далеко от него счастливый товарищ. Конечно, интереснее было бы путешествовать вдвоем, но тут уж ничего не поделаешь...
Федя прибавлял и прибавлял шаг. К поворотам дороги он подходил с опаской и, прежде чем идти дальше, выглядывал из-за скал. Наконец за очередным поворотом он увидел идущий впереди караван. Сердце его забилось, словно у охотника, выследившего дичь.
Монахов было шестеро. Они шли гуськом, вперемежку с мулами, по противоположному склону лощины. Караван шел спокойно, размеренно, случайному встречному не пришло бы в голову, из чего состоит поклажа тяжело груженных мулов. Да и сами монахи — бородатые, в строгой, до пят одежде — не походили ни на похитителей, ни на разбойников.
Федя подошел к скале, увенчанной круглой башней; от нее сбегали к реке остатки стены. В этом месте долина суживалась. Такая же башня поднималась на другой стороне реки. Как два стража высились они, преграждая дорогу к побережью со стороны перевалов, с Северного Кавказа.
Когда-то они с Аджином уже побывали здесь.
Потянулась однообразная дорога: все по той же долине, с одного склона горы на другой.
Так далеко Федя еще не забирался. Метод его слежки был все тот же: он доходил до поворота, выглядывал из-за скал и, убедившись, что монахи скрылись, продолжал свой путь. Ощущение опасности покинуло его.
Вот и сейчас: выглядывая из-за камня, он подождал, пока хвост каравана не втянулся за выступ горы. Дорога здесь шла под уклон и манила бежать вприпрыжку. Федя выбежал из-за своего укрытия, сделал несколько шагов... и едва не наскочил на монаха. Монах стоял, согнувшись над хурджином; при звуке шагов он вздрогнул и поднял голову.
А Федю точно ударили в грудь, он замер на месте. Спина разом взмокла, а под шапкой похолодел затылок. Он лихорадочно соображал: бежать ли назад или оставаться на месте? Повернуть — значило выдать свои намерения, и тогда рослый, нестарый еще человек без труда нагонит его, и всему делу конец...
Федя заставил себя шагнуть вперед. Поравнявшись с монахом, он только и нашел, что сказать «здравствуйте».
— Мир в дороге, — ответил тот, пристально наблюдая за мальчиком. — Подожди-ка... Помоги затянуть подпругу, подержи хурджин.
Ничего не оставалось, как подчиниться. Стоя рядом с монахом, Федя приподнял поклажу. Ничто не звякнуло в плотном ковровом мешке. Но зато от внимания Феди не ускользнуло, что движение монаха было ложным: он ослабил подпругу, а затем закрепил ее в прежнем положении. Ясно — это был лишь повод задержать его. Дальше ему волей-неволей пришлось идти рядом с монахом.
— Ты один? — спросил тот, оглянувшись.
— Да, один...
— А куда путь держишь, отрок?
— Так... гуляю, — пробормотал Федя, прекрасно сознавая всю глупость ответа.
— Далеконько забрался. — Монах положил ему руку на плечо, но жест этот не был дружественным. Федя понял, что он попался. — А мы вот за дровишками собрались, — продолжал чернец, кивая в сторону показавшегося впереди каравана. — А заодно припасы для дровосеков везем.
Очевидно, их заметили, потому что караван остановился, люди занялись кто чем: кто поправлял поклажу, кто переобувался. Но Федя понимал, что поджидают их. Он ловил настороженные, недобрые взгляды. Сумбур в мыслях не проходил: как он мог выходить из-за укрытия, не пересчитав монахов! Стоило одному из них приотстать, и готова ловушка.
Монах подвел Федю к человеку, возглавлявшему караван. По описаниям Василида нетрудно было узнать в нем уставщика. «Берегись его, это очень опасный человек». Эти слова всплыли в его памяти.
— Вот, святой отец, отрока бог послал, — склонив голову, доложил монах. — Погулять, говорит, вышел. Каков, а? Ни зверей, ни разбойников не боится.
Внешне уставщик никак не походил на злодея: в отличие от своих рослых спутников, он был маленького роста. С веселым видом он оглядел Федю:
— Да, герой, ничего не скажешь. Когда-то и я был таким. Как зовут-то?
— Федей.
— Вот и хорошо, Федор, значит. Ну, Федор, идем, коли так, вместе, потешь старика беседой. Устал, небось, ноги-то не казенные. Садись на мула — верхом поедешь, а я рядышком пойду, разомну старые кости.
