После очередного попадания в белые стены, с особыми запахом, модой и темами, я неожиданно пришел к выводу, что люблю больницы. Во-первых, так легче думать, когда вынужден находиться в подобной атмосфере более месяца, во-вторых, это единственное место, где ты можешь запоем читать. В-третьих, там кормят, так или иначе заботятся, и повторюсь — там очень много времени для размышлений.

Пока на голову влияет некий негативный эффект, ты находишься под разными обезболивающими средствами, поэтому любое зломыслие пребывает в некоем отстраненном парении от тебя самого. Все будто не с тобой и не про тебя, и увлекательно думать о ком-то, кто отдаленно на тебя похож. Потом, когда средства тебе уже не нужны, голова начинает понимать, что схожесть не случайна, но острой боли такие осмысления уже не приносят, напротив, ты способен разобрать соображения на атомы и принять верное решение. Эволюция мышления тут такова: как только решение перестает казаться правильным, ты опять попадаешь на больничную койку, и все происходит заново.

— Шестая жизнь сгорела, — погрозила мне пальцем знакомая медсестричка, которая сквозь кальку препаратов кажется очень-очень привлекательной. — Помни, кот, всего их девять…

Я киваю, чувствуя далекое эхо боли. Это нелегкая задача. У меня опять с десяток переломов, пара смещений, вывих и, разумеется, повсеместный ушиб мягких тканей. Разум мой словно витает над телом, я думаю, но мысли мои очень далеко от меня. Иногда мне даже кажется, что я слышу мысли каждого человека в палате, но, конечно, все эти мысли — мои.

Не успели меня прикатить в палату, как я стал местной знаменитостью. Что не странно — человек, выпавший в шестой раз из окна, невольно притягивает внимание.

Палата — самая обычная: десяток коек, при каждой квадратная тумбочка, пара стеклянных шкафчиков, завидной худобы и всегда под ключом, и — белые стены, белый потолок да большое окно в заиндевевший город.

Через месяц я был способен общаться с окружением и почти не использовал обезболивающих, тем не менее внешне я все еще напоминал сплошной гипс. Ко мне начала медленно, но верно возвращаться память, утраченная во время сожительства с Болью, из ее пыльного грунта я старательно выкапывал мелочи и детали, из которых кропотливо составлял факты собственной биографии. Времени на подобные конструкции у меня оказалось более чем достаточно, и через полтора месяца я помнил, где проживаю, где работал, помнил даже лица, в которых угадывал ближайших родственников и друзей.

За это время вестей от демонической девочки не поступало, последний раз я видел ее в ванной, когда осмыслил очередной нечеловеческий обман, что и привел меня сюда опять, чтобы разобраться в себе. Конечно, это был странный выход, но иного не дано, когда имеешь дело с бесами. Они всегда будут рядом, они всегда будут в твоей голове, если только не научиться слышать собственную голову со стороны, если не обезболивать собственную личность, что в другом состоянии словно горит заживо.

Для меня больница — спасение, не ведая, что творят, доктора самым правильным образом приводили меня в чувство. До следующей встречи с моей демонической девочкой.

Краем уха я слушал диалоги больных, что окружали меня, я редко общался с ними, предпочитая находиться сам с собой и оставаясь в загадочном образе человека со множеством жизней.

— Знаешь, что радует? — спросил сосед со сломанной ногой.

— Что? — хрипловато уточнил тот, со сломанной шеей.

— Что мы доживем до того времени, когда автомобили станут летать…

— Да ну? Если так будет, то очень не скоро.

— Скоро, скоро. А как иначе решить проблему пробок? Думаешь, она решится сама? Или решат эстакады, что тянут друг над другом? Как в притче о Вавилонской башне.

— Что же будет, если все это поднять в воздух? Можешь представить?

— Могу! Аппарат, напичканный электроникой, управляемый компьютером по четким схемам навигационных систем. Это не так сложно, как может показаться.

