повествующая о злодействе Евлогия, и последняя для некоторых участников повести

Вечером, спустя два дня после вывоза ценностей, отец казначей вышел из монастырской канцелярии и направился к хозяйственному корпусу. В центре площади он задержался — его внимание привлек лист бумаги, наклеенный у входа в собор. Это был свежеотпечатанный правительственный декрет. Его содержание было знакомо Евлогию, но он не поленился снова прочесть полный текст. Декрет гласил:

«Ввиду неотложной необходимости спешно мобилизовать все ресурсы страны, могущие послужить средством борьбы с голо­дом в Поволжье и для обсеменения его полей, Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет постановляет:

1. Предложить местным Советам в месячный срок со дня опубликования сего постановления изъять из церковных имуществ, переданных в пользование групп верующих всех религий по описям и договорам, все драгоценные предметы из золота, серебра и камней, изъятие коих не может существенно затронуть интересы самого культа, и передать в органы Наркомфина[59], со специальным назначением в фонд Централь­ной комиссии помощи голодающим.

2. В целях планомерного проведения этого мероприятия, организации точного учета и передачи органам Наркомфина по особому счету для Центральной комиссии помощи голодающим вышеуказанных ценностей — образовать в каждой губернии комиссию в составе ответственных представителей губисполкома, губкомпомгола и губфинотдела, под председательством одного из членов ВЦИК.

3. Пересмотр договоров и фактическое изъятие по описям драгоценных вещей производить с обязательным присутствием представителей групп верующих, в пользование коих вышеука­занное имущество было передано.

4. Изъятое имущество поступает в особый фонд и на особый учет и обращается исключительно на нужды помощи голодаю­щим в порядке, указанном в особой инструкции, выработанной Центральной комиссией помощи голодающим по соглашению с Наркомфином и Комиссией по учету, изъятию и сосредоточе­нию ценностей.

5. О всех ценностях, поступающих из церковных имуществ, и их расходовании Центральная комиссия помощи голодающим публикует периодически в печати, причем в местной печати публикация должна содержать подробный перечень ценностей, изъятых из местных храмов, молелен, синагог и т. д., с указанием названий этих храмов.

Председатель ВЦИК М. Калинин. Секретарь ВЦИК А. Енукидзе».

Закончив чтение, Евлогий тихонько рассмеялся. Что ж, придется обители расстаться с тем, что лежит на виду.

Достигнув хозяйственного корпуса, Евлогий огляделся. Убедившись, что за ним никто не наблюдает, он толкнул одну из дверей, спустился по лестнице и вошел в комнату, о которой из братии мало кто знал. Навстречу ему встал и поклонился отец Михаил.

— Ну, как твой узник? — спросил Евлогий.

— Ни единого слова пока не добился. Но того, что письмо должен был снести в ревком, не отрицает.

— Это и без того известно. От тебя ли слышу такие речи? С мальчишкой не можешь сладить.

— Пробовал и так и сяк. Уговоры не помогли, он клятву языческую кому-то дал. Хотел припугнуть, да не рассчитал — он чуть ума не лишился.

— Экий ты несуразный!

— Я, святой отец, кое-что придумал: кормлю селедкой, а воды не даю. Надо полагать, с часу на час все скажет.

— Ладно, — Евлогий махнул рукой. — Сейчас, пожалуй, уж ни к чему. Из братии никто про мальчишку не знает?

— Нет, пока не хватились.

— Ты вот что: в обители слух пусти, что его родственники нашлись и к себе вытребовали.

— А дальше-то как? Ведь он здесь...

— Вот и сделай так, чтобы его не было... Тебе ведь не впервой! — сказал Евлогий и смолк, глядя в сторону.

Монах побледнел и опустил глаза.

— Избавь, отец родной! То, на что намекаешь, как давно было? Пора и о своем душеспасении подумать, ведь он младенец почти!

— Теперь дело зашло слишком далеко. Понимаешь ли ты, заячья душа, что всем нам угрожает беда? Наверняка власти обыск в обители сделают. Куда денешься, если послушника обнаружат?

— Нет, не могу. Смилуйся, владыко! — горестно воскликнул монах и рухнул на колени. Огромный и вместе с тем жалкий, он причитал у ног казначея.

Евлогий смотрел на него презрительно.

— Что ж, большой грех совершаешь, коли берешь на себя защиту христопродавца... Ладно, ступай да позови ко мне брата Исайю.

Поспешно встав с колен, монах вышел. Вскоре в комнату робко вошел брат Исайя и, поклонившись, встал у порога.

— Звали, святой отец? — прерывающимся голосом спросил он.