Говорил он веселой скороговоркой и в улыбке так щурил глаза, что их и не видать было. Федя и слова сказать не успел, как сильные руки подхватили его и водрузили в седло. Монах стегнул мула, в ту же минуту тронулся и весь караван. Федя чувствовал себя беспомощным щенком, которого взяли за загривок и посадили на забор: и слезть нельзя, и спрыгнуть страшно — только и осталось, что скулить.
Уставщик с монахом приотстали и чуть слышно переговаривались.
В том, что он пленник, Федя не сомневался: вся эта ласковая болтовня — лишь до тех пор, пока он не попробовал сопротивляться. Бежать? На это никакой прыти не хватит. А если и удастся сбежать, то о дальнейшем выслеживании нечего и думать. Нагнавший мула отец Рафаил развеял все надежды.
— Ну вот, с нами поедешь, — говорил он, — и тебе и нам веселее. Посмотришь, как братия в горах живет, такие места увидишь, что и во сне не снились. — Он часто дышал и с трудом поспевал за мулом. — Братья и накормят, и гостинца дадут. А то куда же одному: и зверье голодное кругом, и лихие люди — не приведи господь, обидят. На нашу душу грех падет, если что... Ни вперед, ни назад нельзя тебе одному. С нами и вернешься завтра. — Он говорил и говорил, ни о чем не спрашивая, и Федя был рад этому. Теперь надо было быть постоянно настороже, чтобы хоть в дальнейшем не делать глупостей. Главное — толково отвечать на вопросы. Федя стал внимательнее прислушиваться к бесконечному монологу уставщика — ведь должен же он когда-нибудь коснуться главного.
— А вернемся, — продолжал отец Рафаил, — приходи в гости в обитель, меня там отыщи.
Он сделал короткую паузу и вдруг спросил:
— Ты Василида нашего знаешь?
Вот оно наконец! Отец Рафаил впервые поднял глаза и, испытующе глядя на него, ждал ответа.
— Нет, не знаю. Никого из ваших не знаю, — как можно равнодушнее ответил Федя.
Монах вздохнул:
— Есть у нас послушник, Василидом зовут... твой одногодок, пожалуй, будет. Так, говоришь, не знаком?
— Нет.
Эта первая маленькая победа немного воодушевила Федю.
Монах замолчал; пыхтя, он продолжал идти рядом. И тут судьба вдруг поспешила Феде на помощь. Разговор о Василиде и то, что он увидел, невольно связались воедино.
Впереди, возле стоящего особняком могучего вяза, от дороги отделялась тропа. Если верить Василиду, тропа вела за седловину — туда, где пряталась монастырская пасека. Путешествие на пасеку было одним из немногих значительных событий в жизни послушника, и он рассказывал о нем приятелям со всеми подробностями. Сейчас этот рассказ всплыл в Фединой памяти, а вместе с ним появилась мысль, за которую он тотчас ухватился.
Риск был велик: каждую секунду его могли уличить в выдумке. Все зависело от того, насколько убедительно он сыграет свою роль. Федя заговорил, стараясь придать плаксивость своему голосу:
— Дяденька монах, уж такие добрые вы, а я-то обмануть вас хотел...
Стоило ему заговорить, как душевные силы вдруг оставили его, и неожиданно он расплакался. Неудача, досада на себя и безвыходность положения — все вдруг завершилось потоком слез. И все, что он говорил, прерывалось рыданиями.
— Господи боже! Чего это ты? — оторопело спросил монах.
— Побоялся сказать, куда иду, — продолжал мальчик. — Я за медом на вашу пасеку шел. Когда осенью там был, меня пасечник медом угощал и снова звал — говорит, тоскливо ему одному...
— А почему сразу об этом не сказал? — спросил монах, подозрительно глядя в лицо мальчика.
— Пасечника не хотел выдавать: ему, небось, попадет от начальства, если узнают, что он медом чужих кормит. Так ведь он только угостит, а с собой не дает.
— Как пасечника зовут? — перебил монах.
— Варсонофий. Брат Варсонофий. (Господи, как только имя сумел запомнить!) Он мне рассказывал, как за пчелами ухаживает, как они роятся и что такое трутни... — Федя лихорадочно вспоминал подробности рассказа Василида. — У него там целая сотня ульев: одни, как домики сделаны, другие — просто из долбленых колод...