Я перевернулся на другой бок и увидел немигающий взгляд седого бородача. Это пылился сосед справа, он сращивал два ребра и ключицу.

— Скажи, почему ты делаешь это? — спросил он, стоило моим глазам сфокусироваться на нем.

— Делаю — что?.. — прикинулся я деревом.

— Ну, окна, — уточняет бородач. — Зачем тебе?

— Понимаешь, — говорю я медленно и с расстановкой. — Всю жизнь свою я бегу от суицида. Как бы и где ни отдыхал, как бы ни пытался отвлечься, уйти с головой в работу, в семью, в наркотики, в философию. я все время думаю о суициде. Просто в разное время суицид приходит ко мне в разных формах, в разных одеждах, но всегда он хочет одного. Меня.

«...от темечка до пяток...»

Я вижу, как глаза бородача широко раскрываются, он опасливо смотрит на меня и больше ни о чем не спрашивает. Я улыбаюсь в душе, ясно — я никому не буду рассказывать об истинных причинах моих полетов. Зачем кому-то знать о том, что в известную тоску я впадаю по причинам чувственным. Мне вспоминается: стоило (в первый раз) моим костям срастись, а телу — избавиться от сумрачного цвета синяка, как одна палата сменилась другой. И если до сна одна полнилась людьми в гипсе, то после — немые стены наполнились дурашливой публикой.

— Что я здесь делаю? — строго спросил я тогда меланхоличного доктора.

— А где вы хотели быть, мой друг, шагнув в окно? — задал он резонный вопрос. — Тут вам самое и место…

При этом мой «сашконометр» зашкаливал.

Тогда все решилось быстро. Сашенька хотела меня лишь проучить, и спустя неделю сосуществования с политическими деятелями и пришельцами с других планет я вернулся в ее объятия.

Равновесие не продлилось долго, ересь недавнего времени не давала мне покоя, отношения потеряли стержень, клей, что неразрывно держал нас вместе, вдруг рассохся, и казавшийся сакральным союз распался. Мы остались красивой парой, но ощущение неповторимости смылось, аромат уникальности вытравил яд фактов, которые поставили под сомнение прекрасное, что присутствовало в несоизмеримых масштабах.

И я сбежал через несколько дней. На этот раз один, без Тени, так как с тех пор она пропала, и до моего попадания к Боли я ничего о ней не слышал.

За мной старательно ухаживала светлоголовая медсестра. Она тщательно пыталась быть и теплой, и очаровательной, первое ей удавалось ювелирно, второе страдало от того, что слишком хорошо выходило первое.

Она разговаривала со мной больше других и больше, чем с другими, она приносила мне странные блюда на ужин, которые я сначала не ел, но агрессивно уничтожал чуть позже. Она разрешала мне курить, она много чего мне разрешала.

Больничное окно продемонстрировало, как красавицу и женщину-вамп — осень — вытеснила бальзаковская ведьма — зима. Я наблюдал агрессивные стенания этой ведьмы, ее чудовищные выверты, которые сменились насыщением красок супротив мрачной болезненности.

С приходом весны я начал чувствовать в себе силы, и больничные стены безупречной белизной все чаще вызывали во мне невыносимую зевоту.

— Мне тут надоело, — заявил я доброй медсестричке, которая считала мои жизни.

— Я поговорю с доктором, — улыбнулась та подозрительной улыбкой.

Мне показалось, что она имеет на меня виды.

Незадолго до выписки мне приснился странный сон. Он был про Сашку, хотя эти несколько месяцев я редко даже вспоминал ее. Мне казалось, точно мы живем на разных планетах. Понятно, что так проявлялась установка моего разума, так работала защитная реакция психики…

Она абсолютно нагая сидела на серой ледяной гальке возле странного озера, которому не хватало края, которое не двигалось и смотрелось исполненным простым карандашом. Было пасмурно, темно и явно холодно.