— Мальца, что в подвале сидит, когда кормить будешь?

— Как раз собираюсь, владыко.

— Опять селедку понесешь?

— Как приказано...

Евлогий на несколько секунд задумался.

— Ты вот что: сходи на поварню да закажи что-нибудь повкуснее. Принеси сюда и мне покажи. Если спросят кому — скажи — из гостиницы просили.

Через несколько минут монах вернулся с подносом, на нем стояла миска с гречневой кашей и кусок рыбного пирога.

— Ладно, годится. А вода где? — спросил Евлогий.

— Не велено было...

— Поди принеси, да не воды, а морсу.

Исайя снова скрылся за дверью. Евлогий расстегнул на гру­ди рясу и извлек из внутреннего кармана бумажный пакетик, какими пользуются обычно в аптеках. В нем оказался желтова­тый порошок. Постукивая пальцем по пакетику, Евлогий, точно солью, посыпал со всех сторон кашу. Порошок тут же раство­рился в ней.

Ночью, когда жизнь в обители окончательно замерла, казначей вышел из своей кельи и направился в гостиницу.

По зимнему времени большая часть гостиницы пустовала, а комнаты, соседние с номером Нежинцева, сознательно не сдавались. На этот раз у него было полно народу: за столом сидели уездные князья и дворяне — участники заговора.

Говорил Нежинцев. При появлении отца Евлогия он прервал свою речь, сидевшие за столом поднялись и склонили го­ловы.

— Благослови вас Христос и пресвятая богородица! — привычно сказал Евлогий и сел на свободный стул.

— Итак, — продолжал Нежинцев, — все предвещает успех нашего дела. Части генерала Фостикова уже находятся в непосредственной близости от города. К моменту их вторжения мы осуществляем захват зданий ревкома и почты. На рассвете мы поодиночке арестуем членов ревкома и сотрудников ЧК.

Самая многочисленная группа окружит красноармейские казармы. Выдержать бой с гарнизоном до подхода генерала нам под силу. Часть ваших джигитов возьмет под свой контроль окраинные улицы для того, чтобы не дать возможности киаразовцам прийти на помощь красным. Исход дела решается внезапностью и быстротой. Могу сообщить, что с минуты на минуту я жду специального гонца его превосходительства, после прибытия, которого, час восстания будет назван.

Нежинцев обвел присутствующих многозначительным взгля­дом.

— Дальнейшее, господа, вам известно: мы присоединяемся к армии генерала Фостикова и наступаем на Сухум-Кале. При нашем приближении в городе начинается восстание наших сообщников. План строится с таким расчетом, чтобы уже в течение суток захватить побережье на протяжении пятидесяти километров и тем обеспечить плацдарм для высадки белого десанта. Итак, господа, — Нежинцев поднялся, — близится час наших испытаний и час освобождения. Да сбудется наша победа!

Разговор стал общим, Нежинцев отвечал на вопросы. Но и он, и Евлогий ощущали в поведении заговорщиков некую недоска­занность. Все стало ясно, когда заговорил наследник владетель­ного князя — Ширвашидзе.

— Уважаемый Алексей Михайлович, — начал князь, — на­ши джигиты уже давно готовятся к бою с красными. Их содержание обходится недешево, да и сами они ждут поощре­ния. Помнится, с вашим высокоблагородием был разговор на эту тему... Что вы можете сказать теперь?

Для Нежинцева этот вопрос не был неожиданным. Сейчас появилась возможность столкнуть лбами казначея и наследни­ка, что он и сделал не без злорадства.

— Так как на этот счет существует некая договоренность с отцом казначеем, то вопрос адресую ему.

Евлогию стало не по себе, на его лице невольно проступила досада. Настал, видно, час, когда от подачки не отвертеться. Но судьба неожиданно пришла ему на помощь. Снаружи послы­шался конский топот.

Нежинцев, зная заранее час прибытия гонца от Фостикова, встал, готовясь своей речью подчеркнуть торжественность встречи. Но воцарившееся молчание было не столько торже­ственным, сколько тревожным. Все взгляды устремились на дверь.

И вот она распахнулась. Огромный человек в бурке, с головой, закутанной в башлык, переступил порог. Неверными движениями рук вошедший размотал башлык. Показалось хмурое усатое лицо с воспаленными глазами. Не произнося ни слова, человек мрачно оглядел собравшихся.

Полковник не так представлял себе этот момент и, как мог, попытался исправить положение.

— Господа! — сказал он громко. — Позвольте представить вам есаула армии генерала Фостикова господина Доценко.

— Скажите лучше — бывшей армии, — сипло отозвался есаул.