— Престранно: как это тебя мать среди ночи отпустила?
— Я потому и ушел спозаранку, чтобы не заметила. Засветло назад обернусь — она и знать ничего не будет. А если сегодня не приду — не миновать отцовской порки. Так уж вы не держите, отпустите на пасеку. А нельзя, так домой пойду.
Вся его речь по-прежнему сопровождалась всхлипываниями, и слезы эти, видно, больше, чем слова, послужили для монаха доказательством его искренности.
Отец Рафаил, казалось, уже решился. Он задержал мула. Остановился и весь караван.
— Погоди, — вдруг сказал он. — А кто твой родитель?
Федя на секунду смешался. Называть фамилию отца было опасно, наверняка монаху известен состав ревкома. И Федя сказал одну из немногих известных ему в городе фамилий — Кочкин. (Кочкин был служащим почтовой конторы и усердным прихожанином. Но были ли у него сыновья?)
— Это Матвея Федоровича сын? Что же раньше не сказал? Ну ладно, коли так, иди с богом. Отцу поклон передай, а я при встрече ему накажу, чтобы тебя построже держал.
— Передам, обязательно передам! — воскликнул Федя, ликуя в душе — благо хоть имя выдуманного отца узнал.
— Да на мед не очень-то налегай, а то крапивницу наживешь, — напутствовал его отец Рафаил.
— Ладно, дяденька монах.
Больше всего Феде хотелось бы сейчас бежать назад без оглядки. Но у него хватило выдержки пропустить мимо себя весь караван, а затем не спеша начать взбираться по тропе в сторону предполагаемой пасеки.
Караван продолжал свой путь по дну долины.
Федя остановился и помахал вслед. Он все еще находился в поле зрения монахов.
Наконец цепочка каравана втянулась в буковую рощу и скрылась с глаз. Появилась возможность сесть и отдышаться. Привалившись спиной к камню и с наслаждением вытянув ноги, Федя целиком отдался радостному чувству свободы.
Глубокая, не нарушаемая ничем тишина царила вокруг, даже шум реки не долетал сюда. Ни хижины, ни человека, он был один среди этого моря застывших волн — горных хребтов. В просвете между горами виднелся пройденный участок пути; сторожевые башни, столь грозные вблизи, пятнышками темнели над нитью дороги.
Усталость от подъема и бессонная ночь давали себя знать — Федя сидел разморенный, расслабленный. Ноги отдыхали в блаженной истоме; от камня, нагретого солнцем, исходила приятная теплота. Сами собой закрывались глаза.
«Пора послать все это к черту, — лениво думал он сквозь дремоту. — Вернуться назад, пойти в ревком и рассказать обо всем, пока не поздно».
Но это мудрое решение почему-то отозвалось в сердце гнетущим чувством. Заговорил внутренний голос: «Пока ты вернешься в город, пока снарядится погоня — монахов и след простынет. Найти караван среди этого нагромождения гор — все равно, что отыскать иголку в стоге сена».
А каково будет ему при встрече с друзьями: он, втянувший их в эту затею, сам отступил при первой же опасности? И еще одна мысль вдруг обожгла его. Как он мог забыть!.. И Федя поспешно извлек из. кармана предмет, подаренный Асидой. Это был плоский, величиной с детскую ладошку, обточенный морем камень. Бесцветный, как затуманенное стекло, но в глубине его каким-то волшебным образом расплылась капля яркой бирюзы. Через отверстие, просверленное с краю, была продета дешевая позеленевшая цепочка. Для бедной крестьянской девочки эта вещь, наверно, представляла немалую ценность. И она ему ее подарила! Не этому ли камню Федя был обязан чудесным избавлением от плена? Он с удовольствием ухватился за эту мысль и надел цепочку на шею; амулет оказался на груди под рубашкой.
Все сомнения отлетели прочь. Начатое дело надо довести до конца! Федя огляделся. Перевалить через седловину между гор и выйти на дорогу впереди каравана? Ведь монахи, наверно, уже далеко ушли.
Восхождение оказалось нелегким делом. Деревья по склону теснились друг к другу, а просветы между ними преграждались вздыбившимися корнями упавших лесных великанов.
Медленно, шаг за шагом Федя одолевал преграды: где перелезал, подтягиваясь на руках, где проползал ужом. Все это нагромождение стволов, корней и сучьев было переплетено тысячами высохших лиан, с острыми, как кошачьи когти, колючками. Особенно досаждал смилакс: стоило начать суетиться, как его плети, точно живые змеи, обвивались вокруг тела.
