из которой становится ясно, что Рыжий монах и вправду существует

Сначала его мучили кошмары. Они поднимались из глубин затуманенного мозга, подсказанные событиями последних дней. Один был особенно жутким и навязчивым. Он сидит верхом на муле. Не подчиняясь узде, мул несется по горной тропе. С высоты седла Федя видит, как тропа обрывается над про­пастью. Он силится соскочить с мула, но ноги его увязают в стременах.

Сдавленный крик вырывался из его горла и прерывал сон. Федя открывал глаза и сквозь горячечную пелену тумана неизменно видел перед собой лицо Рыжего монаха. В страхе он закрывал глаза и проваливался в новый кошмар. Теперь он видел сидящих у костра монахов. Один из них берет из костра головню и подносит к своей трубке. Но от головни вдруг с треском вспыхивают его волосы, и голова пылает высоким ярким факелом. Федя хочет крикнуть, но боится выдать себя, и он стонет, стонет до тех пор, пока и это видение не исчезает.

Временами рот мальчика наполнялся какой-то жидкостью, и он невольно проглатывал ее; до слуха доносился голос, но мозг долго был не в силах отделить эти ощущения от преследующих его видений.

Сколько это длилось, Федя не знал. Но однажды он открыл глаза и понял, что пришел в себя. Над ним был каменный закопченный потолок. Федя повернул голову и встретил взгляд человека. В том, кто это был, сомневаться не приходилось: волосы и борода его цветом почти не отличались от пламени очага, возле которого он сидел. От страха Федя снова закрыл глаза. На его лоб легла прохладная рука, он услышал тре­вожный хрипловатый голос:

— Хвала господу! Пришел в себя наконец... — Совсем близко на него смотрели светлые печальные глаза. — Не засыпай, отрок, выпей-ка сперва вот это.

Рука монаха приподняла его голову, в нос ударил незнакомый запах. «Отрава!» — пронеслось в голове. Но протестовать не было сил. Жидкость была горячая, чуть горьковатая. Федя выпил все, что было в кружке. Теплота разлилась по телу и притупила боль, сидевшую в груди и в горле. Забытье, на этот раз без сновидений и кошмаров, овладело им.

Когда Федя снова очнулся, Рыжий монах сидел на краю его постели, точно и не отходил никуда. Вид у него был утомленный, глаза покраснели.

— Что, очнулся? Видать, на поправку пошло. Выпей лекарство, а потом поешь, еще лучше станет.

На этот раз Федя без колебаний выпил знакомую пахучую жидкость.

На железном пруте, торчавшем из задней стенки очага, висел котелок. Монах отлил из него в деревянную миску какое-то варево.

— Это уха из царской рыбы — форели.

Есть Феде совсем не хотелось, но, повинуясь, он проглотил несколько ложек. Вкуса не почувствовал. Слабость была такая, что рука с трудом держала ложку, и горло болело.

Монах следил за каждым его движением.

— Что же ты рыбу не ешь? Кушай во здравие.

— Не хочу больше, спасибо.

— Исхудал ты очень... Эх, мясного бульона бы тебе! Только где возьмешь.

Хозяин жилища тоже не производил впечатления сытого человека. Узкая борода еще больше удлиняла его лицо с запавшими щеками и обтянутыми скулами.

— Лежи. Бог даст, дня через три поднимешься.

«Дня через три... — подумал Федя. — А сколько же прошло?» Он посмотрел на свои руки: ссадины на них уже затянулись. Монах словно угадал его мысли:

— Вторые сутки доходят, как ты здесь. Да еще в горах сколько-то пролежал.

— А где я сейчас?

— У меня в гостях. Вот встанешь — посмотришь мои хоромы пещерные.

— Чем же вы сами питаетесь?

— У меня целое хозяйство: и огород и коза. Мельница даже есть. Рыбу ловлю, фрукты, мед собираю. Ем, что богом дано, только мяса не употребляю.

Федя решился задать главный вопрос:

— А кто вы, дядя?

— Я грешный инок Иона.

— А я думал, так болтают... — вырвалось у Феди.

— Разве слышал обо мне?

Федя молчал.

— Чего застыдился-то? — улыбнулся Иона. — Рыжим мона­хом называют? Так я и есть рыжий. А ты кто будешь?

— Меня зовут Федей... Федя Вахрамеев.

— Как же попал в эти места?

Не хотелось обманывать этого человека с добрыми утомленными глазами. Но и тайну выдавать было нельзя.

— Заблудился...

— От взрослых отстал, поди?

Федя был рад этой подсказке.

— Да, в Черкесию шли... — Он замолчал и мысленно выругал себя: это караван вынужден был туда через горы идти, а обычная дорога на перевал сворачивала далеко позади.