— Я вас не понимаю... — холодно начал полковник.

— Армии больше нет, генерал погиб; то, что я здесь, — чудо. Все сидели не шевелясь, оцепенело глядя на вестника. Видно было, что он едва держится на ногах. Кто-то догадал­ся подвинуть ему стул. Есаул тяжело сел и замер, опустив го­лову.

— Как же это могло случиться? — спросил Нежинцев. Есаул поднял голову.

— Три часа назад вы сообщили нам, что путь свободен и в городе никто не будет знать о нашем подходе... Мы шли без дозоров. В Карахском ущелье на нас обрушился ливень пулеметного огня... Да что там!.. — Он безнадежно махнул рукой.

«Черт его дернул говорить при князьях! — выругался про себя полковник. — Тоже мне, любитель мелодрамы...»

— Господи, помяни от жития сего отошедших во славу твою! — произнес Евлогий, крестясь.

«Ну, уж с тобой-то я еще поговорю!» — со злобой подумал Нежинцев. Вслух он сказал:

— Господа! Будем надеяться, что все не так ужасно. Предлагаю сейчас разойтись. О дальнейших наших действиях я всех оповещу. Вас, господин Доценко, прошу остаться.

— Нет, ухожу. — Есаул поднялся.

— Здесь вы найдете и отдых, и ночлег...

— У меня есть где остановиться. Кроме того, отныне я доверяю только себе. — Он вышел, хлопнув дверью.

— Вы-то, надеюсь, задержитесь? — обратился Нежинцев к монаху, когда последний из князей покинул комнату.

— Слушаю вас, полковник.

Это обращение, вопреки их уговору, произнесенное к тому же весьма сухим тоном, едва не вывело Нежинцева из себя.

— Что вы думаете по поводу последнего известия?

— Я человек не вашего круга и не берусь судить. Все в мире творится не нашим умом, а божьим судом.

— Что ж, — сдерживая злость, сказал Нежинцев, — теперь сами видите, что я могу рассчитывать лишь на княжеское ополчение, а оно, если его не поощрить, не поднимется.

— С золотом ли, без золота — все едино. Вы, полковник, должны понять, что на этот раз господу неугодно помочь вам... Разве не видели, с какой охотой разбежалось это воинство? Молитесь всевышнему, авось в будущем он вас не оставит.

— Слушайте, почтенный! — крикнул Нежинцев. — Я воин, а не святоша, привык полагаться на себя и на земные силы. Вы что, смирились с мыслью и дальше жить под пятой у большеви­ков?

— Что ж, слабы и гонимы на земле мы, слуги господни.

— Не слишком ли далеко вы зашли в мирских делах, чтобы так легко вернуться к святой жизни? Ладно, об этом потом. Я не могу показаться на глаза генералу Врангелю, если не сделаю хотя бы попытки поднять здесь восстание. А для этого, повто­ряю, нужны деньги. Дадите вы их?

— Нет, не дам: не время впутывать в это дело обитель.

Евлогий сделал шаг к двери. Лицо Нежинцева перекосилось от гнева.

— Стойте! — крикнул он.

Голос его не предвещал ничего хорошего, и Евлогий обернулся. Нежинцев стоял с направленным на него револьве­ром.

— Да просветит небо ваш разум, полковник! С такими вещами не шутят.

— Я и не шучу! Довольно вы морочили мне голову с этим золотом. И еще: гибель армии — не шутка. Вы, преподобный, не объяснили, на каком основании переданы генералу сведения о безопасности дороги к городу.

— Я не ясновидец, сам не знаю, как все могло случиться, — красноармейская часть не покидала казармы.

— Ваше объяснение ничего не объясняет. Но даю вам возможность опровергнуть подозрение в предательстве: выдайте в помощь нашему делу необходимое количество денег.

Евлогий лихорадочно соображал, как поступить.

— Торопитесь, преподобный!

Казначеем вдруг овладел безумный гнев. С неожиданной для его возраста стремительностью он метнулся к стене и опрокинул на Нежинцева высокие напольные часы. Они ударили полковни­ка в грудь и свалили с ног. Но рука его не выпустила оружия, и, падая, он успел выстрелить. Евлогий тоже упал. В тот же миг за дверью послышался топот. Превозмогая боль, полковник кинулся к двери и запер ее. Через секунду по ней застучали приклады винтовок. Не обращая больше внимания на лежащего монаха, Нежинцев подбежал к окну, распахнул его и прыгнул в темноту. Едва он коснулся земли, его схватили, связали руки, и повели вдоль монастырского корпуса. На открытом простран­стве он увидел большую группу людей: в окружении красно­армейцев стояли князья и дворяне, покинувшие его номер. Здесь же был есаул. Нежинцева присоединили к арестованным и под конвоем повели в город.