Сашка дрожала, и лицо ее омрачалось несчастьем, а красивые губы отливали фиолетовым. Волосы туго собрались на затылке в пучок, лоб открылся, а глаза выглядели неживыми.

— Обними меня, — услышал я, когда сделал несколько шагов в ее сторону.

Глаза ее очень медленно сфокусировались на мне, казалось, она так замерзла, что и подобное несложное действие давалось с трудом.

— Мне так холодно, — сказала она, трясясь, а я все медлил и стоял на месте.

Меня тоже начало знобить и передергивать, я невольно обнял себя за плечи. На мне висела какая-то одежда, разглядеть ее я не мог. Пытался отыскать сигареты, но в одежде не оказалось карманов.

— Мне так одиноко, — печально продолжала Сашка.

Я развернулся и побежал. Я бежал очень долго, иногда оглядываясь и видя, что она все так же сидит — неподалеку

Сон не кончался: демоническая девочка становилась все фиолетовее и звала меня все жалобнее. Наконец я упал, совершенно лишившись сил. Я повернулся к ней лицом, вглядываясь в ее непроглядно-черные сейчас глаза. Этот же цвет приняли и губы, и ногти, что судорожно царапали гальку.

А потом я проснулся.

Оформилось раннее утро, палата ломилась от тишины, и, как я ни пробовал, уснуть не получилось. Я пролежал несколько часов, думая о дурацком сне и его подозрительном реализме, пока не распахнулись двери и в них не заглянула та самая медсестра.

— Не спишь?

— Нет…

— Тебе пора. — сказала она грустно. Ее большие лисьи глаза полнились явственным сожалением, а белая шапочка отсутствовала.

— Куда? — Я приподнялся.

— Тебя выписали только что. — Она пожала плечами. — Есть вещи-то другие?

— Нет, но это не важно. — Я соскользнул с простыни и принялся одеваться в белое, больничное.

— Склеили ведь, собрали. — еще печальнее произнесла медсестра, оставаясь в проеме и поглаживая меня взглядом. — Опять.

Вещей у меня было немного, книги я решил оставить, предвкушая очаровательную легкость бытия.

— Спасибо. — Я потупил взгляд под ее настойчивой бровью. — Если бы не ты…

— А. — Она почти ничего не ответила и исчезла в коридоре.

Я пошел за ней, оглядываясь по сторонам, но все еще спали.

Белизна коридора показалась мне особенно масляной, узорный линолеум особенно скользким, но шаги стали уверенными. Я не чувствовал дискомфорта при ходьбе, что чувствовал совсем недавно.

Я обратил внимание на сетку на икристых ногах медсестрички. Она медленно плыла впереди, словно уже занимаясь своими делами, но ее интимный затылок будто замер в легкой паузе ожидания.

Невольно мне вспомнились слова Кваазена, озвученные Мануа:

«...вдоль нашего мужского пути там или здесь, в независимости от того, куда мы пойдем или даже не пойдем, будь то лево или право, верх или низ, почти везде нас ждет та или иная женщина…»

— Тепло там? — отгоняя эти мысли, спросил я, медленно двигаясь к выходу.

— Очень тепло, — через плечо горячо сказала медсестра. — Такая странная весна, и опять уже горит торф.

— Торф? — Я помнил, как это бывает.

— Да, — очень ласково подтвердила женщина. — Так дымно, что кажется, будто мир поделился на комнаты. Ничего не видно дальше двух шагов…

— А в окно незаметно, — пожал я плечами, почти нагоняя ее и удерживаясь, чтобы не поймать в недобрые пальцы ее коричневый маникюр.

Это выглядело бы бессмысленным, а оттого злобным и эгоистичным. Я удерживался, хотя полгода на больничной койке аккумулировали во мне большое количество дурной энергии, тревожно плескавшейся по периметру моего существа.