Наконец, мокрый от пота, Федя выбрался на безлесный склон горы. Он вытер пот и с сожалением оглядел свою одежду. Несколько новых прорех зияло в штанах; из пальто там и сям торчали клочья ваты.
Теперь надо было влезть на седловину. Медленно и упорно Федя поднимался по крутому склону и с запоздалой тревогой думал: «А действительно ли дорога огибает эту злополучную гору?» Если нет, тогда он окончательно потеряет караван из виду.
Подъему, казалось, не будет конца. То, что снизу выглядело вершиной седловины, на самом деле было лишь небольшим гребнем, за которым следовал новый подъем.
Ноги отказывались служить, когда Федя выбрался на верх седловины. Он упал на камни и окинул взглядом открывшийся вид. У него отлегло от сердца: внизу простиралась та же долина; по ее дну, повторяя изгибы Монашки, вилась дорога. Им овладело чувство гордости: расчет оказался верным. А вот и караван — цепочка его медленно выползала из-за уступа горы.
Теперь можно было отдохнуть: прежде чем поравняться с Федей, монахам предстояло одолеть километра полтора.
Впрочем, уже через несколько минут он решился на смелый шаг. Выждав, когда на минуту-другую монахов скрыла глубокая лощина, Федя стремглав бросился вниз по склону. К тому моменту, когда караван показался снова, Федя уже засел в нескольких метрах от дороги за кустами вечнозеленого рододендрона. Спустя несколько минут вся монашеская братия прошла мимо него.
Федя выглянул из укрытия. Двое иноков, один из которых был брат Иван, тот, что задержал его в первый раз, приотстав от остальных, о чем-то совещались. Голосов их не было слышно, но, судя по усиленной жестикуляции, с которой говорил брат Иван, было ясно, что он в чем-то горячо убеждает собеседника. В заключение своей речи он воздел руки к небу и потряс посохом.
Его приятель долго угрюмо думал, потом согласно кивнул головой. Было видно, что брат Иван обрадовался, он резво хлестнул мулов и скорым шагом устремился вперед.
Когда монахи скрылись из виду, Федя покинул засаду и направился следом. Обогащенный горьким опытом, он шел со всей осторожностью. Прежде чем выйти из-за очередного укрытия, он тщательно пересчитывал фигуры монахов. Хорошо, что вся путешествующая братия была одета в черные балахоны, резко выделявшиеся в свете дня.
Тропа то поднималась на склоны гор, то, минуя крутые места, спускалась к шумному потоку и вилась среди огромных каменных глыб, скатившихся с горы. Река, все чаще срываясь со скал, превращалась в водопады, и, когда тропа приближалась к ним, Федю обдавало водяной пылью. Дорога становилась все труднее. Из-под ног Феди со зловещим шипением оползал щебень. Нависавшие над тропой каменные осыпи, казалось, были готовы в любую минуту ринуться вниз.
Высоко ли над уровнем моря поднялась дорога? Феде в пальтишке пока было жарко. Но вот на одном из поворотов ему в лицо дохнуло снежной прохладой. Долина резко сузилась, впереди показался темный вход в ущелье. Из него, кипя на каменных порогах, вырывалась Монашка. По обе стороны реки взметнулись к небу мрачные утесы. Тропа начала круто забирать вверх и лепиться по тесному, вырубленному в отвесной стене карнизу. Монахи, идущие по противоположной скале, оказались в какой-нибудь полусотне метров от Феди. Идти в такой близости от них было страшно. Федя сел на тропу и огляделся.
Ну и занесла его нелегкая! Темно-серые отвесы ущелья взметнулись вверх на несколько сотен метров. Лишь запрокинув голову, можно было увидеть небо. Где-то посередине этой кручи проходила тропа. Рев бешеной реки на дне ущелья едва долетал сюда. Вниз Федя избегал смотреть.
Он подполз к краю обрыва и посмотрел вперед. Караван был уже далеко и гораздо ниже по отвесу скал. В этом месте стены каменного коридора светлели: очевидно, монахи уже были близки к выходу из ущелья.
Федя встал, у него слегка закружилась голова, и он вынужден был идти, придерживаясь рукой за стену. Но сознание того, что незадолго перед этим здесь умудрились пройти груженые мулы, придавало ему смелости.