Но монах не стал изобличать его во лжи: то ли пожалел, то ли сам не знал дороги. Он грустно покачал головой:

— Досталось тебе; хорошо еще, что звери не напали.

— А больше вы никого не видели?

— Нет, не довелось.

— Бредил я? — с беспокойством спросил Федя.

— И бредил, и кричал во сне, и стонал громко.

— А что говорил?

— Да все «Киараз» какой-то поминал, голодных накормить обещался... Добрая у тебя душа. А больше ничего я не понял.

У Феди немного отлегло от сердца.

— Что за «Киараз» такой? — продолжал Иона. — По­мнится, среди абхазских крестьян это слово в ходу было.

— Так у них содружество называется. А когда от меньшевиков Абхазию освобождали, партизанские отряды себе такое имя взяли.

— От кого, говоришь, освобождали?

— От меньшевиков.

Монах помолчал с минуту, о чем-то вспоминая, спросил:

 — Ну и как, освободили?

— А то, как же, — усмехнулся Федя, — так дали, что те аж до самой Персии пятками сверкали.

— Кто же теперь краем правит?

Федя недоверчиво посмотрел на собеседника:

— А вы будто не знаете.

— Откуда мне знать? Слышал, что царя уже нет, так то давно было. От мирских дел в стороне живу. Видел красный флаг в городе, а что сие означает, не ведаю.

— Власть в руках рабочих и крестьян. А в том доме, где флаг, ревком помещается... революционный комитет, значит.

— Власть рабочих и крестьян? — задумчиво переспросил монах. — А партия как называется?

— Большевистская. Дядя Иона, вы что, в самом деле ничего не знаете? — У Феди даже дух захватило от удивления. Вот уж будет что порассказать!

— В девятьсот пятом году слышал о такой партии, — неуверенно сказал монах, — только запамятовал, чего они хотят.

— Не хотят... По всей России землю и фабрики у буржуев и помещиков отняли, — заговорил Федя. — Землю крестьянам поровну поделили, заводы рабочим отдали...

— Ишь ты, а помещики да буржуи не противились?

— Ну, ясно, не хотели! Гражданскую войну начали. Сначала, правда, наступали, да только куда им против Красной Армии! Конница Буденного как погнала их!

От возбуждения Федя повысил голос.

— Ладно, ладно, погоди, — перебил его монах. — Ты вот что скажи: эти большевики-то верующие или как?

Вот тебе на! Федя даже растерялся.

— Наоборот, безбожники все.

— А почему тогда по евангельским заветам поступают?

— Зачем по евангельским? Так Ленин учит.

— Это кто такой?

— Это... самый главный большевик, Председатель Совета Народных Комиссаров.

Федя долго с жаром рассказывал обо всем, чего не знал его новый знакомый. Тот лишь покачивал от удивления головой. Потом вдруг спохватился:

— Какой грех! Совсем голову потерял: тебе отдыхать надо, а я уши развесил, мирскими делами интересуюсь. Давай-ка спи да сил набирайся, а я дров на ночь заготовлю: вон как тепло-то выдувает.

Поверх рясы он накинул на себя длинный балахон с капюшоном и вышел. Дверь открылась только на секунду, но струя холодного воздуха метнулась в жилище и пригнула пламя в очаге. Мурашки забегали у Феди по спине. Он представил себя лежащим без сил на диком пустынном плато, под неистовой вьюгой.

Так вот кто оказался его спасителем! Федя с трудом приподнялся на локте и огляделся.

Пещера, расширяясь от входа, тянулась в глубину. Дверь, сколоченная из массивных еловых плах, была неправильной формы, потому что повторяла контуры входного отверстия. По сторонам от входа стояли кадушка и ящик, здесь же разме­щался хозяйственный инвентарь: Федя разглядел топор, лопату, мотыгу. На вколоченном в трещину колышке висел подойник из долбленой тыквы; рядами свисали пучки каких-то. трав. Федя лежал на возвышении, сооруженном из жердей и накрытом тюфяком из мха. Белье было сшито из грубого холста, что ткется в крестьянских домах. У противоположной стены высился очаг, сложенный из плитняка. От него вдоль стены протянулся грубо сколоченный стол, над ним — полка со скупым набором деревянной посуды. В дальнем, закругленном углу висел бедный — в три-четыре образа — иконостас; в окладах икон скупо отражался свет одинокой лампады. Вот и все убранство пещеры. Воздух был сухой, пол подметен и посыпан песком.

А где же спал сам хозяин пещеры? Федя перегнулся через изголовье и разглядел на земле подстилку из еловых лап, накрытую какой-то хламидой. Этой убогой постелью довольство­вался Иона с тех пор, как в пещере поселился он, Федя. Жалость и благодарность овладели его сердцем.

Вскоре отшельник появился с большой охапкой дров.