— Еще вчера не было так. — вздохнула медсестричка, усилив шум своих каблучков. — Может, это что-нибудь значит?

— Наверняка нет, — перепрыгнул я смысловой силок.

— Ты так просто и уйдешь — в дым? — Она с надеждой заглянула в угол моего серого глаза. — Навсегда? — Пальцы ее словно случайно искали меня, но я виртуозно уворачивался.

— Нет, — покачал я головой, глядя вперед, где курились разбавленные светом и дымом приоткрытые двери прочь. — Ты забыла. У меня еще три жизни, пару из них я должен этому месту. И тебе.

— Мне было бы достаточно одной, — тонко произнесла она, роняя голову в дрожи обиды.

— Мне много трех. — ответил я, и мои бледные пальцы оплели желтую ручку сладкой двери.

Справа от нас спал с открытыми глазами легковесный старик, исполняющий забавную охранную роль. Рядом с ним дремал дисковый телефон, который начал призывно звенеть, стоило нам поравняться с их почти школьным столом.

Мне показалась знакомой трель, так звенел лишь один телефон на моей памяти, и это было странное совпадение. На звук среагировал только я, ни охранник, ни моя спасительница будто не слышали почти человеческий писк.

Медсестра успела повязать мне галстук — тонкий и черный, как шнурок, он придал моему забавному облику совсем не больничный вид.

Телефон противно шумел, подмывало взять трубку, но я проигнорировал это словно не мое желание и отважно вышел за дверь на широкое клетчатое крыльцо моего временного пристанища.

— Спасибо… — чуть виновато сказал я за спину.

— Не возвращайся, кот. — сказала она мне в спину.

— Вернусь. — ответил я, прыгая со ступени на ступень и все больше отдаляясь.

Город, как когда-то, пребывал в страстных объятиях торфа, спину мою продолжал сверлить телефон.

Несмотря на конец весны, жара воцарилась нечеловеческая, но я давно не был на улице и заметил это не сразу.

Больница мгновенно растворилась за моими плечами, я оглянулся через несколько шагов, но не увидел приземистого розового здания. Стало легче.

«Эмоциональное состояние плюс 2», — подумал я.

Память моя была в порядке, я не помнил слишком много, но достаточно, чтобы понимать, куда двигаюсь, и выбрать цель движения. Окружающая белесость придавала всему заста-ренность черно-белой фотографии. Из словно сигаретного тумана выпадали деревья, чтобы спустя пятнадцать шагов размыться. Кое-где одинокими пятнами прогуливались голуби, по-утреннему необычно медленные и с умными глазами. Я знал: немного впереди есть размашистый супермаркет, мозг невнятно правил туда, хотя смысл только формировался.

Из сумрака проявился еще один больной, одетый так же, как я, но без галстука, отчего он выглядел эксцентрично. Шаркая тапочками, с непрозрачным пакетом, он спешил оттуда, куда я двигался, туда, где я уже был много раз и куда в очередной раз уходил. Свобода…

— Не оглядывайся, — сказал он, минуя меня, но утверждать, что так произошло, я не могу. — Иначе увидишь невообразимую жесть. — Мне показалось, что лицом и голосом этот человек напоминал отца Мануа.

Его шаги стихли, и откуда-то справа наползла отчетливая сухая музыка рояля. Возникнув как галлюцинация, она разрослась и стала зловеще приближаться.

Завороженный, я шел на звук, плодя фантастические предположения. Я насчитал шагов триста, прежде чем из тумана плавно выплыла сложная композиция.

Подле огромного, как поверженный шкаф, рояля ядовито-коричневого цвета флегматично, но диковато плодила общее действо странная троица.