Вот, наконец, расступились скалы, и глазам открылась луговая долина. Обрамленная пихтовыми склонами, она выглядела очень приветливой. На дне ее, из высохших трав группами поднимались ели; под их прикрытием нагнать монахов не составляло труда. Проследив за направлением тропы, Федя увидел в километре от себя расположившийся на отдых караван. Остановка была кстати: за то время, что монахи отдыхают, он покроет это расстояние.
Когда до стоянки было уже недалеко, Федя спустился к реке и, разувшись, вымыл в ней натруженные ноги. Ветер принес к нему дым от костра — монахи обедали. Ему зверски захотелось есть. Федя достал лепешку — она была меньше, чем ему бы хотелось. Он и опомниться не успел, как съел половину.
«Ничего, — утешал он себя. — На обратном пути я обойдусь оставшейся половиной, а уж дома отъемся вволю».
Федя поднялся и, крадучись, приблизился к стоянке каравана. Выглядывая из-за ели, он мог наблюдать, как готовятся в путь монахи: переобуваются, грузят на мулов поклажу, гасят костер.
От утомления и голода Федя почти не обращал внимания на перемены в пейзаже. Не сразу заметил он и то, что зашел в некое заколдованное царство.
Это был старый вечнозеленый самшитовый лес. Мох устилал под его кронами землю и камни голубовато-зеленым ковром, вползал на корявые стволы, обволакивал нижние ветви и спадал вниз причудливыми бородами.
Федя все чаще озирался по сторонам и с запоздалой тревогой думал о том, что в этой глуши его подстерегает опасность встречи с дикими зверями. Знай он, что путешествие будет столь длительным, то, может быть, решился бы взять отцовский револьвер. Правда, если верить Тагуа, то медведи еще в спячке, а снежный барс в последние годы стал редкостью. Но что касается волков и кабанов, то они представляли реальную угрозу. Можно было лишь надеяться, что их отпугивает идущий впереди караван.
А тропа шла все дальше и дальше. Наступал вечер.
Страх холодной змеей заползал в душу. Теперь-то Феде было ясно, где предстоит провести ночь.
Караван вступил в полосу косматого хвойного леса, и тропа начала забираться вверх. На противоположном склоне Федя угадал ее продолжение и понял, что, обойдя лощину, монахи окажутся совсем близко от него. Он залег под елью и стал ждать. Через несколько минут цепь каравана прошла так близко, что Федя узнавал лица монахов.
Когда караван начал втягиваться за очередной уступ горы, отец Рафаил обернулся и крикнул:
— Поспешай братья, ночлег близок!
Федя не стал повторять путь монахов. Он спустился на дно лощины, поднялся на противоположный склон и этим намного сократил себе путь. Затем он подошел к повороту, за которым скрылся караван, и выглянул из-за деревьев.
Монахи располагались на ночлег.
Федя почувствовал, насколько стало холоднее. О том, чтобы развести костер рядом с монашеской стоянкой, не могло быть и речи. Памятуя о диких зверях, еще меньше ему хотелось лишаться близости людей. Между корней он отыскал сухую выемку, наломал побольше еловых лап и устлал ими дно и стенки углубления. Ветки покрупнее должны были послужить одеялом.
Федя извлек остаток лепешки и, стараясь не думать о завтрашнем дне, с жадностью съел ее. Усталость валила его с ног, но вдруг, повинуясь безотчетной мысли, он вернулся к тому месту, откуда была видна стоянка каравана.
Вся братия сидела у костра. Рядом высилась гора поклажи, развьюченные мулы стояли неподалеку. Костер отнимал у ночи кусок тьмы, а за монашескими спинами было черным-черно...
Дерзкая мысль зародилась в голове у Феди. А что, если в темноте подкрасться к монахам? Ведь, если повезет, он подслушает их разговор. Сердце его замирало от страха, но видеть и не слышать — это было уже свыше его сил.
Осторожно, от дерева к дереву, от камня к камню приближался он к костру, и когда до него осталось совсем немного, опустился на четвереньки и медленно пополз, ощупывая каждый вершок, боясь хрустнуть веткой или скатить камешек. Временами он замирал на месте, чтобы хоть немного успокоить бешено колотившееся сердце. Еще метр, еще полметра... И вот от спины ближайшего монаха его отделяют лишь несколько сучьев, заготовленных впрок. Он даже чувствует тепло костра, видит освещенные пламенем лица монахов, слышит, о чем они говорят.