Василид пришел в себя и обнаружил, что лежит на полу.

Видимо, прошло немало времени с момента ухода его мучителя, потому что свет в окно уже не проникал.

Василид с трудом поднялся, засветил свечу, шатаясь, добрался до ложа. В голове у него шумело, губы запеклись, в горле пересохло. Больше суток он был без воды.

Василид снова начал впадать в беспамятство: ему грезилась зеркально-прозрачная струя воды, слышался рокот, с каким она вливается в бассейн с рыбками. И еще ему слышались времена­ми какие-то удары, но они проходили мимо сознания.

Прошло с полчаса, когда сквозь одолевавшую его дурноту он услышал шаги на лестнице. Он сжался при мысли, что это может быть отец Михаил, но тут же понял — шаги принадлежат Исайе. Дверь открылась, и на пороге показался монах с подносом. На подносе стояли миска и кувшин. Исайя прошел к подоконнику.

— Пей, отрок, — сказал он и вышел.

Кувшин был полон, и мальчик едва поднял его ослабевшими руками. Он припал к горлышку и пил долго, не отрываясь. Он даже не понял, что пьет свой любимый морс — тот, который часто пил при жизни игумена, — важно, что это была холодная, вкусная до слез влага.

Ополовинив кувшин, Василид спохватился: может быть, нельзя сразу пить так много? Да и про запас надо было оставить.

Утолив жажду, он воспрял духом. В миске под крышкой оказалась каша, был еще кусок рыбного пирога. Но пока каша не остыла, следовало начать с нее. Ложкой Василид набрал ее с краю миски. До чего она была вкусна! Он собрался всерьез взяться за кашу, но рука его замерла с поднятой ложкой. Из угла комнаты донесся явственный глухой удар. У мальчика перехватило дыхание. На цыпочках он подошел к углу. Удары продолжались, стена слегка подрагивала. Но вот снова послышался сильный удар: похоже, что от стены отвалился камень. Звуки прекратились — должно быть, работал один человек, и сейчас он отдыхал. Василид лихорадочно думал, кто бы это мог быть. Неужели Федя или Аджин пытаются вызволить его? Маловероятно! Ясно одно: человек творит свое дело без ведома монастырского начальства, иначе с чего бы ему работать ночью.

Удары возобновились, в штукатурке появились трещины. В душе послушника шла борьба между надеждой и страхом. С какой целью делается подкоп: принесет ли он освобождение или сулит неприятные неожиданности? В конце концов, Василид решил, что хуже, чем есть, не будет.

— Кто там? — спросил Василид.

После паузы из-за стены донеслось глухо:

— А ты кто?

— Я — грешный послушник Василид.

— Что ты там делаешь? — последовал новый вопрос. Теперь было ясно, что подкоп делался не с целью его освобождения. Скорее всего, это был просто вор.

— Ничего не делаю... Меня здесь заперли.

— Что есть в твоем подвале?

— Так, одна рухлядь.

Василиду показалось, что человек застонал. Внезапная догадка пронеслась в голове. Уж не охотится ли этот человек за сокровищами? Ведь наверняка они прежде хранились в каком-нибудь из подвалов.

— Ты точно знаешь, что там ничего нет ценного? — спросил незнакомец.

— Да.

— А куда ведет дверь из твоей комнаты?

— На лестницу, а лестница куда-то наверх. Дядя, не бойтесь, я вам ничего худого не сделаю, а до утра сюда никто не придет.

— Тебе сколько лет?

— Тринадцать минуло...

Снова послышались удары: теперь незнакомец, видимо, бил тупым концом лома. Василид отошел на середину комнаты и ждал.

Через одну-две минуты в полуметре над полом вспучилась штукатурка, а вслед за тем большой камень выскочил из стены и грохнулся на пол.

Человек просунул голову в отверстие и оглядел подвал. Потом он снова взялся за лом, отвалил еще два камня и пролез в помещение. Вид у него был никудышный: в складках худого лица залегла пыль, волосы и бородка встрепаны, одежда перепачкана.

Незнакомец первым делом обошел помещение и заглянул во все углы. Убедившись в том, что в подвале нет ничего стоящего, он опустился на ложе Василида и охватил руками голову. В этой позе он и замер, как человек, потерявший последнюю надежду.

Наконец Смирягин (нетрудно догадаться, что это был именно он) поднял голову и тусклым голосом спросил:

— А прежде ты в этом подвале бывал?