Очень высокий и худой человек во фраке занимал острую позицию на трехногом рояльном табурете. Колени его хищно целились в стороны, а тонкие длинные пальцы собирали музыку на черно-белых клавишах и выплескивали за борт — в жизнь, что сопровождалось выбросом широченной ленты торфяного дыма из широко распахнутой пасти рояльной крышки. Лента расширялась спустя короткий промежуток и забирала в себя все небо и почти все четыре стороны, за исключением узкого квадрата видимости, который равномерно двигался вместе с владельцем зрения. Если музыка преисполнялась тревожности — лента темнела, если она ускорялась — облако расширялось, если затихала — немного более светлые тона начинали валить из странного инструмента. Забавнее всего выглядела огромная черная кроличья голова с большими пушистыми ушами, что крепко сидела в остром черном воротнике фрака и покачивалась в такт музыке.

Подле маэстро находилась принцесса в кремовом дутом платье а-ля старина, в котором ее руки, ноги и голова казались диковинными цветками, растущими из пышных розовых бутонов. Голова была светлой и тщательно уложенной в нечто светское. Она улыбалась себе и пела — старания выражалось много, а голоса не замечалось. Немая певица жестикулировала, изображая погружения в себя.

Она не обращала на меня внимания, когда я невероятно медленно тек мимо нее. Половина ее лица, видимая мне, выглядела совершенной, все казалось гармонично всему. Но стоило мне минуть загадочную принцессу, и я увидел другую половину. Казалось, ее пожрал пожар, черты размыло, кричащая цветность прилила к тканям.

Я увел взгляд в сторону так, что даже розовость пропала из углов глаз. Но именно тогда я услышал пение. Оно было чудесно и пылало, уши благоговели, дрожа на лезвии ее голоса. Странность заключалась в мелочи — голос мерещился взрослым, так могла петь лишь зрелая женщина, а принцесса едва ли достигла совершеннолетия. Стоило повернуть голову назад — и девушка становилась немой, продолжая отчаянно петь.

Рядом с ее широким розовым платьем медленно и рывками ездил четко по кругу небольшой пластмассовый велосипед на трех колесах. Он отчетливо пустовал, тем не менее кто-то с осязаемым трудом крутил педали и увесисто сопел. Яркая красно-желтая гамма трехколесника была кричаще ядовитой, она обжигала глаза — слезы и луковая резь появились мгновенно.

— В большом городе приятно видеть знакомых людей, — поведал кто-то невидимый невольно плачущему мне. — Ты как?

Я не увидел, кому ответить, и не был уверен, что слышал это. Потому засеменил прочь, фиксируя запоздалости типа высоты маэстро, что казался выше меня, сидя на стуле, или полноценности прически даже на сожженной стороне головы принцессы.

Музыка удалялась, туман густел, и я обратил внимание на то, что мой персональный квадрат сужается. В этом виделось что-то нехорошее, я прибавил шагу, держа руки наготове, пока пространство видимости настойчиво сокращалось.

Вскоре звуки рояля пропали, на смену пришел жестяной свистящий вжик, полный холода и плохих предчувствий. Я сбавил темп, стараясь подражать кошке, во мне точно собралась в энергию пружина.

В негативе местности прорезалась огромная фигура в массивном поварском колпаке и фартуке, заляпанном алыми брызгами. Она методично пластала великанским ножом большие фиолетовые куски мяса на мелкие фрагменты и имела зверскую бессмысленную физиономию. Курчавые длинные волосы тяжеловесным хаосом обкладывали угловатые черты.

Гигантские волосатые руки проделывали манипуляции на сплошном листе нецарапаного металла, который лежал на металлическом же столе. Огромная гора нерубленого мяса занимала половину листа, порезанная органика порциями ссыпалась в огромный таз, упертый в фартук страшного повара.

Глаза свирепца пристально воткнулись в мое тело и цепко двинулись следом. Мне казалось невозможным уклониться в темень — было жутко упустить повара из виду. Меня полнила уверенность, что он бросится за мной, размахивая исполинским ножом, который мнился безрассудно пьяным от выпитой крови.