Двое чернецов сидят к Феде спиной. Слева, вполоборота к нему, удобно устроившись в развилке сухой коряги, — отец Рафаил, рядом с ним — незнакомый дюжий монах. Правее, отделенный от уставщика пламенем костра, — брат Иван, еще дальше — его товарищ, тот, с которым они долго совещались, отстав от каравана. Лица бородачей вокруг костра, полускрытые черными капюшонами, выглядят зловеще. Монахи только что отужинали и сейчас сидят, негромко переговариваясь.
Показалось Феде или было так на самом деле: среди монахов царила тревога. Лица их были угрюмы, а в позе отца Рафаила он чувствовал настороженность человека, которому угрожает опасность. Но говорил он спокойно.
— Что до меня, то люблю нашу обитель, люблю монастырскую жизнь, — сказал он, как видно продолжая начатый разговор.
— Еще бы, как не любить ее вам с Евлогием, — ответил ему брат Иван и при этом обменялся многозначительным взглядом со своим товарищем. — В Сухум неизвестно по каким делам отлучки делаете, и в самой обители охулки на руку не кладете...
— Не все ври в один раз, брат Иван, оставь и на завтра. Слова твои греховные, от дури идут. Уж тебе ли роптать? От отца Евлогия одно добро видел. Тебе многое сходило с рук: послушаниями тебя не обременяли, в монахи до времени постригли. Уж я-то думал, ты предан отцу казначею душой и телом.
— Про то я да он знаем, за что мне такие поблажки: не даром делалось. Только не по гроб жизни я ему угождать должен. Он-то нашими руками жар загребает.
— Что-то я в толк не возьму, куда ты клонишь, — проговорил отец Рафаил.
— А к тому говорю, что куда мы идем сейчас: в пещерах, как зверье, спать, черемшой питаться? Да еще со всеми этими делами, того и гляди, к чекистам в лапы угодишь...
— А что, — с миролюбивым видом отвечал отец Рафаил, — горы всем дадут приют. Спрячем, куда надо, поклажу и в Черкесии схоронимся — там свои люди ждут, и никакая ЧК не достанет. А наступит время, и на сих горах вновь воссияет благодать. Вновь расцветет наша обитель, и все, кто в нашем деле участие принимает, в накладе не останутся.
Но брат Иван осмелел. То ли от ссоры, то ли от жара костра лицо его стало багровым, всклокоченная борода и глаза, как плошки, налитые кровью, придавали ему дикий, решительный вид. Он прервал отца Рафаила презрительным смехом:
— Посулы твои мне ни к чему: говорят, на посуле, что на стуле — посидишь да встанешь.
— Ох, не туда гнешь, брат! — попробовал остановить его уставщик. — Ляг да проспись лучше, а там видно будет.
— Проспаться? Как бы не так! После таких речей спать мне вечным сном!
— А все же смири гордыню, пока и вправду бог не покарал.
— Ты меня байками не запугивай, лучше послушай. На кой ляд нам эту тяжесть куда-то везти и неизвестно для чего прятать. Время смутное, лихое, еще неизвестно, чем кончится и кому добро достанется. Я, конечно, в точности не знаю, сколько мы везем, но смекаю, что до конца жизни каждому хватит. Так не лучше ли это добро поделить между собой да и разойтись с богом?
Наступило молчание, нарушаемое только треском костра. Отец Рафаил выпрямился и медленно повернул голову к монаху:
— Ты, никак, рехнулся, брат Иван. Ведь против божьего дела голос поднимаешь. Разве не знаешь: за все дела и даже помыслы свои ответ на страшном судилище обязан будешь дать.
— Ах, уволь меня от проповедей, я наперед знаю все твои байки. Бог милостив, покаемся, успеем умолить создателя.
— Так-так... — протянул отец Рафаил. — Может, и простит. Но уж на этом свете, знаю, что не простят: у монастыря руки длинные.
— Куда там длинные. Вон Рыжий наш обитель оконфузил, всю братию взбаламутил, а ничего — гуляет где-то.
Из своего укрытия Федя видел, как недобро из-под башлыка посверкивают глаза уставщика. Тем не менее голос его был спокоен, чуть ли не ласков.
— Как же ты намерен делить добычу: поровну или как? — спросил он.
— Да уж поровну, само собой, — удовлетворенно пробормотал монах. — Мне бы счетец в банке, мне бы домик двухэтажный да приход побогаче!