— Нет, никогда не был и не знал про него... Дяденька, — продолжал Василид, — вы меня с собой возьмете? За мое спасение бог вас не оставит.

Порфирий сокрушенно покрутил головой:

— Где уж там... Видно, много я грешил. Выберешься со мной, а там иди куда хочешь.

— Тогда пора, а то, не дай бог, придет кто...

Незнакомец поднялся и сделал шаг к пролому, но тут взгляд его упал на подоконник. При виде еды глаза у него чуть оживи­лись. Василид понял этот взгляд, сам он забыл про ужин.

— Ешьте, дяденька... я сыт.

— Спаси тебя Христос! Не пропадать же добру...

Последние дни Тагуа не было в городе, и Смирягин питался скудно. Поэтому, забыв на время о своем несчастье, он с жадно­стью накинулся на кашу.

— Пирог-то возьми, пригодится небось, — сказал он, ото­рвавшись на секунду от еды.

Василид сунул пирог за ворот под рясу. Он прислушивался к каждому звуку за дверью: сейчас, когда свобода была так близка, ужасно было думать о том, что может войти кто-нибудь из тюремщиков. Наконец, к великому его облегчению, незнако­мец доел кашу. Остатки морса тоже выпил.

— Тошно мне что-то, — сказал он.

— Вы, верно, устали. Пройдет.

Смирягин в последний раз огляделся.

— Ладно, видать, не судьба, — сказал он и полез в отверстие. По ту сторону стены он зажег свечу. Тогда следом проник и Василид. Здесь оказался коридор, концы его терялись в темноте. На полу, среди вывороченных камней, лежали лом, кирка и лопата.

— Идем, — сказал незнакомец.

— А инструменты?

Смирягин отмахнулся.

По коридору шли до тех пор, пока не поравнялись с новым проломом в стене. Пролезли в него и оказались в обширном подвале, сплошь заставленном могильными крестами и надгро­биями. Пробравшись между ними, вышли к открытой двери и пересекли соседнее помещение, поменьше. Здесь, в узком закутке, снова пришлось пролезать через отверстие в стене — на этот раз ползком. Потом миновали дверь, сорванную с петель. Снова пролом и снова коридор. Никогда послушник не предполагал, что монастырские подвалы так обширны.

Коридор был длинным, в конце его начиналась крута лестница. Наверху Василид увидел квадрат звездного неба. Следом за своим избавителем он выбрался из подвала и здесь полной грудью вдохнул воздух, насыщенный запахами моря и растений. После сырого, могильного воздуха подвала это было то же, что выпить воды после многодневной жажды. Василид узнал место, в котором они оказались, — заброшенный уголок сада, примыкавший к задней стене хозяйственного корпуса. Сюда обычно стаскивали всякую рухлядь.

Незнакомец пошел в глубину сада. Но вел он себя странно — движения были медленны и неуверенны, как у слепого.

— Идемте скорей, дядя: не ровен час, сторожа увидят, — торопил его Василид. Но тот едва передвигал ноги.

— Ох, тошно мне... не могу! — Смирягин тяжело опустился на землю и привалился спиной к дереву.

Василид склонился над ним:

— Что с вами? — Он и сам чувствовал дурноту, но приписывал ее свежему воздуху.

— Сам не знаю. Мочи нет... — простонал незнакомец. Он нелепо перебирал руками и даже в темноте было видно, как побледнело его лицо. С каждой секундой ему становилось хуже: лицо искажалось болезненными гримасами, на губах выступила пена. Он начал пронзительно кричать.

— Потерпите, дяденька, — вне себя от страха зашептал Василид, — монахи сбегутся... — Он попытался поднять незна­комца. Но тот зашелся в последнем крике, дернулся и затих с оскаленным ртом и открытыми глазами.

Василид в ужасе отдернул от него руки. Его начала бить дрожь, и он сам закричал. Со стороны обители послышались голоса, между деревьями замелькали огни фонарей. Не помня себя, Василид метнулся в темноту и, не разбирая дороги, стремглав побежал в глубину сада. Не оглядываясь, он пробрался сквозь кусты и, вбежав в пещеру, бросился в угол на меховую подстилку. Там он забился в ознобе. Через минуту стало еще хуже: то ли от пережитого, то ли от чего-то еще голова начала кружиться и к горлу подступила тошнота. Пить вдруг захотелось ужасно. Василид подполз к ручью и припал к воде. Когда напился, желудок словно начало выворачивать наизнанку. Рвало мучительно и долго. Стало легче, но охватила такая слабость, что он едва добрался до подстилки. Здесь он и впал в забытье.