Мой путь пролег совсем рядом. Повар замедлился при моем приближении, звук рождался реже, но стал отличимо длиннее. Глаза его становились все бешенее, крови в них становилось все больше.

Тем не менее я благополучно минул его, хотя издай он шмыг носом даже ради шутки, и я был бы уже далеко, попутно растеряв две из своих оставшихся трех жизней.

Едва темнота сомкнулась за моей спиной, я припустил в сторону, не жалея ног и дыхания. Все слилось в одну дымку «кофе с молоком». Сердце стучало так, будто это не ноги, а оно осуществляло толчки изнутри грудной клетки, бросающие меня далеко вперед.

Вжик подозрительно исчез, исчезло и время, бежал я очень долго, меняя направления, истерично стараясь не уклониться назад.

Потом мрак начал светлеть, точнее — он продолжал быть густым, но цвет его вдруг проявился телесным. Обманчивая дымка плодила иллюзии деревьев впереди, но, сколько ни старался, достичь ни одного из кажущихся стволов мне не удалось. Подобные образы росли и ширились.

Судя по теням, впереди наметилась чаща, но вместо нее я со всего размаху влетел в толпу оживленной публики. Народу оказалось много, они сразу заметили меня и стали пытаться обступать или по крайней мере приблизиться. Возможно, эти игрища устраивал со мной мой загнанный разум, а многочисленные фигуры стояли на месте, раскачиваясь и гудя многоголосый зловещий мотив. Тут было множество карликов вперемешку с полнорослыми прокаженными, напоминающими внешне шахматные пешки, а прочая человекообразность выглядела фигурами постарше. Лица большинства были стерты замысловатыми экземами и язвами, чудовищные наросты и вздутия обкладывали лоб и глаза, отвратительные бели пенились повсеместно. Они тянули руки, но не прикасались, они пытались обступать… Озираясь, я мчался через их строй, проделывая чудеса ловкости, чтобы избежать столкновения.

Так же неожиданно, как и возникла, жуткая толпа сменилась знакомым шевелением. Множество голых тел двигалось в едином ритме. Словно вымазанные в саже, мужчины и женщины неистово целовали и целовались, сливаясь в фейерверке вожделения. Вся эта компания издавала будто один стон, который, конечно, был органичной совокупностью массовой музыки стонов. Над скопищем витал соответствующий запах, полотна торфяных простыней покрылись наглой и содержательной порнографией.

Когтистая рука попыталась ухватить меня за лодыжку, но, вовремя распознав сильное тело ползшей на коленях голой женщины с пламенем в глазах, я увернулся, подобно рыбе.

И в тот же миг прибавил ходу, чтобы оставить сладострастное сборище вне моих органов восприятия, хотя знакомый зуд в голове предлагал иные версии развития событий.

Орнаментом моего бега извилистыми рядами с обеих сторон побежали маленькие жирные свечки. Они горели оранжевыми пуговками ласкового огня, дым от которых валил дружной пеленой. Теперь торфяное засилье виделось вовсе не торфяным.

Было возмутительно жарко, я ощущал себя мокрым насквозь.

Свечки таинственно клонились то резко влево, то круто вправо, ведя меня в ведомую лишь им сторону. Потом они кончились.

Минуту ничего не происходило, кроме моего дыхания и шороха подошв, но дальше по бокам замелькали узкие решетчатые двери. За ними с дикими воплями и попытками выпростать руки и схватить меня за одежду сходили с ума разные сущности с человеческими лицами.

Я стремглав пролетел и эту местность, не похожую на то, что я привык видеть вне тумана.

Под ногами звякнуло стекло, я оказался на огромном зеркале, что выдало мою взлохмаченную персону с безумными глазами. Мимо метнулись белая кучка в кристаллическом беспорядке и огромная свернутая трубочкой купюра. И здесь я только прибавил шагу.