— Вот я и говорю: ты далеко пойдешь, братец, если сегодня не останешься здесь...
— Потише, потише, поп, — прервал его Иван, — ты не в монастыре!
По сравнению с маленьким отцом Рафаилом фигура монаха выглядела внушительной. К тому же, как понимал Федя, по крайней мере, один из сидящих у костра был его сообщником.
Но в поведении уставщика не было робости. Только руки его нервно поигрывали четками.
Остальные монахи сидели молча, лишь настороженно поглядывая на собеседников. Тревога висела в воздухе.
— Ладно, не буду спорить, брат, — кротко согласился отец Рафаил. — Но легко слово молвить, а сделать как? Сам рассуди: куда ты сбудешь эти вещи? Тебя накроют с ними на первом же базаре. А если и сумеешь сбыть, то что ты купишь сейчас на эти деньги: паршивой мамалыги да залатанные штаны на той же сухумской барахолке?
— Это дело хозяйское, — отвечал брат Иван, — да и не мне тебя учить. Вон граница-то рядом — и посуху и морем можно перейти. Там это добро еще в цене.
— К басурманам, значит?
— Ничего, с деньгами и в аду не пропадешь.
— Нет уж, уволь. Я лучше останусь, но и за твои грехи перед отцом Евлогием отвечать не намерен.
— Да мне наплевать с этой самой горы на вас с Евлогием! — зло выкрикнул Иван. — Я пойду туда, куда сам решил.
— Куда бы люди ни шли, они идут к своей смерти, — задумчиво проговорил в ответ отец Рафаил. Он вдруг засмеялся тихонько, но таким зловещим смехом, что другой на месте Ивана понял бы, что его песенка спета. — Вот и выведал я все, что хотел знать, брат Иван. Теперь я скажу тебе, дураку; не было еще человека, кто остался бы безнаказанным, коль пошел против нашего дела. Твое упрямство дорого тебе обойдется.
При этих словах брат Иван вскочил, сжимая алабашу и бешено тараща глаза.
— Братья, долго он будет издеваться над нами?! — крикнул он. — Вяжи его, ирода!
Но вслед за ним поднялся лишь сидевший рядом товарищ. Рука уставщика скользнула за пазуху. Он не доставал револьвера, и выстрел прозвучал так, будто сильнее обычного треснула в костре головешка. Брат Иван тяжело навалился на палку, стал сползать вниз и вдруг ткнулся головой в костер. Капюшон откинулся, и огонь с треском побежал по волосам.
Люди у костра оцепенели.
— Ну-ка, брат Алфей, — сурово проговорил отец Рафаил, — покажи, что и ты готов свершить волю господа.
Сидевший рядом с ним монах встал и шагнул к товарищу убитого.
Что было дальше, Федя не видел. Сраженный ужасом, он уронил голову на руки и на минуту потерял сознание. Протяжный жуткий вопль огласил ущелье, возвещая о том, что душа второго монаха расстается с телом.
Федя не знал, сколько длился его обморок. Когда он, превозмогая дурноту, приподнялся на локте, у костра было лишь четверо. Все размашисто крестились.
— Видит бог, — заговорил отец Рафаил, — я ли не старался, чтобы все были довольны и никто не роптал... Православные! помянем от жития сего отошедших. Брат Алфей, начинай заупокойную.
«Да ведь это разбойники, настоящие разбойники!» — думал Федя, глядя на черные коленопреклоненные фигуры у костра. И казалось, молятся они не всевышнему, а абхазскому божеству Айрйх-Аацных — покровителю разбоя и воровства.
Монах-убийца опустился на колени и стал молиться. Остальные последовали за ним.
Покончив с молитвой, отец Рафаил оглядел небо.
— Эх, к ненастью дело идет. Жаль, сегодня к месту не поспели.
Он подложил в прогоревший костер новых сучьев, и под треск, издаваемый пламенем, Федя отполз в безопасное место. Холодный пот струился по его телу, к горлу подступала тошнота. В ушах звенел крик падающего в пропасть монаха. Странным казалось, что всётак же торжественно высились заснеженные горы, светили звезды и луна. Впрочем, будь Федя поопытнее, он заметил бы, что в природе произошли изменения, не ускользнувшие от глаз уставщика. Горы и небо подернулись завесой; вокруг луны образовалось зловещее красноватое кольцо. Федя собрался силами и стал готовиться к ночлегу.