— Вот разыгралась непогодушка! — заговорил он, отряхи­вая от снега балахон. — Не приведи господь доброму человеку в горах оказаться. Молиться надо за плавающих и путешеству­ющих.

Он разделся и бросил в затухающий огонь мокрый еловый корень. Черный дым повалил от него и струями заходил под потолком, но через минуту дерево вспыхнуло и пламя загудело в дымоходе, отсветы его заплясали на стенах пещеры.

— Вот как хорошо! С огоньком и теплее и веселее, а если есть что в котелке подогреть, то и того лучше.

Глаза монаха покраснели от дыма, но довольно блестели.

— Что не спишь, отрок?

— Не хочется; видно, отоспался. Хорошо тут у вас. Но ведь случись что с вами — заболеете, например, — так даже воды подать некому.

— Все в воле господа, до сих пор миловал. Простужался, это бывало. У меня на этот случай лекарства кой-какие есть. — Он повел рукой в сторону развешенных трав. — Есть от простуды, от ревматизма. Вот по-абхазски ахурбгиц — раны заживляет; аджаква — от малярии. То, что тебе пить давал, — ашхардац — целебный корень, от всякой немощи полезен, силы восстанавли­вает, вроде женьшеня. Абхазские пастухи его очень жа­луют.

— Откуда вы все это знаете?

— Поживи здесь с мое, и ты узнаешь. — С довольным видом он продолжал: — А что касается воды, то у меня и водопровод есть. — Он взял кружку и, подойдя к боковой стенке очага, повернул какое-то устройство. Потом показал Феде кружку: из нее шел пар. — Хочешь, идет горячая вода, хочешь — холодная.

Огонь затухнет, а вода еще целый день горячей будет — камень долго тепло держит.

— Вы изобретатель, оказывается! Только, живя здесь, никому пользы не принесете, — вырвалось у Феди.

— Достаточно того, что зла людям не несу.

— А как же без людей жить? Ведь скучно одному.

— Тому не скучно, кто богу жизнь посвятил, — несколько сурово отозвался Иона. — Наедине с богом да природой, не ведая тревог, куда лучше. Впрочем, неверующий ты — все равно не поймешь.

Он присел у очага и, прищурившись, стал смотреть на пламя. Его худое лицо с узким носом и запавшими глазницами резко очерчивалось в свете огня.

«Что же заставило его отдалиться от людей?» — подумал Федя. Словно отвечая его мыслям, Иона заговорил:

— Люди злы, неразумны, суеверие в них говорит. Другой в бога не верит, а черной кошки боится. Меня увидят — бегут прочь. Именем моим детей пугают. А того не знают, что я не то, что человека — ни одной божьей твари в жизни не обидел. — Лицо и голос отшельника были печальны.

— Вы в монастыре прежде жили? — спросил Федя.

— Да, жил я в обители, но вспоминаю то время как дурной сон.

— А почему?

— Двумя словами на это не ответишь, соколик.

— А вы расскажите, все как было. Я очень монастырской жизнью интересуюсь, у меня даже друг в обители есть.

— Вон как! Ну, если охота, слушай, будем коротать время. Начну с того, что лет до тридцати вел я жизнь суетную. От родителей покойных осталось мне именьице, так что нужды знать не привелось, а поэтому и к труду большой склонности не испытывал. Благ и удовольствий не чурался. Единственное, к чему я охоту имел, — это странствовать по родной земле. Но путешествовал не как паломник — с батожком да с котомкой, а с удобствами — в поездах, на пароходах. В этих странствиях посетил немало земель, отмеченных русской историей. Побывал и в местах, дорогих сердцу каждого верующего: на Соловках, в Киевской и Псково-Печерской лаврах, на уральском озере Тургояк, чьи берега заселены божьими людьми. Но даже там не испытал священного трепета. И вот в одно достопамятное утро пароход, на котором я плыл вдоль берегов Кавказа, встал напротив Святой горы. И так-то хорошо мне здесь показалось!

Не успели остановиться, как подплыли на ботиках монахи, повезли желающих обитель смотреть. Ходил я по монастырским владениям и всем любовался. Братья все в черных одеяниях, ласковые, приветливые. Сами землю возделывают, заморские растения выращивают, рыбу ловят. А край богатый: кукуру­зой, виноградом, всякими фруктами и овощами преизобилен.

По возвращении домой увлекся я сочинениями графа Льва Толстого. Тогда многие под влиянием его учения жили. За­думался и я над своей праздной грешной жизнью.

А тут война с Японией и народные волнения. Рабочие на хозяев работать отказываются, крестьяне барские имения разоряют. В мыслях у меня сумбур наступил. Я вроде бы за бедных, а бороться за них толстовское учение не позволяет. С угнетателями тоже не по пути, хоть и сам я помещик. Одно ясно: прежний образ жизни вести не могу.