Зеркало закончилось, и обувь вернулась к асфальту.

На пути встретились свиньи, загоны свиней, что, оглушительно хрюкая, сновали любопытными пятаками в щелях досок. Гораздо более свободные козы, инопланетно блея, перебегали дорогу. Глаза живности светились неживотным умом, я почти ждал, что вся эта масса встанет на задние конечности и понесется за мной.

Ноги, казалось, вознамерились стереться бегом, мой квадрат видимости стал мал настолько, что я не видел ничего ниже своего колена и ничего — дальше своей руки.

Опять зазвенел телефон. Все тот же стол — теперь без охранника, но с беспокойным дисковым аппаратом, подпрыгивающим от внятного ему раздражения, мелькнул в углу моего глаза. Я спешил мимо, но самым наглым образом он несколько раз повторился с разных сторон, после чего мое тело со всего маху размазалось о высокую фигуру. Она заставила мое сердце убраться глубоко в пятки, так как я решил, что это безумный повар все-таки настиг меня.

Но от повара пахло хорошими духами, у него оказались светлые волосы, силуэт светился чем-то манящим. При ближайшем рассмотрении он оказался Болью.

— Привет, мой мальчик, — сказала она, прижав меня к себе и погладив одной рукой по всклоченным мокрым волосам. — Я тебя заждалась…

— Ты. — исступленно обрадовался я некоторой определенности в ее лице. — Ты.

— Не ожидал? — спросила она, широко улыбаясь.

«...ты лучшая из тех, с кем можно столкнуться в глубоком тумане...»

На ней туго замер черный блестящий костюм из офисной серии, волосы не менее туго собирались в проткнутый накрест пучок. Волшебные глаза, как обычно, вбирали в себя все внимание и разум.

«...или даже в кромешной темноте...»

— Что это было? — спросил я.

— Это было твое прошлое, малыш, — сквозь короткую паузу сказала она. — Которое хочет стать твоим настоящим. Они так просто не отпускают.

— Они.

— На эти вопросы ты уже знаешь ответы, — покачала она головой, и улыбку ее вымыло с прекрасного лица. — Не будем повторяться, я и так сильно рискую, появившись тут. Если меня увидят с тобой.

— Тебя не прислал Кваазен? — Я подозрительно сощурился, прижимаясь к ней.

— Нет. — Что-то в ее лице старательно намекало мне на то, что это правда.

— А если бы он прислал тебя, ты сказала бы?

— Да, ведь это ничего не изменило бы. Ты пошел бы за мной при любых условиях, если бы я хотела…

«...ты же знаешь...»

— Ты подсунула мне Сашку под видом Тени.

— Это да, и я призналась бы тебе, если бы ты спросил тогда, но тогда ты еще не мог задать подобного вопроса.

— Я сбежал от нее в окно, как только понял, что это она.

— Очень правильный поступок.

«...я горжусь тобой...»

— Почему ты говоришь так?

— Не из каких-либо сложных соображений. — Боль опять распахнула свой шикарный рот в чудесном эмоциональном оскале. — Исключительно из женских мотивов. Простое дурацкое соперничество.

— В чем его идея в нашем случае?

— В твоем? Я хочу ее победить, потому что проиграла ей не в твоем.

— Все так просто?

— Еще проще. Ты просил научить тебя забыть ее, я научу.

«...мужчины говорят: ничего личного, а женщина в тех же условиях действует из личных соображений...»

— Из мести?

— Месть в женском мире называется другими словами, котенок. — Во рту ее образовалась сигарета. — Я вижу, как ты дорог маленькой сучке, таким образом, я раню ее в самое сердце, которого у нее, к сожалению, нет…

— Мое сердце? — вдруг вспомнил я. — Оно у нее? — Руки упустили горячее тело Боли и схватились за грудь, испещренную шрамами.

— Ты сам ответишь на эти вопросы. — Она беспокойно начала озираться. — Я чувствую приближение Кваазена, тебе пора убираться.

«...бежать без оглядки, бежать что есть силы...»

— Ты поедешь со мной? — спросил я ее.

— Недолго, — ответила Боль, крепко ухватив меня за руку и потянув в известную лишь ей сторону. — Совсем немного.

Мы принялись нарезать дымность, точно масло. Боль ориентировалась бодро, уверенно меняя направления. Мы стремительно запетляли в серой мгле.

Спустя минут десять из ниоткуда выплыли фонарный столб и неровный бордюр, подле которого, словно неживой, замер автомобиль — старая черная «Волга».

Навстречу нам выскочил человек с тревожным лицом, который вблизи показался мне тем самым влюбленным ментом, только в кожаной куртке и при брутальной физиономии.

— Срочно уезжаем, — сухо отрезала моя недавняя тюремщица. — Это Ур.

Я и Боль молниеносно погрузились в автомобиль. Ур прыгнул на переднее сиденье, на водительском находился еще кто-то.

— Твоя машина? — спросил я у хищного подбородка Боли.

— Машина — чтобы меня не узнали, — ответил хищный подбородок сквозь ироничную улыбку.

Внутри старой «Волги» было много наклеек разнообразного содержания, пахло тем не менее подозрительной новизной.

Машина сорвалась с места и понесла нас прочь. Мгла, похоже, не собиралась отпускать пространное черное тело автомобиля, местами она густела так, что становилась ржавой.

Огромные свечи, имитируя фонарные столбы, проплывали мимо, с них медленно стекал воск, а оранжевое пламя порождало окружающую смуглость.

— Это Ит, — кивнула вперед Боль. — Он отвезет тебя… — В зеркале заднего вида мелькнуло одутловатое лицо, дрогнувшее ответным кивком и тут же пропавшее, отчего я смог рассмотреть лишь заплывший затылок, утыканный короткими черными волосами.

— Куда мы едем? — спросил я, но тут машину вынесло в утреннее зарево.

Солнце настойчиво побежало рядом с нами, будто перепрыгивая с одного пышного облака на другое. Я отвлекся, так как уже забыл, что значит видимость окружения вне зрительного квадрата.

— Куда мы едем, Боль? — спросил я тем не менее спустя несколько минут копаний в заокон-ных пространствах.

«…с тобой куда угодно, но все же?..»

— Ребята расскажут, — отозвалась она сквозь иронию, внимательно всмотрелась мне в лицо, придушила улыбку, попробовавшую раскрыться, и сказала напоследок: — А мне пора. — Руки ее дернули ручку дверцы.

И на полном ходу сложная женщина покинула разогнанный автомобиль. Я не услышал шлепка дверцы, я не заметил, как она раскрылась, но, в ужасе дернувшись к заднему окну, успел заметить темную фигуру, томно плывущую прочь от дороги.

Я вернулся глазами к макушкам моих невольных спутников.

— Куда, — повторил я вопрос спустя короткую паузу, — мы едем?

Два массивных затылка отвернулись друг от друга, обнаружив две тяжеловесные челюсти. Одна принадлежала влюбленному менту, в другом я узнал недружелюбного таксиста.

— Ты знаешь. — ответил таксист, он же — Ит.

— Мы не знаем. — вторил ему мент, он же — Ур.

В лицах их отсутствовал юмор, я старательно высматривал сарказм, но и его не заметил.

«Волга» неслась вперед, ее покачивало на узкой асфальтовой ленте, которая вела нас неизвестными тропами в неизвестно куда. Выйти, подобно Боли, мне не хватало смелости, почему-то имелась уверенность, что это невозможно.

Некоторое время я молчал, после чего опять попробовал вступить в контакт со старыми знакомыми. Они делали вид, что видят меня впервые, отвечали словно не на мои вопросы, и спустя полчаса ничего не стало прозрачнее и яснее.