Помог сделать выбор несчастный случай. Случилось это еще до войны. По соседству сгорела деревня. Тут меня и осенило: продам, думаю, имение, отдам деньги погорельцам, а сам уйду в монастырь. И не в какой-нибудь, а в Новосветский.

Написал о своем решении тамошнему игумену. Тогда настоятелем обители был отец Илиодор. Ответ пришел неза­медлительно. — Иона усмехнулся. — Озадачил он меня. Предпи­сывалось выезжать, но в качестве условия предлагал игумен по продаже имения деньги внести в казну монастыря. Истинная добродетель, дескать, в славе не нуждается: монастырский совет сам найдет случай сделать добро на мою лепту. Огорчило это меня, но смирился. Продал имение и, не мешкая, отбыл в Новый Свет.

Встретили меня хорошо. Игумен перед пострижением долго и ласково со мной беседовал. Так и началась жизнь в обители, так и стал я Ионой, а не Михаилом...

Монах замолк. За стеной пещеры еще слышнее стали вздохи ветра. Дрова прогорели и лишь в середине дышали золотистым жаром. Иона пересел к очагу, разворошил угли и забылся, глядя на разгорающееся пламя.

— Вы не все рассказали, — напомнил Федя. Иона поднял голову.

— Ты не спишь еще?.. — очнулся монах. — Ладно, слушай дальше. Светлая, благочестивая жизнь наступила для меня среди иноков. Очень я был этой жизнью доволен и как дурной сон вспоминал годы, когда кипел в котле ложных услад... — От­шельник негромко, с чувством произнес:

Моря житейского шумные волны

Мы протекли, —

В пристань надежную утлые челны

Нас принесли...

Здесь несказанною радостью полны

Слышим вдали

Моря житейского шумные волны.

Так не раз повторял я тогда. Послушником я был пример­ным: в молитвах усердствовал и устав соблюдал так строго, что иные братья даже посмеивались надо мной. Через пол­года был пострижен в монахи. Усердие мое в работе было оценено: предлагал мне настоятель работать ключником, гостиником, поваром... Я отказывался. Не из гордыни, а просто больше по душе было среди братьев в поле, в саду, в горах работать. Природа райская, воздух чистый. За два года, проведенных в обители, освоил я ремесла плотника, каменщика, в садоводстве разбираться стал. В то же время не оставил привычки читать. Надо сказать, что библиотека в обители богатая, много тысяч томов. Книги во всем крае скупали, из Греции привозили. Все, конечно, духовного содержания.

Если знаешь, отрок, монастырь основан был возле захороне­ния святого Иосифа Колхидского. Оттого богомольцы со всей Руси в эти места тянутся, заодно в обитель и свои подаяния несут. И вот, не где-нибудь, а в нашей же библиотеке на­толкнулся я на сочинения монаха Епифания Кипрского, жившего в шестом веке нашей эры. Читаю и вдруг натыкаюсь на строки, где автор утверждает, что достославный Иосиф Колхидский покоится вовсе не здесь, как утверждают наши пастыри, а совсем в другом месте на побережье. Где же правда в таком случае? Никому об этом поначалу не сказал, а стал в книгах опять же разгадку искать. И спустя некоторое время у одного грузинского писателя одиннадцатого века снова читаю: «Прибыли Андрей и Иосиф Колхидский в Абхазию... И там скончался Иосиф в городе Никосии», то есть в том месте, которое указывает Епифаний Кипрский. И выходит из этого, что наши пастыри, вопреки правде, легенду придумали о том, что могила святого в Новом Свете находится. В расчете на приток богомоль­цев. Вконец смутило это, и имел я неосторожность поделиться новостью с одним из братьев. А тот, не будь плох, доложил настоятелю. Вызывает меня отец Илиодор, а сам от гнева и говорить не может, ходит из угла в угол и глазами сверкает. Наконец спрашивает: «Ты что же среди братии смуту разво­дишь?» Я уже понимаю, о чем речь, подаю ему книгу: вот, мол, не сам выдумал. А он едва взглянул на нее. «Еретик, — кричит, — писал, в огонь ему дорога!» Да и вправду, схватил книгу и в горящий камин швырнул.

Взял тогда с меня настоятель клятву, что о прочитанном я никому больше не скажу, и отпустил с миром. Тех книг в библиотеке я больше не встречал. А покой прежний ко мне не вернулся...

Нельзя сказать, чтобы все, о чем рассказывал отшельник, было интересно: о надувательствах, к которым прибегали святые отцы, Федя слышал и прежде. Он ждал, что будет дальше. Голос Ионы звучал негромко, убаюкивающе; Федя незаметно погрузился в сон. Последнее, что он видел: отшельник сидел, склонившись над котелком, и чистил просо. Борода его горела подобно пламени очага, но страшной уже не казалась. Все так же бездомной собакой поскуливал за дверью ветер и потрески­вали в очаге поленья.